ВНИМАНИЕ!

ПРОПАЛА ДЕВОЧКА!

Аня Берс, 15 лет.

25 декабря ушла из дома и до настоящего времени не вернулась. Последний раз ее видели в центре города, на улице Правды.

Приметы: рост – 150  см, худощавого телосложения, волосы длинные, черные, глаза голубые, лицо овальное, европейского типа.

Была одета в длинную дутую розовую куртку с капюшоном, джинсы и малиновые кеды.

Всех, кто может сообщить какую-либо информацию об Ане, просим звонить по телефонам, приведенным ниже.

 

Зритель № 1

Я быстро пробежал глазами это объявление, наклеенное на выходе из маленького душного автобуса, и, выскочив наружу, в морозное и хмурое январское утро, невольно поежился от холода и от какого-то странного зябкого чувства, вспомнив, что еще в прошлом месяце, до каникул, видел эту самую девочку в розовой куртке и дурацких малиновых кедах живой и невредимой. Она, как обычно, сидела в автобусе прямо напротив меня, жевала жвачку и вертела в руках маленькое круглое зеркальце, стараясь повернуть его так, чтобы, глядя в его отражение, можно было украдкой наблюдать за мной.

Поначалу, когда она впервые ехала в этой маршрутке теплым сентябрьским днем и ветерок из открытого окошка отчаянно трепал ее распущенные черные волосы, никакого зеркальца не было, и она беззастенчиво пялилась на меня своими круглыми голубыми глазищами, похожими на стеклянные пуговицы. Казалось, она просто задумалась и смотрит сквозь меня, но потом я заметил робкую улыбку и дрожащие руки, беспокойно теребившие ремешок сумки, и мне стало как-то не по себе.

Всякий раз, натыкаясь на этот простодушный и взволнованный взгляд, я чувствовал себя так, будто меня кололи иголкой, и к моим щекам невольно приливала кровь. Согласен, в восемнадцать лет пора бы уже перестать смущаться от того, что малолетняя школьница удостоила меня вниманием, но я никак не мог заставить себя не краснеть и ужасно злился, в первую очередь – на нее.

Решив, что отворачиваться от назойливого взгляда глупо и трусливо, однажды я, раздраженно нахмурившись, тоже с вызовом посмотрел ей в глаза. Но она как будто и не заметила ни моего презрения, ни нахмуренных бровей и глядела как зачарованная. Я не выдержал первым и, подскочив как ужаленный, пересел в другой конец автобуса, подальше от нее.

На следующий день все повторилось, и через день тоже. Я уж было подумал, не переменить ли мне маршрут, но потом махнул рукой и продолжал ездить с ней в одном автобусе как ни в чем не бывало. Смотреть в ее сторону не хотелось, и я просто закрывал глаза и старался думать о чем-нибудь другом.

Как-то раз, взглянув на нее исподтишка, я увидел, что она по-прежнему не сводит с меня глаз и сияет самым нелепым образом. «Влюбилась по уши», – подумалось мне, и от этой мысли стало смешно. Она, наверное, решила, что я улыбаюсь ей в ответ, и покраснела до ушей, но глаз не отвела и до самой своей остановки ехала багровая, как свекла, и счастливая чуть ли не до слёз.

С тех пор я нет-нет да и улыбался ей – меня это забавляло, а она прямо млела и чуть ли не теряла сознание от волнения и радости.

В конце ноября мне надоела игра в гляделки, и я решил поставить ее на место: перехватив в очередной раз ее восторженный теплый взгляд, я брезгливо сморщился и резко отвернулся, а потом и вовсе пересел на другое место. Этот трюк пришлось повторить несколько раз, прежде чем она поняла, что случилось. Она больше не улыбалась, глядя на меня, и впала в глубокое отчаяние. Ее глаза сделались жалобными и влажными, как у побитой собаки, и глядела она осторожно, будто боясь обжечься.

Наступил декабрь, и она вошла в маршрутку, блестя накрашенными губами и гордо выступая в этих ужасных малиновых кедах, и – кто бы мог подумать! – уселась рядом со мной. Судя по выражению ее лица, она ощущала себя отважной покорительницей сердец и первой красавицей если не в мире, то хотя бы в нашем автобусе. Гордая и в то же время жалкая, она искоса взглянула мне в лицо, надеясь непонятно на что, но, увидев знакомое ей брезгливое выражение, дернулась, быстро опустила глаза и, помаявшись с минутку, пересела на другое место.

Весь декабрь она трогательно делала вид, что не замечает меня, а сама не расставалась с зеркальцем, пытаясь повернуть его то так, то эдак, чтобы взглянуть на меня лишний раз. Признаюсь, мне немного – совсем чуть-чуть – льстило ее внимание.

Вообще-то у меня есть девушка, и, между прочим, очень красивая, так что мне и в голову не приходило затевать историю с этим несмышленышем, но ведь она сама смотрела на меня, никто ее не заставлял!

А потом она исчезла бесследно… И напрасно я ждал, что вот сейчас промелькнет в серой угрюмой толпе ее розовая куртка и она вновь, как будто невзначай, усядется напротив меня, достанет из кармана жвачку, а из сумки – зеркальце, и если отвернуться в сторону, а потом резко и неожиданно взглянуть на нее из-за плеча, можно уловить краешек ее пылающего огненного взгляда и погреться в его лучах, но недолго, потому что она сразу же покраснеет, уткнется носом в шарф и уронит зеркальце.

А теперь это объявление с ее фотографией и имя – Аня Берс. Пропала двадцать пятого декабря, в католическое Рождество, когда маленькие дети верят, что их желания сбудутся. Может быть, и ее желание сбылось, она ведь наверняка хотела, чтобы я поволновался о ней хоть немного, и вот я бегу по заметенной снегом, промерзшей улице и чувствую, что глаза мои слезятся вовсе не от ветра.

Ее уже, наверное, нет в живых, этой Ани Берс, – пропавших редко находят, – и эти огромные темно-голубые глаза больше никогда не просияют в ответ на мою улыбку. Не то чтобы я вдруг проникся к ней нежными чувствами: мертвая или живая, она, как и прежде, вызывала у меня лишь жалость. Просто когда ты понимаешь, что кто-то милый, глупый и забавный исчез из твоей жизни на веки вечные, вдруг хочется отмотать время назад, и посмотреть на этого человека еще разок, и, может быть, даже набраться смелости и сказать ему что-нибудь хорошее в благодарность за маленькую и смешную радость, которую он тебе дарил. Впрочем, я бы все равно никогда не решился к ней подойти. Не нужна мне эта девочка с ее нелепой розовой курткой и такой же нелепой влюбленностью, и думать о ней не нужно…

Но, обернувшись на приглушенный гул проехавшего автобуса, я неожиданно подумал: «А вдруг она еще вернется?» И сердце сильно и больно отозвалось в ответ на эту внезапную мысль.

 

Зритель № 2

Признаться, в жизни не сказала бы «привет» такому убожеству, как Анька Берс, если бы не совместные тренировки на корте, – терпеть не могу эту мелкую гадину! Тренер Григорьич частенько ставит ее мне в спарринг, когда хочет наказать меня за «вызывающее поведение, наглость, дерзость» или что он там обычно пишет в своих характеристиках на каждого игрока.

Подумаешь, наглость! Я просто говорю ему правду в глаза, а правда такова, что играть в теннис Григорьич не умеет, – ракетку держит как лопату, передвигается по корту, как бегемот в болоте, и не дотягивается до половины мячей. Если бы не его пушечные удары справа, которыми он убивает слабенькие мячи с высоким отскоком, никому бы и в голову не пришло аплодировать ему на тренировках. Хотя есть у нас в группе такие люди, которые готовы аплодировать, даже наблюдая, как Григорьич чистит банан. Но тут уж ничего не поделаешь: вежливенькие встречаются везде.

В общем, познакомилась я с Анькой в прошлом году, когда она впервые пришла в спортзал записываться на теннис. На ногах у нее были кроссовки с розовыми шнурками, а в руках – представляете? – ракетка для бадминтона! Мы чуть не умерли со смеху, а этой феечке хоть бы хны! Подошла к Григорьичу с важным видом и говорит: мол, с пяти лет играла с отцом в бадминтон, а теперь вот решила «переквалифицироваться». Так и сказала! Уж очень ее впечатлил июльский турнир Большого шлема, который она смотрела по спутниковому каналу (слово «Уимблдон» она так и не вспомнила). До того впечатлил, что она даже организовала своими силами дворовый теннисный турнир. Представляете, собрала малышню на лужайке перед домом, раздала им ракетки для бадминтона и заставила отбивать этими кривыми орудиями тяжелые теннисные мячи. Короче, показала себя феерической дурой.

Григорьич послушал, похмыкал, подергал плечом, но все же записал ее фамилию в свою заветную замусоленную тетрадку в клеточку и, поморщившись, принял от нее несколько замызганных купюр за первое занятие (наверное, весь сентябрь не ела школьные завтраки, чтобы их скопить). Потом вынес ей нормальную ракетку и пригласил на корт – вечно он выделывается перед новичками, строит из себя побитого жизнью старого воробья, этакого дедушку на пенсии. А глаза при этом хитрющие: сейчас, мол, покажу тебе класс, выбью из тебя всю дурь своим могучим форхендом.

Мы приготовились к интересному и поучительному спектаклю, но не тут-то было! Григорьич велел ей подавать первой, и когда я увидела, как она держит ракетку (хорошая сверхзападная хватка), как подбрасывает мяч и изгибается при подаче, я сразу поняла, что перед нами не просто коротконогая бадминтонщица. Григорьич тоже это понял и крякнул от удивления, но быстренько собрался и насупился, что означает у него «настроиться на серьезный лад». Первая подача прошла по центру – и Григорьич чуть не повалился мешком на корт, резко дернувшись за мячом, но все же зацепил его ободом ракетки и кое-как перебросил на половину своей малорослой соперницы. А она между тем просеменила по корту шустро, как муравей, и, легонько подхватив мяч, подкинула его, как блин на сковородке, – так, что он шлепнулся сразу за сеткой и даже не отскочил.

«Пятнадцать – ноль!» – гордо объявила новенькая, вся сияя от радости.

Григорьич ощерился, и мы поняли, что теперь он настроен только на победу, причем разгромную. Однако сегодня был явно не его день: у девчонки отлично шла первая подача, а ее удары, хоть и несильные, летели в корт под такими невообразимыми углами, что Григорьич только и делал, что метался из стороны в сторону, потея, задыхаясь и проклиная шепотом весь большой теннис в целом и одну вредную бадминтонистку в частности.

Малявка быстро просекла, что без своего взрывного форхенда Григорьич просто беспомощный жалкий пенсионер, и без малейших угрызений совести играла ему только под лево, а временами вообще издевательски укорачивала мяч, заставляя пожилого солидного человека с брюшком нестись через весь корт к сетке, где уверенно обводила его высокой свечой. Григорьич провожал мячи таким унылым взглядом, как будто вместе с ними провожал свою боевую молодость, а девчонка прыгала от радости и задорно трясла кулачком.

За этот кулачок мы ее невзлюбили: мало того, что эта сявка врет, будто сроду не играла в теннис, а сама обыгрывает всех подряд, так она еще и не умеет вести себя, как подобает победителю! Вместо того чтобы спокойно подойти к сетке и подать руку сопернику, она скачет по корту со своим сжатым кулачком и вопит «ура!».

Как-то раз на тренировке я не выдержала и, перейдя на ее половину корта, что вообще-то строжайше запрещено теннисными правилами, вцепилась ей в волосы. Григорьич не спешил нас разнимать, но моя злость быстро прошла, потому что Анька даже и не думала защищаться: она просто зажмурилась и закрыла лицо руками, а я еще минут пять повозила ее по корту для приличия и отпустила восвояси.

В другой раз мы схлестнулись в душевой. Она мылась целых полчаса и извела весь шампунь на свои косищи, не оставив мне ни капли. Выйдя из кабинки, я молча вырвала у нее из рук полотенце и бросила его на грязный пол, а потом тщательно вытерла об него ноги. И вновь Анька не стала сопротивляться, только как-то съежилась и попятилась от меня с испуганными глазами.

Но я не успокоилась: подошла к ней еще раз в столовой и вылила на ее чисто вымытую голову клейкий кисель. Глядя на ее слипшиеся, в кисельной жиже волосы, я почувствовала ликование, которое редко испытывала на корте.

С тех пор такие розыгрыши над Анькой стали для меня обычным делом. Я очень довольна тем, что она расплатилась за каждый выигранный у меня мяч, за каждый вскинутый кулачок. Кнопка на стуле, на которую она села с размаху; жвачка, намертво прилипшая к ее новому свитеру; воротничок ее белой блузки, разрезанный сзади маникюрными ножницами; тухлое яйцо в ее малиновом кеде – всего и не упомнишь! Но однажды я допустила серьезную оплошность и отлупила ее до крови.

Это случилось в конце декабря, перед каникулами. Мы проводили показательные матчи, а в зале сидели наши родители и друзья. Сами знаете, как это бывает: куча народу, душно, все орут, как на футболе, машут транспарантами с твоим именем и свистят в бумажные свистульки; где-то на трибунах скачет папа с фотоаппаратом, мама хватается за сердце и ахает при каждом ударе ракетки по мячу, а твой парень ухмыляется и шлет тебе театральные воздушные поцелуи. И тут выходит эта малявка, еле достающая макушкой до твоего плеча, и размазывает тебя по корту на глазах у притихших родных и близких, сопровождая каждый выигранный мяч победным кличем и взмахом кулачка!

Никогда еще я не чувствовала себя такой неуклюжей, безоружной и униженной, как в тот памятный день! Еле дождавшись окончания бездарно проигранного матча, я вихрем ворвалась в женскую раздевалку, выцепила из толпы девчонок растерявшуюся Аньку, оттащила ее в душевую и там несколько раз ударила головой об стену. Мне не понравился хлипкий звук, с которым ее голова стукнулась о кафель после моего удара, а когда я увидела кровь, меня затошнило от страха. Бросив ее в кабинке, я вышла в раздевалку, ни на кого не глядя, кое-как запихнула свои вещи в рюкзак и выбежала вон.

С тех пор я ее больше не видела. А вчера в местной газете появилось объявление: «ПРОПАЛА ДЕВОЧКА! Аня Берс…»

 

Зритель № 3

Хорошо помню тот день, когда я понял, что мне нравится Аня Берс из девятого «Б». Я заглянул в лаборантскую кабинета химии после уроков, чтобы забрать методичку, и увидел Аню там за столом, увлеченно проводящую какой-то опыт, в белом халатике, надетом поверх школьной формы, марлевом респираторе и с пробиркой в руке. Я знал, что она ходит на дополнительные лабораторные занятия, потому что готовится поступать в медицинскую академию, но представить себе не мог, что Аня окажется такой красивой в образе врача или химика!

После того случая я начал украдкой приглядываться к ней и вскоре понял, что она именно та девочка, с которой мне хотелось бы познакомиться поближе. В отличие от других тихих и незаметных людей, она не казалась печальной или обиженной, наоборот, ходила с улыбкой до ушей и радовалась любому пустяку.

У нее была подружка – полноватая, в круглых очках, – которая сопровождала ее повсюду и мешала мне следить за ними. Тем не менее за два месяца наблюдений я узнал, что Аня живет неподалеку от школы, в большом многоквартирном доме вместе с матерью (отец умер в прошлом году), пишет левой рукой лучше, чем правой, а также может писать обеими руками одновременно; что у нее не заживают мозоли на пальцах оттого, что она не расстается с теннисной ракетой; что она слишком близко подносит к глазам книгу, когда читает, но при этом стесняется носить очки; что в столовой она всегда выбирает булочку с сыром и чай; что мечтает завести собаку, но мать не разрешает; что ее заветная мечта – работать в организации «Врачи без границ»; что она никак не может побороть страх высоты, несмотря на то что уже несколько раз забиралась по пожарной лестнице на крышу родной многоэтажки; что по утрам она чувствует слабость и плохо соображает; что самый любимый ее урок вовсе не биология или химия, а изобразительное искусство и рисует она на порядок лучше меня, хотя я и занимался два года в художественной студии. В общем, я много чего узнал, и от этого она стала нравиться мне еще больше.

Я подумывал о том, как бы назначить ей свидание, и был почти уверен, что Аня согласится, ведь у нее нет парня, к тому же она очень добрая и вежливая и вряд ли обидит меня отказом. Мне хотелось устроить ей настоящий праздник, но у меня не хватало денег. Тогда я заложил в ломбард новые фирменные часы с бульдожьей мордой на циферблате и получил взамен несколько крупных купюр. Осталось только набраться смелости и подойти к Ане.

Удачный момент наступил, когда ее вездесущая подружка приболела и не пришла в школу, поэтому Аня теперь везде ходила одна и с ней можно было без помех поговорить в любое время. Я подкараулил ее на выходе из школы и подошел к ней с завернутой в ватман розой на длиннющем стебле и с заранее заготовленной фразой, которую я произнес скороговоркой. Получилось что-то вроде: «Можетбытьсходимкуда-нибудьвэтивыходные?»

Но разговор у нас пошел не так, как я изначально рассчитывал. Она окинула меня удивленным взглядом, будто видела впервые в жизни, а потом спросила:

– Ты кто?

Я, конечно, не слишком выдающаяся личность, но ведь мы с ней постоянно сталкиваемся то в коридоре, то в столовой, то в лаборатории! К тому же я общаюсь с некоторыми ее одноклассниками и, бывает, захожу к ней в класс на перемене. Почему же она меня не узнала?

Немного растерявшись, я представился, назвав свою фамилию и класс. Она улыбнулась и переспросила, как меня зовут по имени. Я еще раз представился и зачем-то снял очки.

– A в ватмане что? – спросила она, не переставая улыбаться.

И я вновь поразился ее недогадливости. Впрочем, такой симпатичной девочке, как она, это простительно. Я молча развернул бумагу. Роза немножко измялась, но в целом выглядела неплохо. Аня посмотрела на нее сияющими глазами, потом перевела взгляд на меня, и я понял, что теперь все пойдет как по маслу.

И действительно, она согласилась встретиться со мной, но не в выходные, а на следующей неделе.

– Давай вместе отметим католическое Рождество!

– Ты разве католичка? – удивился я.

– Нет, – ответила Аня. – Мой папа был католиком, а я пока не знаю, как быть, и Рождество отмечаю два раза в год: по католическому и православному календарю.

– Так нельзя, – сказал я. – Выбери что-нибудь одно.

– Почему нельзя? – растерялась она.

И я вновь подумал, что такой милой девочке, как она, наверное, можно.

Мы договорились встретиться двадцать пятого декабря в пять часов пополудни. Она сказала, что раньше никак не может, потому что в их теннисной секции проводят показательные матчи и она тоже будет играть, и добавила, что будет очень рада, если я приду поболеть за нее вместе с ее мамой.

Я бы с удовольствием сходил посмотреть на Аню, но ужасно не люблю все эти спортивные зрелища, диких болельщиков с их кричалками, дудками, флажками и прочей атрибутикой, оглушительно громкую попсу в перерывах, наглых тренеров, туповатых спортсменов и их не менее тупых друзей, которые весь матч заливаются пивом и ржут как оголтелые. Подобные развлечения не для меня. К тому же мне надо подготовиться к нашему свиданию. А если я пойду на матч и буду болеть вместе с ее мамой, эта мама еще увяжется потом за нами или начнет зазывать нас домой на чашку чая с пирогами и весь остаток вечера будет безнадежно испорчен разговорами о теннисе и прочих неинтересных вещах. В общем, я отказался и сказал, что буду ждать ее в кофейне неподалеку.

В назначенный день я ужасно волновался. Мне очень хотелось, чтобы все прошло идеально и в точности, как я задумал. Я впервые прогулял уроки, чтобы украсить дорогу от спорткомплекса до кофейни заранее купленными воздушными шариками, цветами, бумажными фонариками и прочими опознавательными знаками. В кофейне я забронировал столик на весь вечер и договорился с официанткой, чтобы, как только Аня войдет в зал, нам сразу же вынесли капучино и десерт на подносе с горящими свечками. Под столом я припрятал букет ее любимых белых лилий (помню, в беседе с подругой она как-то обмолвилась, что не знает цветов красивее, чем белые лилии), в центре стола уже стояло блюдце с красивой ароматической свечой. К пяти часам все было готово к ее приходу. Не хватало только одного – самой Ани.

Видимо, показательный матч затянулся не на шутку или она поехала домой переодеваться к нашему свиданию. Стоит сейчас, наверное, перед раскрытым шкафом и думает, что надеть. Время шло, а она все не приходила. Я ждал ровно полтора часа. За полтора часа можно не только принять душ и переодеться. Я, например, за этот же срок успеваю решить несколько физических задач повышенной сложности или вызубрить сто английских слов. Расстояние от спортзала до кофейни вполне можно преодолеть за десять минут, если, конечно, ползти на четвереньках. Если ехать на автобусе из дома, потратишь минут двадцать. Забыть о нашей договоренности невозможно, ведь я уже несколько раз звонил ей с утра, и она подтвердила, что придет. Так в чем же дело?

