* * *
К началу XVI века в Москве появились кабаки с погребами, где можно было найти и редкие по тому времени иноземные вина. Правда, вольная продажа спиртных напитков была ограничена, а Иван III вообще запретил их приготовлять, разрешив угощаться ими только по праздникам. Иван IV Грозный построил отдельный кабак для своих опричников и разрешил им пить, хоть залейся, однако пьяных не жаловал, сажая их в тюрьму, если наклюкивались не в праздники.
Люди с приличным достатком хранили напитки у себя дома в подвалах: там помещались «беременные» бочки вместимостью в тридцать и «полубеременные» в пятнадцать ведер. В монастырских погребах бочки были еще крупнее, никогда не сдвигались с места и пропускали вино через особые отверстия.
Кабаки на Руси то уничтожались, то воскресали вновь как птица Феникс из пепла: каждый раз соображения доходности брали верх над соображениями нравственности. Появились и разные названия-ширмы типа кружечных дворов, где вино измерялось кружкою, или питейных домов, где вино продавалось в небольшом количестве. Ко времени царствования Петра Великого кабаки уже не скрывались и размножились выше всякой меры, удовлетворяя потребности неослабного запоя. Попойки не считались чем-то из ряда вон выходящим: хозяин, который не употчевал своих гостей до состояния риз, считался недобрым. Тосты шли сначала за здравие государя, потом государыни, царственного лица, патриарха, победоносное оружие и, конечно, не забывался каждый из участников попойки. Старший по чину и званию начинал тостировать первым. И не было большего самоунижения, как воздержаться и пропустить тост: на то служила пословица «Потчевать велено, а неволить грех».
В своих записках посол Голландии при царском дворе Кунрад Кленк отмечал: «Водка любимейший напиток, который пьют все без различия, будь то мужчины или женщины, лица духовные или светские, знатные или купцы, мещане или крестьяне. Пьют ее и до, и после обеда, даже целый день кряду, вроде как у нас вино. Прибавляют к ней еще и перцу, если больны лихорадкою, а то и просто потому, что так, по их мнению, здоровее. Люди так падки до водки, что часто не только летом, но и зимой, при жестоком холоде, пропивают свое верхнее платье, даже рубаху с тела, и голышом выбегают из кабака домой. Даже женщины из простонародья напиваются иногда до того, что оставляют платье свое под залог и голые, вытолканные из кабака, падают от пьянства на улице и часто терпят ущерб своему целомудрию, которое и так не очень велико».
Самые отъявленные гуляки собирались в подпольных корчмах, притонах разврата и бесчинства, где, помимо водки, продавались женщины. Такой бизнес был настолько прибылен, что даже страх наказания кнутом не мог помешать наклюкаться как сапожник, наутюжиться как портной, насвистаться как немец, налимониться как барин или просто употребить как солдат.
И все же, на Руси средних веков главным местом распутства служили не кабаки, а бани. Сбросив с себя одежду, человек невольно сбрасывал и условности будничной жизни, скованные строгим семейным укладом и моральным ханжеством отношений между мужчиной и женщиной. Кстати, в те времена так было и на Арабском востоке, и в Англии, где бани считались особым видом борделя.
Банная проституция на Руси была явлением довольно распространенным. Существовали, например, неписаные виды дополнительных услуг: даже без всякого намека со стороны купающегося, хозяин бани приводил к нему несколько девушек, одну из которых он мог выбирать себе для растирания. О плате договаривались по взаимному согласию.
Обычай общего банного купания попыталась было пресечь императрица Екатерина II распоряжением об устройстве раздельных бань для обоих полов: в женские бани стали допускаться только мужчины нужные для обслуживания, а также художники и врачи, желающие изучать там свое ремесло. Но это не помешало проституции в столичных банях удержаться до начала XX века. Наряду с общими залами имелись и приватные кабинеты, куда за плату и по выбору клиента приходили растиральщицы. Как и в западноевропейских заведениях подобного рода, разрешавших в своем помещении сношения с проститутками, в обязательном порядке и хотя бы для видимости должно было производить впечатление моющихся супругов.
