Детство горячей поры

Каким бы ни было детство каждого из нас, в нем обязательно были игры, увлечения, проделки, шалости, бурные радости и памятные невзгоды. Это роднит нас с любой доброй книгой о детстве, ее героями, заставляет сопереживать им.

Все это присутствует и в предлагаемой вниманию читателей повести А. Мандругина. И все же мне хотелось бы данную книгу выделить из числа других произведений о детстве. И вот почему. Теперь уже не так много найдется людей, которые могли бы написать о детстве тех лет, о которых рассказывается в повести «Мальчишки из Нахаловки» Это детство пришлось на ту пору, о которой молодой читатель знает лишь по учебникам истории.

Герои повести росли в великое и горячее время революции, окрасившей трепетным пламенем героизма и романтики дела, поступки, даже характеры мальчишек из Нахаловки. Подпольная борьба, революционные события — все это знакомо им не понаслышке, во всех делах своих отцов они принимали непосредственное участие.

Максим и его друзья, как ни тяжела действительно их жизнь, — обыкновенные мальчишки, у которых есть и свои чисто мальчишечьи огорчения, но есть и свои радости. Даже тогда, когда им приходится, например, работать на выгрузке бревен из реки и весь день от зари до зари проводить в седле или под палящим солнцем трудиться на прополке картошки в поместье одного из оренбургских заводчиков, они, случается, испытывают настоящее упоение работой и не упускают случая поозорничать. И в самой дружбе своей находят они столько радостей, что отнюдь не чувствуют себя несчастненькими. Но вместе с тем мы поражаемся находчивости, выносливости и бесстрашной дерзости Максима, главного героя повести. Да, это настоящий герой, хотя и не окончательно еще сформировавшийся, но живой, убедительный, каждому жесту, поступку и слову которого веришь. Вот такие мальчишки, как Максим, Газис, Володька, действительно помогали старшим делать революцию. И такие герои всегда будут привлекать наше самое заинтересованное внимание.

Это естественно. Потому что все, чем мы гордимся, все, чем мы дорожим, за что каждый из нас готов отдать свою жизнь, начиналось с победоносной революции, которую творили, думая о грядущих поколениях, самоотверженные люди. Можем ли мы не хранить о них самую благодарную память?

С той поры начинается отсчет нашего движения вперед, наших грандиозных достижений, нашего роста. Потому-то и не убывает в каждом из нас желание снова и снова пристально всматриваться в черты той неповторимой эпохи, лучше разглядеть живой облик далеких дней. И хотя со всем этим мы знакомы уже по многим и многим произведениям, среди которых немало есть поистине выдающихся творений, но и небольшая повесть А. Мандругина еще раз позволяет ощутить живое дыхание революционной эпохи.

Повесть называется «Мальчишки из Нахаловки». Почему рабочая окраина города называлась Нахаловкой? Теперь окраины наших городов, как правило, застроены новыми, светлыми кварталами современных домов. Но то современная окраина. А когда-то городская окраина представляла собой лепившиеся друг к другу землянки и наспех сколоченные хибары. Они-то и носили названия Нахаловок, Шанхаев, Копай-городов. О таких окраинных поселениях теперь можно узнать только из книг о прошлом. Но надо помнить то, от чего избавила народ революция.

Александр Мандругин написал о собственном детстве, о том, что сам наблюдал и чем сам жил, потому рассказ его и дышит такой достоверностью. Революция определила его дальнейшую судьбу. Начав жизнь рабочим, он затем получил возможность учиться, стал техником, а потом журналистом. В последние годы А. Мандругин редактировал одну из центральных газет. Им написано несколько книг, преимущественно документального и публицистического жанра. А теперь он дебютирует в качестве автора повести. И очень хочется, чтобы этот, пусть поздний, дебют пришелся по душе читателю.

Вл. Николаев

 

Вот это работа!

Максим проснулся, как всегда, с первым гудком. Гудела вся рабочая окраина. Вслушался в разноголосую симфонию. Вот пронзительно пищит паровая мельница Зимина, ей сипло отвечает мельница Юрова, за ней кокетливо на два голоса поет мельница Брагина. А чуть слышно, тоненькими свистульками сипят кожевенные заводы. Зато громче всех, вроде бы радуясь чему-то, рычит трехголосый лесопильный завод. И уж совсем солидно, как и подобает такому крупному предприятию, ровным басом без наигрыша, гудят главные железнодорожные мастерские.

В этой разноголосице Максим видит характер каждого предприятия будто живого существа. Зиминская паровая пыхтелка куда-то все торопится, торопится и никак не может угнаться за такой соперницей, как брагинская. Та стоит, важная, гордая в своем многоцветном каменном одеянии, и то ли от могучих дизелей, крутящих огромные маховики, то ли от нетерпения подрагивает корпусом. А кожевенные заводы недаром так тоненько пищат. Им воздуха не хватает. Душная, тошнотворная вонь вечно стоит вокруг них. Откуда здесь быть голосу? Другое дело лесопильный завод. Стоит свободно раскинувшись по берегу Сакмары. Вот поэтому у него и голос такой, что на десять верст вверх и вниз по реке слышно. Ну а солидный бас у главных мастерских оттого, что они сами солиднее всех. Это тебе не какая-нибудь живопырка-мельница или вонючка кожевенный завод. Тут как-никак ремонтируют паровозы, вагоны.

Первый гудок целых пять минут призывает: «Вста-ва-ай!» Через полчаса второй скажет: «Иди на рабо-ту-у!» И заскрипят, захлопают калитки, все три улицы Нахаловки наполнятся негромким говором рабочего люда.

Максим всегда немного завидовал этим людям. Особенно когда из ворот мастерских, поблескивая свежей краской и отполированными дышлами, выходил новенький паровоз. Ведь это вот они — его отец молотобоец, Никита Григорьевич Немов электрик, братья Иван и Николай Ильиных и их отец Семен котельщики — словом, вся Нахаловка, работающая в главных мастерских, выпускает таких красавцев…

Но ничего, скоро, на будущий год, и он пойдет в мастерские. Отец говорит: как закончит церковноприходскую, так и в мастерские. Хорошо бы устроиться учеником токаря, ведь грамотный, да куда там… Надо иметь дружбу с мастером, а отец с начальством почему-то не в ладах. А может быть, в слесари возьмут, пожалуй, еще лучше. А сейчас…

Максим вздохнул. Сейчас мать накажет ему, чем кормить малышей, и уйдет к Гусаковым до самого вечера стирать, и торчи целый день дома. Оно, правда, не очень обременительно. Катюшка сама уже не маленькая, все-таки 11 лет. Она убирает избу, ей это нравится, а потом либо приводит подруг, либо сама уходит играть в голанцы. И как не надоест часами сидеть и подкидывать камешки? А вот за Васьком гляди да гляди. То убежит куда-нибудь, то натворит такого… Вчера сложил прямо у стенки дровяного сарая печку и развел в ней огонь. Хотел, говорит, кузницу устроить, железо ковать. Максим обнаружил его затею, когда уже стенка занялась. Насилу потушил. Ну, вздул, а что толку. От Васька каждый день жди какого-нибудь номера, А от Коли просто никуда не уйдешь, он совсем маленький, всего четыре годика.

Выручает Володька. Он каждое утро приходит к Гориным с книжкой. По очереди читают вслух. Иногда бывает так интересно, что и Васек никуда не рвется.

Когда же надоест читать, Максим и Володька занимаются французской борьбой. Правда, с Володькой бороться неинтересно, хилый. Но в акробатике он ловчее Максима. Никита Григорьевич Немов их научил. Пригодится, сказал, в жизни. Обещал еще бокс показать.

Никита Григорьевич — вот каким хотел бы стать Максим. Сам царь повесил ему на грудь высшую солдатскую награду — Георгиевский крест. А дело было так. Канонерская лодка, на которой служил электриком Никита Немов, встретилась в открытом море с немецким крейсером. Завязался неравный бой. Во время боя Никите Григорьевичу раздробило ступню. Но он продолжал помогать артиллеристам. Когда лодка начала тонуть, экипаж сел в шлюпки и покинул ее. На корабле остался только орудийный расчет того орудия, при котором был Никита Григорьевич, — оно прикрывало отход шлюпок.

Но вот вражеский снаряд вывел из строя весь расчет. В живых остались только Никита Немов и мичман. Они надели на себя пробковые спасательные жилеты и бросились в море. Только на следующие сутки их полуживых подобрал наш корабль.

Врачи отрезали Никите Григорьевичу полступни. А когда он стал поправляться, в госпиталь пожаловал сам император и приколол к его рубашке Георгиевский крест.

В Нахаловку Никита Григорьевич приехал к сестре на поправку, подлечил ногу и поступил в главные мастерские электриком.

Максиму нравилось в Никите Григорьевиче все. И то, как он ходит с палкой, сохраняя стройность корпуса и легкость походки; и как носит бескозырку, чуть сдвинув на правую бровь; и черные, загнутые кверху усы.

А больше всего нравится Никита Григорьевич тем, что с ними, с ребятами, он держит себя, ну как с ровнями, хотя ему уже под тридцать. И что ни спроси — расскажет, а то и покажет. Он же и посоветовал Максиму продавать не «Оренбургский край», а «Зарю».

Как только начались каникулы, Максим еще до свету бежал в типографию, закупал пачку «Оренбургского края» и отправлялся в самые людные места — на базар, к вокзалу. И в середине дня приносил домой рублевку, а если еще удавалось прихватить вечерние телеграммы, то и два рубля. Матери они ой как нужны.

Как-то Никита Григорьевич сказал:

— Что же ты буржуйской газетой торгуешь? Торгуй лучше «Зарей», там про нас, про рабочих, пишут.

— Да ведь «Зарю» в городе никто не покупает.

— А ты в городе и не продавай, приноси ко второму гудку к проходной главных мастерских. Дам я тебе записку, пойдешь в редакцию к Константину Михайловичу Коростину — редактору «Зари», он тебе все объяснит и даст газеты.

Но Никита Григорьевич предупредил, что по случаю войны железнодорожники находятся на особом положении, и им запрещено читать такие газеты, как «Заря» Так что надо быть подальше от жандарма, который всегда торчит на проходной.

И однажды Максим допустил промашку. Дело было так. Он, как всегда, встал с газетами в том месте, где тропинки, по которым шли рабочие из Нахаловки, с Ренды, с Курмыша, из Слободки, сходились в одну. Здесь людской поток сливается и, свертываясь, сжимаясь, втягивается в узкую горловину проходной.

А на ее крыльце, словно ощупывая всех входящих длинными усищами, стоит жандарм.

В сумке у Максима две сотни «Зари» и три десятка «Оренбургского края». Хитрый ход: если спросят, почему торгуешь «Зарей», скажет — мне все равно, чем торговать.

Стоит Максим, покрикивает:

— Газета «Оренбургский край», очень интересное чтение! — это звонко, а потише: — Есть газета «Заря», берите «Зарю».

Подошел знакомый кузнец Леонтьев, взял сразу пять штук. Братья Ильиных — десяток. Кое-кто брал и «Оренбургский край». Настроение у Максима было отличное, и все громче звенел его голос:

— Газета «Оренбургский край», немец спрятался в сарай, русский на крышу, лупит немца, как крысу!

Веселые любопытные взоры, привлеченные немудрящим поэтическим творчеством, невольно обращались к Максиму:

— Ну-ка, давай твой «Оренбургский край».

— Да нету, дяиньк, вот есть «Заря».

— Ну давай «Зарю». Нам все равно, что хлеб, что пирог, пирог еще лучше.

Но вот людской поток иссяк, прозвучал третий гудок, возвещая начало работы. А у Максима в сумке еще штук тридцать «Зари». Можно, конечно, поспеть на вокзал к ташкентскому поезду, вдруг удастся сбыть.

В этот момент Максим увидел состав «больных» вагонов, подаваемых в мастерские на ремонт. Ворота были распахнуты. Скорый на решения Максим передвинул сумку с остатком газет за спину, разбежался, ухватился за дверной поручень вагона, ловко вскинул свое легкое тело и скрылся в вагоне. Вот он и за воротами главных мастерских, куда никому из нахаловских ребят пробраться еще не удавалось. Максим приник к щели и с интересом вглядывался в проплывающие мимо корпуса цехов, пытаясь угадать их названия. Этот, самый закопченный и запыленный, конечно, литейный. А вот здесь звенят наковальни, ухает паровой молот — кузнечный, здесь работает отец. А это что? Ага, паровозосборочный…

Поезд лязгнул буферами, замедлил ход, вошел в огромный цех и остановился. Стало тихо. Только где-то на другой стороне слышны были удары, звон железа и сдержанный людской говор. Максим огляделся и, не увидев поблизости никого, спрыгнул на землю. На соседних путях стояли вагоны, до странности непохожие на те, которые Максим привык видеть: помятые, ободранные, некоторые без обшивки, с одними стойками, иные даже без колес, задраны на высокие козлы. Как их, такие тяжелые, удалось поднять? Зато на самом дальнем пути стояли новенькие, только что окрашенные красавцы.

Максим поднырнул под вагоны и оказался у длинного ряда верстаков. И у каждого люди: кто пилит напильником железо, кто рубит зубилом. Максим набрал полные легкие воздуха, и под высокими сводами цеха раздалось:

— Газета «Заря»!

Все рабочие разом обернулись.

— Во здорово, газета в цех пришла! — воскликнул молодой рабочий. Пожилой слесарь хмуро поглядел на Максима, быстро подошел к нему, схватил за руку и увлек за вагоны.

— Ты чего разорался?

— А че?

— «Че, че». Да разве так можно в цеху.

— Да я же не балуюсь.

— Дай-ка мне пяток газет, а сам марш отсюда. Да смотри, чтобы мастер не увидел. — И добродушно добавил: — В другой цех придешь, не кричи. Подойди и потихоньку предложи газету. А то, вишь, разорался.

— Спасибо, дяиньк.

В паровозосборочном цехе Максим сбыл почти все газеты. Осталось три штуки. Он собрался уходить. И в этот момент наткнулся на мастера.

— Ты что здесь делаешь, паршивец? Газетами торгуешь? — услышал Максим над собой. Надо же так опростоволоситься! Мастер схватил Максима за руку повыше локтя и куда-то повел. Крепко держит. Но Максим и не из таких рук умеет вырываться. Он спружинил мышцы на руке, сделал мгновенный рывок, так что большой палец мастера отогнулся в сторону, отскочил и помчался к открытым воротам цеха. Вот они уже близко, а там ряды «больных» паровозов. За ними-то его никто не поймает.

Ну кто мог ожидать, что подведут штаны-, те самые любимые штаны, которые мать сшила к пасхе? Длинные, широкие, из «чертовой кожи». Сколько он молил мать, чтобы она сшила именно такие, как у Никиты Григорьевича, матросские. И вот… большой палец правой ноги с маху зацепил за левую штанину, и Максим растянулся среди цеха. Здесь и настиг его рассвирепевший мастер. Он словно клещами сжал Максимово ухо и поднял беглеца. Максим вцепился в руку мастера, заболтал в воздухе ногами и во всю мочь закричал:

— О-ёй, пусти, больно!

Но мастер молча поволок его и, не выпуская уха, привел в свою конторку.

— Ну, рассказывай, как сюда попал, кто тебя пропустил в мастерские? — начал допрос мастер.

— Никто. Залез в вагон и приехал.

— Ишь ты. С шиком, значит. А как твое фамилие?

— Иванов, Павел Иванов, из Слободки я, — начал врать Максим.

— Ага, значит, Иванов из Слободки. А это чья же сумка у тебя? — ткнул в лицо Максиму его школьную брезентовую сумку, а на ней явственно чернилами написано: «М. Горин». Мастер покрутил ручку телефона и кому-то сказал в трубку:

— Петр Петрович, очень нужен, зайди, пожалуйста… да, да, как можно скорее.

Через несколько минут в конторку вошел жандарм. Максим понял, теперь ему не отвертеться. Ведь жандарм живет в Нахаловке, только на другой улице. Мать на его семью стирает. И конечно же, он знает Максима.

— Вот, полюбуйтесь, — обратился к жандарму мастер, — запрещенной газетой торгует, прямо в цеху. Да еще врет, Ивановым назвался.

Жандарм сел против Максима, поставил между ног шашку, оперся на нее и несколько секунд сердито вглядывался в Максима. Потом снял с него сумку, высыпал медные пятаки, серебряные гривенники, вывернул ее, ссыпал деньги обратно в сумку и положил возле себя.

— Говори, кто тебя научил торговать в мастерских «Зарей»? — заговорил наконец он.

— Никто, просто мне заработать надо, а здесь «Зарю» хорошо берут.

Тогда жандарм начал крутить, знает, гад, где больнее, — волосы на висках. У Максима невольно потекли слезы. Но он продолжал твердить одно: никто не научил, торговал одинаково и «Зарей» и «Оренбургским краем».

Ничего не добившись, жандарм вывел Максима за проходную и, дав под зад пинка, отпустил.

— А деньги?! — воскликнул Максим. — Отдайте деньги!

— Поговори еще у меня, — погрозил жандарм кулаком.

Максим вошел в один из проходов между штабелями досок, высившихся недалеко от проходной, лег на землю и дал волю слезам. Он плакал от еще не прошедшей боли, от обиды, плакал от страха за отца: ведь его теперь могут выгнать с работы, а может, и того хуже, посадят в тюрьму, плакал от злости на себя, как он покажется теперь на глаза Никите Григорьевичу.

Все эти дни он приходил домой радостный. Высыплет на стол выручку, а мать поцелует его в голову, скажет «кормилец ты мой» и заторопится кормить. И Коле он каждый раз приносил большую конфетину с мохорком. А сейчас…

Максим еще горше заплакал. Отомстить жандарму. Он, Максим, сделает ему такое! Что именно, он еще не знал, но отомстит обязательно. Это решение немного успокоило Максима, и он пошел к Володьке.

Володька — самый лучший друг Максима. Ну, разве еще Газис. Володька ни на кого из нахаловских непохож. Белые кудри, пушистым венчиком лежащие на голове, почти не оттеняли высокий бледный лоб и едва прикрывали розовые уши. Недаром девчонки прозвали его одуванчиком. На худеньком бледном лице его светились огромные светлые глаза с навечно застывшим в них вопросом. Они словно два широко распахнутых окошка, через которые Володька жадно вбирал мир. Казалось, он хотел разом охватить окружающее и понять, почему и зачем все устроено именно так, а не иначе.

Когда Володька с родителями появились в Нахаловке, это было три года назад, родители стали учительствовать в приходской школе, а Володька поступил в их класс. Ребята прозвали его почемучкой. Володька задавал вопросы главным образом самому себе и сам же искал на них ответы. Почему, например, если бросить гальку рукой, она летит шагов на тридцать, а если пустить из пращи, то на все сто. Нашел ответ: оказывается, праща удлиняет руку, бросок делается в несколько раз сильнее. Почему стрела из лука с оперением летит дальше, чем без оперения? Почему ведро с водой из колодца воротом легче поднимать, чем руками? На все Володька находит ответ. Благо у родителей много книг. А в книгах копаться Володька мог хоть круглые сутки. За это умение находить ответы, за умение делать необыкновенные вещи Максим и любил его. Правда, рядом с ловким, сильным Максимом и коренастым и еще более сильным Газисом Володька выглядел действительно хилым одуванчиком, а малосильные ребята в Нахаловке никогда не пользовались уважением, но Максим никому не давал его в обиду.

Как-то Володька побывал в цирке. И на другой день давай показывать друзьям, как делают мостик, сальто, показывал приемы борьбы. Конечно, ничего у них не получалось. А тут как раз к Гориным пришел Никита Григорьевич. Увидел, как пыхтят и возятся ребята, и говорит:

— Хотите, научу вас всей этой премудрости?

— Еще бы не хотеть!

— Вот смотрите.

Никита Григорьевич придвинул к столу табурет, на стол поставил два стула. Потом выжал на табурете стойку, слегка наклонился в сторону, перевалив корпус на одну руку, а другой оперся о край стола и так вверх ногами поднялся на стол. Таким же манером, действуя только руками, со стола перешел на стул и оказался на спинках обоих стульев. Постоял несколько секунд и… скок на сиденье, скок на стол, на табурет, на пол и, бережно опустив здоровую ногу, встал на нее.

— Ух ты! — Максим задохнулся от восторга. — Как в цирке!

А Никита Григорьевич спокойно сказал:

— Вот и все. Такие штуки и вы будете делать запросто.

И начались тренировки. Друзья изучили много приемов французской борьбы. Максим и Газис красиво бросали друг друга через голову или через плечо. Хуже было с борьбой у Володьки — силенок мало. Но зато акробатика ему удавалась. Ну прямо человек без костей, Даже шпагат делал. А всякие там сальто, мосты у него получались запросто.

* * *

Володьку Максим застал за каким-то интересным занятием. Оказалось, тот сооружает электрическую машину. Но Володька не дал ему поинтересоваться.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты какой-то…

Максим рассказал о своем происшествии.

— Знаешь, — возмутился Володька, — жандарм не имел права тебя за виски драть и деньги не имеет права отбирать.

— А что ты с ним сделаешь?

— Что? Давай напишем прошение губернатору.

— А как писать прошение, ты знаешь?

— Пойдем к Никите Григорьевичу. Он сейчас дома, я видел. У него сегодня ночное дежурство.

Еще подходя к дому Никиты Григорьевича, ребята услышали гармонь и песню:

Ребята остановились, не смея перебить Никиту. Григорьевича. Они знали и любили эту замечательную песню. В ней рассказывалось, как где-то в далекой Африке буры сражаются за свободу. В этой войне старый бур потерял семерых сыновей. И вот последний — двенадцатилетний сынишка тоже просится на войну. Отец ему отказывает. Но однажды в тяжелый для буров момент «парнишка на позицию ползком патрон принес» и стал полноправным бойцом. Ну кто из нахаловских ребят не мечтал повторить подвиг этого мальчишки!

Заметив друзей, Никита Григорьевич оборвал песню.

— Ну, орлы, где носились? Ты что это, Максим, вроде того… помятый?

Максим рассказал о своем происшествии в главных мастерских. Никита Григорьевич нахмурился и, как показалось ребятам, сердито посмотрел на Максима:

— Эх, Максим, что же ты натворил. Кто тебя просил лезть в цеха. Бить тебя за это надо. Бить, бить, повесить на крючок, посмотреть — мужичок, да еще бить. Ты соображаешь, какие последствия могут быть для отца?

— Я понимаю, — чуть не заплакав, ответил Максим.

— Ну, ладно. Молодец хоть, что не сказал, кто тебя научил торговать «Зарей». Ну а насчет прошения губернатору — это вы пустое затеяли.

— А пускай губернатор заставит жандарма вернуть мои деньги!

— Значит, так, губернатор получит твое прошение, вызовет жандарма и скажет: «Ай-я-яй, как нехорошо мальчика обижать, отдай ему деньги и извинись».

— А че?

— А то. Жандарм не по своей воле так действует, он выполняет приказ губернатора. Ну ладно, дуй домой, мать, наверное, беспокоится, да и мне пора на дежурство собираться.

Домой, Легко сказать, а что там ждет? Конечно, мать отлупит, будет плакать, в могилу, скажет, меня раньше срока загоняешь. Словом, чем ближе было к дому, тем тяжелее передвигались ноги. Володька отлично понимал состояние друга, поэтому предложил:

— Я пойду с тобой, может, при мне мать не будет тебя пороть.

— Пойдем.

Ну вот и дом. Пять ступенек вниз, родная прохлада земляного пола, сеней. Мать сидит за столом, закрыла лицо руками, о чем-то думает. Нет, не думает, плачет.

— Мам, не надо, не плачь, ну, пожалуйста.

Мать отняла руки от лица, положила их на колени и молча сквозь слезы взглянула на сына, Максиму мучительно больно было смотреть, как слезы, пробежав по глубоким морщинам вокруг рта, скатывались на подбородок и капали на руки, сложенные на коленях. Темные, исчерканные синими выпуклыми жилами. Сколько они перетаскали на стройке кирпичей, сколько перестирали белья своего и господского, сколько перемыли полов в рабочих бараках! Сейчас они бессильно лежат на коленях. В их бессилии Максим прочел больше, чем в лице. Месяца два назад она точь-в-точь так же встретила известие отца о том, что его лишили наградных, выдаваемых ежегодно к пасхе. Правда, успокоившись, она еще и утешала отца: «Ничего, перебьемся как-нибудь», и на другой день принесла кучу чужого белья.

Нужда — вот что покрыло ее красивое лицо морщинами, изуродовало руки, заставило поблекнуть синему глаз. Как бы они сейчас сияли, если бы Максим принес те деньги, которые отобрал жандарм. Вспомнив это, Максим задохнулся от злости.

— У, гад, — вырвалось у него, — ну подожди, я тебе устрою!

Мать мгновенно выпрямилась.

— Кому это ты грозишь, что ты устроишь? — с тревогой спросила она.

— Жандарму, вот кому.

— Да ты понимаешь, что ты говоришь? Да ты… Да я тебя…

Вскочив с табуретки, мать бросилась к стене, где висел широкий отцовский ремень. Максим решил не защищаться и стойко выдержать лупцовку. Все же лучше, чем смотреть, как она плачет.

Вдруг за его спиной раздался радостный крик:

— Максим пришел! Принес кафетку?

Максим обернулся, подхватил бегущего к нему с растопыренными руками Колю и крепко прижал к себе.

— Принес, конечно, принес. — Достал из кармана конфету.

Мать, сделавшая уже было шаг к Максиму, остановилась, глубоко вздохнула и села за стол.

— Рассказывай, что ты натворил?. — устало спросила она.

— Да ничего, мам, ей-богу, ничего.

— Как ничего, а зачем в мастерских газетами торговал?

— A-а, это. Так я ж не знал, что там нельзя торговать, — начал изворачиваться Максим. Но откуда матери все известно?

— А деньги где?

— Жандарм отобрал.

— Вот то-то и оно — жандарм отобрал. Говори спасибо, что он хороший человек — и деньги вернул, и обещал начальству не доносить.

— Правда, мам? Когда это он тебе сказал?

— Я у них сегодня стирала. Он пришел обедать и рассказал, говорит, если узнает начальство, отцу будут большие неприятности. Ты понимаешь это?

Вот после этого случая отец и запретил Максиму торговать газетами.

* * *

Заскрипела лестница, приставленная к крыше землянки, где Максим спал. Газис! Сколько они не виделись? С самой школы. Он с отцом выжигал в лесу уголь, добывал белую глину — ее охотно покупали хозяйки для побелки. Потом они ездили по улицам и торговали этим добром.

Максим вскочил навстречу другу, а Газис таким тоном, будто расстались только час назад, сказал:

— Есть дело, Максим. Хочешь работать на выгрузке?

— Спрашиваешь, конечно, хочу!

Газис рассказал, что вчера к ним приходил подрядчик. Нанимает на выгрузку бревна из Сакмары выгружать. Отца берет вместе с лошадью и просит набрать с десяток ребят, таких, как Газис.

— А что ты там будешь делать? — спросил Максим.

— Да работа простая, весь день на лошади верхом ездить.

— Ну да! А мне можно?

— Так я и пришел за тобой. Просись у отца.

Когда Максим сказал родителям, что ему предлагают наняться на выгрузку, отец молча сел на лавку и задумался, машинально сворачивая самокрутку. А мать закричала:

— И не думай, не пущу!

— Да, мама, ведь это совсем не тяжело, — горячо заговорил Максим, — чего ты боишься? Сидеть на лошади, только и делов.

— Ты не знаешь, а я знаю, как это целый день на лошади.

— Подожди, мать, — перебил жену Василий Васильевич. — Чем ты сегодня нас будешь потчевать в завтрак?

— Картошкой.

— И вчера, и позавчера кормила картошкой. Так ведь?

— Где же я тебе возьму мяса? — вскипела Любовь Ивановна.

— То-то и оно. Войне еще конца не видно, а мясо подорожало втрое, хлеб вдвое. Ты лучше меня знаешь, что моего заработка уже сейчас даже на продукты не хватает. А впереди зима, одежонку надо справлять. Признаться, я уж подумывал, не пойти ли Максиму вместо школы в главные мастерские.

Мать сникла. Конечно, она лучше отца знала, как нужда все туже и туже затягивает петлю. Но ведь жалко сына. И, пытаясь все же удержать его возле себя, выкрикнула:

— С этих пор мальчонке надрываться!

Максим почувствовал: мать сдается, это ее последний и не очень убедительный довод. И, будто подтверждая эту мысль, отец сказал:

— А ты вспомни, с каких пор мы с тобой начали работать в деревне. Меньше его были.

— Так то ж в деревне. А если утонет?

— Что ты, мам, я знаешь как плаваю!

— Не бойся, — поддержал Максима отец, — я схожу к Абдулу Валеевичу, попрошу присмотреть.

Мать молча вздохнула.

Сборы были недолги. Пальтишко, буханка хлеба (порядок у подрядчика такой: хлеб свой, приварок хозяйский), вот и все Максимовы пожитки. Он так спешил, что даже не попрощался с Володькой. И, только сидя с Газисом в телеге, вспомнил об этом. К нему обернулся Абдул Валеевич.

— Слушай, ты в татарский артель работать будешь. А махан ашать будешь? — спросил он Максима.

— А вы будете?

— Мы, татары, мы всегда едим лошадка, а ты ешь свинья, тьфу!

— Я конину никогда не ел, но раз вы едите, почему мне не есть?

— Правильно, Максимка, молодца. Твой отец говорил, чтоб я за тобой смотрел. Ты меня слушайся.

— Буду слушаться, дядя Абдул.

— Не будешь слушаться — кнутом пороть буду.

— Не будешь, дядя Абдул.

— Почему не буду?

— Да я тебя без кнута буду слушаться.

Было время, когда Максим побаивался Абдула Валеевича. Он ему казался очень сердитым. Широкие брови чуть не совсем прикрывают глаза, и поэтому Абдул Валеевич всегда выглядит хмурым. Да еще длинные усы, опущенные книзу, и борода какая-то чудная — растет из шеи и чуть-чуть наползает на подбородок.

Раньше он работал на лесопильном заводе навальщиком. Но при раскатке бревен ему сломало ногу. Срослась она неправильно, и остался он на всю жизнь хромым. На заводе уже работать не смог и вот промышляет теперь понемногу — уголь выжигает, добывает белую глину, работает на выгрузке бревен и все на своей лошаденке.

А досталась она ему случайно. На поле за Нахаловкой проходили кавалерийские учения. У одного казака лошадь провалилась в суслиную нору и сломала ногу. Командир приказал ему пристрелить ее. Все ушли, а казак стоит над лошадью и плачет. Абдул Валеевич шел мимо. Казак и говорит:

— Слышь, кунак, застрели коня, не поднимается у меня на него рука. Все равно что друга убить.

— Зачем стрелять? — отвечает Абдул Валеевич. — Отдай моя, лечить будем.

— Возьми, — обрадовался казак.

Позвал Абдул Валеевич Максимова отца, еще кое-кого, подхватили лошадь на жерди и привели в сарай.

Как за родным человеком ухаживал за лошадью Абдул Валеевич, ночей недосыпал, на последние деньги коновала приглашал и приговаривал: «Ты, Васька, хромой, твоя хозяин хромой, на двоих пять ног. Уй как будем жить!» И выходил.

И живут они втроем — Абдул Валеевич, Газис да Васька — конь. Дружно живут. А землянка их стоит на отшибе, в стороне от Нахаловки.

Газис, когда вырастет, будет, наверно, таким же, как отец. Такой неразговорчивый и всегда кажется сердитым. А на самом деле он и стеснительный, и очень добрый, для товарища ничего не пожалеет. Но попробуй задень. Ого!

Вот и Сакмара. С пригорка, на котором остановилась подвода, далеко был виден песчаный берег, а на нем кучки людей. Первое впечатление, будто они бестолково толкутся, свистят, галдят. Но, вглядевшись, Максим понял, что на берегу идет четко организованная работа. Одни строят из подтоварника — тонких бревен — артельные шалаши, другие, что на лошадях, вытягивают из реки бревна и прокладывают из них лежневую, вроде рельсовой, дорогу, третьи, стоя с длинными баграми на бревенчатых наплавах, сортируют в заводях приплывший сверху лес, готовят его к выгрузке.

Спрыгнув с телеги, Абдул Валеевич что-то крикнул в темный зев крайнего шалаша. Оттуда показался сначала большой живот, туго обтянутый длинной до колен белой рубашкой, над ним редкая, расползшаяся по широкому лицу седая борода, и, наконец, на солнцепек выбралась грузная фигура.

— Хозяин, — шепнул Максиму на ухо Газис.

Абдул Валеевич поклонился, а хозяин, чуть приметно мотнув бородой в знак приветствия, что-то спросил по-татарски и слегка приоткрыл свои едва приметные среди оплывших щек глаза. Абдул Валеевич ответил. Тогда хозяин на чистом русском языке обратился к Максиму:

— На лошади верхом ездить умеешь?

Голос у него был глухой, и говорил он, едва открывая рот, будто ему и говорить-то неохота. Видно, для того чтобы слова все же выбирались на волю, хозяин подстриг усы.

— А чего ж не уметь, — ответил Максим.

— Смотри, собьешь лошади холку, прогоню и заставлю лошадь лечить. Сколько получать будешь, знаешь?

— Знаю. Рубль в день и приварок.

— Приступай к работе.

Хозяин чуть повернул голову и что-то сказал. Из шалаша легко выскочил стройный татарчонок лет четырнадцати. Хозяин показал на Максима, и татарчонок весело сказал:

— Пошли.

Он привел Максима под большой навес.

— Вот на этой будешь работать, — показал татарчонок на низкорослую гнедую лошадь, — седлай.

Максим взял седло, храбро подошел к лошади, положил его ей на спину.

— Кто ж с правой стороны к лошади подходит? — засмеялся татарчонок. — Эх ты! Дай-ка. Смотри, как это делается. Лошадь обходи не сзади, а с головы, а то она задом как даст, костей не соберешь.

— А если укусит?

— Не укусит, ты ее по зубам. Седло клади вот так. Понял?

Татарчонок поправил седло, ловко затянул подпругу и продолжал:

— Теперь взнуздай. Не умеешь? Смотри, как это делается.

Левой рукой он смело схватил лошадь за храп, а правой почти неуловимым движением вставил ей в рот удила. Лошадь спокойно похрупала ими и оглянулась на Максима. Ему почудилось, что лошадь усмехнулась; «Это ты и будешь на мне ездить? Ну, ну, посмотрим».

Тем не менее он отвязал повод от колоды, вывел лошадь из-под навеса, вставил ногу в стремя и вскочил в седло. Лошадь покорно стояла, ожидая команды седока, а Максим и не знал, что дальше делать. Вдруг сзади он услышал резкий щелчок, и лошадь резко рванула с места. Это татарчонок хлестнул ее кнутом. Максим едва удержался в седле. Ноги его мгновенно потеряли стремена. Он ухватился за гриву и изо всех сил сжал ногами бока лошади.

— Тпру! Тпру! — вопил Максим.

А лошадь мчалась все сильнее и сильнее. Максим чувствовал, как от напряжения немеют ноги, и боялся, что они совсем ослабнут и он свалится. Но как остановить взбесившуюся лошадь? Максим собрался с духом, оторвал одну руку от гривы и ухватился за повод. Потянул, но лошадь не сбавляла бега. Тут его больно ударило по ноге железное стремя. И только теперь понял причину бешенства лошади. Это упущенные им стремена били лошадь по животу и подгоняли ее. Максим поднял стремя, потом другое и перекинул их через луку седла. Лошадь стала успокаиваться. Потянул повод, и она пошла шагом, а потом и совсем остановилась. Максим осмелел, спустил стремена, вставил в них ноги и уселся в седле поудобнее. Теперь лошадь слушалась его. Повернул ее обратно. Тут он увидел скачущего ему навстречу всадника. Съехались. Татарчонок широко улыбался.

— А ты молодец, — сказал он Максиму, — держался, я думал — свалишься.

— Че ж не удержаться, — похвастался Максим, — подумаешь.

— Ой, хвальбун!

— Хочешь, стойку на лошади сделаю?

— Ты?

— Смотри.

Честно говоря, минуту назад Максим и не думал о таком трюке, а сейчас какой-то бес вселился в него. Он встал на седло на четвереньки, приладился и легко выжал стойку. Лошадь мягко шагала и не очень мешала удерживать равновесие. Так он держался несколько секунд и был несказанно горд, услышав восхищенный возглас татарчонка:

— Циркач!

Когда Максим снова уселся в седло, татарчонок спросил:

— Тебя как зовут?

— Максим. А тебя?

— Мустафа. А по-русски Мишка.

— Я тебя буду звать Мишкой.

— Как хочешь. Только при отце так не называй, он не любит.

— А кто твой отец?

— Как кто? Тот, который тебя на работу взял.

Лошади пошли рысью. От тряски у Максима зарябило в глазах. При каждом шаге он подскакивал и больно ударялся о жесткое седло, в животе булькало и неприятно покалывало. Мустафа попридержал свою лошадь.

— Да ты когда-нибудь ездил верхом? — спросил он.

— Не, — чистосердечно признался Максим.

— Я тебя научу. Зачем ногами болтаешь? Стремена зачем? Встань на них. Теперь, когда лошадь шагнет левой ногой, ты привстань, правой — присядь. Понял? Пошел!

Максим начал делать так, как советовал Мустафа. Он стал подскакивать и почувствовал, что ехать стало легче, и лошадь пошла ровнее. Короче говоря, когда они подъехали к стану, Максим считал, что он уже усвоил кавалерийскую езду.

И тут раздался крик:

— Обед!

За обедом Максим с любопытством разглядывал своих товарищей по работе. Они сидели на кошме, поджав под себя ноги, и терпеливо ждали, когда им подадут варево. Перед каждым лежала деревянная ложка и кусок хлеба. Взрослые рабочие сидели также кружком в стороне и уже начали хлебать. Наконец старый татарин принес большую деревянную чашку с супом и, протопав босыми ногами прямо по кошме, поставил ее на середину.

— Давай ашай, — буркнул он и, усевшись вместе с ребятами, первый опустил ложку в чашку.

— Здорово! — шепнул Максим Газису. — Еще не работали, а уже обедом кормят. Да еще мясной суп дали.

— Ты ешь давай, хозяин зря кормить не будет.

Пока Максим приспосабливался, как ему удобнее есть в непривычном положении, чашка уже наполовину опустела. Обжигаясь и проливая суп себе на ноги, Максим приналег. А суп был пахучий, — наваристый, такого дома не приходилось есть. Максим только-только вошел во вкус, как в чашке стало сухо. Эти татарчата, а Максим был среди них единственный русский, оказались ловкими в еде.

