Уже в разгаре была весна, и южное солнце высоко поднималось на небосклоне. Вдобавок погода стояла безоблачная, и море лоснилось, как масло.

С вершины горы Латмос Александр, Гефестион и Каллисфен любовались величественным зрелищем, открывавшимся перед их взором. Справа шпорой выдавался в море мыс Микале, а за ним виднелся силуэт большого острова Самос.

Слева выпирал массивный Милетский полуостров. Город, двести лет назад разрушенный персами за то, что посмел восстать против их владычества, позже был великолепно отстроен своим выдающимся сыном архитектором Гипподамом, который спроектировал его по строгому плану, по прямоугольной решетке с главными «широкими» улицами и второстепенными «узкими» для движения по кварталам.

На самом высоком месте были сооружены из роскошного мрамора храмы акрополя, расписанные блестящими красками, разукрашенные бронзой, золотом и серебром, с величественными статуями, горделиво возвышающимися над обширным заливом. В центре была разбита широкая площадь, сердце политической и экономической жизни города, куда сходились все дороги.

Невдалеке от берега, как часовой при входе в широкий залив, виднелся островок Лада.

На самой северной оконечности, рядом с устьем Меандра, громоздились корабли Неарха. Их вытащили на сушу и защитили рвом и частоколом на случай высадки неприятельской пехоты.

Триста кораблей Великого Царя посреди залива казались издали игрушечными корабликами.

— Невероятно! — воскликнул Каллисфен. — На этом участке моря, в пространстве, которое можно обозреть взглядом, когда-то решилась судьба персидских войн: этот островок близ города и есть Лада, где флот восставших греков был уничтожен персами.

— Сейчас Каллисфен устроит нам урок истории, какими его дядя пичкал нас в Миезе, — проворчал Гефестион.

— Помолчи, — одернул его Александр. — Не зная прошлого, не поймешь настоящего.

— А там, на мысе Микале, — невозмутимо продолжал Каллисфен, — двадцать пять лет спустя наши отплатили персам. Греческим флотом командовал спартанский царь Леотихид, а персы вытащили свой на берег.

— Любопытно, — сказал Гефестион. — А сегодня роли поменялись.

— Да, — согласился Александр, — и наши люди, удобно устроившись в тени, едят свежий хлеб, а персы на кораблях три дня жарятся на солнце и питаются сухарями, если у них еще остались сухари. Потребление воды уже ограничили до одного или двух черпаков в день. Им придется принять решение: или напасть, или убраться отсюда.

— Смотри! — привлек его внимание Гефестион. — Наши осадные машины двинулись. Еще до вечера они будут под стенами города, а завтра начнут ломать укрепления.

В этот момент прибыл верховой гонец от «Острия» с сообщением.

— Государь! Донесение от генералов Пармениона и Клита, — объявил он, протягивая табличку.

Царь прочел:

Парменион и Клит царю Александру: здравствуй!

Варвары сделали три попытки высадиться в разных местах побережья, чтобы запастись водой, но были отбиты. Желаем пребывать в добром здравии.

— Великолепно! — обрадовался Александр. — Все идет так, как я и предполагал. Теперь можем даже спуститься.

Ударив Букефала пятками, он спустился по тропинке к заливу, чтобы подойти поближе к колонне стенобитных машин, двигавшейся по дороге в направлении Милета.

Там его встретил Евмен:

— Ну что? Как смотрится снизу?

— Изумительно, — ответил за Александра Гефестион. — Видно, как персы подрумяниваются на медленном огне. Скоро будут готовы.

— А знаете, кто к нам приехал?

— Нет.

— Апеллес. Он закончил конный портрет и хочет показать его тебе, Александр.

— О боги! Мне сейчас не до картин. Я занят войной. Поблагодари его, заплати и скажи, что мы увидимся, когда у меня будет время.

— Как хочешь, но у него случится разлитие желчи, — предупредил Евмен. — Ах, забыл: о Мемноне никаких известий. Совсем никаких. Он словно растворился.

— Не верится, — сказал царь. — Этот человек слишком хитер и чересчур опасен.

— Дело в том, что никто из нас никогда его не видел. Никто не знает его в лицо. Говорят даже, что в бою у него не было никаких знаков отличия. Он сражался в коринфском шлеме без гребня, полностью закрывавшем лицо, оставляя лишь глаза. Трудно опознать человека по одному взгляду в сумятице сражения.

— Конечно. И все же это исчезновение меня не убеждает. Вы разыскали греческого врача, который его лечил? Парменион говорит, что он из Абидоса, некто Аристон.

— Он тоже исчез.

— Вы наблюдаете за его домом в Зелее?

— Там больше никого нет. Одни слуги.

— Не прекращайте поисков. Этого человека следует опасаться больше всего прочего. Это самый опасный из наших противников.

— Сделаем все возможное, — ответил Евмен и зашагал вслед за машинами.

— Погоди! — окликнул его Александр.

— Слушаю тебя.

— Ты сказал, что здесь Апеллес?

— Да, но…

— Я передумал. Где он?

— Внизу, в морском лагере. Я приготовил ему шатер и ванну.

— Ты поступил правильно. Увидимся позже.

— Но что…

Не успел Евмен закончить фразу, как Александр уже галопом помчался в направлении морского лагеря.

