В какой-то момент Ахмед Хаджибеков по прозвищу Бес потерял счет времени. Причиной этого было вовсе не плохое самочувствие или череда важных событий, а размышления о вечном. Нет, он вовсе не ушел в себя, не приобрел безумно-блаженный вид, напротив, его манера разговора и обороты речи приобрели неожиданную мягкость и даже кротость. Единственный раз, когда он позволил себе резкое высказывание — да и то, по сравнению с разговорами Ахмеда двухнедельной давности, это была сущая безделица — случился во время визита следователя, назвавшегося майором Панкратовым. Визитер без особых разговоров подсунул под нос Ахмеду ручку и несколько листов бумаги с напечатанным текстом.

— Это что? — спросил Ахмед.

— Твои показания на Рудакова, — благодушно отозвался майор, явно пребывавший в приподнятом настроении, — давай, подписывай и отдыхай дальше. Там все как нужно.

Ахмед рассматривал документ, словно никак не мог разобрать написанного, потом пальцы его разжались, и страницы, одна за другой, скользнули на пол.

— Осторожно, — проворчал Панкратов, нагибаясь, — испачкаешь!

— Не старайся, брат. Я не буду это подписывать.

Сначала майор решил, что у потерпевшего проблемы с мелкой моторикой, и он попросту не может писать. Такое нередко случается после травм головы. Но все оказалось куда серьезнее: Ахмед наотрез отказывался заявлять на Рудакова.

Панкратов уговаривал, убеждал, потом начал угрожать — но все напрасно. Закончилось тем, что Ахмед в очень резкой форме потребовал оставить его в покое. Майор раздраженно махнул рукой, забрал бумаги и выскочил из палаты.

Часа через полтора приехал Султан. Он по-братски обнял поднявшегося Ахмеда, похлопал по спине, едва не силой вернул обратно в кровать, выложил на тумбочку апельсины и финики — апельсины, разумеется, лучшие в мире, сладкие как мед, из Марокко, а финики — из самой Медины, с плантации, известной со времен Пророка. А кто лучше Пророка — мир ему — разбирался во вкусе фиников?

Султан не стал терять времени и сразу перешел к главному:

— Русский просил тебя подписать бумаги?

— Да.

— Почему не подписал?

Ахмед промолчал, но Султан вовсе не ждал ответа, он наклонился и тихо сказал:

— Молодец. Правильно сделал.

Он прошелся по комнате, как это всегда делал во время раздумий, потом встал перед кроватью и заговорил в своей обычной манере — прямой и тяжелый взгляд исподлобья, неподвижное лицо, правая рука — на сердце, а пальцы левой непрерывно перебирают четки, изготовленные из благородного горного хрусталя.

— Ты знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю?

— Нет, — покачал головой Ахмед.

— Мурад поручил дело, а ты не выполнил. Это очень плохо, брат. Но Мурад должен был спросить у меня. Он не спросил. Это тоже плохо. Смотри, что получается: вы оба сделали плохо, но Мурада я наказал, а тебя — нет. Знаешь, почему?

— Не знаю.

— Мурад понимал, что делает. Он посчитал, что сам может принимать решения. А это не так. Если бы я знал, то не разрешил бы. Ты — другое дело, случайно ошибся. Такое может произойти с каждым.

Не переставая говорить, Султан присел на край кровати.

— Ты понимаешь, в какое положение я попал? Нет? Все знают, что ты — мой человек. Ты пострадал от руки чужого. Мне говорят: да кто он такой — бездельник и неудачник, что это за мастер спорта, которого ботаник поимел, и как они, такие герои впятером на одного русского — и ничего сделать не смогли! Говорят, что за дело такое — Султан бабу на разборки отправил! И знаешь, что я отвечаю? Правда, говорю — чмо он последнее. И даже слов таких нет, как я назвать его хочу. Вот только это мое дело, и если кто-то про него плохо скажет, будет иметь дело со мной. Потому что Ахмед — мой человек, и только я решаю, прав он или нет.

