Обеденный стол был уже убран, когда кто–то приподнял Арнольда и повернул лицом к комнате. Опершись коленями о диван, к нему склонился отец. Строгое лицо в очках, пристально глядящие глаза. Однако, казалось, отец глядит и не замечает Арнольда. И говорит, обращаясь к кому–то другому. Уж не комнате ли все это говорится?
— Стради! Да, да, так звали того мальчика. Он был очень сильным, но никогда не злоупотреблял своей силой. На него всегда могли рассчитывать слабые. Если кто–нибудь попадал в беду, Стради оказывался тут как тут и тотчас за него вступался. Стради… Гарроне… Крочи… Был среди них и мальчик по имени Крочи. «Сердце» Эдмондо де Амичиса. Я получил эту книгу в подарок еще от своего отца. Это была большая книга, похожая на альбом для марок. Я куда–то убрал ее. Она должна где–то быть. В этой книге есть рассказ о мальчике из Калабрии. Как–нибудь я прочту его еще раз. Стради… Гарроне… Крочи…
Он замолчал. И вдруг, будто лишь сейчас заметив Арнольда, спросил:
— А этот из чего сделан? Послушай, Чиму, ты не можешь сказать, из чего он сделан? Из дерева? Но из какого дерева? А лицо у него…
Арнольд был явно оскорблен:
— Что вам опять не понравилось в моем лице?
Отец задумчиво повертел Арнольда в руках.
— Как ни говори, а он какой–то жалкий, ободранный. — Отец поднялся с дивана. — Да, просто жалкий.
Йолан Злюка–Пылюка пролетела над Арнольдом:
— Вы жалкий. Слыхали?
Вечерело. В комнате на стол ставили тарелки, раскладывали салфетки. Арнольд машинально наблюдал за сервировкой.
— Если бы тогда в лесу нас не застала гроза, все сложилось бы иначе.
После ужина посуду убрали со стола. Чиму неожиданно прижалась к Арнольду. К самому его лицу.
— Куку… слышишь? Не обращай на них внимания! Кто бы что ни говорил, ты не волнуйся. Если что–нибудь случится, переселишься в мою гостиницу. Понял? Сразу переселишься. Правда, сейчас гостиница полуразрушена. Пятый этаж обвалился. Ничего не поделаешь, я не достала строительного материала. А потом, эти сезонные рабочие… Знаешь, я наняла сезонных рабочих, итальянцев, а они… Нет, кажется, я не смогу договориться с итальянцами. Ты разбираешься в строительных материалах? Не хотелось бы, чтобы меня снова надули. Ужасно! За всем приходится следить самой! Ни на кого нельзя положиться. А может, ты… поселишься на первом этаже? Комната небольшая, зато окна выходят в сад. У тебя много вещей? Думаю, что немного. Над тобой будет жить польская графиня. Сосед слева — одноухий мышонок. Ему оторвали ухо в драке. Вообще–то он играет в оркестре. На скрипке. О, он не станет тебе докучать! Я настояла, чтобы он репетировал на крыше. Правда, крыша сейчас обвалилась. Значит, он будет играть в саду! Почему бы ему не поиграть в саду? Ты любишь заниматься садоводством? Эта польская графиня вечно поливает цветы. Просто беда с ней, совсем цветы залила. Погоди, она и тебе расскажет о своем муже, от которого она сбежала. Чего она только не рассказывает! Но даже половине верить нельзя. Иногда я подсаживаюсь к ней и слушаю. Но знаю, что больше половины — выдумка. Когда ты хочешь переселиться? Подождешь, пока приведут в порядок четвертый этаж? Хочешь подождать? Когда ты мне дашь ответ?
Ночь.
Росита Омлетас возмущенно набросилась на Арнольда:
— Вы собираетесь переехать в гостиницу? Так сразу и переедете?
— Но милая Росита! Я еще не дал окончательного ответа. Вы и сами знаете, что…
— В моем присутствии… На моих глазах! Я своими ушами слышала! Вы даже не потрудились…
— Уверяю вас, дорогая Росита…
— Нечего меня уверять! Значит, вы переселяетесь к польской графине? К этой графине с весьма сомнительной репутацией?!