Но не успел я закончить эту мысль, как дверь в кофейню отворилась, брякнув медным колокольчиком, и в зал вошла Аня в своей длинной розовой куртке, с белой повязкой на голове, бледная как смерть. Я так удивился, что даже забыл махнуть рукой официантке, поэтому десерт нам подали уже после того, как она уселась за столик напротив меня.

– Что случилось? – растерянно спросил я, указав на ее повязку.

– Ничего страшного, – прошептала Аня. – Я просто поскользнулась в раздевалке и ударилась головой о стену.

При этих словах она жалко улыбнулась, а из глаз у нее покатились крупные слезы, и я окончательно смешался.

– Ты обращалась к врачу? – спросил я первое, что пришло на ум, просто чтобы не молчать.

– Нет, – качнула головой Аня и поморщилась от боли, а потом смахнула слезы и снова попыталась улыбнуться. – До свадьбы заживет!

И тут я вдруг как-то сразу разозлился и разнервничался. Дело в том, что я терпеть не могу все эти дурацкие присказки, вроде «слезами горю не поможешь» и «до свадьбы заживет», как будто мы в деревне, честное слово! Симпатичной девушке можно простить полуторачасовое опоздание, но глупости прощать нельзя. И вообще, если у нее травма, могла бы позвонить и сказать, что не придет! Зачем портить настроение себе и мне?

– Ты видела шарики по дороге сюда? – холодно спросил я.

– Что?.. – удивилась Аня.

– Значит, не видела, – констатировал я, сурово глядя на нее сверху вниз.

Она испуганно и как-то затравленно взглянула на меня. Мне стало стыдно, и настроение испортилось еще больше. Внезапно я вспомнил про цветы.

– Это тебе, – сказал я более мягким тоном, протягивая ей букет белых лилий.

Она обрадованно воскликнула и обхватила букет руками, а потом подняла на меня такие ласковые и благодарные глаза, что я тут же простил ей все на свете и засуетился: зажег ароматическую свечу, пододвинул к ней чашечку кофе, нарезал десерт, хоть она меня об этом и не просила.

– Сейчас мы будем тебя лечить, – робко предложил я.

Она так и просияла от этих слов, а я подумал, что все складывается даже лучше, чем было запланировано. Какая она все-таки хорошая, эта Аня! Не каждая умеет так радоваться оказанному ей вниманию: обычно девчонки принимают все заботы о них как само собой разумеющееся, даже спасибо не скажут! У меня еще оставались кое-какие деньги, и я тут же поинтересовался, не проголодалась ли она, и, может быть, стоит заказать что-то посущественнее десерта?

Аня отрицательно покачала головой и при этом вновь сморщилась от боли, но меня уже было не остановить, и я попросил принести бутерброды, картофель фри и салат. Скоро весь наш стол был заставлен тарелками, а я только и делал, что подкладывал ей еду и повторял без конца, что, мол, раненым девушкам нужно хорошо питаться. Аня улыбалась и вяло ковыряла десерт. После долгих уговоров она все же съела ложечку салата и несколько ломтиков картошки, но вдруг ее лицо побелело, и она, зажав руками рот, выскочила из-за стола. Я, как последний дурак, побежал за ней и увидел, как ее вырвало на пол в соседнем зале для курящих.

Вдвоем с официанткой мы отвели Аню в подсобное помещение. Она ужасно смущалась оттого, что ее стошнило у меня на глазах, и нарочно отворачивалась и отводила от меня взгляд. Официантка принесла ей салфетки, а я намочил в холодной воде носовой платок и вытер ей лицо и руки.

– Мне что-то нехорошо, – слабым голосом проговорила она. – Вызови мне, пожалуйста, такси, я хочу домой.

Я тут же достал телефон и отошел в сторонку, а сам, между делом, подумал, что, если сейчас отвезу ее домой, на этом наши с ней отношения закончатся и ничего уже не будет. Она даже здороваться со мной не станет, ведь ей теперь кажется, что она опозорилась у меня на глазах! Девочки всегда придают слишком большое значение подобным вещам. А вот если я что-нибудь придумаю и помогу ей преодолеть неловкость, у меня появится шанс стать для нее по-настоящему близким человеком!

Не знаю, что на меня нашло, но, вызывая такси, я сказал оператору, что мы поедем за город в аэропорт, а потом обратно. Затем я вернулся к ничего не ведающей о моих планах Ане и бодро отрапортовал, что машина подъедет через несколько минут. Она неуверенно улыбнулась мне в ответ, и я неожиданно наклонился и крепко обнял ее. Аня тут же отстранилась. Денег на такси у меня не было, но я самонадеянно решил, что как-нибудь выкручусь.

Когда мы уже сели в машину, я взял Аню за руку и легонько сжал ее холодные пальцы, но она даже не шевельнулась. Так я и ехал с ней рядышком и глядел на огни автомобилей, мутно белевшие в декабрьских сумерках за окном, и на крупные снежинки, медленно, словно во сне, летящие нам навстречу. Я держал ее за руку и ждал, когда она опустит голову мне на плечо, но она сидела не двигаясь, закрыв глаза и съежившись, как будто хотела отгородиться от меня и от всего мира.

На полпути она поняла, что мы едем куда-то не туда, и повернулась ко мне в изумлении. Я вновь попытался ее обнять, но она шарахнулась от меня в испуге и попросила водителя немедленно остановиться. Никакие мои уговоры на нее не действовали. Ехать дальше она отказалась и, оттолкнув мою руку, выскочила из машины, как пробка из бутылки.

Я хотел было последовать за ней, но пожилой водитель повернулся и вцепился мне в рукав куртки, требуя «сперва оплатить проезд, а уж потом катиться на все четыре стороны». Я понял, что влип, и, глядя вслед убегавшей Ане, не мог поверить, что она бросила меня одного с этим грубияном таксистом. Могла бы и подождать, ведь у нас с ней все-таки свидание и я так старался ее порадовать! Я же не виноват, что она где-то там ударилась головой!..

Вернувшись после всех этих приключений домой, я подвел итог: ничего у нас с ней не получится. Напрасно я заложил часы, напрасно покупал цветы, шарики и прочую ерунду. Жизнь несправедлива. И все-таки почему она убежала? Я ведь, кажется, все делал правильно…

 

Зритель № 4

Лежу я, значит, на диване, ничего не делаю, на животе – ноут, под рукой – семечки, и тут вдруг – звонок домофона. Вставать неохота, удобно лежу, к тому же недавно вернулся с тренировки – ощущение такое, будто мешки на спине таскал. В общем, ну его, этот домофон, кому надо – подождет, пока мать из кухни выйдет. А в кухне, между прочим, шумит вода и телевизор орет на всю железку. Значит, придется самому вставать. Что же за день-то сегодня такой! И кого там, интересно, принесло?

– Слушаю, – мрачно произнес я в трубку.

«Открой, пожалуйста, это я, Аня!» – послышался знакомый голосок, и меня будто током шарахнуло.

Нажал на кнопку. Она поднялась – открыл ей дверь. Стоит на пороге в розовой куртке, лицо белое, а на голове – повязка.

А тут мать из кухни орет:

– Кто к нам пришел?

– Дверью ошиблись! – крикнул я, схватил Аню за руку и потащил к себе в спальню. Запер дверь, а потом спрашиваю: – Тебе чего?

Она молчит, глядит на меня, а в лице – ни кровинки, и такое ощущение, что сейчас упадет.

– Садись, – говорю. – Куртку сними, у нас жарко.

И тут она как заплачет! Кинулась ко мне на шею и ревет в три ручья.

Я постоял немного, потом говорю:

– Хорош носом хлюпать, что случилось-то?

А она даже говорить не может, ревет, и всё тут.

– Тише ты, – говорю, – а то мать услышит. Тебе с ней лучше не пересекаться, сама знаешь.

– Знаю, – говорит, а сама ревет.

Надо ей потихоньку воды принести, что ли. И платок носовой дать, а то всю майку мне слезами залила.

– Что у тебя с головой? – спрашиваю.

И тут вдруг она улыбнулась сквозь слезы и отвечает:

– С головой у меня все в порядке, не бойся.

Перевела дыхание, вроде как полегче ей стало.

Села на кровать, расстегнула куртку, оглядывается и слезы по щекам размазывает.

– Сейчас, – говорю, – принесу тебе воды.

Вышел из комнаты, а там мать стоит под дверью с полотенцем в руках.

– Кто это у тебя плачет? – спрашивает и смотрит подозрительно так.

– Не твое дело! – говорю. – Девушка ко мне пришла, ясно?

– Кристина, что ли? – спрашивает.

– Не твое дело! – повторяю, а сам начинаю заводиться. – Я же тебя не спрашиваю, к кому ты ходишь ночевать!

И тут она как швырнет в меня полотенцем! А потом развернулась и ушла на кухню, даже дверь за собой захлопнула. Ну и пусть, сама напросилась.

Я налил Ане холодной воды в ванной и принес ей так кстати подвернувшееся полотенце. Она попила, кое-как утерлась и прилегла на кровать.

– Можно я у тебя полежу тут немного? – спрашивает.

– Лежи сколько хочешь, – отвечаю. – Только за порог не высовывайся. Если что-то надо, скажи, я сам тебе принесу.

– Ничего не надо, – говорит. – Я здесь случайно оказалась. На такси приехала. Сейчас полежу немного и уйду.

Я ничего не понял, но промолчал. Непростая она, эта Аня, никогда не знаешь, что у нее в голове творится. Может, у нее и вправду мозги набекрень, но человек она хороший. Хочет полежать – пусть лежит хоть до следующего утра. Я ей мешать не стану и мать сюда не впущу. Плохо, конечно, что она вот так вот заявилась, но не впустить ее я не мог. Когда-то я тоже звонил ей в дверь, весь избитый, и она выбежала ко мне во двор, не испугавшись оравы пацанов в спортивных костюмах и с велосипедными цепями. Дотащила меня на себе до квартиры, «Скорую» вызывать не стала: я уговорил, зато сама справилась не хуже любого врача – промыла и обработала мои порезы, наложила повязку на ногу и на голову. Бок я уже перебинтовывал сам: у нее силенок не хватало затянуть бинт потуже – кровь так и сочилась. А потом она среди ночи умчалась в круглосуточный магазин и принесла мне шоколадку и гранатовый сок: мол, надо восстанавливать кровопотери. И все это – тихо, быстро, без паники. Я тогда ее зауважал. А раньше терпеть не мог. Да какое там – ненавидел! Ее папаша Берс одно время жил с моей матерью, а Аня все это дело поломала. Приходила к нам домой и кричала ему под окнами, чтобы возвращался. Названивала к нам в дверь целыми днями. Писала на асфальте перед домом всякие глупости. Даже на работу к матери приходила и опозорила ее там перед всеми. Но тут надо рассказать по порядку.

Своего настоящего отца я не знаю. Если уж его и мать не знает, то я – тем более. Время от времени у нас дома появляется очередной небритый мужик, который расхаживает по квартире в одних трусах и носках, курит где попало, с утра до вечера просиживает на кухне за бутылкой или роется в холодильнике. Каждый раз, когда в квартире появляется подобный тип, мать говорит: «Знакомься, сынок, это твой новый папа». Обычно я терплю «нового папу» недели две, после чего без лишних слов выбрасываю его на улицу, благо, что сил у меня, чемпиона школы и всего центрального района нашего города по боксу в среднем весе, более чем достаточно.

Но на этот раз мать поймала, что называется, «крупную рыбу». Этот новый мужик, по фамилии Берс, приехал к нам разодетым в костюм и в дорогое пальто, с двумя полными пакетами продуктов, которых мы сроду не ели, и с букетом цветов для матери. На вопрос: «Кто это?» – мать, к моему немалому удивлению, покраснела, как девчонка, и вдруг выдала: «Это человек, которого я люблю». Тогда я понял, что дело затевается нешуточное.

Когда Берс пожал мне руку, я почувствовал, что рука у него тяжелая и мощная и вышвырнуть его из дома будет не так-то просто. Выглядел он спортивным и подтянутым, за ужином не выпил ни рюмки и то и дело обращался ко мне с вопросами. Ему как будто и в самом деле хотелось поговорить именно со мной, а не с матерью. Он много расспрашивал про бокс, рассказал, что сам профессионально занимался бадминтоном – участвовал в международных соревнованиях, но теперь отошел от этого и просто тренирует свою дочку. Объяснил, что сейчас разводится с первой женой, потому что любит мою мать и хочет создать с ней настоящую семью. В общем, из кожи лез, чтобы мне понравиться.

Мне все это было непривычно, я не знал, что сказать, вот и решил молчать и ждать, что будет дальше. А мать прямо места себе не находила от радости и суетилась вокруг этого Берса, как наседка, – кудахтала, смотрела ему в рот и подкладывала самые вкусные куски на его тарелку. На следующий день Берс переехал к нам с чемоданами. А через несколько дней я познакомился с его дочерью Аней.

Она заявилась рано – мать еще не вернулась с работы – и прямо с порога сказала мне, что пришла за отцом. Я зачем-то впустил ее в дом. Она мигом оббежала все комнаты, нашла материну спальню и начала рыться в шкафах!

«Ты что делаешь?» – говорю.

А она спокойненько так:

«Собираю папины вещи».

И тут я решил, что с такой, как она, нечего церемониться, и вытолкал ее из квартиры взашей. Вечером мать приходит и говорит, что встретила ее в подъезде. То есть Аня никуда не ушла и несколько часов просидела на подоконнике – ждала, когда моя мать вернется! Не зная мать в лицо, она кидалась навстречу каждой женщине за тридцать и с ходу выкладывала ей всю историю, так что к вечеру нашу семейную жизнь обсуждал весь дом.

На следующий день она опять приволоклась караулить Берса. Будь она мальчишкой – убил бы! А так просто проходил мимо, скрипя зубами от досады. Возвращаясь с тренировки, я увидел, как к дому подъехал Берс. Мы одновременно зашли в подъезд, а там эта дура Аня бросилась ему на шею и заголосила так, что даже кошки попрятались. Берс подхватил ее на руки (сразу видно, что любит) и понес в машину. Вернулся он поздно и долго просил прощения у матери за Анины выходки. Она, мол, просто ревнует. Как будто нам от этого легче!

С тех пор Аня стала приходить к нам чуть ли не каждый день. Стоит названивает в домофон, а я не открываю. Потом слышу: звонит уже в дверь. Дожидалась, пока кто-нибудь из жильцов ее впустит, и прошмыгивала в подъезд. Как-то раз пришла с цветными мелками и весь вечер просидела на асфальтовой площадке под нашими окнами. Выглядываю посмотреть, а там внизу надпись громадными буквами:

ПАПА, ВОЗВРАЩАЙСЯ!

Мать, как вернулась с работы и увидела, задергалась сразу. Сидит на кухне, ждет Берса, переживает.

Посмотрел я на нее и пошел во двор стирать Анины каракули. А она еще не ушла. Тоже сидит внизу на скамеечке, ждет. Увидела меня – сразу все поняла и повисла у меня на руке:

«Не стирай!»

Я ей объясняю:

«Дура, не лезь ты в их жизнь, пусть сами разбираются!»

А она – ни в какую! На другой день еще и на стене такую же надпись сделала, на этот раз краской из баллончика, я потом замучился ее ножом соскребать! Кое-как отчистил. Утром выхожу из дома, а надпись опять там сверкает, как новенькая! Плюнул я тогда и думаю: да пусть хоть весь двор изрисует – мне-то что? Надоело! Ох и злился я в то время, прямо трясся весь от гнева. Даже тренироваться нормально не мог: эмоции захлестывали.

Как-то раз прихожу домой, а там – скандал! Давненько у нас скандалов не было, пора бы уж… Гляжу, мать кричит, руками машет перед Берсом, а он стоит мрачный, насупленный и ни слова ей в ответ. А потом говорит: «И все же ты не имела права бить ее по лицу!» После чего разворачивается, берет собранный уже чемодан и уходит.

Я тоже ушел в свою комнату. А перед сном выхожу перекусить, а мать на кухне выпивает – опять! Посмотрела на меня мутными глазами и говорит:

«Садись, выпей со мной, сынок!»

И тут я взбесился. Отобрал у нее бутылку, разбил о раковину. А она давай на меня кидаться: мол, какое право ты имеешь так себя вести да кто ты такой! А потом – в слезы. Рассказывает мне, что, мол, эта Аня и на работе ее достала. Пришла, устроила сцену, кричала там на всю типографию, что никому своего отца не отдаст. Ну, мать не выдержала да и отвесила ей оплеуху, но, видно, силы не рассчитала и рассекла кольцом ей щеку. Ане наложили швы, а Берс, узнав об этом, собрал чемодан и ушел навсегда. Вот и сказке конец.

Мать после двухмесячного перерыва вновь набросилась на выпивку, вскоре в доме появился очередной небритый мужик, и наша жизнь потекла по-старому.

Но вот как-то возвращаюсь я с тренировки, а на скамейке перед домом – кто бы мог подумать? – Аня Берс! Сидит дожидается, а на самой лица нет. Делаю вид, что не заметил ее, прохожу мимо, а внутри все кипит. Вот бы, думаю, пнуть ее с размаху, чтобы подлетела! Она встает со скамейки и окликает меня.

«Чего тебе?» – спрашиваю.

А она мне отвечает дрожащим голоском:

«Папа умер…»

Подумав, мать все же решила сходить на похороны к Берсу, тем более что и сама Аня просила ей передать, чтобы она пришла. Сначала планировалось, что мать только съездит на кладбище, но там, у могилы Берса, она пропустила глоток из заранее припасенной бутылки, и ей все стало трава не расти. Она забыла обо мне (я ждал у входа на кладбище) и потащилась вместе с остальными на поминки домой к Берсам. Я приехал туда поздно вечером, чтобы отвезти мать домой, – она к моему приезду уже изрядно нагрузилась. Так я и узнал, где живет Аня.

Несколько месяцев спустя это знание здорово пригодилось мне, когда я попал в передрягу неподалеку от Аниного дома. Меня избили и хотели выколоть глаза. Я вырвался, бежал от них полквартала и успел позвонить ей в квартиру. В тот момент я даже и не вспомнил, что она – последний человек, к которому мне хотелось бы обратиться за помощью. Трудно вспоминать обиды, когда за тобой бегут несколько здоровенных рож с цепями, готовых разорвать тебя в клочья! Я и не ожидал, что она сразу откроет и тем более выбежит мне на помощь. А она выскочила и распугала всех подонков. Подняла шум на весь двор, кричала, что полиция уже едет. Храбрая девчонка!

Потом она оттащила меня к себе домой (ее мать, слава богу, была на ночном дежурстве) и провозилась со мной полночи – дезинфицировала и перебинтовывала мои порезы. Я видел, что губы у нее побелели от страха, но бинтовала она при этом ловко – даже пальцы не дрожали! Она сказала, что хочет стать врачом, и пошутила: это, мол, хорошая практика. Предупредила меня, что, если раны начнут гноиться, их нужно промывать антисептиком, а еще лучше – обратиться в больницу. Но я велел ей молчать обо всем, что у нас тут случилось, а потом еще целую неделю тайком ходил к ней на перевязки.

Мы тогда много о чем говорили. Я спросил, зачем она портила моей матери жизнь.

«За любимых людей нужно бороться!» – заявила, а у самой глаза так и засверкали.

Рассказала мне как-то: «Мама и папа часто ссорились, и вот однажды он хлопнул дверью и ушел, а мы с мамой сидим в разных комнатах и думаем: что же теперь делать? Ждем-поджидаем, время идет, а его все нет и нет. Весь вечер нет, и ночь нет, и еще два дня нет! Я тогда ни учиться не могла, ни в бадминтон играть, ни рисовать. Как вечер наступает, мама начинает плакать – варит на кухне суп и плачет, и суп потом такой горький – просто ужас! И ночью плачет (мне через стенку хорошо слышно)! Когда прошло два дня, я уже начала думать, что он умер. И так страшно стало! Каждую минуту сижу и жду, что вот сейчас нам кто-нибудь позвонит и скажет: „Ваш папа умер, приезжайте".

Утром выхожу во двор, а там какой-то человек лежит на скамейке. У меня чуть сердце не остановилось! Подбегаю, гляжу, а это не папа, и не знаю, радоваться мне или нет. В школу прихожу, а там все смеются, что у меня платье надето наизнанку. А я и не помню, как одевалась, и что на завтрак ела – не помню. На третий день у мамы началась истерика, и она перебила всю посуду на кухне. Я почти до утра выгребала осколки, а один оставила себе на память. Говорят, посуда бьется на счастье…

А потом мне уже как-то все равно сделалось, как будто я сама умерла. Люди вокруг смеются, плачут, кричат, а мне хоть бы что. Я тогда взяла иголку и нарочно уколола себе палец – а боли почти не почувствовала. Потом папа вернулся, а я себе поклялась, что больше не дам ему уйти. Во второй раз я этого не выдержу, лучше уж умереть».

