Эйвинд Йонсон

Эйвинд Улуф Вернер Йонсон (Юнсон, 29 июля 1900 года – 25 августа 1976 года), шведский прозаик и новеллист, родился в Салтшобадене, расположенном в самой северной провинции Швеции Норботтене. Его отец Улуф работал на рудниках, а вскоре после рождения сына заболел, и мать Йонсона Севиа Густафсдаттер, которая не могла одновременно заботиться о сыне и больном муже, доверила воспитание мальчика родственникам.

Уйдя в 13 лет из школы, Йонсон начал работать на фабрике по производству щебенки. Подростком Эйвинд много занимается самообразованием, читает классиков, в особенности, древнегреческих. К 19 годам он уже поработал землекопом, подручным электромонтера, штукатуром, сплавщиком леса, рабочим на лесопильном заводе, продавцом конфет, киномехаником, секретарем в профсоюзе. Работая в деревообрабатывающей промышленности, он организовал забастовку, за что впоследствии был уволен.

В этом доме, спрятавшемся за кипреем, прошло несколько лет жизни Э.Йонсона

В 1919 году Йонсон приезжает в Стокгольм, где продолжает заниматься профсоюзной деятельностью и политикой. Здесь он и начинает писать. Спустя два года, разочаровавшись в политике и оставшись без денег, молодой человек отправляется сначала в Берлин, где работает в газете, а через два года – в Париж, где в течение семи лет живет только на случайные заработки от публикаций коротких рассказов и романов, а также статей для шведской прессы.

В 1927 году Йонсон женился на Озе Кристоферсен. Еще совсем молодым человеком Йонсон горел желанием перестроить мир, считая, что для этой цели годятся не только политика, но и писательский труд.

Пройдя, как выразился один из исследователей творчества Йонсона, свой собственный «университет жизни», он пытается компенсировать чтением недостаток образования. Неудивительно поэтому, что творчество других писателей оказывало столь сильное влияние на его ранние произведения.

Его первые три романа: «Тиманы и справедливость» («Timans och rattfardigheten», 1925), «Город во тьме» («Stad i morker». 1927) и «Город в свете» («Stad i ljus». 1928) являются во многом подражательными и по стилю, и по содержанию – в них прослеживается явственное и достаточно сильное влияние новых идей и стилевых находок Андре Жида, Марселя Пруста, Джеймса Джойса, Зигмунда Фрейда и Анри Бергсона.

«Город во тьме» – это серия сатирических рассказов о жизни в полярном городе. «Город в свете» – история разочарованного молодого писателя, живущего в среде парижской богемы. В этих ранних романах гамлетовские метания героев, их неуверенность и тоска отражают глубокое разочарование самого Йонсона…

В романе «Воспоминания» («Minnas», 1928) писатель следует по стопам Пруста и Фрейда, чтобы показать, как подавляемые сексуальные желания и тягостные воспоминания преследуют личность. Влияние идей психоаналитиков XX века в этой книге неоспоримо.

В «Комментариях к падению звезды» («Kommentar till ett stjarnfall», 1929), романе о коррупции в капиталистическом обществе, романе, где с едкой иронией рисуется образ фабриканта, Йонсон впервые в шведской литературе применяет технику «потока сознания», разработанную Джеймсом Джойсом. Английский критик Г.Ортон характеризует эту книгу как «игру воображения, а не психологический документ, так как автор толкует происходящее в романе, отдаваясь самой причудливой фантазии».

Юбилейное издание «Романа об Улуфе» Э.Йонсона в Швеции

Вернувшись в Швецию в 1930 году уже вполне сложившимся писателем, Йонсон увлекается реформистскими идеями социал-демократов. Этот период его духовного развития отразился в романе «Прощание с Гамлетом» («Avsked till Hamlet», 1930). Однако уже в «Бобинаке» («Bobinack», 1932), сатире на шведский средний класс, а также в романе «Дождь на заре» («Regn in gryningen», 1933), лирическом памфлете о примитивном обществе, Йонсон возвращается к едкой социальной критике.

Богатство фантазии отличает и два сборника новелл этого периода – «Ночь здесь» («Natten ar har», 1932), включивший несколько довольно оригинальных рассказов о Древней Греции, и «Еще раз, капитан» («An en gang, kapten», 1934), в основу которого легли воспоминания писателя о юности, прошедшей в Северной Швеции.

