Друг, заклинаю: пожалуйста, не раздражайся! Душу не режь справедливым «ты-в-этом-вся». Я ведь по правде — до дрожи устала жаловаться, С горя в плечо тебе скверною морося. Мы одногодки; мне, жжённой, пора бы прожариться. Ты же — не мясо и мыслишь, как в пятьдесят, Даром, что по восемнадцать пока нам обоим (Знаю, звучит, как «по стопке!» — но ты не пьёшь). Жизнь — это бар. Бармен — Бог; он душевно болен: Пропасть в глазах его, волосы — будто рожь. Я попросила: «Дай-ка… пожить бэд боем!» Он — хохотать: «Эдак старою девой помрёшь». Бросилась к Богу я: вечно была упрямица! — Лацкан Господен в костлявой смяла горсти. И опалил ему бороду пламень румянца Яростно раскривлявшейся травести. Глаз его бездна плеснула: «Не страшно пораниться?» Знаю: я не умею себя вести… Буйно во мне сердце пойманной птицей билось. Я не боялась: спесью была крепка. Бог — приколист; он чудовищно щедр на милость К тем, кто особо заслуживает тумака. Вскоре случилось ужасное: я влюбилась! Горько влюбилась в гордого дурака.

Вообрази: наподобие истукана С первого взгляда столбом соляным врасти. Бог всемогущ, и метель для нутра стакана, Бесы для рёбер и всякой другой кости — Суть аргументы: у Господа фирменный стиль! Стёкла плясали; я воском с висков стекала, Плавясь под взором Всесильного Старикана, Словно под солнцами тысячи Палестин. В Бога въедалась я мыслию: «Бог, прости! Только из тела каменного выпусти Бабочек рой! Им, несметным, дай вольную, барин!..» Просьбы вползали в траншеи Его морщин Жадно — так вечно бывает, когда молчим. Друг! Дело было всё в том же бездонном баре С вывеской «Жизнь» и с фасадом советской бани; Там непродышно — что рыбе в консервной банке После морского отплясыванья; там чин Нищий обрящет по ходу досмертной пьянки… Там я влюбилась — как водится, без колебаний, Божьею куклой — в ближайшего из мужчин. Раз — и в оплёванный пол недвижимой вросла горой. Кожа лишилась пор — так ведь, Боже, ты шутишь                       порой? Умер во мне, умер разом разум-король, Справит поминки запертых бабочек рой.

Друг, мне в Дубай бы. Зарыться в дубовность Дублина, Как головою, седою от пепла, — в песок. Было рожденьем отсыпано вдоволь дури нам; Друг, я пустею: осталось граммов пятьсот. Знаешь, как любят те, чья душа не люблена? — Ею, душою, наружу сочась из сот Девственным мёдом, что десятирублёвая Дрянь — вот и хлещет литрами сам собой. …Любят такие, любовь бесстыдно выблёвывая, Вскоре острея лицом под сердечный сбой. …Только не надо про «слушай-молчи-зарёванная», Коли не терпишь про «скоро-помру-не-спорь».

Совесть пасёт меня высокородным трибуном; Время тайком норовит повернуться вспять. Друг, я, не грянув бэд боем, травлюсь рэд буллом: Только б не спать. Понимаешь, надо не спать. Спать — это вредно, особенно если в баре, Ломкие руки под голову подложив. Слышал о принципе «каждой твари по харе?» Здесь по-другому: «не выдворили — значит, жив». Это кабак. Бог — хозяин, и он же — барин, Все остальные — кучка взаимно чужих.

Друг, я провидица! Было снаружи не выше нуля, Минус по Цельсию мерзостный, сто пудов. Только уснула — из «Жизни» раздетую вышвырнули (Хоть бы подохла, мол. Дескать, долой пройдох!). В снег я — ничком, точно палою звёздочкой.                    Вирши мои Жгли его лавой, горючей, что слёзы вдов. …Я на морозе была непривычно нелишнею, Даром, что пахла настрелянными «Давидофф». Бросили в снег меня, тёплую, прямо из бани; Таяла бель подо мною, смягчаясь будто бы. Я в её млечность — намученными губами, Морщась, мычала горечь любовного бунта. …Бог наблюдал за мной. Тенью в окне запотевшем Бармен буробородый маячил желчно. Друг, он бессмертен, и этим себя мы тешим: Дескать, останется — ноченьки звёздами жечь по нам, По падежам имена склонять, нами подержанные… Только Господь хохотал надо мною: «Где же Дерзость твоя? Где ж мятежная, грешная женщина?»