Я ей говорю, что, мол, все равно мы все умрем, вот и отец ее умер, поэтому цепляться ни за кого не стоит.

А она мне в ответ: «Ничего ты не понимаешь! Смысл жизни – в любимых людях!»

Я с ней спорить не стал. Пусть верит во что угодно, жизнь все поправит – так наш тренер говорил. С тех пор мы с ней и не виделись больше. И вот сегодня она приходит ко мне вся зареванная, с повязкой на голове и не говорит, что случилось.

Она пролежала у меня на кровати где-то полчаса. Я все это время сидел на полу и смотрел в окно. Мы оба молчали. Потом она тихонько вздохнула, поднялась и сказала, что ей пора идти. Я почему-то не хотел отпускать ее просто так: как-то тревожно мне стало. Предложил проводить до дома, но она только отмахнулась. Сказала, что уже не маленькая, не заблудится. Я порылся в карманах и дал ей денег на такси. Велел позвонить, как только доберется домой.

– Спасибо, – прошептала и по голове меня погладила.

А потом я потихоньку вывел ее из дома. Понятное дело, она не перезвонила.

О том, что она пропала, я узнал из местной газеты. «Рост – 150 см…» – прочитал я и удивился. Неужели она была настолько маленькой? Никогда не замечал.

 

Зритель № 5

Если бы меня кто-нибудь спросил, что я чувствую теперь, лишившись своей лучшей и единственной подруги Ани Берс, я бы вряд ли смогла искренне ответить на этот вопрос. С самого первого дня нашего знакомства я испытывала к ней невольную зависть, а еще меня раздражало и даже злило ее какое-то безмятежное равнодушие ко мне, что бы я ни делала. Она с первого класса сидела за партой одна и почти ни с кем не общалась. Но ей как будто было все равно, есть у нее подруга или нет, во всяком случае на ее хорошее настроение это никак не влияло.

Я же, напротив, невыносимо страдала от одиночества и всегда очень хотела обрести настоящего друга – верного, надежного, а главное, популярного и стильного. Необязательно на всю жизнь, но хотя бы до окончания школы. Легко быть душой любой компании и самой выбирать себе друзей, если у тебя броская внешность, спортивные достижения и есть хорошие знакомые в старших классах! А что делать «идеальным дурнушкам», у которых три вещи большие (руки, ноги и живот), три – широкие (талия, расстояние между кончиком носа и верхней губой и щелочка между двумя передними зубами) и три – толстые (щеки, линзы очков, которые ты носишь, и бутерброды, которые ты жуешь в перерывах между унылой зубрежкой)? Добавьте к этой печальной картине прыщи, которых у меня больше, чем звезд на небе, и получите портрет типичного изгоя, имеющегося в каждом классе каждой школы на планете Земля.

А вот Аня, несмотря на свою вечную отстраненность от всего и вся, изгоем не была. Она была кошкой, которая гуляет сама по себе, или, скорее, просто аутичной девочкой, счастливо живущей в своем внутреннем мирке и никого туда не пускающей. Над ней, конечно, посмеивались, но по-доброму, любя. А вот меня одноклассники глубоко презирали и, если уж говорить откровенно и дойти в самоуничижающих горьких признаниях до конца, им было за что меня презирать. Аня казалась доброй и глупой, таких удобно любить, особенно если они позволяют над собой подтрунивать.

Я же, ее полная противоположность, даже не пыталась казаться добренькой в глазах людей, которым на меня по большому счету наплевать. Если уж на то пошло, мне тоже наплевать на окружающих. Пройдет время, я вырасту, изменю нелепую внешность (были бы деньги!), добьюсь больших успехов (с моим-то умом!) и тогда они пожалеют о своем равнодушии, но будет поздно. Жаль только, что подобные мечты сбываются разве что в голливудских фильмах, а в жизни приходится довольствоваться тем, что есть.

Поэтому, поразмыслив немного, я подсела за парту к Ане Берс, похвалила ее черные косы, голубые глаза и ужасно безвкусные розовые туфли, угостила ее мамиными образцово-показательными кексами с шоколадной крошкой, подарила дешевенький и ненужный мне брелок в виде розового бутона, на который она давно положила глаз, и вот уже мы с ней стали неразлучны и все перемены ходим, крепко держась за руки и болтая обо всем на свете.

Меня поначалу приводило прямо-таки в щенячий восторг это ее абсолютное равнодушие к окружающим и умение в упор не замечать того, что не касается напрямую ее самой. Потом я поняла, что у Ани это не от большого ума и не от особой независимости характера – просто она по-настоящему видит только тех, кого любит. И мне сразу стало с ней скучно. Вскоре выяснилось, что она талантливая спортсменка (вот уж никогда бы не подумала!), но саму ее это обстоятельство ничуть не волновало: она не придавала спортивным успехам никакого значения и говорила, что играет просто потому, что игра доставляет ей удовольствие. При этом ни одна живая душа в нашем классе, да и во всей школе знать не знала о ее талантах, потому что Аня не считала нужным говорить об этом никому, кроме меня!

Трудно передать то, что я испытала от этих ее признаний, – досаду на ее глупость и наивность, злость за нежелание стать популярной и заодно приобщить к этой популярности и меня, ее лучшую подругу, а еще – отчаянную зависть от того, что вот у нее есть дар, на который ей плевать и которым она не умеет как следует распорядиться, а у меня нет ничего, кроме нее – бестолковой дурочки, рассматривающей мир сквозь розовые очки! Она все щебетала о том, как сильно она любит своих родителей, и о том, как ей хочется стать врачом и уехать добровольцем куда-нибудь в Африку спасать голодных и убогих, а я шла с ней рядышком, держа ее за маленькую худенькую ручку, и думала: «Ну не дура ли!»

Кстати, училась она неплохо, но звезд с неба не хватала, и до меня ей было, конечно, далеко. Единственным предметом, который ее по-настоящему занимал, была химия, и Аня чуть ли не каждый день оставалась после уроков на дополнительные занятия в лаборантской, на радость нашему учителю, старому полусумасшедшему фанатику, днем и ночью колдующему над адскими смесями.

Еще она обожала рисовать, особенно акварелью, бледненькие «настроенческие» пейзажики под Левитана, которыми все почему-то восхищались и твердили, что она умеет передать непередаваемое. Мне, любительнице броского и стильного, были непонятны все эти восторги вокруг какого-нибудь «Утра на опушке», тем более что все это много раз уже рисовалось и выставлялось по всему миру. Надо придумывать новое, небывалое, а не рисовать в сотый раз прошлогодний снег! Но с Аней я своими соображениями, по понятным причинам, не делилась.

Однажды я пригласила ее домой отпраздновать свой пятнадцатый день рождения, и она пришла и подарила мне огромного розового медведя, который после ее ухода был тут же отправлен в мусорный контейнер. Аня понравилась моей маме, добродушной, но недалекой, и они весь вечер проболтали на кухне за тортом, напрочь позабыв об имениннице. Заглянув ко мне в спальню перед сном, мама сказала: «Какая хорошая у тебя подружка! Такие люди сейчас – редкость!» И вновь я ощутила невыносимую обиду от того, что мама похвалила эту безмозглую неудачницу.

Не могу удержаться от усмешки, вспоминая наши с ней беседы о мальчиках. Мне в моем положении уже давным-давно стало ясно, что животных мужского пола в первую очередь привлекает внешность девочки, а уж потом – все остальное. Согласна, красота – понятие относительное, и бывает, мальчишки встречаются и с уродинами. Но тут есть один нюанс: быть уродиной не беда, главное – вести себя так, чтобы твое уродство никто не замечал: например, оставаться всегда очень ухоженной, обаятельной и в меру наглой. Если шагать по жизни тебе мешает лишний вес, шансы кого-нибудь привлечь стремятся к нулю, что бы там ни говорили детские психологи и прочие умники. Если ты – изгой и общение с тобой считается позорным, ни о каких мальчиках не может быть и речи, по крайней мере пока ты учишься в школе.

Я в более или менее смягченном виде изложила все это Ане и почти не удивилась, когда она воскликнула: «А вот и неправда!» У таких, как она, представления о лицах противоположного пола обычно самые что ни на есть глупейшие и абсолютно оторванные от реальности: там присутствует и благородный принц, увозящий ее прочь на белом коне в огненно-лиловый закат, и сумрачные стихи символистов, читаемые им наизусть и нараспев, и бесконечные разговоры «о высоком» где-нибудь в романтической лесной чаще. Ну, или возьмем вариант более близкий к современной жизни: смазливый одиннадцатиклассник или – о боже! – студент первого курса с букетом белых лилий, терпеливо поджидающий ее, низкорослую малолетку в малиновых кедах, на пороге школы и увозящий ее в светлую даль на собственном мопеде.

– Нет, нет! – смеясь, восклицала Аня. – Всё не так! Я полюблю только того, с кем смогу общаться по душам, вот как с тобой.

– Зачем тебе это? – полюбопытствовала я, а сама подумала: «Интересничает, хочет казаться особенной».

– Сейчас объясню: я частенько влюбляюсь с первого взгляда, – отвечала она и сама смеялась над собой. – Но это несерьезно! Я просто любуюсь этим человеком, как любуешься красивым актером или солистом какой-нибудь популярной группы, и мне на минутку тоже хочется стать такой же прекрасной, как он, побыть с ним рядом хоть немножко, но я знаю, что ничего у нас с ним не получится. А настоящая любовь – это когда вы разговариваете о чем угодно и легко понимаете друг друга, иногда даже без слов.

Интересно, что бы она сказала, если бы узнала, что я ее вообще не понимаю и не люблю, а общаться с ней вынуждена просто потому, что других вариантов у меня нет?

А она между тем продолжала изрекать всякие глупости:

– Вот ты говоришь: внешность, обаяние, статус… Представь, что ты – королева школы, но вам с парнем не о чем поговорить. Никакой любви ведь не будет!

– Хорошо, – отвечала я, чувствуя, как поднимается во мне раздражение. – Допустим, ты права. А теперь погляди-ка вон на того парня у окна. Он – самый красивый мальчик в своем классе, футболист, от девчонок отбоя нет. Как ты думаешь, он любит с ними разговаривать? Он вообще умеет разговаривать? И о чем они, интересно, беседуют? Может быть, о футболе? Или о теории петлевой квантовой гравитации? Наверное, он – тонкий психолог и видит девчонок насквозь, раз они к нему так липнут! А у тебя есть шанс разговорить его на несколько свиданий?

– Шансы есть у всех, – серьезно отвечала наивная Аня.

– Вот и подойди к нему, а я посмотрю, как это у тебя получится! – злорадно подстрекала ее я.

– Мне он не нравится, – смутилась она. – Если бы я хотела, конечно, подошла бы, а так – зачем?

– Струсила! – презрительно констатировала я.

Верит в чудеса, храбрится, а сама не решилась бы сунуться с разговорами даже к самому страшному и непопулярному парню в школе, влюбись она в него по-настоящему. Зато начала бы краситься и накупила бы себе кучу модного барахла, потому что у всех девчонок в генах заложено, что самая верная ставка – на внешность.

Вы спро́сите, зачем же я продолжала с ней общаться даже после того, как раскусила ее? На этот вопрос я тоже не могу ответить искренне и однозначно. Думаю, где-то в глубине души мне хотелось покорить ее, подчинить себе ее волю до такой степени, чтобы она и шагу не могла сделать, не получив предварительно моего одобрения. Я мечтала в один прекрасный день завоевать весь мир и начать свое завоевание планировала с маленькой и глупенькой Ани. Именно на ней пробовала я свои силы, но, надо признаться, потерпела поражение: несмотря на явное умственное превосходство, я никак не могла заставить Аню преданно заглядывать мне в глаза и следовать моим указаниям или хоть как-то соблюдать установленные мной правила.

Она выслушивала меня с рассеянной улыбкой, а потом уходила и делала все по-своему. Она крайне редко звонила мне первой, а в наших беседах легко уступала, обрывая интересный спор неуклюжей шуткой и явно оставаясь при своем мнении. Больно признаться, но она, кажется, совсем не любила меня, а дружить со мной стала просто из благодарности за мелкие знаки внимания и, в большей степени, из жалости и сострадания. Видя, как мне тяжело и одиноко, она из милости пригласила меня погреться к своему костру, но в ее сердце места для меня не нашлось.

А мне так хотелось, чтобы хоть одно существо на свете любило меня горячо, преданно и без всяких сомнений! Тогда бы я заставила ее плясать под свою дудку и ходить на цыпочках в моем присутствии, а когда она мне надоела бы (а это непременно бы произошло), я без лишних сожалений прогнала бы ее прочь!

Но, такая на вид мягкая, податливая и безвольная, Аня неожиданно оказалась крепким орешком, о который я чуть не сломала зубы. Меня выводила из себя ее счастливая безмятежность улитки, прячущейся в собственном домике, и я прямо-таки теряла голову от злости, не представляя, как ее оттуда достать.

Кроме того, я находилась в постоянном беспокойстве и страхе от того, что она может в любой момент найти «родственную душу» и, что называется, дать мне отставку, а подобного позора я не могла допустить. Стыдно говорить, но я ревновала ее к каждому прохожему, которому она улыбалась, к каждому живому существу, на котором она задерживала заинтересованный взгляд! Я стерегла ее не хуже какого-нибудь дворового полкана и не позволяла никому соваться к ней с разговорами по душам, зная, какое значение она придает подобной болтовне.

Заметив, что мальчик из параллельного класса проявляет к ней интерес, я сделала все возможное, чтобы оградить ее от его внимания. Услышав, что она записалась в теннисную секцию (после смерти отца она совсем забросила бадминтон), я решила посещать ее тренировки, но в зал меня не пустили, а поджидать ее под дверью показалось мне слишком уж унизительным, и от этой идеи пришлось отказаться. Впрочем, вскоре я выяснила, что ее там невзлюбили, а какая-то девица, явно старше ее, даже издевается над ней. Каким бальзамом на душу пролилась мне эта весть! Аня мучается! Аня страдает!

А потом я как-то перелистала ее блокнот (читать ее эсэмэски и проверять содержимое ее рюкзака с некоторых пор стало моим правилом) и обнаружила, что Аня по уши влюбилась во «взрослого» парня, с которым она каждое утро ездит в школу в одной маршрутке. Помимо красочных описаний их ежедневных «свиданий», блокнот пестрел многочисленными эскизами портрета этого автобусного возлюбленного. С замусоленных и запачканных чернилами страниц на меня хмуро смотрел мрачноватый и не особо привлекательный тип со слегка раскосыми глазами.

При виде этих рисунков ненависть, презрение и отчаяние больно сдавили мне грудь, так что стало тяжело дышать, и кровь медленно прилила к моим щекам и лбу. Особенно возмущало то, что она ни единым словом не обмолвилась мне о своей новой влюбленности, а я так надеялась уж если не на дружбу, то хотя бы на искренность! Мне нестерпимо хотелось разорвать в клочки ее жалкий блокнот, но я сдержалась и положила его обратно в рюкзак. Я предвидела, что наше общение близится к концу, и знала, что нужно срочно придумать что-нибудь особенное, чтобы уйти первой и напоследок уколоть ее побольнее.

Занятая этими невеселыми мыслями, я внезапно заболела – грипп свалил меня в постель на долгие две недели, – и за это время Аня приходила навестить меня всего четыре раза, несмотря на то что живем мы с ней в одном доме. Правда, звонила она мне исправно – каждый день.

Наступило католическое Рождество. К тому времени я уже более или менее оправилась от болезни и развлекалась тем, что после ухода родителей на работу включала музыку и приносила себе кофе в постель, а вечерами притворялась беспомощной и вяло перелистывала любимые книги. Вдруг Аня позвонила мне ближе к ночи и напросилась в гости. Я слегка удивилась, но сказала: «Приходи». И она пришла – бледная, измученная, в раздражающе розовой куртке и с белой повязкой на голове. Выглядела она очень плохо, но, как всегда, улыбалась и изо всех сил старалась казаться веселой и счастливой.

– Что случилось? – холодно спросила я.

– Ничего, – пожала плечами она. – Просто захотелось тебя навестить.

«С чего бы это вдруг?» – мрачно подумала я.

И тут она вдруг спросила:

– Можно мне переночевать сегодня у тебя?

– А в чем, собственно, дело? – высокомерно произнесла я, старательно изображая чуть усталое безразличие, но начиная внутренне закипать от того, что она явно не желала рассказать мне, отчего у нее перевязана голова и заплаканы глаза.

И тут губы у нее как-то жалко скривились.

«Сейчас разревется!» – мелькнуло у меня в голове.

А она неожиданно встала и сказала:

– Если переночевать нельзя, тогда я пойду домой.

– Подожди, – быстро сказала я. – Можешь остаться, мама постелет тебе в зале, на диване. Только скажи: почему ты не хочешь ночевать дома?

– Потому что мама на дежурстве, а я не смогу сидеть всю ночь одна в пустой квартире, – неожиданно заявила она, как будто ее мать никогда раньше не дежурила в больнице по ночам!

– А почему у тебя голова перевязана? – продолжала допытываться я.

– Уп-пала в раздевалке и ушиблась, – с запинкой ответила Аня. – Знаешь, я, наверное, никогда больше не буду играть в теннис!

– Решила сосредоточиться на рисовании? – иронично поинтересовалась я.

– Нет, рисовать я тоже больше не буду – ни к чему это. Я даже выбросила сегодня свой блокнот.

«Видимо, любимый парень перестал ездить с ней в одной маршрутке», – подумала я, а вслух спросила:

– Химию-то ты, надеюсь, не бросишь?

– Пока не знаю… – вздохнула Аня. – Если честно, про химию я еще не думала. Может быть, и брошу.

– Хочешь начать новую жизнь? – криво усмехнулась я. – А старых подруг оставишь или как?

– Нет у меня подруг, кроме тебя, – печально ответила Аня, будто сожалея, что изо всех людей на свете в подруги ей досталась именно я.

И тут меня прорвало.

– Ас чего ты взяла, что я тебе друг?! – злобно прищурившись, выпалила я. – Уж не с того ли, что мы сидим за одной партой? Не потому ли, что я угощаю тебя маминой выпечкой? А может быть, потому, что ко мне можно прибежать среди ночи и поплакаться в жилетку?

Аня поглядела на меня распахнутыми глазами и невольно приоткрыла рот, но меня уже подхватило и понесло:

– Думала, что делаешь мне одолжение, общаясь со мной? А известно ли тебе, что я никогда не считала тебя своей подругой? Задумывалась ли ты хоть раз, почему я канителюсь с такой тупицей, как ты? Да мне и смотреть на тебя противно: ты же уродина, каких поискать! И розовый цвет тебе вовсе не идет!

Аня, продолжая смотреть на меня во все глаза, медленно поднялась и попятилась к двери, а я все бушевала:

– Посмотри на себя – ты же ничтожество! Ни ума, ни характера, ни внешности! Ты и дружить-то нормально не умеешь, тебе твой грязный, вонючий блокнот или ракетка дороже любой подруги! А знаешь, что о тебе говорят в школе? Знаешь, что над тобой все смеются? И надо мной смеются оттого, что общаюсь с такой, как ты! В общем, хватит, надоела ты мне своим нытьем! Нечего таскаться ко мне с проблемами, у меня своих хватает! И завтра же верни мне все мои книги, я тебе не читальный зал!

Аня, пятясь к выходу, споткнулась о порог, развернулась и пулей вылетела в коридор; дверь захлопнулась за ней стремительно и резко, будто короткий вскрик.

Я помолчала немного, приходя в себя, и, по мере того как утихали эмоции, а сердце восстанавливало привычный ритм, я вдруг начала понимать, вернее, чувствовать, что поступила крайне глупо. Аня пришла ко мне расстроенная, зареванная, с ушибленной головой, а я набросилась на нее с обвинениями и оскорблениями. С другой стороны, меня взбесил тон, которым она произнесла эту двусмысленную фразу: у нее, видишь ли, нет иных подруг, кроме меня! Что она хотела этим сказать?

Если бы в тот момент кто-нибудь по секрету сообщил мне, что я вижу Аню в последний раз, наверное, я приберегла бы для нее совсем другие слова. Несмотря на мои смешанные чувства к ней, я никогда, ни одной минуты не желала, чтобы она пропала или умерла!

Помню, как-то она призналась мне, что первое время после похорон отца ей не верилось, что он по-настоящему умер. Она все время ждала, что в один прекрасный день папа вернется домой как ни в чем ни бывало и они все вместе вновь заживут по-старому.

А однажды на улице в толпе людей она увидела человека, похожего на отца, и долго шла за ним до автобусной остановки, а потом ехала через весь город и незаметно проводила его до самого дома. Он жил в покосившейся пятиэтажке на окраине, за которой расстилалась бесконечная желтая степь с унылыми дорогами, телеграфными столбами и птицами, облепившими провода. Аня целую вечность сидела на низенькой лавочке перед его домом, дрожа от холода, слушала завывания ветра и смотрела на эту степь под низеньким серым небом. Именно тогда она поняла, что отец не вернется и ждать его бесполезно.