С 1934 по 1937 год Йонсон пишет «Роман об Улуфе» («Romanen om Olof»), четырехтомное повествование о подростках, ставшее классикой шведской литературы. В центре этой автобиографической тетралогии стоит Улуф Персон, который из незрелого четырнадцатилетнего юнца превращается к концу повествования в несгибаемого лидера рабочей забастовки. История подростка – и, одновременно, подробная хроника борьбы шведского пролетариата. Первый том тетралогии «Это был 1914» («Nu var det 1914») в 1970 году был переведен на английский язык под названием «1914».

В 1936 году умерла жена Йонсона, и спустя два года после ее смерти он женится на Силле Франкенхойсер, писательнице и переводчице, от которой у него было трое детей. В результате их профессионального сотрудничества появились переводы на шведский язык произведений Камю, Франса, Сартра и Ионеско, а также книг датских, немецких и английских писателей.

В конце 30-х годов Йонсон, обеспокоенный распространением фашизма, выступает с острой критикой нацистов и их шведских сторонников в книге «Ночные маневры («Nattovning», 1938). Во время Второй мировой войны, совместно с В.Брандтом, писатель издает газету норвежского Сопротивления «Рукопожатие» («Et Handslag»).

«Это был 1914». Обложка одного из первых изданий книги Э.Йонсона в Швеции

С 1941 по 1943 год Йонсон работает над созданием длинного, формально чрезвычайно усложненного романа-трилогии «Крилон» («Krilon»), опубликованного в 1941 году и переиздававшегося в 1943 и 1945 годах. На повествовательном уровне – это история стокгольмского земельного агента Йоханеса Крилона и его сподвижников, которые пытаются сохранить свое лицо в нейтральной Швеции во время войны, а на уровне аллегорическом – это символ непрестанной борьбы человека со злом. «Крилон» – это, по сути, многослойная сказка, миф, который Йонсон, как правило, предпочитает реалистическому изложению.

Этот же прием Йонсон использует и в романе «Прибой» («Strandernas svall», 1946), самом, пожалуй, известном своем произведении, переведенном на английский язык как «Возвращение на Итаку Одиссея, пересказанное на современный лад» («Return to Ithaca: The Odyssey Retold as a Modern Novel») и на русский как «Прибой и берега». В «Прибое» Йонсон использует поэму Гомера для анализа ценностей и проблем XX века, демонстрируя старую истину – «чем больше вещи меняются, тем больше они остаются самими собой». Л.Шеберг отмечает, что сопоставление событий разных эпох становится центральной темой послевоенных исторических романов Йонсона, начиная с «Прибоя».

Солнце, милосердный и жестокий Гелиос, один из шпионов на службе у богов, в варварских странах и землях известный под другими именами, не играл в счете времени решающей роли. Один год тянулся как десять, другой пролетал как день.

Но некоторые свои годы он вспоминал с удовольствием, даже с самодовольством, и, вспоминая, причмокивал, а если не причмокивал, то хотя бы бегло проводил по губам языком, этим орудием вкуса, когда-то утонченного, а потом вновь огрубевшего. Сначала по верхней губе, которая запала слева – с этой стороны во рту не хватало трех или четырех зубов, – а потом язык двигался в обратную сторону по нижней губе, слегка выдвинутой вперед, отвисшей. Таким образом, движение шло по лежачему овалу, и за этим несомненным выражением довольства, самодовольства и совершенного удовлетворения крылись воспоминания о яствах на четырехугольных или овальных столах благовонного дерева или о женщинах, об изгибах женского тела, его центре или глубинах, самых сокровенных, любимейших. Затем язык исчезал во рту, иногда с легким причмокиваньем. Там, в замкнутой, влажной, а порой и вязкой мгле, в частоколе зубов зияли бреши. Прежде они болели. Но вот уже лет девять, а может, и больше челюсти привыкли, да и язык привык отдыхать на месте зияний.

