В толк не могла взять Дарья Силишна, о чем так горько ее хоженая после ухода старшей сестрицы расплакалась. Кажется, всем от Софьи-царевны Федосьюшка утешена. У же мама в уме, какие обновы просить, прикидывала, когда услыхала тихий плач из уголышка, где притаилась ее царевна, теперь, почитай что, всегда кручинная.

— Горе мне с тобой. Ума не приложу: кажись, и обласкана, и посулами всякими обрадована…

— Ничего мне, мамушка, не надобно. В чернички пойду.

Тут уж не стерпела Дарья Силишна. Обрадовалась мама, что вдвоем они с царевной, что никто их не слушает — волю себе дала.

— От этакой-то жизни да в чернички! Да нешто ты царевна опальная? Опальные по монастырям хоронятся, а тебе государыня Софья Алексеевна чего только не насулила. Аль ты не дослышала: «Отказа ни в чем сестрице не будет»? Вот как сказала царевна, а Софья Алексеевна ноне в большую силу входит. Слова ее что слово царя самого. Теперь нам с тобою от людей почет большой будет. Мне, маме твоей, и то прибыльно. И от такой-то жизни в монастырь да в пустыню! Я вот на летник новый тебе парчу выпрошу. Аксамитовые вошвы к нему пристегнем. Пойдешь ты, нарядишься — всем видно станет, в каком ты почете, в каком береженье. Боярыни челобитные к тебе понесут…

— Ой, не надо! — С перепугу у Федосьюшки даже сразу слезы остановились, — Боярынь пуще всего боюсь. Не отговорная я, а они шумливые… В пустынях чернички тихие, келейки приветные. Смолкой там пахнет…

Не хватило у мамушки больше и слов на уговоры. Только головой покачала Дарья Силишна и молча от царевны отошла. Погремела чем-то у поставца и в столовый покой прошла.

Звякнула цепочка у клетки с перепелками, трепыхнулись крылышки о прутики железные. Водопоечка стукнули.

— Девчонку нерадивую к черничкам бы! — донеслось до Федосьюшки. — Они бы ей показали! И куда это негодница запропала? Птички не поены… Орьку скорей кликните мне, девушки!

Хорошо, что не сразу Орьку сыскали. Сорвала бы на горячих порах свой гнев на девчонке нерадивой Дарья Силишна. А потом, как она нашлась, мамушка про вину ее и позабыла. Отходчива была Дарья Силишна. А Орька что дальше, то все чаще и дольше неведомо где пропадала. Не раз за ней Дарья Силишна во все концы сенных девушек гоняла:

— Девчонку непутевую мне мигом достать!

Кинутся со всех ног девушки, забегаются, а Орьки так и не сыщут. Только и увидает ее Дарья Силишна, когда она сама, неведомо откуда, словно рыбка из воды, вынырнет, Станет у оконца под клеткой, руки сложивши, глаза опустивши, стоит. Так стоит, словно век целый тут простояла, а медный крестик поверх рубахи холщовой так и прыгает.

Задохнулась Орька. Избегалась.

Налетит на нее Дарья Силишна, а она все молчит, а не то, скосив глаза в оконце, чуть приметно про себя улыбается.

Не стерпела как-то мамушка. Побила Орьку. А той хоть бы что. Даже не пискнула. Мамушка вся красная сделалась. Шагу ступить не может. На лавку, здесь же, возле оконца с птичками, так и шлепнулась. А Орька перед нею плечо, по которому ее только что хватили, потирает.

— Да я тебя, негодницу, из терема да на скотный двор сгоню…

— Что же… Во дворе оно и лучше, пожалуй, чем здесь-то. Ноне весна.

Поднялась было опять рука у Дарьи Силишны и опустилась. В дверях стояла Федосьюшка. Поглядела на Орьку царевна, с Орьки перевела глаза на маму. Слова не вымолвив, повернулась и к себе назад пошла. Только всего и было, но с той поры Дарья Силишна никогда уже Орьку пальцем не трогала. Махнула рукой на девчонку непутевую. Только бы с войлоком да душегреей, как спать соберутся, девчонка не запаздывала. Но в этом Орька исправна была: чуть повернется от кровати царевниной, Федосьюшку на ночь одеялом укрыв, Дарья Силишна, а Орька уже за спиной у нее. Войлок, подушка, душегрея — все на руках.