Прочитав объявление о пропаже Ани, я тоже подумала, что ждать, пожалуй, не стоит. Но если бы она только знала, какая печаль охватила меня при этой мысли!

 

Зритель № 6

Аня Берс – мой лучший друг, и я ее люблю. Это не важно, что я младше нее на целых пять лет! Когда мне исполнится двадцать, а ей – двадцать пять, разница в возрасте станет незаметной, и мы с ней сможем даже пожениться, если она, конечно, согласится. А пока я всего лишь ребенок, и она не всегда воспринимает меня всерьез, даже смеется, когда я говорю, что уже на следующий год перерасту ее на несколько сантиметров.

Она пропала в прошлом месяце, на Рождество, но я не верю, что она умерла. Если бы я был с ней рядом весь день, я бы никому не дал ее в обиду.

Мы с ней познакомились давным-давно, когда Берсы еще жили по соседству с нами. Осенью и зимой детский садик иногда закрывали на карантин, и мне приходилось маяться дома с бабушкой. Аня тогда приходила навестить меня и всегда приносила подарки: леденцы, жвачку, игрушки, пушистые шарфики и варежки розового цвета. В честь ее прихода бабушка обычно затевала блины, и мы с Аней всегда помогали ей развести тесто, а потом, не отрываясь, смотрели, как жижа на сковородке постепенно покрывается крошечными пузырьками и начинает «дышать». Аня никогда не ела блины вприкуску со сливками или с медом, а обычно делала блинный торт: перемешивала сметану с вишневым вареньем и старательно промазывала этой начинкой несколько блинов сразу.

Она вообще была большой выдумщицей и постоянно что-нибудь изобретала. Увидев у нас на антресолях старые картонные коробки из-под всякой всячины, она предложила мне построить кукольный город. Мы с ней убили целую неделю на чертежи строительного плана и, пока чертили, переругались вдрызг из-за того, что не поделили готовальню, а на строительство города у нас ушел почти месяц. Зато домики получились – загляденье! Крыши мы сделали наподобие вьетнамских панам, склеив их из полосок бумаги. Окна вырезали не полностью, чтобы получились ставенки. Лестницы позаимствовали из конструктора, а на чердаке каждого дома установили катушку с ниткой, к концу которой был привязан настоящий проволочный лифт. Потом я долго клеил мебель из спичечных коробков, а Аня шила крохотные подушечки, вышивала коврики и развешивала марлевые занавески. Раскрашивать стены домов она мне запретила – сказала, что займется этим сама, но разрешила мне покрасить заборы и крылечки жирной гуашью.

Когда все было готово и краски подсохли, мы даже заскучали без дела. Но тут Аня предложила построить в городе мельницу и храм, и мы вновь принялись за работу. Самым трудным был купол храма, но Аня и тут придумала выход. Она принесла мелок и клей, мелко нарезала бумагу, прокипятила ее на плите, отжала через марлю, растолкла, высушила, а потом покрошила туда мел, залила все это клеем и перемешала. Я стащил у бабушки серебряную крышечку от подставки для яиц, и мы обмазали ее этой смесью. Когда смесь подсохла, Аня осторожно вытащила из-под нее крышечку, и в руках у нее оказался настоящий бумажный купол! Мы аккуратно обернули его золотой фольгой от конфет с ликером и установили первый купол на башенку храма. Второй купол мы опять делали вместе, а третий и четвертый я сделал сам.

Соорудив мельницу, мы обнаружили, что у нас в городе нет ни реки, ни деревьев, и тогда Аня принесла ванночку, которую мы наполнили водой, и сделали пруд, а лес вырезали из бумаги.

Потом Аня притащила откуда-то резиновые трубки и предложила провести в городе водопровод, но одна из трубок у нас прохудилась, и мы залили водой ковер в спальне, после чего бабушка отобрала у нас инструменты и велела прекратить строительство.

Ближе к лету мне купили настоящий большой двухколесный велосипед, на котором я не смог ездить, потому что ноги у меня тогда еще не доставали до педалей, и Аня весь июнь катала меня, посадив впереди на рамку. Кататься просто так было неинтересно, и мы с ней придумывали разные трюки: например, она разгоняется на полную катушку и спрыгивает на ходу, а потом бежит следом и ловит велосипед за руль, а я все это время сижу на раме и кричу от страха. Или она на ходу приподнимается, упираясь ногами в педали, осторожно встает на седло и выпрямляется в полный рост, как цирковая артистка, а я в это время рулю.

У велосипеда оказались подлые тормоза, которые не всегда срабатывали как надо, и из-за этого мы с Аней часто падали и разбивались в кровь. Однажды мы ехали по тротуару, не держась за руль и болтая ногами в воздухе, и тут откуда-то сбоку прямо на нас выскочила чья-то толстая кошка. Аня схватилась за руль и вывернула его в сторону. Мы с ней налетели на дерево и чуть не убились насмерть. Помню, Аня лежала на траве с раскинутыми руками и ногами, и глаза у нее были зажмурены, а по лицу катился пот, и губы были такими белыми, что мне стало страшно. Хозяйка кошки, бабка с синенькими кудряшками, брызгала на Аню водой из бутылки и хлопала ее по щекам, но она не приходила в себя, а ее голова болталась из стороны в сторону, как у куклы. Я стоял в сторонке и плакал.

Я тогда был совсем маленький и глупый, и мне казалось, что она умерла.

А в июле я поехал в деревню к другой бабушке и пригласил Аню с собой. Родители не возражали – пусть едет, заодно и присмотрит за мной в дороге. Нам нужно было проехать несколько часов в поезде, а на станции нас должны были встретить бабушка с дедом. Аню пригласили только на выходные, а я собирался остаться на все лето.

В дорогу нам положили огромную жареную курицу, которую дома мы не съели бы и за неделю, мешочек варенных вкрутую яиц (будет что скормить поросятам, когда доедем) и целый пакет яблок – мы их уплели еще перед тем, как сесть в вагон. Для развлечения в пути мы взяли с собой колоду карт, нарды, набор магнитных шахмат для путешественников, несколько раскрасок и коробку с домино. Но, заняв свои места на верхних полках (нижние мигом застолбили старушки и дачницы), мы достали из карманов ириски, уставились в окно и так доехали до самой деревни, молча любуясь лесами, полями и пасущимися коровами.

Нас встретили на лошади, а не на машине, что нам очень понравилось, и повезли домой вдоль кукурузного поля. Аня, спрыгнув с телеги, шла всю дорогу пешком и рвала молодые кукурузные початки, похожие на кукол с длинными зелеными и бурыми волосами.

На ужин нас до отвала накормили борщом, пирожками с мясом, молоком и лепешками. Аня не захотела оставаться ночевать в душном доме – взяла старенький плед, фонарик, книжку, игральные карты и ушла на чердак; я увязался за ней. Там мы удобно развалились на сене. Над нашими головами покачивались березовые веники и связки калины, которые мирно сохли на длинных веревочках, подвешенных под крышей.

Мы немножко поиграли в карты при свете фонарика, а потом проговорили до самого утра. Аня рассказала мне, что лучшая игра на свете – это бадминтон и она нигде больше не чувствует себя такой счастливой, как на игровой площадке. Она объяснила, в чем различие между игроками-убийцами» и тактиками, и сказала, что она – тактик, а ее папа – «убийца», причем профессиональный. Мы посмеялись, и я поделился с ней своей заветной мечтой – стать футболистом нашей сборной.

Она рассказала также про физическую подготовку спортсменов. Оказывается, папа заставляет ее обливаться по утрам холодной водой, а после игры принимать ванну со льдом. Кроме того, она выполняет специальные упражнения с привязанными к рукам и ногам грузиками и в тяжелом поясе, который папа сделал специально для нее. А еще она бегает кроссы, качает пресс и может отжаться от пола больше раз, чем мой двоюродный брат, который недавно вернулся из армии. Но все же ее мечта – стать не спортсменкой, а врачом.

– Я подумала и решила, что так я принесу больше пользы, – сказала она. – Ведь главное в жизни – помогать людям!

Я вообще-то думал, что главное в жизни – это радоваться, и тут же сообщил ей об этом.

– Радоваться тоже нужно, – серьезно ответила Аня, и мне стало приятно, что она меня одобрила.

Лежа в тишине, мы услышали, как снаружи в дверь кто-то скребется, и я спросил Аню, верит ли она в привидения, духов и прочую нечисть. Она пожала плечами и сказала, что уж точно верит в добрые чудеса и даже умеет их творить.

– Если хочешь, чтобы у тебя в жизни случилось чудо, просто совершай по нескольку хороших поступков каждый день, и чудо рано или поздно произойдет, – шепотом сообщила она.

– Так просто? – удивился я.

– Конечно, – ответила она. – У меня всегда срабатывает. Хочешь проверить?

– Только если вместе с тобой! – сказал я.

– Хорошо, – отозвалась Аня. – Прямо завтра и начнем.

Мы еще поболтали, а потом уснули как убитые. На следующий день я и не вспомнил про то, о чем мы говорили ночью, потому что нам с Аней разрешили сходить на речку и мы отправились туда прямо с утра, прихватив с собой полный рюкзак огурцов, конфет и лепешек. Увидев воду, я вообще позабыл обо всем на свете и побежал купаться. Аня умела плавать, но почему-то барахталась на мелководье или ложилась на бережок и поливала себя теплой водой из ладошек, а меня тянуло на глубину. Я лет с четырех ходил в бассейн и чувствовал себя в реке как прирожденный карась.

Накупавшись и наевшись до отвала, мы подремали на берегу под деревьями, а чуть позже решили соорудить шалаш. Остаток дня мы перетаскивали коряги, устанавливали их под углом друг к другу и присыпа́ли камнями и песком у основания, а потом ломали ивовые ветки, несли их к берегу и укладывали сверху на каркас нашего шалаша. Когда шалаш был готов, мы уже выбились из сил и, забравшись внутрь, даже не разговаривали и не смотрели друг на друга, а просто отдохнули немного и засобирались домой. На следующий день Аня уехала обратно в город.

Через некоторое время Берсы переехали на другую квартиру, и мы с Аней не виделись года два. А однажды она сама пришла ко мне в гости и принесла в подарок щенка – толстолапого и толстомордого, с круглыми печальными глазами и обвислыми ушами. Я сидел на полу и возился со щенком, а сам украдкой поглядывал на Аню: до чего она стала красивая! И как хорошо, что она почти не растет в высоту, ведь это значит, что скоро я ее перерасту и смогу катать ее на рамке велосипеда и носить на руках! Мне тогда очень захотелось поскорее повзрослеть и жениться на Ане, пока она не вышла замуж за кого-нибудь другого, но я знал, что это невозможно. Неожиданно я вспомнил про то, что она говорила мне тем летом в деревне, когда рассказывала о чудесах.

– Помнишь, мы с тобой договаривались совершать по нескольку хороших поступков в день, чтобы с нами происходили чудеса? – спросил я Аню.

– Конечно, помню, – ответила она.

– Этот способ все еще работает? – уточнил я.

– Еще как работает! – улыбнулась Аня.

– Тогда давай попробуем совершать хорошие поступки вместе! – обрадовался я.

– А ты уже загадал заветное желание? – ласково спросила Аня.

Я покраснел как рак и еле слышно ответил:

– Да.

Совершать хорошие поступки оказалось делом непростым. Во-первых, я не всегда знал, какие поступки считать хорошими, а какие – не очень. Например, мы с Аней собирали объедки и относили их голодным бездомным собакам, но однажды одна тетка в шляпе сделала нам замечание, что мы «развели псарню» у нее во дворе и теперь она не может уснуть по ночам, слушая собачий вой, а по утрам боится выходить из подъезда. Я начал уступать место в автобусе не только старушкам, но и девчонкам моего возраста, но Аня сказала, что это не хороший поступок, а элементарная вежливость. Я старался учиться как можно лучше и аккуратно выполнял домашнее задание, но Аня опять возразила, что это мой долг, а исполнение долга хорошим поступком не считается.

Вечером перед сном я часто прокручивал в уме все совершённое за день: утром помог маме накрыть на стол, а позже убрал тарелки в мойку – это долг; уступил место в маршрутке какой-то девушке – просто вежливость; пропустил вперед девчонок перед входом в класс – опять вежливость; получил несколько пятерок – выполнил долг; сэкономил деньги, выданные мне на школьный завтрак, и купил маме пирожное с кремом – скорее долг, чем хороший поступок; кроме того, мама не стала есть пирожное, а, растрогавшись, отдала его мне, так что если я и сделал что-то хорошее, то лично для себя, а значит, этот поступок тоже не считается. В общем, несмотря на все мои старания, я не совершил ни одного по-настоящему хорошего поступка за весь день! Что же мне делать? И что, интересно, делает Аня?

– У меня тоже не всегда получается совершить несколько хороших поступков за день… – вздохнула Аня. – Например, раньше я давала монетку нищему и считала это хорошим поступком, но потом подумала и поняла, что это все-таки долг – помогать нуждающимся. Хороший поступок должен быть бескорыстным.

– Как же нам быть? – растерялся я.

– Нужно что-нибудь придумать, – ответила Аня. – Что-нибудь хорошее и особенное.

Несколько дней спустя она прибежала ко мне в гости с книгой об ордене иллюминатов.

– Представляешь! – воскликнула она. – Я вчера взяла в библиотеке эту книжку, начала ее читать и вдруг поняла, что нам нужно делать! – И она потрясла томиком у меня перед носом.

Я забрал у нее книжку, открыл ее на первой странице и прочитал:

– «Орден иллюминатов, одно из самых могущественных тайных обществ в мире, был основан в восемнадцатом веке в Баварии…» Что-то я не понял, – сказал я, подняв глаза от книги, – при чем тут эти иллюминаты?

– А притом, – нетерпеливо проговорила Аня, – что нам с тобой тоже нужно основать тайное общество! Я даже название ему придумала – Общество приятных сюрпризов!

– Зачем? – удивился я.

– Затем, что это общество поможет нам совершать хорошие поступки, – просто ответила она. – Я много думала и решила, что идеальный хороший поступок – это приятный сюрприз, совершённый втайне от всего мира, и не лично от меня или тебя, а от лица нашего общества! То есть мы с тобой как будто не имеем к нему прямого отношения, и поэтому наш поступок – бескорыстный, а тот, кого мы обрадовали, ничего не знает и считает эту радость чудом или случайностью! Так что все условия соблюдаются!

Я немножко подумал и согласился. К тому же мне очень понравилась идея основать тайное общество. Так и образовалось наше Общество приятных сюрпризов.

Начинали мы с малого: сочиняли послания с теплыми словами, добрыми пожеланиями или признаниями в любви, а потом потихоньку подсовывали их под двери нашим соседям, в авоськи, хозяйственные сумки и корзинки старушек, сидящих на лавочках перед домом, во все подряд почтовые ящики и в книги, красиво расставленные по полкам в книжных магазинах.

Со временем мы выяснили дни рождения всех одиноких людей, живущих в моем и Анином дворах, и стали таким же образом подбрасывать им в этот грустный праздник самодельные поздравительные открытки, или рисовали для них красивое именное послание красками из баллончиков на стенах перед их окнами, или писали поздравления на асфальте. Когда у нас появлялась лишняя мелочь, обычно сэкономленная на проезде или на школьных завтраках, мы покупали разноцветные воздушные шарики, надували их, украшали забавными рожицами и привязывали эти шарики к ручкам дверей в квартиры, где, по нашим сведениям, жили маленькие дети.

В школе мы подбрасывали шоколадные конфеты в сумки наших одноклассников и учителей. Иногда мы приходили на уроки задолго до их начала, чтобы привести класс в идеальный порядок и положить каждому под парту тюльпан или журавлика из бумаги.

Когда Аня начала ходить в теннисную секцию, она первое время рассовывала по шкафчикам в раздевалке сладости, бумажные поделки и «письма счастья», но потом почему-то перестала, а я продолжаю это делать до сих пор перед каждым важным матчем в нашем детском футбольном клубе и в своих записках ребятам обычно пишу что-нибудь мотивирующее, например: «Ты – самый лучший форвард за всю историю нашего клуба!» или «Нет голкипера надежнее, чем ты!». Помню, бабушка говорила: «Доброе слово и кошке приятно!»

Понемногу мы привлекли в Общество приятных сюрпризов новых людей, в основном моих друзей, одноклассников и приятелей по клубу, и начали устраивать праздничные заседания, председателем на которых всегда была Аня, как самая старшая из нас. Заседания обычно проводились на дому у кого-нибудь из членов общества, и каждый участник приносил угощение и маленький самодельный подарок, а потом мы все вместе накрывали стол, складывали подарки в общий мешок и пускали его по кругу, и каждый, не глядя, вынимал себе подарок. После вкусного ужина мы обычно обсуждали, что еще неожиданное и приятное можно сделать для окружающих нас людей. Все, что уже было сделано, никогда не обсуждалось и даже не упоминалось ни на одном из наших собраний.

Несмотря на то что наше общество было тайным, кое-кто все же не удержался и проговорился о нем своим родителям, но никакого скандала не случилось. Родители в общем-то одобрили общество, хоть и заметили, что считают наши занятия глупыми и бесполезными. Мы же, естественно, думали по-другому. Каждый человек, вступивший в общество, вскоре начинал понимать, что делать добро – пусть даже маленькое – очень приятно, и еще неизвестно, кому наши сюрпризы доставляли больше удовольствия – тем, кому мы их делали, или нам самим.

Что же касается чудес, то теперь, совершая столько добрых поступков, я был уверен, что моя мечта исполнится и я обязательно женюсь на Ане, когда вырасту. Пока что она еще относилась ко мне как к маленькому и подсмеивалась надо мной, когда я говорил, что она – самая красивая, самая добрая и вообще лучшая девочка на свете, но я почему-то знал, что теперь все желания сбудутся. В последнее время чудеса происходили у меня постоянно: я нашел кучу новых друзей, меня многие зауважали и даже полюбили, в футбол мы начали выигрывать всё подряд, а родители сказали, что гордятся мной! Теперь я на своем примере узнал, что Анин секрет работает!

Но у самой Ани что-то явно не ладилось: она в последнее время ходила грустная и задумчивая и ничего не отвечала на мои расспросы. Она никогда не пропускала заседаний нашего общества, но я заметил, что ей с нами уже не так интересно и весело, как раньше. Она как будто бы все время размышляла о чем-то другом, печальном, и я, как ни мучился, так и не смог придумать, чем же ей помочь.

– Со взрослыми ты бы так не тосковала! – как-то сказал я, обидевшись.

– Неправда, – возразила Аня. – Знаешь, со взрослыми тяжело: они хотят только выигрывать, а играть просто так им неинтересно, да и не умеют они!

Когда наступило католическое Рождество, я решил сделать Ане приятный сюрприз. Я знал, что больше всего на свете она любит мягкие вафли в шоколадном сиропе, и попросил маму напечь целую гору этих вафель. Сироп я сделал сам, растопив несколько плиток шоколада в микроволновке. Потом залил шоколадную жижу в тюбик с отрезанным дном и выдавил на каждую из вафель по сердечку. Дождался, пока шоколад застынет, и аккуратно уложил угощение в бабушкину фруктовую корзинку. Чтобы Аня не обрадовалась раньше времени, накрыл вафли сверху полотенцем, завернул корзину в подарочную бумагу и перевязал ленточкой.

Оставалось только придумать, куда спрятать подарок, чтобы она заметила его, но не сразу. Подумав, я решил подождать Аниного возвращения из школы, притаившись в узком проходе между ее домом и соседним. Как только она будет возвращаться домой, я ее сразу увижу, пробегу между домами во двор, поставлю корзину на скамейку у ее подъезда, а сам спрячусь за деревом у песочницы. Чтобы Аня не сомневалась, что подарок – для нее, я привязал к ручке корзины воздушный шарик с надписью: «Ане Берс».

Но напрасно я ждал ее в своем укрытии. В два часа дня она не вернулась из школы, и тогда я вспомнил, что сегодня она играет показательный теннисный матч и ее мама тоже пойдет смотреть, как выступает дочка.

Около шести часов вечера мимо меня прошла ее мама – заплаканная и без Ани. В восемь часов Анина мама вновь вышла из дома. Я знал, что она поедет в больницу на дежурство, и очень удивился, что Ани до сих пор нет. Время шло, но Аня не возвращалась. В девять часов мне позвонила моя собственная мама и спросила, когда я вернусь домой. Я ответил, что переночую у Ани, и мама со спокойной душой повесила трубку, а я понял, что назад пути уже нет, и решил во что бы то ни стало дождаться Аню и вручить ей подарок.

В десять часов мне начало казаться, что я обморозил нос и щеки, но сбегать погреться в магазин неподалеку я уже не мог, ведь Аня теперь должна была вернуться в любой момент! В одиннадцать я перестал стучать зубами и уже не чувствовал своих ног. Все тело у меня болело от холода, а перед глазами стояла какая-то пелена.