Отнюдь не в последнюю очередь баня признавалась и главнейшим средством от всяких болезней: коль скоро кто-то чувствовал хворь, тотчас для утоления жара выпивал водки с чесноком или перцем, закусывал и шел в баню париться. Простым людям баня служила школой для выработки той потрясающей нечувствительности ко всем крайностям температуры, которой они отличались, удивляя этим иностранцев. В высших слоях общества бани способствовали также изнеженности и праздности, особенно среди женщин, которые часто производили впечатление тучных и обрюзгших. По общепринятым понятиям, правда, красота и здоровье женщины отражались прежде всего в дородности и полнотелости. Такими же почитались и мужчины, чья тучность считалась одним из главных признаков привлекательности: на приемы в честь иноземных послов в Кремле приглашались купцы, особенно раздобревшие телом, дабы своим видом усилить надлежащее впечатление от царского двора. Чтобы дороднее выглядеть, старались спать побольше после обеда, пили чай в огромном количестве и с прибавлением рома. Словом, дал бы Бог дородность, а за красотой дело не станет.
И вот еще такой штрих к портрету о баньизме на Руси: бани считались местами, где нечистая сила водится. Чтобы увидеть там черта или какую другую нежить, надо было зайти туда ночью, переступить за порог одной ногой, снять с себя крест и положить его под пятку. Ходить в баню не советовали в третий пар или после двух перемен моющихся, ибо, как считалось, в это время там моется злобный старикашка, который может и человека до смерти ошпарить или содрать кожу с женщины, если та бранится.
* * *
На Руси не было принято затягивать с женитьбой. С царскими свадьбами промедлений тоже не было, но сама церемония предварительного осмотра девиц из дворянских семей могла иногда затянуться. Так, на смотр Василию Иоанновичу доставили полторы тысячи кандидаток, а его сыну Иоанну Васильевичу показали вообще чуть ли не всех красивых дворянок. Избранную царскую невесту брали во дворец, нарекали царевною. По принятому обычаю, до официального бракосочетания сам царь имел право только раз видеть свою невесту.
Венчались обычно вечером. Утром же накануне торжества сваха невесты отправлялась в дом жениха для приготовления брачного ложа. Она обходила кругом комнату и кровать, где постилалось брачное ложе с рябиновой ветвью в руках, на которой нарезывались какие-то знаки. Человек пятьдесят приносили принадлежности брачного ложа и брачной комнаты, по четырем углам которой втыкалось по стреле с соболиным мехом и калачом на оконечности стрелы. На лавках у стен по углам ставили оловянники питейного меда. Над дверьми и под окнами прибивали по кресту.
Сначала на брачную кровать настилали снопы по числу тридевять, на них ковер и перины одна на другую по числу семь. На перины помещали изголовье и две подушки в шелковых наволочках. Постель застилали шелковою простынею, а сверху холодным одеялом. На подушку клали шапку, в ногах теплое соболье одеяло. Над постелью ставились образа Спаса и Богородицы и большой крест (образа задергивались убрусами, или застенками, смотря по их величине).
Возложив венец символ девичества на голову невесты, торжественно вели ее в зал. Свечи жениха и невесты несли разом перед будущею царицею. Когда сопровождение невесты было усажено на свои места в Грановитой палате, посылали за женихом, находившемся в другой палате дворца. На пути следования царя священники кропили святою водою. Войдя в зал и благословившись, он усаживался рядом с невестой — сигнал разносить кушанья и ставить их на стол. В продолжении обряда боярыни и девицы пели свадебные песни, зажигались свадебные свечи. Сваха снимала с невесты покрывало, потом венок, мочила гребень в чарке с медом и расчесывала невесту, свивала ей волосы и надевала волосник, кику и подзатыльник. Венок отдавали на сохранение, на память о девичестве. Сваха опахивала невесту и жениха сорока соболями, подходила к родителям невесты и просила благословения везти молодых к венцу.
Все гости вставали. Родители брали по украшенной драгоценностями иконе и вместе со священником давали благословение новобрачным. Отец и мать, взяв дочь за руку, отдавали ее жениху. Отец брал плеть и ударял ею свою дочь, говоря: «По этим ударам ты, дочь, знаешь своего отца. Теперь эта власть переходит в другие руки. Вместо меня, за ослушание тебя будет бить твой муж!». Плеть передавалась жениху, который, принимая ее, говорил: «Беру как подарок, но думаю, что в ней нужды иметь не буду». И затыкал плеть за кушак.
Когда новобрачные приезжали в церковь, специальные слуги следили за тем, чтобы кто-нибудь не перешел между конем жениха и санями невесты. Путь от дверей храма до налоя устилался кусками материи, на месте перед налоем клали ковер из соболей.
