Когда Максим с братишками вошел в землянку, мать собирала ужин, а отец, умытый и переодетый в чистое, расчесывал перед зеркалом свои пышные усы.

Максим залюбовался отцом. Широкие, круглые, немного приспущенные плечи, прямой стан. Большая голова посажена на крепкую загорелую шею. Темные волосы расчесаны на косой пробор. Сколько раз Максим пытался и себе сделать такую прическу, да ничего не получалось, его «материны» кудри никак не поддавались гребешку. А глаза у отца серые. Добрые и умные. Из-под густых черных бровей они смотрят немножко по-озорному.

Не оборачиваясь, отец сказал:

— Максим, быстрее ужинай, пойдешь со мной.

— Куда, пап?

— Там увидишь.

Мать с тревогой взглянула на отца и хотела что-то сказать, но отец, подняв руку, остановил ее.

За ужином у Максима не выходила мысль из головы, что отец куда-то поведет его. Зачем он ему понадобился? Но это хорошо, поговорят по душам. Максиму так много надо узнать у отца. Почему, например, русские рабочие косо на него глядят из-за того, что он работает у татар? Или почему крещеному человеку нельзя есть конину? А то все как-то не приходится. Придет отец с работы усталый, с потемневшим от угольной копоти лицом, умоется, пообедает, немного посидит, покурит, а потом, взглянув на ходики, начинает торопливо собираться. При этом вроде виновато глядит на мать: «Я на часок» — и уходит до ночи. И каждый раз мать, провожая его до порога, с тревогой глядит на отца. А однажды Максим даже услышал, как она шепнула:

— Боюсь я, Вася.

Отец обнял ее за плечи, поцеловал в щеку и так же тихо ответил:

— Чего ж бояться, я не один. Бог не выдаст, свинья не съест.

Максима, честно говоря, огорчали эти почти ежевечерние исчезновения отца. А раза два он даже обиделся на него. Как же, ходил на Сакмару на вечерний клев, а его, Максима, не брал с собой. Отдыхай, говорит. Правда, он ни разу ничего не принес. Ну да разве без Максима поймает? Ведь рыбу ловить надо умеючи и знать, где клюет.

С ужином разделались быстро.

— Пошли, — сказал отец, надевая кепку.

Молча прошли мимо соседских сараев и, к удивлению Максима, остановились у землянки Абдула Валеевича. У дверей их встретил хозяин и Газис. Абдул Валеевич молча пожал отцу руку и пропустил его в дверь. Потом обернулся к ребятам:

— Вот что, друзья, вам важный дело есть. Ты, Газиска, сядешь вон на той куче. Будешь смотреть: кто чужой — дашь сигнал. Какой будешь давать сигнал?

— Буду по-собачьи выть, вот так.

Газис сложил у рта ладони, и вечернюю тишину прорезал вой.

— Хорош. Ты, Максимка, лезешь на крыша, лежишь у труба. Как Газиска завоет, бросай камень в труба. Понятна?

— И все? — разочарованно спросил Максим.

— Все. Ступай на места.

Проходя мимо окна, Максим заглянул внутрь землянки. Увидел стол с бутылками, вокруг него сидели отец, Семен Тимофеевич Ильиных, Никита Григорьевич Немов, еще человек пять незнакомых рабочих из главных мастерских. Вон какой-то господин при галстуке, а вон Мелентий Лубочкин. Он хотя и живет в Нахаловке, но работает на заводе Гусакова токарем.

Максиму он нравился за добрый, ласковый характер. Встретит, за руку поздоровается. А то и так бывает: идет с работы, вынет пирожок или полбулки, оставшихся от обеда, и скажет: «Это тебе лисичка гостинчик прислала».

А кое-что в нем и не нравилось. Ну, например, как он здоровается с Гусаковым. Снимет фуражку, согнется, аж переломится напополам, и так стоит, пока Гусаков милостиво не бросит: «Доброго здоровьица».

Отец тоже здоровается с Гусаковым — сосед же. Но так: чуть приподымет кепку, скажет: «Здравия желаю», и пройдет. Рабочую гордость надо иметь, говорил отец.

При виде накрытого стола Максима неприятно кольнуло. Неужели отец вечерами ходит на такие вот гулянки? Но он никогда не являлся пьяный. И зачем их с Газисом заставили дежурить? Охранять гулянку? От кого? От жен, что ли? Непонятно.

Максим забрался на крышу и совсем разочарованный улегся у трубы.

Откуда это доносится разговор? Максим вслушался и вдруг догадался: говорят в землянке. Встал на колени, склонился над трубой.