Пожилой татарин взял чашку и снова принес ее, наполненную кусками мяса. И опять Максим замешкался, ему достался кусок с костью, и пока он его обгладывал, в чашке ничего не осталось. Газис ухитрился съесть два, а иные захватили даже по три куска.

— Да, тут теряться нельзя, голодным останешься, — проворчал Максим Газису, когда они после обеда полоскали в реке ложки.

— Не наелся?

— Может, и наелся, да суп такой вкусный, я бы еще поел.

— Значит, понравилась лошадка?

— Разве мы конину ели? Так она не хуже Коровины.

— Смотри, чего это он? — показал Газис в сторону. Максим оглянулся и увидел Мустафу, сидящего на берегу. Он обнял руками колени и, упершись в них подбородком, угрюмо смотрел на воду. По лицу было видно, что он недавно плакал.

— Мишка, ты чего? — спросил Максим.

— Да так, — мрачно ответил Мустафа.

— Нет, правда ты плакал?

— Тебе-то что?

— Ты скажи, если тебя кто обидел, мы с Газисом ему так надаем!

Мустафа криво улыбнулся.

— Попробуй надавай.

И вдруг вспылил:

— Все равно я его зарежу.

— Кого, Мустафа?

— Отца, вот кого. Он меня нагайкой огрел. Вот посмотри.

Мустафа задрал рубашку, и ребята увидели два багрово-синих рубца, скрестившихся на спине Мустафы.

— За что он тебя так?

— За лошадей, за то, что мы с тобой ускакали.

— Так ведь это я виноват.

— Ты чужой, тебя он бить не смеет. А меня отлупил. Да еще без обеда оставил.

— Так ты голодный? Слушай, у меня в мешке сало есть, давай съедим. Я сейчас принесу.

Максим вскочил, готовый бежать в шалаш, где лежал его мешок.

— Ты что, с ума сошел?

— А че?

— А то, наши узнают, тебя выгонят. А если я поем свинины, отец меня изобьет.

— Почему?

— Почему, почему? Да потому, что магометанину к свинье даже прикасаться нельзя, грех, понимаешь?

— Вот чудаки.

— Чудаки — не чудаки, а ты сало выкини.

— Ну ладно, я тебе хлеба принесу.

— Тащи.

По мере насыщения Мустафа успокаивался и становился прежним, живым и общительным, и поделился с ребятами тайной. Скоро он убежит на фронт. А когда победителем вернется домой, он, конечно, приедет георгиевским кавалером, у него будет револьвер и сабля. Пусть-ка тогда отец притронется к нему. Ну а если погибнет — отцу тоже несладко будет: поплачет о безвременно погибшем сыне.

В это время раздалась команда приступить к работе.

* * *

Максим работал в паре с Мустафой. Обязанности их были действительно не очень сложные. Они подъезжали к реке, двое рабочих, стоящих по пояс в воде, захватывали цепями, пристегнутыми к хомутам лошадей, бревно, Максим и Мустафа погоняли лошадей, и те тянули бревно в ярус. Но уже часа через полтора Максим почувствовал, как у него начала ныть спина. От горячего солнца гудело в голове. Искупаться бы сейчас, река так близко и так манит. Каждый раз, как лошадь подходила к воде, Максиму страстно хотелось встать на седло и прямо сверху нырнуть в Сак-мару и плыть под водой до тех пор, пока хватит духу. Но бдительно следит за ходом работы старшой, тот самый татарин, который кормил давеча ребят. То и дело слышался его крик: «Давай, давай!», ругань на смешанном русско-татарском языке и щелканье кнута, которым он подхлестывал слишком медлительных, по его мнению, лошадей.

Максим крепился, поглядывал на Мустафу и завидовал ему. Ни тени усталости, все так же прямо и ловко сидит он в седле, будто врос в него, и даже улыбается, а когда поворачивает от яруса, то сразу пускает лошадь карьером.

И Газис, работавший следом за Максимом, тоже был спокоен и тоже незаметно, чтоб устал. Да и все ребята, а на двух ярусах их было шесть пар, чувствовали себя, видно, неплохо.

— Эх, слабак, — вслух обругал себя Максим. — Как же ты будешь дальше работать, если сразу раскис. Держись!

И тут на его счастье раздался долгожданный крик: «Перекур!» Максим отдал повод своей лошади Мустафе, а сам как был, в штанах и рубашке, нырнул в Сакмару. Он плыл под водой и наслаждался, чувствуя, как выходит из него жара.

Когда Максим вылез из воды, к нему подошел Абдул Валеевич.

— Зря так делал, — сказал он, — зачем одежка не снял? Теперь хуже будет.

— Почему? — удивился Максим. — В мокрой рубашке прохладней будет.

— Ну сам посмотришь.

И опять начались однообразные ездки — от воды к ярусу, от яруса к воде. Первые минуты Максим чувствовал себя хорошо… Но потом от мокрой рубашки пошел одуряющий дух. Пыль, поднимаемая копытами лошадей, садилась на рубашку, прилипала к вороту и неприятно щипала кожу. Она пробилась и в штанины, ноги зудели. Прав был Абдул Валеевич, нельзя купаться в одежде. Рубашка и штаны быстро высохли. Пропитавшись пылью, они стали жесткими, шершавыми.

Наконец солнышко, так долго не желавшее спускаться вниз, уперлось в щетку заречного леса. На какое-то время оно приостановилось, словно напоследок оглядывало мир: «А что вы, люди, сделали на земле, пока я вам светило, хорошо ли поработали?»

Максима качало, когда он сошел с седла. Он думал: вот сейчас поставит лошадь и пойдет спать. Даже ужинать не хотелось. Но, оказывается, надо было еще расседлать лошадь, выводить ее, потом напоить и только тогда поставить к стойлу, а потом и подумать об отдыхе.

Подошел Газис и сел рядом на бревно.

— Пойдем искупаемся, — предложил он.

— Не хочу.

— Устал?

— Ага… Да нет, не устал, а так неохота.

— Чего не устал, канешна, устал, — раздался сзади голос: это Абдул Валеевич незаметно подошел к ребятам.

Максиму не хотелось признаваться в усталости. Полдня работал и устал. Да и какая это работа — верхом на лошади сидеть. Вот Газис, Мустафа да и другие ребята хоть бы что бегают. А он что, хуже других? Абдул Валеевич продолжал:

— Иди-ка купайся и ходи, много ходи, ноги не болеть будут. Сперва трудно, потом будет ладна.

Максим встал и чуть не упал. Ноги были чужие, непослушные. Первые шаги дались с огромным трудом, но потом легче. Когда же они с Газисом поплавали, совсем хорошо стало. А тут и ужин подоспел. При свете костра Максим разглядел, как среди взрослых рабочих по кругу ходила жестяная кружка. Старшой что-то в нее вливал, рабочий бережно брал кружку, окунал в нее палец, встряхивал его и выпивал содержимое.

— Что они делают? — спросил Максим Газиса.

— Водку пьют. Всем, кто работает на воде, хозяин дает водку, чтобы не заболели.

— А зачем они в водке палец купают?

— Ты не знаешь? В коране записано: магометанину нельзя пить вино, потому что в капле вина сидит дьявол. Тот, кто хочет выпить, берет каплю и выкидывает ее вместе с дьяволом.

Ловко! А как они узнают, что дьявол сидит в той самой капле, которую выкидывают?

— Наверно, узнают. Давай ешь, а то нам ничего не достанется.

И действительно, кислое молоко, поданное на ужин, быстро убывало. Максим и Газис приналегли, и через пять минут с ужином было покончено. А теперь спать, скорее спать. Место, облюбованное Абдулом Валеевичем, было у самого входа в шалаш.

Максим приладил под голову мешок с хлебом, укрылся пальтишком и начал засыпать. И вдруг: «ку-у-ум». Комары подлые. Максим натянул пальтишко на голову. Комары накинулись на голые ноги. Максим закопал ноги в солому, но сон не шел к нему. Он лежал, невольно вслушиваясь в храп и сонное бормотанье спящих товарищей, и завидовал им. В этом густонаселенном шалаше, где бок о бок с ним лежало более двух десятков людей, Максим чувствовал себя одиноким-одиноким. Вот он мучается, все тело болит, в голове сумбур, и никому нет дела до него, и никто здесь не скажет ему ласкового слова.

И так захотелось домой! Представил, как, уткнувшись в его плечо, тихо посапывает Коля, как выбрыкивает ногами и вечно сдергивает со всех одеяло Васек, как улыбается во сне Катюшка, и на сердце стало еще тоскливее. Родная землянка показалась далекой-далекой.

Максиму нравилась их землянка. Ну хотя бы потому, что мало у кого такая крыша, как у них: плоская, хорошо топтанная, по краям растет высокая лебеда. Спать здесь — наслаждение. Будто в поле. Над головой звезды. Душистый ветерок тянет со степи.

Весной бывает такой праздник, Катя называет его жавороночий. Мать напечет жаворонков из теста, с изюминками вместо глаз, и Максим с младшими братьями и сестренкой лезет на крышу звать весну.

Положат жаворонков на ладони, поднимут к небу и поют хоть и не очень складно, но громко:

И весна приходила.

Летом землянка — просто рай. Скажем, в июле или в августе, кругом жара, суховей несет душную, горячую пыль, даже куры не выдерживают, зароются в мусор где-нибудь в тенечке и лежат, разинув клювы. А в землянке прохладно, тихо. Только дубки да березки шумят перед окнами. Это отец насажал. Как родится сын, так он из леса тащит дубок, девчонка родится — березку. Вот и тянутся кверху березки и три дубка. Самый большой дубок — Максимов. За тринадцать лет вымахал куда выше землянки.

А зимой. Соберется вся семья вокруг лампы. Собственно, не вся: малыши спят-посапывают, у стола только большие. Мать вяжет варежки или чулки. Отец читает Гоголя. Если не считать школьных учебников, это единственная книга в доме. Максим и Катюшка слушают. Когда отец умолкает, чтобы перевернуть страницу, слышно, как по крыше шуршит поземка. Злобно свистит холодный ветер. Это он запутался в ветках дубков, гнет, хочет переломать их, но не может и со зла свистит. А за жаркой печкой мирно звенит обязательный спутник домашнего уюта сверчок. Мать оглянет семью, и глаза ее будто обольют всех голубым светом.

Правда, бывали и неприятности. В сильное половодье весной или при летних ливнях землянку заливало. Приходилось воду вычерпывать ведрами. Зимой бывали случаи, когда дом заносило аж до самой трубы, так что соседи откапывали. Но все это не так уж страшно, даже интересно.

Нахаловка! Есть ли еще где такое милое сердцу место. Низкорослая, с разбросанными кое-как, вольно, без особого порядка домишками, с кривыми улицами и проулками, заросшими травой. Дома, конечно, не такие, как в городе, — больше засыпные, из старой вагонной шелевки да землянки.

Городские Нахаловку боялись и ненавидели, всякие слухи про нее распускали. Здесь, мол, живут и бандиты, и воры, и хулиганы. А ведь вранье все это. У самих у городских дворы огорожены высоченными заборами, замки пудовые висят. А в Нахаловке живут без запоров и никаких краж нет. Драки, правда, часто бывают. Но всегда по-честному, и никто не нарушает старых русских законов: двое одного не бьют, лежачего не бей, девчонку ударить — позор. Если договорились драться на кулаках, так дерутся голыми руками, если же на кольях — то дерутся кольями. Попробуй нарушь уговор — свои же отлупят без всякой жалости.

«Уйду завтра домой», — подумал Максим и тут же отбросил эту мысль. Даже покраснел от стыда. «А что скажут ребята?» — «Сдрейфил, — скажут, — к маме под крылышко убежал». Как он взглянет в глаза Газису? А что подумает о нем Мустафа? Нет, такого малодушия Максим не допустит. Ну и что такого, что все тело болит? Это ж без привычки. Зато научится на лошади скакать как заправский казак.

А сон не шел и не шел. Максим выбрался из шалаша и, привалившись спиной к бревну, сел на похолодевший песок. Вслушался в ночные звуки, их здесь не так уж много. Для соловьев, еще недавно заполнявших ночные леса звоном, кончился песенный сезон. Другие птички, намаявшись за день в поисках пищи своему потомству, сейчас спят. Тишина. Максиму она чудилась спустившейся с того самого места, где по небу пролегла бесконечная звездная дорога. И все кругом притаилось, замерло и ждет чего-то. Только неуемная Сакмара бежит, торопится, заигрывает с корягами, что-то бормочет вокруг свай. Хорошо!

На том берегу в лесу, темной стеной отгородившем Сакмару от степи, ухнул филин, помолчал, еще поухал и, видимо, куда-то улетел. Вдруг с луга через Сакмару прилетел требовательный перепелиный призыв: «Спать пора, спать пора!» И снова над ухом зазвенело: «Ку-у-ум». Максим закутал голову в пальтишко, свернулся калачиком у бревна и моментально уснул. И ни комары, ни предутренняя прохлада, потянувшая с реки, уже не могли его разбудить.

 

Антон-червяк

Спал Максим, как ему показалось, всего несколько минут и проснулся оттого, что его кто-то дергал за ногу. Открыл глаза и увидел склонившегося над ним Абдула Валеевича.

— Вставай, пора, — тихо говорил он. Максим моментально вскочил. — Молодец, Максимка, сразу встаешь. Кто сразу встает, тому аллах веселый день дает.

Максим почему-то не почувствовал особого веселья. Голова была тяжелая, ноги не хотели слушаться. Из шалаша вылез Газис, за ним другие ребята и взрослые рабочие. Кряхтя, почесываясь, вся артель направилась к воде. Над Сакмарой стояла полоса холодного тумана, который сразу же начал вползать под рубашку. Максим вздрогнул, стряхнул с себя остатки сна и смело вошел по щиколотку в воду. После холодного, мокрого прибрежного песка вода показалась теплой, ласковой. Максим умылся, вытер лицо подолом рубашки, и ему стало веселее. Из-за далекого степного бугра только-только высунулся краешек солнца, а по берегу уже неслись крики старшого:

— Давай, давай, быстра давай!

Ребята сводили лошадей на водопой, оседлали их, и снова началась гонка. Садясь в седло, Максим почувствовал тупую боль и в ногах и в ягодицах. Он пытался сидеть боком, вставал на стременах, но это мало помогало. А Мустафа погонял и погонял свою лошадь. Приходилось за ним тянуться. Вскоре Максим заметил, что боль куда-то ушла. «Размялся, значит», — подумал он, и повеселел. Смешными и ненужными показались ночные переживания.

Он даже стал приглядываться к соседям. Это работала артель подрядчика Соболева. Там работа шла в таком же темпе. Еще вчера Максим мельком приметил долговязого паренька. С ним ему приходилось ездить на одном уровне. На своей верткой лошадке долговязый частенько обгонял Максима, и он даже немного позавидовал тому, как парень ловко обращался с лошадью, заставляя ее, что называется, плясать. Но сейчас ему не понравилось, как тот дергает удила, раздирая лошади рот, изо всей силы хлещет ее нагайкой. В один из заездов парень поехал рядом. И вдруг Максим услышал злой шепот:

— У, продажная душа.

— Кто, я?

— А кто же. Татарве продался. Конину жрешь. Как вот вытяну нагайкой.

— Ты меня? Попробуй.

— На!

Максим почувствовал, как его плечо и спину ожгло. Он не помнил, как это получилось, но моментально вскочил ногами на седло и прыгнул на паренька. От неожиданности тот не удержался и вместе с Максимом полетел с лошади. Оглушенный ударом о землю, он лежал на спине и растерянно моргал. Максим вырвал у парня нагайку и хлестнул его.

— На тебе! Будешь еще драться?

— Да ты что, ты что… — бормотал парень, отползая.

А Максим вскочил на лошадь и поскакал догонять Мустафу. Все произошло так быстро, что почти никто ничего не заметил. Видел только Газис, ехавший сзади.

— Чего это ты с ним сцепился? — спросил он.

— Потом расскажу.

За завтраком Максим рассказал Газису и Мустафе о своем происшествии.

— Ты смотри теперь, один не ходи, — сказал Мустафа. — Этого парня я знаю. Его зовут Антон-червяк. Поймает одного — убьет.

— Пусть попробует.

Снова началась работа. В первом же заезде Антон-червяк обратился к Максиму:

— Слушай, отдай нагайку…

Максим промолчал. При следующей встрече Антон снова, на этот раз уже жалобно, со слезой в голосе стал упрашивать:

— Слушай, отдай, ведь нагайка хозяйская, он с меня вычтет за нее.

— А будешь еще драться?

— Вот гад буду, не стану драться.

— На, — бросил Максим нагайку.

Антон поймал ее и крикнул:

— Ну теперь только попадись. Ты меня попомнишь!

Максим пожалел, что так легко поддался на уговоры. Но это приключение, а может, и то, что Максим постоянно следил за Антоном, как бы тот не сделал какого подвоха, отвлекали его, и он не замечал трудностей работы. Во всяком случае, время от завтрака до обеда пролетело незаметно. А обед длился аж два часа. Ведь лошадям надо отдохнуть. Взрослые немедленно разбрелись в тенек и завалились досыпать, а ребятишки бросились в речку.

Максим заплыл на середину Сакмары и только хотел «смерить дно», как увидел плывущего к нему Антона. Он молча надвигался на Максима, сверля его белыми от злобы, холодными глазами. Максим не испугался. Он видел, что Антон не очень ловок плавать. Максим плеснул Антону в лицо и глубоко нырнул. Когда он выбрался на поверхность, то был уже далеко от преследователя, а тот вертелся на месте, разыскивая Максима. Обнаружив, бросился за ним, тяжело, с придыхом выговаривая:

— Не уйдешь… не уйдешь!

Максим подождал его и снова плеснул в лицо, и снова нырнул, на этот раз далеко вниз по течению. Антону явно было не догнать его. Тем временем Максим подплыл к плоту, быстро взобрался на него и стал наблюдать, как барахтается Антон. Ему хотелось подразнить своего противника, но тут он разглядел на лице Антона страшную муку. Видно было, что он выбился из сил и не может добраться до плота, его пронесет мимо, а к берегу еще надо плыть да плыть. Максим схватил подвернувшийся ему канат и бросил Антону, а когда тот поймал конец, потянул к себе.

Вот Антон у плота, он судорожно ухватился за бревно, и Максим хотел уже бежать от него, кто его знает, что еще в голове у этого типа. Но вдруг лицо Антона посерело, глаза округлились, он чуть слышно выдохнул: «Тону», руки его скользнули по бревну, и Антон исчез под плотом. Максима словно кто толкнул. Он мгновенно нырнул и, открыв в воде глаза, увидел в двух шагах от себя беспомощно бьющегося головой о плот Антона. Схватил его за руку и сделал рывок в сторону. Вынырнул, глубоко вздохнул, ухватился за плот. Над водой показалась голова Антона. Он сделал судорожный вздох и тоже вцепился в плот.

— Работай ногами, работай, а то опять под плот затянет, сказал Максим.

Антон молчал, с трудом приходя в себя. Он крепко держался за плот и дышал, дышал. Максим поймал его ногу и помог выбраться из воды.

Обессилевшее, посиневшее тело Антона распласталось на плоту. Максим удивлялся, как он мог вытащить такого длинного человека. Изо рта и носа Антона хлынула вода. Максим напугался: а вдруг умрет?

— Ты полежи, я сейчас кого-нибудь позову, — сказал он, вскакивая.

— Не надо, — прохрипел Антон, — не зови, хозяин узнает, отлупит.

Все тело Антона с резко проступающими ребрами и выпирающими лопатками было покрыто желтой гусиной кожей и судорожно билось. Максим сел рядом с ним и начал шлепать Антона по спине.

— Говорят, надо ноги и руки растирать, — сказал Антон.

— Давай потру, — ответил Максим и начал энергично тереть.

Наконец Антон стал успокаиваться. Горячее солнце и Максимов массаж вернули ему живительное тепло. Он сел.

— Слушай, как же ты не побоялся нырять за мной под плот? — заговорил Антон.

— А я и сам не знаю, нырнул, и все, — признался Максим.

— Ты не серчай на меня, я ведь хотел утопить тебя… Ну не совсем, а так, попугать.

— А зачем?

— Злой на тебя был за утрешнее.

— Ты же сам виноват, зачем меня ударил?

— А зачем ты у татар работаешь? Они ж некрещеные.

— Ну и что?

— Хозяин говорит, кто с татарами дружит, тот христопродавец. Они и конину жрут.

— Ну и что? Ты знаешь, конина какая вкусная?

— Тьфу. Лучше бы ты меня не спасал. Ты ж поганый!

Антон плюнул далеко в воду и замолчал. Потом он долго разглядывал Максима и наконец выдавил из себя:

— Я подумал с тобой подружиться, а теперь и не знаю, как быть.

— А я что, набиваюсь в друзья?

— Ты же спас меня.

— Подумаешь. А ты бы так не сделал?

— Я бы, наверно, побоялся.

— А знаешь, если бы я задумался, то, наверное, тоже побоялся. Вот когда не думаешь, то не страшно. Сейчас-то и мне страшно.

— Ну это ты брось, ты просто отчаянный. Я сам тоже не пугливый. А вот мать…

— При чем тут мать?

— Если бы я утонул, она бы… ну, понимаешь, я ведь у нее один. Отца убили на войне.

На стане соболевской артели зазвонили в кусок рельса.

— Эх ты! — вскочил Антон. — Опоздали. Бежим! — И он запрыгал по бревнам. — Ну теперь мне будет от хозяина. Ты смотри никому не говори, что я тонул.

— Ладно, не скажу.

Время от обеда до конца дня пролетело незаметно. Максим работал с каким-то упоением. Что-то внутри его пело, заставляло звонко покрикивать и свистеть. Должно быть, и лошадь понимала настроение седока и бегала резво, почти без понукания поворачивалась и переходила на рысь. В один из заездов Максим так разошелся, что встал ногами на седло и так стоя проскакал от яруса до реки.

А через день, в четверг, приехал из города хозяин с деньгами и произвел расчет за проработанные дни. Работу кончили рано, когда солнышко, хотя и заметно съехало с горы, но еще было высоко над лесом. Ведь татары праздновали не воскресенье, а пятницу, и был праздничный день.

 

Котька Гусаков

Вот и Нахаловка. Максим подумал было забежать в лавку и купить ребятишкам конфет, но так жалко было менять новенькие хрустящие рубли, что он отказался от своего намерения. Пусть мать сама распорядится деньгами. Он их принесет целенькими.

— Кормилец наш заявился, — встретила его мать у порога. — устал, поди?

— Да, нет, мам, нисколечко.

— А грязнущий-то какой!

— Что ты, каждый день купался!

А это что? — мать запустила руку в Максимовы волосы, и он почувствовал, что кудри его склеились в плотную кошму.

А мать продолжала:

— Полна голова песку. А рубашка, а штаны!.. Давай скорее мыться.

Мать достала из печки чугун с горячей водой, налила в таз и принялась намыливать Максиму голову. В это время с улицы прибежали Катя, Васек, Коля.

— Ой, Максимка! — воскликнула Катя. — Нос-то, нос-то у тебя весь облупился.

— Облупится небось. Посиди-ка весь день в седле под солнышком, — не без важности ответил Максим.

— Ты весь день катаешься на лошади? — спросил Васек.

— А ты как думал?

— Вот здорово! Максим, прокати хоть разик.

— Ишь чего захотел. Для баловства, что ли, лошади.

Мать видела, как важничает Максим, и прятала улыбку. Она быстро начала собирать обед.

— Мам, я есть не хочу, недавно обедал. Пошли все к Володьке! — крикнул он ребятам.

Володьку они застали за необычным для нахаловских ребят делом — он мыл полы. От казаков, населявших станицы вокруг по Сакмаре и Уралу, нахаловские жители переняли обычай: мужчине не подобает носить воду, делать кизяки, мыть полы, стирать белье. Если увидят, засмеют. И не кто-нибудь, а именно женщины засмеют. Это правило относилось и к мальчишкам. Ну воду, впрочем, они носили, а что касается полов, то уж уволь. А Володька на все это плевал. Он помогал матери во всем. Пытались его первое время дразнить, так он к этому относился до того безразлично, что становилось неинтересно дразнить, и от него отстали.

С матерью у Володьки были необычные для Нахаловки взаимоотношения, будто не сын он ей, а хороший товарищ. Никто никогда не слышал, чтобы она его ругала, даже уроки делать не заставляла. Все домашние дела были на Володьке. А Екатерина Ивановна была вечно занята. Вот сейчас в школе нет занятий, так она целыми днями в городе — кому-то дает уроки.

Едва вступив на порог, Катя расхохоталась.

— Ой, Володька, уморил, ну кто ж так моет полы? Ты посмотри, еще больше грязи навозил!

— Ну да? — растерялся Володька. — Это они пока мокрые, а высохнут — будут белые.

Ноги его от щиколотки и до колен были в грязных потеках, с рук стекала грязь, даже лицо было забрызгано. А Катя продолжала покровительственно, подражая кому-то из взрослых:

— Дай-ка сюда! Смени воду…

Катя ловко отжала тряпку, и ее маленькие тонкие руки замелькали по половицам. Из-под тряпки начали высветляться доски.

— Смотри, такая маленькая, а лучше меня моет, — удивился Володька.

— Не мальчишечье это дело, поэтому у тебя и не получается, — важничала Катя.

— Ох, уж! Теперь и я сумею.

Володька взял другую тряпку, намочил ее, повозил по полу и начал отжимать.

— Как ты выкручиваешь тряпку? Вот она и брызгает тебе в лицо. Эх ты, горе мое! Вот как надо. — Катя выдернула из рук Володьки тряпку и показала, как надо отжимать. — Ох уж мне эти мальчишки, — ворчала Катя, подходя к столу, заваленному книгами, — сроду у них беспорядок.

— Ну ладно, ты прибирайся, а мы пойдем во двор, — сказал Максим. И Катя сразу сникла. Игра в приборку, бывшая такой увлекательной при ребятах, потускнела. Разложив книги, она смахнула пыль и тоже вышла во двор. Максим и Володька, увлеченные своими мальчишескими разговорами, не обратили на нее никакого внимания и даже не заметили, что она обижена. Катя глубоко вздохнула и ушла.

Максим заметил на руке Володьки болячку.

— Что это у тебя? — спросил он.

— Это Котька. — Володька виновато улыбнулся. — Дым из глаз пускал.

— Как?

— Он курил, а я подошел. «Хочешь, говорит, курнуть?» Я сказал: «Не хочу». Он меня обозвал девчонкой. А я все равно не стал курить. Тогда он говорит: «Хочешь, дым из глаз пущу? Закрой глаза и дай мне руку». Я закрыл глаза, а он взял да приложил папироску.

— Ну, попадись он мне, — проворчал Максим.

Между Котькой Гусаковым и Максимом давняя вражда. Максим презирал этого откормленного поросенка. Он хоть и учится в реальном училище, где, как известно, занимаются гимнастикой, а мешок мешком. Случалось драться, Максим его запросто колотил, а ведь Котька на целых два года старше и выше ростом. А то, что Котька после драки всегда жаловался матери, было уж совсем противно. И, кроме того, Максим не мог примириться с тем, что его мать ходит обстирывать Котькину семью.

Особенно не терпел Максим Котьку за его нечестность. Так и жди какого-нибудь подвоха. Силой не может, так хитростью хочет взять. Ну, например, прошлогодний случай с тем же Володькой. Зазвал его Котька к себе и говорит:

— Ты знаешь, один русский офицер изобрел парашют.

— А что это такое?

— Да обыкновенный зонт. Садится он с ним в аэроплан, поднимается на большую высоту и прыгает на землю. И хоть бы одна царапина.

Володька задумался. Он всегда думал, когда встречался с чем-то непонятным. Потом сказал:

— А это возможно? Ведь воздух сопротивляется.

— Да что там думать, я фотографию видел. Я хотел спрыгнуть с крыши, да у нас дома зонты все маленькие, шелковые, не выдержат. Вот если бы достать большой, дорожный.

— У мамы есть.

— Тащи. Про нас в газете напишут: первый прыжок в Оренбурге. Только, чур, я первый прыгаю.

Когда Володька принес зонт и они с Котькой забрались на крышу, Котька первый прошел по коньку с краю, глянул вниз и отпрянул.

— Страшно? — спросил Володька.

— Да нет, но, знаешь, зонт твой, а я первым буду прыгать. Нечестно. Прыгай ты, а я потом.

Володька взял зонт и, не глядя вниз, шагнул с крыши, зонт с треском вывернулся, и он моментально оказался на земле. Попытался подняться и не смог. Сильная боль в правой коленке свалила его. Из носа текла кровь. Котька быстро спустился с крыши, подбежал к Володьке и расхохотался приговаривая:

— Обманул дурака на четыре кулака.

Да что с Котьки взять — порода такая. Вся Нахаловка знает, как разбогатели Гусаковы. Котькин дед начал с маленькой лавки. А сын его, Котькин отец, женился на богатой купеческой дочке и еще больше разбогател. На его заводе рабочие работают не десять часов, как в казенных главных железнодорожных мастерских, а целых двенадцать, и зарабатывают меньше.

Рассказывая о работе на выгрузке, Максим не жалел красок. По его словам выходило, что работа там сплошное веселье и наслаждение. Лихие скачки на горячих конях; купайся, сколько душе угодно, — река-то под боком; еда — от пуза.

— Ой, Максим, что я тебе покажу, — вспомнил вдруг Володька. Он скрылся в доме и вынес оттуда какую-то странную штуку: не то ружье, не то лук.

— Что это?

— Самопал.

Максим взял в руки самопал. Дощечка. В дырку, просверленную в ней, вставлен лук. Тетива натягивается и цепляется за зарубку на дощечке, а справа прикреплен вертушок. Когда его поворачиваешь, тетива приподнимается, срывается с зарубки и ударяет по трубке, укрепленной на дощечке.

— А как же из него стрелять?

— Да просто же. Натянул тетиву? Теперь в самом начале трубки клади что хочешь — гальку, гвоздь, стрелу.

Максим зарядил самопал галькой и нажал на вертушок-курок: галька звонко ударилась в стенку сарая.

— Володька! Вот здорово! Как это ты придумал?

— Да я не придумал. Увидел в книжке и сделал. Такими самопалами в княжеской Руси воевали. Только у них лучше были.

Повесили консервную банку донышком к себе и долго пытались пробить ее гвоздем. Гвоздь попадал то головкой, то ударялся плашмя. Все же Володька добился своего, доказал силу своего оружия: при одном из выстрелов гвоздь чуть не по шляпку воткнулся в банку.

 

Доверие

Когда Максим с братишками вошел в землянку, мать собирала ужин, а отец, умытый и переодетый в чистое, расчесывал перед зеркалом свои пышные усы.

Максим залюбовался отцом. Широкие, круглые, немного приспущенные плечи, прямой стан. Большая голова посажена на крепкую загорелую шею. Темные волосы расчесаны на косой пробор. Сколько раз Максим пытался и себе сделать такую прическу, да ничего не получалось, его «материны» кудри никак не поддавались гребешку. А глаза у отца серые. Добрые и умные. Из-под густых черных бровей они смотрят немножко по-озорному.

Не оборачиваясь, отец сказал:

— Максим, быстрее ужинай, пойдешь со мной.

— Куда, пап?

— Там увидишь.

Мать с тревогой взглянула на отца и хотела что-то сказать, но отец, подняв руку, остановил ее.

За ужином у Максима не выходила мысль из головы, что отец куда-то поведет его. Зачем он ему понадобился? Но это хорошо, поговорят по душам. Максиму так много надо узнать у отца. Почему, например, русские рабочие косо на него глядят из-за того, что он работает у татар? Или почему крещеному человеку нельзя есть конину? А то все как-то не приходится. Придет отец с работы усталый, с потемневшим от угольной копоти лицом, умоется, пообедает, немного посидит, покурит, а потом, взглянув на ходики, начинает торопливо собираться. При этом вроде виновато глядит на мать: «Я на часок» — и уходит до ночи. И каждый раз мать, провожая его до порога, с тревогой глядит на отца. А однажды Максим даже услышал, как она шепнула:

— Боюсь я, Вася.

Отец обнял ее за плечи, поцеловал в щеку и так же тихо ответил:

— Чего ж бояться, я не один. Бог не выдаст, свинья не съест.

Максима, честно говоря, огорчали эти почти ежевечерние исчезновения отца. А раза два он даже обиделся на него. Как же, ходил на Сакмару на вечерний клев, а его, Максима, не брал с собой. Отдыхай, говорит. Правда, он ни разу ничего не принес. Ну да разве без Максима поймает? Ведь рыбу ловить надо умеючи и знать, где клюет.

С ужином разделались быстро.

— Пошли, — сказал отец, надевая кепку.

Молча прошли мимо соседских сараев и, к удивлению Максима, остановились у землянки Абдула Валеевича. У дверей их встретил хозяин и Газис. Абдул Валеевич молча пожал отцу руку и пропустил его в дверь. Потом обернулся к ребятам:

— Вот что, друзья, вам важный дело есть. Ты, Газиска, сядешь вон на той куче. Будешь смотреть: кто чужой — дашь сигнал. Какой будешь давать сигнал?

— Буду по-собачьи выть, вот так.

Газис сложил у рта ладони, и вечернюю тишину прорезал вой.

— Хорош. Ты, Максимка, лезешь на крыша, лежишь у труба. Как Газиска завоет, бросай камень в труба. Понятна?

— И все? — разочарованно спросил Максим.

— Все. Ступай на места.

Проходя мимо окна, Максим заглянул внутрь землянки. Увидел стол с бутылками, вокруг него сидели отец, Семен Тимофеевич Ильиных, Никита Григорьевич Немов, еще человек пять незнакомых рабочих из главных мастерских. Вон какой-то господин при галстуке, а вон Мелентий Лубочкин. Он хотя и живет в Нахаловке, но работает на заводе Гусакова токарем.

Максиму он нравился за добрый, ласковый характер. Встретит, за руку поздоровается. А то и так бывает: идет с работы, вынет пирожок или полбулки, оставшихся от обеда, и скажет: «Это тебе лисичка гостинчик прислала».

А кое-что в нем и не нравилось. Ну, например, как он здоровается с Гусаковым. Снимет фуражку, согнется, аж переломится напополам, и так стоит, пока Гусаков милостиво не бросит: «Доброго здоровьица».

Отец тоже здоровается с Гусаковым — сосед же. Но так: чуть приподымет кепку, скажет: «Здравия желаю», и пройдет. Рабочую гордость надо иметь, говорил отец.

При виде накрытого стола Максима неприятно кольнуло. Неужели отец вечерами ходит на такие вот гулянки? Но он никогда не являлся пьяный. И зачем их с Газисом заставили дежурить? Охранять гулянку? От кого? От жен, что ли? Непонятно.

Максим забрался на крышу и совсем разочарованный улегся у трубы.

Откуда это доносится разговор? Максим вслушался и вдруг догадался: говорят в землянке. Встал на колени, склонился над трубой.

Говорил, наверно, тот, что при галстуке. Максим приник еще плотнее к отверстию трубы. Слова доходили глухо, оторванные друг от друга. И все же до Максима дошло: закрыта газета «Заря». Арестованы Коростин, Забелина, еще кто-то… Забелина же Екатерина Ивановна, их учительница, Володькина мать! Да разве она может кого обидеть? Худенькая, хрупкая, с большими, чистыми, как у Володьки, глазами. Нахаловские ребята ох какие хулиганистые, а она всех приучила книги читать. А кто полюбит книгу, так не будет хулиганом. Это Максим по себе знает. Как же теперь Володька? Совсем один — отец на войне, мать в тюрьме.

А Коростин — редактор «Зари». Правда, Максим видел его только однажды, когда пришел с запиской Никиты Григорьевича за газетами. Еще тогда Коростин сказал Максиму: «Если не удастся все продать, приноси обратно, в „солку“ не оставляй. Зачем тебе убыток терпеть». Славный человек.

Труба «принесла» Максиму еще новости: забастовка… демонстрация. Он услышал спокойный, как всегда, голос отца:

— За кузнечный я ручаюсь.

— А я думаю, и котельщики не отстанут. — Это говорит Семен Ильиных. А это кто? Чей-то знакомый голос. Ага, Никита Григорьевич. Он сказал:

— Беру на себя электрический цех. Если уж он встанет, то и все главные мастерские, хочешь не хочешь, забастуют.

— Ну а как у тебя, Мелентий? — обратился отец к Лубочкину.

— Да видите ли, — ответил он, — у нас дело сложное. Народ все новый, с бору да с сосенки.

— Может, тебе помочь?

— Зачем же, я сам. Да и не беда, если наш завод на этот раз не выступит.

И тут Максим вдруг услышал — воет собака.

Максим схватил камушек и с силой бросил его в трубу. Голоса в землянке мгновенно стихли, и вдруг Семен Ильиных высоким голосом затянул:

Хор голосов подхватил:

Из землянки вышел отец. Он пошатывался и тихонько напевал. Остановился у угла землянки, широко расставив ноги и все так же напевая. Вдруг он кого-то окликнул:

— Эй, братки, можно вас на минутку?

Максим увидел прячущихся в тени навозной кучи двух мужчин. Зачем они в этом глухом месте?

А отец неверными шагами двинулся к ним.

— Слышь-ка, братки, покурить не найдется?

— Проваливай, дядя, — раздалось от кучи.

— Да чево ж вы серчаете? Я к вам с добром, а вы… Айдате в нашу компанию.

Отец совсем близко подошел к ним, и Максиму стало страшно за него: вдруг они его схватят да изобьют. Он бросил сразу два камешка в трубу и быстро пополз к тому месту, где у землянки была дверь.

Вышел Семен Ильиных и еще двое.

— Дядя Семен, — зашептал Максим, — там какие-то двое. Папа с ними разговаривает.

— Эй, Иван, — крикнул Семен, — куда ты запропастился?

— Тута я! — откликнулся отец. — Вот зову господ хороших к нам, а они не идут.

— Тащи их сюда. Сейчас я тебе помогу.

Максим увидел, как те двое что-то сказали отцу и быстро пошли в сторону города.

Потом гости Абдула Валеевича стали расходиться. Почему-то в одиночку или по двое. Наконец отец позвал Максима. Как только они отошли от землянки, Максим спросил:

— За что арестовали Екатерину Ивановну?

— Ты как узнал?

Отец от неожиданности даже остановился.

— Так я ж ваш разговор слышал через трубу!

