Подходило Рождество.

По всем теремам, начиная с терема старшей царевны Ирины Михайловны, кончая веселыми покоями Марьюшки и Катеринушкой — все по-своему готовились к празднику.

Ирина Михайловна послала на торг пряжу, наработанную ее гюкровскими крестьянками. Вырученными деньгами царевна собиралась кормить нищую братию. Татьяна Михайловна с Анной Михайловной тоже про нищих, убогих и увечных помнили. Своих денег у них не было, и они ждали случая попросить на праздничное столованье у государя-братца, а пока коротали постные дни, угощаясь почти беспрерывно всякой снедью. Тестяных шишек, левашников, перепечей, маковников, луковников, — всего без счета с хлебного двора в терема во всякое время отпускали. Покровские бабы, на приказчика жалуясь, рыбными пирогами Ирине Михайловне челом ударили. Так царевны и пироги те все приели.

Обеду да ужину такая еда не ко времени не мешает. Пирогов гороховых, рыбных да с кашами всякими, щей, ухи, рыбы жареной, тельного, киселей, взваров из овощей, приправленных имбирем, шафраном и корицей — всего изрядно отведывалось. От такой пищи, пряностями сдобренной, жирно постным маслом приправленной, жажда томила. Квасов всяких, бражки, щей кислых, вод брусничных, черемуховых да черничных со двора Сытного в жбанах приносили.

Ирина Михайловна, одна в пище и питье строгая, по средам и пятницам, кроме воды и хлеба, ничего не принимала. Того же от сестер и племянниц требовала.

Худая, постом изможденная, часто появлялась, нежданная, в терему, где у которой-нибудь из царевен, несмотря на постные дни, собирались в гости сестрицы.

— Дьявол вас, неразумных, в сети свои улавливает, — укоряла она, посохом указывая на стол, заставлены всякими заедками. — Молению, воздержанию дни пос предназначены… Нынче в церкви одну Евдокеюшку я заприметила.

— Ты, государыня, у Рождества Богородицы обедню стояла, а мы вдвоем с Марфинькой у Ризоположения, — оправдывалась Катеринушка, наскоро вытирая ширинкой сладкие губы.

— А я, государыня Ирина Михайловна, в церкви Екатерины Великомученицы службу отстояла, — сказала Федосьюшка.

— Все мы, почитай что, каждый день в которую-нибудь из сенных церквей ходим. Не изволь гневаться, государыня. В чем другом, а в этом вины на нас нету.

Говорит Софья, как всегда, громко, уверенно и потому убедительно. Да и права она: усердно царевны по своим верховым церквам ходят.

Подобрело лицо у Ирины Михайловны, да ненадолго, В глаза ей старуха-бахарка бросилась. Как ни заслоняли сказочницу сенные девушки, разглядела ее тетка.

— Никак, постом сказки баете? Жития святых слушать надобно, примером праведных, как душу свою спасти, поучаться…

И сделалось суровым по-прежнему лицо старой царевны. Голос сердитый. Опять застучал по полу двоерожный посох из Кирилло-Белозерского монастыря. Постом царевна сменяет на него свой обычный резной, драгоценными каменьями украшенный.

Никто ей больше ответов не дает. Младшие выслушали старшую, покорно опустив головы, но только вышла за дверь старая царевна, и опять защелкали орехи, леденцы захрустели, и голос бахарки, старой беззубой старухи, подхватил сказку с того самого слова, где ее оборвал нежданный приход Ирины Михайловны:

— Хорошо в теремах изукрашено. В небе солнце — в тереме солнце, на небе месяц — в тереме месяц, на небе звезды — в тереме звезды, на небе заря — в тереме заря и вся красота поднебесная. В том терему Афросинья сидит за тридесять да за замками булатными. Буйные ветры не вихнут на нее, красное солнце лица не печет. Двери у палат-то железные, а крюки-пробои по булату — золоченые…

Что-то скучно нынче Федосьюшке от сказки любимой. Неправду она говорит. Звезды, что по теремным сводам расписаны, на звезды небесные мало похожи. Нынче ночью на Божьи звезды царевне поглядеть пришлось. Царица в Вознесенский монастырь с собою ее взяла. У гробов цариц и царевен о многолетнем здравии всей семьи государской вдвоем они помолились. Под небом звездным, по снегу хрустящему царевна прошла. От воздуха чистого, морозного с непривычки кружилась у нее голова, каждый шаг ей в радость великую был. И целый день радость та в душе ее пела, целый день Божьи звезды над ее головою дрожали. Не хотелось ей на теремные, золотом наведенные звезды глядеть.

Когда же про замки бахарка помянула, не захотела больше и сказки слушать Федосьюшка. Потихоньку, никому не сказавшись, из покоя выбралась. Хотела к себе пройти, да позадержалась в сенях у окошка. Потянуло ее на Божьи звезды взглянуть. Но звезды не увидала царевна. Словно перья лебедей белых, ветром подхваченные, кружились за окном большие снежные хлопья.

— Ты чего, не сказавшись, ушла? — раздался вдруг за Федосьюшкиной спиной Марьюшкин голос. — Жарко, душно в терему у нас, — не дожидаясь ответа, прибавила она. — На крылечке бы теперь постоять, снегом бы лицо остудить!

— Вот вы где! И мы к вам.

Подбежали к окошку сестрицы все до одной. Все на жару да на духоту теремную жаловались.

— Никак, бубенцы? — спросила, насторожившись, Катеринушка.

— Бубенцы! Бубенцы! Какие бубенцы? Откуда бубенцам быть?

Столпились у окошка царевны. Стоят. Слушают.

— Не кто другой, как молодые, перед Филипповками обвенчанные, в санях расписных по городу катаются, — догадалась Марфинька.

— Мне боярышни сказывали, что теперь самое время катаньям пришло.

— Звон-то какой… Веселье!

— Прасковья-чернавушка наша тоже, поди, так-то закатывает…

Стоят царевны. Прислушиваются. Но не слышно больше бубенцов веселых, только воет метель за окном.