Султан немного помолчал, пристально разглядывая Ахмеда, тяжело вздохнул и продолжил:

— А что получилось? Меня просили очень уважаемые люди не трогать русского ботаника, обещали сделать красиво, чтобы все видели — кто хоть шаг против Султана сделал, будет наказан. Если позволю, чтобы его просто посадили, все скажут: слабым стал Султан, смешным стал. Его людей ботаники бьют, а он ходит в полицию жаловаться. Хорошо это?

— Нет, Султан, плохо.

— Я и говорю — плохо. Тогда что мне делать? Есть выход — некрасивый, кривой, но есть. Тебе не понравится. Пускай сажают ботаника. Но тогда я должен наказать Ахмеда. Тогда будет красиво: никто не скажет, что Султан размяк, если своих так бьет. И про врагов не забывает — они на зоне пыль глотают. Как тебе такой выход?

Ахмед ответил неожиданно спокойно, словно разговор шел вовсе не о нем:

— Как считаешь правильным, так и поступай.

Султан одобрительно кивнул.

— Хорошо говоришь. Знаешь, что я для себя решил? Если подпишет Ахмед эту кривую бумагу, значит дерьмо он, а не человек. И получит то, что заслужил по жизни. А если нет… Значит — брат он мой, и за него я буду воевать. Вот так-то.

Султан доверительно наклонился к Ахмеду.

— Значит так. Молодец, что не захотел с ними связываться. Теперь ботаника выпустят. Деваться им некуда — шум слишком большой. А ты с ним все решишь. Один. Этот вопрос надо закрывать. На пару лет отправим тебя в Дубаи, а там, может, и возвращаться не захочешь. А захочешь — к тому времени здесь уже все чисто и ровно будет. Ты меня понял?

— Понял, Султан.

— Ну и молодец, — Султан наклонился по-отечески взял Ахмеда за руку, — я знал, что в тебе не ошибся.

Ахмед вовсе не выглядел удивленным, он спокойно улыбнулся и сказал:

— Прости, Султан, ты во мне ошибся.

Этот ответ обескуражил посетителя.

— Что?!

— Я говорю, ты во мне ошибся. Я не трону русского.

Султан нахмурился, отчего приобрел вид грозный и зловещий.

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Понимаю. Я говорю, что не трону русского. Он — мужчина, а я… ты прав, Султан, я — дерьмо.

Султан долго разглядывал Ахмеда, потом встал, покачал головой и сказал неожиданно мягким голосом:

— Это говорит твоя болезнь. Ты скоро сможешь думать нормально, тогда и поговорим… Я хорошо знал твоего отца. У него не может быть плохого сына. Лечись. Думай. Надумаешь — звони или лучше приходи. Мой дом всегда найдешь. Салам аллейкум!

Он повернулся и грузно пошел к двери.

— Ваалейкум ассалам, — вслед уходящему сказал Ахмед.

После ухода Султана он долго лежал на кровати, глядя перед собой. Медсестра вкатила тележку с обедом и поставила поднос на столик у кровати.

— Вам чай горячий принести? — спросила она сварливо, но Ахмед не обратил на нее внимания.

Сестра недовольно посмотрела, покачала головой — вот, мол, с какими приходится общаться — и, толкая животом тележку, вышла из палаты.

Ахмед еще немного полежал, глядя на закрывшуюся дверь, потом потянулся к тумбочке, взял мобильный телефон и принялся листать записную книжку. Пальцы дрожали, и он то и дело нажимал не ту кнопку, отчего очень злился и шептал под нос страшные проклятья в адрес ни в чем не виноватого производителя «шайтанской трубки». Наконец, нужный номер нашелся, и Ахмед с явным облегчением поднес телефон к уху.

Ответивший человек обладал голосом мягким и звучным, необыкновенно приятного теплого тембра.

— Ахмед, брат мой! — по всей видимости, ахмедов номер определился на его телефоне. — Ассаламу алейкум уа рахмату-л-Лахи, рад тебя слышать! Я все знаю, и очень беспокоился о твоем здоровье!

— Ваалейкум ассалам, — начал Ахмед, но запнулся, позабыв полный ответ на приветствие.