После венчания все возвращались в ту же палату, где и начиналась свадьба. Новобрачные садились за стол и, хотя перед ними ставили разные кушанья, от еды и питья отказывались. Когда гостям подавали жареного лебедя, это служило сигналом сопроводить молодых до опочивальни: сват и сваха вступали с новобрачными в ее пределы, а затем возвращались продолжать пирушку. Опочивальню оставался охранять слуга с обнаженным мечом для отпугивания лиходеев.
На свадьбе и в послесвадебные дни пиршеств невеста почти ничего не говорила, кроме общепринятого для такого случая: малословность и пристойная молчаливость считалась достоинством женщины. Другие же из приглашенных женского пола, обычно скромные и целомудренные, напивались до такой степени, что уже лыко не вязали и позволяли, среди общей суеты, даже непристойные выходки.
Царские свадебные обряды продолжались иногда более недели. На второй день давался великокняжеский обед, на третий — обед для царицы, на четвертый — обед для духовенства, по окончании которого патриарх и духовные власти благословляли новобрачных образами. В следующие дни устраивались обеды дворянам, выборным людям, стольникам, стряпчим, посадским, которые приезжали к царскому двору с поздравлениями и подарками. Царь тоже не жадничал: щедро рассылал в дальние города молебные грамоты, ездил на богомолье по монастырям, кормил и одаривал монахов, посещал богодельни и тюрьмы, отпускал на свободу некоторых заключенных.
На такого рода званых обедах во дворцовой палате на возвышенном месте восседал государь, а за столами в несколько рядов устраивались его братья, митрополит, высшие сановники, особые чиновники, коим черед пришел предстать перед очами государя при посохе и в шапке с бриллиантами.
В середине палаты на высоком столе красовалось множество золотых сосудов, чаш и кубков. Первым блюдом подавались жареные лебеди, вино разливалось в кубки только иноземное. В знак особой милости царь посылал со своего стола кушанье отмеченному им гостю: тот должен был встать и откланяться. Кушанья подносились на золотой или серебряной посуде, а вино в ковше или чаше и только тому, кому царь велел. Пожалованный сим высочайшим расположением гость выпивал вино стоя и кланялся.
Обеды во времена Ивана Грозного продолжались иногда до вечера: несколько сот гостей насыщались изобильными яствами и экзотическими винами, причем на каждого приглашенного приходилось подчас до ста различных блюд. Слуги были облачены в парчовую одежду с золотыми цепями на груди и черные лисьи шапки. Когда подавали водку, на столы уже ничего не ставилось, кроме хлеба, соли, уксуса, перца, ножей и вилок. (Тарелок и салфеток не знали в ту пору; блюда предварительно отведывались сначала поваром, потом кравчим в присутствии царя). Государь же мог послать гостю за столом ломоть хлеба, кушанье, вино, мед, пряники, орехи, пироги.
Многие иноземные послы не верили своим глазам при виде огромного количества золотой посуды и богатых, расшитых золотом и жемчугом одежд — все это было сделано в России руками русских мастеров, и даже столы были покрыты вязаной из золота скатертью. После каждого такого обеда посуда пересчитывалась и, если все было на месте, прислугу одаривали теми из кушаний, что на столе остались.
Но вот уж действительно без чего не обходились царские свадьбы и пиршества, так это без подозрений в покушении на порчу против членов государевой семьи. Именно злыми кознями недоброжелателей объясняли внезапную болезнь третьей жены Ивана Грозного, Марфы Собакиной, скончавшейся через две недели после свадьбы. Усматривали в этом порчу, о которой в родословной книге было сказано: «Ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец».
* * *
Ходить пешком для важного человека считалось предосудительным и неприличным, даже если нужно было сделать несколько шагов от дома по улице. Летом, для поддержания своего достоинства мужчины ездили верхом, зимой в санях. Соблюдая этикет царский, одни лица высшего звания имели право только въезжать в Кремль, другие останавливались у ворот царского двора. В соответствии с важностью гостя, его встречали у крыльца, в сенях или в комнате. У одних имелось право входить в комнаты государя, у других только в переднюю.
Вообще говоря, самое почетное место в домах гостю отводилось под образами, а хозяин сидел по правую руку от него. Прощаясь, гость обращался прежде всего к образам, полагал на себя крестное знамение, как и при входе в дом, если хозяин его удостаивал этим.
