По коридору, меж коек, ты – как по лезвию: В уши гудит Высоцкий, а в ноздри – спирт. Тесный проход не короче историй болезни Тех, кто здесь либо охает, либо спит. Вот шагаешь, мучительно бесполезен, И не слабее, чем этот сюжет, избит: Глаз фонарём синеет с последней пьянки. Ты зовёшь, познавая больницу с изнанки, Её про себя не иначе как «скотный скит». С силой в тебя – усталая, словно Сирия, Медсестра – растрёпанная, некрасивая, Тушь спросонно размазывая по рукаву. Снова серая дверь и палата сирая, Семеро: с виду – по лавкам, едва на плаву. Ты выключаешь плеер. Высоцкий смолк. – Здравствуй, дед, – со скрипом садишься на койку. – Колька!.. Эх, не видал-то давненько Кольку!.. – Дед, со вчерашнего, – сглатываешь комок. Ласково смотрит. Не в оба. Он лыс, как вобла. Ты достаёшь апельсины, беззвучно воя: Кажется, дед заметил, что ты взмок. – Осень, Колька!.. Славно нынче на Невском. Тут-то и побалакать-то, Колька, не с кем… — Морщишься, словно от колик, ты, чушь неся. Это окно гордо-вольное – сущий вымпел. – Колька… А помнишь… раньше? Давай-ка выпьем!.. – Дед, – отвечаешь, – не стоит: тебе нельзя. …Вновь – коридор. Сколько ж сельдей в проклятой банке!.. Час отсидевши, ты вышел с колечком бабки; В ноздри – спирт, в голове – «как помру – продай!..» Вновь – переулок. Вновь – из горлá, хоть ты тресни: Чтобы – до мути и к Машке, опять нетрезвым. Ни надежды, ни совести, ни стыда.