Камера выглядела совсем не так, как ожидал Рудаков. Его знакомство с тюремной действительностью ограничивалось несколькими фильмами и парой книжек. На самом деле для создания впечатления художественные источники не требовались, вполне хватало и разнообразных околокриминальных репортажей, построенных на мелькании кадров с многоэтажными нарами и колоритными уголовниками.

То ли в данном конкретном заведении сделали ремонт, то ли сознание Рудакова, наблюдавшего мир сквозь болезненный туман, еще не пришло в норму, но камера оказалась чистой, вместо ожидаемых нар — койки, покрытые казенными грязно-синими одеялами, посередине — стол с электрическим чайником. Был даже телевизор, правда, старенький, ламповый, с тусклым экраном, но все же вполне пригодный. Как раз шла программа криминальных новостей — получилось очень символично. Принадлежность помещения к месту заключения выдавали забранное частой решеткой окошко под самым потолком и массивная металлическая дверь с глазком.

Самым ярким впечатлением оказался запах — очень специфический, какой, пожалуй, не встречался когда-либо ранее. Источники его находились не только в последствиях пребывания десятка мужчин в ограниченном пространстве, но были результатом общей атмосферы этого места — атмосферы несвободы.

Люди в камере оказались настолько колоритными, что Рудаков на короткое время, пока не вспомнил, где, собственно, находится, ощутил острый журналистско-писательский интерес. Надо же, какие типажи! Вот, например, субъект с мутными глазами и неестественно длинными пальцами. Он непременно должен быть карточным шулером. Или вот этот, с нижней челюстью, похожей на выдвижной ящик письменного стола, и огромными ручищами — наверняка разбойник или бандит. Приличного вида юноша с аккуратной прической и проскальзывающим на лице хитрющем выражением, скорее всего — мошенник, а худой татуированный до синевы зэк с железными зубами и нездоровым серым цветом лица — квартирный вор. Длинный человек за столом так ловко доставал из сумки провизию, что не оставалось сомнений в его специальности — карманник. Словом у каждого из сидельцев во внешности и поведении было что-то выдающееся.

Дверь захлопнулась, Рудаков прошел и остановился посреди камеры, держа в одной руке пакет с вещами, в другой — свернутый матрас.

— Здравствуйте! — громко сказал он.

Знаете, как это неприятно, когда десять человек рассматривают тебя, а их взгляды трудно назвать дружелюбными? Хотя после путешествия в автозаке со злющим конвоем, обыска и того, что здесь называют «медосмотром» и «карантином», представления Рудакова о «приятном» и «неприятном» претерпели значительные изменения.

Лежащий на койки в углу человек не спеша сел, потянулся и равнодушно спросил:

— Кто такой будешь?

Спросил вроде бы без выражения, спокойно, но обострившиеся чувства Рудакова уловили исходящую от него волну опасности. Невысокий, крепкий, одетый в спортивные штаны «Адидас» и черную майку, с татуировкой в виде креста, перевитого колючей проволокой на правом плече. Глаза — вроде бы обычные, но из-за того, что цепляются как репейники, кажутся маленькими и острыми.

— Рудаков… Артемий.

Засмеялись все, как будто Рудаков сказал что-то очень смешное. Спросивший, по всей видимости, главный в этой камере — «смотрящий» — улыбнулся одними губами и сказал снисходительно:

— Это понятно. А скажи обществу, братишка Артемий, статья у тебя какая?

— Э… Сто одиннадцатая, — Рудаков запнулся, — часть вторая.

Смотрящий кивнул с некоторым удовлетворением.

— Статья у тебя хорошая. Проходи, располагайся, Артемий Рудаков. Круглый, покажи.

Круглый, оказавшийся долговязым молодым человеком с рыжими волосами и розовым как у младенца лицом, соскочил с койки, скользнул к Рудакову, комично присел и показал в сторону свободной кровати.

— Прошу на шконку.

Движения его были разболтанные, как у куклы-марионетки.