Отец хлопнул себя ладонью по лбу и рассмеялся:

— Вот ведь все предусмотрели, а про трубу-то и забыли. Ну вот что, сын, о том, что слышал, — молчок. Чтоб ни одна душа не знала.

— Хорошо, папа, никому… Пап, в тюрьму ведь сажают воров, разбойников. Ну, а Екатерина Ивановна разве похожа на разбойницу?

— Таких, как Екатерина Ивановна, царские власти боятся больше, чем разбойников.

— Почему? Она ведь такая…

— Екатерина Ивановна объясняет рабочему люду, почему ему тяжко живется, говорит, кто в такой жизни виноват. А властям это не нравится. Подрастешь — сам узнаешь, что к чему.

— Пап, как же это у тебя получается: только что был пьяный, а сейчас — хоть бы что?

— В нашем деле и не таким артистом будешь, — рассмеялся отец. — Ну ладно, пошли-ка спать.

* * *

Проснулся Максим поздно, когда в главных мастерских уже прогудел третий гудок и солнышко начинало пригревать. Открыл глаза и удивился: перед ним сидел, сложив ноги калачиком, Володька. Бледный, глаза заплаканные.

— Маму в тюрьму посадили. Я ее всю ночь ждал, ждал, а она не пришла. А утром дядя Вася мне сказал.

По щекам Володьки побежали, догоняя одна другую, крупными горошинами слезы. Максим растерялся.

— Володь, ты не плачь. Отец сказал, чтобы ты у нас пока побыл. Знаешь, как мы с тобой жить будем. Пошли умываться!

Пришел Газис. Он уже знал об аресте Екатерины Ивановны и о том, что закрыта «Заря». «Об этом вся Нахаловка говорит», — сказал Газис.

— Давайте сделаем налет на тюрьму, — предложил Максим. — Мы с Газисом ночью уводим с выгрузки лошадей и налетаем на тюрьму. Стража разбегается, мы открываем ворота и выпускаем всех на волю.

— А что лошади? Кто будет делать налет? — возразил Газис.

— Как кто? Мы.

— Да что мы втроем сделаем? Там знаешь сколько стражи! И все с ружьями.

— А мы не втроем. Позовем Мустафу, Антона. Пойдут они с нами, а, Газис?

— Мустафа пойдет, а вот Антон…

— Ха, ты не знаешь. Антон за мной пойдет хоть в огонь, хоть в воду. Я ж ему жизнь спас!

Максим спохватился, но поздно. Теперь ребята скажут, что он хвастун. Но Газис серьезно спросил:

— Это когда ты опоздал после обеда?

— Ага.

— А почему не рассказал?

— Я обещал Антону никому не говорить. Ну вам можно.

И Максим рассказал, как спасал Антона. А Газис выслушал и опять за свое:

— Все равно ничего не выйдет.

Долго тянулось в этот день время для ребят. Пытались читать книгу, бросили. Склеили змея, но запускать его не хотелось. И даже с облегчением был встречен тот час, когда Газису и Максиму надо было возвращаться на выгрузку.

Приехав на Сакмару, Максим отыскал Мустафу и изложил ему план освобождения заключенных.

— Ишь вы какие ловкие до чужих лошадей, — возмутился Мустафа.

— Так мы же их вернем, — горячо ответил Максим.

— А если лошадь убьют или отнимут, кто отвечать будет?

— Тебе жалко лошадь, а люди пускай в тюрьме сидят, да?

— Это твои друзья, я их не знаю. А лошади отцу деньги зарабатывают.

— Отцу, отцу! Ты ж его зарезать хотел.

— Хе, хотел, мало ли что сгоряча сказал. Он меня любит, сегодня он мне лаковые сапоги купил — закачаешься.

— За сапоги продался.

— Я продался?

— Ты!

— За такие слова знаешь что с тобой сделаю?

— Ты?

— Я.

— Попробуй.

Максим и Мустафа стояли нос к носу, подталкивая один другого плечами, и каждый ждал, кто первый ударит. Подскочил Газис, втиснулся между ними и растолкал в разные стороны.

— Миритесь, — спокойно сказал Газис.

— Не буду я мириться с продажным человеком, — гордо заявил Максим.

— А я с вором не хочу знаться, — ответил Мустафа.

— Я вор?!

Максим бросился на Мустафу. Но тут неизвестно откуда появился Абдул Валеевич.

— Эй, эй, как можна драца, а ну-ка разойдись. Почему драка, такой друзья и драка? Ай-ай, бульно плохо.

— Он вор. Хотел лошадей украсть, — закричал Мустафа.

— Ай, что ты говоришь, Максимка не может быть вор.

— Он хочет на тюрьму налет сделать.

— Зачем кричишь? Нельзя кричать. Садись все. Расскажи, какой налет, зачем налет?

— И твой Газис с ним. Их дружки попали в тюрьму, вот они и хотят их освободить.

— Ай, брехня какой. Давай купаться, голова не будет горячий.

Максиму не хотелось купаться, но раз уж настаивает дядя Абдул, он разделся и поплыл. Его догнал Абдул Валеевич.

— Айда на тай сторона, — сказал он.

Переплыли на противоположный берег и сели на песок. Абдул Валеевич начал допытываться, в чем причина скандала с Мустафой. И Максим все откровенно рассказал.

— Уй, какой дурной твой башка, уй дурной. Как мужна. Вас с Газиской поймают, нагайкой, а меня и Василь Василич — тюрьма. Уй, как плохо.

— А вы-то при чем?

— Мы ваш отца, ответ даем за вас. Зашем Мустафке сказал? Он будет отца болтать, отца будет полицию звать. Ай, дурной башка. Ну ладна, мал-мал ошибку давал. Будем смотреть, что будет.

Когда они вернулись, Абдул Валеевич долго о чем-то говорил с Мустафой по-татарски. И в заключение заставил обоих драчунов помириться. Мустафа как ни в чем не бывало широко улыбнулся и протянул Максиму руку.

— Не серчай, — сказал он, — я сгоряча это. Ты же ведь парень что надо.

А Максим и вовсе не умел долго сердиться.

* * *

Быстро промелькнуло в работе воскресенье. А в понедельник утром из города приехал хозяин. Он обошел ярусы, прошелся по берегу, поговорил со старшим, потом зачем-то позвал Мустафу. У Максима получился простой, и он чуть ли не впервые получил возможность спокойно рассмотреть, что он и его товарищи по работе сделали. Прошла всего неделя, а на пустынном берегу выросли длинные ярусы бревен. К ним шли и шли лошади, таща за собой очередную партию бревен. Легкие облачка пыли, взбиваемые копытами, громкие выкрики и посвисты ребят-погонщиков, сдержанные голоса взрослых рабочих — все это наполняло утро бодрящей деловитостью и пробуждало в душе веселую гордость участника коллективного труда.

Подскакал Мустафа и сказал:

— Иди, тебя хозяин зовет.

Когда Максим соскочил с коня возле хозяина, тот встретил его хмурым, тяжелым взглядом и, чуть раздвигая губы, выцедил:

— Чтоб твоего духу здесь не было.

— Как? За что?

Хозяин поднял руку и начал загибать пальцы:

— Ты хотел лошадь украсть — раз. Мустафу хотел свинячьим салом кормить — два.

— Да ведь это!..

— Пошел вон!

Хозяин брезгливо бросил на песок два рубля и исчез в шалаше.

Максим с минуту стоял, не зная, что делать. Пойти к Абдулу Валеевичу пожаловаться. А что толку? Если он заступится, то хозяин и его прогонит. Максим подобрал деньги, зашел в шалаш, взял свой мешок и тихо поплелся домой.

В конце ярусов его нагнал Антон.

— Эй, Максимка, ты куда?

— Хозяин прогнал.

— За что?

Максим почувствовал, как к горлу подступили слезы обиды, и ничего не ответил Антону. Он отошел от берега с версту и прилег под старой ветлой. Здесь, над лужей, остающейся каждую весну от разлива, выросла она, коряжистая, несуразная. Искромсанная степными вьюгами стоит, спустив жалкие остатки своих ветвей к грязной воде. Только клубки мошкары, да быстрокрылые стрекозы и были живыми существами при ней.

Эта неуютная ветла навеяла на Максима еще более тяжкие думы. Что он скажет дома? Выгнали, как собачонку. И поделом, не болтай что не надо. Этот Мустафа оказался подлецом и предателем. А что, если хозяин действительно сообщит в полицию о том, что Максим хотел организовать налет на тюрьму? Страшно подумать! Он-то «кормилец», собирался к зиме заработать не меньше отца. Заработал. Что же делать?

Вдруг внимание Максима привлек стук копыт. Он приподнялся. Перед ним на полном скаку остановил лошадь Антон.

— Вот ты где. Я уж думал, не найду, — сказал он. — Пошли обратно.

— Зачем?

— Наш хозяин берет тебя к себе.

— Правда?

— Шутить, что ль, буду. Садись сзади меня.

Максим не стал заставлять себя уговаривать. И вот он перед Соболевым.

— Ну что ж, Максимушка, продался нечестивцам, а они с тобой и расправились по-нечестивому. Выгнали, значит.

— Я не продавался, — тихо ответил Максим.

— Как не продавался? За гривенник продался. Заплатил тебе Хусаинка на гривенничек больше, чем я, ты и забыл, что крещеный, продал свою душу. И цена-то твоей душе оказалась гривенник всего. Хе-хе-хе. И конину жрал, опоганился. Тьфу! Гнать бы тебя отовсюду, да ведь я человек добрый, живу по божеским законам, прощать умею. Господь учит: возлюби ближнего своего.

Максиму было тягостно выслушивать отповедь Соболева. Но приходится терпеть и молчать — ведь работу дает. А Соболев продолжал:

— Иди работай. Антошка покажет тебе место в шалаше и лошадь. Лошадь блюди пуще себя самого, она и тебе, и мне кормилица. Понятно? Ступай.

* * *

Работа в соболевской артели мало чем отличалась от хусаиновской. Те же ездки, те же крики да свист. Разве только суматошнее здесь. Да люди более ругливые, а лошади запуганнее и худее. Видимо, для того чтобы Максим был подальше от своих прежних друзей, старшой поставил его на крайний ярус, и он не видел ни Газиса, ни Абдула Валеевича.

Перед завтраком Антон шепнул Максиму:

— Смотри, что буду делать.

Когда все мальчишки-коногоны уселись в кружок и в середине круга поставили чашку с кислым молоком, он скатал из хлебного мякиша шарик и заткнул в ноздрю. Потом наклонился и сморкнул, шарик из ноздри выскочил и угодил прямо в чашку.

— Что ты наделал, — закричали ребята, — не мог отвернуться, что ли!

— А чего особенного, ребята? Вот смотрите. — Антон подцепил ложкой шарик и выплеснул. — Вот и все. Давай рубай.

— Сам жри, черт сопливый, — ворчали ребята и пошли к реке есть хлеб с водой.

Максим сначала рассмеялся над проделкой Антона, но потом его стала мучить совесть.

— Зря ты это, — сказал он Антону, — ребята теперь голодные.

— Ха, если бы я так не сделал, то и мы бы с тобой были голодные. Тут, браток, дело такое — не зевай.

Видишь, мы с тобой вдвоем справились с чашкой, а то бы на десятерых делить. Учись.

Максим заметил, что ребята не любят и боятся Антона. Он самый большой и самый сильный среди них. Но его покровительство Максиму не нравилось. Правда, Антон замолвил за него слово перед хозяином, помог устроиться на работу: за это надо быть благодарным. А вот такие проделки, как сегодня, отталкивали от него.

Примерно за час до обеда Максим со своим напарником получил задание: наловить рыбы и сварить на ребячью артель обед. Оказывается, взрослым рабочим здесь варился мясной обед. Хоть это была и припахивающая солонина, но все же мясо. А ребятам Соболев давал бредень, стакан пшена, пару картофелин да ложку соли. Сами должны наловить рыбы, сами и сварить ее.

Максиму такой порядок понравился. Еще бы, ловить рыбу бреднем! Не всякому выпадает такое. А уха! Это тебе не тухлая солонина.

Паренек, видимо, знал места, где ловить рыбу. Быстро наловили полведра. Развели костер, и заварили уху. А вот и звонок на обед. Когда рыба сварилась, ее выловили и сложили на разостланный на песке мешок. Юшку вылили в чашку.

Максимов напарник рассказал, как ребята проучили хозяина.

В первый день, когда ребята только что собрались есть, подошел Соболев.

— О, — воскликнул он, — вот и ушица готова, и я с вами рыбки отведаю. Ну-ткась, дайте мне кто-нибудь кусочек хлебца.

Соболев присел к рыбе, и она одна за другой стала исчезать. Когда он встал, на мешке осталось только несколько штук самых костлявых сигушек. А Соболев перекрестился и сказал: «Благодарю тебя, господи, напитал». — и ушел.

И на другой день та же история. Ребята не знали, как избавиться от этого нахлебника. Спасибо, дедушка Кожин научил.

Когда хозяин съел у ребят рыбу и в третий, и в четвертый раз, дедушка подозвал двух ребят.

— Вы вот как сделайте, — сказал он, — когда рыба сварится и вы ее сложите на мешок, плесните на нее водичкой из Сакмары. Только сами, упаси бог, не ешьте. А хозяин после всего этого не прикоснется к вашей рыбе. Только, чур, молчок!

Ребята сделали все точно и боялись, а вдруг хозяин не придет. Напрасные опасения. Соболев не мог лишить себя удовольствия заправиться даровой рыбой. Как всегда, он подсел к ребятам и засопел, зачмокал, обсасывая кости.

— Чтой-то я, видать, припозднился, ребятки, рыбка-то уже охолодала, — проворчал он.

На этот раз Соболев даже не оставил ни одной рыбешки. И, как всегда, перекрестился, повторил обычные слова молитвы и ушел. Видно, дед Кожин что-то напутал.

Но на другой день хозяин не явился. Не приехал он в субботу, когда надо было рассчитываться с рабочими за неделю. Старшой съездил к нему в город и вернулся с невеселой вестью: хозяин лежит больной, а денег не дал, поправится, сам расплатится.

 

Испытание характера

Что ни говори, а чудесная штука ночное. Пылает веселый костер, раздвинув ночную темень точно по кругу. А там за кругом, отгородившись от ребят черной стеной, — духовитая луговая земля. И кажется, что нет ей ни конца, ни края. Когда лежишь у костра, все мерещится далеким-далеким. Ощущение такое, будто до звезд, рассыпавшихся по высокому небу, гораздо легче добраться, чем, скажем, до казачьей станицы Покровской, что отсюда в трех верстах.

Днем Антона, Максима и еще троих ребят позвал к себе старшой и предложил поехать на луга в ночное. Все равно, мол, получки нет, домой идти не с чем, а переночевать в лугах одно удовольствие. Хозяин за это заплатит по полтиннику.

Ребята с радостью согласились. И вот сидят теперь вокруг костра и смотрят на огонь.

Максим следит за борьбой света и тьмы, и ему становится страшно. Вот ребята зазевались и не подкинули хвороста в костер. Тьма словно подстерегает; она немедленно надвигается и давит на огонь, сжимает в кольцо: вот я тебя сейчас прикончу! Но чья-то рука подбрасывает в костер хворост, он вспыхивает, и тьма трусливо откатывается назад.

Мирно позванивают путами лошади, хрустит срываемая ими трава, со всех сторон несутся перепелиные уговоры: «Спать пора, спать пора!»

По жребию Максим и его напарник должны сейчас спать. Да разве уснешь, когда кругом столько необычного. А тут еще Антон рассказывает страшнейшие истории. Оказывается, его мать живет поварихой у Соболева, ну и Антон у него же работает, за лошадьми ухаживает. И вот высмотрел он у хозяина книгу. Называется «Волшебство и знахарство». Есть еще более сильная книга «Черная магия». Но ту не достать, за нее даже полиция преследует.

В книге «Волшебство и знахарство» описывается много способов, как легко разбогатеть. Ну, например, если взять живую лягушку и ровно в полночь положить ее в муравьиную кучу, муравьи моментально обглодают ее. Ты хватаешь скелет и мчишься домой. А потом этот скелет делает чудеса. Прикоснешься к какому-нибудь человеку, и он выполнит любое твое желание.

— Ну, например, — разошелся Антон, — прихожу я, Максим, к твоему Хусаину, трогаю его скелетом и говорю: «А ну, гони мильен», и он безо всякого якова отдает.

— Че же ты не сделаешь так?

— Ого, попробуй-ка. Тут штука такая. Когда муравьи начнут глодать лягушку, на тебя со всех сторон навалится нечистая сила, разные там скелеты, черти с рогами, страшные звери. Рычат, зубами лязгают. И только ты оглянешься, они цап! И — в преисподнюю. Тут, главное, не оглядываться и все время шептать молитву. И когда убегаешь со скелетом, тоже надо молитву повторять до самого дома.

— Ну, так это же просто.

— Хе, просто, а если от страха забудешь молитву, тогда что?

Есть и такой способ разбогатеть. Ровно в полночь из могил встают покойники. Не все, а самые грешники.

Они ловят людей и пьют из них кровь. Так вот, надо встретиться с таким покойником, прочитать три раза «Свитый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас» и сказать ему: «Показывай». Покойник пойдет, а ты за ним. Приведет он тебя к определенному месту, топнет ногой и провалится. Тут ты и копай. Громадный клад выкопаешь!

— Брехня это все, — бросил Максим.

— Брехня, говоришь? А ты был хоть раз на кладбище ночью?

— Ну и что, что не был, а знаю, покойники не встают.

— Не встают? Попробуй сходи на кладбище.

— Ну и схожу!

— Пошли!

— Пойдем!

И вот они, оставив у лошадей двоих ребят, втроем поехали к кладбищу Покровской станицы. Когда тронулись, на станичной каланче пробило одиннадцать часов. Остановились шагах в трехстах от кладбища. Спешились. Дальше Максим пошел один. Уговор был такой. Максим проходит в центр кладбища и там ждет полуночи. Как только на каланче пробьет двенадцать, он возвращается. В качестве доказательства приносит листок от железного венка с могилы станичного атамана. Эта могила была единственная с венком.

Отходя от товарищей, Максим чувствовал себя довольно храбро. Но вот перед ним канава, ограждающая кладбище, а на противоположном высоком берегу ее черная стена кустов. Максим остановился. Почувствовал себя маленьким и беззащитным, один на один перед этим царством смерти. «Может быть, вернуться? — мелькнула в голове малодушная мысль. — Нет, будь что будет! Вернуться, чтобы ребята надо мной смеялись? Ни за что! Да и чего, собственно, бояться. Мертвецов? А что они сделают?»

Максим спустился в канаву, смело взбежал на противоположный берег, раздвинул кусты и очутился на кладбище. Кругом, насколько он мог разглядеть, стояли кресты. Чтобы прогнать страх, Максим громко крикнул:

— Ого-го!

Эхо с противоположной стороны принесло ему «Го-го». И опять все стихло.

Только чуть слышно перешептываются кусты. Присел. На фоне звездного неба разглядел самый большой на кладбище крест атаманской могилы. Пошел к нему. Идти было трудно: то споткнешься о могилу, то куст репейника царапает ноги, а то и покосившийся крест вдруг перегородит дорогу. Теперь, увлеченный преодолением препятствий, Максим не чувствовал страха. Он был поглощен заботой, как бы не сбиться с пути и найти атаманов крест. Выбрал в качестве ориентира звезду и пошел, глядя на нее. Вдруг споткнулся, упал и потерял звезду… Но нет, она помогла ему все же выдержать направление. Вот он, крест, совсем близко.

В это время на каланче начали отбивать часы. «Раз, два, три, — начал отсчитывать Максим. — Ну где же мертвецы? Двенадцать часов, а они не поднимаются? Брехня все это!» — усмехнулся про себя Максим. И вдруг услышал не то хруст, не то скрежет.

От ног по спине пробежал холод, да такой, заболело темя. Звук шел снизу, вроде из атамановой могилы. Вот стихло, вот опять захрустело. Тут Максим увидел: рядом с могилой шевелится что-то темное. Неужели мертвец? Что же делать? Надо читать молитву, но какую, от страха выскочило из головы. Вот мертвец поднимается… Но почему он на четвереньках… что это? Хвост, большие уши… Да ведь это собака!

— Пошла вон! — громко крикнул Максим.

Собака шарахнулась в сторону, мелькнула меж крестами и исчезла. От пережитого страха Максим ослабел. Ноги дрожали, тело покрылось испариной. Он сел на могилу, оперся спиной о крест и тихо засмеялся.

— Вот так мертвец с хвостом.

Отдышавшись, Максим поднялся, отломил от венка пять листиков и весело отправился с кладбища. Вышел в поле и крикнул:

— Антон!

В ответ молчание. Крикнул еще раз:

— Антон! Антошка-а!

Опять тихо.

А у Антона и его напарника были такие дела. Когда Максим отправился на кладбище, они уселись рядышком, держа лошадей на поводу. Молчали, боясь разговором привлечь к себе чье-то внимание. Услышав Максимово «Ого-го!», ребята еще теснее прижались друг к другу и совсем замерли.

— Началось, — шепнул Антон, — читай «Святый боже».

— Давай ускачем, — предложил напарник.

— Разве от нечистой силы ускачешь? Читай молитву, тебе говорят.

На каланче пробило двенадцать. Через некоторое время Антону почудился на кладбище какой-то вскрик и шум, и он прошептал:

— Ну все, пропал Максим. Поскакали.

У костра Антон сел и с минуту глядел на огонь. Он только раскрыл рот, чтобы рассказать о случившемся с Максимом, как издалека донеслась песня: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя». Ребята прислушались.

— Максим, ей-богу, Максим! Это его песня, — закричал напарник Антона.

— Тише ты.

— Да он же это! Максим-и-им!

По широкому лугу далеко понеслось: «И-и-м!»

А Максим важничал, шел не спеша, наслаждаясь: вот ребята ждут его, наверно, переживают. Вступив в круг света, он, не торопясь, вынул из кармана листики от венка.

— Нате вам. А ты, Антон, говорил, мертвецы встают. Брехня!

— Так мне хозяин говорил. Он же старый человек, больше нашего знает.

— Читать книжки надо, вот что.

— Ладно уж, ты больно грамотный.

Как ни взбудоражены были ребята происшествием, а усталость брала свое. Кое-кто начал клевать носом. Да уже и на востоке наметилась светлая полоса. Наступила та часть ночи, когда превозмочь сон почти невозможно. Антон, буркнув, что Максиму и его напарнику караулить лошадей, завалился спать. Быстро уснули и другие ребята.

Когда же ночевщики вернулись на стан, Максим отправился в шалаш к дедушке Кожину. Он решил отоспаться, а у дедушки был такой удобный шалаш. Спал дед не на земле, как все в общем шалаше, а на сколоченных из досок нарах, и солома на них какая-то чистенькая, неперетертая и даже покрыта дерюжкой. Максим только успел положить голову на мешок, набитый сеном, как опьяняюще ударил в голову аромат лугового разнотравья, и он, невесомый, поплыл, поплыл…

* * *

Разбудил Максима шепот. Он доходил до него откуда-то снизу. Свесил голову и увидел выползающего из-под нар отца.

— Здорово, сын.

— Ты как сюда попал?

— Да вот, принес тебе продукты.

— Зачем? Я бы сам приехал. Мне старшой лошадь обещал.

— А может, я соскучился по тебе. — улыбнулся Василий Васильевич. — Кстати, и друга к тебе привел.

— Володьку?!

Максим спрыгнул с нар и выскочил из шалаша. У костра, по-турецки скрестив ноги, сидел Володька. Увидев Максима, он широко заулыбался.

— Володь, чёй-то ты тут делаешь?

— Кашу варю. А ты знаешь, маму из тюрьмы выпустили. И Коростина, и всех.

— Ну да? Кто же их освободил?

— Губернатор. Только не сам он. Дядя Вася, Никита Григорьевич поехали к губернатору и предъявили, как он называется… а, ультиматум: если он наших не освободит, то главные мастерские и депо забастуют. Губернатор напугался и выпустил. Коростину предложили в 24 часа покинуть Оренбург, а маму признали ни в чем не виноватой.

— Вот здорово!

— А ну-ка, друзья, — вышел из шалаша Василий Васильевич, — сбегайте к Абдул Валеевичу, пусть он в обед придет сюда.

— А Газиса можно позвать?

— Зови.

Когда друзья вернулись, дедушка что-то колдовал у костра над ведром.

— Ну вот, и обед как раз поспел, садитесь-ка, ребятки, попробуйте моего варева.

— А что это у тебя варится? — спросил Володька.

— Это, брат, кушанье, которого сам царь не едал, польская каша.

— А почему она называется «польская»?

— Да не польская, а польская. В поле, значит, варится.

Дед снял с костра ведро и слил в чашку воду. В ведре осталась пшенная каша с картошкой. А дед продолжал:

— Эх, если бы сюда сметанки, за уши бы не оттянул. Ну, за неимением таковой удовольствуемся постным маслом.

Из глубины шалаша он достал бутылку с подсолнечным маслом, налил в ложку и плеснул в чашку с варевом.

— Давайте-ка садитесь скореичка, будем обедать. Много ли человеку надо. Есть у нас хлебушко-батюшка и супчик, и кашка-матушка.

За обедом дедушка Кожин подмигнул Василию Васильевичу:

— А сын-то твой, оказывается, отчаянный, ночью на могилки ходил.

— А че? — встревожился Максим.

— Как че? Не всякий решится на такое. Ведь там мертвецы. Вдруг схватят?

— Брехня это все. Мертвецы не встают, а нечистой силы нет на свете.

— Ишь ты! Что значит грамотный человек. А как же попы говорят, будто нечистая сила есть?

— От темноты это все. Я теперь и на остров не побоюсь пойти. Нету там ни ведьмы, ни лешего.

— И правда, Максим, никого там нет.

— А зачем же ты рассказывал, что есть?

— Так это я для дураков. Уж больно там в Старице рыба хороша. И сом берет, и щука, и даже сазан попадается. Пусти туда всякого, распугают рыбу. А хорошо-то там как! Птица поет, как в раю. Вот кончим работу на выгрузке, съездим с тобой на остров, порыбалим.

— Все-таки признайся, струхнул, поди, на кладбище? — спросил Максима отец.

— Да, было дело, собака напугала, а так ничего.

— А на остров не побоишься ночью пойти?

— На остров, пожалуй, страшно. Там, наверно, волки водятся, а может, медведи.

— Какие в наших краях медведи? А если я скажу, что на остров позарез надо пойти?

— Ну если надо, пойду.

Подошли Абдул Валеевич с Газисом. Взрослые сели в тенек у шалаша, а ребята, не теряя времени, бросились в Сакмару. Переплыли на другой берег и улеглись в горячий песок.

— Ха, и эти сюда же, — проворчал Максим.

— Кто? — спросил Газис.

— Да вон гусаки.

Невдалеке остановилась вместительная пролетка. С нее соскочил Котька Гусаков и какой-то реалист. За ними тяжело, так, что накренилась пролетка, сошел грузный Котькин отец и подал руку не менее тяжеловесной жене.

— Почему они все такие толстые? — спросил Максим.

— Порода, видать, такая, — глубокомысленно ответил Газис и добавил: — А жрут-то сколько, вон посмотри.

И действительно, кучер раскинул ковер и на него поставил корзину, от задка пролетки отвязал большой сундук и поставил рядом, откуда-то изнутри достал еще корзину с бутылками.

— Тут на целую артель хватит, — проворчал Газис.

— Ну и пусть, — ответил Максим, — давай поборемся.

Во время борьбы Газис захватил Максима «двойным нельсоном» и, надавливая на затылок, начал гнуть его. Обычно Максим не умел вырываться из этого приема. Но тут он резко сжал руки, потянув таким образом Газисовы руки, потом взмахнул своими, присел и выскочил из объятий противника. Более того, схватил Газиса за голову и, бросив через себя, прижал его лопатки.

— Готов, Максим победил! — закричал Володька, судивший борьбу.

В это время к ним подошел Котька со своим другом. Ребята прекратили борьбу и снова плюхнулись на песок.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался Котькин друг.

— Здорово, — независимо ответил Максим, не оборачиваясь и всем видом давая понять, что этот визит им совершенно ни к чему.

— Вы что, французской борьбой занимаетесь? — не отставал Котькин друг.

— Ну и что?

— Я люблю эту борьбу и сам занимаюсь.

— И знаешь приемы?

— Не только эти приемы, знаю еще джиу-джитсу. Это посильнее французских приемов. Хочешь, покажу?

Максим встал.

— Ну покажи. — Втайне он надеялся проучить этого реалистика.

А реалист продолжал:

— Ну, например, ты нападешь на меня с ножом. Вот возьми палку, это будет нож. Бей меня.

— Да ты что?

— Бей, бей, не бойся.

Максим размахнулся и ударил. И вдруг страшная боль пронзила его руку, ноги какой-то непонятной силой оторвало от земли, и он оказался на боку.

— Ух ты! — воскликнул Максим, вставая и потирая руку.

— Хочешь, научу? Вот смотри! — Реалист раздельно показал все части приема.

— А теперь ты давай. Вот я тебя бью.

Быстрый в движениях, с врожденной хорошей реакцией, Максим поймал руку реалиста, дернул ее, крутнул, подсек ногой его ноги, толкнул свободной рукой в плечо и удивился, как от таких легких движений реалист чуть не упал.

— Здорово! — восхитился Максим. — Володь, а ну-ка я тебя.

Реалист показал Максиму и Володьке еще несколько приемов. Очередь дошла до Газиса. Его валить было труднее. Он был половчее, к тому же видел, как применялись приемы, и был готов к сопротивлению. И все же реалист поборол и его. Вот он толкнул Газиса, дернул на себя, упер ему в живот ногу, упал на спину, и Газис вверх тормашками полетел через него. Но только реалист встал, как Газис перевернулся на живот, схватил противника за пятки и сильно дернул. Реалист со всего маху шлепнулся на спину. Он сел, бессмысленно огляделся и спросил:

— Это как же ты меня?

— А это татарский прием.

— Покажи еще раз.

От бросков, от ударов о землю Максима немного поташнивало. Он снова улегся на песок и снизу вверх разглядывал реалиста. Вроде бы ничего особенного, такой же, как они. Разве что постарше года на два. А ловкость какая! Котьке вон тоже пятнадцать лет, а что в нем толку.

— Ну, на первый раз хватит, — сказал реалист.

— Эх, вы, глопузики, жила слаба против настоящего борца, — съехидничал Котька.

— Молчи уж ты, мешок с трухой, — обозлился Максим, — сам ни одного приема никогда не выучишь.

— Больно мне надо руки ломать. А из вас все равно никогда борцов не выйдет.

— Что ты, Котик, — вмешался реалист, — они ребята ловкие. В отряд бы их к нам.

— Их в отряд?! Выдумываешь тоже, всяких голодранцев в отряд тащить.

— Что за отряд? — живо заинтересовался Максим.

— Отряд бойскаутов. Слыхал? Ну об этом мы, может быть, поговорим потом. Скажите, где вы учились французской борьбе?

— У Никиты Немова, — не без гордости ответил Максим.

— А кто такой Никита Немов?

— Ты не знаешь, кто такой Никита Немов? Да это был знаменитый цирковой борец. Он даже в Китае боролся.

— Это тот самый Никита Немов, которого за некоторые штучки полиция из Петрограда выслала, — вставил Котька.

— Ты что болтаешь! Никита Григорьевич с фронта приехал, раненый, он Георгием награжден, — вскочил Максим.

— А до фронта он где был? Не знаешь? И его вот, — показал Котька на Володьку, — отец и мать ссыльные.

— Что ты врешь! — вне себя закричал Максим, налетая на Котьку.

— Ничего и не вру. Пойдем, Гена, нечего с этой шантрапой якшаться.

— Перестань, Константин, — брезгливо бросил Гена. — Ребята, приходите ко мне. Вот мой адрес.

Гена достал, из кармана беленькую картонку с золотыми буквами и сунул Максиму в руку.

— Это визитная карточка отца, на ней адрес. Позвоните, скажите горничной, что пришли к Гене, она меня вызовет. До свидания.

Максим, Володька и Газис молча пошли к реке. Хорошее настроение пропало.

— Володь, ты что Котьке в морду не дал? — спросил Максим.

— А за что? Он правду сказал.

— Так твои родители правда ссыльные? Правда, что против царя?

— Правда, потому что царь расстреливал рабочих. Царь за богатых, а папа и мама хотят, чтобы рабочие жили лучше. И не спрашивайте меня. Это тайна. Я не имею права говорить об этом.

Максим вспомнил, как за год до войны в их школе появился новый директор — Михаил Павлович Забелин и его жена Екатерина Ивановна. Приехали они откуда-то из Туркестана, а до этого, как говорил Володька, жили в Твери. Вот батюшка рассказывал, что какие-то супостаты покушались на жизнь царя, готовили бомбы, но господь бог оберег своего помазанника, покарал извергов. Но Михаил Павлович и Екатерина Ивановна разве похожи на убийц? Умные, добрые, любят ребят. Да что ребят. А хор, а школа грамотности для взрослых, а помощь больным? Да их вся Нахаловка любит. Когда Михаила Павловича призвали в армию и он в форме прапорщика уезжал на фронт, его провожали не только школьники, а их матери и даже отцы. Вот какой Михаил Павлович! А Никита Григорьевич? Ну где найдешь человека лучше его? Но как же так — хорошие люди и против царя? А царь… это ведь о нем поется в гимне: «Сильный, могучий царь православный, царствуй на страх врагам…»

— Пошли, — прервал тягостное молчание Газис, — мне на работу, обед, наверно, уже кончился.

Максим пошел провожать отца и Володьку. Когда они отошли немного от стана, он спросил:

— Пап, скажи, Никита Григорьевич ссыльный?

Василий Васильевич поглядел на сына.

— Ну, если я скажу «да», тогда что?

— А Михаил Павлович и Екатерина Ивановна?

— Предположим, тоже ссыльные.

— Так они против царя?

— Ну раз сослали, значит, неспроста. Вам об этом кто сказал?

— Котька Гусаков.

— A-а. Вот кумекайте. Кто такой Гусаков? Когда-то, вы, наверно, помните, отец Прокофия Семеныча здесь лавку держал. Добрый-предобрый был — в долг рабочим продукты отпускал. Всю Нахаловку долгами опутал. Товару даст на полтинник, а возьмет в получку целковый. Не хочешь — не бери в долг. Да еще тайком водочкой подторговывал. Тоже в долг давал, вот и поднажился. Прикупил литейный заводик. Чугунки, сковородки стал делать. Опять барыш. А уж сынок его Прокофий этот заводик раздул в большое дело. Война, нашему брату — горе, а ему благодать. Потому что стал делать снаряды и грести за них миллионы. Дачу приобрел, а при ней пять тысяч десятин земли — опять доход. В Нахаловке ему уже жить не хочется, в городе каменный дом заложил. Вот почему Гусакову охота так жить, чтобы рабочие у него больше работали и меньше получали. Ему барыш, А в Питере есть такой Гусаков покрупнее — Путилов. У него огромный заводище. А кроме Путилова, есть еще всякие. Лейснеры, Симменс и Гальске. Много разных заводов, на них работают тысячи рабочих.

Эти самые путиловы, лейснеры так зажали рабочих, что им совсем невмоготу стало. А где искать защиту? Один у них защитник — царь-батюшка. Вот народ собрался и пошел к царю. С иконами, с портретами царскими, идут поют «Спаси, господи, люди твоя». А когда пришли ко дворцу, царь выставил против них солдат и казаков и приказал стрелять в народ. Больше тысячи положил рабочего люда. А среди них старики, женщины, ребятишки.

Это было в пятом году 9 января. Ну так вот, в тот день Никиту Немова сняли с решетки адмиралтейского сада с простреленным боком. Был он тогда такой вот, как вы сейчас. Когда Никита подрос, он частенько вспоминал об этом дне и рассказывал рабочим про царскую ласку. Вот за эти рассказы его и выслали.

— А Михаил Павлович?

— Михаил Павлович под расстрелом не был. Но он тоже рассказывал рабочим правду про царя. Организовал демонстрацию. Его за это дело сослали сначала в Туркестан, а теперь к нам.

— Так, значит, они все хорошие люди? — вырвалось у Максима.

— А ты как думал?

— А царь? — спросил Володька.

— Ну, это вы со временем сами уразумеете, — улыбнулся отец. — Однако нам с тобой прощаться пора. Вот что, Максим, нынешней ночью у дедушки Кожина будет тяжелая работа. Я обещал, что ты ему поможешь. Ты как?

— А чего ж, конечно, помогу.

— Я так и думал. Только уговор. О том, что будешь делать, — ни одной душе. Понял?

— Понял. Язык откушу, а никому не скажу.

* * *

Когда Максим вернулся на стан, дедушка Кожин велел ему ложиться спать. Работа, сказал он, будет ночная, так что надо наспаться про запас. А что они будут делать, не объяснил, сам, говорит, увидишь. Честно говоря, спать Максиму не хотелось, но раз дедушка сказал: надо, значит, надо.

Удивительный человек этот дедушка Кожин! Все умеет. Корзины плести — пожалуйста. Сети вязать — тоже может. Даже сапоги тачает. Сам и хатку из вагонной шелевки сколотил на задах у Гориных, и печку в ней сложил. И все это дед ухитряется делать, ковыляя на деревянной култышке вместо правой ноги. А потерял он ногу на японской войне. Когда вернулся с войны, не обнаружил семьи — вымерла в холерный год. Оставил в деревне дом дочери-вдове и перебрался в город. Летом нанимался на сплав сторожем, плел корзины, а зиму ходил по дворам, шил из старых отцовских шуб полушубки ребятам, подшивал валенки. Тем и жил. Причем большую, часть заработка отсылал дочери.

Только иногда находила на него блажь: выпьет полбутылки водки, наденет чистую, выкатанную рубелем рубаху, нацепит на нее все четыре Георгиевских креста, полученные за оборону Порт-Артура, и выходит на Николаевскую «генералов во фрунт ставить». Прогуливаются генерал-губернатор с супругой, а дед выскакивает из-за какой-нибудь афишной тумбы перед самым носом генерала, выпячивает грудь с крестами и, вытянувшись, берет под козырек. Губернатор небрежно машет перчаткой и милостиво говорит: «Вольно, братец».

Дед ковыляет в переулок, обегает квартал и снова встает во фрунт. Генерал опять: «Вольно, братец!» И тогда дед набирает полную грудь воздуха и гаркает на всю улицу:

«Не имеете правов, ваше высокопревосходительство!» И показывает на кресты: полному георгиевскому кавалеру — обладателю Георгиевских крестов четырех степеней все военные, вплоть до самых высоких чинов, обязаны отдавать честь.