В двенадцатом часу ночи Аня прошла мимо меня, опустив голову и спрятав руки в карманы, и я, с трудом оторвавшись от стены, к которой привалился еще полчаса назад и, видимо, примерз, медленно и неуклюже побежал по проходу во двор. Но Аня меня опередила. Когда я выскочил в темный и пустынный двор, она уже была около подъезда, и вдруг во двор въехал автомобиль и притормозил прямо перед Аней, осветив ее фарами с головы до ног.

Я не успел увидеть выражение ее лица – только розовую куртку и белую повязку на голове, а потом водитель приоткрыл окно и сказал ей что-то, и она подошла и села к нему в машину. С того дня никто и никогда ее больше не видел.

 

Зритель № 7

Двадцать пятого декабря меня опять поставили работать в ночную смену. Я – официантка в круглосуточном дешевом ресторане для любителей вчерашних котлет, подогретых в микроволновке и подаваемых на бледных мокрых листиках салата с порыжевшими краями, коктейлей, смешиваемых по принципу: «Чем больше водопроводной воды, тем вкуснее напиток», – и засиженных мухами закусок, напоминающих гору помоев, утонувших в желтом хлюпающем майонезе. Будь мне хотя бы шестнадцать лет, давно бы устроилась в забегаловку получше этой, но мне едва исполнилось пятнадцать. Девятый класс я еще не закончила, поэтому хозяева кафе и ресторанов вполне резонно опасались проблем с законом, которых было бы трудно избежать, согласись они нанять меня ну хотя бы на полставки. А в этом убогом «едалищном» заведении я – свой человек. Здесь когда-то подавала сосиски с чаем моя мама, а в ресторанной кухне до сих пор моет посуду моя сильно пьющая тетка. Вот такой вот семейный подряд.

Хозяин этой демократичной обжорки ставит меня в ночную смену, чтобы, как он сам выражается, «не мучить людей», вынуждая их при дневном наплыве посетителей (в основном грузчиков и студентов) терпеть такую рассеянную неумеху, как я. И в самом деле, я постоянно путаю названия блюд, по нескольку раз переспрашиваю одно и то же, а заказ выветривается у меня из головы бесследно, стоит мне отвернуться от столика и сделать несколько шагов по направлению к кухне.

Работай я в дорогом суши-баре или в шикарном вип-заведении на главной площади города, я бы наверняка взяла на себя труд вызубрить меню, ежедневно настирывать, наглаживать и крахмалить единственную в моем гардеробе белую блузку; я бы причесывалась волосок к волоску и затягивала бы такой тугой пучок на затылке, чтобы смотреть на посетителей угодливыми японско-китайскими глазами и оскорбляться в лучших своих чувствах в ответ на их замечания, что вот этот вот длинный волос, плавающий в их картофельном супе, – мой.

Я непременно нашла бы в своей работе хоть какое-то утешение и романтику, прислуживай я в роскошном зале с белыми мраморными колоннами и высокими июльски синими потолками, под которыми навстречу мне выплывала бы целая флотилия покрытых ослепительными белоснежными скатертями столиков с красивыми конусами салфеток и серебром! Какой чудесной, милой, приглушенно щебечущей и сияющей улыбкой официанткой я могла бы стать! Но тут, в этой дурно пахнущей конуре с уродливыми перекошенными стенами, отвратительно липким, закопченным потолком, полчищами тараканов, мерзко хрустящих, когда их давишь, и мухами, облепившими тяжелые, как кирпич, сырые тортики, выставленные на витрину под мутно-желтое, заляпанное и захватанное пальцами стекло, я чувствовала себя так, будто отбываю наказание в тюрьме, и потому не считала нужным прилагать ни малейших усилий, для того чтобы сделать место моей неволи хоть капельку лучше.

В ночную смену посетителей, как я уже сказала, практически не было, и я проводила свободное время за чтением книг. Именно в книгах открывался мне новый, гораздо более привлекательный и красочный в сравнении с жалкой действительностью мир, и нередко, переворачивая страницы за чашкой жидкого без сахара чая, я всерьез подумывала о том, чтобы самой стать когда-нибудь писательницей. Ну не буду же я, в самом деле, подавать всю жизнь, как моя мама, водку и борщ угрюмым небритым мужикам с грязью под обломанными ногтями!

Но именно в ту смену мне пришлось отложить книгу, потому что в наш ресторан впервые за долгое время заглянули очень интересные полуночные посетители. Их было двое: необыкновенно красивый молодой человек с бархатными черными глазами и каштановыми кудрями, одетый в элегантный серый макинтош, и девчулька моего возраста в аляпистой розовой куртке и в кедах ужасного малинового цвета, с белой повязкой на голове и испуганным выражением лица. Они уселись за один из четырех не протиравшихся с обеда столиков и сделали простой заказ: два зеленых чая. Молодой человек небрежным движением смахнул со стола засохшие крошки и лук, подался всем телом вперед и что-то зашептал своей спутнице, которая глядела на него не отрываясь большими голубыми глазами, полными изумления и недоверия.

«Никак, видимо, не может поверить своему счастью, – завистливо подумала я, решив, что у этих двоих – романтическое свидание. – Везет же ей!» – продолжала думать я, издалека разглядывая тонкий изящный профиль молодого человека, напоминающий вырезанную из слоновой кости камею, его темно-каштановые теплые кудри, отливающие золотом даже в мертвом освещении нашей забегаловки, и прекрасные сверкающие глаза, которые смотрели на смешную маленькую девчонку в дурацкой курточке с таким значительным и серьезным выражением, будто он собирался, по меньшей мере, предложить ей руку и сердце.

Удивительно, что он в ней нашел? Что, вообще, находят красивые молодые люди в самых заурядных девчонках? Думая над этим вопросом, я пришла к выводу, что, наверное, достаточно один раз произвести на кого-нибудь яркое, неизгладимое впечатление, чтобы надолго, если не навсегда, ослепить этого человека любовью и заставить его в дальнейшем не замечать все твои несовершенства и недостатки.

Ах, если бы я сейчас хоть немножечко походила на прекрасную барменшу с картины Мане «Бар в Фоли-Бержер», репродукцию которой я в свое время вырезала из журнала и повесила у себя над кроватью! Будь на мне ее элегантный костюм, дорогой медальон на черной бархотке, толстый браслет на руке, букетик благоухающих цветов, приколотый к черному корсажу; будь моя прическа в идеальном порядке, а мои глаза так же задумчивы и грустны, как у нее, я бы, возможно, смогла перебить впечатление, некогда произведенное этой низкорослой девочкой в розовой куртке на ее очаровательного спутника! Но не мне, в моем замызганном свитере, стареньких джинсах, рваных кроссовках и с неприбранными волосами, мечтать об этом! Мое дело – принимать заказы, суетиться, подавать на стол и убирать объедки.

Глубоко вздохнув, я принесла им зеленый чай, с досадой грохнув подносом и чуть не опрокинув их чашки.

Молодой человек поднял на меня пронзительные черные глаза.

– Принесите девушке что-нибудь к чаю, – попросил он мягким негромким голосом. – Аня, что ты хочешь?

– Ничего, – пискнула Аня.

– Я думаю, тебе все-таки нужно подкрепиться, – настаивал молодой человек и, не глядя на меня, распорядился: – Принесите ей венские вафли в шоколадном сиропе, она их любит.

«Да мало ли, что она любит! – мысленно возмутилась я. – Они что, воображают, что оказались в Австрии? Откуда я им тут возьму вафли в сиропе?»

А вслух сказала:

– Венских вафель у нас нет, рекомендую ватрушки и бублики. Еще есть торты, но они не слишком свежие.

– Через дорогу отсюда есть круглосуточный супермаркет, – холодно ответил молодой человек, протягивая мне тысячную купюру. – Сбегайте и купите девушке венские вафли и шоколад, сдачу оставьте себе.

Я взглянула на него, потом на деньги, потом опять на него и пошла надевать куртку. Краем уха я услышала, как девчонка пробормотала:

– Зачем ты так с официанткой, разве можно…

Остаток ее фразы я не расслышала.

Ни в какой магазин я, разумеется, не побежала: еще чего! Много чести! Просто вышла из ресторана и постояла немного под козырьком крыльца, глядя на снегопад. Молодой человек мне решительно разонравился: слишком уж высокомерный, а девчонка в розовой куртке теперь вызывала сочувствие: и как она его терпит такого?

Вернувшись в помещение, я вновь приблизилась к их столику и с удовольствием бросила смятую купюру прямо в пепельницу:

– Вафель в продаже нет!

Но ни молодой человек, ни девочка не обратили на меня ни малейшего внимания, занятые эмоциональной беседой на повышенных тонах.

– Неправда, она его до сих пор любит! – доказывала девчонка. – Она сама говорила сколько раз, что не может без него жить! Не могла она так быстро его забыть, ведь еще и года не прошло, как он умер!

– Раньше любила его, а теперь любит меня! – горячился молодой человек. – И я ее люблю! И мы с ней поженимся, вот увидишь, и уедем отсюда! Если бы не ты, она давно бросила бы все и уехала со мной!

– Неправда! – задыхалась девчонка. – Неправда! Она не может тебя любить! Ты намного младше ее, ты – глупый, наглый, мерзкий!

Тут ей не хватило воздуха, и она умолкла, закрыв лицо руками. Я торопливо отошла и сделала вид, что протираю бокалы у барной стойки. Из того, что я успела услышать, получалось, что эти двое вовсе не влюбленная пара. Остальное пока было непонятно.

Я отставила непротертый бокал в сторону, отложила заляпанное пятнами полотенце и поглядела на свои руки, мокрые, красные, в цыпках от холодной воды и грязи, а потом перевернула их и поднесла ладони тыльной стороной к лицу. Интересно, отражена ли хоть как-то сегодняшняя ночь в переплетениях линий на этих неухоженных, шершавых ладонях или там показаны исключительно основные события моей жизни? А что вообще можно считать основными событиями? Переезд, замужество, рождение ребенка, получение важной награды, потерю близких, увечье, смерть? Мне все-таки кажется, что самые серьезные и важные мгновения, круто меняющие человеческую жизнь, не имеют никакого воплощения в мире.

Я где-то читала, что, когда у человека происходит внутреннее прозрение, это знаковое событие не сопровождается ни веселым разгулом, ни обрядами скорби, ни вещественной потерей, ни приобретением материальной награды. Просто что-то меняется у человека внутри, после чего он больше никогда не будет прежним, а материальные изменения происходят позже, как следствие изменения внутреннего. Вот и эта девчонка в розовой куртке и малиновых кедах, очевидно, только что узнала от своего спутника что-то очень важное и невыносимо горькое и теперь тихонько плачет у меня за спиной, а как только ей удастся переварить эту новость, она встанет из-за стола с совершенно изменившейся душой, развернется, уйдет и совершит какой-нибудь серьезный поступок, о котором я уже не услышу. Впрочем, может быть, я не права и все это не более чем плод моей разыгравшейся к ночи фантазии…

Я постояла у стойки еще немного, прислушиваясь к тихим сдавленным всхлипам за дальним столиком, и собралась было уйти в подсобное помещение, вернуться к книге, как вдруг молодой человек нарушил молчание:

– Аня, не будь эгоисткой! Я понимаю: ты любила отца и для тебя он навсегда останется самым лучшим. Но твоя мама – другое дело. Она никогда не была с ним счастлива, она сама мне рассказывала! Он и женился на ней только потому, что должна была родиться ты. Вспомни, сколько раз он от вас уходил! А я люблю ее по-настоящему и никогда не брошу! И я не считаю, что я слишком уж молод для нее! Ты, наверное, забыла, что твоей маме всего-навсего тридцать пять, а мне уже двадцать три!

Девчонка пролепетала что-то сквозь слезы. Я не расслышала, молодой человек – тоже.

– Что ты сказала? – переспросил он.

– Папа умер триста двадцать восемь дней назад, – горько прошептала она. – Еще и года не прошло, а вы уже собираетесь жениться!

– Вот только не надо сентиментальничать! – с досадой ответил молодой человек. – Мы не в девятнадцатом веке живем! Или твоя мама должна до конца своих дней носить траур по нелюбимому человеку и строить из себя убитую горем вдову?

– Она любила папу, – тихо, но настойчиво повторила девочка. – То, что она тебе наговорила, – это от обиды на него! Когда папа заболел и мы с мамой узнали, что он скоро умрет, она сказала мне, что всегда молилась о том, чтобы умереть раньше его и чтобы ему без нее было плохо. А получилось наоборот, и теперь она не знает, как ей жить дальше. И он ее тоже любил, просто она была слишком ревнивой и раздражительной, а его это злило. Однажды она накричала на меня, я на нее обиделась, а папа сказал, что на нее обижаться нельзя, потому что она все равно что ребенок! Ей просто хочется, чтобы ее любили и баловали, как маленькую! Вот как он ее понимал! А ты ее совсем не знаешь! Ты думаешь, она такая взрослая и мудрая, раз она старше тебя? А вот и нет! Да и не любит она тебя вовсе, ей просто нравится, что ты крутишься вокруг нее и заваливаешь ее подарками! Она любит, когда за ней ухаживают, вот и всё!

– Ну хватит, – устало произнес молодой человек. – Не желаю больше слушать твои домыслы! Допивай свой чай, и поедем.

– Если она выйдет за тебя замуж, я уйду из дома, – внезапно заявила девочка.

– Шантажируешь? – усмехнулся молодой человек. – Напрасно. Мы и так не собираемся жить с тобой вместе в одной квартире. Оставим тебя на попечение каких-нибудь родственников, а сами переедем в Европу, у нашей компании там филиал.

– Мама без меня не поедет! – воскликнула девочка.

– Еще как поедет, – спокойно возразил молодой человек. – Наш отъезд, как и свадьба, – вопрос решенный. Я просто ставлю тебя в известность.

За их столиком вновь воцарилось молчание. Я подумала, что все уже сказано и сейчас молодой человек окликнет меня, расплатится за чай и выйдет из ресторана в туманную, сыплющую снежной крупой ночь торжествующим победителем, ведя за собой поверженную его словами девочку. Но молодой человек неожиданно меня удивил.

– Аня, – каким-то совсем другим, проникновенным и ласковым тоном произнес он, – я вовсе не желаю тебе зла – просто хочу, чтобы ты понимала, что мы с твоей мамой любим друг друга и собираемся создать счастливую семью. Поехали с нами, если хочешь! Но ты должна пообещать мне, что станешь моим другом и прекратишь отравлять всем нам жизнь своими бесконечными напоминаниями об отце. Мне надоело слышать от твоей матери, что ты постоянно изводишь ее несправедливыми нападками! Это должно закончиться раз и навсегда. Ты меня слышишь?

– Кто дал тебе право приказывать, что мне думать и делать? – с тихим отчаянием спросила девочка. – И почему ты распоряжаешься моей мамой? Она ведь тебе еще не жена!

– Я распоряжаюсь с ее согласия, – ответил молодой человек. – У нас мало времени, поэтому даю тебе неделю на раздумья и, если ты примешь наши условия, начну оформлять на тебя документы для выезда за границу. Если нет, будем договариваться с твоей двоюродной теткой, чтобы взяла тебя на попечение до совершеннолетия. А сейчас допивай свой чай и бегом в машину: уже поздно и тебе давно пора спать!

Я напряглась, ожидая оклика, но мои посетители молчали. Бросив взгляд через плечо, я увидела, что девочка с бледным лицом, схватившись за голову, сползает со стула на пол в каком-то полуобмороке, а молодой человек раздраженно копается в телефоне и, похоже, не видит, что творится с его спутницей.

Дальше все происходило как во сне или в замедленной съемке: молодой человек поднимает глаза и утомленное и высокомерное выражение его красивого лица меняется на испуганное. Он с трудом вскакивает на ноги, двигаясь будто бы под водой, но все-таки успевает подхватить девчонку, она отворачивает голову в сторону, и ее тошнит прямо ему на рукав.

Внезапно до меня, будто сквозь вату, доносится крик молодого человека:

– Что же вы стоите как вкопанная? Идите немедленно сюда!

Я срываюсь с места.

– Воды! – резко командует он.

И я разворачиваюсь на ходу и бегу в подсобное помещение, чтобы налить им холодной воды из-под крана. Вернувшись с маленькой пластмассовой леечкой, которой у нас тут поливают жухлые цветы, я наклоняюсь над девочкой (лицо у нее совсем белое и безжизненное) и машинально выливаю воду ей на голову.

– Что вы делаете?! – гневно кричит молодой человек. – Вы что, совсем спятили? Как же она теперь выйдет на мороз с мокрой головой?

Затем он кладет девочку на пол и прижимается ухом к ее груди, потом хватает ее запястье и пытается нащупать пульс.

– У нее обморок, – говорит он, как будто мне и так не видно. – Нашатырь у вас есть?

– Нет, – отвечаю я. – Зато есть коньяк.

– Не надо коньяка! – резко отвечает молодой человек, расстегивая на девчонке куртку и снимая с нее розовый шарф. – Откройте лучше все форточки и поднимите ей ноги!

Смутно припоминаю собственные действия в следующие несколько минут. Кажется, я послушно схватилась за тоненькие, как у цыпленка, ножки в малиновых кедах и подняла их как можно выше. Молодой человек осторожно похлопал девочку по щекам, и она медленно приоткрыла мутные голубые глаза.

– Лежи спокойно, – мягко велел ей молодой человек, а потом обратился ко мне: – Откройте форточки! Заварите крепкого чая! Вызовите «Скорую»! Живо!

Я осторожно опустила девочкины ноги и побежала исполнять то, что было велено. Между тем молодой человек стоял перед девчонкой на коленях на грязном полу и разматывал промокшую насквозь повязку у нее на голове.

– У тебя, видимо, сотрясение мозга, – бормотал он скорее себе, чем ей. – Где же ты так ушиблась?

Я дрожащими от волнения руками заварила чай и вместе с другой официанткой, которая все это время торчала на кухне, попивая кофе перед маленьким, хрипло орущим телевизором, выбежала к посетителям.

Девчонке к тому времени стало значительно лучше: она уже не лежала, как тряпичный Петрушка, на полу, а сидела на стуле, беспомощно откинувшись на спинку. Ее длинные черные волосы были совершенно мокрыми и свисали липкими с виду прядями ей на лоб. На виске виднелся страшный малиновый кровоподтек, странно гармонировавший с цветом ее кед. Молодой человек забрал танцующую чашку с чаем из моих трясущихся рук и дал ей попить. Щеки девочки слегка порозовели, и мы со старшей официанткой облегченно выдохнули.

– Вы уже вызвали «Скорую»? – поинтересовался молодой человек.

Мы отрицательно покачали головами.

– Ладно, сейчас почищу рукав, прогрею машину и сам отвезу тебя в больницу, – ответил молодой человек, обращаясь к девчонке.

Она ничего не сказала, только еще ниже склонилась над чашкой с чаем.

– Где у вас тут можно помыть руки? – спросил у нас молодой человек.

И старшая официантка, грузная и неповоротливая баба с красным носом, кокетливо запорхала вокруг него, будто толстобрюхая бабочка-бражник вокруг зажженной лампы, увлекая его за собой в таинственный полумрак прохода между залом ресторана и кухней.

А я осталась стоять перед столиком, глядя на маленькую и беспомощную девочку, склонившуюся над чашкой с недопитым чаем. Я довольно редко испытываю жалость к посторонним людям, но в тот момент сердце у меня прямо кровью обливалось при виде этой девочки! Не представляю, какие эмоции душили бы меня, узнай я, что моя мама – самая обыкновенная женщина средних лет, которая ежедневно варит мне суп и отчитывает меня за прогулы в школе, – вдруг собралась замуж за хлыщеватого мажора с повелительскими замашками и начала оформлять документы на переезд в Европу! Это как если бы она вдруг оказалась шпионкой международной разведки или бывшей кинозвездой – тут уж у кого угодно земля уйдет из-под ног и без всякого сотрясения мозга!

Внезапно девочка подняла голову и внимательно посмотрела на меня большими голубыми глазами.

– Я хочу попросить вас об одолжении, – тихо сказала она. – Проводите меня отсюда на улицу через служебный вход и не говорите ему, что я ушла. Скажите, что я на кухне умываюсь или придумайте что-нибудь еще.

Я заколебалась: девчонка явно не в себе, у нее разбита голова и волосы насквозь мокрые. Куда она собралась идти в таком виде? Но, с другой стороны, я понимала, как сильно ей не хочется ехать куда-то с этим красавчиком, любимцем ее матери, в его автомобиле (наверняка шикарном, как и он сам) и всю дорогу терпеть преувеличенные проявления заботы с его стороны. Поэтому после недолгих размышлений я кивнула, и она тут же застегнула куртку, надела капюшон и тяжело поднялась из-за стола.

Глядя на ее неловкие, неуверенные движения, я чуть было не передумала, но ее умоляющий взгляд решил все дело.