Рудаков прошел, сунул пакет под койку, расстелил матрас и сел. Круглый немедленно уселся рядом и приобнял за плечи, словно старого друга.

— Первоходишь?

— Да, — кивнул Рудаков.

— Ух, ты! — восхитился Круглый. — За что же тебя, такого красивого, к нам в хату причалили?

— Я же говорил… сто одиннадцатая.

Помня, что смотрящий одобрительно отреагировал на статью, Рудаков постарался произнести ее номер внушительно, с выражением. Но Круглый в ответ рассмеялся рассыпчатым дребезжащим смехом, причем губы его не растягивались в улыбке, а скорее кривились, словно выражая отвращение.

— Странно, что такого фраера-первохода чалят к уважаемым людям. Как объяснишь? Косяки есть?

— Какие косяки?

— Почем я знаю, какие? — удивился Круглый. — Твои косяки — твои дела. Смотри, здесь за все спросят.

Рудаков молчал, не зная, как ответить. Вообще-то он ожидал выяснения отношений при поселении в камеру — кому сейчас, скажите, не известны арестантские истории — но не предполагал, что случиться именно так.

— Ты думал, — продолжал Круглый, — понятия есть в зонах, а в СИЗО можно расслабиться? Нет, братишка. Наша хата — козырная. Здесь все по понятиям. И люди все порядочные.

Рудаков снова промолчал, что здорово не понравилось Круглому.

— Сказать нечего? Это плохо, — он снял руку с плеча и поднялся, — я же с тобой поговорить хотел как с правильным. А ты отказываешься. Плохо это.

Круглый повернул голову и громко сказал смотрящему:

— Святой, фраер не хочет разговаривать!

Смотрящий, зовущийся, по всей видимости, Святым, не спеша встал, широко потянулся, расставив руки, от души зевнул и как бы нехотя бросил:

— Давай его сюда.

Круглый повернулся назад к Рудакову и, кривясь все той же странной улыбкой, сказал:

— Отрывай корму, пошли к людям.

Рудаков испытывал непреодолимое желание упасть и тут же заснуть. Поэтому на простое действие — оторваться от койки и встать, ему потребовались чрезвычайное напряжение воли, а несколько шагов отняли все силы.

Он стоял перед Святым и качался как пьяный. Сам же смотрящий смотрел на него с нескрываемым удовольствием.

— Значит так, Артемий Рудаков. Погоняло твое будет Рудя. Усвоил?

Рудаков кивнул. Ему было все равно.

— А теперь, Рудя, расскажи людям за что попал. Только без порожняка, Рудя, по делу.

Рудаков секунду собирался с мыслями, потом начал говорить. Получалось неважно, голова все еще работала плохо, и он чувствовал, что рассказ получается сбивчивым и, главное, неубедительным.

— Вот что я скажу, — прервал его Святой, — кажется мне, что не уважаешь ты общество. Совсем не уважаешь. Статья у тебя, конечно, правильная, ничего сказать не могу, предъявить тут нечего. Только разобраться надо, хорошо разобраться. По ходу, прогон какой-то бросаешь, а это нехорошо. Знаешь, что хорошие люди сигналят? Хорошие люди, правильные, и слова их все слушать должны. Послушай, и братва пусть послушает, чтобы непоняток после не было.

Святой сделал многозначительную паузу, а Рудаков почувствовал, что вокруг сгущается напряженное внимание.

— Ты кто по жизни? — спросил Святой и тут же сам ответил: — ты — фраер. Обычный фраер. Ты говоришь сто одиннадцатая… А как она получилась? Подошел к человеку, уважаемому человеку, правильному, и ударил. Тут важно не что сделал, а с кем.

Он пошарил под подушкой, достал клочок бумаги и поднял над головой, показывая всем.

— Пишут тут люди. Такие люди, что мы каждое слово их слушать должны и не моргать, не шевелиться. Так вот, пишут они, что этот фраер по глупости, пьянке или прочему беспределу ударил друга нашего Ахмеда Беса, да так ударил, что тот до сих пор в больничке без сознания чалится. И за это придется ответить.