Генерал немедленно берет под козырек и строевым шагом проходит мимо деда. Все: и генерал, и гуляющая публика принимали это как добрую шутку. Потом генерал-губернатору эта шутка надоела, и он приказал полиции сделать деду внушение. Что ему в участке говорили, дед никому не рассказывал, но на Николаевскую ходить перестал.

* * *

Максиму не спалось. Он вдруг вспомнил: отец и дедушка Кожин зачем-то лазили под нары. И любопытство, захватившее его, напрочь отогнало сон.

Максим выглянул из шалаша, увидел, что дедушка на берегу возится с лодкой. Нырнув под нары, Максим обнаружил четыре небольших ящика. Что же в них такое? Тронул и не мог сдвинуть. Камни, что ли? И как же их отец дотащил? Ножом Максим оторвал дощечку у одного из ящиков и, запустив внутрь руку, вытащил горсть каких-то металлических палочек. Выбрался на свет и разглядел: буквы! Такие он видел в типографии, когда брал «Зарю». Лежат они в ящичках, а рабочий складывает из них строчки, а из строчек этакие стопки. А потом получается газета. Интересно! Но что же собирается делать с ними отец? Максиму вдруг стало стыдно за то, что он проник в его тайну. Он быстро заколотил ящик и забрался на нары. Теперь уже сон окончательно не шел к нему.

Пришел дедушка Кожин и лег рядом с Максимом.

— Ты чего не спишь? — спросил он Максима.

— Неохота. Дедушк, а че мы с тобой будем делать?

— А ты знаешь такую байку?. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали? Тебе пошто знать надоть? Придет время — узнаешь. А пока спи.

Максим вслушался в песню, доносившуюся с артельного стана. Высокий голос запевал:

Артель подхватила запев, и по Сакмаре вниз и вверх взлетела ладная, на два голоса, тягучая песня, повествующая грустную историю, как Ланцов собрался бежать из тюрьмы, а «солдат заметил — выстрел дал».

Под эту песню и под свои думы уснул Максим. Разбудил его дедушка Кожин, аж когда солнышко село и земля освещалась только его далеким отражением.

— Давай-ка пока засветло поужинаем, а там и за дело, — сказал дедушка.

Во время ужина он то и дело поглядывал в сторону татарского стана, кого-то, видно, ждал. Совсем стемнело, когда к костру подошел Газис.

— Ты что? А где отец? — спросил дедушка Кожин. В голосе его слышалось беспокойство.

— Отец ногу вывихнул, велел мне к тебе идти.

Дедушка задумался. Внимательно оглядел ребят, словно оценивая, на что они годны.

— Ну ладно, — заговорил он, — откладывать дело нам нельзя. Ты, Газис, вашу землянку на острове найдешь?

— А что ж не найти?

— Ну так за работу.

Дедушка велел Максиму и Газису доставать из-под нар ящики и сносить их в лодку, а сам отгреб в дальнем углу шалаша кучу соломы и достал какие-то тяжелые свертки в мешковине. Таская их в лодку, Максим понял: какая-то машина. Наконец дедушка положил в лодку большой мешок, и они поплыли. Ребята сидели на веслах, дедушка на корме с лопатой.

— Дедушк, а че мы везем? — не удержался Максим, когда лодка отошла от берега.

— Ох, Максим, быть тебе без носа. Греби и помалкивай, и веслами не стучите, — предупредил дедушка. — Плывем на остров сомов ловить, понятно? Если, не Дай бог, кто спросит, так и говорите, за сомами плавали.

— А если не поймаем?

— Ну так ведь на рыбалке всяко бывает.

Дедушка выправил лодку на середину, и река легко понесла ее. Справа и слева чуть угадываемые проходили берега. С высокого неба светили звезды. Лодка шла как раз по направлению Млечного Пути, и казалось, что по самой середине Сакмары пролегла серебристая дорога.

Дедушка вдруг громко закашлялся. Максим удивился. То предупреждал не шуметь, а сам… На крутояре вспыхнул огонек. Кто-то закурил и покрутил горящей — папироской. Дедушка Кожин направил лодку на огонек.

— Кузьма Родионович? — послышалось с крутояра, когда лодка пристала к берегу.

— Он самый.

Зашумели камешки, и у лодки появились двое. Молча сели на среднюю скамейку, и лодка отчалила. Под сильными ударами ребячьих весел она быстро снова вышла на середину и понеслась.

— Сейчас будет перекат, а потом остров, — шепнул Максиму Газис. Максим и сам почувствовал, как вдруг лодку подхватило и понесло еще быстрее.

— Сушить весла! — скомандовал дедушка. И как-то быстро с шумом перекинула река лодку через перекат. А потом она вошла в темный коридор и сразу же пошла тише.

Дедушка Кожин вгляделся в тьму, повернул лодку, скомандовал: «Наддай!» Под дном зашуршал песок.

— Приехали, — объявил дедушка Кожин. — Ну как, Газис, найдешь отсюда свою землянку?

Газис вылез из лодки, осмотрелся, отошел в сторону и, вернувшись, решительно сказал:

— Пошли.

Дедушка Кожин и пассажиры, прихватив ящики, ушли за Газисом. Максим остался в лодке один. Тьма, накрывшая все окрест, стала непроницаемой. Даже звезд на небе не видно. И тишина, сговорившись с темнотой, давила на душу. Ни птичьего гомона, ни шума воды. Только изредка прошуршит, отделившись от родной ветки, лист.

В воображении Максима эти шорохи кажутся чьей-то крадущейся походкой. Может быть, это зверь, а может, злой человек. Он их не видит, а они следят за каждым его движением. В памяти возникают рассказы про остров. Вся Нахаловка знает, что по нему бродит леший и заманивает одиночек в гиблые места. В центре острова в дупле большого дуба живет самая настоящая ведьма, а в омутах водятся русалки. Поймают — защекочут и уволокут за собой.

«Чепуха это все, старухины выдумки, — успокаивает себя Максим, — вон и дедушка Кожин признался, что он эти россказни поддерживал, чтобы лишний народ не попадал на остров». И все-таки ему жутко.

Наконец послышались шаги, и к берегу подошли дедушка Кожин, Газис и их спутники. Из лодки выгрузили остатки багажа.

— Ну, Кузьма Родионыч, большое тебе спасибо. И вам, ребятки, спасибо. Все устроилось хорошо. Я даже не предполагал, что так хорошо. Спасибо. Никите Григорьевичу передай: в субботу жду.

— Ну, молодцы, — обратился к ребятам дедушка Кожин, — теперь не зевай, придется поработать.

На пожарной каланче лесопильного завода пробило два часа, когда лодка пристала к берегу у стана.

* * *

На другой день работа шла своим порядком. К обеду приехал хозяин. Как всегда, подошел к ребятам, принюхался к ухе, но рыбу есть не стал. Сел рядом и дружелюбно заговорил:

— Вот, ребятки, какой грех со мной приключился, чуть богу душу не отдал. Как поел в прошлый раз рыбки у вас, так и схватило живот. Такая резь, такая резь, невтерпеж. А потом понос.

— С чего бы это? — спросил присутствовавший при этом дедушка Кожин.

— Доктор говорит, рыба была не доварена. Так вы уж, ребята, того, варите как следоват, огня не жалейте.

А я по гроб жизни зарекся рыбу есть. Люблю ее, грешник, а все-таки бог с ней.

Максим вгляделся в лицо Соболева. До этого-то старик был тощий, а теперь совсем стал худущий, седая борода висит клочьями, крючковатый нос опустился книзу, а бесцветные глаза совсем как у протухшей рыбы.

— Я вот что пришел к вам, ребятки, — продолжал Соболев. — Донесли мне, что вы были в ночном. Так. За это самое я вам должен уплатить по полтиннику. Оно бы и не за что. Ночное — это приятственное дело, забава. Но уж раз старшой вам пообещал, то я не отказываюсь от его слов. Но…

Соболев поднял вверх палец и сделал многозначительную паузу.

— Ты, Максимка, ночью на Покровское кладбище ходил? — Указующий перст Соболева нацелился на Максима. — Венок на атаманской могиле обрывал? Обрывал! Значит, богохульничал? Бо-го-хуль-ничал! А кто Максимке сопутствовал? Антошка! А кто был с Антошкой? Гринька. Так за что же я вам платить буду? За богохульство? Упаси бог. Вас судить надо — вот что. И вот вам мой сказ. Пока вы не покаетесь батюшке в содеянном грехе, не получите ни копейки. Повелит батюшка — отдам, нет — не обессудьте. Что плохо блюли лошадей, катались, а не кормили их, это уж ладно, я прощаю. А вы, которые не ездили, а пасли лошадей, подходите, получайте.

А в субботу закончилась работа на выгрузке. Максим получил расчет и отправился домой.

И удивительно скучно и длинно потянулись дни. На Сакмару ходить стало неинтересно, потому что еще в июле Илья-пророк подпортил воду, и родители запретили ребятам купаться. Других дел не находилось.

* * *

И тут Максим вспомнил про Котькиного дружка реалиста.

— Ребята, а помните, реалист звал нас в эти, как их, бойскауты. Может, сходим?

Отыскали визитную карточку, которую Гена им дал тогда на Сакмаре, и пошли в город. Карточка привела их на Телеграфную улицу к одноэтажному кирпичному дому. На двери блестящая медная табличка: «Доктор И. И. Воронин». Максим дернул ручку звонка, и тут же дверь открылась. На пороге стояла чистенькая, в белоснежном переднике и с наколкой на голове горничная.

— Вам кого? — спросила она, оглядывая ребят.

— Гену, он сам велел прийти.

Горничная хмыкнула, закрыла дверь и ушла. Ребята собрались тоже уходить, но дверь распахнулась, и появился Гена.

— О, ребята! — обрадовался он. — Пришли, вот хорошо. Заходите.

Друзья перешагнули порог и, войдя в переднюю, заробели. Уж больно неприглядными они показались сами себе среди этой необыкновенной чистоты. Они знали, что стоит им шагнуть, как на зеркальной поверхности половиц отпечатаются следы их пыльных босых ног.

— Ну чего же вы встали? Пойдемте ко мне, — подбодрил ребят Гена.

Прошли коридор и оказались в небольшой комнате.

— Садитесь, — показал Гена на кожаный диван.

Ребята прилепились на краешке дивана и огляделись. Письменный стол на точеных ножках и с замысловатой резьбой на дверцах, на столе книги и электрическая (не керосиновая, а электрическая!) лампа с зеленым абажуром. И даже кресло перед столом. Тщательно заправленная, покрытая белоснежным одеялом кровать. Шкаф с книгами.

— Это все твое? — спросил Максим.

— Да, а что?

— Много.

— Чего много, книг? У других больше. Вы посмотрите, сколько их у папы.

— А кто твой папа?

— Вы не знаете? Мой папа врач. Его весь город знает. У него даже губернатор лечится.

Вошла девочка лет десяти, остановилась у двери и бесцеремонно уставилась своими черными, широко открытыми глазами на ребят.

— Знакомьтесь, это моя сестра Соня. Вот что, вы тут посидите, а я схожу за руководителем отряда. Соня, займи гостей.

Гена ушел, а Соня уселась в кресло и продолжала разглядывать ребят.

— Вы кто? — спросила она наконец.

— Мы? — Максим не знал, что на это ответить. — Мы из Нахаловки.

— Там мои тетя и дядя живут. Гусакова. Знаете?

— Так Котька Гусаков твой брат?

— Да. Вы его знаете? Я его не люблю. Он какой-то… индюк жирный. Правда?

Ребята переглянулись и рассмеялись.

— А ты татарин? — обратилась вдруг Соня к Газису. — Шурум-бурум барахла?

— Почему шурум-бурум? — спросил Газис и густо покраснел.

— А тут всегда ходит татарин, покупает старые вещи и кричит: «Шурум-бурум барахла!» А ты нет?

— Я нет.

— Вырастешь — будешь.

Неизвестно, какие еще вопросы задала бы эта болтливая девчонка, но пришел Геннадий. А с ним высокий красивый мужчина лет тридцати.

— А я вас знаю, — сказал ему Володька. — Я вас в цирке видел. Вы Жорж, с ученой лошадью выступали.

— Правильно, в цирке я выступаю. По афишам я Жорж, а на самом деле меня зовут Георгий Борисович. Ну-ка покажите, что вы умеете делать.

Все вышли в обширную столовую, отодвинули к стене тяжелый обеденный стол, и ребята показали несколько акробатических приемов. На шум из соседнего кабинета появился хозяин. Остановился у дверного косяка и, пуская сквозь пушистые усы клубы папиросного дыма, изрек:

— Недурственно, недурственно.

— Папа, — обратился к нему Гена, — эти ребята будут у нас в отряде бойскаутов.

— Ну что же, вполне подходящие, ловкие молодцы.

Господин вернулся в свой кабинет, Жорж ушел к нему, а Гена крикнул:

— Маша, чаю!

Не дождавшись ответа, он убежал. Ребята остались одни. Столпились у стенки и притихли. Из кабинета доносились тенор Жоржа и густой бас доктора.

— Ну, какие же они бойскауты, — говорил Жорж, — так шушера какая-то, голодранцы. К тому же они из Нахаловки, а вы сами знаете, что за люди там живут.

— Вы, Жорж, плохо представляете задачи бойскаутского движения, — отвечал доктор. — Кого оно готовит? Верную опору отечества, храбрых воинов. В Нахаловке живут смутьяны, говорите? Так мы в лице вот этих сорванцов будем иметь в этой банде своих людей. А подготовить их в нашем духе уже ваше дело, на то вы и военный воспитатель в отряде.

— Хорошо, берем этих ребят в отряд, — согласился Жорж.

Вошел Гена, а за ним горничная с подносом, уставленным стаканами с чаем, сахарницей и большой вазой с печеньем. Сели за стол. Максим хлебнул чай и обжегся. Налил в блюдце и тут же заметил, как Гена и Жорж переглянулись. Максим незаметно оглядел себя, ребят, пригладил волосы и, не обнаружив ничего смешного, подумал: «Чего это они лыбятся?» Максим съел одно печеньице, отгрыз от куска маленький кусочек сахару, выпил чай, опрокинул стакан в блюдце и положил на донышко остаток сахара: сыт, мол. Газис сделал точно так же. Только Володька, ну и невоспитанный же, положил в стакан большущий кусок сахара, грызет себе спокойно печенье и не замечает, что так жадничать неприлично.

— Так вот, ребята, — прервал Максимовы раздумья Гена, — мы вас берем в отряд. В воскресенье приходите в наш клуб. Но обязательно в форме.

— А какая форма? — спросил Максим.

— Значит, так. Костюм цвета хаки. В костюм входят: рубашка с отложным воротником, штаны до колен. Потом гетры, ботинки на толстой подошве, шляпа и посох — палка длиной выше роста. Вот и все. Я вам дам адрес портного, он сошьет вам по фигуре.

— А сколько стоит такой костюм? — спросил Газис.

— Не помню, что-то пустяки.

Уходили ребята от Гены удрученные. Они думали поступить в бойскауты, чтобы научиться приемам джиу-джитсу. Наверное, там есть еще что-нибудь интересное.

А тут форма. Это не шутка купить ее… Просто немыслимо! Да и что значит «опора отечества»… если бы и была форма, то будет ли им хорошо с такими, как Гена. Вот они как живут. У Гены отдельная комната, книг сколько… А с горничной как обращается: «Маша, чаю!»

— Ни к чему нам эти бойскауты, — прервал невеселые думы Газис, — там, наверно, все барчуки.

— Верно, — бросил Максим, — проживем и без них.

 

На необитаемом острове

Дедушка Кожин выполнил свое обещание: взял Максима и его друзей с собой на рыбалку с ночевкой. И не только с ночевкой, а даже на целую неделю. Он обещал научить ребят плести корзины, верши и даже судовешки.

Когда ребята пришли на Сакмару, лодка была уже загружена. Причем, кроме снастей, в ней лежали два больших мешка. Ребят несколько удивила такая основательность дедушкиных сборов. А они-то взяли с собой только по буханке хлеба, соль да пальтишки.

Максим с Газисом шли на веслах, Володька впередсмотрящим на носу, а сам дедушка с веслом на корме. Хорошо, ходко идет лодка. Не успели миновать крутояр, как Сакмара раздалась несколько вширь и понеслась. Она ворчала у коряг, сердясь на них за то, что они своим неухоженным видом портили ее красоту. На самом перекате река делилась надвое и, может быть, потому бесилась так, что каждый поток спорил между собой, в какую сторону податься.

Дедушка приказал «сушить» весла, легкими движениями руля направил лодку в правую протоку. И странная перемена: Сакмара стала совсем не та. Тихо, чуть приметно движется среди зеленого леса. Словно примчавшись мимо унылых крутояров с одной стороны и прокаленных песков с другой, добралась она до благодатных мест и решила здесь немного отдохнуть, чтобы прибежать к своему старшему брату Уралу полной силы.

— Вот и остров, — сказал Газис, показывая на невысокий берег.

Из густого краснотала повставали огромные осокори, наводя жуть своими длинными бородами: вешние воды в разлив нанесли на сучья всякий мусор, и он лохмотьями висит до следующего половодья.

А на другом, высоком берегу тихо и сумрачно стоят могучие дубы, будто всматриваясь: а кто это пробрался в наши места? Зато липы и вязы дружелюбно, чуть приметно, будто таясь от угрюмых дубов, покачивают вершинами и зовут: «Пожалуйте к нам». И только осинки с опаской дрожат всей листвой и просят: не троньте нас.

В это время дед круто развернул лодку и направил ее в маленький залив. У ребят широко раскрылись глаза от удивления и восторга. Залив был похож на чашу с полого поднятыми краями. И только в одном месте край ее прорван ровно настолько, чтобы свободно прошла лодка. У самой воды золотилась полоска чистого песка, а вверх уходили заросли черемуховых кустов. Уже с лодки было видно, как усыпаны они темно-коричневыми ягодами. А прямо перед входом в залив склонились две большие ветлы, показывая: лучшего места для рыбацкого стана не найти. Гребцы налегли на весла, и лодка с разгона врезалась в песок.

Ребята повыскакивали на берег, подтянули лодку и взбежали на поляну, окруженную кустами черемухи и заросшую густым разнотравьем. Здесь под большим осокорем стоял шалаш. Прошлогоднее сено, покрывавшее его, пожелтело, местами слежалось и повисло, кое-где просвечивали дыры.

— Ну вот, слава богу, и добрались, — сказал дед. — Теперь за дела. Перво-наперво надо наладить логово, где ночевать будем.

— Да ведь до ночи еще далеко, — возразил Максим, — когда же рыбу ловить будем?

— Рыбы еще наловимся, а жилье надо оборудовать сразу. Давайте нарвите травы, к вечеру она подсохнет, и такая постель будет!

На берегу закипела работа.

Дедушка срубил две рогульки, воткнул их в землю, положил на них палку, подвесил чайник с водой и разжег костер. Потом покопался под вишневым кустом, вытащил оттуда корешок, обмыл его и бросил в чайник.

— Дедушка, это ты зачем корешок в чайник бросил? — спросил Володька.

— Э, брат, сварится такой чай! Красивый, ароматный!

— И вкусный?

— Страх как вкусный. А вечером будем пить чай со зверобоем. Этот шибко пользительный. А наутро смородиновый лист заварим. Этот духовит. Видал, сколько у нас чаев. Э, други, зачем же вы траву в кучу складываете? Этак она до морковкина заговенья не высохнет. Ну-ка раструсите.

— Да зачем сушить? — запротестовал Максим. — На свежей лучше спать.

— Не спорь про то, чего не знаешь. Сырая трава ночью будет холодить, и дух от нее тяжкий. Давай суши.

После чая снова принялись за дела. Максим и Володька должны были бредешком наловить животку — пескарей, сигушек для насадки на крючки и накопать червей. А дед и Газис отправились рубить тальник для корзин.

Еще не заходя в воду, Максим с берега залюбовался стайками пескарей, блестящими стрелками мелькавшими на небольшой глубине. И вдруг заметил, как в залив вошел табунок голавлей, ведомых большим вожаком. Ребята перегородили горловину залива бреднем и прошлись с ним до берега. Улов — полведра. Не прошло и часу, как у них в двух ведрах кишели голавли, пескари, сигушки. Успели накопать большую банку червей, поплавать, когда, сгибаясь под тяжестью вязанок прутьев, пришли дедушка и Газис.

Дедушка взглянул на солнце и воскликнул:

— Эхма, вреемечко-то уже два часа. Вот что, ребятки, отберите-ка рыбу покрупнее и варите уху. Вот вам пшенцо, картошка, соль. Побольше варите, поди, проголодались. А я схожу тут в одно место.

— Чур, я буду поваром, — объявил Максим.

— Валяй, — ответил дедушка и ушел.

Пока ребята чистили рыбу, Максим натаскал к костру кучу сухого хвороста, зачерпнул из Сакмары ведро воды и принялся за поварское колдовство. Уж чего-чего, а в соболевской артели он научился варить уху.

Запустил пшено, картошку, потом выкопал вишневый корень и бросил в ведро. Сорвал несколько листочков со смородинового куста — и туда же. Потом отыскал в траве пару веток зверобоя и тоже положил в уху. Наконец запустил рыбу, она словно живая начала нырять в бурлящей воде — вверх, вниз.

Тут зашуршали кусты, и на поляну вышел дедушка Кожин, а за ним двое, один постарше, с коротко подстриженными усами и в шляпе, другой совсем молодой, лет двадцати, худущий, с землистым цветом лица.

— Ты знаешь, — толкнул Максима Газис, — это же те, которых мы тогда ночью привезли.

— А я их знаю, — отозвался Максим, — тот в шляпе Коростин, редактор «Зари», а другого зовут Васей, он тоже в «Заре» работал. Я у него газеты брал, прямо в типографии.

— Вот, Константин Михайлович, моя армия, — представил ребят дедушка Кожин.

— Здравствуйте, друзья, — весело сказал Коростин и первому подал руку Максиму. — Как зовут?

— Максим… Максим Горин.

— Сын Василия Васильевича? Так это ты нашу газету прямо в цеха пронес?

— Ага.

— Ну ловок, молодец. Ну а ты, должно быть, Володя Забелин, — протянул Коростин руку Володьке. — А с тобой, — это Газису, — мы уже знакомы, ты как-никак хозяин землянки. Отличная землянка!

Максим и краснел от смущения, и чуть-чуть гордился: вот как запросто разговаривает с ними сам Коростин. А ведь его, про то вся Нахаловка знает, сам губернатор боится. И еще его очень веселили этакие доверительные смешки в глазах Константина Михайловича. Видимо, поэтому он спросил:

— А вы что тут делаете?

— А вот любопытничать не следует, — улыбнулся Коростин.

Максим еще больше покраснел. Сколько раз отец предупреждал: не старайся узнавать то, чего тебе знать не положено. А доверят что, храни так, чтобы подушка, на которой спишь, не узнала. Коростин же продолжал:

— Ты, Максим, не обижайся, наше дело такое, что лучше меньше знать, кто из нас чем занимается. Мы вам, друзья, доверяем, вы ведь твердые и умные ребята и нас не подведете. Так ведь? Да это что, у вас уха варится? Так угощайте.

Ребята притащили из шалаша хлеб, ложки, кружки. Ведро сняли с костра и уселись.

Коростин отхлебнул из кружки уху, из-за нехватки ложек он черпал уху из ведра кружкой, почмокал губами, снова отхлебнул и снова почмокал:

— Занятная уха, ты, Вася, не находишь? — обратился он к своему спутнику.

— Что-то в ней действительно странное, но в общем-то вкусно.

— Вкусна уха несомненно. Но давайте разберемся. Так, прежде всего пахнет дымом. Ну, это естественно. Потом чем-то еще чисто лесным. Позвольте, а почему она красная?

— Это от вишневого корня, — вырвалось у Максима — он сидел красный, переживая за свою инициативу, и, решив одним разом покончить с этой мучительной сценой, добавил:

— Вишневый корень дает красивый цвет, смородиновый лист хороший дух, зверобой — здоровье.

Все рассмеялись.

Но тут Коростин, какой же он хороший и догадливый, сказал:

— А ведь уха получилась чудесная. Молодец, Максим Васильевич, прекрасно придумал. А теперь давайте, друзья, закончим начатый разговор о вашем любопытстве. Вот Максим спросил, почему мы здесь? Отвечу. Мы здесь без посторонних глаз можем делать то, что нам нужно. Мы вам верим, друзья, верим настолько, что поручаем вам очень серьезное дело. Кузьма Родионыч не говорил, зачем он вас сюда привез?

— На рыбалку, — ответил за всех Максим.

— Рыбалка рыбалкой, а есть дело и поважнее. Каждую субботу будете привозить нам продукты. Согласны?

— Согласны, — дружно ответили ребята.

— Мы живем в землянке, в которой вот он, — Коростин показал на Газиса, — с отцом живут, когда выжигают здесь уголь. Ну а теперь за дела. Какая у вас сейчас программа? Рыбу ловить? Давайте ловить.

Ребята помыли ложки, кружки, ведро и принялись готовить снасти. Размотали и подготовили перетяги, их было у дедушки Кожина два, проверили соминые крючки, нарезали черемуховых удилищ. К вечернему клеву у них все было готово, взрослые что-то не торопятся. Сидят у шалаша и о чем-то оживленно толкуют.

В это время донеслась песня. Пел хор мальчишеских голосов. Песня приближалась. Вот уже явственно можно разобрать слова:

— Это что за гости к нам жалуют? — сказал Коростин, — не желательно. Давайте-ка на всякий случай в кусты. А ты, Кузьма Родионыч, постарайся отделаться от них поскорей.

В это время показались четыре лодки, и в каждой — по пять бойскаутов. В островерхих шляпах, в костюмах цвета хаки, с посохами, торчащими над головами, они были похожи на войско, приплывшее завоевать остров.

 

Битва за остров

На берегу остался один дедушка Кожин. Он сидел у самой воды и чистил песком ведро. Бойскаутская, флотилия развернулась и направилась к нему. На носу передней лодки стоял ладно скроенный, в хорошо подогнанном костюме бойскаут. Видимо, командир, Максим и его друзья, наблюдавшие сквозь кусты, узнали в нем Гену Воронина. А на корме, важно развалившись, выпятил пузо Котька.

Войдя в залив, лодки быстро и ловко выстроились в ряд.

— Эй, старик, — крикнул Гена, — что это за остров?

— Остров и есть остров. Раз кругом вода, значит, остров.

— А ты что здесь делаешь?

— Остров караулю.

Бойскауты рассмеялись.

— Чего же его караулить, что он, уплывет?

— Кто ж его знает, что с ним может случиться. Только по губернаторскому приказу я тут приставлен.

— Так что же, этот остров принадлежит губернатору?

— А то кому же. Вы вот что, господа хорошие. Не вздумайте останавливаться на острове, приказано никого не пущать.

— Не болтай, чего не следует. Разве не видишь, мы бойскауты.

— Бои вы или баи, мне не интерес. Я имею приказ. Высадитесь здесь, я стрелять буду. Прискачут стражники, и вам неприятность, так что плывите-ка дальше, ребятки, миром прошу. А не то…

Дед решительно встал и зашагал к шалашу. В это время за спиной Гены кто-то тихо, но так, что в стоявшем вокруг безмолвии это было явственно слышно, сказал: «Да наплевать на этого старикашку, поплыли дальше!»

— Лево руля! — скомандовал Гена.

Флотилия развернулась, вышла из залива и поплыла вниз по Сакмаре.

Коростин подошел к ребятам.

— Вот что, друзья, — обратился он к ним. — Надо немедленно подобраться к этим бойскаутам и узнать, что они намерены делать и надолго ли здесь. Только сделать так, чтобы вас ни одна душа не увидела.

Коростин и Вася взвалили на плечи мешки, которые утром привезли ребята, и скрылись в лесной чаще. Максим повел свой отряд вдоль берега. Идти было трудно. Густые заросли ежевики путались в ногах, царапались, часто вставали на пути кусты черемухи, шиповника, волчьей ягоды. Приходилось под них подлазить, обходить.

Когда ребята преодолели с полверсты, они услышали голоса. Бойскауты только-только причалили к берегу. Они выбрали чудесную поляну, полукругом подходившую к воде. На берегу стоял Гена и командовал. Ничего не скажешь, дела у них шли организованно. Видимо, каждый хорошо знал свои обязанности. Сложили в ряд рюкзаки и занялись подготовкой лагеря.

Максим расположил свой отряд за кустами, а сам решил подобраться поближе к тому месту, где устанавливались палатки. Когда расходились, Максим сказал:

— Как только дам сигнал, собирайтесь к тому вон осокорю, — и показал на высокое дерево, растущее в стороне от кустов.

— А какой дашь сигнал? — спросил Володька.

— Прокукую три раза.

— Чудак, — заметил Газис, — сейчас же кукушки не кукуют.

— Эх, и правда, ну тогда вот так. — И Максим затрещал сорокой.

— Ну это другое дело.

Ребята уползли. Максим лег на землю и на животе стал продираться в зарослях ежевики. Сквозь листву ежевики ему было не очень хорошо видно, но зато отлично слышно. Вот громко отдал команду Гена:

— Соколиный Глаз, Черный Ворон, Орлиное Крыло, ко мне.

К Гене подбежали три бойскаута лет по пятнадцати и вытянулись перед ним.

— Садитесь, — сказал Гена. — Давайте обсудим план действий. Мы должны обследовать остров и нанести его на карту. Отправляемся четырьмя отрядами. Ты, Соколиный Глаз, ведешь свою группу к центру острова, там, по предположениям, имеется маленькое озеро. От него ведешь отряд прямо на юг и выходишь на южную оконечность острова. Черный Ворон со своим отрядом доходит до озера, огибает его и выходит на восточный берег. Орлиное Крыло также выходит к озеру, а от него к северной оконечности острова. Я с четвертым отрядом огибаю остров на лодках, наношу его очертания на карту и собираю вышедшие сушей отряды. Ночуем на северном выступе острова. А послезавтра разбор собранных сведений и рыбалка. Задача ясна? Напоминаю, по пути наносить на карту все приметные ориентиры, вести подробные записи, собирать сведения о флоре и фауне острова.

— Ясно, — ответили бойскауты и поднялись.

— Подождите, есть еще одно очень важное дело. Послушайте, вам не кажется подозрительным этот старик?

— Да ведь это тот самый, который генералов заставляет честь отдавать. Я его запомнил, — ответил Черный Ворон. — Котька Гусаков говорит, что он из Нахаловки.

— Ах, это герой Порт-Артура! Неважно. Все равно его проучить надо, очень уж он нагло вел и врал насчет губернаторского приказа. По всему видно, что на острове он не один. Я заметил у него на берегу бредень, а одному с ним не управиться. Три ведра. Несколько удилищ. Зачем ему столько? Шалаш оборудован на целую компанию.

— Вот что надо сделать. Первое, немедленно установить за стариком наблюдение. Ты, Орлиное Крыло, пошлешь Тушканчика и Лису.

— Но ведь уже смеркается, заблудятся еще.

— Не заблудятся, берег реки — прекрасный ориентир. К тому же ночь лунная. Сразу же после ужина и пошлешь. Второе, если Тушканчик и Лиса убедятся, что старик один, пусть дождутся, когда он уснет, и угонят его лодку. Надо, чтобы старик пришел к нам с поклоном. Если же старик не один, доложите мне. Тогда выработаем новый план. Ясно?

— Гениально! — воскликнул Соколиный Глаз.

— Ну, так исполняйте. А теперь ужинать.

Максим ящерицей выполз из своего укрытия, пробрался к осокорю и затрещал сорокой. В ответ вдруг услышал Гену, который торжественно воскликнул:

— Господа, сорока оповещает всех лесных обитателей о том, что на таинственный остров прибыл отряд отважных покорителей. Ура!

— Подождите, мы еще посмотрим, как вы будете завтра кричать, — шептал Максим. У него зрел свой план.

Из сумерек бесшумно появились его друзья. Максим рассказал им о плане бойскаутов и предложил: Газис отправляется в лагерь, предупреждает дедушку Кожина и Коростина. Как только Тушканчик и Лиса пойдут, Володька будет следить за ними. Максим останется наблюдателем в лагере.

— Я их! — Володька воинственно передвинул со спины самопал.

* * *

Газис исчез в кустах. Максим и Володька подобрались к лагерю и залегли. Бойскауты ужинали. На остров окончательно спустилась ночь, но большой костер, у которого шел ужин, давал наблюдателям возможность видеть весь лагерь. Вот от костра отделились Орлиное Крыло и еще два маленьких бойскаута. Тушканчик и Лиса, догадался Максим. Они пошептались, и двое маленьких углубились в лес. Володька за ними.

У бойскаутов ничего интересного не происходило. Они развертывали одеяла и исчезали в палатках. Вскоре лагерь совсем притих. На берегу остались двое дежурных. Один с малокалиберным ружьем «монтекристо», другой — с посохом. Они, как заправские часовые, прохаживались на берегу, один в одну сторону, другой в противоположную. Сойдутся, снова разойдутся.

Вернулся Газис. Рассказал Максиму: был у деда и у Коростина. Коростин поблагодарил и велел продолжать наблюдать. Нападать на бойскаутских наблюдателей категорически запретил. Пусть будут убеждены, что на острове, кроме дедушки Кожина, никого нет. Газис сунул Максиму сверток.

— На, поешь, дедушка Кожин прислал всем по куску.

Максим развернул газету и с удовольствием обнаружил кусок хлеба с салом. После еды начало клонить в сон. Часовым, должно быть, тоже было нелегко бодрствовать. Один из них то и дело вынимал из кармана часы и, подойдя к костру, поглядывал на них. Вдруг зашуршали кусты.

— Стой, кто идет?! — крикнул один из часовых.

— Тушканчик и Лиса. Где Бурый Медведь?

Из палатки вышел Геннадий.

— В чем дело? — спросил он пришедших.

— Старика нет.

— А лодка?

— И лодки нет. Мы осмотрели кусты вокруг и нигде не нашли. Он только что уплыл на лодке, потому что в костре еще горящие угли, а на песке свежий след от лодки.

— Ложитесь спать, а ко мне пришлите Орлиное Крыло.

И в это время с реки раздался голос дедушки Кожина:

— Вы что же, господа хорошие, не послушались меня, все-таки поселились на острове? Ну что ж, завтра пожалуюсь губернатору.

— Убирайся к черту, старый болван, а то я тебе сейчас! — закричал Геннадий.

— Ну, ну, как вам угодно, — ответил дедушка и уплыл.

— По палаткам, — закричал Гена, — завтра в семь часов всех подниму. Предстоит трудная работа.

* * *

Лагерь утих. Только часовые продолжали прохаживаться.

— Не дадим им спать, — сказал Максим. — Ты, Газис, иди на ту сторону поляны и вой по-волчьи, а я пойду на другую и буду кричать филином.

— А я что буду делать? — спросил Володька.

— Ты наблюдай.

Через несколько минут с ветлы, что стояла у самой воды, раздалось громкое:

— У-ух, ух!

Часовые прижались друг к другу и с опаской поглядели в сторону ветлы. А оттуда снова и еще более зловеще:

— У-ух! Хо-хо-хо! У-ух! У, у, у!

А с другой стороны поляны:

— У-у-о, у-у-у!

Часовые помчались к палатке.

— Гена, Гена, — громким шепотом стали они звать.

— Ну, что вы спать не даете? — закричал Геннадий, выскакивая из палатки.

— Волки, Гена!

И в это время Газис снова подал голос:

— У-у-ой!

— Что за чертовщина! Летом волки не воют и на людей не нападают… Больше огня!

Генка сам кинулся к костру и бросил в него охапку сучьев. Огонь сник. В надвинувшейся темноте еще более жутко прозвучал голос филина, а за ним совсем рядом провыл волк. Перепуганные бойскауты повыскакивали из палаток и сгрудились у костра. Наконец сучья разгорелись, пламя вспыхнуло и широко разлило свет на поляне. Геннадий выхватил головешку и побежал к тому месту, откуда раздавался волчий вой. Все стихло.

Геннадий вернулся к костру.

А Максим со своей ветлы снова подал голос.

— Уберите вы это пугало, неужели не понимаете, что это филин. Соколиный Глаз, подстрели его!

Соколиный Глаз взял «монтекристо» вскинул его к плечу и стал ждать, когда филин снова закричит. Но Максим уже был на земле. Зато опять потянулось отвратительное:

— У-у-о!

Бойскауты сжались в кучу.

— Да не пугайтесь вы, овечки, — прикрикнул на них Геннадий, — разведите побольше костер! Вот что, Бобер, — это Геннадий обратился к Котьке, — назначаю тебя старшим часовым. С тобой Тушканчик и Лиса. Будете дежурить до восхода солнца. Остальным — спать.

Лагерь затих. Котька, прошелся по лагерю, что-то сказал часовым, подкинул в костер хворосту, сел на землю, привалившись спиной к бревну, и, видимо, сразу уснул. К нему подошел Тушканчик и тоже сел, посохом помешивая в костре. У воды остался один Лиса.

Максим отвел свой отряд поглубже в лес и изложил друзьям новый план. Он подбирается к лодкам, оттаскивает их в воду, течение унесет всю бойскаутскую флотилию, и тогда этим искателям приключений будет не до обследования острова.

Сейчас как раз момент подходящий. Предрассветный сон накрепко уложил бойскаутов. Газис внес поправку. Одному Максиму с лодками не справиться. Договорились так. Газис будет сталкивать лодки с песка, а Максим выводить их на течение. Володькина задача — внимательно следить за часовыми.

Пожалуй, самая осторожная мышь не пробегала никогда так бесшумно, как ребята пробрались к лодкам. Но этот Лиса торчит на берегу у самой воды. Он во весь рот зевает, вздрагивает от предутреннего холода, но с берега не уходит.

Что же с ним делать? Схватить, связать, в рот засунуть кепку? Нет, не годится. Надо терпеливо ждать. Вдруг Лиса вскрикнул, схватился за щеку и побежал к костру.

— Что такое? — спросил его Тушканчик.

— Посмотри, что со щекой?

— Ой, кто это меня? — закричал Котька, вскакивая.

Максим понял: это Володька из своего самопала расстреливает часовых. Не теряя времени, он бросился к лодкам. За ним Газис.

Вдвоем они ухватились за нос лодки, навалились, и она плавно закачалась на воде. Максим бесшумно вошел в воду, ухватил лодку за корму и вывел на быстрину. Вода была холодная, когда Максиму стало по шейку, заломило под мышками. Сейчас бы энергично проплыть и согреться. Но можно нашуметь. Максим собрал всю свою терпеливость и вернулся к берегу. Вывел вторую лодку, потом третью и четвертую.

