Может сложиться впечатление, что господа советники занимались исключительно интригами и всяческими непонятными широкой публике делишками. Ни в коем случае! Более того, услышав слово «делишки» по отношению к выполняемой работе, достойные сотрудники Администрации Президента непременно бы оскорбились.

Например, Гофман и Добрый-Пролёткин, помимо всего прочего, сопредседательствовали в межведомственной комиссии с длинным названием и очень благородными целями. Предметом рассмотрения этого авторитетного органа были разнообразные аспекты отношений между различными религиями и конфессиями, а также вопросы сугубо материального характера, неизбежно сопровождающие любую богослужебную деятельность.

И надо сказать, господа советники блестяще справлялись со своими обязанностями. Под их руководством комиссия расцвела и превратилась в весьма серьезный орган. Разумеется, были некоторые особенности в манере работы каждого из этих славных государственных служащих. К примеру, Добрый-Пролёткин считался начальником строгим и требовательным, не допускающим отклонений от собственных указаний, в то время как Карл Иммануилович, наоборот, слыл либералом, мог пошутить, и если надо, похлопотать перед вышестоящими лицами. Или, скажем, Иван Степанович предпочитал проводить заседания в храмах, нанося визиты поочередно в церкви, синагоги и мечети, а коллега собирал членов комиссии исключительно на Старой площади. Как бы то ни было, советники прекрасно дополняли друг друга. И кто после этого сможет обвинить их в небрежении основными обязанностями?

Очередное заседание под председательством Карла Иммануиловича Гофмана проходило как раз в то самое время, когда Наташа встречалась с томящимся в заключении Рудаковым. Вынесенный на повестку дня вопрос был незначительным, если не сказать пустяковым, но затрагивал интересы всех основных религий и требовал непременного согласованного решения.

Но неожиданно обсуждение, которое вовсе не собиралось быть бурным, превратилось в форменный скандал, никак не красящий уважаемое собрание. И зачинщиком волнения стал известнейший священник протоиерей Сергий, впервые оказавшийся на заседании.

Отец Сергий был призван из далекой сибирской епархии в Управление делами Московской патриархии, поскольку показал блестящие результаты руководства вверенным ему приходом. Сказать, что он был рад переезду в Москву — означает сильно слукавить, но служение Церкви не оставляло выхода, и пришлось сменить домик у озера на квартиру в Новогирееево.

Первый месяц отец Сергий потратил на изучение ситуации и налаживанию отношений с коллегами, а это давалось не просто, и виной тому был бескомпромиссный и даже отчаянный характер священнослужителя. Бывают такие люди: внешне скромные и даже кроткие, а копнешь поглубже — и видишь бойца, да такого, что если уверится в правоте своего дела — с голыми руками выступит против армии. Всем они хороши, единственно работать с ними непросто, особенно начальству, так как оно, силу своей природы, одобряет исключительно контролируемую активность. А именно с этим у отца Сергия имелись очень серьезные проблемы.

Многие посчитали, что командирование энергичного священника в комиссию стало вынужденной мерой, призванной переключить его внимание на предметы несущественные и второстепенные. Сам отец Сергий в глубине души соглашался с таким предположением, но не возроптал, а со свойственным ему энтузиазмом принялся за дело.

Досконально разобравшись в сути вопроса и обсудив его с иеромонахом Тихоном, также представлявшим в комиссии Московскую патриархию, отец Сергий подготовил пространный доклад, в котором очень четко излагал свою позицию.

Не было никакого сомнения, что доклад будет воспринят с пониманием и интересом, однако же заслушать его не получилось.

Когда приглашенные и члены комиссии рассаживались по местам, отец Сергий неотрывно смотрел на Гофмана, как будто пытался вспомнить, где и когда с ним встречался. Постепенно обычное кроткое выражение исчезло с лица священника, скулы заострились, глаза сузились, а губы зашевелились, словно произнося беззвучную молитву.

Стоило Карлу Иммануиловичу откашляться и произнести первые слова, как отец Сергий решительно поднялся и произнес голосом грозным и страшным:

— И здесь ты явился нам?! Изыди, первый зверь!