Рудаков начал было говорить, что все совсем не так, он только сопротивлялся, но Святой жестко прервал его:

— Ты что бакланишь? Хайло откроешь, когда люди скажут. Решать будем, граждане арестанты, что с этим фраерком делать. Просят нас люди в маляве разобраться с ним по понятиям. Что же делать будем?

Никто не ответил, и Святой решительно сказал:

— Значит так. У нас беспредела нет, все должно быть по понятиям. Поэтому у тебя, Рудя есть выбор. Берешь на себя свое дело, и еще то, что тебе общество скажет. Тогда живи спокойно, и на зоне у тебя проблем не будет. Нет — спросим как с понимающего.

Рудаков молчал. Он не столько испугался, столько чувствовал полнейшее безразличие, словно речь шла не о нем, а о каком-то постороннем человеке.

— А не много ли ты на себя берешь, Святой?

Голос был негромкий, но необыкновенно сильный, и прозвучал он в наступившей тишине подобно удару грома.

Рудаков обернулся. Говорил поднявшийся с койки человек, имевший весьма и весьма яркий и необычный вид. Из одежды на нем были оранжевые шорты и тапочки-вьетнамки, все тело покрыто синими татуировками, среди которых выделялись звезды на коленях и маршальские погоны на плечах.

— Ты что, Ночь? — удивился Святой. — За фраера подписываешься?

— Следи за базаром, — отрезал Ночь, который, по всей видимости, пользовался серьезным авторитетом среди сокамерников, — ты тут про понятия речи вел, а подписать фраера на что собираешься? Операм сдать? Да и какое твое дело, какие непонятки у него с Ахмедом случились?

— Слушай, Ночь, тут дело не простое. Малява есть серьезная…

— Малява, говоришь? А кто маляву подписал? Имена назови людей уважаемых, и тогда рассудим. Ахмедова братва подписалась? Сами не могут с фраером разобраться? Или кто-то еще? С каких пор по маляве все решается? Бал сход, Была стрелка, было решение? Ты скажи, не стесняйся. Если решение авторитетное — выполним, а если ты хочешь по беспределу вопрос решить, так это посмотреть надо. Ты же здесь сам про понятия базар ведешь.

Слова Ночи явно задели Святого. Голос его стал отрывистым и резким, а взгляд — тяжелым.

— Я, Ночь, смотрящим тут стою и вопросы решаю. Ты, конечно, в авторитете, но здесь не зона, и правила здесь свои.

— Что ты такое базаришь? Понятия — они везде понятия. Ты что, считаешь, с операми на зоне нельзя кентовать, а здесь можно? И не простой это фраер, не баклан пустой. И потом… Я же знаю, от кого эта малява. И ты знаешь, с кем я по жизни. И как ты мог подумать, что я сдам фраерка? Так ведь, Святой?

Святой встал с койки, глаза его наливались кровью, а на шее вздулись вены. Здоровый он был, очень здоровый. Но и Ночь выглядел серьезно: жилистый и гибкий как плеть. Так и смотрели они друг другу в глаза, испытывая, чей дух сильнее, кому суждено верх держать в споре.

Перемена произошла неуловимо быстро. В одну секунду глаза Святого словно подернулись дымкой и замерли, а голос неожиданно приобрел кокой-то неуловимо знакомый тембр. Рудаков оглянулся. Ночь стоял в трех шагах с таким же гипнотически-отсутствующим выражением.

Не меньшие изменения претерпела и речь этих двух авторитетных и очень серьезных людей. Куда-то делись слова — атрибуты блатного жаргона, а манера изъясняться стала неожиданно литературной и даже местами изысканной.

— Итак, — заявил Святой, — вы утверждаете, что я не имею права предпринять те действия, которые сочту необходимыми? Напоминаю, что лицо, определенное нами как арбитр, именно мне поручило провести все работу. Поэтому попытки противодействия я считаю недопустимым вмешательством.