Не удивляйся: Боженька — батюшка взбалмошный, Чадушек-то повоспитывать всласть — мастак. Бар растворялся в пурге — отходящей баржей; Бог, затихая, бранил меня брошенкой — барышней, Душу продавшей чёрту за четвертак. Что же Любовь-то большая? Пропащей Любашкой, Друг, на крыльце развалилась, как наглый моряк, — Каркать, позоря хоромы, дескать: «Приди в чулан?» …Звёзды россыпью взоров вонзало придирчиво — Небо в хребет мне. Я, гадкая гарна дивчина, В наст нестерпимо врастала рисунком наскальным, В снег зарывалась, руки корнями пускала в нём, Вглубь — до ядра Земли, Вселенной, Раскаянья… Друг, я сливалась с настом. На совесть. Так, Что становилась сама — белозвёздный наждак. Каплею, сгустком сердцебиенья горячего, Въелась в жёстко-снежистый крахмал простыни, Косность костей под кислотным светом утрачивая; Люминесцентный шёпот искрился, вкрадчивый («Больно, красавица? Стерпится, не стони…»).

В уши кручинится жидкая виолончель, Спит проспиртованный воздух под пульс рябой. Сердце твердеет околевающей птицей. Вдох. Выдыхать нельзя: потолок закоптится. Час — не один: надо мною толпой врачей — Многоголовое время. Гуд бай, бэд бой? Звёзды засели в хребте. Хриплый выдох. Боль. Люминесцентное солнце. В пальцах мороз. Чьё-то «Борись!..» До бессилия мой Невроз. Лезвие в плоть. Образа за резьбою риз. Бриз сновиденческий: брось, не борзей, борись!.. Розовый иней узорами. Стенокартон. Стенокардия зари за грудиной оконною. Жизнь — это судно. (Суд, но Страшный — потом.) Жизнь — это судно. (Бог у руля. Тритон?) Каждый однажды окажется за бортом; Я оказалась, устав иссыхать покорною. Воли хлебнула кривым от внезапности ртом, Вечность сомкнулась над телом пучиной, дурача… Вой Мира затих, этой впитан вечностной толщею… Лишь с корабля мельчающего (утраченный, Кажется) — голос-фонарь прожигал меня, вкрадчивый, Солнечно-сочный, глядящий — не тараторящий… «Что, нахлебалась солено?» — слово то ещё… «Ладно, не дрейфь, о дрейфующая: поворачиваем!..» Голос Господень. О, кислород для тонущей.

Друг, я не знаю, где прячется край земли с Крайне ему присущими атрибутами. Друг, я сейчас закончу — прошу, не злись! Просто, ты знаешь, когда невозможно будто бы Вспомнить исток (если хочешь, начало) притчи (Кажется, вакуум занял жилплощадь памяти!) — Стоит его положить, как любое иное начало, Словом! Права у пустот-то, как правило, птичьи… И говорить, словно лидер неведомой партии, Хоть бы шептать — только так, чтоб душа кричала, Птицею билась, поймана в горе-силки, Плакала небом надземным, на волю вечную                  выменянным… Друг, я спала, как умеют такие… сякие. Друг, я проснулась, прорвавшись твоим именем. Друг, я проснулась — в помятой кровати, в палате (Истинно белой — светом залеченной памяти). Друг, я проснулась — больше не быть мне калекой. Время уходит — постылый, усталый лекарь, Нам оставляя, расщедрившись, вечность                  прижизненной… Волю исполни — нынче же окажись со мной?.. Лидером партии сольной — волю исполни Ты, фортепьяный уже от неведомой сладости (Тех, кто не пьёт, до такого дурманит Любовь)… Небо разверзнет губы — спросонья, бесскорбно, Высосет сорность былого бессумрачным «Славься!..» Счастие небес о вское. Мы и Бог. Белость крыла по щеке. Осень. Оземь. Озимь. Здравствуй, бескрайность — упавшее набок восемь.