— Полно вам!
— Все знают, что эта графиня давно связалась с одноухим мышонком!
— Не надо преувеличивать! Это уж слишком!
— Но вы–то уж одноухого вытесните, не сомневаюсь!
— Росита… это недостойно…
— Кого? Вас?
— Нет, вас! Росита, ну пожалуйста! — Голос Арнольда был тихим и бархатистым, как сама ночь. — Если когда–нибудь мне придется уехать отсюда, я уеду только вместе с вами.
— Со мной?
— Да.
«Повеса, — думала Росита, — прожженный повеса!»
— Что бы вам сейчас сказала Йолан Злюка–Пылюка!
— Не сердитесь, Росита, но Злюка–Пылюка меня не интересует.
— Где она теперь?
— Мне все равно. Наверное, гремит где–нибудь замком. Старым ржавым замком. Или трещит в полу. В щели. Или летит в сквозняке, возникшем от хлопанья дверей.
— Вы с ней давно знакомы?
— К сожалению, давно. Но не оставить ли нам в покое Злюку–Пылюку? Ведь мы так редко бываем вдвоем, милая Росита.
— В самом деле, Арнольд! Знаете что? Спойте мне!
— Сейчас? Ночью?
— А вы тихонечко… вполголоса. Думаю, это никому не помешает. Спойте старинный шлягер, который вы исполняли в кабаре.
— Кабаре? Каком кабаре?
— В театре–кабаре Арнольда!
— Ах, да! Видите ли, я всегда пел перед антрактом. Мой номер был последним. Публика уже знала, когда я должен появиться из–за занавеса. «Директор! (Так меня называли.) Сейчас выйдет директор!» Красный фрак, черный цилиндр. В таком костюме я выходил на сцену.
— Вероятно, вы хорошо выглядели.
— Вполне терпимо. Итак, милая Росита, я, пожалуй, спою вам о первом снеге. Ведь это просто чудо! Когда на город падает первый снег…
Арнольд умолк. Не исключено, что в этот момент он мысленно поправлял свой цилиндр.
Он открыл было рот, чтобы затянуть свои куплеты о первом снеге, когда Росита прошептала:
— За нами кто–то следит!
— Полно вам!
— Кто–то стоит на шкафу и наблюдает за нами.
Действительно, казалось, что кто–то поставил вдруг на шкаф вазу. Этак воровато. В темноте ночи. Под покровом тьмы.
Ваза треснула. Сверху донизу по ней пробежала трещина. Из трещины высунулось колено. Потом второе. Широкие, сползающие штанины. Носки ботинок. На них гармошкой спускались чулки. Морщинистый лоб. На лоб спадали лохмы волос. Пугливый взгляд. Светящийся в темноте пугливый взгляд.
— Эта ваза вовсе не ваза, — сказал Арнольд.
— А что же это?
— Это не ваза, а Дюри Гонда.
Росита Омлетас промолчала. Лучше ничего не спрашивать. С каких пор у них на шкафу стоит Дюри Гонда? С каких пор и зачем? Зачем?! Зачем?!
Дюри Гонда замер на верху шкафа. Но вот нос у него задрожал. Казалось, он хочет засопеть, но не смеет. Впрочем, он мог о что–либо удариться. О вазу… О груду книг. Кто знает, что там еще валяется на шкафу?! Рука Дюри Гонды скользнула к коленям. Он потер одно колено, другое. Потом тихим, дрожащим голосом произнес:
— «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев. Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!»
— Что он там лепечет? — шепнула Росита. — Что он сказал о кладбище наших надежд?
— Тсс! Пусть себе говорит…
— По мне — пожалуйста!
Голос Дюри Гонды прервался. Затем снова, странно разделяя слова на слоги, ломая строки, он с еще большим ужасом продекламировал:
— «Ночи злорадствуют здесь — и, как воронов черные крылья, снова и снова к тебе тлен и забвенье несут».