Его собеседник, тонко почувствовав неловкость, пришел на помощь своевременным вопросом.

— Как ты? Рассказывай, брат!

— Все хорошо… Послушай, Али, мне нужно с тобой встретиться. Прямо сейчас.

— Конечно, брат, — с готовностью отозвался голос в трубке, — я приеду.

— Нет, не надо. Я сам приеду. Ты дома?

— Дома, и братья дома, мы все будем рады тебя видеть. Ты сможешь добраться? Машину прислать?

— Не надо. Часа через полтора-два, ладно?

— Ждем тебя!

Ахмед повесил трубку и встал с кровати. Шатаясь, добрел до шкафа, раскрыл его, но одежды не обнаружил. Осмотрел себя и с сожалением покачал головой — больничная пижама светло-серого цвета и шлепанцы у кровати. Куда в таком виде пойдешь? Он подошел к тумбочке и нажал кнопку вызова медсестры.

Сервис оказался на высоте — девушка в бело-зеленом халате появилась через минуту и сразу же заговорила злым голосом.

— Зачем вы встали? Вам нужно лежать!

Ахмед подумал, что медсестре, скорее всего, ничего не досталось из денег, заплаченных за эту прекрасную палату. Иначе, почему она такая недовольная?

— Послушай, — сказал Ахмед, стараясь быть убедительным, — у меня в кармане в джинсах — очень нужные вещи… деньги там, бумаги… Прошу, сестра, принеси джинсы!

В ответ, однако, он услышал, что, во-первых, она не нанималась ходить за чужими штанами, во-вторых, уличной одежде не место в палате, а в-третьих, личные вещи находятся на ответственном хранении на складе и могут быть выданы только под подпись старшей медсестры.

Высказавшись, больничная девушка заставила Ахмеда лечь назад в кровать и ушла, всем видом показывая неудовольствие.

Ахмед полежал немного, и только попытался снова встать, как дверь приоткрылась, и в палату заглянула злая медсестра — словно все это время из вредности караулила под дверью.

— Ну ладно, — сказала она с угрозой, — придется доложить начальнику.

Ахмед удивился, решив почему-то, что речь идет о начальнике отделения полиции — он-то тут причем? — но догадался, что это кто-то из больничного руководства.

Начальником, а точнее заведующим отделения, оказался грозного вида доктор могучего телосложения, подходящим скорее борцу-профессионалу, чем медработнику. Ахмед с невольным уважением оценил огромные кисти рук с пальцами, похожими на перевязанные нитками пузатые сардельки. Внешность врача также была необычной и в некотором смысле вызывающей. Короткая стрижка под «ежик», тонкий шрам через щеку — от правого нижнего века до подбородка, поверх халата — массивный крест с распятьем, на безымянном пальце правой руки — серебряный перстень со звездой, черепом и надписью по-арабски.

Медсестра голосом школьной ябеды рассказала о злостном несоблюдении больным режима и требований медперсонала, что вообще-то неправда — никаких нарушений еще не было и в помине.

— Безобразничаем? — гневно прогудел доктор, пригвоздив Ахмеда тяжелым взглядом к подушке.

А взгляд эскулапа действительно был выдающимся. Антрацитовые радужки, окруженные молочными белками с красными нитями капилляров, и нахмуренные косматые брови, одна — черная, другая — с клоком снежной седины.

Ахмед поежился, но уверенно сказал, что ему срочно надо выйти.

— Зачем? — сурово спросил доктор.

— Нужно.

— Это не ответ.

— Мне нужно, — с напором заявил Ахмед.

Но заведующий отделением решительно отрезал:

— Об этом не может быть речи. Вам нельзя ходить.

— Можно.

— Нельзя!

— Можно, — упрямо повторил Ахмед.

— А я говорю: нельзя!

Доктор начал сердится, но больной продолжал настаивать:

— Я пойду!

И даже начал вылезать из-под одеяла.

Но доктор положил ему на грудь растопыренную пятерню и без особых усилий удержал ослабевшего Ахмеда на месте. Тут даже борцовская подготовка не помогла — уж очень тяжелой и сильной была рука медработника.