Апеллеса очень раздражало, что никто здесь им не восхищается. Среди этих неотесанных личностей не нашлось практически никого, кто относился бы к нему как к величайшему художнику современности. Зато окружающие, забыв обо всем, воздавали должное Кампаспе, которая обнаженная купалась в море, а потом разгуливала в коротеньком военном хитоне, едва прикрывавшем лобок.

Он обрадовался, когда, спешившись, к нему с распростертыми объятиями направился Александр.

— Великий мастер! Добро пожаловать в мой скромный лагерь, но ты не должен был… Я бы сам пришел к тебе при первой же возможности. Мне не терпелось увидеть плод твоего гения.

Апеллес слегка наклонил голову:

— Я не собирался отвлекать тебя от такого важного предприятия, но в то же время сгорал от нетерпения показать свою работу.

— Где же она? — спросил Александр; теперь его и в самом деле разбирало любопытство.

— Здесь, в шатре. Пошли.

Царь заметил, что Апеллесу установили белый шатер, чтобы свет внутри рассеивался равномерно, ослабляя контраст с цветами картины.

Художник вошел внутрь и подождал, пока глаза царя привыкнут к новому освещению. Щит был прикрыт занавесом, и слуга держал в руке веревочку в ожидании приказа. Между тем явилась и Кампаспа — она устроилась поближе к Александру.

Апеллес сделал знак, и слуга потянул за веревочку, открывая картину.

Александр онемел, пораженный грозной мощью портрета. Подробности, которые так околдовали его воображение в наброске при одной мысли о том, какими они окажутся, когда произведение будет закончено, теперь захватывали душу. Живые краски влажно сверкали, полные правды бытия, и чудесным образом вводили зрителя в густую атмосферу картины, так что он едва ли не физически ощущал трепет изображенных тел.

Фигура Букефала была полна экспрессивной силы. Конь с пышущей из ноздрей яростью казался совершенно живым. Копыта словно били в невидимую перегородку, отделяющую картину от реального мира, конь стремился ворваться в истинное пространство и отобрать его у зрителя. Всадник был не менее грозен, но совершенно не походил на того, что изображал в своих скульптурах Лисипп. Бесконечные оттенки цветов позволили живописцу создать обескураживающее правдоподобие, с одной стороны, еще более выразительное, чем в бронзе, а с другой — некоторым образом очеловечивающее фигуру Александра.

На лице царя виделась и легкая тревога, и пыл завоевателя, в чертах отражалось благородство великого государя, но сквозила также и усталость; растрепанные пряди волос слиплись от пота, глаза расширились от усилий подавить всякое сопротивление его воле, лоб сморщился от почти болезненного напряжения, жилы на шее вздулись, и вены набухли в ярости сражения. Это был грозный воин на великолепном коне во всем своем величии, но в то же время и смертный человек, обремененный усталостью и грузом печалей, а не бог, как на изображениях Лисиппа.

Апеллес с тревогой наблюдал за реакцией царя, боясь, что тот сейчас разразится одним из своих знаменитых приступов бешенства. Но Александр обнял его:

— Это чудо! Я смог увидеть себя в гуще сражения. Но как ты этого добился? Я сидел перед тобой на деревянном коне, а Букефала лишь вывели для тебя из стойла. Как же ты сумел…

— Я разговаривал с твоими воинами, государь, с твоими товарищами, бывшими рядом с тобой в бою, с теми, кто хорошо тебя знает. И еще я разговаривал с…— он смущенно потупился, — с Кампаспой.

Александр обернулся к девушке, которая посматривала на него с полной намеков улыбочкой.

— Ты не будешь так любезна оставить нас на минутку одних? — попросил он ее.

Кампаспа как будто удивилась и даже обиделась, услышав такую просьбу, но беспрекословно подчинилась. Как только она вышла, Александр спросил:

— Ты помнишь тот день, когда я позировал для тебя в Эфесе?

— Да, — ответил Апеллес, не понимая, к чему клонит царь.

— Кампаспа тогда упомянула о картине, для которой она позировала в виде Афродиты и которую ты продал… Она собиралась сказать кому, но ты сделал ей знак замолчать.

— От тебя ничего не ускользает.

— Монарх похож на артиста — он должен господствовать на сцене, не позволяя себе рассеянности. Минутная рассеянность — и он мертв.

— Верно, — согласился Апеллес и робко поднял глаза на царя, готовясь к трудному моменту.

— Так кто был заказчиком той картины?

— Видишь ли, государь, я не мог представить, что…

— Не стоит извиняться. Художник ходит туда, куда позовут. И это правильно. Говори свободно, тебе нечего бояться — клянусь!

— Мемнон. Это был Мемнон.

— Не знаю почему, но я так и думал. Кто еще здесь мог позволить себе картину такого рода, таких размеров, да еще кисти великого Апеллеса?

— Но уверяю тебя, что…

Александр перебил его:

— Я сказал тебе, что не нужно ничего объяснять. Я хочу лишь попросить об одном одолжении.

— Все, что хочешь, государь.

— Ты видел его лицо?

— Мемнона? Да, конечно.

— Тогда напиши мне его портрет. Никто из нас не знает, как он выглядит, а нам нужно опознать его, если встретим, понимаешь?

— Понимаю, государь.

— Тогда сделай это.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Апеллес взял побеленную дощечку и уголек и принялся за работу.