В обращении с низшими себя, по большей части, русский был высокомерен, отмечает историк Николай Костомаров. И часто тот, кто унижался и сгибался до земли перед старшим, вдруг делался надменен, когда богатство или важная должность отдавали ему в зависимость других. В русском характере было мало искренности; дружба ценилась по выгодам; задушевные друзья расходились, коль не обязывала их взаимная польза, и часто задняя мысль таилась за изменениями дружественного расположения и радушным гостеприимством. Довольно было любимцу государя приобрести царскую немилость, чтобы все друзья и приятели, прежде низко кланявшиеся ему, не только прекратили с ним знакомство, но нс хотели с ним говорить и даже причиняли ему оскорбления. Так, заточенную в монастырь великую княгиню Соломониду оскорбляли не только словами, но и побоями!
В общении смесь византийской напыщенности с татарскою грубостью. В разговорах церемонность и крайняя осторожность. Невинное слово принимается слишком серьезно и порождает тяжбы, ссоры, неприличную брань. К XVII веку все больше и во всех сословиях начинают мстить в форме доносов. Поданная на кого-то ябеда втягивает его в разорительную судебную тяжбу. Провоцируют ссоры, чтобы составить челобитную о драке, грабеже и обиде. Наемные ябедники и доносчики предлагают свои услуги за деньги. Их преследуют и клеймят позором, однако власти всячески покровительствуют доносам там, где затрагиваются ее интересы или идет речь о чьем-то уклонении от обязанностей службы. Какая уж тут дружба между служилыми людьми, если в любой момент по навету могут обвинить в нерасположении к царю, подвергнуть пыткам и заставить наговорить на себя, даже если невиновен. На свадьбах, похоронах и пирах, в церкви и в кабаке повсюду были шпионы государевы. Доносительство становилось профессией и чертой характера.
Преподобный Сильвестр, церковник и литератор того времени, поучал в сборнике наставлений Домострой без жалости наказывать ребенка битьем, воспитывать дитя в запретах, чтобы найти в нем покой и благословение. Жену же рекомендует наказывать и вразумлять страхом наедине, а наказав, простить, и попенять, и с любовью наставить, и поучить, но при этом ни мужу на жену гневаться, ни жене на мужа, а всегда жить в любви и согласии. Правда, за любую вину по уху, по глазкам не бить, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть, ничем железным или деревянным не бить. Чем же бить? Плетью осторожно, разумно, больно, страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку.
У знатных и зажиточных людей Московского государства жены и девицы сидели взаперти, как в мусульманских гаремах. Самые благочестивые граждане были убеждены, что девиц надо бить почаще, чтобы те не утратили своего девства. И чем знатнее род, тем большей строгости подвергали девицу.
Церковные документы XVI века сохранили немало свидетельств о богопротивных игрищах, особенно в ночь на Ивана Купала, когда «есть мужем и отроком великое падение на женское и девичье шатание. Тако и женам мужатым беззаконное осквернение тут же». На таких языческих празднествах массовое гуляние частенько сопровождалось растлением девства и уже потом разбирались, что это было: блуд осильем, сама изволиша или соблазнили девицу лживым обещанием жениться на ней. Однако простой люд смотрел на подобное баловство спокойно. Многие невесты еще до свадьбы приживали по два-три ребенка, причем от разных отцов. Хочешь не хочешь, но соблазнителей все же наказывали, накладывая на них епитимью с обязательством соблюдать виновному пост в течение нескольких лет или денежный штраф. Родители же, опасаясь потери их дочерью девства раньше времени, торопились выдать замуж ее, четырнадцатилетнюю девочку, за уже физически зрелого парня: из сострадания, разумеется, на выручку своей дочери приходила частенько теща, которая потом на исповеди, опустив очи, признавалась в блуде. Церковь даже перестала относить греховные дела зятьев и тещ к супружеской измене, которая наказывалась пятнадцатью годами поста. За неоднократное же соитие тещи и зятя назначалось лишь пять лет епитимьи.
Судя по тогдашним епитимийникам сборникам исповедных вопросов, на которые должны были опираться священники, последние дотошно выспрашивали мужей и жен об их супружеском бытии и прилежании любодейском. Например, имеют ли место блуд в непотребном естестве, блуд с собой до испущения, занавешивают ли иконы и снимают ли с себя нательные кресты при соитии, нарушают ли запреты иметь приближение по средам, пятницам, субботам. О любых попытках разнообразить интимную жизнь противоестественным образом прихожане обязывались неотложно докладывать церковникам. На все это в народе сложилась поговорка: Грех пока ноги вверх, а опустил так Бог простил!