Говорил, наверно, тот, что при галстуке. Максим приник еще плотнее к отверстию трубы. Слова доходили глухо, оторванные друг от друга. И все же до Максима дошло: закрыта газета «Заря». Арестованы Коростин, Забелина, еще кто-то… Забелина же Екатерина Ивановна, их учительница, Володькина мать! Да разве она может кого обидеть? Худенькая, хрупкая, с большими, чистыми, как у Володьки, глазами. Нахаловские ребята ох какие хулиганистые, а она всех приучила книги читать. А кто полюбит книгу, так не будет хулиганом. Это Максим по себе знает. Как же теперь Володька? Совсем один — отец на войне, мать в тюрьме.

А Коростин — редактор «Зари». Правда, Максим видел его только однажды, когда пришел с запиской Никиты Григорьевича за газетами. Еще тогда Коростин сказал Максиму: «Если не удастся все продать, приноси обратно, в „солку“ не оставляй. Зачем тебе убыток терпеть». Славный человек.

Труба «принесла» Максиму еще новости: забастовка… демонстрация. Он услышал спокойный, как всегда, голос отца:

— За кузнечный я ручаюсь.

— А я думаю, и котельщики не отстанут. — Это говорит Семен Ильиных. А это кто? Чей-то знакомый голос. Ага, Никита Григорьевич. Он сказал:

— Беру на себя электрический цех. Если уж он встанет, то и все главные мастерские, хочешь не хочешь, забастуют.

— Ну а как у тебя, Мелентий? — обратился отец к Лубочкину.

— Да видите ли, — ответил он, — у нас дело сложное. Народ все новый, с бору да с сосенки.

— Может, тебе помочь?

— Зачем же, я сам. Да и не беда, если наш завод на этот раз не выступит.

И тут Максим вдруг услышал — воет собака.

Максим схватил камушек и с силой бросил его в трубу. Голоса в землянке мгновенно стихли, и вдруг Семен Ильиных высоким голосом затянул:

Хор голосов подхватил:

Из землянки вышел отец. Он пошатывался и тихонько напевал. Остановился у угла землянки, широко расставив ноги и все так же напевая. Вдруг он кого-то окликнул:

— Эй, братки, можно вас на минутку?

Максим увидел прячущихся в тени навозной кучи двух мужчин. Зачем они в этом глухом месте?

А отец неверными шагами двинулся к ним.

— Слышь-ка, братки, покурить не найдется?

— Проваливай, дядя, — раздалось от кучи.

— Да чево ж вы серчаете? Я к вам с добром, а вы… Айдате в нашу компанию.

Отец совсем близко подошел к ним, и Максиму стало страшно за него: вдруг они его схватят да изобьют. Он бросил сразу два камешка в трубу и быстро пополз к тому месту, где у землянки была дверь.

Вышел Семен Ильиных и еще двое.

— Дядя Семен, — зашептал Максим, — там какие-то двое. Папа с ними разговаривает.

— Эй, Иван, — крикнул Семен, — куда ты запропастился?

— Тута я! — откликнулся отец. — Вот зову господ хороших к нам, а они не идут.

— Тащи их сюда. Сейчас я тебе помогу.

Максим увидел, как те двое что-то сказали отцу и быстро пошли в сторону города.

Потом гости Абдула Валеевича стали расходиться. Почему-то в одиночку или по двое. Наконец отец позвал Максима. Как только они отошли от землянки, Максим спросил:

— За что арестовали Екатерину Ивановну?

— Ты как узнал?

Отец от неожиданности даже остановился.

— Так я ж ваш разговор слышал через трубу!

Отец хлопнул себя ладонью по лбу и рассмеялся:

— Вот ведь все предусмотрели, а про трубу-то и забыли. Ну вот что, сын, о том, что слышал, — молчок. Чтоб ни одна душа не знала.

— Хорошо, папа, никому… Пап, в тюрьму ведь сажают воров, разбойников. Ну, а Екатерина Ивановна разве похожа на разбойницу?

— Таких, как Екатерина Ивановна, царские власти боятся больше, чем разбойников.

— Почему? Она ведь такая…

— Екатерина Ивановна объясняет рабочему люду, почему ему тяжко живется, говорит, кто в такой жизни виноват. А властям это не нравится. Подрастешь — сам узнаешь, что к чему.

— Пап, как же это у тебя получается: только что был пьяный, а сейчас — хоть бы что?

— В нашем деле и не таким артистом будешь, — рассмеялся отец. — Ну ладно, пошли-ка спать.