Так же бесшумно, как и пришли, ребята вернулись к Володьке. У Максима зуб на зуб не попадал. Газис отдал ему свою рубашку и посоветовал снять штаны. Стало немного теплее.

Условились так: Максим и Газис идут к Коростину рассказать, в каком положении бойскауты, Володька продолжает наблюдать.

* * *

Максим проснулся от каких-то странных звуков. Сначала он не разобрал спросонок, где находится. Потом вспомнил. На рассвете, когда он и Газис, оба продрогшие, пришли в землянку, Вася достал из мешка свою рубашку и надел на Максима, а его мокрую одежду развесил на сучья. Потом напоил ребят зверобоем. Коростин подробно расспросил о ночных происшествиях. Когда ребята рассказали о лодках, Коростин, подумав, сказал:

— А в общем-то с лодками вы придумали неплохо. Посмотрим, что получится.

Газиса и Максима уложили на нары, укрыли полушубком и велели спать…

Максим повернул голову в ту сторону, откуда шел звук, и увидел Васю. Перед ним стояла маленькая машинка, он клал куда-то внутрь ее листок бумаги, нажимал на рукоятку, машинка сжималась, Вася отпускал рукоятку и вынимал листок с напечатанным на нем текстом. Вот эта-то машинка и издавала звук.

— Ага, проснулся? — оторвался Вася от работы. — Вставай, обедать будем.

— Неужели уже обедать пора?

— А ты как думал.

Максим вскочил, вышел на волю. Яркое солнце ослепило его. После сырой прохлады землянки сначала приятен был охвативший его зной, но через минуту стало жарко. Оглядел свой наряд. Рубашка до колен, рукава болтаются. Максим снял с веток свои штаны и рубашку — тепленькие, сухие, чистые. Оказывается, Вася и постирал их.

— Где же Газис? А Володька не приходил? — спросил Максим.

— Все на стане у деда Кожина. Вот сейчас я закончу, и мы с тобой пойдем туда.

— А что делают те, бойскауты?

— Удрали. Вы на них такого страху нагнали, что им невтерпеж стало на острове.

— Что это вы делаете?

— На, посмотри, — Вася подал Максиму листок.

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — прочел Максим, а ниже крупным шрифтом — «Заря».

— Так это вы здесь «Зарю» выпускаете? Такую малюсенькую?

— Что же делать, если большую нам не дают выпускать.

— Кто же ее такую покупает?

— А мы ею и не торгуем, бесплатно раздаем, и не всем, а верным людям.

— А мне можно почитать?

— Читай.

— «Товарищи! Кровавая война продолжается. Она ежедневно уносит тысячи рабочих и крестьянских жизней. Зато миллионные барыши текут в карманы капиталистов. Это не деньги, а кровь наша течет… им в карманы…»

— Помоги-ка мне, — отвлек от чтения Максима Вася.

Подал мешок. Максим раскрыл его. Вася сложил в него газеты, вскинул на плечо, и они пошли на стан. Здесь были все в сборе. Над костром в ведре кипела уха.

* * *

После обеда, когда ребята мыли в Сакмаре посуду, Володька рассказал, как прошло его дежурство у бойскаутов. Выстрелы наделали в лагере переполох. Часовые и пуще всех Котька кричали на весь лес, что стая ядовитых жуков налетела на них.

На поднятый шум из палатки выскочил злой Геннадий.

— Прекратить немедленно! — закричал он. — В чем дело, чего расшумелись?

— Жуки! — крикнул Котька. — Вот смотри, — и он показал на украсивший его лоб синяк.

Геннадий огляделся.

— А где лодки? — закричал он и схватил Котьку за грудки. — Где, я вас спрашиваю, лодки?

— Н-не, не знаю, — пролепетал Котька.

— Сейчас же бегите по берегу и ищите. Тревога, тревога! — закричал Геннадий. Из палаток начали выскакивать заспанные бойскауты. Геннадий послал группу по берегу вниз по течению. Вскоре прибежали часовые и сказали, что нашли одну лодку. Ее прибило к коряге у противоположного берега.

— Плывите за ней сейчас же! — приказал Геннадий.

Но оказалось, что Котька плохо плавает, у Тушканчика часто бывает ангина, Лиса боится холодной воды. Геннадий выругался, разделся, вошел было в воду, но тут же вернулся и сказал, что вода очень холодная и что он из-за каких-то оболтусов простуживаться не намерен. Потом он послал Котьку к дедушке Кожину просить лодку, чтобы сплавать на ней за той, что пристала к коряге.

Когда Котька подошел к стану, дедушка как раз возвращался с проверки крючков. В лодке у него лежали три соменка, большая щука и два судака.

— Здравствуйте, Кузьма Родионыч, с хорошим уловом вас, — приветствовал его Котька.

— Спасибо, сынок.

— Дедушка, у нас несчастье случилось, выручите, пожалуйста. — Голос у Котьки был ласковый, такой вежливый. — Понимаете, ночью у нас лодки смыло.

— Все до единой? Ай-я-яй, беда-то какая, — запричитал дед. — Поди, их в Урал унесло. Как же вы теперь будете, ребятки, домой-то отсюдова добираться?

— Одну мы нашли. Помогите, дедушка, пожалуйста, пригнать ее. Она у того берега, к коряге прибилась.

— Как не помочь. Сейчас вот рыбку пристрою и сплаваю.

— Спасибо, дедушка, большое спасибо. Мы вам заплатим.

— Да на что мне ваша плата, в беде надо помогать друг дружке.

Короче говоря, дедушка Кожин пригнал бойскаутам лодку, а пока он плавал, Геннадий собрал совет старших, который принял решение: исследование острова отменить, так как все измучены бессонной ночью. На оставшейся лодке перевезти с острова на берег малышей и отправить их домой, а старшие — Геннадий, Соколиный Глаз и Орлиное Крыло — попытаются догнать остальные лодки.

И вот теперь остров свободен от бойскаутов.

* * *

Ребят позвал Коростин. Когда они подошли, Вася раскладывал газеты на три пачки. Разложив, завернул их в клеенку и рассовал в судовешки. Сверху покрыл травой, на траву положил рыбу и снова закрыл травой. Тщательно осмотрел: не просвечивает ли клеенка сквозь прутья судовешки.

Коростин объяснил: Володька и Газис с дедушкой возвращаются в Нахаловку. Одному дедушке на быстрине не выгрести. Володьке и Газису придется бурлачить — тянуть лодку через перекат бечевой. Когда придут в Нахаловку, газеты отдадут: Газис — Никите Григорьевичу, Володька — Екатерине Ивановне. Что делать дальше, им скажут. Максим остается рыбачить.

Лодка с дедом и с ребятами ушла. Без них на стане стало как-то тоскливо. Максим сидел на берегу и молча смотрел на воду. Подошел Коростин.

— О чем задумался? Скучно без друзей? Вы зачем сюда приехали? Рыбачить. Так давай будем рыбачить.

Он разделся, взял бредень. За другой конец взялся Максим. Наловили животки. Расставили крючки и перетяги. Лодки не было, и пришлось их ставить все с одного берега. Самые соминые места — коряги и омуты под ними — остались без крючков. Максим несколько раз лазил в холодную воду и озяб. Чтобы согреться, сделал несколько сальто.

— Где ты такой премудрости научился? — спросил Коростин.

— А это нас Никита Григорьевич научил.

— Ну, Никита на все руки мастер.

— А где он всему этому научился? Ведь его отца убили, когда он был маленький.

— Жизнь научила.

И Коростин рассказал.

Когда в 1905 году Никиту сняли в Петербурге с ограды Адмиралтейства с простреленной грудью, чуть живого, а отца убили, мать с горя сошла с ума. Так и умерла в сумасшедшем доме. Никиту взял к себе отцов друг. Электромонтер по специальности. И пристроил мальчика к своему делу. Но через некоторое время этого друга осудили и выслали в Сибирь на поселение. С ним в ссылку уехал и Никита. Потом они убежали в Харбин, на Китайско-Восточную железную дорогу. Друг отца работал электромонтером, попал в железнодорожную катастрофу и погиб. Никиту приютили друзья-китайцы. У хозяина был сын-акробат, работал в цирке, научил своему делу Никиту и взял в цирк. А там он увлекся еще и французской борьбой. Перед — войной Никита Григорьевич вернулся в Петербург, работал на заводе. Он довольно часто рассказывал рабочим о царской «ласке». А когда началась война, его отправили на фронт. В госпитале он продолжал свои рассказы о том, почему рабочему люду плохо живется, и, немного подлечив, его выслали в Оренбург.

* * *

Ранним утром следующего дня Максим проверил крючки. Попались два соменка и судак. Ничего, подходяще, уха будет.

По реке глухо, чуть подрагивая на водной ряби, прокатилось: бу-ум. Потом пошло мерно, рассудительно и солидно: бум, бум, бум. Это большой соборный колокол звал верующих к воскресной обедне. Сейчас мать печет лепешки. Смажет их подсолнечным маслом и подаст стопку на стол. Пахучие, румяные.

Так уж повелось в рабочей Нахаловке. В будние дни можно обойтись пустыми щами и картошкой в мундире. А уж в воскресенье готовят пять-шесть блюд: щи с коровьей или бараньей головой, молочная лапша. Потом каша молочная, пшенник, лапшевник, сухарник, яблочник. (Яблочник — это толченая картошка, запеченная с молоком. А яблочником называется потому, что картошка есть не что иное, как чертово яблоко.) А иногда мать еще напечет блинчиков. Смажет их коровьим маслом, уложит на сковороду и поставит в печь на вольный дух. К обеду пропитаются маслом, перетомятся — и такие!..

Максим даже вздохнул от этих мыслей. Правда, теперь мать все реже и реже устраивает воскресные обеды. Мясо — не укупить; молоко подорожало, да и муку давно уже не брали белую, скажем, сорта «первый голубой», а все «третий красный» — простой размол, наполовину с отрубями.

К обеду вернулись дедушка с ребятами. Утром Володька и Газис решили узнать, что же намерены дальше делать бойскауты? Пошли к Котьке. Скучно, мол, одним. Стали звать Котьку на Сакмару. А он в ответ:

— Сыт я вашей Сакмарой. Вот видите, — и показал шишку на лбу.

Когда он рассказал о злоключениях бойскаутов на острове, Газис с невинным видом спросил:

— Значит, правда на острове есть ведьмы, лешие?

— Ну лешие не лешие, а волков там полно.

— А я бы съездил на остров, — сказал Володька, — чтобы убедиться самому, что там ничего страшного нет.

— Правильно, молодец, — раздался за спиной голос Геннадия, он, оказывается, был в доме у Гусаковых и через открытое окно слышал разговор. — Пойдете с нами на остров?

— А чего ж не пойти, пойдем.

— Ну, так мы весной организуем там лагерь и облазаем остров вдоль и поперек.

— Весной, — разочарованно протянул Володька, — когда еще она будет.

— Наш руководитель считает, что раньше нельзя. Надо как следует подготовиться. Да, а почему вы не пришли в наш клуб? В бойскауты думаете вступать?

— Думаем, — ответил Газис, — да костюмы дорогие больно.

— Ну это пустяки, мы вам купим.

На этом ребята расстались.

 

Ура, революция!

Ну вот и кончились каникулы. Начинался новый учебный год, последний год в школе. Ребята вступали в тот возраст, когда человек волей-неволей начинает осмысливать действительность, приглядываться к миру взрослых. Какая она, взрослая жизнь? Отец внушал Максиму: приглядывайся к жизни, вдумывайся в нее и ищи любую возможность, чтобы сделать ее лучше не только для себя, но и для других. А главное, учил отец, думай. Думай сам, чужим умом умен не будешь. И не бойся труда. Труд делает жизнь осмысленной, сближает людей. От безделья они тупеют.

Дошли ли эти истины до сознания ребят, трудно сказать. Скорее всего они были восприняты пока подсознательно. Весь уклад их жизни, окружающая среда были такими, что без труда не проходило ни одного дня.

Война стала как-то заметнее в этом далеком от фронта городе. На улицах появилось больше раненых, безногих и безруких. Между Нахаловкой и слободкой встала цепь больших бараков для беженцев — украинцев и поляков, эвакуированных из полосы боевых действий. Цены на продукты продолжали расти. Хлеб в лавках стали продавать по карточкам.

У ребят появилась новая забота. Через день они вставали затемно, еще до гудка и бежали в лавку, чтобы до школы получить хлеб. Брали на два дня. А тут еще зима выдалась снежная! Сыплет и сыплет. Приходилось чистить его каждый день. А не чисть — землянку завалит вместе с трубой. Да мало ли дел: воды в кадушку натаскай, дрова подготовь, за младшими присмотри, А в учебе само собой, тоже отставать нельзя. Да и поиграть с друзьями надо выкроить время. Так что Максим и не заметил, как зима покатила под гору. Вон уже февраль кончается.

* * *

Максим бегом влетел в школу. Он запаздывал. Но, к его удивлению, занятия еще не начались. Все сидели за партами и ждали Екатерину Ивановну, она почему-то не шла. От нечего делать ребята стали пускать голубей, обстреливать друг друга из трубочек. Постепенно шум нарастал, кто-то кого-то стукнул линейкой, один дал соседу щелчка, а тот ответил тем же.

В класс вошла Екатерина Ивановна. Веселая, оживленная. Продолжая улыбаться, терпеливо ждала, когда ученики рассядутся. Потом сказала:

— Ребята, произошла революция. Рабочие и солдаты Петрограда свергли царя. Сегодня занятий не будет, можете идти домой.

— Праздник? — выкрикнул кто-то.

— Праздник, дети, большой праздник. — Екатерина Ивановна продолжала все так же широко и радостно улыбаться.

Ребята моментально высыпали из класса. Сбежались ученики других классов. Все толпились и не знали, что делать. Ведь никогда еще праздники не начинались так вот, во время занятий. И в это время в главных мастерских загудел гудок. Его бас тяжело повис в воздухе. Было что-то тревожное в этом гудении. Так обычно гудело, когда в мастерских что-нибудь случалось: пожар, наводнение. Гудок созывал на помощь всю Нахаловку.

— Пошли в мастерские! — крикнул Максим и, придерживая сумку с книжками, первый побежал к проходной.

Там уже собрались женщины, старики, рабочие ночных смен, ребятишки. По всем тропинкам стекались людские ручьи, и толпа все росла, росла, темнея на заснеженной площади черным разливом. Рабочие показывали сторожу марки — пропуска и исчезали в зеве проходной. Вот прибежала Екатерина Ивановна. Сторож задержал было ее, но рабочие с ходу подхватили под руки и чуть ли не внесли в проходную. Растерявшийся сторож отступил к стенке и больше ни у кого не требовал пропусков.

Распахнулись широкие ворота, и ребята увидели во дворе главных мастерских колонну рабочих. А впереди — отец Максима и Семен Тимофеевич Ильиных с красным знаменем в руках. Подошла Екатерина Ивановна и встала рядом. Вдоль колонны быстро прохаживался Никита Григорьевич. А из цехов идут рабочие. Каждая группа со своим красным знаменем. И в этом красном цветении было что-то радостное, притягивающее к себе. Максим с трудом сдерживал желание броситься туда, к рабочим, и встать вместе с отцом под красное знамя.

Но тут Никита Григорьевич вышел вперед и, повернувшись лицом к колонне, громко, по-военному скомандовал:

— Шаго-ом марш!

И темная река людей, расцвеченная флагами, вылилась за ворота. Толпа женщин и ребятишек, стоявшая у проходной, расступилась.

— А ну, девоньки, бабоньки, становись с нами! — крикнул Никита Григорьевич, весело сверкнув глазами. Он старался шагать ровно, строевым шагом и словно шашкой размахивал перед собой палкой, на которую обычно опирался.

Женщины и девушки сначала робко оглядывали колонну, а потом, увидев своих, начали вставать в ряды.

— Дядя Никита, а нам можно? — крикнул Максим.

— Давай, Максим, нынче всем можно!

Когда колонна вытянулась, Максим оглядел ее с головы до хвоста и удивился многолюдью. При входе в город колонна выросла еще больше: присоединились рабочие лесопильного завода, мельниц. А у собора из боковой улицы вышла еще колонна. Это деповцы — паровозники, вагонники, а за ними кондуктора, стрелочники, сцепщики, составители поездов, служащие железнодорожной станции. Впереди всех у знамени Коростин и Вася.

«Везде наши впереди», — мелькнуло у Максима в голове.

Вдруг он заметил на воротах старорежимный трехцветный царский флаг. Максим подбежал к Никите Григорьевичу и показал.

— Смотри-ка! — воскликнул Немов. — Не согласны с революцией? Ну-ка, молодцы, долой его!

Максим и Газис встали у ворот, Володька взобрался им на плечи, а потом и на высокие, окованные железом ворота. Не прошло и двух минут, как флаг валялся на земле. Никита Григорьевич отодрал его от древка.

— Веру под ноги, надежду — туда же, а любовь вам, женщины, делайте банты, — и бросил полосу красной материи Екатерине Ивановне.

Екатерина Ивановна ловко разорвала материю на узкие ленты, и вот на груди отца, Коростина и других демонстрантов, идущих в первом ряду, засветились алые банты.

Николаевская улица кипела многолюдьем. Теснимые демонстрантами, горожане толпились на тротуарах, с любопытством и тревогой вглядывались в лица рабочих. Видимо, многих из них пугала эта грозная, сплоченная сила, пугали необыкновенные песни, в которых слышалась угроза всему старому, привычному. Их мощь покрыла все уличные шумы, заполнила до краев улицы и, кажется, вот-вот заставит каменные громады домов отодвинуться.

Наконец все колонны вылились за Знаменную площадь, что отделяет город от казачьего форштадта. Людское море всплеснулось на крепостной вал, сохранившийся с давних времен. А среди него, словно утес, высилась каменная часовня — хранительница знамен казачьих полков. С ее площадки ораторы произносили речи.

Максим изо всех сил напрягал ум, стараясь понять, кто же из выступающих прав. Одни говорят: «Да здравствует революционная война против кайзеровской Германии!», и это правильно, революцию надо спасать. Другие кричат: «Долой войну!» И тоже правильно. От нее все беды.

На трибуну вышел бородатый казак. Сильно, как и все здешние казаки, окая, он кричал:

— Станичники! Браты! Гражданы! Ополчимся, все как один, на врага, спасем от супостата свободную Расею!

— Долой, долой! — раздалось с одной стороны.

— Пускай говорит! — закричали с другой.

Крики неслись отовсюду. Старый казак продолжал что-то говорить, но его уже не было слышно. Он не выдержал и скрылся в кучке людей, стоявших позади него.

И тут на площадку поднялся Никита Немов. Максиму сразу стало как-то теплее, спокойнее. Никита Григорьевич подошел к краю площадки и крикнул:

— Товарищи! Кому нужна война?

Никита Григорьевич говорил о простых и понятных вещах. Максиму даже показалась его речь больно уж будничной. О революции надо говорить так, чтобы слова громыхали. А Никита Григорьевич говорит о том, что землю надо отобрать у дармоедов-помещиков и отдать крестьянам. Рабочим установить восьмичасовой рабочий день, организовать Советы, чтобы государством правил народ. Вот чем сейчас надо заниматься, а не войной, говорил Никита Немов.

Кто-то из толпы крикнул: «Шкурник! Долой!» Но молодой казак из первого ряда бросил крикуну:

— Заткни глотку, дай послушать, дело говорит человек!

Когда Никита Григорьевич закончил, народ стал расходиться. Тут только почувствовал Максим, что сильно устал и очень голоден. До дому же было очень далеко, ведь надо пройти через весь город.

Из-за угла выскочили извозчичьи санки. Лошадь наткнулась на кучу людей и замедлила бег. Максим бросился к санкам, встал на узкие полозья и, стараясь не дышать, затаился за спиной седока. Так он промчался до самого собора. Ну а отсюда ему дорога известна.

 

Конфликт с батюшкой

Казалось, что, раз произошла революция, жизнь сразу же должна измениться. Но этого не произошло. Каждый день приходилось идти в школу, а до школы — в очередь за хлебом. Так же, как и раньше, перед уроками все вставали и хором читали «Царю небесный», а по окончании уроков «Достойно».

Торопливым шагом приходила в класс Екатерина Ивановна, учила, а после уроков куда-то спешила.

Но однажды она задержала ребят и сказала, что надо избрать из учеников классный комитет. Этот классный комитет будет следить за порядком и чистотой в классе, назначать дежурных и помогать ей в том, чтобы все ученики учились хорошо.

Выбрали Максима, Газиса, еще одного паренька и двух девчонок. Председателем избрали Газиса. И вскоре комитету пришлось самостоятельно решать довольно важную задачу.

В школе кончились дрова. Заведующий школой хлопотал, но ничего у него не вышло. В классе стало холодно, неуютно.

Газис собрал комитет и внес предложение: завтра каждый ученик приносит из дому по охапке дров. Члены комитета, а потом и собрание всего класса единодушно поддержали Газиса. Но на другой день по вязанке дров принесли только Максим, Газис и Володька.

Кое-кто из ребят принес по полену, а остальные сказали, что им родители не дали, так как у самих дров в обрез.

Принесенных дров хватило на три дня. А потом заведующий школой объявил: пока школа не получит дрова, занятия прекращаются.

Честно говоря, ребята были этому рады. Максим и его друзья наметили сегодня же пойти на вокзал. Там на площади постоянно идут митинги. То солдаты из эшелона выгрузятся, то железнодорожники соберутся. Интересные речи можно послушать.

Сначала зашли навестить Никиту Григорьевича. Он натрудил больную ногу, она у него распухла, и врач уложил его в постель.

— Почему так рано из школы? — спросил Никита Григорьевич, когда ребята ввалились в его избу.

— Дров нет, — ответил Максим.

— Подлецы, и тут саботаж, — выругался Никита Григорьевич.

Что такое саботаж, ребята не знали, одно поняли, что кому-то надо было, чтобы они не учились. А Никита Григорьевич продолжал:

— В гимназиях, в реальном училище, в кадетском корпусе дров заготовлено на несколько лет, а для детей рабочих у них, видишь ли, дров нет. А вы небось рады, что нежданно-негаданно каникулы привалили.

— Ага, — откровенно признался Володька.

— Ну и дураки. Вы понимаете, нам, рабочему классу, нужны свои грамотные люди. Не какие-то там Гусаковы и прочая буржуйская шушера, а вы, наши ребята. Сейчас же обойдите всех учеников и скажите, завтра дрова привезут, и занятия будут. Василий Васильевич уже распорядился, вчера еще Екатерина Ивановна обо всем ему рассказала.

Вскоре после той демонстрации рабочие главных мастерских организовали профсоюз, раньше им это не разрешали, и отца Максима выбрали председателем. Еще его избрали в Совет рабочих депутатов. Спозаранок и до глубокой ночи он просиживал в профсоюзном комитете или в Совете. Максим считал, что теперешняя работа у отца куда легче, чем махать двадцатифунтовой кувалдой. Но отец почему-то осунулся, побледнел.

— Пошли, — прервал его размышления Газис. И ребята разошлись по квартирам оповещать школьников о завтрашних занятиях.

Три воза дров привезли дедушка Кожин и Абдул Валеевич в школу со склада главных мастерских. Так распорядился местком профсоюза. И этих дров теперь должно хватить до теплых дней: весна-то уже не за горами, март кончается.

* * *

На уроке закона божьего случилось происшествие, которое очень подняло Газиса в глазах всего класса.

А дело было так. Батюшка задал какой-то вопрос Кольке Черепанову. Тот встал и молчит. Смотрит со страхом на батюшку, моргает и ничего не говорит. Он вообще-то туповат, а тут еще, наверное, урок не выучил. Батюшка разозлился, схватил Кольку за волосы и начал стукать лбом о парту. И тут вскочил Газис и громко крикнул:

— Не имеете права бить, это вам не старый режим!

— Что, что ты сказал? — задохнулся злобой батюшка, наступая на Газиса. — Это еще что за указчик?

— Я председатель классного комитета.

— Комитета? — У батюшки глаза стали большие. Ха, и тут новая власть. — Он отошел к доске и, сделав вид, что ничего не случилось, продолжил занятия.

После большой перемены должен быть урок Екатерины Ивановны. Вместе с ней пришли батюшка и заведующий школой. Ученики встали. Заведующий кивком головы усадил их, прошел вперед и сказал:

— Абдулажанов, к доске!

Газис вышел и, встав у доски, хмуро уставился в заснеженное окно. Он догадывался, о чем будет разговор, и не ждал от него ничего приятного.

— Ты совершил непристойность и должен публично извиниться перед батюшкой.

— Я ничего нехорошего не сделал.

— Ты так находишь? Он, видите ли, делает замечание взрослому, да еще облаченному в сан священника, и не видит в этом ничего особенного!

— А чего он дерется!

Это вскочил Максим. И класс, будто только и ждавший этого сигнала, загудел.

— Тихо! — закричал на высокой ноте заведующий. — Что за галдеж? Прекратить немедленно!

А Максим запальчиво кричал, и его звонкий голос прорезал шум.

— Сейчас не старый режим, драться нельзя!.Если вы накажете Газиса, мы, весь класс, не будем ходить в школу.

— Что ты сказал? Что ты сказал? — заспешил заведующий к Максиму. Он схватил его за руку, вытащил из-за парты и поставил рядом с Газисом.

— Повтори, что ты сказал.

Класс зашумел еще сильнее.

— Да уймите вы наконец свой класс, — крикнул заведующий Екатерине Ивановне. Она подошла к столу и тихо сказала:

— Дети, успокойтесь. Ну, тихо! — и улыбнулась. Эта улыбка и сняла шум, класс замолк. А Екатерина Ивановна продолжала:

— То, что произошло сегодня в нашем классе, мы разберем без вас, на учительском совете. Думаю, что решим правильно. А сейчас продолжим занятия. Разрешите? — обратилась Екатерина Ивановна к заведующему. Тот удивленно посмотрел на нее и отрубил:

— Хорошо, Абдулажанов и Горин, сегодня в шесть часов вечера придете на учительский совет с родителями.

Найти отца не так просто. Где помещается профсоюзный комитет, Максим знал, но отец не всегда сидел на месте: то в Совете, то в цехах. А домой он приходил поздней ночью либо совсем не ночевал. Но сегодня Максиму повезло, отец пришел обедать. Максим рассказал о происшествии в классе. Когда он сказал, что пригрозил заведующему школой тем, что весь класс не придет на занятия, Василий Васильевич рассмеялся.

— Значит, решил забастовку объявить? Выходит, усвоил приемы классовой борьбы?

Любовь Ивановна сразу же напустилась на сына.

— Ну что мне с тобой делать? Чего ты лезешь, куда не надо?

— Подожди, мать, — сказал Василий Васильевич. — Ребята поступили правильно. Пора кончать в школе со старорежимными порядками.

* * *

На совет ребят не пустили. Сказали, когда надо будет, их позовут. Они пристроились на скамейке у двери кабинета и стали ждать решения своей участи. Из кабинета до них доносились голоса, было слышно, как двигают стулья. Наконец все стихло, и заговорил заведующий.

— Господа… Простите, граждане. Я пригласил вас для того, чтобы обсудить одно чрезвычайное, на мой взгляд, событие. Один из учеников позволил себе сделать замечание батюшке, причем в резкой форме. А другой ученик пригрозил забастовкой. Я полагаю, что подобного рода явления надо пресекать в самом зародыше.

— Позвольте спросить, — это говорил Никита Григорьевич. — По какому случаю ученик сделал батюшке замечание?

— Извините, вы кем приходитесь ученикам? — спросил заведующий.

— Никем. А присутствую здесь как заместитель председателя Совета рабочих депутатов, отвечающий за образование. Повторяю свой вопрос: по какому случаю ученик сделал батюшке замечание?

— Это не так существенно. Ну… батюшка слегка дернул за волосы другого ученика. Это, повторяю, несущественно. Важнее то, что ученик Абдулажанов сделал замечание старшему.

— Нет уж извините, гораздо существеннее как раз то, что батюшка позволил себе рукоприкладство. А это запрещено даже законами царского времени. До революции ребятишки как-то еще терпели побои, а теперь не хотят.

— Дозвольте пояснить, — пророкотал батюшка, — я руководствуюсь божескими законами. А в святом писании телесные наказания не только не осуждаются, а благословляются. Они укрепляют душу, внушают покорность и благонамеренность. Нельзя же допускать, чтобы дух смуты и строптивости проникал в детские души.

— Вот и договорились, — перебил батюшку Василий Васильевич, — значит, вы считаете, что дух революции — это дух смуты, который надо истреблять?

— Не придирайтесь к словам, гражданин Горин, — поспешил на выручку батюшке заведующий. — Но согласитесь, что революция не дело детей.

— Революцию делают не дети. Но она совершена для них, во имя их и мимо их умов пройти никак не может.

— Ну этот спор не для нашего собрания. Екатерина Ивановна, скажите, что собой представляют ученики Абдулажанов и Горин?

— Это мои лучшие ученики. Способные, дисциплинированные. И если хотите знать мое мнение о сегодняшнем происшествии, то в нем повинен только батюшка, и мы, учителя, должны осудить его поступок.

— Вот, вот, — загремел голос батюшки, — вот она, потатчица. От нее и вся смута в классе.

В кабинете поднялся шум. Сразу заговорили несколько человек. Видимо, часть учителей поддерживала батюшку, а другая — Екатерину Ивановну. Застучал карандаш по графину, и шум стих. Опять заговорил Никита Григорьевич:

— Завтра я на заседании Совета рабочих депутатов поставлю вопрос о том, что в нашей школе применяются телесные наказания и что заведующий школой их одобряет.

— Вы меня Советом не пугайте, я ему не подчиняюсь! — сорвался заведующий.

— А мы вас заставим уважать рабочий Совет.

Со следующего дня занятия в классе пошли своим обычным порядком. Только батюшка перестал ходить на свои уроки. И заведующий ни разу до конца учебного года не бывал в классе.

 

Кому нужна такая революция?

Итак, школа окончена. Пять учебных лет позади. Максим не представлял, что ему будет так жалко расставаться со школой. Ведь последние два года он мечтал скорее закончить учебу и поступить в главные мастерские. А может быть, он подсознательно чувствовал, что кончилась пора хоть и не совсем беззаботного и безоблачного, но все же детства.

Максим и Газис твердо решили идти работать, может, слесарями, а может, и столярами. Как удастся устроиться. Володьку Екатерина Ивановна решила «тянуть» дальше: осенью он поступает в гимназию.

Но все расчеты ребят рассыпались в прах. Главные мастерские не брали учеников, потому что резко сократился ремонт паровозов и вагонов.

Ребята перепробовали несколько работ. Торговали газетами. Но дело оказалось ничего не стоящим. В прошлом году на барыш от трех газет можно было купить либо булку, либо полтора фунта хлеба, а теперь для этого надо продать десятка полтора, а то и два газет.

Ощутимо надвигался голод. Хозяева пекарен придерживали муку, взвинчивая цены, и на дверях лавки частенько появлялась записка: «Нынче хлеба не будет».

Больно было видеть, как мать за обедом разламывает свой кусок хлеба и подсовывает Коле или Васе: они маленькие.

А отец будто не замечал навалившейся на семью нужды: Правда, был очень занят и в Совете, и в профсоюзе, но, приходя домой, а это бывало не каждый день, он, как и прежде, весело здоровался. Исхудал, потемнел лицом, а глаза светятся.

Однажды мать пожаловалась отцу на нужду, а он ей в ответ:

— Потерпи, Любаша, теперь уже скоро. Ты знаешь, какая жизнь будет!

Что имел в виду отец, Максим не знал. Хотел расспросить, но не получалось посидеть с ним один на один и поговорить по душам.

* * *

В Нахаловку приехал управляющий дачей Гусаковых и стал набирать ребят на работу. Условия показались блестящими. Шутка сказать: десять рублей керенками в день и харч хозяйский.

Максим боялся, что мать будет против, но она сразу же согласилась. Больше того, пошла к управляющему и упросила взять еще и Катю: хоть сыты будут, и дома ртов поменьше. Газис тоже решил наняться, Абдул Валеевич поступил на лесопильный завод, и в это лето они не поехали выжигать уголь. Екатерина Ивановна сначала возражала, но под напором ребят согласилась отпустить Володьку.

К полудню управляющий усадил ребят в бричку, и пара сытых лошадей покатила их на дачу Гусакова.

Когда приехали, управляющий приказал их накормить, а потом до вечера отпустил на озеро купаться. Предупредил только, чтобы спать ложились пораньше, а то завтра вставать с восходом солнца. Катю он забрал в дом, она будет нянчить его ребенка.

Пришли на озеро. Накупались и улеглись на траву, и жизнь показалась совсем прекрасной. Сыты, наплавались, греются на солнышке, чего еще надо. Словом, повезло.

Со стороны усадьбы донесся топот. Из-за деревьев вынеслась лошадь, а на ней девчонка. Ребята засмотрелись на наездницу. Максим и Газис, уже немало поездившие верхом, сразу оценили ее ловкость и умение управлять конем. Длинные волосы черным флагом развевались за ее спиной, а она все настегивала лошадь концом повода и только у самой воды перевела ее на рысь.

Лошадь поплыла к противоположному берегу, а девчонка, свалившись с ее спины, легко поплыла рядом, держась одной рукой за гриву, а другой слегка подгребая. Наконец лошадь вышла на мелкое место и остановилась.

Максим свистнул. Лошадь повернула голову и посмотрела в его сторону, а девчонка оторвалась от своего занятия, вгляделась в ребят и крикнула:

— Вы кто?

— Ребята, да ведь это Генкина сестра! — сказал Максим. — Эй, плыви сюда!

— А вы кто?

— Прими нас лошадь купать.

— Идите купайте.

Ребята плюхнулись в воду и, переплыв озеро, окружили лошадь.

— О, я вас узнала! Ты шурум-бурум, — ткнула Соня пальцем в Газиса. — А ты и ты, — показала она на Максима и Володьку, — умеете на руках ходить.

— Ты как сюда попала?

— Я здесь живу. Моя мама и тетя Маруся Гусакова сестры.

— И Генка здесь?

— Нет, они с папой в городе. Ведь сейчас революция.

— Ой, что ты понимаешь в революции? — рассмеялся Максим.

— А чего тут понимать? Папу выбрали в думу, и ему жить на даче некогда.

— А моего отца в Совет выбрали, — похвастался Максим.

— В Совет? Так он смутьян? Папа говорит, что это все Советы мутят.

— Чего ж мутят? Советы за рабочих, за революцию, а твоя дума за кого?

— Дума? — Соня на минуту задумалась. — Как за кого? За революцию. Поплыли, — предложила вдруг она.

Максим глубоко нырнул, долго, пока от недостатка воздуха не зазвенело в ушах, плыл под водой, а вынырнув, энергично заработал руками и ногами. При каждом взмахе руки он словно наваливался грудью на воду, рассекая ее, так что за ним явно обозначалась расходящаяся вширь дорожка. Конечно же, Соня сейчас смотрит на его спину. Пусть посмотрит, как плавают настоящие ребята.

Максим хотел обернуться и крикнуть «догоняй», но, скосив глаза, увидел, что Соня спокойно плывет рядом. И плывет-то по-чудному, не саженками — где ей! — а как-то по-лягушечьи. Даже рук из воды не вытаскивает. А не отстает. Максим приналег изо всех сил. Ему даже жарко стало. Чуть обогнал Соню, но она снова поравнялась с ним.

На берег он вышел, едва переводя дыхание, и тут же бросился на траву.

— Ты хорошо плаваешь, — сказала Соня, ложась рядом с Максимом.

— Ты тоже, — снизошел он и добавил: — Меня в Нахаловке никто не обгоняет.

— А я обгоню.

— Ой, хвальбушка!

— Обгоню.

В это время с усадьбы донеслось:

— Соня-а!

— Ой, меня зовут музыкой заниматься. Сильва, Сильвочка, ко мне, — обернулась Соня к лошади, и та послушно поплыла на зов.

Соня ухватилась за гриву, уперлась большим пальцем левой ноги в ямочку у колена лошади, правую вскинула на спину и с места взяла рысью.

* * *

Когда ребята пришли на усадьбу, солнце светило из-за леса только краешком. Не слышно было ни шума деревьев, ни птичьей разноголосицы. Даже мухи, налетавшись за день, теперь позалезали в щели, укладываются на ночь. Как-то особенно отчетливо в эту тишину врезались отдельные звуки. Заблеяла на скотном дворе овца, промычала корова. Вот зазвенели струи молока об ведра. Это скотница и кухарка начали доить коров. Из окна второго этажа донесся женский голос:

— Соня, не тяни время, садись играй.

Максим не расслышал, что ответила Соня. Но вот раздался аккорд, другой, быстро, быстро побежали звуки, добежали до высокой ноты и, опускаясь вниз, зарычали басами. Потом Соня прекратила перегонять звуки сверху вниз и начала играть какую-то пьесу.

Когда друзья пришли под навес, где они обедали, там возле умывальника толпились слободские ребята, нанятые управляющим неделю назад. Они только что пришли с поля. Все загорелые, с облупленными носами и черными от въевшейся земли руками.

Расселись за длинным столом. Кухарка положила перед каждым из ужинающих по куску хлеба, по деревянной ложке и расставила на столе три большие глиняные чашки с молоком. Дружно начали хлебать. За столом было слышно только постукивание ложек о края чашки да громкие всхлебы.

Максиму хотелось скорее прикончить с ужином и снова бежать под окно слушать музыку. Не доев куска, он тихо вылез из-за стола. Добравшись до дуба, стал вглядываться в темнеющее окно: не покажется ли в нем Соня. И тут услышал:

— Петр Петрович, вы сегодня новых работников привезли? Детишки совсем.

Максим понял, женщина обращается к управляющему. А тот ответил:

— Ну эти детишки к труду привычны.

— Ма, эти мальчишки из Нахаловки будут у нас работать? — послышался Сонин голос.

— Да, детка, — ответила женщина и опять, обращаясь к управляющему: — Сколько же они у вас будут зарабатывать?

— Десять рублей в день.

— Десять рублей! Да ведь это огромные деньги!

— По теперешним ценам это пустяки. Взрослому работнику надо — платить по двадцать. А эти мальчишки у меня сделают не меньше взрослых.

До чего же не вязался этот разговор ни с тихим вечером, ни с тем мечтательным состоянием, которое владело сейчас Максимом. Опустив голову, точно был в чем-то виноват, он пошел к ребятам.

* * *

Утром ребята проснулись от протяжного крика:

— Ребяты-ы, вставайтя!