В зале заседаний стало так тихо, что можно было расслышать жужжание носящейся у окна мухи и тиканье настенных часов в соседнем кабинете. Ребе Шмулевич, всю ночь проведший в дороге, ухватился двумя руками за челюсть, чтобы предотвратить предательски-громкий зевок, а представлявший мусульманскую общину Ходжи Талгат Ибрагимов замер с поднесенной к губам чашкой чая.

Так они и стояли друг напротив друга — отец Сергий с горящим взором и Гофман, спокойный и невозмутимый.

— Говорю тебе, изыди! — снова возопил священник.

— Вы меня ни с кем не путаете? — хладнокровно поинтересовался Карл Иммануилович.

Только сейчас все присутствующие оправились от изумления. Иеромонах Тихон ухватил отца Сергия за рукав, желая усадить на место, и при этом громким шепотом призывая прийти в себя и не позорить Церковь, прочие же принялись успокаивать Гофмана, который, впрочем, вовсе не казался оскорбленным. Исключение составлял ребе Шмулевич — справившись с зевотой, он с тонкой улыбкой наблюдал за происходящим.

Но Отец Сергий не желал успокаиваться. Вырвав рукав из цепких пальцев собрата, он троекратно перекрестился и в третий раз призвал Гофмана покинуть заседание:

— Святым крестом заклинаю тебя: изыди!

— Извините, любезнейший, — сухо сказал Карл Иммануилович, — но я не понимаю, почему должен уходить. Не вижу причин.

Иеромонах Тихон поднялся и попытался, как мог, разрядить ситуацию:

— Мы приносим глубочайшие извинения вам, Карл Иммануилович, и всем присутствующим. Отец Сергий почувствовал себя плохо, мы вынуждены покинуть заседание!

Но возмутитель спокойствия отец Сергий сердито заявил:

— Я чувствую себя очень хорошо. Я не потерял рассудок и прекрасно понимаю, что говорю!

Иеромонах Тихон растерянно развел руками и опустился на место.

— Так значит, — спросил Гофман, — вы считаете меня — я прошу прощения за произнесение неуместных в высоком собрании слов — дьяволом? Я правильно понял?

Как только прозвучало слово «дьявол», все затихли, предоставив высказываться отцу Сергию и Гофману.

— Так есмь!

— И какие же у вас основания для этого? Вы видите рога или хвост? От меня пахнет серой?

— Мне ли не узнать врага, с которым сражаюсь всю жизнь?

— Помилуйте, но вы всего лишь человек, существо слабое, можете ошибаться! Нельзя же строить обвинения на основании игры воображения! Мало ли, что вам может показаться!

— Я не обвиняю, — отрезал отец Сергий, — нельзя обвинять зверя, в том, что он зверь. Я призываю: изыди и оставь нас.

Гофман принял задумчивый вид.

— Но как же я могу уйти в рабочее время? За кого бы вы меня не принимали, прежде всего, я — ответственный сотрудник Администрации Президента, и не волен распоряжаться своим временем. Что же делать? И потом, согласитесь, призыв «изыди» по отношению к государственному чиновнику моего ранга звучит слишком либерально, особенно из уст служителя Церкви.

Такая постановка вопроса привела отца Сергия в замешательство, с которым он, впрочем, быстро справился:

— Враг может принимать тысячи личин, но ему не укрыться от света Церкви!

— Ну, посудите сами, — увещевающее сказал Гофман, — при приеме на работу соответствующие органы проводили такую проверку, что враг рода человеческого, был бы немедленно изобличен. Вы же не будете сомневаться в компетентности наших органов?

— Ловко же ты умеешь играть словами, переворачивая значение и смысл! Но вижу я твою сущность и не позволю…

— Ну, господа, — миролюбиво сказал решивший снова вмешаться иеромонах Тихон, — давайте все успокоимся!

— Лично я спокоен, — пожал плечами Гофман, — если уважаемый отец Сергий сядет, мы можем начать работу.