– Хотите, я вызову вам такси к служебному входу? – спросила я.

– Не надо, – ответила девочка. – У меня нет времени ждать такси.

И она пропала в декабрьской вьюжной тьме, оставив в пустом ресторане на полу свой розовый шарф. Когда молодой человек вернулся и увидел этот шарф, он сразу все понял и, повернувшись ко мне, дал волю своему гневу.

– Вы хоть понимаете, что вы наделали?! – кричал он на меня. – Она же ничего не соображает, а на улице – ночь! С ней же что угодно может случиться!

Он расплатился и выскочил на улицу, а несколько мгновений спустя мы услышали, как его машина с завывающим ревом рванула в погоню за беглянкой. Потом этот красавец наверняка в красках расскажет ее матери все подробности этой погони, а мать растроганно заохает и в очередной раз признается ему в своей неземной любви, а бедной девочке с кровоподтеком на виске не достанется ничего, кроме упреков и требований держать ее чувства при себе. И матери в общем-то не понять, что ощущаешь, когда место любимого покойного отца занимает мальчишка ненамного старше тебя.

А я хорошо это понимаю. Мой отец умер много лет назад, и с тех пор моя мать не раз оскорбляла его память, связываясь со случайными посетителями нашей забегаловки – сопляками студентами и грузчиками из тех, что помоложе и поопрятнее. Теперь-то она вышла замуж за нормального и вполне добродушного, а главное – взрослого водителя грузовика, уволилась с работы и сидит себе дома, воспитывая мою сводную сестренку. А тогда я буквально места себе не находила, наблюдая, как она, не стыдясь, бегает на свидания в киношку к очередному юнцу, который, как и все окружающие, откровенно смеется над ней у нее за спиной…

 

Зритель № 8

Нас набилось шесть человек в одну машину: я, Толстый, его младший брат, наши девчонки и тот странноватый тип в желтой шляпе, который угощал нас в клубе. За рулем сидела девушка Толстого. Вообще-то она еще школьница и водительских прав у нее, естественно, нет, но в нашей компании она оказалась самой трезвой, ну или не совсем пьяной, потому что осилила за ночь один-единственный коктейль да еще попробовала пиво из бокала Толстого, а все остальное время заказывала какой-то сок. Кроме того, Толстый давно уже обещал ей организовать тест-драйв по городу, а такие вещи лучше всего устраивать ночью, когда на улицах никого.

Впервые в жизни оказавшись за рулем, эта девочка сразу вдавила педаль газа и всю дорогу пищала от восторга, а сидящий рядом Толстый за нее переключал скорости, поддерживал руль, хохотал и ругался на чем свет стоит. Мы же хором вопили от страха, потому что перед лобовым стеклом периодически выскакивали, словно из-под земли, фонарные столбы, деревья и какие-то стены. Но Толстый, на наше счастье, всегда отличался хорошей реакцией и даже пьяным успевал вовремя заметить опасность и резко выкрутить в сторону руль. Машина петляла по прямой дороге зигзагами, как если бы мы мчались по серпантину, и периодически фары выхватывали из темноты смешные перекошенные лица редких прохожих, в основном алкоголиков и бомжей, которых, как выразился Толстый, «можно и нужно давить пачками». В общем, было весело!

На улице мело не переставая. Ветер завывал так, что было слышно даже сквозь грохочущий из динамиков клубняк. Моя девочка прокричала мне на ухо, что ее сейчас стошнит, и я уже минут пять безуспешно дергал за рукав Толстого, пытаясь донести до него простую просьбу притормозить у обочины, но он вяло отмахивался от меня свободной рукой и не отрывал глаз от дороги. Я оглянулся на подругу и развел руками – что, мол, тут сделаешь? – но она посмотрела на меня такими злющими, мокрыми, с размазанной тушью глазами, что я опять наклонился вперед и изо всех сил потянул Толстого за воротник куртки.

– Ты что, задушить меня хочешь?! – возмутился Толстый, разворачиваясь ко мне всем корпусом. – Чего тебе, слизняк?

Мне не понравилось, что он назвал меня слизняком в присутствии подруги, ухмыляющегося типа в желтой шляпе и своего противного младшего брата, который тут же подхватил это словечко, будто попугай, и принялся скандировать: «Слизняк! Слизняк!» – и щипать меня за руки и за ноги.

– Останови машину! – проорал я прямо в наглую, потную рожу Толстого и вдруг неожиданно для себя самого схватил его за уши и с силой тряхнул.

В ответ на эту атаку Толстый зарычал и, с трудом развернувшись, плотно обхватил меня своими ручищами и зажал в смертельном захвате, будто удав кролика. Моя девочка, взвизгнув, вцепилась ему наманикюренными ногтями в шею. Откуда-то сбоку на помощь Толстому рвался его младший брат, сдерживаемый заевшим ремнем безопасности, а тип в желтой шляпе был бесцеремонно оттиснут в самый угол салона и едва дышал (пихаемый локтями и ногами, он продолжал широко склабиться). И тут произошло то ужасное, из-за чего все мы до сих пор не можем прийти в себя, – мы сбили человека!

Сначала что-то с глухим стуком ударилось о капот. Мы даже не поняли, что случилось, и продолжали возню, но девчонка Толстого – та, что сидела за рулем, – вдруг резко затормозила, отчего машина пошла юзом и колеса захрипели с отчаянным присвистом. Нас всех при этом разбросало по салону, причем типа в желтой шляпе вообще чуть не высадило вместе с задним стеклом. Мы все еще ошарашенно глазели по сторонам, а подруга Толстого уже выскочила из машины и бежала назад, к сбитому человеку. Сбитой оказалась девочка, совсем маленькая, в розовой куртке. Она лежала на дороге, сжавшись в комочек, как будто мгновенно уснула. Лицо у нее было бледным, как у мертвеца, волосы казались мокрыми (от крови?!), а на виске сбоку виднелся огромный лиловый кровоподтек.

– Убили! – с округлившимися глазами в истерике заверещала подруга Толстого. – Ребята, мы ее убили!

– Заткнись! – рыкнул на нее Толстый и присел на корточки перед неподвижным телом – проверить, жива ли девочка.

Мы растерянно столпились вокруг и смотрели на него, разинув рты и бессмысленно хлопая глазами. Толстый, видимо, не смог нащупать пульс на руке сбитой девочки, потому что полез расстегивать ей куртку и снимать с нее капюшон. Потом сжал пальцами ее освободившуюся тоненькую шею, будто бы собираясь ее душить, а на самом деле пытаясь отыскать пульсирующую жилку. Откуда-то взялось маленькое карманное зеркальце, которое сразу поднесли к губам пострадавшей. Гладкое ледяное стекло тут же слегка затуманилось.

– Живая! – выдохнула подружка Толстого. – Слава богу, живая! – И бурно разревелась.

– Заткните ее кто-нибудь! – прошипел в нашу сторону Толстый. – Она же сейчас полрайона поднимет!

Но никто не отреагировал на его слова и даже не двинулся с места. Казалось, все примерзли к асфальту от страха.

– Вы что, оглохли?! – яростно выкрикнул Толстый, но сию же минуту взял себя в руки и сказал уже спокойнее: – Надо валить отсюда срочно, пока никто не видел!

– Нужно вызвать «Скорую»! – закричала сквозь слезы подруга Толстого. – Ее нужно спасти, пока она не умерла!

Толстый вскочил на ноги и замахнулся на нее, я невольно дернулся вперед, моя подруга завизжала. Но Толстый вдруг опустил руку, повернулся к нам и неожиданно спросил:

– А где этот, в желтой шляпе?

Мы растерянно оглянулись и поняли, что наш случайный попутчик исчез. Но самым ужасным было то, что ни один из нас не мог теперь припомнить не то что его имени, но даже его лица – ничего, кроме дурацкой желтой шляпы!

– Мы его никогда не найдем! – в панике пробормотал младший брат Толстого. – А он пойдет в полицию и всех нас сдаст!

Толстый, судя по выражению лица, подумал о том же, а его девчонка заревела с новой силой.

Моя же подруга в этот момент взяла меня за руку и сказала зло и решительно:

– Пойдем отсюда! Мы тут ни при чем, пусть сами разбираются!

– Ну уж нет! – воскликнул младший брат Толстого. – Никуда вы не пойдете! Скажи им! – жалобно крикнул он брату.

– Вот что, ребятки, – сказал Толстый. – Сейчас ты (он ткнул в меня пальцем) и ты (указал он на своего младшего брата) возьмете ее за руки и за ноги и оттащите в машину. Мы отвезем ее за город, посадим в электричку, и пусть катится чем дальше, тем лучше! Никакой аварии не было: она сама упала на вокзале и разбила свою башку. А мы тут вообще не при делах, ясно?

Младший брат с уважением посмотрел на старшего, а я собрался было уже подойти к телу, но тут на меня накинулась моя подруга.

– Даже не вздумай в этом участвовать! – закричала она, наступая на меня с разъяренным лицом и толкая в грудь. – Пусть сами отвечают за свои поступки, нечего тебе вмешиваться!

– Он останется здесь и поможет нам замести следы, – спокойно ответил Толстый, глядя на мою подругу с откровенной ненавистью. – И ты тоже останешься и будешь нам помогать, уяснила?

– Ничего я не буду!.. – начала было моя подруга, но умолкла, потому что Толстый подступил к ней вплотную и резко произнес:

– Еще одно слово – и потащишь девчонку в машину вместо него!.. – И он вновь указал на меня.

– Эй, полегче! – оборвал его я, а сам примирительно положил руку на плечо своей девочки. – Мы всё сделаем чисто, но запомни: мы с ней тут ни при чем!

Толстый кивнул, а моя девочка в бессильной злобе дернула плечом, сбрасывая мою руку, и больше в ту ночь не произнесла ни слова.

Для того чтобы затащить сбитую девчонку в машину, много сил не потребовалось. Несколько минут спустя мы уже ехали по объездной дороге на вокзал навстречу метели. На этот раз в машине было тихо, как в могиле, а сами мы чувствовали себя гробовщиками, везущими закапывать бездыханное тело, хотя девочка явно была жива и, похоже, не настолько сильно пострадала, как нам показалось на первый взгляд. В салоне ее втиснули в середку, между моей подругой и мной. Голова девочки лежала у меня на плече, и я шеей ощущал ее тепловатое неровное дыхание.

За рулем теперь сидел Толстый, а его подруга пересела на заднее сиденье, к нам. Впереди, рядом с Толстым, расселся с важным видом его младший брат. Лица у всех были бледные и сосредоточенные, как перед экзаменом. Мою подругу по-прежнему подташнивало, но теперь она не дергала меня и не просила остановить машину и, каждый раз, когда я пытался умоляюще заглянуть ей в глаза, упорно отводила нехороший, горящий взгляд.

До вокзала мы доехали без приключений, но действовать дальше не решались, а главное – не знали, с чего начать. Ясно было, что нужно купить девчонке в розовой куртке билет, затащить ее в пустую ночную электричку, усадить куда-нибудь в уголок, а потом бежать прочь куда глаза глядят и забыть об этой ужасной ночи навсегда.

Но нас всех одновременно охватил мандраж: нам стало казаться, что сто́ит кому-нибудь одному выйти из машины, как его сию же минуту сцапают полицейские, а потом заберут и всех остальных. Мы тянули время и с ужасом глядели на ярко освещенную и совершенно безлюдную привокзальную площадь, занесенную снегом, которую нужно было пересечь быстро и незаметно, и на горящие окна далекой кассы, в которой могло по какой-то фантастической случайности вдруг не оказаться билетов. Что в таком случае делать? Везти девчонку в розовой куртке обратно в город?

– Значит, так, – скомандовал Толстый. – Если никто идти не хочет, пойдем все вместе. Сделаем вид, будто едем компанией за город. Билеты купим на всех. В электричку завалимся скопом, но выйдем по одиночке и сразу же разбежимся по сторонам. Встретимся у машины. Девчонку нужно переодеть: куртка у нее слишком заметная. Никто из наших девушек не желает махнуться с ней курткой? – И Толстый с усмешкой взглянул на девчонок.

Его подруга дернулась и отвела взгляд. Моя девочка презрительно посмотрела ему прямо в глаза и усмехнулась в ответ.

– Ладно… – примирительно вздохнул Толстый. – Поедет без куртки, все равно в вагоне тепло. Прокатится до конечной, а там ее контролеры подберут и сдадут в полицию или врачам. Всем все понятно? Тогда нечего время терять. Пойдемте.

– А кто останется караулить машину? – спросил я, поглядев на мою девочку и всем сердцем желая, чтобы она не пошла вместе с нами. – Или мы ее здесь без присмотра бросим?

– Я останусь! – нагло заявил младший брат Толстого и вольготно развалился на переднем сиденье, откинув спинку кресла.

В общем, стащили мы со сбитой девчонки ее яркую розовую куртку, под которой оказался простенький тонкий свитерок, подхватили ее под мышки и поволокли по направлению к вокзалу. Ввалились в помещение, уселись в холле, и, пока подруга Толстого покупала на всех билеты, мы с ним усердно разыгрывали компанию отдыхающих и старались галдеть как можно громче, а под конец даже затянули песню, но быстро умолкли. Моя девочка сидела рядом со мной и молчала, стиснув зубы и прикрыв глаза. Помощник из нее получился никудышный, но я ее в общем-то понимал и не винил.

Электричка должна была отправиться где-то через час, и мы пока переместились всей оравой в привокзальный буфет, где продавали растворимый кофе с молоком и позавчерашние бутерброды со шпротами. В буфете было тоже пусто, только за самым дальним столиком какой-то ботан вяло жевал свой бутерброд, роняя крошки на заляпанный экран смартфона, который он крутил у себя перед носом, будто обезьяна погремушку. Сбитая девочка в наших руках напоминала скорее мешок с тряпьем, нежели человека из плоти и крови, и меня от волнения и усталости потихоньку начинало трясти.

– Закажем чего-нибудь, – предложил Толстый и купил целую гору отвратительных жирных бутербродов, на бугристой грязноватой поверхности которых корчились мертвые черные рыбки, а с боков стекало на тарелку ржавое масло.

Уж не знаю, мучили Толстого угрызения совести или нет, но на его аппетите произошедшее никак не отразилось: прямо на глазах у меня и девочек он, будто профессиональный фокусник, проглотил зараз бутерброд, а за ним – следующий, а потом – еще один и запил все это противной мутно-бурой жижей, которая тут гордо именовалась «кофе с молоком».

Я видел, что мою девочку, как, впрочем, и подругу Толстого, воротит от этого зрелища, но ничего поделать не мог. Я как будто истратил весь свой сопротивленческий запал еще тогда, в автомобиле, когда вцепился ему в мясистые уши, а теперь мне уже было все равно и хотелось лишь одного: чтобы мы поскорее покончили с этим делом и разбежались по домам.

Глотнув немного горячего «кофе», я почувствовал, что дрожь в руках постепенно проходит, а глаза закрываются сами собой. Сказывалось еще и выпитое в ночном клубе. Я и сам не заметил, как задремал.

Внезапно странный холодок, как от сквозняка, пробежал у меня по спине, и я, сильно вздрогнув, очнулся и резко вскинул голову. Ни Толстого, ни девчонок, ни ботана со смартфоном в буфете уже не было. Более того, стены помещения как будто бы раздвинулись в стороны, а потолок улетел далеко ввысь. Вокруг не было слышно ни звука – только какой-то приглушенный треск, как в немом кино, а по углам клубились мрачные густые тени. Рядом со мной, привалившись к моему плечу, полулежала сбитая девочка, и ее молочно-белое продолговатое лицо было повернуто в мою сторону.

Внезапно ее угольно-черные ресницы явственно дрогнули, девочка медленно открыла страшные черные глаза, напоминающие два отверстия, вырезанные на чистом листе бумаги, и взглянула прямо на меня. Мое перекошенное страхом лицо, похожее на маску, на миг отразилось в ее огромных неподвижных зрачках, а потом она крепко зажмурилась и, раскрыв темный провал рта, беззвучно закричала.

Мое сердце пропустило несколько ударов сразу, я хрипло застонал и, рванувшись из последних сил, вынырнул из кошмарного сна, как из проруби, и ударился коленкой о край массивного стола, за которым мы сидели.

Толстый и девчонки удивленно посмотрели на меня, но не произнесли ни слова. Я испуганно огляделся и спросонья затряс головой, одновременно потирая ушибленное колено. Убедившись, что сбитая девочка так и не пришла в себя и продолжала лежать рядом с нами вялой куклой, я почувствовал некоторое облегчение, но меня все еще потряхивало. Больше всего на свете мне хотелось вскочить и убежать, и стоило неимоверных усилий взять себя в руки и не завыть от тоски и страха.

Неизвестно, сколько времени мы просидели молча, не глядя друг на друга. Неожиданно в тишине пустого зала громко, но неразборчиво прозвучало объявление. Ботан, сидевший за дальним столиком, поднялся, запихнул смартфон в карман куртки и хмуро поплелся к выходу, потирая красные глаза.

– Электричка подойдет через пятнадцать минут. Пойдем на платформу, – распорядился Толстый, грузно поднимаясь из-за стола и даже не потрудившись вытереть замасленные губы.

Наши подруги нервно подскочили, я тоже встал, чувствуя, что у меня невольно подгибаются колени, и стал поднимать сбитую девочку. Толстый подошел к ней с другой стороны, совсем уж грубо подхватил ее за тонкую кисть и потянул эту безвольную крошечную лапку вверх, по-свойски закидывая ее себе на плечо.

– Осторожнее, это же ребенок, а не мешок с опилками! – тихо возмутился я.

– Ничего, потерпит! – с какой-то небрежной хамской интонацией бросил Толстый.

И мы потащили девочку к выходу. На платформе, кроме нас и ботана, никого не оказалось. Мы, не сговариваясь, выстроились в рядок, отсчитывая секунды до прибытия поезда, а когда он наконец подъехал и медленно, со скрипом отворил двери, мы с Толстым в два прыжка оказались внутри и промчались с несчастной девчонкой, повисшей у нас на руках, через весь вагон в соседний, мимо абсолютно равнодушного ко всему ботана, который преспокойно уселся на скамью подальше от окна и тут же вытащил из кармана смартфон. Следом за нами семенили наши подруги.

Посадив девчонку через два вагона от ботана на скамью и привалив ее головой к подмерзшему оконному стеклу, мы по одному пробежали обратно, выскочили из электрички и разошлись в разные стороны. Электричка тронулась и умчалась вдаль, увозя с собой сбитую нами девочку и ботана. А мы так же по одному покинули здание вокзала.

Встретились мы у машины, на безопасном расстоянии от места нашего второго за эту ночь преступления. На душе у всех, даже у Толстого, было скверно. Голова разламывалась от выпитого и случившегося, меня сильно знобило. Моя девочка всю дорогу до города молчала, уставившись в окно, и я больше не решался заглянуть ей в лицо. Брат Толстого пробовал задавать какие-то вопросы, но его быстро заткнули.

В город мы вернулись уже под утро, когда метель наконец-то прекратилась, а ветер раздул облака и открыл нам полоску света на востоке. Я не отрываясь смотрел на эту полоску и думал, что теперь моя подруга больше меня не любит. Она любила меня еще несколько часов назад, а сейчас ей все равно. Когда в следующий раз мы с ней случайно встретимся где-нибудь, она сделает вид, что мы не знакомы. Она у меня гордая. И злая. Никогда она не простит меня за то, что я проигнорировал ее приказ!

«У Толстого таких проблем уж точно не будет», – подумал я, глядя, как он по-хозяйски кладет свою лапу на колено малолетней подруги (она снова уселась впереди, рядом с ним). Этим школьницам, похоже, достаточно всего один раз нареветься вдосталь, чтобы успокоиться и выкинуть из головы такую неприятную мелочь, как несчастный случай на дороге. И уже завтра ей будет наплевать, что сначала мы чуть не угробили ребенка – ее ровесницу или еще младше, – а потом, вместо того чтобы вызвать «Скорую», посадили ее на поезд, идущий далеко за город. Возможно, что девочка все-таки пострадала серьезнее, чем мы думаем, и тогда, если ее обнаружат не сразу, она умрет там, в вагоне электрички.

От этой мысли мне сделалось совсем тошно.

– Останови машину! – хрипло крикнул я Толстому, а затем повернулся к своей подруге и настойчиво потянул ее за рукав: – Пойдем отсюда! Ты со мной?

Но она, как я и ожидал, брезгливо отшатнулась, как будто я мог ее запачкать, и презрительно поджала губы. Она меня уже разлюбила и не считала нужным церемониться со мной или тратить впустую какие-то слова.

– Тогда прощай, – быстро сказал я и приоткрыл дверцу.

Но младший брат Толстого перегнулся через колени моей уже бывшей подруги и, протянув руку, придержал дверь.

– Ну, что вам еще? – нервно пробормотал я.