— Лежите на месте, кроме всего прочего, ваш товарищ, — доктор кивнул на дверь, имея в виду Султана, — категорически просил ухаживать за вами с особым вниманием. А также наши славные органы оч-чень просили сообщать о любых странностях в вашем поведении.

Об «органах» доктор говорил с выразительной интонацией, показывающей, что на самом деле он не любит эти «органы», но — что поделаешь! — вынужден подчиняться.

— Ну и сообщай! — угрюмо бросил Ахмед, не чувствительный к смысловой модуляции голоса.

Доктор побагровел, словно услышав ужасное оскорбление, отдернул руку от груди больного, глубоко вздохнул, достал из-за пазухи фляжку серебристого цвета и отвинтил крышечку. В воздухе сразу же распространился аромат дорогого коньяка.

Медсестра отвернулась, делая вид, что не замечает вольностей руководства, а могучий доктор сделал несколько глотков, крякнул, помотал головой, закрыл фляжку и засунул в боковой карман халата.

И в этот самый момент во внешности его произошли удивительные изменения. Сквозь румянец пятнами проступила мраморная бледность, исчезли вздувшиеся на лбу и висках вены, лицо стало неподвижным, а глаза — стеклянными. Правый глаз приобрел зеленоватый оттенок, став похожим на разрешающий сигнал светофора.

Ахмед сначала удивился такому странному действию алкоголя, а потом присмотрелся и обнаружил, что доктор самым невероятным образом стал напоминать одновременно львенка Рычалку и страшного паука из коматозного сна. Вот, посмотрите: глаза — совершенно паучьи, а добродушно-печальная улыбка — рычалкина!

— Ты кто? — спросил Ахмед, почувствовав, как от ужаса холодеет спина.

— Странный вопрос, — спокойно ответил доктор, — я тот, кто сейчас перед тобой.

— Что ты хочешь?

— Я?! Мне казалось, это ты что-то хочешь! Куда собрался, Ахмед?

— Ты знаешь…

— Допустим. Но почему не говоришь? Боишься произнести?

— Ничего я не боюсь, — буркнул Ахмед.

— Так-таки ничего? А может, это страх гонит тебя?

— Это мое дело.

— Конечно, твое. Но что если ты ошибаешься?

— Нет. Теперь я точно знаю, что должен сделать.

— Ну-ну, — с глумливой улыбкой сказал завотделением, — приятно видеть человека, разобравшегося в жизни. Какое тонкое восприятие мира, какая уверенность в собственной правоте! Куда тут мне, многогрешному что-то советовать…

— Ты же сам говорил…

— Ничего я не говорил, — отрезал доктор, принявший вдруг обыкновенный вид, — я вообще с вами разговариваю первый раз. При прошлой встрече вы были в глубокой коме.

Он повернулся к медсестре, с открытым ртом слушавшей разговор, и сказал:

— Анна Александровна, выдайте больному одежду и проводите до выхода. Вам такси вызвать?

— Не нужно.

— Как знаете. Анна Александровна, пожалуйста.

Медсестра молча кивнула и удалилась. Она, конечно, исполнила распоряжение, но сразу после этого бегом по коридору направилась в сестринскую. Скопившиеся на языке слова уже не было сил удерживать в себе, требовалось срочно хоть кому-нибудь пересказать содержание разговора завотделением и бородатого пациента.

* * *

Ахмед медленно шел вдоль Садового Кольца — от Сухаревской площади в сторону высотки у трех вокзалов. Солнце нещадно жарило, тысячи автомобилей двигались единым раскаленным потоком, а прохожие старались перебраться на другую сторону улицы, где на тротуар падала тень от домов. Но Ахмеду телесные ощущения были безразличны. Ехать на машине казалось невозможным — железо, резина и бензиновая копоть никак не сочетались с высокими мыслями. Он настолько погрузился в себя, что натыкался на встречных прохожих, но не замечал этого, а продолжал идти с блаженной улыбкой на губах.

