Беседа продолжалась до глубокой ночи, и под конец Мазей признался, что хотел с честью выполнить данное Дарию обещание — доставить ему его семью. Для этого он провел столь мощную атаку на македонский левый фланг. Однако Мазей мог бы углубить свою атаку от лагеря до обозов, и тогда бы он внес беспорядок в строй фаланги, которая двигалась на вражеский центр, подставив Мазею тыл.

— И почему же ты этого не сделал? — спросил Александр.

— Потому что не смог, — вмешался Парменион. — Мы еще сражались, а он не мог идти дальше, не уничтожив нас.

— Возможно, и так, но это бесконечная дискуссия. Так что просто ответь на мой вопрос, Мазей.

— Я вавилонянин, Великий Царь, а вавилоняне славятся на весь мир искусством читать послания, начертанные на небе созвездиями. Наши маги видели, как на небе среди других сияет твоя звезда — она совершенно затмила звезду Дария. Я не мог противиться небесным знамениям. Наш верховный бог Мардук подтвердил их своим оракулом в храме Эсагилы в Вавилоне.

— Не уверен, что до конца понимаю твое объяснение, — сказал Александр, — но из всего, что знаю и видел, могу сказать одно: ты с большой доблестью и рвением сражался за своего царя и его семью. И я собираюсь наградить тебя за это, а не за темные пророчества, которые в последний момент остановили атаку твоей конницы. Поэтому ты остаешься сатрапом Вавилонии и получишь в помощь македонский гарнизон, который я оставлю, чтобы гарантировать уважение к твоей власти.

Это был действенный способ сохранить хорошего местного администратора под надзором македонской военной власти и в то же время проявить великодушие. Евмен кивком выразил одобрение.

Мазей склонился еще ниже.

— Означает ли это, что я свободен и могу вернуться в Вавилон?

— Да, возвращайся в свой дворец сатрапа. Прямо сейчас, если хочешь, и со своим личным эскортом.

Мазей выпрямился и, не поднимая глаз, проговорил:

— Нет ничего, отныне и впредь, что вынудило бы меня ослабить мою верность тебе, в чем клянусь тебе богами и моей честью.

— Благодарю тебя, Мазей. Теперь всем пора отдохнуть: день был очень тяжелый, а завтра нам предстоит отдать должное нашим павшим товарищам.

Все встали и верхом отправились в лагерь. Александр же взял под уздцы Букефала и пошел пешком. Евмолп из Сол держался сзади.

— Ты не возражаешь, если часть пути я пройду с тобой?

— Напротив. После такого кровопролитного дня очень хорошо прогуляться тихим вечером.

— Я знаю про Барсину и ее мальчика. Мне бесконечно жаль. Я предупреждал тебя, что он в лагере Дария, так как боялся каких-нибудь сумасбродств.

— Мальчишки всегда мальчишки, — ответил Александр. В лунном свете его бледное лицо, обрамленное длинными волосами, казалось мальчишеским больше, чем когда-либо. — Он поступил так, как считал правильным. Он погиб как герой в расцвете юности; мы не должны сокрушаться об этом. Ни один человек, оставшись в живых, не может считать, что ему повезло, поскольку не знает, что ждет его завтра. Грядущее может оказаться гораздо хуже смерти: отвратительные болезни, постыдные увечья, рабство, пытки…

Евмолп шел сзади, соразмеряя шаги с медленной поступью Букефала. Александр провел рукой по гриве коня.

— Бедный Букефал, даже не было времени помыть тебя и почистить.

— Возможно, тебе просто не хочется разлучаться с другом, который помог тебе завоевать весь мир.

— Верно, — согласился Александр. И больше ничего не сказал.

В это время издали донеслись протяжные стоны, сопровождавшиеся плачем флейт, и вдали показалось мелькание факелов, как будто там двигалась какая-то процессия. Все поняв, царь по кратчайшему пути через пустынную равнину направился к кортежу, широкой дугой двигавшемуся в направлении пригорка, где был сооружен каменный курган. Евмолп остановился и пробормотал:

— Иди, мой мальчик, проводи ее в последнее пристанище, — а сам удалился, торопливо заковыляв к македонскому лагерю.

С другой стороны, из-за шатра Дария, послышались хриплые крики стервятников, собиравшихся на пир на бескрайнем поле смерти.

Кортеж достиг вершины холма, и могильщики положили носилки на приготовленный каменный курган — «башню молчания». Они прислонили к углам маленького сооружения четыре курильницы, распространившие легкое голубоватое облачко фимиама, и ушли, а Александр, до этого момента остававшийся в стороне, приблизился к телу Барсины. Набальзамированное и надушенное благовониями, оно сохранило черты умершей, и томно закрытые глаза создавали впечатление, будто она спит. Ее переодели в белые одежды и голубую епитрахиль, а на голову возложили венок из мелких желтых цветов, что растут в пустыне. Александра, стоявшего перед ней в одиночестве, охватили воспоминания. Он снова увидел ее улыбку и ее слезы, снова ощутил тепло ее тела, ласки, поцелуи. Казалось невозможным, что все кончилось и это тело, столь прекрасное, лишилось живого дыхания и уже подверглось разложению. Он снял с волос золотую диадему и вложил ей в руки, потом в последний раз поцеловал ее.

— Прощай, любовь моя. Я никогда тебя не забуду.

В этом совершенном одиночестве, когда шум великой битвы затих, воспоминания о ее нежном голосе, о столь любимом облике, теперь ушедшем навсегда, вызвали в нем чувство глубокой тоски. Предавшись бесконечной печали, Александр упал на колени и приложил голову к камням кургана, плача и повторяя ее имя.

Наконец царь поднялся и посмотрел на Барсину в последний раз. Она была прекрасна, и мысль о том, что это тело будет растерзано бездомными собаками и хищными птицами, вызывала протест. Вернувшись в лагерь, он велел Евмену возвести погребальное святилище из тесаных камней, чтобы защитить ее останки. И только увидев, что строительство завершено, согласился выступить в поход.