— Поддерживаю, — заявил ребе Шмулевич, — вы можете продолжить теологическую дискуссию позже, а у меня через три часа самолет на Женеву. Скажите, пожалуйста, какая разница кто у нас есть кто, главное, чтобы дело выполнилось качественно и в срок.

Но отец Сергий успокаиваться не собирался. Наоборот, он сорвал с груди серебряное распятье, поднял над головой и попытался залезть на стол, то ли для большей убедительности, то ли желая как следует приложить Гофмана.

Тут уже все присутствующие сообразили, что на их глазах происходит нечто совсем безобразное, и просто вынуждены были вмешаться. Отца Сергия коллективными усилиями скрутили, хотя он отбивался как лев и даже опрокинул Ходжи Талгата Ибрагимова, но силы были неравны, тем более что подоспели ФСОшники в черных костюмах, которые очень профессионально защелкнули наручники и на руках вынесли несчастного священника из зала. Отец Сергий вырывался, кричал и выкрикивал слова молитв.

Надо отдать должное Гофману — все это время он сохранял полнейшее спокойствие.

Когда все закончилось, поднялся иеромонах Тихон и принес извинения председателю и пострадавшему — ушиб локтя при падении — Ходжи Талгату Ибрагимову.

Гофман кивнул, предложил не терять больше времени и начал, наконец, вступительное слово.

Тем временем отца Сергия доставили в медпункт, где диагностировали нервный срыв и сделали укол успокаивающего. Еще через десять минут прибыла карета скорой помощи, которая отвезла притихшего священника в Центральную Клиническую больницу, где ему предстояло пробыть по меньшей мере пару недель.

И здесь нельзя не отметить отзывчивость и благородство сотрудников Администрации Президента. Уже на следующий день отец Сергий получил красивую открытку с пожеланиями скорейшего выздоровления, дальнейших успехов на стезе служения Церкви и надеждой на долгое и плодотворное сотрудничество. Подписана была открытка сопредседателем комиссии И.С. Добрым-Пролёткиным.

* * *

День для Карла Иммануиловича выдался необыкновенно хлопотным. После заседания комиссии, отмеченного глупым и неприятным инцидентом, последовало совещание у Загорского. Добрый-Пролёткин, похоже, окончательно запутался в собственных хитроумных построениях, и требовался срочный мозговой штурм, чтобы вернуть событиям правильное направление. Вопрос в одном: какое направление считать правильным, и где находится конечная точка? Во всяком случая — не там, куда ведет Иван Степанович. Именно поэтому все совещание Гофман промолчал, размышляя о мерах противодействия планам Доброго-Пролёткина, мерах осторожных и деликатных, способных помочь достижению правильного результата и при этом не вызвать ненужного скандала.

Домой Карл Иммануилович попал около полуночи. Отпустил машину, прошел мимо сонного консьержа и только собрался вызывать лифт, как зазвонил мобильный.

— Я слушаю.

Гофман никогда не смотрел на определитель номера, прежде чем ответить, сам он объяснял, что это неискоренимая привычка, пришедшая из советского прошлого. Звонит телефон — значит надо поднимать трубку.

— Карл Иммануилович?

— Да, я вас слушаю.

— Здравствуйте, это Виктор Колхозных.

— Да-да, узнал.

— Карл Иммануилович, мы можем сейчас встретиться?

— А не поздно?

— Уверяю вас, встреча, прежде всего, интересна вам.

— Хорошо, давайте.

— Машина ждет у подъезда.

— Выхожу.

— С нетерпением жду.

Виктор Петрович Колхозных — это человек, чье приглашение игнорировать было неразумно. В российском списке Форбса он уверенно занимал шестую строчку. Сам Виктор Петрович, правда, считал, что должен находиться на первом месте, и в преуменьшении его состояния виноваты завистники. Вообще-то, обе оценки были неправильными, на самом деле он был третьим, пропустив вперед только двух сенаторов, которые, к слову, в Форбсе не упоминались вообще.