* * *

Проснулся Максим поздно, когда в главных мастерских уже прогудел третий гудок и солнышко начинало пригревать. Открыл глаза и удивился: перед ним сидел, сложив ноги калачиком, Володька. Бледный, глаза заплаканные.

— Маму в тюрьму посадили. Я ее всю ночь ждал, ждал, а она не пришла. А утром дядя Вася мне сказал.

По щекам Володьки побежали, догоняя одна другую, крупными горошинами слезы. Максим растерялся.

— Володь, ты не плачь. Отец сказал, чтобы ты у нас пока побыл. Знаешь, как мы с тобой жить будем. Пошли умываться!

Пришел Газис. Он уже знал об аресте Екатерины Ивановны и о том, что закрыта «Заря». «Об этом вся Нахаловка говорит», — сказал Газис.

— Давайте сделаем налет на тюрьму, — предложил Максим. — Мы с Газисом ночью уводим с выгрузки лошадей и налетаем на тюрьму. Стража разбегается, мы открываем ворота и выпускаем всех на волю.

— А что лошади? Кто будет делать налет? — возразил Газис.

— Как кто? Мы.

— Да что мы втроем сделаем? Там знаешь сколько стражи! И все с ружьями.

— А мы не втроем. Позовем Мустафу, Антона. Пойдут они с нами, а, Газис?

— Мустафа пойдет, а вот Антон…

— Ха, ты не знаешь. Антон за мной пойдет хоть в огонь, хоть в воду. Я ж ему жизнь спас!

Максим спохватился, но поздно. Теперь ребята скажут, что он хвастун. Но Газис серьезно спросил:

— Это когда ты опоздал после обеда?

— Ага.

— А почему не рассказал?

— Я обещал Антону никому не говорить. Ну вам можно.

И Максим рассказал, как спасал Антона. А Газис выслушал и опять за свое:

— Все равно ничего не выйдет.

Долго тянулось в этот день время для ребят. Пытались читать книгу, бросили. Склеили змея, но запускать его не хотелось. И даже с облегчением был встречен тот час, когда Газису и Максиму надо было возвращаться на выгрузку.

Приехав на Сакмару, Максим отыскал Мустафу и изложил ему план освобождения заключенных.

— Ишь вы какие ловкие до чужих лошадей, — возмутился Мустафа.

— Так мы же их вернем, — горячо ответил Максим.

— А если лошадь убьют или отнимут, кто отвечать будет?

— Тебе жалко лошадь, а люди пускай в тюрьме сидят, да?

— Это твои друзья, я их не знаю. А лошади отцу деньги зарабатывают.

— Отцу, отцу! Ты ж его зарезать хотел.

— Хе, хотел, мало ли что сгоряча сказал. Он меня любит, сегодня он мне лаковые сапоги купил — закачаешься.

— За сапоги продался.

— Я продался?

— Ты!

— За такие слова знаешь что с тобой сделаю?

— Ты?

— Я.

— Попробуй.

Максим и Мустафа стояли нос к носу, подталкивая один другого плечами, и каждый ждал, кто первый ударит. Подскочил Газис, втиснулся между ними и растолкал в разные стороны.

— Миритесь, — спокойно сказал Газис.

— Не буду я мириться с продажным человеком, — гордо заявил Максим.

— А я с вором не хочу знаться, — ответил Мустафа.

— Я вор?!

Максим бросился на Мустафу. Но тут неизвестно откуда появился Абдул Валеевич.

— Эй, эй, как можна драца, а ну-ка разойдись. Почему драка, такой друзья и драка? Ай-ай, бульно плохо.

— Он вор. Хотел лошадей украсть, — закричал Мустафа.

— Ай, что ты говоришь, Максимка не может быть вор.

— Он хочет на тюрьму налет сделать.

— Зачем кричишь? Нельзя кричать. Садись все. Расскажи, какой налет, зачем налет?

— И твой Газис с ним. Их дружки попали в тюрьму, вот они и хотят их освободить.

— Ай, брехня какой. Давай купаться, голова не будет горячий.

Максиму не хотелось купаться, но раз уж настаивает дядя Абдул, он разделся и поплыл. Его догнал Абдул Валеевич.

— Айда на тай сторона, — сказал он.

Переплыли на противоположный берег и сели на песок. Абдул Валеевич начал допытываться, в чем причина скандала с Мустафой. И Максим все откровенно рассказал.

— Уй, какой дурной твой башка, уй дурной. Как мужна. Вас с Газиской поймают, нагайкой, а меня и Василь Василич — тюрьма. Уй, как плохо.