Именно за этим обыкновенным столом любил работать Э. Йонсон

Это все война, ну и прочее, думал он, не желая вспоминать. Но из-за выпавших, а частью выбитых зубов рот перекосился. Женщины, которых этот рот целовал, замечали кривизну. Тот, кто мог бы окинуть взглядом последние двадцать лет, также мог ее заметить – заметить разницу между двадцатипятилетним, который уехал, и нынешним, сорокапятилетним. Кривизна была уродливая, снимавшая с улыбки немалую долю доброты, природной благожелательности и острого ума. Тонкая улыбка рождается – это знают все, владеющие искусст-вом тонко улыбаться, – от телесного или душевного благоденствия, разум и сердце орошают ее, как дождь орошает пашню, или лепят ее подобно тому, как боги лепят свое творение. Потом она постепенно созревает, и радость или насмешка выводят ее наружу, к губам, на ее естественное ложе, где она отдыхает, лучится или изливает желчь, как подвергнутый пытке раб.

Э. Йонсон в дни работы над «Прибоем»

Сейчас он улыбался. Из-за кривого рта улыбка была так похожа на снятое молоко, настолько были с нее сняты все сливки, что тому, кто не знал его характер или историю, трудно было бы сразу правильно ее истолковать. Улыбка, появившаяся на губах между висячих жестких рыжих усов и бороды, ниспадавшей с подбородка и взбегавшей вверх по щекам, была, попросту говоря, улыбка искаженная, фальшивая. Ей-же-ей, в настоящую минуту она была фальшивой! Тот, кто истолковал бы ее как злобную, кровожадную, оголтело воинственную улыбку садиста, совершил бы ошибку. Улыбка была обманчиво фальшивой, а не истинно фальшивой. Каждый, кто сам улыбался подобной улыбкой или наблюдал ее и размышлял над нею, знает, что разница между обманчиво фальшивой и подлинно фальшивой улыбкой состоит как раз в том, что подлинно фальшивой улыбке не лежится в покое на естественном ложе мышц, действующих в унисон с душевным состоянием человека. Зато обманчиво фальшивая улыбка, излившись наружу, без всякой задней мысли укладывается там, где положено, ожидая отклика мышц, доверяя им. Если мышцы повреждены или изувечены, она принимает их форму и, таким образом, остается все же истинной улыбкой. Я потому уделил этому вопросу так много внимания, что нам важно помнить его улыбку, когда он скоро появится перед нами на сцене.

Он был пленником на острове или, лучше сказать, на скалистом, изобильном родниками и лесом мысу на юго-восточном берегу пролива, который три тысячи лет спустя неутомимые мореплаватели, пользуясь арабскими и семитскими звуками, нарекут Гибралтарским, на самом краю представимого мира. Он провел здесь более семи лет.

Это все тот ад кромешный, демоны, ну и прочее, порой думал он, почесывая свой расплющенный, средней величины нос – от природы нос был неплохо сработан, но с ним плохо обошлись. Рука, почесывавшая нос, была широкой, короткопалой. Мизинец и безымянный палец левой руки скрючились в сторону среднего пальца в хватке, которую за многие годы так и не удалось разжать, в судороге, которая свела их при каком-то чудовищном усилии. Средний палец сохранил сносный вид, только кожа на суставах сморщилась и обвисла. Указательный палец тоже нерешительно кривился внутрь, словно пытался вспомнить, со страхом вспоминал тот трудный час, когда он вместе с другими скрюченными пальцами усердствовал так, что им больше уже никогда не удалось выпрямиться.

Книга Э.Йонсона на французском языке

Большой палец был короткий, широкий, но в форме ногтя угадывалась порода, царственная порода, в особенности заметная, если смотреть сбоку на линию от лунки ногтя к его концу. На тыльной стороне ладони виднелся шрам – след то ли ножа, то ли меча, вероятно повредившего сухожилия. Безымянный палец правой руки был обрублен под корень. Рука напоминала щербатый рот. Она скалилась. А в остальном это была прекрасная рука. На ладонях, в особенности на правой, остались следы былых мозолей и трещин – потрескались ладони от соленой воды.