Вполне возможно, неточности возникли ввиду сложности определения реальной стоимости активов — двух металлургических и трубопрокатного заводов, десятка угольных шахт и разрезов, порта на Черном море, транспортных и телекоммуникационных компаний, нескольких банков, а также невообразимого количества всяческой недвижимости в столице.

Через полчаса Мерседес с Гофманом на заднем сиденье въезжал в ворота поместья Колхозных на Рублево-Успенском шоссе неподалеку от Жуковки.

Дверцу машины распахнул дворецкий в расшитом мундире, стилизованном под XVIII век. Виктор Петрович предпочитал русский классицизм — поместье походило на дворцовый комплекс Екатерининских времен, несколько испорченный кондиционерами и спутниковыми антеннами на крыше.

Колхозных встретил Гофмана в каминном зале. Антураж для делового разговора был неожиданным — интимный полумрак, дрожащее пламя камина и канделябрами с восковыми, судя по запаху, свечами. Перед камином стояли два кресла, обитые зеленой кожей, и столик с коваными ножками и дубовой столешницей. На столе — лист бумаги, плотно скрученный в свиток, небольшая шкатулка из красного дерева, бутылка и два бокала.

Хозяин вышел навстречу, широко раскинув руки, словно желая обнять гостя.

— Карл Иммануилович! Рад, весьма рад!

— Мое почтение, — Гофман сухо поздоровался, и при этом ловко увернулся от объятий.

Колхозных рассмеялся и широким жестом показал на кресло:

— Садитесь! Чувствуйте себя как дома!

Гофман поблагодарил и сел.

Было видно, что хозяин необыкновенно возбужден, и что возбуждение это вызвано не алкоголем или наркотиками, хотя его пагубные пристрастия были хорошо известны.

— Ну что, Карл Иммануилович, приступим?

Колхозных потер руки, словно в предвкушении чего-то приятного, и уселся напротив Гофмана на самый краешек кресла.

— К вашим услугам, — Гофман с достоинством кивнул.

— Вина? — Колхозных пододвинул к гостю бутылку. — Это чудное вино, такого сейчас не найти. Бургундское, сто пятьдесят лет. Каждая бутылка — как лотерейный билет: внутри либо уксус, либо нектар! У меня их ящик, так что, рано или поздно угадаем. Ну, как?

— Благодарю, я не пью вина.

Колхозных громко захохотал, закинув голову.

— Он не пьет вина! Скажите, пожалуйста, он не пьет вина!

— А что в этом удивительного? Я очень давно отказался от горячительных напитков.

Виктор Петрович прекратил смех и сказал уже очень серьезно:

— Это правильно. Я тоже собрался бросить. Прямо сейчас и брошу. Все, с завтрашнего дня — ни капли.

— Как вам будет угодно, — пожал плечами Гофман, показывая, что этот вопрос его не интересует.

— Брошу, брошу! Вот увидите.

— Превосходно.

Колхозных помолчал, собираясь с мыслями и, наконец, сказал:

— Карл Иммануилович, а у меня к вам дело.

— Я в вашем распоряжении! — Гофман изобразил на лице живой интерес.

— Дело, так сказать, взаимовыгодное. Но начну я, если не возражаете, издалека.

— Разумеется.

— Спасибо. Знаете, вы очень давно меня интересуете. Вы — личность удивительная и, главное, очень необычная.

— В чем же моя необычность?

— О, об этом говорить можно долго! Только зачем? Мы с вами знаем истину, и этого достаточно! Верно?

— Простите, не понимаю, о чем вы.

— Сейчас объясню. Я поручил своей службе безопасности навести о вас справки и немного понаблюдать за вашими делами. И знаете, к какому выводу я пришел?

— Нет.

Колхозных собрался с духом и выпалил:

— Карл Иммануилович, вы — не человек!

Гофман охнул и развел руками.

— Ну, знаете… меня по-разному называли… но так — впервые. И чем я заслужил подобное обращение?