— А вы-то при чем?

— Мы ваш отца, ответ даем за вас. Зашем Мустафке сказал? Он будет отца болтать, отца будет полицию звать. Ай, дурной башка. Ну ладна, мал-мал ошибку давал. Будем смотреть, что будет.

Когда они вернулись, Абдул Валеевич долго о чем-то говорил с Мустафой по-татарски. И в заключение заставил обоих драчунов помириться. Мустафа как ни в чем не бывало широко улыбнулся и протянул Максиму руку.

— Не серчай, — сказал он, — я сгоряча это. Ты же ведь парень что надо.

А Максим и вовсе не умел долго сердиться.

* * *

Быстро промелькнуло в работе воскресенье. А в понедельник утром из города приехал хозяин. Он обошел ярусы, прошелся по берегу, поговорил со старшим, потом зачем-то позвал Мустафу. У Максима получился простой, и он чуть ли не впервые получил возможность спокойно рассмотреть, что он и его товарищи по работе сделали. Прошла всего неделя, а на пустынном берегу выросли длинные ярусы бревен. К ним шли и шли лошади, таща за собой очередную партию бревен. Легкие облачка пыли, взбиваемые копытами, громкие выкрики и посвисты ребят-погонщиков, сдержанные голоса взрослых рабочих — все это наполняло утро бодрящей деловитостью и пробуждало в душе веселую гордость участника коллективного труда.

Подскакал Мустафа и сказал:

— Иди, тебя хозяин зовет.

Когда Максим соскочил с коня возле хозяина, тот встретил его хмурым, тяжелым взглядом и, чуть раздвигая губы, выцедил:

— Чтоб твоего духу здесь не было.

— Как? За что?

Хозяин поднял руку и начал загибать пальцы:

— Ты хотел лошадь украсть — раз. Мустафу хотел свинячьим салом кормить — два.

— Да ведь это!..

— Пошел вон!

Хозяин брезгливо бросил на песок два рубля и исчез в шалаше.

Максим с минуту стоял, не зная, что делать. Пойти к Абдулу Валеевичу пожаловаться. А что толку? Если он заступится, то хозяин и его прогонит. Максим подобрал деньги, зашел в шалаш, взял свой мешок и тихо поплелся домой.

В конце ярусов его нагнал Антон.

— Эй, Максимка, ты куда?

— Хозяин прогнал.

— За что?

Максим почувствовал, как к горлу подступили слезы обиды, и ничего не ответил Антону. Он отошел от берега с версту и прилег под старой ветлой. Здесь, над лужей, остающейся каждую весну от разлива, выросла она, коряжистая, несуразная. Искромсанная степными вьюгами стоит, спустив жалкие остатки своих ветвей к грязной воде. Только клубки мошкары, да быстрокрылые стрекозы и были живыми существами при ней.

Эта неуютная ветла навеяла на Максима еще более тяжкие думы. Что он скажет дома? Выгнали, как собачонку. И поделом, не болтай что не надо. Этот Мустафа оказался подлецом и предателем. А что, если хозяин действительно сообщит в полицию о том, что Максим хотел организовать налет на тюрьму? Страшно подумать! Он-то «кормилец», собирался к зиме заработать не меньше отца. Заработал. Что же делать?

Вдруг внимание Максима привлек стук копыт. Он приподнялся. Перед ним на полном скаку остановил лошадь Антон.

— Вот ты где. Я уж думал, не найду, — сказал он. — Пошли обратно.

— Зачем?

— Наш хозяин берет тебя к себе.

— Правда?

— Шутить, что ль, буду. Садись сзади меня.

Максим не стал заставлять себя уговаривать. И вот он перед Соболевым.

— Ну что ж, Максимушка, продался нечестивцам, а они с тобой и расправились по-нечестивому. Выгнали, значит.

— Я не продавался, — тихо ответил Максим.

— Как не продавался? За гривенник продался. Заплатил тебе Хусаинка на гривенничек больше, чем я, ты и забыл, что крещеный, продал свою душу. И цена-то твоей душе оказалась гривенник всего. Хе-хе-хе. И конину жрал, опоганился. Тьфу! Гнать бы тебя отовсюду, да ведь я человек добрый, живу по божеским законам, прощать умею. Господь учит: возлюби ближнего своего.

Максиму было тягостно выслушивать отповедь Соболева. Но приходится терпеть и молчать — ведь работу дает. А Соболев продолжал:

— Иди работай. Антошка покажет тебе место в шалаше и лошадь. Лошадь блюди пуще себя самого, она и тебе, и мне кормилица. Понятно? Ступай.