– Надеюсь, ты понимаешь, что болтать о сегодняшней ночи не нужно, – солидным тоном заправского крестного отца посоветовал Толстый.

– Да уж понимаю как-нибудь! – горько усмехнулся я, выбираясь из его машины.

Придя домой, я протопал в грязных ботинках на кухню и долго и жадно пил ледяную воду прямо из-под крана, а потом сунул под струю воды свою пылающую, как костер, голову, не заботясь о том, что намочу шарф и воротник куртки. Я долго стоял так, медленно приходя в себя. Затем прошел в спальню, завалился в одежде на кровать и закрыл лицо руками. Мне казалось, будто я медленно лечу в бесконечно глубокую темную пропасть головой вниз.

 

Зритель № 9

Я, как обычно, ехал в ночной электричке, не поднимая глаз от экрана смартфона, когда ко мне подошла эта странная девочка. Достаточно было взглянуть на нее один раз, чтобы понять, что она наркоманка или бродяжка, – лицо серое, на ногах стоит нетвердо, покачиваясь, волосы влажные и какие-то сальные, на виске – синяк, верхней одежды нет.

Вглядываясь в меня бледными прищуренными глазами, она спросила:

– Где мы?

Я напрягся и нервно огляделся в поисках контролера, но в вагоне, кроме нас двоих, не было ни души.

«Ну вот, – тоскливо подумал я. – Влип в историю! Сейчас она начнет ко мне приставать, станет выкрикивать гадости, полезет отбирать смартфон, а если ее оттолкнуть, она еще, чего доброго, упадет и забьется в припадке. А меня потом поймают и обвинят в нападении. Никто ведь не поверит, что эта доходяга первая начала! Что же делать?»

Ждать подмоги было неоткуда, поэтому я решил не нарываться и ответить на ее глупый вопрос. Отведя от нее взгляд и уставившись в пол, я тихо пробормотал, что мы едем в электричке и что мне нужно попасть на конечную станцию.

– Что вы сказали? – медленно переспросила она. – Вас не слышно.

Я занервничал еще сильнее и попытался незаметно отодвинуться от нее в сторону, чтобы потихоньку убрать смартфон во внутренний карман куртки, а затем сделать вид, что вспомнил что-то важное, вскочить и быстрым шагом перейти в другой вагон.

Но девочка вдруг присела рядом со мной, потому что ноги ее не держали, и прислонилась головой к моему плечу. Я даже вздрогнул от неожиданности и хотел отпрянуть, но подумал, что, если я резко отстранюсь, она, скорее всего, упадет головой на скамью и больно ударится, а у нее и так уже разбит правый висок. Поэтому я остался сидеть на месте, сжавшись в комок и стараясь не шевелиться.

Притерпевшись немного к такому положению, я медленно вздохнул, а потом плавно, не торопясь, выдохнул, но в самый последний момент поперхнулся воздухом и закашлялся. Девочка вздрогнула и чуть шевельнулась. Как ни странно, от нее пахло не так, как обычно пахнет от чумазых бродяжек, то есть, я хочу сказать, не дохлыми кошками и не гнилым луком. Наоборот, ее руки, лицо и одежда оказались вблизи совершенно чистыми, от свитера исходил слабый запах шерсти и детского мыла, а волосы у нее были надушены розовым маслом! Этот аромат я узнал бы из тысячи, потому что у моей бабушки дома на трюмо всю жизнь, сколько себя помню, красовался флакончик болгарского розового масла, на котором мелкими золотыми буковками было написано: «Rosa damascena Mill.», что означает «Дамасская роза».

Значит, эта девочка не бездомная. Просто поссорилась с родителями, выбежала из квартиры в одном свитере и помчалась куда глаза глядят. Может быть, она чем-то не угодила пьяному отцу и он распустил руки. Или парень, приревновав, хватанул ее головой о стену.

Откуда мне знать, как это обычно происходит в неблагополучных семьях? У нас в семье никто и никогда не поднимал на меня руку и не повышал голоса. Мы с мамой и бабушкой вообще жили мирно и очень дружно. Когда в классе на моих глазах кто-нибудь затевал разборки с дракой, я всегда страшно паниковал и даже задыхался, как от приступа астмы…

Внезапно ход моих мыслей оборвался, наткнувшись на неожиданный вопрос: а как эта девочка попала на пригородный вокзал без куртки и купила себе билет на электричку, не имея денег? Может быть, ее ограбили и избили уже на вокзале? Тогда дело принимало совсем нехороший оборот. Наверное, нужно будет позвонить в полицию или в «Скорую», когда приедем на станцию.

А вдруг полицейские подумают, что это я ее избил, и задержат меня до выяснения обстоятельств? А у меня, между прочим, дела, и, вообще, я тут ни при чем, просто ехал в электричке. Я попытался высвободить плечо, осторожно отодвинуть девочку в угол скамьи и пересесть. Но она вдруг опомнилась, приподняла голову и посмотрела на меня, по-прежнему щурясь, будто от яркого света, а потом, словно прочитав мои мысли, очень тихо и умоляюще произнесла:

– Не бросайте меня… помогите…

И что я мог сделать? Я вновь нервно оглянулся в поисках контролера, в надежные руки которого я с облегчением передал бы эту бедную девочку, но никто так и не вошел в вагон. Они никогда не приходят, когда нужны. Никто никогда не приходит на помощь. Так почему же именно я должен кому-то помогать?

Всю свою жизнь я буквально замирал от страха перед окружающими людьми. Каждый встречный, в особенности незнакомый человек, виделся мне потенциальным врагом: он мог оказаться маньяком, садистом или бандитом, он мог быть в плохом настроении или в состоянии опьянения, его мог раздражать мой внешний вид, мой случайный взгляд, мой голос, да мало ли что! В школе меня нередко били просто за то, что я не к месту улыбнулся или сказал что-то не совсем подходящее случаю. Когда у меня появилась собака, мой единственный друг и мечта детства, бить меня стали чуть ли не ежедневно: им в классе, видите ли, не нравилось, что от меня якобы «воняет псиной» и что вся моя одежда «увешана собачьей шерстью». Однажды мне сломали руку, но никто так и не вступился за меня, потому что вступаться – себе дороже. Да я и не ждал ничьего покровительства.

Так почему же теперь вы ждете его от меня? Оставьте меня в покое! И не нужно показывать мне свои шрамы и давить на жалость: проблемы есть у всех и решать их нужно самостоятельно! И вообще, эта девчонка сама виновата, что оказалась среди ночи в электричке с пробитой головой, без теплой куртки и без денег! С моей мамой или бабушкой такое никогда бы не случилось, потому что они – приличные, интеллигентные женщины, которые не заводят сомнительных знакомств, не принимают наркотики и не шатаются по ночам непонятно где и с кем!

И все-таки, несмотря на этот убедительный внутренний монолог, я не мог заставить себя предпринять разумные меры, хотя делов-то всего и было – оттолкнуть девчонку и перейти в другой вагон (она бы за мной не пошла: силы у нее явно на исходе). Наоборот, я, как и все слабые люди, расчувствовался: при ближайшем рассмотрении маленькая девочка перестала казаться мне отбросом общества, а ее сладко пахнущие волосы совсем некстати напомнили мне о любимой бабушке. Взглянув на ее посиневшие губы и дрожащие руки, я совсем «поплыл» и, стащив с себя шарф, попытался хоть немножко ее укутать.

– Сейчас приедем на станцию, и я вызову врача, – бормотал я. – Потерпи еще чуть-чуть.

На конечную станцию поезд прибыл уже под утро. На улице почти рассвело. Небо над бескрайним полем за деревенькой немного расчистилось и теперь потихоньку светлело и гасило звезды. Я схватил девочку в охапку и кое-как вытащил ее из вагона.

На перроне было пустынно, только какая-то бабка с ведром поджидала первую электричку в город. Я дотащил девочку до ближайшей скамейки и обессиленно рухнул, обливаясь по́том и задыхаясь.

Бабка поставила ведро и кинулась помогать.

– Чего это с ней, сынок? – обеспокоенно спросила она.

– Не знаю, – пряча глаза, ответил я. – Наверное, упала и ударилась головой. Я ее вообще впервые вижу, просто она со мной в одном вагоне ехала.

Бабка подозрительно покосилась на меня, но не стала допытываться, а запричитала над девочкой:

– Ах ты, бедненькая, бледная какая! Откуда ж ты приехала? Кто тебя обидел? Открой глазки, погляди на меня!

Девочка приоткрыла глаза, но тут же болезненно зажмурилась.

– «Скорую» нужно вызывать, – решительно заявила бабка. – Телефон-то у тебя есть?

– Нет, – мгновенно соврал я и почувствовал, что краснею.

– Тогда я – на станцию, а ты тут покарауль ее, пока я звоню! – велела мне бабка и, подхватив ведро, засеменила в сторону небольшого кирпичного здания станции, неуклюже переваливаясь на ходу.

Как только она скрылась из виду, я для надежности перепрятал смартфон во внутренний карман куртки и тоже рванул прочь. Все, что я мог сделать, я уже сделал: сейчас эта жалостливая бабка вызовет «Скорую» и девочку заберут в больницу. Мне их дожидаться ни к чему. Я и так помог даже больше, чем хотел.

Не помню, как я добежал до дачного поселка, где меня поджидала в гости на выходные бабушка. И, только оказавшись в тепле и безопасности нашего домика, я вспомнил, что девочка осталась лежать на скамейке в моем зеленом клетчатом шарфе поверх своего тоненького свитера.

 

Зритель № 10

Той зимой я умудрилась подхватить воспаление легких, застудившись на занятиях по пейзажной живописи (моя картина «Зимний лес», кстати, потом заняла первое место на внутришкольной выставке и второе – на межрайонной, где принимали участие даже восемнадцатилетние). К врачу мои родители, как обычно, обратились не сразу: будучи «староверами» в медицинском смысле этого слова, они всецело полагались на исцеляющую силу горячего молока с натуральным медом и поили меня этой волшебной смесью по нескольку раз в день, пока я не начала криком кричать от боли в груди.

Дальнейшая история известна: морозной звездной ночью меня отвезли на «скорой помощи» в единственную на несколько окрестных деревень и дачных поселков больницу, где врачи в течение двух долгих дней боролись за мою жизнь. В ходе этой борьбы я потеряла левое легкое (говорят, человеческое легкое похоже на виноградную гроздь с известного полотна Брюллова), а потом провалялась в больнице почти два месяца (небольшой срок – для взрослого и целая вечность – для ребенка).

В первые дни после операции было отчаянно плохо: бо́льшую часть времени я спала или лежала в полубеспамятстве и видела сны, похожие на страшные картины Босха, а когда просыпа́лась – всегда среди ночи, – мне казалось, что я немедленно умру, если сию же минуту не получу хотя бы глоток воды.

Чтобы попить, нужно было поначалу набраться сил и встать с постели, чуть передохнуть и аккуратно вытащить иглу капельницы из вены, затем нащупать на ледяном полу свои убежавшие под кровать тапочки и отправиться в бесконечное путешествие до туалета, стараясь не слишком шуметь в ночном коридоре и не мешать больным, а главное – не разбудить ненароком дежурную медсестру.

С содроганием вспоминаю это мучительное продвижение по стеночке и страх столкнуться в темноте с каким-нибудь призраком в больничной пижаме, этот священный огненный трепет перед дверью, ведущей в реанимационное отделение, и красный ужас около перевязочной, напоминающей закуток мясника, серое квадратное недоумение перед огромным, похожим на катафалк грузовым лифтом, на котором, рассказывали, по ночам потихоньку перевозят трупы, и глубокое, синее, как ночь, смирение при взгляде на длинный пустой коридор, по которому идешь, будто бы в последний путь, в абсолютном одиночестве мимо приглушенного пещерного дыхания спящих палат, прежде чем попадешь в спасительную капсулу яркого света в туалете.

Потом я пошла на поправку, и на меня полярным медведем навалилась скука. Я давно за собой заметила, что начинаю тосковать в безликих комнатах с бесцветной и убогой обстановкой, но только в больнице я впервые поняла, что такое настоящая безликость и убогость. Рисовать там было совершенно нечего, и я, отвыкнув от цветового разнообразия, развлекалась тем, что делала простенькие карандашные наброски скудного вида из окна (внутренний дворик, дерево) в стиле примитивизма.

Какое-то время трещины на потолке еще складывались для меня в причудливые орнаменты и узоры, но на десятый день пребывания в палате это прошло, и мой взгляд, словно муха, уныло ползал по стенам, не цепляясь ни за один предмет, а каждый таракан, выглядывающий на меня из-за прикроватной тумбочки, уже узнавался в лицо. Немного оправившись и начав совершать короткие прогулки по этажу, я перезнакомилась с обитателями соседних палат, а кое с кем даже пробовала подружиться. Но живопись никого из них не интересовала, а меня – вот беда! – не интересуют люди, которым не интересна живопись. Так я и провела бы следующие полтора месяца в одиночестве, если бы на шестнадцатый день моего пребывания в больнице к нам не привезли новенькую.

Она заняла крошечную одноместную палату этажом выше, но, несмотря на то что в больницах как-то не принято «дружить этажами», именно эта пациентка сразу же заинтересовала абсолютно всех моих новых знакомых по несчастью. Их любопытство было вызвано двумя основными причинами. Во-первых, никто, даже врачи и полицейские, которые приезжали с ней побеседовать, не знали, кто она и откуда взялась. Во-вторых, она не просто сломала руку и получила сотрясение мозга, но еще и страдала от какой-то странной душевной болезни, отчего совсем не разговаривала и почти не двигалась, а только и делала, что лежала лицом к стеночке в своей темной палате с плотно занавешенными окнами, сжималась под одеялом и крупно дрожала.

Я конечно же, как и все, приходила ее навестить – из чистого любопытства – и подумала тогда, что она похожа на одноглазого котенка, которого я однажды подобрала по дороге в деревню и принесла домой. Он тоже дрожал и отворачивался, но я выкупала его в ведре, перевязала израненные лапки, смазала мазью его обкусанные ушки, а после «бани» накормила до отвала свежайшими белыми сливками, и он оттаял и с тех пор мурлычет не умолкая. Девочку тоже подлечили и накормили, но, видимо, человеку для полного счастья нужно что-то еще. Вскоре я догадалась, что нужно именно этой девочке.

Туманно-серое равнодушие, проявляемое ею ко всем окружающим и даже к добрейшему слоноподобному главврачу, а также ее непроницаемо-ватное молчание привели к тому, что больные постарше обиделись и перестали ее навещать. А больные помладше, теряясь в догадках, начали выдумывать различные способы вынудить ее заговорить и сошлись на том, что нужно ее как следует напугать. По ночам они тайком подкрадывались под ее дверь и громко ухали или стонали, изображая привидения, но девочка никак не реагировала на эти шутки. Тогда они подбросили к ней в кровать таракана – девочка его просто не заметила.

Я, между прочим, тоже не обратила бы на таракана в постели ни малейшего внимания, потому что в больнице их – тьма-тьмущая. Они плотным строем маршируют по стенам, будто полк усатых рыжих гренадер, и копошатся за спинками кроватей по ночам, ожидая, пока ты уснешь, чтобы можно было забраться тебе на нос, как на горную вершину. Они совершают отнюдь небезопасные для их жизни набеги на столовую – единственное место, где их пытаются морить, и после героической смерти непременно попадают в кастрюлю с кашей или супом. Они мгновенно захватывают и опустошают наши тумбочки и заселяют тапки лежачих больных. В общем, нет ничего особенного в том, чтобы обнаружить у себя на подушке таракана. Но не будем отвлекаться.

Итак, дети перепробовали несколько безболезненных способов растормошить безмолвную и безразличную ко всему девочку, а когда эти способы не подействовали, они, по наущению старших, решили перейти к более жестким мерам и облили ее холодной водой из бутылки. Но девочка даже не шевельнулась, когда холодные струйки начали стекать ей за шиворот, более того, она так и пролежала под мокрым одеялом до прихода медсестры, которая перестелила ей постель и нажаловалась на нас главврачу.

На следующий день я нарисовала карикатуру – последний день Помпеи. Город пылает в огне, люди мечутся в панике, бьются в истерике и заламывают руки, а среди всего этого ужаса, в самом центре композиции, стоит обыкновенная больничная койка, на которой, укрывшись с головой байковым одеялом, преспокойненько спит наша героиня-несмеяна.

Этот рисунок я преподнесла ей во время очередного визита. Она приняла меня как обычно, то есть не высовывая носа из-под одеяла. Я тогда постояла некоторое время у ее кровати, не зная, куда бы положить рисунок, чтобы она его заметила, а потом, махнув рукой, свернула лист бумаги в трубочку и запихнула ей под подушку.

В следующий раз, когда я вновь зашла ее навестить, она сидела на постели и, отодвинув штору, чтобы впустить в палату бледное декабрьское солнышко, разглядывала мой рисунок голубыми прищуренными глазами, а губы у нее – я могу поклясться в этом! – были чуть-чуть приподняты в легкой, как у Моны Лизы, улыбке! Увидев меня, она уронила лист на пол, осторожно легла в постель, прижала к груди плотно перебинтованную руку и медленно отвернулась. Я молча подняла рисунок, задвинула штору и тихонько вышла, сияя и гордясь силой своего таланта, пробудившего интерес даже в такой замкнутой и невеселой девочке, как эта.

Люблю, когда на мои картины смотрят с интересом и улыбкой: от этого в груди разливается такое приятное тепло, как после большой чашки горячего какао с молоком, а после мне всегда хочется как-то отблагодарить щедрого на эмоции зрителя.

В тот день провожали старый год и встречали новый. Мрачноватые больничные коридоры, похожие на порталы в параллельные миры, были украшены бумажными снежинками, блестками и мишурой, которые смотрелись здесь так же уместно, как праздничные ленточки на крышке гроба. В столовой к чаю подавали чудесный розовый мармелад, нарезанный кубиками. Чтобы повысить себе настроение, достаточно было взять один такой кубик и посмотреть сквозь него на солнышко.

Вспомнив едва заметную улыбку девочки-молчуньи, я разрезала свою порцию мармелада пополам и после обеда отнесла кусочек ей. Видели бы вы ее удивление, когда я склонилась над ее кроватью и положила свой подарок прямо на подушку, в миллиметре от ее рта! Она поначалу не поняла и отстранилась, а потом разглядела угощение, и лицо ее вдруг вспыхнуло, а глаза заискрились, как бенгальские огни. Она робко протянула руку и взяла мармелад так осторожно, как если бы это был редчайший рубин, а затем приподнялась на постели, нетерпеливо дернула штору и вдруг посмотрела сквозь него на солнце – в точности как я за обедом! При этом она вновь слегка улыбнулась, а глаза ее из голубых сделались лиловыми в нежно-розовых отсветах кубика.

Я смущенно вышла, оставив ее любоваться моим угощением, и вернулась к себе в палату. Меня охватило какое-то удивительное и немного грустное чувство: оказывается, я не уникальна и в мире есть еще девочки, для которых яркий цвет важнее сладкого вкуса, – но в то же время я испытывала странную, ни с чем не сравнимую радость от того, что нашла кого-то, немножко похожего на меня…

Новогодняя ночь отличалась ото всех предыдущих ночей, проведенных мной в больнице, в первую очередь тем, что дежурный персонал словно испарился по мановению волшебной палочки. (Но мы-то знали, что взрослые затаились в кабинете главврача и втихаря отмечают праздник распитием шампанского, поеданием принесенных из дома вкусностей и энергичными прыжками под еле слышную музыку, изредка покрываемую вспышками приглушенного смеха.) Дети же могли практически свободно слоняться по палатам, вернее, «ходить друг к другу в гости».

Воспользовавшись случаем, я поднялась на второй этаж, к молчаливой девочке, но она уже крепко спала, а мармеладка лежала на ее доверчиво раскрытой ладони. С собой я захватила толстый блокнот и карандаш: я задумала написать ее портрет и мне хотелось сделать несколько эскизов. Разумеется, у меня и в мыслях не было того, что она согласится мне позировать (я собиралась делать эскизы тайком), поэтому я даже обрадовалась, застав ее спящей. Осторожно присев на тумбочку перед ее кроватью, я открыла блокнот и без промедления взялась за дело.

Рисовать ее было легко: кажется, я уже отмечала, что она с первого взгляда напомнила мне моего котенка, и теперь я с уверенностью наносила штрихи на молочно-белый шероховатый лист, жирно подчеркивая «кошачесть» ее скул и глаз. В результате у меня получилось личико героини из японского мультфильма. Поэтому я без лишних сожалений разорвала эскиз и взялась за следующий.

На этот раз я попробовала уйти от кошачьего образа и подчеркнуть болезненность и беспомощность девочки, но немножко «пережала», и с листа бумаги на меня взглянуло лицо ребенка, которого ведут на расстрел. Я порвала и этот эскиз, закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти мимолетную слабую улыбку, с которой девочка-молчунья рассматривала карикатуру. Совершенно очевидно, что она не всегда была грустной и безмолвной, как сейчас. Девочки, которые легко улыбаются, при более близком знакомстве обычно оказываются смешливыми и жизнерадостными болтушками. И эта наверняка была такой же до того момента, как с ней случилось несчастье.