Голос опять прервался. На верху шкафа все стихло.
Затем опять донесся далекий, нерешительный голос:
— «Буйствует в поле гроза — чтобы вновь, после смерти, сгорали
В этом слепом торжестве витязей наших тела…»
Молчание, и снова:
— «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев…
Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!»
— Хватит, Дюри! — с дивана строго произнес Арнольд. — Прекрати, пожалуйста. Сиди спокойно. Поболтай ногами. Сейчас самое важное — поболтать ногами. Отдышись немного. Не бойся, дядюшки Кароя тут нет.
Дюри Гонда застонал.
Послышался легкий хруст.
— Сел, — сказала Росита. — Он сел.
— Умнее и придумать нельзя.
— Кто такой дядюшка Карой?
— Дядя этого Дюри. Если я назову его грозой семьи, это будет еще мягко сказано. Дядюшка Карой поставил Дюри на шкаф. Разумеется, не на этот, а в темной квартире на улице Текели. «Ты не сойдешь оттуда до тех пор, Дюри, пока не выучишь стихотворение «Мохач».
— В нем говорится о кладбище наших надежд?
— Да. Так вот, дядюшка Карой устраивал семейный праздник.
Арнольд задумался.
— Он вбил себе в голову, — продолжал Арнольд после короткой паузы, — что на этом празднике Дюри продекламирует «Мохач». А если уж дядюшка Карой вобьет себе что–нибудь в голову…
Со шкафа донесся жалобный хруст.
— Дюри вытянул ноги, — заметила Росита.
— Отдыхает. Наконец–то он может немного отдохнуть.
— Его так и не сняли со шкафа?
— Мама хотела его снять, но не осмелилась. Потому что дядюшка Карой сердился: «Нет, Дюри! Ты еще не выучил «Мохач»!» Папа и мама стояли у шкафа. Иногда они давали Дюри маленькие сандвичи с маслом и зеленой паприкой. Но отваживались на это лишь тайком.
Арнольд сделал паузу. Потом понизил голос, чтобы Дюри не услышал:
— Однажды ночью Дюри проник в стену. Нашел в ней углубление и влез в него. Так Дюри отправился в путь по туннелю в стене. Останавливался он всегда на шкафах. Каждый шкаф служил ему остановкой.
— Не дать ли ему чего–нибудь? Стакан воды или что–нибудь еще…
— О, нет! Дюри уже не хочет ни пить, ни есть. Дюри лишь боится того, что когда–нибудь дядюшка Карой протянет за ним руку. Через стены, сквозь мрак протянет руку и снимет его со шкафа. «Ну, Дюри, как там у тебя с «Мохачем»?»
Со шкафа раздался стон.
— Он услышал!
— Нет… не думаю. Наверное, задремал, а потом вдруг проснулся. Он умеет спать стоя.
Арнольд помолчал и потом мягко, убаюкивающе проговорил:
— Спи, Дюри, спи!
— А если его утром увидят? Во время уборки?
— Дюри не станет дожидаться утра. Перед рассветом он отправится дальше. Подремлет немножко, потом встанет и пойдет все дальше и дальше той же дорогой.
— Все–таки… не лучше ли ему остаться здесь, на диване?
— Нет, он со шкафа уже не сойдет.
— Тогда пусть спит.
— Пусть спит.
Больше они не заговаривали об этом. Только один раз глубокой ночью Арнольд снова начал:
— Я мог бы многое порассказать о дядюшке Карое! Он сажал себе на колени маленькую Анчу, и Анча быстро выпаливала «Задумчивого моряка». Дядюшка Карой брал Жигу за ухо. «Ах ты плутишка! Что ты знаешь о падении Карфагена? А ты, Лекси! Ты где прячешься? От меня скрываешься? Встаньте, Панни, Пети, Пишти!» Да, у него никто не бездельничал, все читали стихи. Все декламировали, когда к ним приходил дядюшка Карой. Все — Иби, Шари, Геза, Карчи, Арпи, Ютка, Аги и даже малютка Эсти.