— Никак, время и мне уже стлаться? — только спросит.

Эту свою службу Орька всегда исправно несла. Подождут подружки, пока все позатихнет, а затихло — и Орька уже на одеяле горностаевом.

— Нынче куда бегала? — Федосьюшка спросит и торопливо вытаскивает из целой горы подушек у себя за спиной одну из них в красной тафтяной наволочке.

— Лови!

Подушка летит прямо в Орьку. Та ловко подхватывает и сует себе за спину.

— Ногам холодно!

Перегнулась с кровати. Ухватила с пола телогрею заячью.

На ногах телогрея, за спиной подушка.

— Мамушка заглянет, не сразу и разберет, где ты, а где я. Обе царевны.

Смеется Орька довольным лукавым смешком. Федосьюшка вторит ей.

— Сказывай теперь, где нынче была? — торопит царевна.

— Нынче я с мовницами на Москву-реку ездила. Брать меня не хотели, а я им и скажи: «Царевна Софья Алексеевна приказала, чтобы ни в чем отказа сестрице Федосье-царевне не было. Я госпожой моей на реку послана. Наказала мне государыня Федосья Алексеевна, пока вы белье полоскать станете, каков лед на реке поглядеть да поразведать: птиц заморских с теплых морей не видать ли. Не пропустите — прямехонько к Софье-царевне с жалобой на вас пойдем». Ну и пропустили!

Орька зажимает себе рот обеими руками, чтобы заглушить громкий раскатистый смех.

— Ловко ты это придумала! — смеется тихонечко царевна. — Ну, а каково там на реке-то?

— Лед синий-синий сделался. Вода под ним заходила. Скоро щуке просыпаться время придет. Хвостом она всегда первую трещину во льду пробивает. Хлынет туда вода — и готово дело. Лед в обе стороны так и расскочится.

— Не видала ли птицы заморской?

— Птица заморская еще только-только в путь тронулась.

— А тебе про то кто сказывал?

— Сама узнала, — с гордостью ответила Орька. — Перепелки в клетке нахохлились, перо терять стали, корм плоха клюют. Это у них от тоски.

— От какой такой тоски?

— Экая непонятная! Домашняя птица подневольна и всегда затоскует, когда вольную вдруг почует. Зимушку-то вольные где зимовали? У моря теплого, в лукоморьях зеленых. А наши — в клетках да за прутиками железными. Те прилетят, в деревах раз листавшихся, по кустарничкам да в полях гнезда вить станут… А тем в клетках-то каково?

Загорелись глаза у Федосьюшки.

— Орька, голубушка! — мысли своей нежданной радуясь, звонко заговорила она. — Как придет Благовещенье, из клеток мы птичек всех повыпустим. Пускай и они вольными станут.

— Пускай воли отведают! Осенью с птицами заморскими вместе в теплые края полетят, — задумчиво, подняв к потолку большие глаза, проговорила Орька и вдруг вся заволновалась — Ох, кабы крылья мне! И я бы полетела.

Грусть птицы подневольной, когда она свободную чует, на Орьку надвинулась. Как перепелка в клетке между прутиками железными вдруг забьется, так и она заметалась между столбиков у кровати точеных.

— По дорожкам, весной замуравленным, люблю я босыми ногами ступать… Первый дождичек не пропустить бы мне нынче! Умываться дождевою водою люблю…

И замолчала, голову опустив.

— Подушку свою бери, — уныло проговорила она. — Спать захотелось.

Сунула, на Федосьюшку не глядя, ей подушку красную, телогрею ухватила. Придержать ее царевна не успела, Орька уже на войлок соскочила. Легла, свернулась в комочек, душегреей с головой укрылась.

Пытала ее окликать царевна. Не отозвалась Орька.