Когда колдуна хоронили,
Столица тонула в толпе,
Хоть был он и просто стар, без приставки «рок».
И пела жара, как в горниле,
И каждый второй пел,
Злым ликованьем уродливо вывернув рот.
Текла процессия мощно,
И в этот рьяный поток
Впадало по речке из каждого переулка.
А он шумел неумолчно,
Дескать, «злодей подох!»
Шумел – до жути задорно, до одури гулко.
– Мой сын избит был средь бела дня;
Чудом остался жив!
– Колдун виноват! Колдун виноват! Колдун виноват!
– А мой – в запое!
– А у меня…
Сонм взаимно-чужих
Плыл
по городу,
слаженно гомоня.
– Помер, мерзавец! Виват, справедливость, виват!..
И лишь на погосте, где вечность – дана,
Народ притих, обступив
Проклятую домовину, как волны – остров.
И люди глядели в лик колдуна,
Немой, что курган в степи,
И воткнутый носом в небо – нагло и остро.
В небо, что повернулось
Солнечным диском к толпе,
Подобным выжженному
на лиловой
спине клейму.
И ворон кричал: «Да ну вас!..» —
До одури, будто пел.
И чудо свершить
было совсем
некому.