Обнаженные от кисти до плеч руки были крепкими, как у прораба, который и сам вкалывает не хуже рабочего, как у капитана, который и сам стоит у кормила. Они были не слишком длинные, но мускулы на них вполне можно было сравнить с горными кряжами. Плечи широкие, спина с виду сильная, но он ее сутулил. Он не казался гибким и подвижным, хотя и не отличался полнотой, скорее его можно было счесть увальнем, но стоило ему сделать несколько шагов – не самых первых, а немного размявшись, – и свидетель, которому случилось бы за ним наблюдать, убедился бы, что жилистая гибкость в нем сохранилась. Отделанный металлом пояс был коротким – на талии жировых отложений пока еще почти не было.

Иные годы были недурны, но, правду сказать, многие были ох как тяжки, думал он в этот предвечерний час, глядя поверх двора вдаль. Лежавшая внизу на юго-востоке долина терялась в вечернем сумраке. Слева в облака уходили горы – при влажном восточном ветре самые высокие их вершины не были видны почти никогда. Долину с двух сторон окаймлял лес. Прямо перед ним простирался зеленый ковер, а дальше прибрежные скалы.

Он поднял голову, прислушался. Сквозь крики чаек и морских ласточек он различал гул прибоя, вечный прибрежный гул. С высокого горного хребта солнечные лучи виднелись дольше – они золотили вершины по ту сторону пролива. За горой, защищенный берегом, защищенный от самых суровых ветров, лежал Укромный Островок – там, в Ее большом гроте, они укрывались вдвоем, когда она бывала в хорошем настроении.

Он прислушался к звукам в усадьбе: она все еще сидит в зале и воет как сука, но в его ушах этот вой сливался с журчаньем четырех сбегавших сверху горных потоков. Порешить бы ее давным-давно, подумал он, употребляя одно из приставших к нему простонародных словечек. Порешить к чертям собачьим. И тогда…

Шея у него была крепкая – она напоминала отрезок мачты с парусами разума, невидимыми, но поднятыми, и парусами тоски, противоречивых желаний. Рыжая борода была всклокочена после трех последних суток любви и пьянки, но, умащенная елеем, она становилась похожей на бронзу. Под ней скрывался широкий, волевой подбородок. Морщины вокруг рта лежали равномерно, пока рот не кривился в улыбке. Висячие усы были такие длинные, что при желании он мог их обсосать.

В преддверии темноты крикнула морская птица. Он принюхался: ему казалось, что даже сюда доносится запах моря, водорослей, гниющей рыбы. В нем снова всколыхнулась легкая волна упрямства. Правой рукой он пригладил бороду, потом взялся за нос, провел большим пальцем и костяшкой увечного указательного от седловины носа к его крыльям, потянул себя за нос, ощупал его и тотчас снова провел по переносице снизу вверх, словно хотел загнать внутрь извлеченное наружу упрямство. Так кое-кто из моих знакомых – имен называть не буду, – желая скрыть разочарование или волнение, делают вид, будто просто намеревались убедиться, что их нос ничуть не хуже или ничуть не лучше, чем у других. Ноздри у него были широкие, чувственные, а морщины на переносье и вокруг крыльев изобличали хитрость. Такого вокруг пальца не обведешь. Такого сразу не раскусишь. Он не из тех, кто позволит водить себя за нос. Прибегнув к каламбуру, который звучит глупо, но на деле полон тонкого смысла, можно сказать, что он водил себя за нос сам, отдаваясь на волю бушевавших в нем страстей. Над переносицей навис бугор задумчивости – в нем также таились хитрость и осмотрительность. Широкий лоб был не слишком высок, от виска к виску тянулись три-четыре поперечные морщины. Густые брови были гораздо темнее волос, которые редели на макушке и сейчас спускались на затылок и на уши, что, однако, не отражалось на остроте его слуха. Под проницательными глазами намечались мешки. Но, возможно, это был след кутежа. Глаза, цвет которых менялся от серого до зеленого, были испещрены красными прожилками – обычная принадлежность пожилого возраста, которая лишает мужчину средних лет выражения невинности, свойственного неопытным юнцам и гомосексуалистам. Взгляд его, даже несмотря на теперешнюю усталость, был внимательным, испытующим и расчетливым.

Сборник новелл Э.Йонсона

Он был не слишком высок – как раз в меру – и, как уже упомянуто, немного сутулился. Могучие плечи, должно быть, вынесли на себе не одну тяжелую ношу, а может, тут сказались и горести минувших лет.