— Не притворяйтесь, не надо! К тому же у меня в мыслях нет оскорблять вас! Что вы! Как раз наоборот?

Гофман посмотрел так, что Колхозных запнулся.

— Поясните.

— С радостью. Признайтесь, что вы — дьявол.

— И вы не считаете это оскорблением?

— Конечно, нет! Я же бизнесмен и собираюсь заключить с вами выгодную сделку.

— Какую же?

Колхозных медленно поднялся с кресла, вытянулся и торжественно произнес:

— Я желаю продать вам свою душу.

Было видно, как дрожат кончики его пальцев.

И тут Гофман рассмеялся неожиданно громко и весело, мотая головой.

— Ну, насмешили… это, знаете, средневековье какое-то! Продать душу! Спасибо за прекрасную шутку, тем более что сегодня меня уже обвиняли в принадлежности к врагам рода человеческого. Вы сговорились?

Колхозных снова сел, откинулся на спинку и заложил ногу на ногу.

— Карл Иммануилович, — сказал он с обидой в голосе, — я делаю вам очень серьезное предложение. Вы же не будете отрицать, что вы — дьявол.

Гофман, широко улыбаясь, ответил:

— Отрицать не буду. Впрочем, подтверждать — тоже. Охота вам рассуждать о всяких глупостях — милости прошу, переубедить вас все равно не получится.

— Тогда почему бы нам не заключить сделку? Я все приготовил.

Колхозных взял со стола шкатулку, отщелкнул замочек и достал оттуда ручку с золотым пером, пузырек с прозрачной жидкостью и блестящий инструмент, подозрительно похожий на ланцет-прокалыватель для взятия крови.

— Что это? — удивился Гофман.

Колхозных самодовольно улыбнулся.

— Видите, продумано все! Это — он взял в руки ланцет, — для прокола пальца. Между прочим, уникальная вещь, принадлежавшая четыреста лет назад алхимику Теодору Зелендорфу из Гамбурга. Он, как предполагают, заключил договор с дьяволом и поэтому был необыкновенно удачлив. Во флакончике — анастетик, я не переношу боли. Зубы приходится лечить под общим наркозом. Ручка — для подписи.

Он подхватил со стола свиток и протянул Гофману.

— Это — настоящий египетский папирус. Возраст — почти две тысячи лет. Выглядит — как новый, но нет, возраст подтвержден, он хранился в условиях полной консервации в тайном захоронении возле Гизы. Умели же раньше делать вещи!

Гофман взял папирус, повертел в руках и бросил обратно на стол.

— И зачем все это?

— Вы все понимаете! — Колхозных погрозил пальцем. — Прекрасно понимаете! Я хочу, чтобы все было красиво. Подумайте, сейчас момент, который может изменить историю цивилизации!

— Простите, Виктор Петрович, все это время я пытаюсь следовать ходу вашей мысли, но никак не успеваю.

Колхозных прижал руки к груди и наклонился к Гофману. В этот момент олигарх был похож на собаку, умильным взглядом выпрашивающую кусочек колбаски.

— Карл Иммануилович!

— Так! — в голосе Гофмана зазвучали нотки раздражения. — Уважаемый Виктор Петрович, раз вы уверили себя в столь безумном предположении, то переубеждать не виду смысла. Однако же я попытаюсь объясниться при помощи понятных вам аргументов. Допустим, я тот, за кого вы меня принимаете, то есть дьявол.

Колхозных просиял, словно услышал нечто радостное. Он хотел что-то сказать, но Гофман остановил его.

— Не спешите, Виктор Петрович! Я сказал: «допустим», а это вовсе не означает признания. Скажем так, давайте разыграем сценку: я — дьявол, вы — грешник, предлагающий душу. Устроит?

— Разумеется, — вскричал Колхозных с энтузиазмом, — как вам будет удобнее! Вы хотите испытать меня?

— Хорошо, пусть будет «испытать», — терпеливо сказал советник, — итак, вы собираетесь заключить сделку?

— Да, просто мечтаю об этом!

— В таком случае, вы, наверное, хотите что-то потребовать взамен?