— В чем же нарушение? — ответил Ночь. — Я всего лишь слежу за этическим равновесием. Если у вас есть планы — это ваше право. Не забывайте, что я очень внимательно фиксирую каждый случай нарушения этики, заметьте — вашей же этики. Мои руки развязаны, я не просто имею право, а даже обязанность противодействовать.

— Этика! От кого я слышу про этику?! Вы ухитряетесь извратить даже это понятие!

— Извратить? Как бы ни так. Я всегда даю свободу при трактовке этических норм — но я и не скрываю это. Вы же, по сути, делаете то же самое, но утверждаете о незыблемости принципов того, что ты называешь добром. Это ли не демагогия?

— Принципы добра незыблемы, и вы это знаете.

— Великолепный прием! Объявить собеседнику, что он знает о ваших утверждениях, и, стало быть, согласен с ними. Разочарую — это не так.

— И у вас есть доказательства?

— Разумеется. Помните Всемирный Потоп? Несомненно, он был организован исключительно из соображений высокого добра.

— Еще один вариант демагогии! — воскликнул Святой. — Вы же прекрасно знаете различие между духовным и бытовым пониманием добра!

— Да что вы говорите! — ехидно вопросил в ответ Ночь. — Вы уже разделяете эти понятия? Так и объясните своим последователям! И объясните, кстати, что нужного результата Потоп не принес — погрязшее в грехе человечество не стало лучше. Можно сказать, что зло пробралось на ковчег. Или придется признать, что наводнение — всего лишь случайность.

— А мы объясняем! Все сказано в великих книгах. Читайте внимательно, имеющий уши, да услышит!

— Ваши объяснения нарочно сделаны туманными и расплывчатыми. Почему бы не рассказать прямо и просто. Знаю почему — аргументов нет. Вопрос — зачем надо было создавать человека таким несовершенным? Отчего не сделать его открытым только для добра? В чем проблема? Или вы решаетесь оспорить постулат всемогущества?

— Мне неведомы высшие замыслы, — признался Святой, — наверное, потому, что человек способен на нечто, недоступное ангелам и демонам.

— «Нечто», — передразнил Ночь, — нравится вам все-таки играть словами. Не нечто, а вполне конкретное умение, непостижимое для нас, и из-за которого, собственно, завязалась дискуссия.

— Вынужден согласиться.

— Ну а если так, то несовершенство человека заложено в самой природе добра, которое является понятием относительным и не имеет смысла в отсутствие зла.

— Я всегда знал, что у тебя язык наполнен медом и ядом. Говоришь правильные вроде бы речи, но суть их ужасна.

— Ужасна?! Я всего лишь предлагаю задействовать, наконец, разум и признать очевидное.

— Вера не в разуме, — тихо сказал Святой, — а в душе.

Пока шел этот оживленный диалог, все присутствующие в камере смотрели на полемизирующих авторитетов с величайшим изумлением. Круглый широко распахнул глаза и открыл рот, от чего приобрел необыкновенно глупый вид. Да что там Круглый! Заваривавший чай татуированный зэк загляделся настолько, что кипяток переполнил кружку, залил скатерть, а зачарованный арестант все еще держал чайник наклоненным, хотя вода в нем давно уже кончилась. И никто не сделал замечание за проступок, который совсем недавно вызвал бы бурю негодования — так сильно все увлеклись необычным разговором.

Тем временем оба спорщика замолчали, застыли, да так, что от одеревенения на шеях надулись жилы, а лица побагровели. Наконец, наваждение закончилось, авторитетные арестанты в один момент обмякли, потеряли силы и повалились на койки. Круглый немедленно бросился на помощь смотрящему, а два татуированных зэка подскочили к Ночи.

Ночь первым пришел в себя. Он оттолкнул долговязого доброхота, поддерживающего его голову, резко сел и сказал отрывисто и зло:

— Слышь, Святой! Здесь — наша территория, и не твоим тут банковать. Так и передай. Баклана оставь — он со мной будет. Еще дешевые предъявы пойдут — придется ответить. Уловил?

Белый молча лежал на спине, закрыв глаза.