* * *

Работа в соболевской артели мало чем отличалась от хусаиновской. Те же ездки, те же крики да свист. Разве только суматошнее здесь. Да люди более ругливые, а лошади запуганнее и худее. Видимо, для того чтобы Максим был подальше от своих прежних друзей, старшой поставил его на крайний ярус, и он не видел ни Газиса, ни Абдула Валеевича.

Перед завтраком Антон шепнул Максиму:

— Смотри, что буду делать.

Когда все мальчишки-коногоны уселись в кружок и в середине круга поставили чашку с кислым молоком, он скатал из хлебного мякиша шарик и заткнул в ноздрю. Потом наклонился и сморкнул, шарик из ноздри выскочил и угодил прямо в чашку.

— Что ты наделал, — закричали ребята, — не мог отвернуться, что ли!

— А чего особенного, ребята? Вот смотрите. — Антон подцепил ложкой шарик и выплеснул. — Вот и все. Давай рубай.

— Сам жри, черт сопливый, — ворчали ребята и пошли к реке есть хлеб с водой.

Максим сначала рассмеялся над проделкой Антона, но потом его стала мучить совесть.

— Зря ты это, — сказал он Антону, — ребята теперь голодные.

— Ха, если бы я так не сделал, то и мы бы с тобой были голодные. Тут, браток, дело такое — не зевай.

Видишь, мы с тобой вдвоем справились с чашкой, а то бы на десятерых делить. Учись.

Максим заметил, что ребята не любят и боятся Антона. Он самый большой и самый сильный среди них. Но его покровительство Максиму не нравилось. Правда, Антон замолвил за него слово перед хозяином, помог устроиться на работу: за это надо быть благодарным. А вот такие проделки, как сегодня, отталкивали от него.

Примерно за час до обеда Максим со своим напарником получил задание: наловить рыбы и сварить на ребячью артель обед. Оказывается, взрослым рабочим здесь варился мясной обед. Хоть это была и припахивающая солонина, но все же мясо. А ребятам Соболев давал бредень, стакан пшена, пару картофелин да ложку соли. Сами должны наловить рыбы, сами и сварить ее.

Максиму такой порядок понравился. Еще бы, ловить рыбу бреднем! Не всякому выпадает такое. А уха! Это тебе не тухлая солонина.

Паренек, видимо, знал места, где ловить рыбу. Быстро наловили полведра. Развели костер, и заварили уху. А вот и звонок на обед. Когда рыба сварилась, ее выловили и сложили на разостланный на песке мешок. Юшку вылили в чашку.

Максимов напарник рассказал, как ребята проучили хозяина.

В первый день, когда ребята только что собрались есть, подошел Соболев.

— О, — воскликнул он, — вот и ушица готова, и я с вами рыбки отведаю. Ну-ткась, дайте мне кто-нибудь кусочек хлебца.

Соболев присел к рыбе, и она одна за другой стала исчезать. Когда он встал, на мешке осталось только несколько штук самых костлявых сигушек. А Соболев перекрестился и сказал: «Благодарю тебя, господи, напитал». — и ушел.

И на другой день та же история. Ребята не знали, как избавиться от этого нахлебника. Спасибо, дедушка Кожин научил.

Когда хозяин съел у ребят рыбу и в третий, и в четвертый раз, дедушка подозвал двух ребят.

— Вы вот как сделайте, — сказал он, — когда рыба сварится и вы ее сложите на мешок, плесните на нее водичкой из Сакмары. Только сами, упаси бог, не ешьте. А хозяин после всего этого не прикоснется к вашей рыбе. Только, чур, молчок!

Ребята сделали все точно и боялись, а вдруг хозяин не придет. Напрасные опасения. Соболев не мог лишить себя удовольствия заправиться даровой рыбой. Как всегда, он подсел к ребятам и засопел, зачмокал, обсасывая кости.

— Чтой-то я, видать, припозднился, ребятки, рыбка-то уже охолодала, — проворчал он.

На этот раз Соболев даже не оставил ни одной рыбешки. И, как всегда, перекрестился, повторил обычные слова молитвы и ушел. Видно, дед Кожин что-то напутал.

Но на другой день хозяин не явился. Не приехал он в субботу, когда надо было рассчитываться с рабочими за неделю. Старшой съездил к нему в город и вернулся с невеселой вестью: хозяин лежит больной, а денег не дал, поправится, сам расплатится.