Он снова услышал гул прибоя. Пронзительный вопль чаек, крики морских ласточек.

Бросив взгляд на ее усадьбу – белый дом на фоне горы, с которой низвергались четыре потока, – он снова должен был признать, что усадьба расположена красиво. «Красиво расположена», – сердито буркнул он. Дом стоял в роще черных тополей, за ними притаился большой грот, скрытый зеленью, бурно разросшейся на склонах: дуб, пробковый дуб, кустарник. Выше тянулись виноградники, еще выше темный дубняк, потом горные пустоши, потом горы, а за ними, на юге, бескрайние громадные пустыни. На западе высились горы и снова горы, а дальше простиралось могучее, неведомое море Океан Атлантид.

Родной городок так напоминал Э.Йонсону Итаку…

«Жить здесь можно», – говорил он себе не раз, когда на него находило такое настроение, как сейчас, и в то же время он сознавал, что жить здесь нельзя. Семь лет с лишком! Ему стукнуло не то сорок четыре, не то сорок пять, но иногда он говорил себе: «Мне тридцать пять. Десять лет войны не в счет». Это случалось, когда он был на грани истерического срыва.

А она, женщина, говорила: «Золотце мое, пупсик мой! Ты опять куксишься. Иди же поиграй со мной! Вот так. Не дуйся, я же знаю, тебе и самому охота! Ну же! Вот так».

Нехотя и похотливо, с омерзением и сладострастием, с возбужденным телом и вялой душой залезал он в ее широкую постель.

И ради этого я воевал, думал он после. Мы воевали десять лет. Разрази меня гром, позднее я потерял счет годам.

На самом деле он вел им точный счет. Вернее сказать, в нем сам собой велся точный счет; так сразу после дождя капли – кап-кап – одна за другой стекают в бочку возле дома и сами ведут себе счет, пока бочка не наполнится до краев и вода не хлынет через край. А может, это бочка ведет им счет. «Сейчас я переполнюсь», – говорит она на своем бочечном языке. «Ну и переполняйся, черт с тобой, – отвечают на своих наречиях капли, моросящий дождик и мокрая крыша. – Мы ведь тоже ведем счет: одна, еще одна, еще одна, а в сумме все равно – одна, та первая, что переполнит бочку». А бочка считает: «Одна, две, три» – и чувствует капли своими боками, утробой, обручами, которые считают вместо бочки, как если бы считала она сама. Вот и он совершенно точно знал, что прожил здесь семь с половиной лет, но вслух говорил себе и ей:

– Не знаю, я не считал.

– Неужто тебе здесь так плохо, пупсик?

– Не хочу об этом говорить, – отвечал он довольно любезно. – Неужто ты вспоминаешь о ней, о своей жене, об этой ослице?

– На такие темы я не говорю, – отвечал он.

– Знаю, ты вспоминаешь о своем мальчишке. День и ночь вспоминаешь о нем, в моей постели, в моих объятьях, все время вспоминаешь о них обоих. Думаешь, я не понимаю? Не такая я дура. Вечно, непрестанно думаешь о них!

И начинала нюнить.

Тогда у него появлялась над нею некоторая власть, а с нею прибывала мужская сила. И что потом? А то, что с приливом силы росло желание, и мысль порой устремляла это желание к той, к далекой, оставшейся на родном острове, но желание было такое сильное, что утолить его надо было сейчас же, немедленно, а кто его утолял? Эта, здешняя, и делала это с готовностью, и в готовности ее, в недолгом ее подчинении таилась своя прелесть, и чары ее аромата и ее готовности сокрушали его мужскую волю, хотя мужская сила его росла, сокрушали его внутреннюю свободу, которой он должен воспользоваться, когда… Когда же? Когда-нибудь, в час подведения итогов.