* * *
В августе 1553 года, в устье Двины бросил якорь груженный товарами английский корабль. С тех пор считается, что его капитан Роберт Чанслер был первым англичанином, прибывшим в Россию с целью установления торговых связей.
Моряки под его командой повидали немало заморских стран, трудно их было удивить, однако Великое Московское княжество все же поразило воображение довольно своеобразным укладом народной жизни, где, наряду с обилием любострастия, другой утехой оказывалось столь же щедрое воздаяние Бахусу. Но и англичане, в свою очередь, могли бы также поведать о многом, что вызвало бы у русских недоумение. О том, например, как церковные и светские суды к западу от российских границ вели свой безжалостный розыск лиц, подозреваемых не только в государственной измене, но и в более тяжком по тем временам преступлении — пособничестве Сатане.
При истолковании мотивов такого вероотступничества теологи и судьи были едины как ни в чем другом. В тогдашних государствах Западной Европы решение заключить тайный договор с дьяволом власти признавали закономерно вытекавшим из греховной природы человека, якобы склонного к хитроумному обману своим внешне добродетельным поведением. Отходом от пути истинного считались также проявления колдовства, чародейства, богохульства и внебрачного сожительства. В этом могли обвинить, не взирая на знатность происхождения, любого гражданина, посмевшего отрицать всемогущество Господа Бога и, пусть даже в мыслях своих, обращавшегося за помощью к Владыке Тьмы.
По отношению к преступникам совести, уличить которых в смертном грехе оказывалось весьма трудно, применялись особые методы следствия. Судебные заседания по таким делам проходили всегда тайно. Обвиняемый должен был опровергать слухи, домыслы и наговоры в условиях отсутствия даже видимости адвокатской защиты. Имена свидетелей или доносчиков скрывались, хотя, по их желанию, могли устраиваться очные ставки. Для дачи показаний зачастую вызывались дети моложе десяти лет, уголовные преступники, а также уличенные ранее в лжесвидетельстве и отлученные от церкви. Пытки применялись повсеместно, без ограничений по тяжести и продолжительности. Если обвиняемый умирал под пыткой, то усматривали в этом проказу дьявола. После пыток заключенный должен был добровольно повторить свое признание вины. В любом случае, человека пытали, пока тот не признавался или не испускал дух, а самые невыносимые истязания предназначались для того, чтобы вынудить жертву назвать имена сообщников, которые, по необходимости, подсказывались судьями.
Поставив на одну доску колдовство, чародейство, богохульство и блуд без покаяния, инквизиторы выдумывали самые нелепые объяснения. Почему колдунья не может совершить побег из тюрьмы? Дьявол, мол, завладевает ее душой и не хочет спасти путем отречения от него. Почему жена проводит всю ночь рядом с супругом и одновременно присутствует далеко от дома на ночном шабаше, завершающемся свальным грехом? Ведьма-де околдовывает мужа, и тот принимает подушку за свою жену. И никто из садистов-параноиков от Инквизиции, блудодействовавших на страданиях людей, не сомневался, что с помощью пытки можно заставить жертву с воспаленным воображением наплести все, что требовали палачи. Скажем, о подробностях телесного соития с самим дьяволом.
К середине XVI века европейские теологи уже разработали и обосновали заимствованные у византийских богословов положения о половых извращениях во время шабаша. Согласно их выводам, человек мог совокупляться с демонами, а женщина была способна забеременеть с помощью суккуба (дьявола в женском обличье). В ходу оставался и постулат ведущего теолога, монаха-доминиканца Фомы Аквинского (1227-1274): «В связи с тем, что демон способен украсть семя невинного юноши во время ночной поллюции и влить его в чрево женщины, она может забеременеть. Отцом же будет не дьявол, а мужчина, чье семя оплодотворило ее, причем он при этом потеряет невинность. Таким образом нет никакого чуда: мужчина может быть девственником и отцом одновременно». Не удивительно поэтому, что сексуальные отношения с дьяволом, расписанные обвиняемыми под пыткой, служили почти обязательным пунктом обвинений даже на процессах, где ничего не говорилось о шабаше.
