Сердце! В тисках тоски ты пленённым зверем Скачешь по клетке, на прутья бросаешься люто. Бьёшься в оковах так яро, что больно звеньям: Цепи звенят, словно струны расстроенной лютни!.. Жилами пухнешь, плотью ссыхаясь всё крепче (Не каменеешь — лишь вопреки поговоркам). …С голоду сердце утрачивает дар речи — Падает, корчась, горячее тело калеча, И за решёткой рёбер взвывает волком В тёмной груди — обречённо, как вьюга в марте; Волком, который гибнет, недавний воин… Смолкни, замри да прислушайся повнимательней: Вещее сердце моей беспокойной матери Воет в ответ тебе сладким, неволчьим воем, Лечит овечьею лаской, почуяв неладное, Сочной волной колокольной с далёких подворий… Самую силу в песню посыльную вкладывая, Так, что становится в клетке вас будто двое — Узников, двое (и это — святая явность, Коли залог — материнская неколебимость). Лишь бы ты, сердце иссохшее, не боялось, Лишь бы, насытившись, с болью ровнее билось. Зова втянувши носом, Привстать волк пытается, Ёрзая яростно оземь сизым войлоком Брюха. Душенька тушу по клетке волоком Тащит к свободе агонией дикого танца. С жизнью расстаться? В тягучую жизнь скитальца, Словно бы в сладкую мякоть — тёплого агнца, Сердце голодным до света вцепилось волком, Мёртвою хваткой вгрызлось, до ужаса живо… И успокоилось. Стало дышать ровно. Словно бы всласть надрожавшаяся пружина — Вскоре затихло покоем. Внутриутробно — Осоловело уснуло; каждою жилою Славя спасительность Древнего,              чудом Дарованного… Мать моя где-то ладонь к груди приложила, Греясь от жертвенной плоти дрожащего овна.