Это кричала тетя Марфуша — старшая над ребятами.

Разбуженная ее криком, за стеной сарая громко вздохнула корова и замычала. Потом заблеяли, дробно застучали копытцами овцы, захлопали крыльями, слетая с насеста, куры.

Тетя Марфуша повела ребят в поле.

Здесь их ждал управляющий. Несколько человек он оставил на свекле, а Максимову группу привел на картофельное поле, заросшее осотом.

— Ну вот, ребятки, берете по два рядка и до завтрака прополете вон до того куста. Кончите раньше, отдыхайте, а не успеете, будете завтракать тем, что останется. Ясно?

Самым «грамотным» в прополке оказался Газис. Он первым склонился к рядку, выдернул несколько стеблей осота и бросил позади себя.

— Это все? — спросил Володька.

— А ты думал? Дергай с корнем траву, вот и все дело, — ответил Газис.

— Ну это просто.

Володька с азартом взялся за работу. Он обеими руками ухватился за большую осотину и рванул.

— Ах ты колоться? Так вот тебе! — воскликнул он и бросил вырванный куст на землю. — Упирайся не упирайся, а мы тебя все равно выдерем, — приговаривал он.

Но вскоре его голоса не стало слышно. После нескольких кустов у Володьки начали гореть руки, каждый стебель причинял боль, и он отстал от ребят, Максим заметил это и начал прихватывать один из его рядов. Володька выровнялся.

— Ты знаешь, как мне повезло, — сказал он, — целая прогалина попалась чистой.

Максим усмехнулся и ничего не сказал. Теперь они оба отстали от Газиса. А тот все дальше и дальше уходил от друзей. Он работал с остервенением и умело. Когда у него от наклонов начинала ныть поясница, он вставал на колени, полз на четвереньках, ложился, где можно, на бок. Казалось, на него и разогревшееся солнце не действовало.

Зато Володьку оно жгло все мучительнее и мучительнее. Голова гудела, в глазах стоял розовый туман, и все нестерпимее ныла поясница. Про руки и говорить не приходилось. Боли Володька уже не чувствовал, но руки стали непослушными, с каждым разом слабее захватывали траву. Он то и дело выпрямлялся, стараясь хоть на минуту утишить боль в пояснице, и с надеждой вглядывался в заветный куст, до которого надо дойти.

— Эх, ребята, хорошо бы придумать такую жидкость. Ну, вроде как мертвую воду. Побрызгал на поле, и весь осот погибнет, а картошка остается.

— Ты, Володь, не фантазируй, давай нажимай, — оборвал его Максим. — Посмотри, как далеко ушел от нас Газис.

Володька вздохнул и снова склонился к траве. Газис наконец дошел до намеченного куста. Он постоял, поглядел на ребят и исчез в траве.

«Спать улегся, — подумал Максим, — друг называется. Нет, чтобы помочь». Но тут вскоре услышал Газисово сопение. Оказывается, он начал полоть им навстречу. Вот и куст! Все! Урок выполнен!

Ребята брякнулись на землю животами и молча уткнулись в сложенные под подбородком руки. Тело блаженствовало. Из поясницы словно вытекала накопленная за эти несколько часов боль. И тут от дороги со свекольного поля донесся голос тети Марфуши:

— Ребяты, завтракать!

Шли по только что прополотой полосе. И было удивительно радостно видеть повеселевшую, очищенную от сорняков картофельную ботву.

Подошли к стану, где под деревом собрались все остальные ребята. Кухарка, приехавшая на подводе, поставила на траву все те же вчерашние чашки с супом, разложила по кругу хлеб и ложки.

Завтрак был совсем непохож на обед, которым потчевали ребят вчера: жиденький пшенный суп, приправленный затхлым, должно быть прошлогодним, свиным салом.

Со стороны усадьбы показался всадник. Он карьером гнал лошадь прямо к стану.

— Соня! — вырвалось у Максима, и он почему-то покраснел.

А Соня у самого круга ребят осадила лошадь и легко соскочила на землю. Лошадь покорно замерла на месте, похрустывая удилами.

— Здравствуйте! — крикнула Соня. — Что это вы делаете? Завтракаете? А мне можно попробовать?

Максим вскочил и подал ей свою ложку. И сразу понял, что совершил оплошку: некоторые ребята скривились в ехидной улыбке. А Соня, ничего не замечая, села в круг, хлебнула раза два супа и продолжала тараторить:

— Ой, как вкусно. Мне так надоели сливки. Да еще парные. Фу-й, от них тошнит, а мама свое: пей и пей, видишь, какая, худая, поправляться надо. Смешно.

Максиму пришла на ум озорная мысль. То ли ему захотелось показать ребятам, что он не такой, каким они его считают, то ли перед Соней хотел похвастаться.

Обойдя лошадь, он разбежался и, оттолкнувшись о круп руками, вспрыгнул ей на спину. Лошадь рванулась вперед. Уже на скаку Максим перебрался в седло, подобрал поводья, вставил ноги в стремена и разогнал лошадь вскачь.

Проскакал немного по дороге, в поле развернулся и, подгоняя лошадь пятками, начал выжимать из нее еще большую скорость. А подъезжая к стану, вдруг встал в седле и так, выпрямившись во весь рост, подъехал к ребятам, спрыгнул прямо со спины, сделал по инерции пробежку, остановил лошадь и подал Соне повод.

— Ой, Максим, как здорово! — воскликнула Соня. — Научи меня.

— А че тут учить? Сама сумеешь.

Но тут вмешалась тетя Марфуша:

— Хватит, хватит, ребятки, пошли работать.

— Вы идите, а он останется, — сказала Соня.

— Как же я останусь? Ты что? — удивился Максим.

Соня надула губы и сердито смотрела ему вслед. Через минуту она побежала за ребятами. Догнала тетю Марфушу и попросила:

— Примите меня работать.

— Что ты, детка, не господское это дело.

— Думаете, не сумею, да?

— Чего ж тут не суметь, сумеешь. Только ручки твои жалко. Ну, становись, попробуй.

Соня дулась на Максима. Разговаривая с тетей Марфушей, она старалась не глядеть на него, но глаза сами косили в его сторону. И когда она встала в ряд с ребятами, то оказалась почему-то рядом с ним. Максим посмотрел на ее руки с тоненькими жилками, синеющими сквозь бледную кожу, и ему стало жалко ее.

— Как же ты будешь играть на рояле, ведь руки сейчас поколешь.

— Ну и пусть, — задорно дернув носиком, ответила Соня.

Потом спросила:

— Хочешь, я тебе сегодня полонез Огинского сыграю? Ой!

— Ты что?

— Трава колючая.

— Я ж тебе говорил. Бери пониже, тогда не так колко.

— Знаешь, я лучше вот эту траву буду дергать, она мягкая.

— Да ведь это картошка!

— Не ври, картошка не такая, картошка круглая.

— Ну и дуреха же ты.

— Я дуреха? Ну и рви траву сам, а я с тобой не буду больше разговаривать.

Соня дернула плечиками и быстро пошла с поля.

Максиму стало не по себе. Он хотел побежать за ней, сказать, что никак не хотел ее обидеть, но увидел, как на него со всех сторон смотрят ребята, и остался на месте. А Соня села на лошадь и тихо поехала на усадьбу. Максим уткнулся в землю и с ожесточением стал дергать траву. Он не чувствовал ни уколов осота, ни палящего солнца и не заметил, как ушел далеко вперед от ребят. К нему подошел коренастый паренек, которого звали Ванчей.

— Ты чего это больно стараешься? — спросил он. — Подлизываешься к хозяевам? С Сонечкой вон заигрываешь.

— Я?!

Максим задохнулся от обиды и злости.

А Ванча продолжал:

— Работай наравне со всеми, а то ребята устроят тебе темную.

Максим молча повернулся в обратную сторону и начал полоть навстречу Володьке. В это время тетя Марфуша что-то сказала Ванче, ушла вперед и улеглась под кустом.

— Чего это она? — спросил Газис.

— Ой, ребятки, — запричитал Ванча голосом тети Марфуши, — поясницу разломило. Ревматик проклятый. Я полежу капельку, а вы уж мою полоску прогоните.

— Дрыхнуть пошла, а мы за нее должны работать, — сказал кто-то из мальчишек.

— Помалкивай. Нам без нее еще лучше.

И действительно, без тети Марфуши работа пошла кое-как. Ребята переговаривались, бросались травой.

Темп был такой, что даже Володька не отставал. Так прошло около часу. Вдалеке из-за усадьбы показалась лошадь, впряженная в шарабан.

— Хозяйка едет! — крикнул Ванча и, пригнувшись, побежал к кусту, где спала тетя Марфуша. Он чуть тронул ее за плечо, она мгновенно вскочила и довольно прытко (куда девался «ревматик проклятый») побежала к ребятам.

Сразу же склонилась над рядком и как ни в чем не бывало принялась работать.

Лошадь остановилась возле работающих. Максим оглянулся и увидел в сверкающем черным лаком шарабане Гусачиху. Рядом с ней сидела красивая женщина. В вытянутых, одетых в длинные перчатки руках она держала ременные вожжи. Максим догадался, что это и есть Сонина мать.

Гусачиха сошла с шарабана и, обходя прополотое поле, ворчала:

— Плохо смотришь, Марфа, за ребятами. Разве так работают? Солнце уж вон как высоко, а вы почти ничего не сделали. Деньги вам платим, кормим.

— Марья Дмитриевна, а кормите вы плохо. Утром мы не наелись. Дали нам супа столько, сколько и вчера. А вчера было десять человек, а нынче тринадцать.

Это Володька. И дернуло же его ввязаться. Гусачиха покраснела и какой-то момент вглядывалась в Володьку. Потом увидела рядом Максима и закричала:

— Господи, да тут вся нахаловская банда! Ну работничков набрал Петр Петрович. Говоришь, плохо кормим? Да вы дома куска хлеба досыта не едите, а тут мясным кормим, и им все мало.

Должно быть, эта тирада немного разрядила ее злость, и она уже спокойнее сказала:

— Ну вот что, даю вам урок: до обеда пройдете поле до конца. Сделаете раньше, пойдете купаться. — Гусачиха села в шарабан и укатила.

Перспектива искупаться перед обедом увлекла ребят. Теперь уже не слышно было ни разговоров, ни шуток. Над полем только виднелись согнутые спины, да клубки пыли легко разлетались по картофельной ботве, Максим и Газис помогали Володьке, и они дружной тройкой вышли вперед. Их обгонял только Ванча.

Но вот «урок» закончен. И тут откуда ни возьмись управляющий.

— Вы куда это собрались? — крикнул он.

— Купаться, — ответил Ванча.

— Да вы что, работать сюда приехали или купаться?

— Так нам хозяйка урок дала.

— Какой такой урок? Тут на час работы было, а вы урок. Давайте-ка поработайте. До обеда еще далеко. А не то я за купанье с вас вычту.

И уехал. Вот те и урок, вот те и купанье. Надула, выходит, хозяйка. Дружного подъема, с которым только что они работали, как не бывало.

Наконец привезли обед. За обедом Газис подтолкнул локтем Максима и шепнул:

— Посмотри на Володьку.

С Володькой творилось что-то неладное. Его лицо пылало. Полузакрытые глаза были красные и безучастно смотрели в одну точку. Он вяло жевал, и видно было, что есть ему не хочется.

— Сгорел, — тихо сказал Газис, — после обеда ему не надо работать, а то захворает.

Когда кончился обед, тетя Марфуша легла спать, слободские ребята ушли купаться, а Максим и Газис остались с Володькой. Ему было совсем худо. Друзья нарвали травы, расстелили ее в тенечке под кустом и уложили Володьку. Он жаловался, что у него горят плечи и спина, что ему больно пошевелиться. Притихшие ребята сидели вокруг и не знали, чем помочь другу. Проснулась тетя Марфуша и запричитала:

— Ой, господи, никак долго проспала. Ну-ка ты, — ткнула она пальцем в Максима, — сбегай скореичка за ребятами. Работать надо. Не дай бог Петр Петрович заглянет.

Пришли ребята и цепочкой потянулись на поле.

— А этот что валяется? Эй ты, вставай! — крикнула тетя Марфуша Володьке.

— Не трогайте его, он заболел, — сказал Максим.

— Ишь ты, заболел. А кто за него работать будет?

— Мы.

— Кто это «мы»? Вы свое успейте сделать. Он будет валяться и за это деньги получать?

«Вы валялись, мы за вас работали», — хотел сказать Максим, но смолчал.

Ребята взяли по рядку и еще третий, Володькин. Конечно, им нелегко было вдвоем делать работу за троих, но от других не отставали. И для них время до полдника прошло незаметно.

Разбудили Володьку. Он лениво пожевал хлеб, запил большой кружкой воды и вышел на поле вместе со всеми.

Работая рядом с Володькой, Максим видел, как мучительно достается ему каждый наклон. Распухшие руки с трудом выдергивали траву. Но Володька крепился и старался не отставать от товарищей. К счастью, и солнце смилостивилось, прикрылось облаками и не так жгло. А вскоре оно и совсем ушло за лес. И когда над землей остался только багровый край его, тетя Марфуша сказала:

— Ну вот и все, кончай работу.

Пока поужинали, стало совсем темно. Укладываясь спать, Максим вспомнил, что Соня обещала ему сыграть… как же это называется? Полоз? Ползун?.. Нет, не так. Он хорошо помнит: «пол», а как дальше? Да нет, наверное, не сыграет, ведь она уехала, рассердившись на него. Ну и пусть. Нет, не пусть, жалко, если она сердится. А он хорош — обозвал дурехой! Э, да что там…

Незаметно для себя Максим уснул. Его разбудили тихие всхлипы. Прислушался. Плакал Володька. Максим прижался к нему и зашептал в ухо:

— Володь, ты че?

— Руки болят, все болит.

— Потерпи. Володь, усни, они пройдут!

Максим не знал, что делать. Володька весь горел, его знобило. Максиму изо всех сил хотелось взять хотя бы половину Володькиной боли на себя. Да что там половину, всю бы взял, он терпеливый, а Володька такой слабенький, ему всегда почему-то не везет.

— Знаешь, Володь, кислым молоком бы руки смазать.

— Где ты его возьмешь?

— Я сейчас к поварихе схожу.

— Да разве она даст?

В непроницаемой тьме Максим выбрался из сарая. Во дворе от звезд было светлее. Нашел дверь на кухню и решительно открыл ее.

— Кто там? — раздался хриплый со сна голос кухарки.

— Тетенька, это я, дайте, пожалуйста, ложечку кислого молока.

— Какого еще молока, поди прочь.

— Тетенька, пожалуйста, у Володьки руки очень болят.

— Да что ты пристал, полуношник, поди, говорю, прочь, дай поспать.

— Тетенька, ну, пожалуйста, мы вам завтра что хошь сделаем, дров наколем, воды натаскаем.

— А, пропади ты пропадом, пристал как банный лист. Ну подожди.

Кухарка загремела коробком спичек, зажгла свечку.

— Пойдем. Что там с твоим Володькой?

— Да у него от осота руки болят и солнышком спалился.

— Так бы и сказал. Тут молоко не поможет, сметану надо. Веди его сюда.

Когда Володька снял рубашку, кухарка молча осмотрела его, густо смазала плечи, руки, лицо сметаной. У Володьки от боли потекли слезы.

— Надо было сразу прийти ко мне, а, теперь терпи, — ворчала она. — Завтра на работу не ходи. Я тебя накормлю, только не болтайте никому. И про сметану молчок. У наших хозяев всего хоть и полно, а за ложку сметаны горло перегрызут. Эта-то, докторша, ничего, и сам доктор добрый, а Гусачиха — упаси бог.

— При чем здесь доктор с докторшей? — спросил Максим.

— А как же, они такие же хозяева, как и Гусаков, на паях. И расходы и доходы — пополам. Ну ладно, однако, ступайте-ка к себе. Спать-то уж мало осталось.

На другой день Володька проснулся, когда кухарка, покормив ребят, уже вернулась с поля. Ему стало стыдно своего безделья, и он засобирался на работу. Кухарка принесла ему миску кислого молока и кусок хлеба.

— Молоко съешь, а что останется, помажь руки. И лежи, уж больно тебя солнышко обожгло.

Только она ушла, как тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова Кати.

— Володя, — громким шепотом позвала она, должно быть ничего не видя после яркого солнца. — Где ты, Володь?

— Здесь я, иди ко мне, — позвал Володька.

Катя проскользнула в сарай и села на солому возле Володьки.

— Ты что, Володь, захворал?

— Ага, а ты откуда узнала?

— Петр Петрович сказал. Взял, говорит, на свою голову дохляка, теперь вот нянчись. Он злой, говорит, кормить тебя не будет. На, вот тебе я пирожка принесла.

В это время со двора донесся крик:

— Катька! Где ты пропала, окаянная, не слышишь, ребенок плачет.

— У, какая, — буркнула Катя и убежала.

После обеда Володька вышел на работу. А на следующее утро до завтрака ребята поливали помидоры. И опять труднее всех было Володьке. Воду носили ведрами из озера. Он то и дело задевал утором за землю, расплескивал воду, и крутой берег, по которому приходилось подниматься, стал скользким. Володька упал, разлил воду и совсем испортил дорожку.

А потом друзьям поручили совсем легкое дело — поливать клубнику. Вся их обязанность заключалась в том, чтобы с помощью мотыги направлять воду. В одном месте запрудишь воду, в другом пустишь в нужную канавку.

…Так день за днем и пошла работа: то на прополке, то на поливке, то ягоду собирать. Хуже всего, оказалось, собирать клубнику. Попробуй-ка побыть целый день наклонившись. На прополке хоть можно стать на колени, иной раз сесть и даже лечь на бок. А здесь на клубнику не сядешь. Так и ходишь весь день согнувшись.

Но вот, наконец, и суббота. Работали только до обеда. Потом управляющий дал на всех кусок мыла, велел всем хорошо вымыться и постирать рубашки и штаны. Денег за проработанные дни не дал, сказал, что в следующую субботу сразу за две недели отдаст. И домой-де нечего ходить: далеко, как-никак семь верст в один конец.

 

«Забастовщики»

Прошла еще неделя. И снова наступила суббота, а с ней и расчет. Первой получила тетя Марфуша. Она села за обеденный стол и с просиявшим лицом медленно пересчитала деньги. Потом, все так же довольно улыбаясь, спрятала их за пазуху.

От управляющего с пачкой денег отошел Ванча. Пересчитав деньги, он побледнел.

— Как же так? Нанимал по десять рублей в день, а уплатил по пять, — сказал он Максиму.

— Как так? — Максим подошел к управляющему. — Петр Петрович, почему вы рассчитываете по пять рублей, ведь уговаривались по десять? — Ты, милой, что-то напутал. Это взрослым по десять, а вам-то за что? Вон Марфе я заплатил по десять, а вам по пятерке.

— Так мы же наравне с ней работали.

— Ну это ты сказки сказываешь. Разве такой шпингалет, как ты, может сравниваться со взрослыми?

— Мы пойдем в Совет жаловаться.

— Жалуйтесь хоть самому господину Керенскому. Где это видано, чтобы детишки получали наравне со взрослыми?

— Ребята, не получайте деньги, будем бастовать! — крикнул Максим.

— Ах, сопляки! Ну, ну, побастуйте.

Управляющий закрыл сундучок с деньгами и ушел. Ребята пошумели, пошумели и отправились на озеро. Решили караулить хозяев — доктора Воронина или Гусакова и пожаловаться им.

Уже перед самым заходом солнца из-за кустов появилась пролетка. В ней сидел Гусаков. Максим бросился к нему. Рассказал.

— Я в дела управляющего не вмешиваюсь, — небрежно бросил Гусаков, — у меня и без того забот хватает.

И уехал. У Максима от досады подступили злые слезы к горлу.

— Может быть, получить что дают? — сказал один из слободских.

— Ты что, уже струсил? — оборвал его Газис. — Если будем крепко стоять друг за друга, управляющий сдастся.

— А что ему сдаваться?

— Чудак, у него ягода поспела, кто собирать будет? Никуда он не денется, заплатит.

— А он других наймет.

— Так мы их уговорим не работать. А будут работать, отлупим.

Управляющий делал вид, что к забастовке относится как к ребячьей затее. В субботу и в воскресенье, как и было уговорено при найме, ребят накормили.

Но вот наступило утро понедельника. Как всегда, на рассвете раздался крик тети Марфуши: «Ребяты, вставайте!» Ванча, за ним еще кое-кто из ребят повскакивали.

— Вы куда, ведь бастуем же! — остановил их Максим.

Через полчаса в сарай влетел управляющий.

— Вы что дрыхнете? Солнышко уже всходит. Марш на работу!

Ребята молчали. Управляющий хлопнул дверью и нарочито громко отдал кухарке распоряжение: завтрак для артели не готовить.

Ребята повалялись еще часа два. Ждали, что управляющий придет и рассчитается с ними по-честному. Не дождавшись, пошли на озеро.

— Есть охота. Когда работали, так не хотелось, — буркнул Ванча.

— Потерпи, — ответил Максим, — всем охота.

— Сейчас позавтракаем, — сказал Газис, и все обернулись к нему. — В лесу да быть голодными. Вот смотрите.

Газис сорвал несколько липовых листьев и съел. Ребята попробовали — съедобно. Еще вкуснее оказались столбунцы — сладкие. Даже стебли майской полыни, если с них снять горькую пленку, можно есть. Но от всей этой «вкусной» пищи бурлило в животе, а есть все же хотелось.

Перед обедом пришел управляющий:

— Ну, вот что, ребята, выходите на работу. С нынешнего дня будут платить вам по десятке. Дурачки, я ведь сам хотел вам прибавить. Вы же научились работать. Раз повысилась квалификация, то и оплата должна быть выше. Все по совести. Пошли.

— А за прошлые дни заплатите по десять рублей? — спросил Максим.

— Ну, что прошло, то, как говорится, быльем поросло. Я уж вам сказал свое слово.

— Тогда мы не выйдем на работу.

Но вот встал Ванча, за ним один за другим и все слободские. Пряча глаза, они тихо пошли за управляющим.

— Стойте! — крикнул Володька. — Смотрите, почему он стал добрым. — Володька показал на две подводы с торговками. — Ему надо скорее ягоду продавать.

Но слободские не послушались Володьку. После их ухода Володька предложил сходить в город и привести сюда Никиту Григорьевича. Но друзья отвергли это предложение: у Немова поважнее дел полно.

Ребята стояли в раздумье, пока не увидели направляющегося к ним кучера. Он бросил на землю ребячьи мешки с пожитками и хмуро сказал:

— Приказано вам отсюда убираться.

— Пусть нам заплатят что положено, и мы уйдем, — ответил Максим.

— Вы, ребятки, меня не подводите, ведь мне приказано вас прогнать с поместья.

— А куда мы пойдем?

— Да вон хоть на тот берег озера. Там уже земля казенная, не гусаковская.

— Ну нам еще лучше. Скажи, что прогнал, а мы сейчас уйдем.

Когда кучер ушел, из кустов выбралась, таинственно озираясь по сторонам, Соня. В руках у нее был какой-то сверток.

— Катя сказала, вы голодные, вот, — протянула она сверток, — я стащила.

— Разве воровать можно? — засмеялся Максим, разворачивая газету, в которую было завернуто полбуханки хлеба.

— Какое же это воровство? В своем доме не воруют. Я просто взяла.

Ребята не стали вдаваться в подробности Сониной философии, разломили хлеб на три части и начали уплетать его.

— Вот что, Соня, — сказал Газис, — принеси нам топор, а?

— А зачем вам топор, защищаться, да? Вы убьете управляющего?

— Да ты что? Нам надо шалаш построить.

— Шалаш? Вот замечательно! Сейчас принесу.

Дождавшись Сони с топором, ребята отправились в лес. Выбрали среди зарослей терновника маленькую полянку и принялись за постройку шалаша. Газис с Максимом рубили и устанавливали колья и жерди. Володька и Соня рвали траву. Когда шалаш был готов, Соня забралась в него и заявила:

— Я здесь буду жить.

— Ты что? Да тебя искать будут, и ты нас подведешь.

— Это правда. Ну я буду к вам приходить каждый день.

— Ладно. Теперь иди домой.

Длинные тени, укрывшие полянку, предвечерняя тишина действовали угнетающе. А тут еще есть хочется, а впереди неуютная, пугающая неизвестностью ночь. И главное, непроходящее чувство обиды на слободских ребят, так легко поддавшихся уговорам управляющего.

— Давайте пойдем и разагитируем слободских, — предложил Володька.

— Пошли, — поддержал его Максим, — вы агитируйте, а я выпрошу у тети Паши поесть. Может, от ужина что-нибудь осталось.

Кружным путем друзья подобрались к усадьбе и спрятались в кустах бузины за сараем. Слободские ужинали. Но подойти к ним было невозможно — за столом сидел управляющий. Вкусно пахло мясным супом. Видно, управляющий решил еще больше задобрить ребят. После супа на столе появилась большая чашка с клубникой.

Но вот кончился ужин. Ребята пошли в сарай. Ушел и управляющий. Только он удалился, Газис юркнул в сарай. Максим пошел к кухарке, а Володька остался караулить.

Газис сразу пошел в наступление:

— Ну что, нажрались? А что ваши товарищи голодные, вам ничего? Уговаривались все за одного, один за всех, а поманил управляющий, вы и побежали.

— Шли бы работать, и вас бы накормили, — раздался голос из темноты.

— Уговаривались всем бастовать. У тебя, Ванча, есть деньги, мы бы два дня на них прожили, и управляющий сдался бы.

— Что ты моими деньгами распоряжаешься?

— Да ты посмотри, если за эти дни управляющий не соберет ягоду, у него будет большой убыток. Он пойдет на уступки!

— Он и так обещал нам заплатить по десятке за те дни, если мы будем работать так же хорошо, как сегодня.

Вдруг за стеной замяукала кошка — это Володька подал сигнал тревоги. Газис выскочил из сарая. В кустах его ждали Максим с Володькой. Максимов поход был удачнее. Тетя Паша, оказывается, оставила полведра супу и по большому куску хлеба. Сказала, что после завтрака то же самое будет их ждать в кустах бузины.

* * *

Утром у друзей был совет: что же делать дальше? Пойти с повинной к управляющему и приступить к работе не годится. Забрать у него те деньги, что он предлагал, и уйти? Гордость не позволяет. Однако гордость гордостью, но дома ждут денег. А по всему видно, что управляющий в ребятах не очень нуждается. Решили получить заработанные деньги, уйти домой и пожаловаться в Совет.

Еще не доходя до будки, у которой управляющий продавал ягоды, ребята увидели несколько подвод с городскими торговками. К будке то и дело подбегали слободские, подтаскивали с поля лотки со свежей клубникой. Друзья сидели под кустами и ждали, когда разъедутся торговки. Ждать пришлось долго. Наконец последняя подвода ушла. Внезапно подул сильный ветер, притащил с собой огромную тучу, и пошел дождь. Слободские ребята, прикрывшись пустыми лотками, побежали к усадьбе. Управляющий крикнул что-то, повесил на дверь будки замок и тоже побежал.

— Ха, они думают, что во время дождя отдохнут, сейчас он им задаст такую работку! — сказал Газис. — Коровники заставит чистить. Прошлый раз я слышал, как он обещал скотнице нас послать.

— Этак он, чего доброго, нескоро придет, — проворчал Максим.

Дождь так же внезапно, как и начался, перестал. Только ветер дул еще сильнее, суматошно гоняя по небу лохмотья туч. Промокшая одежонка холодила, лежать на мокрой земле было противно.

— Давайте спрячемся от ветра за будку, — предложил Володька.

Перебежали к будке, за ней действительно было теплее. Максим со зла ткнул в стенку плечом. Будка, стоявшая на каменных столбах, качнулась.

— А ну навались! — крикнул. Максим. Будка закачалась. Сильнее, сильнее, тут помог порыв ветра, и будка… хрясь, с треском рухнула на землю.

— Эх, вот сила! — воскликнул Газис.

— Что же мы наделали! — горестно сказал Володька.

— А ничего, это наша месть управляющему. Никто нас здесь не видал, бежим, — ответил Максим.

— Смотрите, — показал Володька.

Под обломками будки все увидели сундучок, из которого прошлый раз рассчитывался управляющий, а рядом с ним рассыпавшуюся кучу денег.

— Бежим! — закричал Володька.

— Подожди, — остановил Максим. — Не трусь. Давайте сами получим расчет.

— Да ведь это грабеж.

— Мы возьмем только то, что нам полагается. Максим поднял пачку денег, отсчитал сто двадцать рублей и подал Володьке.

— Получай полный расчет, за две недели.

Володька машинально взял деньги и растерянно стоял, не пряча их в карман. Тем временем Максим, рассчитав себя и Газиса, взял из ящика записную книжку управляющего, карандаш и на чистой странице написал:

«Господин управляющий! Расчет мы получили как полагается. Больше к вам ничего не имеем. Жаловаться на вас не будем, и вы не вздумайте жаловаться. Максим».

В шалаше ребят ждали Соня и Катя. Оказывается, управляющий не захотел держать у себя сестру смутьяна и рассчитал. Соня привела ее сюда.

 

Робинзоны

И опять потянулись бездельные дни. Ребята искали работу и не находили. Пробовали встречать пассажиров у поездов. И только один раз Максиму, как самому расторопному, удалось поднести какой-то барыне тяжеленный чемодан, за это она дала ему серебряный гривенник, но разве это заработок!

Тут Максим вспомнил об острове, у него родился увлекательный план. Скорый на исполнение своих задумок, Максим собрал друзей и предложил:

— Давайте станем робинзонами. Будем жить на острове, ловить рыбу, плести корзины. Рыбу будем менять на хлеб, на картошку, корзины продавать. Знаете, как заживем.

— А чего, на острове хорошо, — поддержал Газис.

И Володьку идея жить робинзонами сразу увлекла.

Осталось уговорить родителей.

Максим напридумывал кучу доводов, чтобы уговорить мать: во-первых, на острове они будут сыты, во-вторых, будут домой приносить рыбу, в-третьих, его хлебный паек останется Васе и Коле, в-четвертых… Но мать, к его удивлению, согласилась сразу. Только сказала, чтобы осторожнее были на воде.

А у Володьки получилось так. Когда он сказал Екатерине Ивановне о своем намерении, она грустно улыбнулась, прижала Володьку к себе и сказала:

— Непутевая у тебя мать, сынуля, не может за тобой ни присмотреть толком, ни хорошо накормить.

— Я ведь все, мама, понимаю, ты обо мне не беспокойся, — ответил Володька.

— Ну что ж, поезжай, только береги, пожалуйста, себя.

Теперь осталось выпросить у дедушки Кожина лодку. Их намерение прожить все лето на острове дедушка одобрил, но лодку дать категорически отказался, сказал, что позарез нужна.

— Вон Газиска, — сказал он, — знает брод. Так что на остров доберетесь. А рыбу будете ловить с берега, оно и спокойнее, лодка, чего доброго, перевернется. Дам вам крючки, перетяги. Там за шалашом есть у меня тайничок. В нем возьмете, бредень, топор, два ведра. Устраивайтесь основательнее. Шалаш почините. Заранее заготовьте дров. В березнячке много сухостоя. Повалите с десяток сухих березок, вот вам и дрова. А я вскорости навещу, может, рыбкой угостите.

— Ой, дедушка, так накормим! — горячо воскликнул Максим.

— Смотри не так, как Соболева, — рассмеялся дедушка.

— Что ты, да мы тебе самого жирного сазана поймаем.

И вот тройка отважных робинзонов отправилась в поход на необитаемый остров. За спиной по мешку, а в мешке пальтишко, кружка, ложка, соль, рыболовные снасти. В голове мечты о жизни, полной приключений.

Подошли к Сакмаре.

— Смотрите, — сказал Газис, — вот здесь брод. Видите, перекат. По нему мы и пойдем. По пояс будет. Дойдем вон до той коряги, от нее сворачиваем на остров.

Газис взял за руку Володьку. Замыкающим шел Максим. Отошли шагов двадцать, и Сакмара остервенело начала их сбивать. Плотными потоками она била ребят по ногам, пытаясь столкнуть с переката на глубину. Стоит оторвать ногу от дна, как ее заносит влево.

Но вот и коряга, от нее, если присмотреться, можно разглядеть подводный гребень, выходящий на песчаную отмель острова. Теперь по течению идти было легче.

Как только ребята сошли с отмели, их окружили густые заросли черемухи, вишарника, терновника. Чтобы не сбиться с дороги, Газис старался вести отряд по берегу. Но это не всегда удавалось. Вот у обрыва лежит огромный осокорь. Растопырил свои высохшие лапы и не пускает. Ну как тут не вкрасться мысли, что какие-то неведомые силы не хотят пускать в здешние места. Качнутся на суку занесенные вешней водой старые водоросли, а чудится не знай что.

Наконец и цель похода: поляна, а на ней такой родной дедушки Кожина шалаш.

Как и в прошлом году, начали с подготовки жилья. Нарезали травы и расстелили сушить. Поправили шалаш, натаскали валежника. Под корнями большого вяза, за шалашом, нашли дедушкин тайник, достали бредень. Рыбалка оказалась удачной. Хоть и мелочь попалась, но уха получилась отличная. Жаль, хлеба мало. Его захватили только Володька и Газис. Съели Володькин хлеб, а Газисов оставили на завтрак.

Потом разыграли, кому когда дежурить. Обязанности дежурного они знали еще с прошлого года, дедушка Кожин установил: готовить пищу, мыть посуду, поддерживать круглые сутки костер, так как спички надо беречь. Первым досталось дежурить Володьке. Он собрал в ведро ложки и понес к воде мыть. Газис с Максимом пошли копать червей, ловить животку.

Так незаметно в хлопотах прошел весь день. Едва успели расставить крючки и перетяг, как стемнело. Володька вскипятил чай, заварил его смородиновым листом, но без сахара и без хлеба он был безвкусным, и после первых же глотков страшно захотелось есть.

— Давайте съедим и мой хлеб, — предложил Газис.

— А завтра что будем делать? — возразил Максим.

— Завтра я вам покажу, что можно есть взамен хлеба. Даже вкуснее.

— Ну да, а что? — спросил Володька.

— Вот увидите.

— Тогда давай.

Газис достал кусок хлеба, разломил его на три части, и через минуту от хлеба не осталось даже крошек.

Утром Максим проснулся первым. Еще когда торговал газетами, приучил себя с вечера «заказывать», когда вставать, и просыпался точно в назначенное время. Огляделся. Из шалаша был виден залив и Сакмара.

— Эй, народ, вставай, клев проспали.

Пошли проверять снасти. На первом же крючке оказался крупный, фунтов на пять, соменок. Но на других четырех не было ничего. На перетяг попалась всего пара окуней. Ребята были разочарованы.

Ну хорошо, из соменка получилась бы отличная уха. Так за него можно получить целую буханку хлеба. А из двух окуней уха не выйдет. Если бы к ним еще десятка полтора таких, то можно было еще и картошки с ведерко добыть. Взялись за удочки.

Володька закинул туда, где он вчера мыл посуду, и вскоре вытащил хорошего окуня, потом ерша. У Газиса тоже дело пошло, он поймал подряд три голавля. А у Максима, он сидел у самого выхода в залив, ничего не получалось. Вроде бы и выбрал самую выгодную позицию: рыба должна сейчас входить в залив и выходить из него. А она проходит мимо Максимова крючка и берется у Газиса и Володьки. Максиму надоело попусту держать удилище в руках, и он положил его на землю.

«Надо насадку сменить», — решил Максим и хотел вытащить крючок. Вдруг поплавок чуть дрогнул, потом еще раз и замер.

«Сигушка, подлая, обгрызает червяка», — подумал Максим и взялся за удилище. И тут он увидел, как поплавок стремительно пошел под воду, а рука ощутила сильное напряжение. Черемуховое удилище изогнулось, леска стала чертить воду из стороны в сторону. Эх, только бы выдержала леска, ведь это же сазан! Не так просто его вытащить.

— Володь, тащи скорее подсачник! — крикнул Максим.

— На песок, на песок его выволакивай, — громким шепотом командовал Газис.

Максим начал пятиться. Взбунтовалась вода, и в вихре брызг обозначилась темная спина большущей рыбы. Вот уже она идет по мелкому месту, и видны большие круглые глаза ее, со злым удивлением смотрящие на ребят. Володька моментально, откуда и прыть взялась, подскочил к Максиму, схватился за леску и потянул.

— Не трожь! — только успел крикнуть Максим, и в этот момент сазан подпрыгнул, шлепнулся о песок, потом об воду, забил хвостом на мели и ушел на глубину.

— Раззява, что ты наделал! — чуть не плача закричал Максим на Володьку. — Разве можно хвататься за леску?

— А что?

— «Что, что». Я тебе сказал: подсачник давай, а ты… как вот дам.

— Ну дай, Максим, тебе легче будет, я ведь не знал.

Ох, этот Володька!

С досады Максим закинул удочку в текучую воду, уже ни на что не надеясь. Перед самым входом в залив поплавок начал легонько вздрагивать. Что это — от ряби или клюет? На всякий случай подсек. Леска сразу натянулась, и Максим почувствовал, что попалась опять большая рыба. Теперь он решил никого не звать и начал потихоньку выводить. Рыба шла спокойно, и вдруг у поверхности сверкнул широкий бок. «Лещ!» Теперь он, голубчик, никуда не уйдет.

Посадив рыбу на кукан, Максим снова закинул удочку в то место. Но поплавок проходил на вытянутую леску, рыба не бралась. Перешел на старое место, поймал двух крупных ершей, и на этом, видать, клев кончился.

— Кончай, — крикнул Газис, — смотри, как солнышко греет, больше клева не будет. Сейчас позавтракаем и понесем рыбу в Покровку.

Отобрали рыбу покрупнее для обмена, мелочь — в уху. Поставили варить.

— Слушай, ты обещал нас хлебом накормить, — напомнил Максим Газису.

— Будет хлеб, айдате.

Примерно через полверсты вышли к озерку, почти сплошь заросшему кугой. Берега его покрыты кучами прошлогодних корней куги, выдранных со дна вешней водой.

— Вот вам хлеб, — показал Газис на корни.

Ребята недоуменно посмотрели на него. Газис взял корень, расщепил его вдоль, вынул белую мучнистую сердцевину и откусил. Максим и Володька попробовали.

— Ох ты! — воскликнул Максим. — Мука, самая настоящая, да еще сладкая!

