Когда помешался Рома на героине, какая дала бы… фору своей омоформе, — стало герою горячему тесно в Романе. В дверь камеры сердца, зовущейся закромами, герой изнутри барабанить принялся – и не в силах унять аритмию сию, на фарфоре семейном Рома нелепую злобу выместил, буфет лишив той самой пыльной невинности, что заключалась в квартете прабабкиных чашек. Рома буянил – герой в нём стучал всё чаще: эхом в затылке Ромином грохот подскоков горе-героя клубился. Сервиз раскокав, Рома (пьяный до чуши, усталый дичайше) рухнул пластом на колючий песок осколков — ждать героиню, как-то по-детски робея; как электричку в мороз, как гора Магомеда, жадно ждать Катерину из Первого Меда. Тесно герою было в Романе, тесно: в рёбрах Романа неистовствовал Ромео, надрывался Цой, светозáрил Тесла. Бог милосерден: вовеки не быть в прокате той картине, какую увидела Катя, поездом тёплым придя – спасительно. В гости. Дверь – нараспашку. «Ромочка, ты там живой ещё?..» Зала фарфорово скалится местом побоища. Рома – на месте: глазами ангорского кролика (то есть по сути – отъявленного наркомана). Под ноги сплюнув про «я-влюблена-в-Костю», Катя сбежала. Виною тому – герой, который вмешался в завязку её Романа.

Когда у Ромы внезапно закончился ром, Рома был рад – много крепче, нежели зол: Он, на ковёр улёгшись кверху нутром, Нынче впервые на противоположный пол (Что – потолок) глядел без дрожи в желудке, Брагою зелья надутом в магический шар. Бодро – бёдрами шлюхи, бортами шлюпки — Стены качались. Рома едва дышал. Чудилось Роме, что он несётся на судне, Давшем – не хлеб днесь насущный, а горький крен. Рома боялся: вот-вот звездолобую сунет Башню – в петлю окна негодующий Кремль И загудит, колокольной слюною брызжа, Дескать, куда ты прёшь-то, глаза разуй!.. Рома лежал на ковре, как на палубе рыжей, В свой потолок уставившись, как в лазурь. Выпил он полные бурою бурей чарки — То есть стаканы – в количестве трёх единиц. Вот почему кружили над ним чайки, Вылупившись из горящих в люстре яиц.