И тут Рудаков, до сих пор с интересом наблюдавший за происходящим, огляделся по сторонам и громко сказал:

— Ну, ладно, вы как хотите, а я пошел спать.

Развернулся, в полной тишине проследовал к своей койке, повалился на нее и моментально заснул.

* * *

Как ни странно, вечернее происшествие привело к тому, что отношение сокамерников к Рудакову стало благожелательным. Исключение, что неудивительно, составили Святой и Круглый, но и они ограничились демонстративным игнорированием.

Рудаков не привык к режиму дня вообще, а тем более к раннему подъему, поэтому пробуждение в шесть утра далось ему непросто. Умыться, как следует, не получилось — из краника текла тоненькая струйка воняющей хлоркой воды, и вдобавок куда-то запропастилась зубная щетка.

Пережитый стресс и предельное напряжение душевных сил привели к самым неожиданным результатам: самочувствие оказалось если не превосходным, то вполне удовлетворительным. Исчезли тяжесть в голове и нестерпимая боль в затылке, к тому же появился зверский аппетит, что, в общем-то, неудивительно — за весь вчерашний день во рту не было и маковой росинки.

Завтрак, однако же, разочаровал, хотя чего еще можно было ожидать от тюремной еды? Ячневая каша, заправленная маслом с резким химическим запахом, кусок мокрого серого хлеба и — не лучший выбор для гурмана, но, как говорят, голод — не тетка. Арестант по прозвищу Кипа, тот самый, которого Рудаков принял за карманника — и, между прочим, не ошибся — дружески толкнул в бок:

— Что, Рудя, по кайфу хозяйский хавчик?

Рудаков неопределенно пожал плечами, показывая, что все нормально.

— Да… — Кипа ковырнул ложкой в тарелке. — кашка какая-то…

— С вазелинчиком, — ехидно вставил его сосед — квартирный вор.

— Привыкай, Рудя, — наставительно сказал Кипа, — это не воля. Ежели грева не будет — дело плохо. Куришь?

— Нет.

— Ничего, закуришь. Ладно. Слушая, Ночь, может подогреть парнишку?

Сидевший напротив Ночь ответил неожиданно резко:

— Нет. Пусть сам живет, тут подарков не будет.

— Вот так, Рудя, — сказал Кипа, — живи, значит, как можешь. Трогать тебя за места разные никто не будет, а вот…

— Базаришь много, — коротко бросил Ночь, и Кипа умолк.

Звякнул засов, заскрипели петли, открылась дверь, и на входе появился откормленный надзиратель с багровым лицом и светлыми водянистыми глазами навыкате, делавшими его похожими на большую рыбу. Увидев Рудакова, спокойно сидящего за столом в окружении уголовников, он явно удивился.

— Так… Рудаков! Подозреваемый Рудаков! На выход!

После неблизкого перехода по коридорам, разделенным запертыми решетками, и стояния лицом к стене, пока открывался очередной замок, они оказались у обшарпанной серой двери. Рудаков, державший руки за спиной, привычно ткнулся лбом в шершавую стену.

— Подозреваемый Рудаков доставлен!

— Вводите, — прозвучал знакомый голос.

Рудаков вошел и огляделся. Кабинет отличался вызывающим аскетизмом — стол, два стула и скамейка с потертым дерматиновым сиденьем у стены. За столом — вальяжно развалился майор Панкратов, а на скамейке устроился адвокат Брик, нахохлившийся и взъерошенный, он сидел, обхватив портфель двумя руками, словно беспокоился за его сохранность.

— Господин Рудаков! — расплылся в улыбке майор. — Как спалось на новом месте?

В его голосе звучала насмешка.

— Артемий Андреевич! — воскликнул Брик. — Я уже опротестовал ваш арест и написал жалобу на помещение в камеру с уголовниками.

— Я уверен, — холодно сказал Панкратов, что администрация СИЗО действовала исключительно в рамках закона. Возможно, иных камер просто не было.