Пожилая женщина, одетая, несмотря на жару, в толстую черную кофту и косынку в горошек, случайно встретилась с Ахмедом взглядом, охнула, остановилась, перекрестилась и долго смотрела ему вслед.

Смог бы Ахмед описать собственные мысли? Наверное, нет. При ясном понимании открывшихся истин он не смог бы перевести их в слова и найти точные формулировки. Дух захватывало от красоты картины, но — увы — язык был не в состоянии следовать за прекрасными внутренними образами. Это было очень обидно — впервые в жизни Ахмед ощутил бессилие не физическое, а внутреннее. Как так — не суметь выразить собственные мысли?! Приступ душевной немоты… Неужели такое возможно? Оказалось — еще как возможно!

Ахмед единственный раз был у Али и помнил дом примерно, но, тем не менее, безошибочно вышел к подъезду шестиэтажки, спрятавшейся во дворе напротив сталинской высотки. Квартиру вспомнить сразу не удалось. Шестнадцать? Или восемнадцать? В шестнадцатой на звонок домофона никто не ответил, а в восемнадцатой очень резко сказали, что думают о незваном госте, о человеке по имени Али, а также обо всех иных гражданах с похожими именами. Пару недель назад Ахмед за такие слова вынес бы дверь вместе с косяком, но сейчас только извинился, стараясь по мере сил быть вежливым. Решив, что рациональный подход себя полностью исчерпал, он нажал на домофоне две первые попавшиеся кнопки и — о чудо! — услышал знакомый голос.

Через минуту Ахмед вошел в квартиру, где его с искренней радостью приветствовал Али.

— Долго же ты, брат, шел к нам! Полгода?

Ахмед вспомнил, что последний раз они встречались в прошлом декабре, как раз под Новый Год. Али тогда сурово выговаривал, что языческий праздник отмечать нельзя. Он, вообще, говорил много чего… Ахмед посмеивался, но теперь, когда прижало, вспомнил! Все — правда! И ад где-то рядом, Иблис ухмыляется, предвкушая встречу, и слуги его повсюду, и страх гложет сердце! А ведь рассказывал Али, что надо делать! Почему тогда не послушал?

Раскаяние ощущалась почти как физическая боль. Ахмед скривился и опустился на стул в прихожей. Али взял его за руки.

— Пойдем в комнату, брат!

В большой комнате, где из мебели был только низкий стол и заваленный подушками мягкий ковер, три незнакомых человека сидели прямо на полу пили чай с сушеными финиками. Увидев Ахмеда, они встали и поочередно поздоровались, обнявшись, как это принято на Востоке, но ни один не назвал своего имени.

— Садись, брат!

Али налил в пиалу душистого чая из чайника с длинным изогнутым носиком и протянул Ахмеду.

— Спасибо…

Ахмед уселся на ковер, один из хозяев подложил ему под локоть подушку, а другой пододвинул корзиночку с финиками.

— Кушай, дорогой!

— Спасибо…

Али с улыбкой дождался, пока Ахмед выпьет чаю и съест несколько фиников, а затем дружелюбно спросил:

— Что привело тебя, брат, к нам?

Ахмед откашлялся и ответил севшим голосом:

— Поговорить… надо поговорить.

— Это прекрасно! — воскликнул Али. — Поговорить… и узнать хорошее, ибо сказано: «И скажи Моим рабам, чтобы они говорили то, что лучше…»

Услышав эти слова, три человека, присутствующие в комнате, благоговейно склонили головы и произнесли фразу по-арабски. Ахмед тоже кивнул.

— Я знал, — продолжал между тем Али, — я знал, что ты придешь! Ты не похож на остальных. И на тебя можно положиться.

— Можно, — подтвердил Ахмед, — теперь можно.

— Чудесно! Это значит, что перед нами — человек, отмеченный Аллахом! — с воодушевлением воскликнул Али, а остальные дружно закивали. — Скажи нам, как родным братьям, что заставило тебя обратить взор на нас, смиренных рабов Аллаха?

— Сначала ты скажи…

— Что угодно! Спрашивай, брат мой!

— Ты… ты же русский?

— Да.