Ребята набрали по охапке корней и отправились на стан. Перед ухой поели Газисова хлеба. Стало поташнивать. Решили, что хватит, и принялись за уху. Хороша уха была, вкусна, жирна. Но если бы еще в нее пшенца, да картошки, да по кусочку хлеба… Все будет, заверил Газис. Он рассказал, что в Покровке у него есть знакомый казак, которому они с отцом, когда выжигали на острове уголь, продавали дикий лук, щавель, черемуху, малину, дрова. Он все покупает, а потом продает.

После завтрака Газис и Максим переложили рыбу мокрой травой, сунули ее в мешок и отправились в Покровку. Перешли вброд Сакмару, только от коряги взяли не вправо, как если бы идти домой, а влево. Потом долго шли по правому берегу вниз по течению. Тропинка, по которой они шли, бежала сквозь густой лес, и дорога не была утомительной. Вышли на небольшую полянку.

— Смотри, — показал Газис на другой берег.

Максим вгляделся. Да ведь это их шалаш. Так близко, а они шли, шли. Вон и Володька вышел из леса с охапкой хвороста.

— Эгей! — крикнул Максим.

Володька откликнулся, помахал рукой.

— Вот бы нам лодку, совсем близко было бы.

И у Максима родилась идея. Всю дорогу до Покровки он развивал ее Газису. Почему бы им не найти подходящее дерево и не сделать лодку, ведь индейцы делают так. Тогда не надо делать крюка в Покровку. И рыбалка будет разве такая, как сегодня? Они будут ставить крючки там, где наверняка сомы водятся.

— А что, можно попробовать, — согласился Газис.

В Покровке Газисов знакомый казак дал им за рыбу большую буханку хлеба, кружку пшена, несколько картофелин и даже луковицу. Вот теперь будет уха!

С казаком договорились, что будут приносить ему рыбу через день. Больше принесут — больше получат продуктов; а то и деньгами могут. И корзины обещал покупать.

На другой день приступили к строительству лодки.

У Газиса в землянке оказались двуручная пила, лопата, топор. Выбрали огромный осокорь и начали его пилить. Но не так-то все было просто, как казалось сначала. Только к середине следующего дня свалили осокорь, очистили его от сучьев и отпилили бревно для пироги. Жердями откатили в сторону, и Максим первым начал долбить. Он с одного конца, Газис со вторым топором — с другого. Вдруг Газис сел и сказал:

— Ничего у вас не выйдет.

— Почему? — загорячился Максим. — Просто тебе лень работать.

— Он правду говорит, — поддержал Газиса Володька. — Мы будем долбить до самой зимы. А потом, бревно-то круглое, и наша пирога будет вертеться на воде.

— А как же индейцы плавают на пирогах? — не сдавался Максим.

— Так они знают, как делать, а мы нет.

— Что же, будем без лодки?

— А мы сделаем плот.

— А чем ты его вязать будешь, где у тебя веревка?

— Найдем веревку. Сейчас покажу.

Газис взял топор и залез на молодую липу. Надрубил кору и потянул ее вниз.

— Вы не знаете, как лыко дерут? Давайте помогайте.

Скоро у них был ворох липовой коры. Газис скрутил ее в пучки и опустил в воду.

— Через три дня будем делать веревки.

И действительно, через три дня Газис вытащил из воды кору, начал отдирать от нее мочалу и показал, как из нее вить веревки. К тому времени осокорь был распилен на короткие бревна. Бревна столкнули в воду, крепко связали их, и на воде закачался добротный плот. Всезнающий в лесных делах Газис приделал к боковым бревнам уключины, вытесал весла, и на корме поставил бабайку — руль.

Вышли в первое пробное плаванье. Не очень послушен был гребцам их корабль. На течении с ним вообще было трудно справляться. Пока добрались до противоположного берега, плот снесло на четверть версты.

Не беда. Все же плавать можно. Затащили бечевой вверх по течению и благополучно вернулись на стан.

Так и пошла жизнь, счастливая, привольная. В хлопотах и заботах, заполнявших дни от восхода и до заката солнца, прошло две недели.

 

Максим попадает в беду

Удивительно удачно начался этот день. Рыба словно почуяла, что ребята решили отнести улов домой, — дуром лезла на крючки.

Бросили жребий, кому идти домой. Досталось Володьке. Уговорились, кроме рыбы, отнести домой и выменянную вчера буханку хлеба. Пусть родители знают, как здесь сытно живут. А для себя Максим с Газисом добудут хлеб за большого соменка.

Володька тут же ушел, Максим и Газис подловили еще на удочки по десятку окуней и отправились в Покровку. Возвращались они со свежей буханкой хлеба и ведром картошки.

Шли мимо большого атаманского сада. Через вал, отгораживающий сад от дороги, свешивался большой сук, усыпанный ранетками. Десятка два их упало на дорогу. Максим поднял несколько штук, попробовал — вкусно. Дал Газису. Они собрали все, что было на дороге, потом поднялись за вал. А за ним, под деревом, земля сплошь усыпана плодами!

Ребята не удержались. Спустились под дерево, поставили на землю судовешки и начали собирать в них ранетки.

На крыльце дома появился парень. Огляделся и вернулся в дом. «Заметил или не заметил?» — подумал Максим. Только успел он это подумать, как парень соскочил с крыльца и, пригибаясь, побежал к ребятам. В одной руке у него было одноствольное ружье, на другой висел патронташ, который он второпях, должно быть, не успел надеть на себя.

— Бежим! — крикнул Максим и, подхватив судовешку, мигом перескочил вал. Газис замешкался и немного отстал. Когда он поднялся на вал, раздался выстрел, и Газис увидел, как Максим выронил судовешку и, странно выпрямившись, замер. Парень переломил ружье и начал загонять в ствол новый патрон.

В отчаянии Газис поднял над собой судовешку с картошкой и обрушил ее парню на голову. Тот упал. Газис спрыгнул с вала, схватил ружье, накинул на шею патронташ и встал возле парня, выжидая, что тот будет делать. Парень, оглушенный ударом, не вставал. Газис подбежал к Максиму.

— Бежим!

— Не могу.

Газис взвалил Максима себе на плечи и побежал. Но Максим был тяжел, не успеть с ним добраться до леса. Сейчас парень очнется и устроит погоню, а между станицей и лесом большое пшеничное поле, не укроешься.

И Газис сообразил. Он завернул за угол кончавшегося здесь сада и перебрался через вал. Наткнулся на густые заросли малинника. Огляделся, положил Максима на землю и выпрямил примятые ветки. Кусты укрывали вполне надежно.

На спине Максима проступило несколько красных пятен. Они медленно расплывались и становились все больше и больше. Семь кровоточащих ранок от дробинок насчитал Газис на спине друга. «Да ведь он может изойти кровью!» — испугался Газис и пополз на вал. Нашел подорожник, нарвал его полный карман. Вернулся к Максиму, задрал ему рубашку и начал лечить: оближет лист подорожника и прилепит к ранке.

На дороге раздался стук копыт. Газис осторожно выглянул. Два всадника на неоседланных лошадях — парень и бородатый казак. Бородатый держит перед собой двуствольное ружье. Всадники постояли, внимательно осмотрелись вокруг и поскакали к лесу.

— Ищут нас, — зашептал Газис, подползая к Максиму. — Усни, а я буду караулить. Найдут, стрелять буду. Видишь, сколько патронов у нас, полный патронташ. Нам бы только до ночи продержаться, а тогда нас не найдут.

Максим лежал, уткнувшись подбородком в руки и прикрыв глаза. Он невольно вслушивался в тупую боль, словно железными скобами стянувшую спину. Пока он лежит, боль терпима, но стоит шевельнуться, как она обжигает спину. Поэтому Максим даже дышал короткими вздохами. Очень хотелось пить. Кусты укрывали от солнца, но было душно, и чем дальше, тем сильнее нагревалась земля, источая теплый аромат прели.

И вдруг солнце, устыдившись своей жестокости, прикрылось облаком, а вскоре и вовсе спряталось за черную тучу. По малиннику прошелся легкий ветерок. Сверкнула молния, и оглушительно ударил гром.

Газис выбрался на вал и стал наблюдать.

Вдали показались два всадника. Они галопом гнали лошадей, пытаясь уйти от дождя. Но нет, догнал он их.

«Так вам и надо», — сказал про себя Газис, увидев, как с казаков ручьями льет вода. То, что он сам моментально стал мокрым и лежит на мокрой земле, его не беспокоило. Но Максим может простудиться. До ночи еще так далеко!

«А зачем ждать ночи? Бежим сейчас!» — решил Газис. Когда он рассказал об этом намерении Максиму, тот сразу согласился. Осторожно встал. Сделал шаг, другой. От боли, сразу ударившей по спине, в ноги и даже в голову, стало вдруг жарко. Максим стиснул зубы и сделал еще несколько шагов. Газис одной рукой поддерживал друга, а другой раздвигал кусты. Вот и вал. Взобрались на вершину его. Максим сделал шаг вниз, ноги скользнули, и он со всего маху упал на спину да так и съехал на дно канавы.

Когда Газис подскочил к нему, Максим лежал бледный, с закрытыми глазами. По лицу его, по слипшимся волосам как-то холодно и безучастно текли струйки дождя. В глазницах остановились капли воды. И от того, что Максим совсем не сопротивляется дождю, не пытается ни утереться, ни прикрыть лицо, Газису стало страшно. Он наклонился над другом и, забыв об опасности, закричал:

— Максим, вставай, бежим!

Максим не шевелился. Газис встал на колени, напряг все свои силы и как-то ухитрился взвалить друга на плечи. Выбраться из канавы было не так просто. Раскисший от ливня откос выскальзывал из-под ног, сильно мешали патронташ и ружье, которые Газис повесил на шею. Бросить их? А если казаки опять бросятся в погоню, чем он защитится?

Наконец Газис выбрался в поле. Перед ним дорога. Но какая! Ноги разъезжаются, по широким колеям несутся бурные потоки воды и не дают видеть, где надежнее ступать. Несколько раз Газис чуть не ронял свою ношу.

Сколько еще идти до леса, Газис не имел понятия. Наконец не выдержал, спустил Максима на землю. Оглядел его. Мокрая рубашка, штаны плотно облегают тело. И таким он показался худеньким, слабым. А Максим вдруг улыбнулся, огляделся вокруг и сказал:

— Удрали все-таки, и ружье тащишь. Вот здорово!

Газис пригнулся, чтобы взять Максима снова на плечи, но тот ухватился за его локоть и, мелко шагая, двинулся вперед. Дождь перестал. Стена его отодвинулась к станице, откуда только что ушли ребята, и открыла лес. Он был совсем близко.

— Скорее в лес! — крикнул Газис, присел, снова взвалил Максима на плечи и быстро зашагал. Только войдя под свод деревьев, опустил друга на землю и, тяжело дыша, сел на мокрый пенек. Максим, боясь усилить боль, стоял выпрямившись.

Отдохнули. И опять Газис зашагал босыми ногами по лужам. Иногда он чувствовал, что теряет силы, останавливался и отдыхал, не спуская Максима на землю.

Вот, наконец, и река. Газис опустил свою ношу на землю и вгляделся в противоположный берег. Там, у шалаша, раздув большой дымный от сырости костер, сидел Володька.

* * *

Володька вернулся на стан задолго до дождя и удивился, не обнаружив на месте друзей. Разглядел на той стороне плот и понял, что они еще в станице. Судя по остывшему костру, ушли давно.

В голову лезли всякие думы. Утонули? Не может быть. И Максим и Газис плавают отлично. А вдруг сом ухватил за ногу. Такие случаи, говорят, бывают. Под крутояром по ночам такие сомищи бьются. А тут еще ливень. От сырости и холода совсем стало плохо. Начал мучить голод. Дома он пообедал, но это когда было. Рассчитывал, что здесь будет и хлеб и рыба…

С того берега раздался свист. Володька вскочил и увидел Газиса. Он стоял на крутояре, придерживая привалившегося к нему Максима и махал рукой. Не раздумывая, Володька разделся и поплыл.

— Максим, что с тобой? — крикнул Володька, взобравшись на крутояр.

Максим слабо улыбнулся, хотел что-то сказать, но только шевельнул кистью руки.

— Бери его за ноги, а я за плечи, — скомандовал Газис. — Понесли.

Максим молчал. Только по бледному лицу и капелькам пота можно было судить, как ему больно. Он молчал, когда его спускали по крутому обрыву, и когда укладывали на плот, и когда внесли в шалаш и положили лицом вниз на теплое сено. Газис укрыл его пальтишками и скомандовал:

— Володь, сруби две хорошие палки, будем делать носилки. А я пойду спрячу ружье.

— Откуда оно у тебя?

— Потом расскажу.

Когда Газис вернулся, он увидел Володьку, плачущего над Максимом. Газис молча дернул его за руку и вывел из шалаша.

— Чего нюни распустил, почему носилки не делаешь?

— Мне страшно, он умрет, смотри какой у него жар, — всхлипывал Володька.

— Замолчи, не может он умереть… Я сейчас, — Газис исчез в кустах и вскоре появился с пучком листьев мать-и-мачехи. Помыл их в заливе и, задрав Максиму рубашку, обложил листьями спину.

Тем временем черная туча, только что громыхавшая и заливавшая землю потоками воды, совсем ушла куда-то за лес, и чисто промытое небо засияло над головой. Да и солнце как-то подобрело. Скатившись немного с зенита, оно не обжигало, как несколько часов назад, а ласково пригревало, поднимая теплый дух от земли.

Через несколько минут носилки были готовы. На них бросили охапку сена, застелили пальтишком и уложили Максима.

Приподняв голову, Максим огляделся. Должно быть, отдых и живительное тепло придали ему силы.

— А где ружье? — спросил он Газиса.

— Спрятал в землянке.

— И патроны есть?

— Двадцать четыре штуки.

— Вот здорово! Поправлюсь, гусей пойдем стрелять.

— Ладно. Володь, берись за носилки, понесли.

Кусты то и дело преграждали дорогу, сучья, как нарочно, протягивались к Максимовой спине, пытаясь ободрать и без того больную спину. Иногда ребята ставили носилки на землю и общими усилиями прокладывали дорогу. Давал знать о себе голод. Скорее бы выйти к броду, а там уж не так далеко до дому. Вот она наконец, Сакмара. Но какая же она неласковая, мчится через перекат как ошалелая, и нет к ней подступа. Еще утром Володька переходил через нее. Но как перейти с Максимом против такого течения?

Так невесело размышлял Газис. Но тут он заметил на противоположном берегу кучку ребят, столпившихся у лодок. Бойскауты!

— Ведь это Генка! — крикнул он. — Подождите меня здесь.

И пошел по перекату к берегу. Вот он вышел на берег и что-то рассказывает обступившим его ребятам. Два бойскаута вместе с Газисом сели в лодку и погребли к острову: это Гена и Соколиный Глаз.

Когда лодка причалила, Гена первым выскочил на берег и подошел к Максиму. Осмотрел его спину и сказал:

— Вы не представляете, насколько это серьезно. Давайте скорее ко мне, покажем папе.

Носилки поставили в лодку и переплыли Сакмару.

Едва лодка носом коснулась берега, как Гена выскочил из нее и крикнул:

— Бобер, живо на губернаторскую дачу! Попроси подводу.

— Чтобы я просил подводу для этого лохмача? — протянул Котька. — Нет уж, уволь.

— Что ты сказал? — Гена решительно шагнул к Котьке.

— Гена, что ты… да я…

— Марш! — крикнул Гена, и Котька, красный от стыда, побежал в гору.

 

У доктора

Уже начало смеркаться, когда телега с Максимом подъехала к дому Гены. Газис и кучер остались у повозки, а Гена скрылся в доме. Прошло несколько минут, и через открытое окно Газис услышал разговор.

— Ведь он в тяжелом состоянии, — говорил Гена.

— Но у меня не госпиталь. Вези в больницу. Хочешь, я дам записку, — это бас доктора.

— Пока мы его довезем, да еще врача на месте не окажется, бог знает что может случиться.

— Ничего с парнем не случится, этот народ живучий.

— Ну, папочка, возьми его, — раздался вдруг голос девочки, — папочка, ты ведь добрый.

«Соня», — догадался Газис.

Гена выскочил из дома.

— Давай, понесли, — скомандовал он Газису.

И вот Максим лежит на широком кожаном диване. Доктор, подняв только что вымытые руки, командует горничной Маше:

— Рубашку долой, штаны тоже. Эка ноги-то какие грязные, потом помоешь. А это что за листья?

— Это я мать-мачеху прикладывал, — ответил Газис.

— Гм, новоявленный эскулап. Смой-ка всю эту гадость, — приказал доктор Маше. — Да-а, тут что-то серьезное. Ну-ка все марш отсюда!

Гена и Газис вышли в столовую. Здесь за большим столом стояла Соня. В ее огромных на бледном личике темных глазах был вопрос, и когда Гена и Газис сели за стол, она спросила:

— Ему больно?

— А ты как думала? Семь дробин в спине, — ответил Гена.

— Ой! Его папа резать будет?

— Наверно. Ты вот что, дай-ка поесть что-нибудь.

Соня с готовностью побежала на кухню. Принесла кусок телятины, несколько холодных котлет, хлеб.

— Больше ничего нет, — сказал она.

«Ого, ничего нет, — подумал Газис, — тут бы на всех нас хватило».

Начав есть, он до боли в желудке почувствовал, как голоден и как вкусна эта господская пища. Со всем этим он наверняка управился бы в пять минут. Но Соня… Каждый кусок, отправляемый в рот, она сопровождала внимательным взглядом, приглядываясь, как Газис жует и даже глотает. Какая уж тут еда! Поэтому Газис, проглотив кое-как котлету, сказал:

— Я больше не хочу, спасибо.

— Как это не хочешь? Давай ешь, — возразил Гена. — Ты ведь целый день возился с Максимом, устал и ел, наверное, давно. А нам еще с тобой на остров шагать.

— Ночью? — воскликнула Соня.

— А что нам ночь.

— А как же Максим? — спросил Газис.

— Останется здесь.

— Ой как хорошо! — обрадовалась Соня. — Я за ним ухаживать буду. И вылечу его.

В столовую вышел доктор.

— Ну, силен ваш приятель, — весело заговорил он, — семь надрезов сделал ему на спине, и хоть бы пикнул. Молодец! Если дело обойдется без заражения крови, то через неделю будет бегать. Вот вам его трофеи, — доктор высыпал из ладони семь дробинок. — Сохраните ему на память. А теперь пусть поспит. Утром отправим в больницу.

— Зачем? Не надо в больницу! — закричала Соня. — Я буду за ним ухаживать.

— Ни за кем ты ухаживать не будешь. Это тебе не игрушки. Утром поедешь к маме на дачу, а молодца отправим в больницу.

Доктор ушел. Газис во что бы то ни стало решил взглянуть на друга. Ведь неизвестно еще, когда увидятся. Подойдя к дивану в полумраке кабинета, едва освещенного ночником, Газис разглядел Максима, ничком распростертого на кожаном диване. Он весь был забинтован, будто на него надели белый жилет. Максим приподнял голову.

— Газис, ты? А я боялся, не увижу тебя. Знаешь что, смотри, маме не говори.

— А может быть, я за ней завтра пошлю коляску. Пусть посмотрит, что ты в хорошем месте, — сказал Гена.

— Что ты! Она же плакать будет. Я завтра поправлюсь и приду на остров. А когда у меня все заживет, наловим рыбы — и домой.

* * *

Максима разбудили воробьи. Первая мысль: откуда на острове появилось столько воробьев? Открыл глаза, и они уперлись в белоснежную наволочку, а не в грязную мешковину, на которой он спал в шалаше. Резко, как привык это делать просыпаясь, повернулся на бок и невольно вскрикнул от боли. И тут вспомнил, что с ним вчера случилось и как он попал в эту светлую комнату.

Боль, будто проснувшись вместе с ним, не унималась. Она волнами ходила по спине и убедительно внушала: лежи, не шевелись. Ну нет, ему здесь незачем оставаться. Судя по теням за окном, сейчас еще раннее утро, значит, все спят. Окно невысоко, через него можно легко выбраться.

Стиснув зубы, Максим осторожно повернулся на бок, спустил ноги с дивана, посидел, ловя момент, когда очередная волна боли отхлынет, и встал. И тут обнаружил, что никуда уйти не может: ведь он совсем голый, если не считать бинтов, обмотавших его от плеч до пояса. В этот момент распахнулась дверь, и в комнату заглянула горничная Маша.

— Что ты наделал! — громким шепотом заговорила она. — Тебе нельзя вставать. Смотри, кровь выступила. Надо будить Илью Ильича.

— Не надо, подсохнет, — виновато ответил Максим.

— Да нельзя допускать, чтобы кровь сочилась сквозь бинты, заражение может быть.

— Не будет. В прошлом году я, знаете, как ногу рассадил, и ничего, прошло.

— Ну-ка дай я тебя хоть подбинтую, чтобы кровь не проступала. А вы, барышня, зачем сюда? — сказала Маша, оборачиваясь к двери. Это вошла Соня. — Чего это вы поднялись в такую рань?

— Я пришла ухаживать за раненым… Ой, кровь! — воскликнула Соня и подбежала к Максиму. — Тебе больно?

— Нет, почти не больно. Ты только не кричи, а то доктора разбудишь.

— Конечно, надо его разбудить. — Соня убежала.

Через минуту, завязывая на ходу пояс халата, появился хмурый, невыспавшийся Илья Ильич.

— Что случилось?

— Да вот, — объяснила Маша, — встал, и кровь проступила.

— Ты мне прыти не проявляй, сказано лежать, и лежи. Когда можно, будет вставать, скажу. Подбинтуй, Маша, и до завтра не трогать.

Доктор пощупал Максимов лоб, посчитал пульс.

— Есть жарок. Все нормально. Дайте ему сейчас кружку простокваши, в завтрак хорошую котлету. Кормите его шесть раз в день. А ты, молодой человек, лежи и, как это говорят у вас в Нахаловке, не рыпайся.

Доктор ушел.

Соня вернулась с кружкой простокваши.

— Знаешь, ты остаешься у нас, и я буду за тобой ухаживать, буду тебе давать лекарства, сидеть около тебя.

— А зачем около меня сидеть?

— Около больных всегда сидят сиделки. Я буду тебе рассказывать что-нибудь, читать книги. Хочешь, я тебе сейчас почитаю интересный рассказ, хочешь?

— Давай читай.

Соня сбегала в другую комнату, принесла книгу, забралась с ногами в широкое кресло и начала:

— Рассказ называется «Господин Могусам».

Читала Соня довольно бойко, но как-то однотонно, и рассказ был нудный, «господский». В нем шло повествование о том, как один барчук решил жить самостоятельно. И оказывается, без помощи взрослых не смог толком ни одеться, ни поесть, а ушел из дому и заблудился. Посмотрела бы эта госпожа писательница, как живут ребята в Нахаловке. Им родители помогают разве что в грудном возрасте. Вот Коля, четыре года ему, а для себя все делает сам. А Васек и Катя даже матери помогают. Неинтересный рассказ! И сколько Максим ни тужился, не сладил с навалившейся на него дремой, уснул. Тут же проснулся от наступившей вдруг тишины. Первое, что он увидел, — это полные слез глаза Сони.

— Ты что, Соня?

— Какой ты противный, я тебе читаю, а ты спишь. Ты невоспитанный.

— Не серчай, Соня, я нечаянно. Рассказ больно скучный, все про вас, богатых. Знаешь что, дай я сам буду читать, тогда не усну.

— А мы и не богатые. Мама все время жалуется, что денег не хватает. Она мечтает съездить в Италию. Целых три года собирала деньги. А ты говоришь — богатые.

— Ты еще не знаешь, что такое бедно жить.

— А ты знаешь?

— Ха, я-то знаю.

— А ты бедный?

— Да не богатый. Ну ничего, вот скоро свергнем всех буржуев и будем так жить, ого! Не хуже вашего.

— А как «не хуже нашего»?

— Ну как, я, например, пойду учиться в гимназию.

— А сейчас почему не учишься?

— Так деньги же надо, чудачка, а тогда бесплатно будет.

— Я тебе дам денег, спрошу у папы, и дам, вот ты и учись в гимназии.

— На кой мне твои деньги, я сам заработаю.

— Как ты заработаешь?

— А так, поступлю в главные мастерские слесарем и буду зарабатывать.

— А кто такой слесарь?

— Слесарь — это мастер, все может сделать. Вон в двери замок, кто его сделал? Слесарь. А ключ к замку — тоже слесарь. Да что там ключ, паровозы слесарь делает, машины всякие.

— И ты будешь делать паровозы?

— А ты как думала? Конечно, подучусь сначала.

Маша принесла завтрак. Придвинула к постели табурет и поставила тарелку с двумя большими котлетами. На другой тарелке лежали кусок белого хлеба и нож с вилкой.

Максим зажал в горсть вилку, в другую взял нож, воткнул вилку в котлету и начал ее резать.

— Ой, Максим, ты и правда невоспитанный, — рассмеялась Соня, — ну кто так ест!

— А че? — удивился Максим.

— Разве так вилку держат? Вот так надо. И котлету ножом не режут.

— А зачем же тогда нож?

— Нож положено подавать, а резать им не все можно. Ты еще вздумаешь рыбу резать.

Когда Максим управился с котлетой, Маша принесла кружку сладкого чая.

«Ну если меня так будут кормить, я тут ожирею. Недаром Котька Гусаков такой толстый. Жрет, наверное, еще лучше», — подумал Максим.

Маша сказала, что и больному, и сиделке надо отдохнуть, и увела Соню. Максим попытался читать, но веки налились тяжестью, сами собой закрылись, и он уснул.

* * *

Может быть, он проспал бы до самого вечера. Но пришел Гена, начал рассказывать, как хорошо его отряд провел время на острове, а потом спросил:

— Скажи, кто в прошлом году с вами жил на острове?

— А откуда ты знаешь, что мы там жили?

— Твои друзья сказали.

— В прошлом году мы жили одни, как и это лето.

— Не ври, с вами жил хромой старик.

— Ну как же, дедушка Кожин был с нами… Иногда приезжал.

Максим догадывался: Гена неспроста расспрашивает его о прошлогодней жизни на острове, что-то хочет выпытать. Поэтому сразу насторожился и решил ничего ему не говорить. Но интересно, что Гена узнал?

— Вот видишь, дедушка Кожин. А скажи, он курит?

— Нет, не курит.

— И ты и твои друзья не курите? Так откуда же там прошлогодние окурки? И папиросные, и махорочные. Особенно много их возле землянки.

— Почему же ты думаешь, что они прошлогодние? Может быть, они позапрошлогодние.

— В позапрошлую весну было большое половодье, все смыло, а в эту разлива не было, и окурки остались целенькими.

— Ну тогда я не знаю. Может быть, кто без нас жил.

— Значит, не знаешь? А вот это тоже не знаешь?

Гена достал из кармана измятую, запачканную типографской краской бумажку и бережно развернул ее. Максим узнал листовку, которую Вася печатал в прошлом году. По всему видно, это был пробный экземпляр. Им Вася стер откуда-то краску и бросил в угол землянки.

— Ну откуда я могу знать? — смутился Максим.

— Хорошо, и этого ты не знаешь. А скажи, куда вы дели ружье, из которого ты ранен? Газис его унес вместе с тобой.

— Разве он унес? Вот молодец, а я и не видел, ведь мне очень плохо было. Куда же он его дел?

— Значит, тоже не знаешь. Имей в виду, за хранение огнестрельного оружия может очень попасть. Ну ладно, папа говорит, что ты еще больной, лежи. А я иду знаешь куда? В юнкерское училище. Офицером буду. Революции нужны свои офицеры. Котька Гусаков тоже идет. Да почти весь наш отряд бойскаутов. Нас охотно берут. Ведь мы подготовлены.

От этого разговора у Максима на сердце остался неприятный осадок. Ему было очень неловко от того, что он обманул Гену, не признался про жизнь на острове. Но как он мог сказать? Ведь это не его тайна. Нет, нельзя было ему говорить.

Вечером в столовой у Ильи Ильича собрались люди. О чем-то спорили. До Максима доходили обрывки фраз: «Мы социал-демократы!», «Наша партия эсеров», «Локаут», «Стачка», «Большевики»… Из всего этого Максим мог только понять, что и эта семья революционеры.

«Им-то что надо? — подумал Максим. — Богатые люди, а тоже о революции говорят. Наверно, Илья Ильич за рабочих. Хорошо бы подружить отца с Ильей Ильичом. Он такой хороший».

С такими мечтами Максим и уснул.

 

Побег

Утром пришли Илья Ильич и Маша делать перевязку.

— Ты посмотри, что делается, — удивился доктор, когда сняли повязку. — Ну, Максим, в твоем организме целительный бальзам какой-то. Почти никаких нагноений, воспалительный процесс идет на убыль, пульс нормальный. Молодец! Если боль терпима, можешь завтракать и обедать за столом.

— А на остров можно?

— На остров подождем. Пока что лежи, питайся и побольше спи. Лечиться, брат, надо учиться у собаки. У нее нет ни докторов, ни лекарств. Единственное лечение — покой. Заболеет — ляжет и лежит. Дает организму полную возможность бороться с болезнью, не отвлекает его ни на что. Понятно?

Максим лежал и прислушивался к звукам в доме, во дворе, ожидая — вот-вот зазвенит Сонин голосок. Из кабинета Ильи Ильича его перевели в комнату Гены на такой же кожаный диван. На некоторое время Максим отвлекся рассматриванием Гениной библиотеки. Сколько здесь замечательных, нечитанных Максимом книг. Фенимор Купер, Майн Рид, Луи Буссенар, Дюма. Максим взял «Кожаный Чулок», начал читать. Нет, не читается.

На душе что-то муторно. А тут еще знаменитый «оренбургский дождь» — жаркий августовский ветер. Прокаленный афганским и туркестанским солнцем пролетел он через Мугоджары, бескрайние степи, захватил тучи пыли, пересохшего ковыля и тащит за собой на беззащитный город. Тех, кого он поймает на улице, хлещет по лицу горстями песка, мелкой гальки, загоняет в душные, переполненные пыльным туманом комнаты.

Конечно, Максим не из тех, кто с этим считается. А все же. Разлука с родными и друзьями, жизнь в чужом доме, болезнь, да и неприятный разговор с Геной — все это камнем давило на сердце. А тут еще Соня не выходит из головы. Почему ее так долго нет?

Но что это? Какой-то шум в гостиной, знакомые голоса. Да ведь это Сонина мать, а вот и голос самой Сони. Максим замер. Он сел на диван и в радостном ожидании смотрел на дверь. Вот она распахнется, в комнату вбежит Соня. Нет, не идет.

Зато пришел Гена, с ним Котька. Оба веселые, довольные — их зачислили в юнкерское училище. Котьку распирала гордость. Он даже снизошел до разговора с Максимом и спросил:

— Ну а ты куда поступаешь?

— В мастерские, учеником слесаря.

— Многому ты там научишься. А мы с Геннадием будем офицерами.

— Уж из тебя выйдет офицер, мешок с трухой, — усмехнулся Максим.

— Ну ты не больно-то. Ты насчет моей толщины? Так это пока я дома. А в училище жир сгонят. Жорж, ты знаешь, он у нас в училище преподает гимнастику. Жорж говорит, что жир превратит в мускулы. Представляешь, при моей комплекции какой я буду сильный. Читал «Трех мушкетеров»? Так вот, я буду как Портос.

Котька и Гена ушли в столовую. Там по случаю их зачисления в училище собрались гости.

Максима к столу не пригласили. Получалось так: его пригрели, приласкали, поиграли в доброту и тут же дали понять: ты не наш. Э, да что там говорить: господа они и есть господа. Вот как бы отсюда смыться. А как смоешься? Ни штанов, ни рубашки. Ну ладно, вот разойдутся, спрошу у Маши одежду и уйду, решил Максим.

Ему давно надоело лежать на животе. До этого Максим боялся боли, а сейчас от обиды, что ли, решился и повернулся на спину. Она моментально заныла, но терпимо.

После нескольких тостов за будущих офицеров и их родителей голоса стали громче.

Вот говорит Гусаков:

— Послушайте, Жорж, вы, оказывается, офицер, а как же вы стали циркачом?

— Видите ли, — ответил Жорж, — в четырнадцатом в чине поручика пошел на фронт. Был ранен. А лежа в госпитале, поразмыслил: за что я пролил кровь? За веру, царя и отечество? Но о вере у меня свое мнение. Она нужна для обуздания простого люда, образованному человеку вера в бога ни к чему. За царя? Его я, как и все прогрессивные люди, давно уже не уважаю. Что же касается отечества, так ему можно служить в любом месте, не обязательно в пекле войны.

— Но почему вы избрали цирк для служения отечеству?

— А что мне осталось делать? Будь у меня капитал, я бы служил ему так, как и вы, — имел бы заводик и делал снаряды. Но мои предки до меня позаботились о состоянии, пустили с молотка родовое имение. Единственный мой капитал — я сам, мои способности.

— Почему же вы сейчас вернулись в армию?

— Рассуждение простое. Всякая революция на своем гребне выносит наиболее способных и решительных людей. Самым значительным фактором в нашей революции будет армия. Вы же сами заинтересованы в победном завершении войны с Германией. И еще больше заинтересованы в наведении порядка в собственной стране. Так ведь?

— Ох, так. Распустился народишко, обуздать его надо, ой как надо.

— Обуздать его может только сильная армия. И я вам скажу, полковник Дутов наведет в Оренбурге порядок, я верю в его решимость и военный талант.

— Дай-то бог.

Тут заговорили сразу все гости. Максим не мог ничего разобрать в этом шуме. Наконец прорвался голос Ильи Ильича:

— Все это так, господа, но мне не нравится, что атаман Дутов хочет установить свою личную власть. Это же военная диктатура! Я как член городской думы буду протестовать.

— А я как член городской думы, — заговорил незнакомый мужчина, — буду всячески поддерживать намерения Дутова. Вы посмотрите, что делается. Главные мастерские вот-вот встанут. Там уже хозяин не начальник мастерских, а кучка смутьянов-большевиков. До чего дело дошло. Рабочие сместили начальника железной дороги и выбрали своего — большевика. Кобозева. Нет, господа, нам нужна твердая рука.

— Поистине так, — пробасил Гусаков. — Ты, Илья Ильич, извини, был и остаешься гнилым либералом. Мне доподлинно известно, что на этих днях забастуют и главные мастерские, и мой завод. А как обнаглели рабочие! Я уже на своем собственном заводе не волен делать что хочу. Обязательно, видите ли, должен согласовывать свои дела с ихним комитетом. Вот завтра встанет завод, и я ничего не могу сделать.

— Не волнуйтесь, господа, — это заговорил Жорж. — Забастовки не будет. Полковник Дутов уже предпринял меры.

— Слава богу, — выдохнул Гусаков.

— Доверительно скажу вам. Кроме преподавания в юнкерском училище, я состою при полковнике в должности офицера для особых поручений. Сегодня ночью я возглавлю отряд юнкеров, который совершит налет на Нахаловку и арестует главарей. Они как раз собираются все в кучу. Среди них есть наш человек, сообщил и время, и место их сборища.

— Кто же этот добродетель? Конечно, секрет?

— Безусловно, Прокофий Семенович, секрет. Одно скажу: он с вашего завода.

— Так при случае скажите, я его награжу.

— Всему свое время, дорогой Прокофий. Семенович.

Услышав это, Максим вскочил. Арестовать главарей железнодорожных мастерских! Да ведь это значит отца, Никиту Немова, Коростина, всех близких ему людей! Надо бежать предупредить их. Но сейчас это невозможно. Придется ждать, когда все разойдутся.

Вскоре за дверью стихло. Пришла Маша.

— Уехали догуливать на дачу. На вот, поешь, — сказала она и поставила на стул перед диваном тарелку с колбасой и французской булкой.

Максим медленно жевал, обдумывая, как ему бежать. Штаны есть — Генины, в шкафу висит старая куртка, наденет ее. Потом он все это вернет. Спросить у Маши свою одежду нельзя, может догадаться. Через окно он вылезет во двор. Вот только как перебраться через забор? Насколько помнит, он высок, и неизвестно, куда попадешь, вдруг в чужой двор?

Открылась дверь, и в щель просунулась голова Сони. Максим мгновенно перестал жевать и вскочил.

— Соня, ты? Здравствуй! Ты что так долго не заходила? — воскликнул Максим и взял Соню за руку. Она выдернула ее, спрятала за спину и встала у двери.

— Заходи, Соня!

— Я пришла тебе сказать… — Соня запнулась, опустила глаза и какую-то минуту стояла молча, как бы подбирая слова. — Я пришла сказать… между нами все кончено…

— Что кончено?

— Ну, я больше не буду с тобой дружить. Потому что ты вор.

— Я? Вор?

— Да, вор, украл деньги у нашего управляющего, хотел украсть лошадь. Ты залез в чужой сад, и там тебя ранили. Тетя сказала, что мало тебе всыпали, таких, как ты, надо вешать. А отец твой смутьян и разбойник.

— Ха, нашла кому верить, да Гусачиха самая злая женщина на свете и все врет.

— Молчи, взрослые не врут. А твой отец смутьян.

— Да ты знаешь, какой мой отец? Он борется за правду, за рабочих. Он за рабочее дело все отдаст. Его в тюрьму посадят, а он все равно будет за рабочих, станут расстреливать, на костре жечь — он все равно за рабочих. Таких, как мой отец, ничем не запугаешь!

— Мой папа тоже революционер, и дядя Прокофий тоже за революцию. А про тебя Гена сказал, что ты большевистское отродье. Это правда?

И Соня рассказала, как за столом Гена делился своими впечатлениями об острове. По окуркам и по листовке, которую он нашел в землянке, он установил, что в прошлом году и Максим, и его друзья жили на острове не одни, что там скрывались наверняка большевики. Об этих подпольщиках Максим наверняка знает, и его надо как следует расспросить. Жорж сказал, что берет это дело на себя. Он-то сумеет вытянуть из Максима все, что тот знает. Только пусть пока его никуда не выпускают.

— Вот ты какой, и я с тобой не хочу знаться, — выпалила под конец Соня, круто, так что короткая юбка обвилась вокруг ног, повернулась и ушла.

Максим растерянно смотрел на захлопнувшуюся за Соней дверь и не знал, что ему делать. Бежать, объяснить, что он совсем не такой, как о нем говорят. Но тут его ожгла мысль: да ведь его будут допрашивать, может быть, бить, чтобы он рассказал о своих, а тем временем отца и его товарищей арестуют. Нет, наплевать на эту взбалмошную девчонку. Бежать, скорее бежать!