Допрос с пристрастием следовал сразу же за арестом подозреваемого, дабы дьявол не смог подготовить своего слугу. Пыточная камера окрапливалась священными травами. Показания, полученные от других ведьм под пыткой, принимались за достаточное доказательство. Если же обвиняемый признавался в своем участии на шабаше, этого вполне хватало осудить и его, и всех, кого он там якобы видел. Вот только не каждая ведьма или колдун участвовали в групповых оргиях черных месс: некоторых приходилось обвинять в индивидуальных сношениях с дьяволом. Поскольку же сатану и его приспешников вызвать на суд не представлялось возможным, единственным свидетелем считался сам обвиняемый.
Но кто легко признается в совершении преступления, влекущего за собой смертную казнь? Посему всех без исключения надо было пытать, чтобы вырвать признание. Если кто-то признавался сразу после ареста, считалось, будто это сделано нарочно с целью избежать пытки. По тогдашним светским и церковным законам, человек не мог быть осужден на смертную казнь иначе, чем на основании собственного признания. Следователи же полагали бесчестьем для себя и чуть ли не попустительством греху оправдать хотя бы одну жертву, чей ум уже помутился, подавленный непрерывным издевательством.
Как только обвиняемый признавал себя виновным, тут же составлялись заключение суда и специальное сообщение для публики, куда включалось признание, написанное от первого лица, якобы словами преступника. Такой процедуре нужно было следовать, даже когда обвиняемый уклончиво отвечал на допросах. Накануне вынесения смертного приговора, от которого формально церковные суды всегда старались отгородиться, жертва должна была подписать заявление о полном признании вины. Подобная изворотливость метода признавалась властями единственно возможной и самой правильной, а любые попытки протестовать против пыток, совершаемых на основании подозрений, оставлялись без внимания. И никакая высшая инстанция власти не спасала обреченного от смертной казни.
В ту пору свою неутомимость в изгнании дьявола демонстрировали церковные и светские суды всех европейских стран. Некоторые уточнения, правда, нужно сделать лишь по поводу судебной практики в Англии. В 1563 году на сессии парламента Синод англиканской церкви предложил ввести болезненные, суровые наказания, включая смертную казнь, для ведьм, чародеев, волшебников, колдунов и им подобных. Однако главным инициатором, судя по всему, выступил Тайный совет, преследовавший при этом сугубо политические цели: опасность для государства усматривалась не в нанесении вреда скоту или здоровью людей, а в угрозе, которую несли с собой политические прогнозы относительно того, как долго суждено было жить королеве Елизавете (предсказания об ее смерти привести могли к дестабилизации положения в обществе). Закон 1563 года против ведьм потому и обрушился прежде всего на жителей юго-восточных районов Англии, особенно приверженных кальвинистскому влиянию и психологически подготовленных для участия в массовой погоне за дьяволом. Впрочем, наказание смертью предусматривалось законом лишь за убийство, совершенное посредством чародейства, а за тоже, но не приведшее к гибели, полагался лишь год временного заключения.
Надо действительно отдать должное прародительнице парламентской демократии: в отличие от континента, на острове особо не оспаривали необходимость пытки, но и не следовали строго общеевропейским стандартам. Англичане в судебных мантиях и париках склонны были признавать за пыткой даже добрые намерения, однако не в любом случае, а лишь на основании полученных ранее неопровержимых свидетельств и когда обвиняемый всячески пытался уйти от ответственности. Согласно обычному праву, использование пыток запрещалось, однако обвиненного могли казнить за колдовство и без признания, для чего достаточным доказательством вины служило обнаруженное на теле заключенного клеймо дьявола.
Кстати, ввиду отсутствия в Англии такого института как Инквизиция, требовавшей постоянного доносительства и пополнения армии подозреваемых, не отмечалось там и маниакальной страсти к выявлению сообщников. Чуть ли не единственным видом пытки было прокалывание тела заключенного длинными булавками и лишение сна. Чаще же всего для ускорения признания применялась длительная ходьба с лишением сна — безотказный, как правило, способ и не оставляющий следов серьезных телесных повреждений.
Еще одна любопытная деталь: расходы на судебное разбирательство и проведение пыток должны были нести обвиняемые или их родственники. Здесь уже Англия не составляла исключение, ибо повсюду в Европе охота на ведьм являлась рентабельным предприятием, а собственность жертв распределялась между чиновниками, судьями, священниками, палачами, охранникам, рабочими-строителями эшафотов и крестьянами-поставщиками дров для сожжения еретиков, прорицателей и чародеев.
Действительно, своеобразный народ англичане. Чего-чего, но этого у них не отнять. Впрочем, как сказал один из их поэтов, «In natures sense all nations are the same».