— И у тебя никогда не бывает сомнений? Ты всегда веришь в истину?

— Конечно, — серьезно ответил Али, — я не хочу вспоминать старое имя. Теперь и навсегда я — Али Аляви аль-Хаддад. И сомнений нет в сердце моем. Ибо сказано: «Если вознамерился, решил, тогда двигайся, не оборачиваясь и полагаясь на Всевышнего…». Сомнения убивают истину, а вера — укрепляет. Я скажу, а ты подумаешь, и согласишься, что сомнения порождаются размышлениями, не направленными на Всевышнего. Ты согласен со мной, брат?

— Да, — уверенно сказал Ахмед.

— Тогда слушай. Пей чай, кушай и оставь свой разум открытым к слову истины. Слушай!

Какой там чай! Мягкий голос Али нанизывал бусины слов на нити предложений, которые кружились в волшебном танце, сплетая фигуры настолько прекрасные, что захватывало дух. Чувства Ахмеда обострились, бусины и нити казались вполне материальными — протяни руку и дотронься! Он так и сделал — попытался погладить гладкую, как шелк, фразу и очень удивился, когда рука встретилась с пустотой.

Увидев движение Ахмеда, Али ласково улыбнулся, одобрительно кивнул и спросил:

— Почему ты не пьешь чай? Нехорошо это. Тебя угощают от души, брат.

Ахмед торопливо взял чашку и сделал глоток. Али, продолжая улыбаться, повторил его движение, проведя рукой от стола к губам. Удивительное дело — ласковый хозяин дома вдруг стал необычайно похож на Ахмеда! Тот же тембр голоса, та же поза, жесты, словно повторяемые отражением в зеркале… а если бы внимательный наблюдатель присмотрелся, то наверняка обнаружил, что и дышат они одинаково — вдох к вдоху!

— Представь, брат Ахмед, ты идешь по дороге. Светит солнце, воздух неподвижен, тебя мучает жажда. Тебе очень хочется пить, но воды нигде нет, и ты знаешь, что поблизости ее не найти.

Тут Ахмеду и взаправду так захотелось пить, что он судорожно схватился за чайник, трясущимися руками наполнил чашку и тут же, обжигая губы, осушил ее.

— И ты идешь, — продолжал Али, — и не знаешь куда направиться. Идешь, и идешь, и разум твой засыпает, мучимый жаждой и усталостью, глаза слипаются, ты перестаешь чувствовать ноги и не понимаешь, кто ты, и зачем оказался в этом месте.

Перед глазами Ахмеда возникла раскаленная дорога, мерно покачивающаяся в такт шагам.

— Видишь? — спросил Али.

— Да…

— Ты молодец. Твой путь продолжается бесконечно долго, и цель его уже потерялась. Но вот ты видишь большую ящерицу, перебегающую дорогу. Она остановилась и смотрит на тебя. Для ящерицы жара — это жизнь, она определена Всевышним в эту пустыню, она радуется каждой секунде существования. Она смотрит на тебя и не думает ни о чем — откуда взяться мыслям в голове ящерицы. А ты думаешь, что смерть прекрасна, и только она может дать покой и избавление.

Али, монотонно и тихо ведущий рассказ, четко выделил слова про смерть. И Ахмед услышал — под веками закрывшихся глаз забегали зрачки, словно пытаясь разглядеть что-то в глубине собственного сознания.

— Ящерица смотрит на тебя, — сказал Али прежним ровным голосом, — слегка покачивая гибким хвостом и выбрасывая из пасти длинный раздвоенный язык. Что в ее глазах? Ничего. Это же ящерица. А ты идешь по дороге, упирающейся в далекий горизонт, солнце и раскаленная пустыня расстилается перед тобой… Правда, брат Ахмед?

Ахмед вздрогнул и открыл глаза. Почему-то из всего рассказа осталось единственное воспоминание — про прекрасную смерть и избавление. Все остальное словно растворилось в воздухе.

И Ахмед Хаджибеков по прозвищу Бес заплакал.

— Ничего, — сказал Али, — плачь, брат Ахмед. Нам нужно много о чем поговорить…