Тихо и торжественно, словно с самого звездного неба, спустился на землю сочельник.

Была еще темная ночь, когда царь Алексей Михайлович уже поднялся с постели и прошел для умыванья в свою мыленку, а оттуда в Крестовую для утренней молитвы. Помолившись в Крестовой, он оделся для своего обычного в этот день «тайного выхода» и вышел из Кремлевского дворца на улицу.

Молчали колокола кремлевских церквей. В этот день «тайного выхода» не полагалось провожать царя колокольным звоном.

Словно упавшие на землю звезды, засветились вдоль улицы огоньки слюдяных фонарей. За огоньками-звездочками шел царь.

Темно еще было, но на пути царя собралось все, что было скорбного, убогого и нищего не только в самой Москве, но и во всех ее пригородах и деревнях. Отовсюду тянулись руки к медленно проходившему по улице царю. Ни одна протянутая рука не оставалась без подаяния. Каждого просящего оделил царь из мешков, которые несли за ним подьячие. Каждый из царских рук получил разговенье к Великому празднику.

Но самые несчастные во всей Москве не могли выйти на улицу к проходу царскому. Крепко держали их тюрьмы своими решетками, засовами, замками и цепями железными. Неволей и муками выкупали тюремные сидельцы свои грехи. Были между ними и такие, от которых даже свои близкие отказались. Родные позабыли. Сидели несчастные, всеми забытые, долгие годы не видели ни солнышка, ни звезд, ни снегу белого, ни зелени весенней. Ни праздника, ни будней у них не было, одна темнота и мука.

Вот к этим-то несчастным из несчастных и собрался царь в Сочельник.

— Царь идет! Царь идет! — проносилось по тюрьмам. Гремели засовы, распахивались двери тяжелые. Огоньки-звездочки слюдяных фонарей заглядывали к тюремным сидельцам. А в дверях сам царь. Стоит, опираясь на свой посох индийский, и горит его золотая шапка, каменьями изукрашенная.

— Батюшка наш! Вспомнил для великого праздники Христова.

Опустели мешки у подьячих. Назад в Кремль повернул Алексей Михайлович. Тяжело опираясь на посох, медленно поднялся он по крыльцовым ступеням, усыпанным белым песком с Воробьевых гор. Устал он. Ноги отяжелели от непривычной ходьбы. Душа устала. Много горя перевидал он за эти часы.

А всем ли помог? Всех ли, как надо, оделил?

«По мере сил наделил. По мере сил», — успокаивал себя Алексей Михайлович, но тревожно было у него на душе.

— Прибавить казны для раздачи нищей братии у Красных ворот да на Лобном месте, — сказал он подьячим, задержавшись у распахнутой перед ним дверью.

Когда стемнело, в шубе серебряной, в Мономаховой, каменьями украшенной шапке, опираясь на золотой посох, ко всенощной в Успенский собор государь прошел.

Пораздвинув тафтяные занавески, глядели царевны из окошек, как по кремлевскому двору царь-батюшка с братцем Федором, боярами окруженные, в собор проходили.

Рынды, все в белом, впереди шли. За плечами у них топоры серебряные, в руках фонари в оправе серебряной. Ими они царский путь освещали.

Дрожали, искрились на небе далеком золотые звезды вековечные, великое чудо первой ночи рождественской вспоминая.

— Может, вот та, что голубым отливает, в Вифлеемские ясли заглядывала, а Он, Младенчиком новорожденным, на соломе лежал, — сказала тихонько Федосьюшка Марфиньке, сидевшей с нею рядом.

Но в эту минуту вовсю гудели и кремлевские, и все московские колокола. Не расслышала Марфинька слов сестриных. Федосьюшке повторить пришлось.

— Может, эта, а может, и другая какая в ясли заглядывала, — задумчиво проговорила ей в ответ Марфинька.

— Гляньте, сестрицы-голубушки, на звезду, что над Иваном Великим зажглась, — почти крикнула Марьюшка. — Вот звезда Вифлеемская.

Не хочется царевнам от неба звездного отрываться, а время в церковь идти.

Пошли.

Идут сенями, ходами-переходами в тесный тайничок, за навеской тяжелой от церкви отгороженный. Усердно, с коленопреклонениями частыми, не жалея шубок бархата веницийского, царевны молятся, и, когда раздается «Христос рождается», от радости нахлынувшей тесно сердцу в груди становится. Хочется, запону откинув, со святою песнею из тесноты на простор выйти, туда, под золотые звезды, которые Спасителя в яслях видели. Под небом бескрайним землю родную из конца в конец обойти потянуло.

Из церкви пошли. Ходы-переходы и сенцы теснее, чем были, кажутся. Ступени на лесенках словно круче сделались.