— Я вовсе не в обиде, — заявил Рудаков, опустился на стул и добавил: — В общем даже — интересный опыт.

Майор даже не пытался скрыть удивление.

— Вы серьезно считаете все происходящее забавным?

— Простите, — вежливо поинтересовался Рудаков, — вы позвали меня, чтобы узнать, как мне спалось?

— Шутить изволите? — зловеще спросил Панкратов, но тут же взял себя в руки. — Собственно, с вами хотел пообщаться господин адвокат. Оставляю вас наедине.

С этими словами он встал и быстро вышел, едва не уронив стул. Было видно, что он раздражен до чрезвычайности.

Брик передвинулся на скамейке поближе к Рудакову и заговорил громким шепотом.

— У нас мало времени. Я должен сообщить вам крайне важную информацию, и прошу отнестись к ней со всей серьезностью.

Рудаков изобразил на лице заинтересованность. Показная таинственность со стороны Брика вовсе не прибавила доверия к его словам.

— Артемий Андреевич, поймите, вы попали в очень неприятную ситуацию. Я навел справки наверху, — адвокат многозначительно показал пальцем на потолок, — и выяснил, что источником неприятностей является ваша неосторожная статья. Вы даже не представляете, какие силы затронули.

— И что же это за силы? — вкрадчиво спросил Рудаков.

— Я не могу говорить открыто, вы же понимаете, — Брик выразительно показал глазами на стены, — думаю, что вам это и так известно. Все слишком серьезно.

— И что же теперь делать?

— Боюсь, что у нас остался единственный выход.

— И какой же?

— Сделка, — быстро сказал адвокат, — сделка со следствием. Необходимо признание — это с вашей стороны. Я возьмусь добиться договоренности на лучших условиях. При этом необходимо понимать, что реального срока избежать не получится. Видите, я очень откровенен, но лучше вначале расставить все точки над i.

— Сделка… — задумчиво произнес Рудаков. — То есть я должен признаться, если правильно помню, в нанесении тяжких телесных повреждений по мотивам национальной нетерпимости, так кажется в деле написано?

— Почти. Думаю, что смогу смягчить формулировки.

— Это радует.

— К тому же нам сразу получится изменение меры пресечения. При хорошем раскладе вы будете дома уже сегодня вечером. Примете горячий душ, поужинаете по-человечески, выспитесь, как следует…

— Заманчиво, заманчиво…

— Ну, и славненько, — засуетился Брик, — сейчас подпишем бумаги…

— Только одна неувязочка…

— Простите?

— Неувязочка, — повторил Рудаков.

— Что такое? — искренне удивился Брик.

— Понимаете, я на прошлой встрече сказал, что не собираюсь больше говорить…

— О, да, я понимаю! Вы были расстроены, сильный стресс. Не поверите, с этого начинают очень многие. «Не буду говорить, не буду!» А потом… Человек посидит, подумает…

— Уже подумал. Я действительно погорячился, — сказал Рудаков, и адвокат удовлетворенно закивал, — я готов разговаривать. Но только о погоде, музыке, политике и прочих вещах. Я невиновен — и все. Никаких сделок. Плевать я хотел на эти «силы». Хотите защищать меня — защищайте, нет — мне все равно.

— Но, Артемий Андреевич!

— Это все. Зовите герра майора и можете продолжать общение.

Брик встал и для убедительности прижал к груди портфель.

— Артемий Андреевич! Так нельзя! Нужно подходить к проблеме рационально. Сейчас вам следует думать о том, как минимизировать потери. Выигрыш невозможен!

— Мне это безразлично.

— Но…

— Нет.

Вошел Панкратов, и Брик со страдальческим выражением развел руки, показывая, что он очень старался и сделал все возможное.

— У меня для вас хорошие новости, — сухо сказал майор, — вышел из комы гражданин Хаджибеков. Обвинения в убийстве не будет. С другой стороны, он с минуты на минуту подпишет заявление, мы проведем опознание, и тогда дело будет выглядеть совсем красиво.

Панкратов широко улыбнулся и радостно потер руки.