— Конечно, — утвердительно кивнул Колхозных, — это же бизнес.

— И что же?

Для олигарха, сознательно решившего встать на путь абсолютного зла, наступил момент истины. Лоб его покрылся испариной, лицо побагровело, а правый глаз начал подергиваться.

— Чего я хочу? — медленно и зловеще спросил он. — Конечно же, власти!

— Уточните, пожалуйста: какую власть вы имеете в виду? Термин слишком общий. Я знаю, из литературы, разумеется, что просьбы к дьяволу необходимо максимально конкретизировать. Иначе возможны проблемы.

Колхозных криво усмехнулся.

— Я — человек вменяемый и не буду требовать власти над миром. Хотя бы потому, что до меня этого не дали никому. Да и манией величия не страдаю. Поэтому меня вполне устроит Россия. Безразлично название — президент, император, владыка, главное — абсолютность и непререкаемость! И величие тьмы затмит солнце!

Последние слова, скорее всего, были заготовлены заранее, но на Гофмана никакого впечатления не произвели. Напротив, он заметно поскучнел.

— Да… нечто подобное я ожидал. Никакого полета фантазии… Ну ладно, ваши пожелания я понял. А что же я… то есть дьявол получит взамен? Согласитесь — высшая власть — это немало, и требуется равноценного возмещения.

— Как что? — удивился Колхозных. — Мою бессмертную душу!

— И все?

— Что значит «все»? Разве этого мало?

— Думаю немного. Посудите сами, в полное распоряжение дьявола поступают сотни тысяч и даже миллионы душ скончавшихся грешников, и, заметьте, совершенно бесплатно. Какой же ему смысл платить несусветную цену за еще одну душу. Насколько я помню из первоисточника, все души одинаковы — царя царей или последнего бомжа. Нет?

Колхозных был не готов к подобной логике. Он беспокойно оглянулся, словно ища подсказки, потом открыл бутылку, налил в бокал и выпил залпом. Судя по острому запаху уксуса, в ней находился явно не нектар. Но возбужденный олигарх не почувствовал вкуса.

— Но ведь я буду не просто властелином этой страны! Я буду посланником и адептом тьмы! Представьте, какие черные дела можно совершить, имею такую власть?! Поля мертвецов, стены, выстроенные из черепов…

И Колхозных начал подробно и со вкусом описывать план будущих злодейств. Он очень хорошо подготовился именно к этой части разговора. Однако Гофман снова не впечатлился.

— Погодите, — прервал он монолог олигарха, — у вас, конечно, неординарная фантазия, но здесь следует включить логику. Ну, посудите сами: великие злодейства порождают множество мучеников. А куда их души направляются? Правильно, в рай. Итог: дьявол в проигрыше.

— Как?! — изумился Колхозных, — неужели великие злодейства устраивают силы света?

— Не надо рассуждать прямолинейно. Не стоит недооценивать людей — они сами способны придумать такое, что небесам и не снилось… ну, не будем отвлекаться. Одним словом, вы так и не предложили ничего, что может быть интересно дьяволу.

Тот, кто видел, как сдувается, медленно оседая на землю, большой воздушный шар, превращаясь из пузатого красавца в бесформенную груду пестрых тряпок, может представить облик господина Колхозных после таких убийственных рассуждений. Он был не в силах даже произнести слова, только беззвучно открывал и закрывал рот.

Гофман немного полюбовался на страдания обманувшегося в лучших надеждах олигарха, затем поднялся, вежливо попрощался и направился к двери. На выходе остановился и вежливо спросил:

— Я воспользуюсь вашей машиной? Вызывать дежурную долго. Не возражаете?

Колхозных в ответ прохрипел что-то неразборчивое, советник воспринял это как согласие и вышел из зала.

Уже в машине, выезжая из ворот поместья, Гофман последний раз бросил взгляд на дом, больше похожий на дворец, покачал головой и негромко сказал, вторя собственным мыслям:

— Странный человек… Пытается продать то, что давно ему не принадлежит.