В Столовом покое царицыном царевны-сестрицы вместе с Натальей Кирилловной, царевичем Иваном и маленьким Петром дожидаются царя из собора Успенского. Здесь же Ирина Михайловна с сестрами.

Тяжелое золоченое паникадило сотнями восковых свечей освещает стол, накрытый к вечернему кушанью. На скатерти браной, с лосями среди леса на ней вышитыми, кроме тарелок, двузубых золоченых вилок, ножей и ложек по краям да перечницы с солоницей и уксусницей на середине стола, ничего больше не поставлено, но в соседнем покое кормовой поставец и столы заставлены всякой снедью.

Ни у кого, кроме самого младшего — Петрушеньки, до самого вечера ничего во рту не было, и все поглядывают с нетерпением на двери.

Вот из дальних покоев послышалось молитвенное пение. Встрепенулись все. Прислушиваются. Царь из церкви пришел. С ним патриарх с первым славленьем по дворцу идет.

Смолкло пенье. Государь с наследником в палату вошел. Забегали малолетние стольники с золочеными и серебряными блюдами. Боярыни кравчие, торжественные и безмолвные, к столу, порядок держать, подошли. С каждым блюдом стольники к старшей царицыной боярыне подходят. Она первая каждое кушанье отведывает. В соседнем покое, где на кормовой поставец все заготовленное в поварне ставят, старший царский стольник кушанье пробует. На себе пытает, нет ли в государевом кушанье порчи либо отравы какой. Боярыня, на глазах самого царя, уже поверку делает.

Молчат все. Голод утоляя, двузубыми золочеными вилками и ложками с витыми ручками только постукивают. Икры осетровой, уксусом, перцем и мелко накрошенным луком приправленной, всласть поели и за пироги принялись. Для праздника всем, что только разве во сне увидать можно, их начинили. Всего перепробовать — с места не встанешь. Из пирогов каждый только свои любимые выбирает. Так и с кушаньями. Больше семидесяти блюд в поварне приготовлено, и почитай что все на подачи боярам и боярыням пошло. Прямо от царского поставца стольники верховым блюда во двор выносили, и те мчались с почестью царскою по московским улицам к указанным боярским дворам.

Умиленный святым днем, с раннего утра растроганный видом несчастных, царь особенно хотел радовать близких и дальних. Внимательный ко всем, он старался каждому выбрать кушанье по вкусу. Наталья Кирилловна помогала мужу. Напомнила, что отец ее охотник до рыбного каравая — тертой рыбы, смешанной с мукой и пряностями и облитой ореховым маслом. Для Артамона Сергеевича она же указала на икряные блины.

— Спасибо тебе, Натальюшка, помощница ты мне, улыбаясь, — поблагодарил жену Алексей Михайлович. — И разумница, — совсем уже тихо прибавил он, когда Натальи Кирилловна помянула про подачу Милославскому, родственнику покойной царицы Марии Ильиничны.

У всех царевен от радости, что не забыт их дядя любимый, светлее лица сделались. Показалось Наталье Кирилловне, что даже Софья поласковее, чем всегда, в ее сторону поглядела. Не слыхала царица, как царевна, к тарелке с пшеничной кутьей наклонившись, верному своему другу Марфиньке шепнула:

— Хитра больно мачеха стала.

Но, когда царевна опять подняла голову, лицо ее не нарушило тишины святого вечера. Да никто в эту минуту и не смотрел на нее. Все занялись Петрушенькой. Мальчик вскочил со своего места и бросился к отцу с криком:

— Батюшка, дозволь для праздника самоедским людишкам меня по Москве-реке на оленях покатать!

— Холодно на льду, сыночек. Ноженьки, ручки застудишь, — попробовала унять царевича Наталья Кирилловна. — Помоги мне сыночка уговорить, крестная, — обратилась она к Ирине Михайловне, сидевшей рядом с царем.

— Слово родительское для детей закон, — уклончиво и, как всегда, сурово отозвалась старая царевна.

— Петрушеньке я к празднику перстчатые рукавички заготовила, — вмешалась в разговор Софья. — Завтра братцу подарок отдам. Соболем для тепла я те рукавицы подпушить приказала.

Поблагодарила Наталья Кирилловна падчерицу.

— Тепло тебе, сынок, в сестрицыных рукавичках будет, — так она громко сказала, а про себя подумала, что никогда те Софьюшкины рукавички Петрушенькиных пальчиков не увидают.

Как бы вместе с теплом худо какое от подарка в царевичи не пробралось. Материнское сердце-вещун остерегаться падчерицы наказывает.

Но царь, по своей доброте и бесхитростности, того, что за словами, взглядами и улыбками притаилось, — не чует.

Радостен и весел он среди своей семьи любимой в этот последний в своей жизни Сочельник. Кажется ему, что все им любимые любят друг друга, что последняя вражда потонула в безмерной радости вечера звезды Вифлеемской.