Я попыталась представить ее здоровой и веселой, а потом вновь взялась за карандаш. Мне пришлось порвать и выбросить еще несколько неудачных эскизов, прежде чем я смогла ухватить самую суть.

Когда окончательный эскиз был готов, я вернулась в свою палату и начала думать, на чем рисовать картину и что можно использовать вместо красок, ведь никаких материалов у меня здесь, в больнице, не было. Можно позвонить родителям и попросить их привезти краски и холст, но они приедут из деревни навестить меня только через неделю, к православному Рождеству, а мне не терпелось закончить картину сегодня ночью.

Я так воодушевилась, что даже позабыла о собственном недомогании, и теперь расхаживала по палате с дрожащими руками и сильно бьющимся сердцем. Из коридора до меня доносились тихий шепот и смех: дети, которым не хотелось спать, стекались в закуток дежурной медсестры, где в новогоднюю ночь никто не дежурил, и, рассаживаясь по узким кушеткам, рассказывали друг другу страшные истории (а те, кто еще не отошел от операции или очередного приступа болезни, набирались сил, мирно посапывая в палатах).

Я прислушалась: разговор шел о костюмах привидений, которые можно сделать из простыней, достаточно только нарисовать на них рожицу, а для пущего эффекта измазать кетчупом, будто бы кровью.

Тут меня осенило. Я подошла к своей кровати, откинула одеяло и сдернула с матраса простыню. Прикинув ее размеры, я кивнула собственным мыслям. Затем аккуратно разложила простыню на полу и сходила в коридор к единственному на весь этаж общему холодильнику, откуда позаимствовала чью-то бутылку кетчупа.

Вообще-то кетчуп относился к запрещенным продуктам, но, в отличие от нездоровых детей с серыми кругами под глазами, напоминающих плохо сшитые тряпочные куклы, из которых при малейшем движении сыплются опилки, кругленькие уютные мамы, лежащие в больнице с крохотными розовопопыми малышами, могли есть все, что угодно, и они частенько забивали холодильник вреднейшими соусами, копченьями, соленьями и вареньями домашнего производства.

Одна из них завтра недосчитается бутылки с кетчупом, но меня это почему-то не волновало: в конце концов, я отдам ей взамен что-нибудь из родительских гостинцев, которые мне привезут к Рождеству. Главное сейчас – написать портрет и отнести его девочке до того, как она проснется. Почему нужно отнести ей портрет именно сегодняшней ночью, я не знала – просто внутренний голос шепнул мне это, и я поверила. Положив перед собой эскиз и открыв бутылку кетчупа, я принялась за дело. Рисовать пришлось пальцами. Руки у меня дрожали от волнения и слабости, и я очень боялась, что ничего не получится, но, как ни странно, портрет вышел удачным.

За окном уже светало, когда я потихоньку вышла из палаты, неся на растопыренных пальцах простыню с подсыхающими пятнами кетчупа. К тому времени все дети давно разбрелись по палатам, а медсестра вернулась к пересменке, но я прошла мимо нее спокойно, будто бы в плаще-невидимке, а она поглядела на меня сонными рыбьими глазами… и не увидела!

Когда я наконец-то добралась до палаты моей спящей натурщицы, где-то на этаже уже загремела ведром санитарка, а из столовой потянуло чем-то теплым и аппетитным, не иначе – творожная запеканка! В палате у молчаливой девочки было по-прежнему темно, как в норе, и я, споткнувшись об ее тапок, подскочила и ударилась об угол прикроватной тумбочки, но стерпела боль без единого звука. Портрет я повесила над ее кроватью, чтобы она сразу увидела его, как только проснется.

Вернувшись к себе, я легла и впервые за всю ночь почувствовала дурноту и головокружение. Ноги у меня были ледяные, будто камушки на дне ручья, – слишком уж долго я просидела на полу, трудясь над картиной.

«Как бы мне опять не разболеться», – подумала я и с этой мыслью провалилась в мутное, похожее на ночную метель беспамятство, из которого мне удалось выкарабкаться лишь к Рождеству.

Приехавшие навестить меня родители чуть не упали, когда я вышла к ним по стеночке, а мама даже всплакнула, глядя на мои исхудавшие руки, и крепко отругала меня за «наплевательское отношение к своему здоровью».

Ни о девочке, ни о моей картине в больнице не было ни слуху ни духу, и я уж было начала думать, что мне все это привиделось в горячечном бреду, как вдруг под вечер она сама робко заглянула ко мне в палату, неся в здоровой руке огромную коробку из-под пирожных.

Я удивленно поглядела на нее, медленно открыла коробку и опустила глаза – будто в пропасть нырнула. Передо мной лежал простой зимний пейзаж, изображенный на наволочке от подушки майонезом и еще каким-то соусом. Я с первого взгляда узнала внутренний дворик больницы, но никак не могла поверить, что это именно он, – настолько милым и родным он казался на картине, что мне нестерпимо захотелось выглянуть в окно и сверить впечатления.

«Она, может быть, еще талантливее меня», – подумала я, впрочем без всякой зависти. Наоборот, я испытывала искреннее восхищение и странное чувство родства с этой девочкой, о которой я не знала абсолютно ничего, кроме того, что у нее сотрясение мозга и сломана рука и что ею интересовалась полиция.

И тут случилось еще одно чудо: глядя на меня большими голубыми глазами, девочка вдруг прошептала:

– Я еще никогда не видела себя такой хорошей, как на твоем портрете. Спасибо! А это – тебе на Рождество. Извини, что не портрет, – я не умею рисовать людей.

Я в первый момент так поразилась звуку ее голоса, что спросила совсем не то, что хотела:

– А откуда ты взяла коробку?

Девочка ответила сразу, как будто ждала от меня именно этого вопроса:

– Я стащила ее из шкафчика дежурной медсестры. У них там много коробок со сладостями: им больные дарят. А в этой оставалась одна трубочка с кремом, и я ее выложила на столик. Будут пить чай – и увидят.

С того момента мы с ней и подружились. На людях она все еще продолжала притворяться немой и ничего не рассказывала ни о себе, ни о своей семье.

– Я – никто, – шептала она в ответ на мои расспросы. – Если бы я была кем-то, за мной бы давно приехали, но я до сих пор здесь – значит, никому я не нужна.

– Тебя, наверное, ищут, – осторожно заметила я.

– Не знаю… – пожала плечами девочка. – Скорее всего, они решили, что я умерла. Я тоже думала, что умерла, когда впервые проснулась в своей палате.

Она мне даже не представилась:

– Какая разница, как меня зовут? Я не помню, что было прежде.

Но я видела, что моя новая подружка говорит неправду: она все помнила и отчаянно тосковала по родным и друзьям, а засыпая, звала их сквозь сон. Я знаю это, потому что частенько тайком перебиралась по ночам в ее палату и ложилась с ней рядышком на край кровати. Мы брались за руки и начинали воображать, что едем по заснеженной тундре в запряженных собаками санях (той зимой было очень холодно), а над нашей головой отливает зелеными, сиреневыми и алыми огнями таинственное северное сияние.

Мы разговаривали с ней под одеялом ночи напролет и никак не могли наговориться. Узнав, что я не умею плавать, она, лежа в постели, взялась меня учить, и я повторяла за ней эти красивые, но бессмысленные движения руками и ногами, путаясь в простынях.

В столовую мы ходили вместе и всегда садились за один и тот же стол в самом дальнем углу. За завтраком она отдавала мне свою порцию масла – крохотный кусочек, который хочется намазать на хлеб толстым слоем, но его всегда не хватает, а я угощала ее привезенными родителями яблоками, вишневым вареньем и шоколадом. Она никогда не съедала шоколад целиком, а откладывала понемножку в тумбочку, чтобы потом, в свою очередь, поделиться им со мной. Когда к чаю нам давали печенье, она обгладывала его по краям, чтобы получился идеально ровный кружок, и складывала эти кружки́ в стопку, а затем пододвигала всю стопку целиком к моей тарелке. Я очень обрадовалась, выяснив, что она терпеть не может молочную лапшу и щи и обожает вафли, – вкусы в еде у нас совпадали полностью.

В живописи мы разошлись: я считала величайшим художником всех времен Питера Брейгеля Старшего, о котором она имела самые смутные представления, а ей нравились Нестеров и Левитан. И тем не менее я регулярно рисовала для нее карикатуры на врачей, медсестер и больных, а она подкинула мне сюжет для будущего пейзажа: разрушенная кирпичная стена, а в проеме – синее небо, кукурузное поле, ласточки и огромный цветной дирижабль.

Я заметила, что настроение у нее меняется в зависимости от времени суток: с утра она обычно бывала веселой и улыбчивой, после полудня становилась задумчивой, а когда день переливался в вечер и за окном синели январские сумерки, ее задумчивость сменялась печалью, голубой и бездонной, как море. Она была явно старше меня, но я почему-то всегда воспринимала ее как неразумного ребенка, и, когда она грустила, я совершенно по-матерински прижимала ее голову к груди, ерошила ей волосы и молча баюкала ее, будто безвольную куклу.

Иногда ее печаль передавалась и мне: я предчувствовала нашу скорую разлуку. Она почти выздоровела, да и я поправлялась семимильными шагами. Еще несколько деньков – и ее увезут куда-нибудь в детдом, а за мной приедут родители, и я вернусь в родную деревню. А пока я цеплялась за смутную, абсолютно несбыточную мечту: вот я говорю папе и маме, что эта девочка должна стать моей сестрой, родители серьезно кивают и решают ее удочерить, а потом мы все вместе едем домой под зажигательную праздничную музыку.

В реальности получилось по-другому: мы расстались даже не попрощавшись! Просто однажды она исчезла, а позже мне сообщили, что за ней приехал молодой человек, ее родственник, и забрал ее в город.

Сбитая с толку, остаток дня я проходила как в тумане, а вечером, когда улеглась в постель, привычно засунула руку под прохладную подушку и нащупала там листочек бумаги. На нем был криво накорябан номер телефона, а под ним – имя: Аня Берс. И тогда я поняла, что мы обязательно встретимся вновь…

 

Зритель № 11

– Тебе не стыдно? – спросил я, глядя на белые штрихи дорожной разметки, сливающиеся в одну стремительно бегущую полосу.

Краем глаза я уловил, как она, сидя рядом, дернулась от этих слов, но промолчала, только вздохнула как-то прерывисто, как будто вот-вот разревется.

– Молчишь? Или, может быть, скажешь, что до сих пор меня не узнала, а?

Она не ответила, а полоса разметки побежала быстрее. Я перевел взгляд на спидометр: почти сто пятьдесят километров в час! Хоть мы и мчимся по трассе, а вокруг – ни души, все равно надо бы притормозить и успокоиться.

Моя пассажирка еле слышно хлюпнула носом, и я раздраженно ударил по тормозам. Машину начало заносить, но мне все-таки удалось справиться с управлением, и я более или менее удачно вырулил на обочину. Остановился, выпустил руль, отдышался. Потом повернулся к ней всем корпусом.

У меня руки чесались залепить ей пощечину, но, во-первых, я придерживаюсь принципа, что детей и женщин бить категорически нельзя, а во-вторых, у нее было сотрясение мозга, и я даже тряхнуть ее не смел, опасаясь, как бы ей не сделалось хуже.

– Я, конечно, понимаю твои чувства… – начал я, сдерживаясь изо всех сил, но вдруг сорвался и заорал: – Ты что, не могла позвонить нам из больницы?!

Она съежилась и вжала голову в плечи.

– Нечего тут жаться! Я хоть раз поднимал на тебя руку? Ни разу! И никогда не подниму! И плевать мне на то, что ты там себе навоображала! Я тебя три недели искал, весь город вверх дном перевернул! Мои друзья до сих пор тебя ищут, ты это понимаешь, а?

– А где мама? – вдруг спросила она. – Почему мама не приехала?

– Да потому что она с ума там сходит! Ревет целыми днями и пьет таблетки! У нее давление поднялось, ей теперь лежать надо! Я сказал ей, что сам тебя привезу!

– Мама болеет? – испуганно переспросила Аня.

– Да, болеет! А знаешь, кто в этом виноват? – И, обвиняюще ткнув в нее пальцем, я по-прежнему громко, но уже спокойнее произнес: – Ты!

– Я не хотела… – растерявшись, залепетала она. – Я не знала, что так получится… Я думала, мама хочет уехать с тобой и будет лучше, если я совсем исчезну… Навсегда.

– Ну и дура! – отрезал я.

Мне многое хотелось ей высказать, но почему-то показалось, что она все равно ничего не поймет. В Аниных глазах я – негодяй, который надругался над памятью ее распрекрасного, светлого и доброго покойного отца и соблазнил ее легкомысленную мать, которая, в свою очередь, спит и видит, как бы избавиться от ставшей обузой дочери и укатить с молодым мужем за границу. А несчастная дочка, видите ли, решила помочь этой мерзкой парочке осуществить их подлый замысел, и сама – слышите? – сама исчезла, чтобы не мешать их счастью! Приятно, наверное, считать себя героиней, кем-то вроде принцессы в изгнании, и плевать, что у матери совсем расшатаны нервы и больное сердце, что еще и года не прошло, как бедная женщина пережила смерть мужа, а теперь, когда мы встретили друг друга и ей снова захотелось стать счастливой, заявляется Аня, вся в белом, и обвиняет ее в предательстве, в легкомыслии, в разврате да еще и ставит ультиматумы: «Либо я, либо он».

А мне как быть? Стоять в стороне и ждать, пока она наиграется в Гамлета? Сначала она сбегает от меня среди ночи и попадает в беду, потом скрывается, не звонит, отмалчивается и не желает возвращаться домой, а завтра? Что придет ей в голову завтра? Наглотается таблеток? Выпрыгнет из окна? Внезапно мне ужасно захотелось задать ей этот вопрос, и я спросил:

– Что ты собираешься делать дальше?

– Не знаю… – дрожащим от слёз голоском прошептала она. И торопливо добавила: – Я больше не буду вас мучить! Я сделаю все, что скажет мама!

– Да хватит уже! Надоело! – разозлился я. – Что ты вечно строишь из себя несчастную жертву? Нравится себя жалеть? Трусишь? Лучше научись отвечать за свои поступки и думай головой, прежде чем решишь сбежать в следующий раз!

– Я больше не сбегу! – воскликнула Аня и расплакалась. – Я по вам очень скучала! – прорыдала она.

Я сначала не поверил своим ушам, а затем внимательно посмотрел на ее заплаканное лицо. И тут она вдруг бросилась мне на шею и заревела навзрыд, заливая слезами воротник моей куртки и прижимаясь мокрым лбом к моей шее. Некоторое время я сидел неподвижно, боясь вздохнуть, а потом расслабился и осторожно обнял ее дрожащими руками.

 

Зритель № 12

Мы отдыхали в этом чудесном европейском городке на берегу моря уже вторую неделю, когда папа предложил нам сходить на финальный матч заштатного теннисного турнира и принес билеты. Вообще-то я предпочитаю бейсбол, но теннис тоже ничего, особенно если играют знаменитости. Я спросил у папы имена игроков, и тут выяснилось, что матч – женский, причем финал разыграют две совсем молоденькие теннисистки шестнадцати-семнадцати лет, о которых «мир еще не услышал, но обязательно услышит в будущем», как говорилось в программке.

В общем, в воскресенье мы поехали в местный спортивный комплекс. Матч проводился на грунтовом корте, который в этот яркий солнечный денек казался не терракотовым, а темно-оранжевым, будто марокканский мандарин. Зрителей было совсем немного: небольшие уютные трибуны практически пустовали, а на лучших местах расположились фотографы со своей сложной аппаратурой. Мы тоже приготовили фотоаппарат, запаслись мороженым в буфете и приготовились ждать.

Матч начался вовремя, минута в минуту. Его участницы вразвалочку вышли на корт под мелодию популярного хита, звучавшего этим летом из каждой форточки. Под жиденькие аплодисменты немногочисленных зрителей девочки синхронно скинули с плеч тяжелые сумки с экипировкой, сняли одинаковые белые курточки, достали ракетки и начали неторопливо разминаться.

Одна из них – высокая, крупная, смуглая, в коротком красном платье, с большими черными глазами – сразу привлекла внимание публики. О ней говорили, что это будущая суперзвезда. Вторая на ее фоне смотрелась совсем невзрачно: худенькая девочка в маечке и шортах неопределенного цвета, на голове – кепочка, а из-под кепки черным канатом свисает толстая коса. Единственным ярким пятном во всем ее облике были малиновые кроссовки. Ракетка казалась непропорционально большой в ее худеньких ручках, и я почему-то сразу подумал, что она, скорее всего, проиграет своей более мощной и красивой сопернице.

После первых же розыгрышей эта догадка подтвердилась, а к концу первого гейма появилась уверенность, что малышка (как я ее мысленно называл) проиграет быстро и в одну калитку. Девушка в красном платье играла быстро, размашисто и легко. Даже по сочному стуку мяча о ее ракетку можно было судить, насколько она талантливее и сильнее своей нынешней оппонентки в малиновых кроссовках.

Но и малышка, при всей ее беспомощности и неумении как следует пробить по мячу, казалось, ничуть не терялась. Она терпеливо бегала за каждым мячом и постоянно пыталась придумать что-нибудь особенное, как-то удивить свою соперницу, сбить ее с толку. Ее игра вообще отличалась какой-то неповторимой тонкостью и удивительным изяществом. Папа называет таких теннисисток, как она, «кружевницами», и действительно, малышка будто бы неустанно плела невидимый узор, потихоньку впутывая соперницу в свою замысловатую игру.

Надо сказать, иногда ей это удавалось: после отдельных особенно красивых розыгрышей зрители даже вскакивали с мест и аплодировали, не жалея ладоней. Но девушка в красном не поддавалась и до поры до времени сметала кружево легко, как паутину, одним мощным, точно направленным ударом.

Первый сет она выиграла с разгромным счетом: шесть – один. Во втором ситуация начала медленно, но верно меняться в пользу ее маленькой соперницы. Малышка неожиданно прибавила в скорости и теперь успевала буквально к каждому, даже самому неудобному и быстрому мячу. У нее вдруг проклюнулась несильная, но ювелирно-точная первая подача и безошибочно заработал одноручный бэкхенд, который, кстати, считается большой редкостью в современном теннисе (папа говорит, это потому, что одноручный бэкхенд довольно травмоопасен для кисти). Мы и ахнуть не успели, как она забрала второй сет с боевым счетом: семь – шесть (на тайбрейке).

В третьем сете началась борьба нервов, и девушке в красном в какой-то момент не хватило должного хладнокровия. Сначала она проиграла свою подачу, а потом обозлилась и распуляла по аутам все свои мячи. В конце третьего сета она уже явно бросила играть и перестала бегать, а только и делала, что вяло отбивалась от слабеньких мячей соперницы, с делано-равнодушным видом запуская их то в аут, то в сетку.

Наблюдая за тем, как она, не стесняясь, сдает игру, зрители возмущенно зашумели, а затем начали свистеть, но девушку в красном, похоже, ничуть не волновало, как ее принимает местная публика. Она гордо обвела взглядом полупустые трибуны, презрительно усмехнулась и в очередной раз небрежно и резко отмахнулась от летящего прямо в тело мяча. Зато ее маленькая соперница явно поймала кураж и творила чудеса, превращая почти каждый свой удар в законченное произведение искусства, а выигрывая очередное очко, радостно взвизгивала и победоносно сотрясала сжатым кулачком.

Когда малышка выиграла матч и вприпрыжку подбежала к сетке, девушка в красном едва на нее взглянула и неохотно протянула руку для пожатия. Но победительница как будто совсем не заметила раздражения проигравшей и сердечно обняла ее у сетки, а потом, широко улыбаясь, пожала руку судье на вышке и послала зрителям воздушный поцелуй.

– Молодец! – одобрительно произнес мой папа. – Выиграть у такой соперницы дорогого стоит. Но, боюсь, во взрослом теннисе ей ничего не светит с таким маленьким росточком и слабыми ударами.

– А девушке в красном что-нибудь светит? – полюбопытствовал я.

– Она – вот увидишь! – когда-нибудь станет первой ракеткой мира, если, конечно, научится справляться со своими эмоциями. Очень талантливый игрок, но нервы у нее пока никудышные.

– Я был уверен, что она сегодня победит, она ведь явно сильнее, – с сожалением сказал я.

– В любой игре, да и в жизни побеждает не самый сильный, а тот, кто никогда не сдается, – задумчиво ответил мой папа.

И мы с ним вместе помахали руками маленькой победительнице.

Я достал из кармана скомканную программку и нашел ее имя: «А. Берс, № 42 в юниорском рейтинге, гражданство – Россия, возраст – 16 лет и 3 месяца. В финале турнира подобного уровня играет впервые. Ранее со своей нынешней соперницей не встречалась».