Когда колдуна хоронили, Столица тонула в толпе, Хоть был он и просто стар, без приставки «рок». И пела жара, как в горниле, И каждый второй пел, Злым ликованьем уродливо вывернув рот. Текла процессия мощно, И в этот рьяный поток Впадало по речке из каждого переулка. А он шумел неумолчно, Дескать, «злодей подох!» Шумел – до жути задорно, до одури гулко. – Мой сын избит был средь бела дня; Чудом остался жив! – Колдун виноват! Колдун виноват! Колдун виноват! – А мой – в запое! – А у меня… Сонм взаимно-чужих Плыл по городу, слаженно гомоня. – Помер, мерзавец! Виват, справедливость, виват!.. И лишь на погосте, где вечность – дана, Народ притих, обступив Проклятую домовину, как волны – остров. И люди глядели в лик колдуна, Немой, что курган в степи, И воткнутый носом в небо – нагло и остро. В небо, что повернулось Солнечным диском к толпе, Подобным выжженному на лиловой спине клейму. И ворон кричал: «Да ну вас!..» — До одури, будто пел. И чудо свершить было совсем некому.