Максим достал из шкафа Генину форменную суконную рубашку. Она оказалась велика, пришлось завернуть рукава. Потом взял лист бумаги, карандаш и написал:

«Дорогой Илья Ильич! Большое, большое вам спасибо за вашу доброту. Когда-нибудь вам отплачу чем-нибудь хорошим.

Максим».

Осторожно открыл окно, прислушался. Во дворе было тихо, только за углом дома у ворот прогремела цепью по проволоке собака. Максим тихо спустился в сад, начинавшийся прямо у окна. Когда повис на руке, почувствовал, как заныла спина. Но можно ли в такой обстановке обращать на это внимание? Не торопясь, чутко вслушиваясь в каждый свой шаг, передвигаясь от дерева к дереву, Максим добрался до забора. На ощупь нашел перекладину, а пониже дырку в доске, вставил в нее большой палец ноги, и так, цепляясь за что попало, взобрался на забор. Ну а повиснуть на руках и спрыгнуть на землю было уже просто.

Вот он и на свободе, идет по знакомой улице, полной грудью вдыхает теплый ночной воздух. Тревожная мысль подхлестывает его: вдруг Жорж со своим отрядом уже в Нахаловке, может быть, отец и все друзья его арестованы.

Максим побежал. Но с первых шагов больная спина дала о себе знать. Он сразу вспотел и начал задыхаться. Остановился. Появилось сильное желание лечь и выждать, пока боль утихнет. Нет, нельзя, надо бежать, скорее, скорее. Максим стиснул зубы и снова побежал. И удивительно, боль вроде бы подчинилась ему: приутихла, и чем дальше он бежал, тем она становилась глуше и глуше. Иногда он переходил на шаг, потом снова бежал, пока в легких хватало воздуха.

Вот и виадук. За ним версты полторы поле — и родная Нахаловка. Близкие, с детства обжитые места придали силы, и он снова побежал. Ну вот, наконец, и дом! Максим взглянул через окно в землянку. Мать сидит перед столом. Маленькая трехлинейная лампа едва освещает ее сосредоточенное лицо. Максим потихоньку постучал в окно и отошел к двери.

— Кто? — услышал он голос матери. — Максим? — удивилась она и распахнула дверь.

Максим коротко рассказал матери о предполагаемом налете.

— Беги к Абдул Валеичу, — сказала она, — кажется, наши там.

Максим подошел к землянке Абдула Валеевича обходным путем. Укрылся в тени от сарая и осмотрелся. Не заметив никого, двинулся к двери. Вдруг тяжелая рука крепко ухватила его за плечи.

— Ты чего тут шляешься? — услышал он сердитый шепот. Вгляделся, это Иван Ильиных. Рассказал ему. Иван постучал в дверь и ввел Максима в землянку. Здесь вокруг стола, на кровати, на табуретках, у печки сидели рабочие. В середине стола сидел отец.

— Максим? — воскликнул Василий Васильевич, увидев сына. — Ты как сюда попал?

Максим начал сбивчиво рассказывать.

— Постой, постой, а как ты попал к доктору Воронину?

— Меня в станице ранили, из ружья.

— Час от часу не легче. Ну хорошо, это потом. Насчет ареста верно говоришь?

— Верно, пап, Жорж сказал, что знает, как вас накрыть всех вместе.

— Гм, ну что ж, товарищи, перенесем наше заседание в каменоломню. Через час соберемся там. И ты, Максим, пойдешь с нами. Там и ночуешь. Дома тебе сегодня ночевать не след.

Когда Максим и отец вышли в степь и остались наедине, Максим продолжил свой рассказ:

— Ты знаешь, пап, Жорж сказал, что среди вас они имеют своего человека.

— Кто такой, он случайно не сказал?

— Нет, сказал только, что он с гусаковского завода.

— С гусаковского? Так у нас оттуда только Лубочкин.

— Папа! — остановился Максим. — Так ведь это он и есть!

— Почему ты так решил?

— А вот почему. В прошлом году он меня расспрашивал, не видал ли я дома такие железные палочки с буковками на концах. Я сказал, не видал. Потом он показал «Зарю», которую Вася печатал на острове, и говорит: «Ты, Максим, везде бываешь, собери мне десяток таких листков». А зачем ему?

— Да, об этом надо подумать.

Всю ночь юнкера рыскали по Нахаловке. Были у Гориных, у Абдула Валеевича, обошли чуть не все дома и к утру ни с чем ушли.

 

«Смерть Дутову!»

В сентябре Максима, Газиса и Володьку приняли в главные железнодорожные мастерские. Максим стал учеником слесаря в паровозосборочном цехе, Газис попал в вагонный цех учеником столяра-краснодеревщика, Володька пошел в электрический цех.

Но не долго им пришлось работать.

Как-то утром, семья Гориных только еще собиралась завтракать, в землянку ворвался запыхавшийся от быстрой ходьбы, возбужденный Никита Григорьевич.

— Революция! — с порога закричал он. — Наша, пролетарская революция!

— Что случилось? — вскочил ему навстречу Василий Васильевич.

— Да вот, слушай, Кобозев со знакомым проводником прислал письмо. В Петрограде рабочие, солдаты и матросы свергли Временное буржуазное правительство, создано наше, рабоче-крестьянское правительство. Приняты декреты о мире, о земле. Войне конец, землю — крестьянам.

— Ну-ка, ну-ка дай почитать.

На революцию в Петрограде атаман Дутов ответил тем, что 27 октября известил население Оренбурга об организации «войскового казачьего правительства» и объявил город на военном положении.

Дутов спешил. Решительными мерами он пытался предотвратить установление Советской власти в Оренбурге. Для таких действий у него была довольно основательная опора: более 7000 надежных казаков, юнкеров и офицеров. Этому войску местная буржуазий предоставила крупные денежные суммы, продовольствие, обмундирование.

«Выборный» орган — городская дума безропотно согласился с дутовской диктатурой. Да и могло ли быть иначе, если в ней заседали такие люди, как Гусаков, Воронин и им подобные.

Только Совет рабочих и солдатских депутатов мог бы противопоставить военной силе Дутова силу рабочей организации. Но Дутов опередил: он арестовал восьмерых большевистских руководителей. В ответ на это рабочие главных железнодорожных мастерских забастовали. Их поддержали и другие предприятия.

14 ноября собрался Военно-Революционный комитет под председательством талантливого организатора большевиков Цвилинга и издал приказ по оренбургскому гарнизону, в котором говорилось, что по постановлению общих собраний Совета рабочих и солдатских депутатов, полковых, ротных и командных комитетов, образован Военно-Революционный комитет и что этому комитету передается вся власть в городе и гарнизоне.

Однако нашелся предатель, донес о заседании комитета, и 28 членов его были арестованы.

* * *

Еще было темно, когда Любовь Ивановна разбудила Максима.

— Сбегай, — сказала она, — к Никите Григорьевичу, может, он знает, почему отец ночевать не пришел.

По ее лицу Максим понял, что она не спала, всю ночь ждала отца.

— Чего ты, мам, беспокоишься? Первый, раз, что ли, папа не ночует?

— Сердце у меня не спокойно. Сбегай, сынок.

Максим проворно оделся и, подгоняемый предутренним морозцем, побежал к Немову. Обычно в такие часы уже все просыпались: хлопали двери, скрипел ворот у колодца, слышались голоса. Сейчас бастующая Нахаловка забылась в сне, будто «добирала» за все годы недосыпания. И в этом сне чудилась тревожная настороженность. Максиму даже было немного жутко от своих громко раздающихся по подмерзшей земле шагов.

Максима удивило утомленное и озабоченное лицо Никиты Григорьевича. Видно, он не спал ночь.

— Ага, ты кстати пришел, а я хотел к вам идти. Садись. Дела, брат, серьезные. Нынче ночью твоего отца арестовали.

— Как? — вырвалось у Максима.

— Весь наш Военно-Революционный комитет арестован. Я случайно уцелел, дома не застали. Да и сейчас соберу кое-какие вещи и уйду. У одного знакомого поселюсь пока.

Никита Григорьевич будто сам с собой продолжал разговаривать:

— Дождались, доспорились с господами меньшевиками. Сколько раз говорил нам товарищ Цвилинг: «Вооружайтесь». А мы все спорили: как да что.

Максиму захотелось скорее домой, вместе с матерью переживать горе. И, будто поняв его настроение, Немов заговорил по-другому:

— Ну ничего, наперед умнее будем. Пусть не радуется господин Дутов. Этот номер ему так не пройдет. Нас, брат, не сломаешь, сами кому надо шею свернем. Вот что, Максим, собери-ка своих молодцов и бегом вот к этим товарищам.

Никита Григорьевич дал Максиму листок.

— Скажете, чтобы через час все были в кузнечном цехе.

Максим посмотрел список. Да, все знакомы, все нахаловские, только двое из Слободки, но и их дома он знал.

— А мама… — поднял Максим глаза на Никиту Григорьевича.

— К ней я сам зайду.

Позже ребята узнали, что собравшиеся в кузнечном цехе рабочие-большевики создали штаб Красной гвардии.

* * *

Максим проснулся позже обычного. В окно робко входило серое декабрьское утро. Мать энергично действовала у печки кочергой и сковородником — пекла лепешки и тихонечко мурлыкала песню.

— Что за праздник? Почему ты поешь? — спросил Максим, вскакивая.

— Праздник, сынок, большой праздник, скорее умывайся и корми ребят. Я сейчас уйду.

— Да что случилось?

Мать прижала Максима к себе и на ухо, захлебываясь от счастья, шепнула:

— Папа на свободе.

— О! Где он?

— Тише, пока молчок. Скоро он сам придет. А пока я к нему сбегаю. Лепешечек горячих отнесу.

— А откуда у тебя мука?

— Стачечный комитет дал.

Пока Максим кормил ребят, пришел Володька, потом Газис. Они уже знали, что вчера вечером из тюрьмы бежали арестованные большевики. Подробнее всех от Екатерины Ивановны знал Володька. Он рассказал, как был организован побег.

Заключенные склонили на свою сторону часть внутренней тюремной охраны. С их помощью рабочие-красногвардейцы с воли передали арестованным оружие и план побега.

Нет, не удалось Дутову сломить рабочих арестом их вожаков. Большевики накапливали силы, росли красногвардейские отряды. Они имелись на всех предприятиях.

Три красногвардейских района стало в городе. Первый район — это форштадт, хотя там и жили главным образом казаки, и Ренда. Во втором районе были Нахаловка, лесопильный и кирпичные заводы. В третьем — Слободка. Установлены сигналы сбора: один длинный гудок — в главных мастерских — собирается первый район; два — второй, три — третий. Один длинный и четыре коротких — собираются все красногвардейцы.

Чтобы спасти свои семьи от голода, многие забастовщики отправили их в деревни. Уехала с малышами к сестре на Лысов хутор и Любовь Ивановна. Так что домашних забот у Максима почти не было. И он целыми днями вертелся то на митинге, то на поляне, где вдали от посторонних глаз красногвардейцы обучались военному делу.

В один из первых дней создания красногвардейского отряда Максим и его друзья просили Никиту Григорьевича, а он был командиром одного из отрядов, чтобы он их взял в Красную гвардию. Получили категорический отказ. Тогда решили создать свой отряд: бить юнкеров. С такими, как Гена и Котька, они вполне могут справиться. И кадетов будут лупить без пощады. Те — тоже за Дутова.

Тройка инициаторов быстро обросла людьми. Через несколько дней в отряде «Смерть Дутову!» было двадцать три человека. Прежде чем попасть в отряд, ребята проходили проверку по системе, разработанной Володькой: каждый должен был пробежать по морозу без рубашки до Маяка и обратно; ночью сходить через лес на Сакмару; залезть на вершину дуба. Кроме того, каждый вступающий должен дать клятву стоять друг за друга, строго хранить тайну отряда и безоговорочно подчиняться командиру.

Максим видел, как Никита Григорьевич, дедушка Кожин, незнакомые солдаты, словом, те, кто знал военное дело, обучают красногвардейцев. С этого он начал и в своем отряде. Но вскоре увидел, что все эти «В одну шеренгу стройся!», «Ряды сдвой!», «Ложись!» ребятам быстро надоели.

«Бойцы» рвались в дело. Один раз Максим велел всему отряду мелкими группами собраться к юнкерскому училищу. Поймаем, сказал он, юнкеров и поколотим. Но оказалось, это не так просто. Юнкера плотными колоннами маршировали по плацу, в руках у них были настоящие винтовки — попробуй подступись. Ничего у отряда не получилось и у кадетского корпуса.

Что же делать? Ловить юнкеров и кадетов на улицах? Но в городе полно казаков, офицеров. Они, конечно, заступятся. А в Нахаловку ни юнкера, ни кадеты не заглядывают. Даже Котька не появляется.

Что же такое сделать на пользу революции? И придумали: надо досадить Гусакову, он дутовец, хозяин завода — притеснитель рабочих. Штуку, которую решили выкинуть с Гусаковым, придумал Газис. На себя он взял и исполнение главной роли.

Тихий морозный вечер. Из всех труб поднимаются к светлой луне прямые столбы мягкого, кудреватого дыма. В это время Гусаковы пьют чай. Максим приник к щелке в ставне, пригляделся. Сидит Гусаков за столом, читает газету и прихлебывает чай. Гусачиха перед самоваром трет полотенцем фарфоровую чашку. Потрет, потрет, посмотрит, подняв к висячей лампе, и опять трет.

— Пошел! — скомандовал Максим.

Газис исчез в соседнем дворе. Потом Володька, дежуривший на противоположной стороне, увидел его ползущим по крыше гусаковского дома. Газис, видать, спокоен. Он знает, что весь отряд сидит сейчас на заборах соседних дворов и держит под прицелом двух десятков самопалов дверь дома. Попробуй кто выйди.

Вот Газис добрался до трубы, отцепил от пояса мешок, наполовину наполненный сеном, и сунул его в трубу. Через несколько минут Максим увидел, как Гусачиха повела носом, принюхиваясь, потом заспешила в другую комнату и тут же, бледная, вбежала обратно.

— Горим! — глухо донесся сквозь двойные рамы ее крик. Гусаков вскочил, бросился в соседнюю комнату. Тут же попятился, а за ним, медленно расползаясь по всему дому, тянулись клубы дыма. Гусаков схватил тяжелый дубовый стул и ударил им по окну. Затрещала рама. Максим отпрянул от окна и скрылся за углом. Распахнулись ставни, гусачиха высунулась в окно и завопила:

— Спасите, горим!

Захлопали двери, заскрипели калитки, народ бежал к Гусаковым. Первыми сбежались мальчишки.

— Ребятки, бегите скорее в мастерские, там есть телефон, звоните в пожарную команду, скорее, пожалуйста! — кричал Гусаков.

В это время раздался спокойней голос кучера:

— Да ничего не горит. Должно, трубу завалило.

Через несколько минут Гусаков с Гусачихой, плотно закутанные в шубы, уехали в город: не ночевать же им в холодной, продымленной квартире.

 

Отчаянная голова

Этот день начался необычно. Мимо Нахаловки по большаку скакали казаки. Вид у них хмурый, то ли от тонкого, ядовитого сиверка, то ли еще от чего. Ребятишки, как и в прежние времена, когда казаки по этой же дороге проезжали на маневры, встали вдоль дороги и начали просить:

— Казак, дай пулю!

Раньше кто-нибудь из казаков весело отвечал: «Приведи Акулю, дам пулю» или «А не хочешь ли дулю?». А сейчас казаки хмуро глядели мимо ребят и молча проезжали мимо.

На улицах Нахаловки собирались кучками рабочие. На всех лицах тревога и радостное возбуждение.

— Кобозев наступает, завозились казачки, — услышал Максим.

Откуда-то издалека донесся гул, словно небеса начали чудить, и среди зимы загремел гром.

— Во дают, держись казачки! — воскликнул молодой рабочий. — Значит, у Кобозева и артиллерия есть.

— А ты как думал? Дутова голыми руками не возьмешь.

— Под Сыртом идет бой.

— Так это же каких-нибудь тридцать верст. Глядишь, к ночи наши здесь будут.

— Вот бы нам сейчас в спину Дутову вдарить.

— Чем вдаришь-то, винтовок нет. С кулаками не пойдешь на пулеметы.

К вечеру артиллерийская стрельба стихла. Со стороны Сырта потянулись обозы раненых. Сопровождавшие их казаки шли с унылым и растерянным видом мимо собравшихся у дороги людей.

Вдруг из толпы выскочил дедушка Кожин. Звеня Георгиевскими крестами, прицепленными прямо к полушубку, он доковылял до переднего казака, взял его лошадь под уздцы и громко спросил:

— Из какой, казак, станицы?

— А тебе пошто знать надо?

— А надо знать, где водятся такие вот христопродавцы. На кого ты, сукин сын, руку поднял, на своих братьев!

— Не замай, дед, отойди, не доводи до греха.

В голосе казака не слышалось ни обычной решительности, ни угрозы, он скорее просил, а не приказывал.

Дедушка Кожин отпустил лошадь, но тут же поймал другую и снова задал тот же вопрос. Так он встретил нескольких казаков. Максим стоял рядом и обмирал от страха: что стоит какому-нибудь казаку перекинуть из-за спины винтовку и трахнуть в дедушку.

С конца обоза прискакал казачий офицер.

— Ты что здесь разглагольствуешь, старый? — закричал офицер.

А дедушка спокойно сказал:

— Ты, ваше благородие, не видишь, кто я есть? — и показал на кресты.

— Марш отсюда! Стрелять прикажу!

— Попробуй стрельни, — закричал кто-то из толпы, — мы те покажем, как стрелять!

Офицер дал шпоры, лошадь рванула, грудью сбила дедушку и, обдав его комьями снега, унесла офицера.

А вечером пришел Газис.

— Утром приходи к нам. Мой отец тебе дело даст.

— Какое дело?

— Будешь с нами углем торговать, — засмеялся Газис.

* * *

И в самом деле, когда Максим пришел рано утром к Абдулу Валеевичу, во дворе уже стояли сани, загруженные лубочными кулями с углем. Абдул Валеевич усадил Максима за чай.

— Чай есть — сила есть, нету чая — какой сила. Пей, брюхо тепло загоняй, — сказал он.

А когда напились чаю, Абдул Валеевич усадил перед собой Максима и Газиса и начал серьезный разговор.

— Вот какой дела, ребятки, я вам даю вот эта штука. — Абдул Валеевич положил на стол пачку листовок. — Вы прячете сюда, сюда. — Он залезал руками за пазуху, в рукава, в валенки. — Когда мы пришел базар, вы идете по базар. Там казаки торгуют молоком, кой-чем. Ты подходишь к возу и тихонько суешь бумажка на воз, под солома. Тихонько ушел другой воз. И пошел. Так всем казак. Понятна?

— Понятно, дядя Абдул.

— Тулька смотри нада, хорошо смотри. Ушка на макушка, глаза и тут и на затылке. Попадешь, уй как плоха будет.

На базаре Абдул Валеевич распустил у лошади супонь, ослабил чересседельник, бросил ей сена и затянул свое: «Угля, угля!» Газис и Максим затерялись в толпе. Не прошло и часа, как Максим снова появился у воза, Абдула Валеевича.

— Все? — спросил Абдул Валеевич.

— Все. Еще есть?

— Хватит.

Подошел Газис. Абдул Валеевич подтянул супонь, чересседельник, погрел в руках удила и взнуздал лошадь.

— Вы же не распродали уголь, а уезжаете? — удивился Максим.

— Зачем все продать, а чем завтра торговать? — ответил Абдул Валеевич, подмигнув Максиму.

Приехали домой. Продрогший Максим забрался на печь и незаметно для себя уснул. Проснулся от голосов в избе. Разговаривали отец, Никита Григорьевич, Абдул Валеевич. Видимо, Абдул Валеевич только что рассказал об утренней операции. Кончил он так:

— Молодса ребятка, тихо, смирно все сделал. Я видел казак один, другой читал листовка.

— Я думаю, можно всю тройку привлечь, — это говорил Василий Васильевич. — Ребята верные.

— А я думаю, этого делать не следует, — возразил Никита Немов.

— Почему? Ты же знаешь, взрослые то и дело попадаются. Стоит кому-нибудь из наших пойти в город или на вокзал, так их хватают, проверяют документы, обыскивают. Все так, и хлопцы они верные, но ведь еще дети.

— Ну не такие уж и дети, скоро по пятнадцать лет будет. Пожалуй, никто из нас так незаметно не сможет подобраться к казармам, как они. Вы понимаете, что получается? Наши листовки попадают тем казакам, которые приезжают из станиц. Пока до них дойдет смысл листовок, пока они донесут его до тех, кто служит в войсках Дутова, времени уйдет много. А нам надо действовать быстрее. Если каждая наша листовка выведет из строя хоть по одному казаку, какая это помощь будет Кобозеву, понимаете? Да и задача не очень сложная. Расклеить несколько штук у казачьей казармы и у юнкерского училища да забросить по пачке во дворы.

— Подумай, Василь Василич, — возразил Никита, — сыном рискуешь.

— А о тех, кто под Сыртом головы свои кладут за нас, о них ты забыл?

Максим хотел сейчас же соскочить с печки и заверить взрослых, что и он, и Газис, и Володька сделают все как надо, да постеснялся. Но отец сам позвал его и велел собрать друзей.

— Поручаем вам очень важное и очень опасное дело, — заговорил он, когда ребята собрались. — Нынче ночью вы расклеите листовки так, чтобы их прочитало как можно больше казаков и юнкеров.

Василий Васильевич подробно рассказал друзьям, как им действовать. Максим с Володькой пойдут парой к казачьим казармам. Газис — к юнкерскому училищу.

И вот ребята шагают по чуть светлеющей от высоких звезд, хорошо накатанной дороге. За спиной у каждого котомка — это на случай, если их остановят, скажут, что идут в деревню добывать хлеб, под полушубками листовки, банки с клейстером.

Подгоняемые крепким ночным морозом, они быстро миновали поле и вошли в жуткую от безлюдья и темных домов Телеграфную улицу. Когда проходили мимо дома Ворониных, Максим остановил Володьку, велел ему намазать клейстером дверь и прилепил листовку: пусть доктор и Гена знают рабочую правду, может быть, они отколются от Дутова.

А вот и штаб Дутова. Наклеить бы листовку на дверь штаба, вот был бы номер! Но разве это возможно, вон у подъезда, освещенного керосиновым фонарем, прохаживается часовой.

Здесь ребята разошлись. Газис пошел к юнкерскому училищу, Максим с Володькой — к казачьим казармам.

Оказывается, не так просто подобраться к казарме. Кто бы ни появился на плацу, широко раскинувшемся перед воротами казармы, он не мог быть не замеченным часовым. Обойти каменный забор, окружавший казарму, с тыла и там расклеить листовки, нет смысла — казаки туда не ходят.

И Максим решил: он повел Володьку через плац, прямо на часового.

— Стой, кто идет? — услышали вскоре ребята голос часового.

— Дяиньк, скажите, пожалуйста, как пройти на Никольскую улицу? — заговорил Максим.

— На что она вам?

— Да нам дальше, в Неженку идем, за хлебом.

Ребята подошли к часовому совсем близко.

— Да разве вы в такой мороз дойдете? Замерзнете в степу.

— Дойдем как-нибудь, холодно будет, бегом побежим.

— Дал бы я вам хлебца, да с поста нельзя уйти.

— Да вы идите, мы покараулим.

— Ишь вы какие прыткие, — засмеялся казак, — с поста, брат, уходить не положено. Ну вот что, ступайте вдоль забора, а как кончится забор, перейдете площадь, там будет улица, по ней и выйдете на дорогу, что на Неженку.

— Спасибо, дядя.

Ребята пошли вдоль забора, и, как только им стало ясно, что часовой их не видит, начали расклеивать листовки. Теперь осталось залезть на забор и забросить пачку листовок во двор. Ребята зашли за угол, выбирая сугроб повыше, с которого можно было бы залезть на стену.

Наконец Максим взобрался Володька на плечи, ухватился за колючую проволоку, протянутую по верху стены и подтянулся. Уперся локтями в край, Володька подставил под его ноги свои руки и помог ему взобраться на стену. Максим огляделся. Насколько мог рассмотреть; эта часть двора была пустынна, даже снег не убирался. Бросать сюда листовки нет никакого смысла, проваляются до самой весны.

В глубине двора светит огонек. «Наверно, там вход в казарму, — подумал Максим, — вот туда и надо подбросить листовки». И, словно его кто толкнул, перелез через проволоку и спрыгнул во двор, увязнув по пояс в сугробе. Выбрался из него и подошел к длинному сараю. За стеной услышал, как переступают и фыркают лошади. Значит, попал к конюшне.

«Хорошо бы пробраться туда и разложить листовки в ясли. Придет казак за лошадью, а ему, пожалуйста, листовочка прямо в руки», — подумал Максим. Но конюшне должен быть дневальный.

Так стоял он, не зная, что предпринять. И тут в глубине конюшни услышал голос:

— Ну, ты, балуй!

Значит, дневальный не у ворот… Максим решительно шагнул вперед, потянул за ручку и в образовавшуюся щель между створками проскользнул в конюшню. Приятное тепло, пропитанное густым настоем лошадиного пота, навоза и дегтя, пахнуло ему в лицо. При свете фонарей, слабо освещавших из-под потолка помещение, Максим разглядел ряды лошадей.

— Кто там? — услышал он вдруг голос дневального и юркнул под лошадиные головы. Теперь дневальный его не увидит, можно смело раскладывать листовки в ясли. Обошел один ряд, перебежал на другую сторону конюшни.

И тут затрубил горн. «Зорю играют», — догадался Максим. Вот попался! Сейчас в конюшню набегут казаки, начнут разбирать лошадей и увидят его. Что же делать?

У конюшни простучали копыта. Максим увидел, как дневальный побежал к воротам, распахнул их и, приложив руку к фуражке, стал докладывать офицеру. Тот небрежно козырнул, бросил повод дневальному и ушел. Дневальный ввел лошадь офицера в конюшню, привязал к крайним яслям, а сам вышел за ворота.

Со двора доносился все нарастающий гул голосов. Через открытые ворота Максиму видно было, как из казармы выбегали казаки и строились поэскадронно. Что же делать? Через несколько минут казаки будут здесь. Спрятаться негде.

«Эх, была не была! Или пан, или пропал!» — чуть не вслух сказал себе Максим, вышел из укрытия, отвязал офицерскую лошадь и, вскочив в седло, изо всех сил ударил ее поводом. Лошадь рванулась так, что Максим едва успел наклониться и спастись от удара о притолоку. Только бы проскочить ворота, а там — улица, свобода! Максим смутно видел, как мелькнули казаки перед казармой, и, только оказавшись на улице, услышал голоса: «Держи, держи его!» Прогремел выстрел, где-то рядом тонко просвистела пуля.

«Ушел! Ушел!» — радостно кричало все внутри Максима. Отличный офицерский конь, разгоряченный ударом, легко мчал его по середине начавшей сереть в предутреннем свете улицы, и редкие прохожие удивленно смотрели на необычного наездника.

«Куда скакать? По Телеграфной улице? Но там живут Воронины, увидят — выдадут. В Нахаловку вообще нельзя: за ним, конечно, сейчас гонятся, и он приведет за собой погоню домой. Куда же тогда? На остров! Там не найдут». И Максим повернул лошадь кружным путем, по глухим улицам.

Миновал Слободку, выехал в поле. Перебрался через железнодорожную насыпь и, оставив в стороне Нахаловку, поднялся на горку. Огляделся.

Но что это? Из Слободки скачут десятка два всадников. Неужели напали на его след? Максим тронул лошадь в бока каблуками, и она послушно стала спускаться с горы в лес, к Сакмаре.

В лесу стало тише, теплее, повалил густой снег.

«Это даже лучше, следов не будет», — подумал Максим. Он себя чувствовал совсем хорошо. Вот только ноги, особенно коленки, ломит от холода. Но ничего, все идет отлично, не сбиться бы только с дороги.

Вдруг лошадь резко остановилась, Максим едва не вылетел из седла. Лошадь передними ногами стояла на самом краю обрыва. Ага, значит, Сакмара.

— Ну, друг, смелее, — сказал Максим и решительно направил лошадь по чуть приметной тропинке, наискосок спускавшейся по обрыву. Послушная его руке лошадь сошла на отлогий берег и пошла по занесенному снегом льду Сакмары. Максим начал энергичнее погонять. Лошадь перешла на рысь и вдруг опять встала. Максим разглядел впереди совершенно чистую от снега полосу льда: это та самая быстрина, по которой они летом переходили вброд реку. Но ведь сейчас Сакмара скована морозом, чего ж лошадь испугалась?

— Дурочка, думаешь, это вода, это же лед!

Максим хлестнул лошадь поводом. Она рванула вперед, сделала несколько шагов, и лед, слабый на быстрине, треснул. В ужасе лошадь сделала скачок, другой, и Максим, не удержавшись, полетел в воду. Он сразу же встал на ноги и уперся в край льда, мгновенно сообразив, что иначе его утащит под лед.

Тем временем лошадь громко заржала и умчалась на противоположный берег Сакмары.

Максим оперся о край льда, пытаясь вылезти из полыньи. Лед обломился, и он снова окунулся в воду. Тогда он лег на живот и начал легонько вползать на лед. Так он и дополз до берега. Разулся, вылил из валенок воду, снова обулся и побежал в глубь острова. Полушубок, шапка, валенки — все моментально покрылось льдом и снегом. От ходьбы в тяжеленной одежде Максим стал согреваться. Но иссякли силы. Сел отдохнуть и тут же почувствовал, как его сковывает холод.

«Идти, обязательно идти», — приказал себе Максим. Шагал, полз, перелезал через поваленные деревья; падал в ямы. И вдруг страшная мысль ожгла его: да правильно ли он идет? Может быть, кружит на одном месте, ведь так в буран бывает. Остановился, собрался с мыслями. Да нет, идет он верно, ветер как дул в спину, так и продолжает. Да вот и знакомый осокорь, вот залив, а вот занесенная снегом тропка к Газисовой землянке… Все, дошел! Здесь его казаки не найдут и мороз не страшен. Передохнет до вечера — и домой.

Руками разгреб сугроб у двери и вошел внутрь. Только закрыл дверь, как плотная тьма охватила его. Очистил от снега маленькое окошечко, стало светлее. Нары, печурка, стол, сколоченный из палок, — все было на месте. Там, под нарами, завернутое в мешковину, зарыто ружье. Максим попытался нагнуться и не смог, сказались бессонная ночь, голод, пережитые волнения.

— А ну за дровами!

Снег перестал сыпать. Сквозь поредевшие облака засветило солнце, усыпав поляну, кусты, деревья тысячами веселых искр. Максим обошел несколько старых осокорей, наломал сухих сучьев и принес в землянку. Начал тереть палку о палку. Запыхался. Пощупал палки. В местах трения они были теплыми. Еще немного, и загорятся. Начал тереть сильнее. Палки стали горячими, но не загорелись. Зато сам согрелся. Но не стало сил. Пока отдыхал, палки остыли. Нет, так огня не добыть. Хорошо африканцам, у них там жара, палки пересохшие, попробовали бы они вот так, на морозе, добыть огонь.

Что же делать? Постой, как-то дедушка Кожин рассказывал, если выстрелить в паклю или в вату, то они загораются. Максим залез под нары, раскопал землю, достал ружье и патронташ. Вытащил из патрона пыж и высыпал дробь. Но в землянке нет ни пакли, ни ваты.

Зато есть мох, которым проложены бревна в землянке. Надергать его не составило большого труда.

Сложив мох на полу у печки, Максим сунул в кучу ствол ружья и выстрелил. Мох разлетелся, но часть его загорелась. Это был маленький, чуть живший огонек. Максим бросился к нему, подгреб мох и начал осторожно дуть. Мох задымился, и веселый огонек побежал к рукам. Максим отщипывал от сучьев корочки, маленькие щепочки, клал на огонек и ликовал при виде того, как он рос, вытягивался вверх. Землянка наполнилась дымом, он лез в горло, щипал глаза. Но все это пустяки, главное, есть огонь!

Максим сгреб маленький костерик прямо руками и бросил его в печку. Огонь чуть не погас, потом снова стал расти и занял всю печь, загудел в трубе.

* * *

Когда Максим спрыгнул со стены во двор казармы, Володька ахнул.

«Что он наделал? Не выберется же обратно». Сел, прислонившись к забору, прямо на сугроб и стал ждать.

Володька услышал, как в казарме заиграли зорю, перебежал от стены к домам и встал против ворот. Что же будет с Максимом? И вдруг раздались громкие крики: «Держи! Держи!» Из ворот на красавце скакуне вылетел Максим. Привстав на стременах и склонившись вперед, он мчался прямо на Володьку. Потом круто повернул вправо, и когда уже стал таять в туманной дали, грянул выстрел. Из ворот выскочили на конях казаки и устремились в погоню.

«Не догонят, — решил Володька, — у Максима вон какой конь», — и побежал к Абдулу Валеевичу. Газис был уже дома. Он только что позавтракал и укладывался спать.

— Отчаянный голова, — усмехнулся Абдул Валеевич, когда Володька рассказал о Максиме. — Ну ладно, ложись все спать, а я пойду к Василь Василичу.

У Володька на душе стало спокойнее. Раз Абдул Валеевич не волнуется и в курсе будет Василий Васильевич, то с Максимом ничего не случится. Да и не таков Максим, чтобы попасться казакам.

Проспали ребята до самого обеда. Их разбудил Абдул Валеевич.

— Пришел Максим? — сразу же спросил Володька.

— Нету, — хмуро ответил Абдул Валеевич и рассказал, что по Нахаловке скачут казаки, расспрашивают всех, не видели ли мальчишку на карем коне. Тому, кто скажет, обещают награду. Видели его в Слободке, видели, как он проскакал мимо лесопильного завода к горе Маяк, а куда делся потом, никто не знает, потому что буран замел все следы. Казаки обшарили лес, Маяк, поймали у Сакмары лошадь, а Максима не нашли. Наши — человек сорок красногвардейцев — ищут и тоже не находят. Василь Васильевич стал аж черный от горя.

— Я знаю, где он, — сказал Газис, — на острове.

— Почему так считаешь? — спросил Абдул Валеевич.

— Я бы на его месте так сделал.

— На остров трудно ходить, снег много.

— Больше ему некуда деться, — настаивал Газис.

— Ну ладно, смотреть нада, пойдем.

В лесу снегу было почти по пояс. Чтобы было легче идти, ребята старались попадать в след Абдула Валеевича. А он, будто не замечая снега, широко шагал: скорее надо, солнце пошло под гору. Вдруг Абдул Валеевич остановился:

— Плохо дело, бульна плохо, — пробормотал, он. У его ног пролегла длинная, едва подмерзшая полынья, Абдул Валеевич осторожно обошел ее по самому краю, внимательно вглядываясь в смерзшиеся льдинки, и сказал:

— Был здесь Максимка, вот смотри, — и показал на лошадиные волоски, вмерзшие в лед на краю полыньи.

— Утонул? — вырвалось у Володьки.

— Не утонул. Смотри тута, — показал Абдул Валеевич на глубокую, наполовину занесенную вмятину в снегу у коряги. Абдул Валеевич пошел вперед, отыскивая следы. Вот сломанная ветка, а вот тут Максим перелезал через упавшее дерево и сбил старый снег со ствола, а здесь он упал, под этим деревом, видать, отдыхал.

— Здесь он! — закричал вдруг Газис, обогнавший всех. — Смотрите, из трубы дым идет.

Газис побежал к землянке, распахнул дверь и некоторое время всматривался в полумрак. На полу у самой печки, зарывшись в солому и тряпье, сброшенное с нар, обняв ружье, крепко спал Максим. Над печкой сушились полушубок, шапка, валенки. У самой топки — поленья, топор. Значит, Максим, прежде чем уснуть, основательно поработал.

— Молодца, Максимка! — сказал Абдул Валеевич. — А спать, однако, нельзя, пол холодный, землянка сырой. Давай вставай! Эй, Максимка, вставай нада. Ну!

Максим с трудом открыл тяжелые веки, несколько минут вглядывался в друзей, наконец сел. Он силился улыбнуться, но получилась какая-то исказившая лицо гримаса. Его била крупная дрожь. Абдул Валеевич снял с себя полушубок, закутал в него Максима и уложил на нары.

— Газиска, возьми чайник, набери снег, чай варить будем. Володька, снимай рубашка, штаны — давай Максимка.

Ребята бросились исполнять распоряжения. Абдул Валеевич снял с Максима еще влажные рубашку и штаны, надел на него Володькины, а Володьке велел закутаться вместе с Максимом в полушубок и лежать вместе.

— Ах ты, отчаянный голова, — подсел к Максиму Абдул Валеевич. — Зачем так рисковал? Казак поймал, плеткой засек бы до самый смерть.

— Ха, не поймали ведь.

В чайнике закипела вода. Абдул Валеевич налил кипятку в жестяную кружку и подал Максиму. Тот хлебнул, обжегся, почувствовал, как по всему телу пошло приятное тепло, и стал маленькими глотками прихлебывать живительную влагу. От большого огня в землянке стало жарко и душно. Максимовы рубашка и штаны высохли быстро. Высохли и валенки и варежки, а вот полушубок никак не высыхал. Да и нельзя его быстро сушить — покоробится. А на дворе уже стало смеркаться.

— Пускай надевает мое пальто, — сказал Газис, — а я побегу так, не замерзну.

— По очереди будем одеваться, — поддержал его Володька.

— Зачем? Я в своем дойду, — запротестовал Максим, — я уже согрелся. И полушубок чуть-чуть сырой.

— Чуть-чуть не считается. Давай, Газиска, твое пальто. Пошли, — скомандовал Абдул Валеевич.

— А ружье? — забеспокоился вдруг Максим, увидев, как Абдул Валеевич надевает на себя ружье. — Дядя Абдул, вы никому не отдадите его? Ведь оно наше.

— Ладно, будет ваше. Здесь его оставить не надо.

Пробираться через сугробы и древесные завалы в потемках было еще труднее, чем днем. Поэтому Абдул Валеевич повел ребят по льду, и они быстро и сравнительно легко миновали остров, пересекли Сакмару, обошли Маяк, и вот она, дорогая сердцу, милая, уютная Нахаловка.

Абдул Валеевич распахнул дверь, и Максим первым вошел в избу. Отец, Никита Григорьевич, дедушка Кожин и несколько незнакомых мужчин сидели у стола. «Опять заседают», — мелькнуло у Максима в голове.

— Папа, не ругай меня, пожалуйста! — воскликнул Максим.

Василий Васильевич вскочил, схватил сына за плечи, прижал к себе и тихо сказал:

— Да разве за такое ругают.