Странно, рассуждал он сам с собой, когда соки любви в нем иссякали и даже мысль становилась вялой. Именно тогда, когда я чувствую себя в расцвете мужской силы, я теряю свою свободу. Свободу ли? Ну ладно, пусть перестаю быть мыслящим человеком… Я сейчас в критическом возрасте, рассуждал он, как человек, познавший самого себя. Будь я молод, на заре жизни, она подчинила бы меня себе полностью, но ненадолго, не на семь или восемь лет, а только до той поры, покуда я не понял бы, по– настоящему не понял бы, что она гораздо меня старше. Меня тянуло бы к ней, но, в конце концов, я нашел бы для своей утехи женщин помоложе, может быть, рабынь, а может, служанок с Укромного Островка или с других островов, а может, девушек с гор. Вот именно для утехи. Чтобы утолить похоть. Моя мужская сила, юная мужская сила, освободила бы меня от нее. Будь я стар, она притягивала бы меня тем, что она гораздо меня моложе, и я ценил бы ее искусство в любовной игре, ценил бы чисто теоретически, потому что долгий опыт и скудость мышечного, плотского желания часто и надолго освобождали бы меня от ее власти. Может статься. А теперь тело мое знает, что никто не доставит ему таких утех, даже… Нет, не хочу так думать. Но она – совершенство. Вот точное слово. Она – дока в любовной игре, и, глядя на нее, я думаю: она дока. Вот они, путы опыта, приходящего к мужчине средних лет. Смесь плоти и духа взяла меня в плен.

В конце 40-х годов Йонсон много путешествует по Европе в качестве шведского представителя ЮНЕСКО, пишет роман «Мечты розы и огня» («Drommar om rosor och eld», 1949), в котором рассказывается о суде над ведьмами в Лудене, во Франции XVII века. Эта тема увлекала и таких писателей, как Олдос Хаксли, Джон Уайтинг, режиссера Кена Рассела.

Аверс памятной медали Э.Йонсона

В 1953 году Йонсон получает почетную степень доктора Гетеборгского университета. После выхода в свет романа «Облака над Метапонтионом» («Molnen over Matapontion», 1957), совмещающего повествование о путешествии по Италии 50-х годов с пересказом «Анабасиса» Ксенофонта, Йонсон был избран членом Шведской академии.

«Дни его светлости» («Hans Nades», 1960), роман о тоталитаризме, каким его воспринимают жители страны, завоеванной Карлом Великим, принес Йонсону литературную премию Скандинавского совета в 1962 году. За «Днями его светлости» последовал «Роман о заключенных» («Nagra steg mot tystnaden», 1973), где варварские обычаи старины сопоставляются с теми, которые существуют в якобы цивилизованном XX веке…

Э.Йонсон в последние годы жизни

В 1974 году Йонсону была присуждена Нобелевская премия по литературе за «повествовательное искусство, прозревающее пространство и время и служащее свободе». Эту награду Йонсон разделил со своим соотечественником Харри Мартинсоном, и, хотя раздавались голоса, обвинявшие Нобелевский комитет в недальновидности и предубежденности, член Шведской академии К.Гиров в своем приветствии высоко оценил «прилив опыта и творческой энергии, который привнесли оба лауреата, войдя в нашу литературу не для того, чтобы разрушать и расхищать, а для того, чтобы обогатить ее своим дарованием». В ответной речи Йонсон еще раз выразил свою уверенность в том, что «…в центре внимания всех истинных произведений искусства, уже созданных и еще создающихся, стоит человек».

Йонсон умер в Стокгольме в возрасте 76 лет…

Из 46 написанных им книг 30 романов. Из них, к сожалению, только шестая часть переведена на иностранные языки…

Широкий читатель за пределами Скандинавии (например, в России) плохо знаком с творчеством Йонсона, зато ученым шведский писатель известен хорошо. Л.Варме, шведский литературный критик, охарактеризовал Йонсона как «рационалиста и гуманиста», который «в своих романах защищает демократию, здравый смысл и разумные нормы поведения. Со страстным гневом, скрытым под маской иронии, он выступает против насилия, угнетения и рвущейся к власти тирании». Шеберг отмечает интерес Йонсона к «проблемам времени, сопоставлению временных пластов» и отдает должное его литературной технике, позволяющей совмещать стиль классических авторов со стилем таких современных писателей, как Томас Манн или Уильям Фолкнер, сохраняя самобытность и всегда оставаясь самим собой.

Примерно с 1976 года начинают появляться переводы прозы Йонсона на русский язык, однако широко читаемыми и популярными его книги в нашей стране не стали…