Евмен и Каллисфен явились к Александру до рассвета. Он сидел на простом табурете, накрывшийся одной грубой македонской хламидой. Было видно, что царь всю ночь не смыкал глаз.

— Он признался в предательстве? — спросил Александр, не поднимая головы.

— Он вынес пытку с невероятным мужеством. Это поистине великий воин, — ответил Евмен.

— Знаю, — мрачно проговорил Александр.

— И не хочешь знать, что он сказал? — спросил Каллисфен.

Несколько раз медленно кивнув, царь изъявил согласие выслушать.

— Страдая от пытки, он крикнул: «Спросите у Александра, что он хочет от меня услышать, и закончим на этом!»

— Он высокомерен, — отметил царь, — как настоящий благородный македонянин. Высокомерен, как всегда.

— Но как тебя могут не терзать сомнения? — спросил Каллисфен.

— Мне не дано сомневаться, — ответил Александр. — Есть неопровержимое свидетельство, подтвержденное злоумышленниками.

— А Аминта? — в тревоге спросил Евмен. — Пощади хотя бы его. Против него нет никаких показаний.

— Уже был один прецедент. Кроме того, после моего убийства он бы стал царем. Разве этого не достаточно?

— Нет! — воскликнул Каллисфен с невиданным доселе мужеством. — Нет, не достаточно! И хочешь знать, почему? Помнишь письмо Дария с обещанием двух тысяч талантов? Оно было фальшивым! Все было фальшивым — письмо, гонец, заговор… Точнее сказать, заговор действительно был, но его сплела твоя мать вместе с египтянином Сисином, чтобы уничтожить Аминту.

— Ты лжешь! — закричал Александр. — Сисин был шпионом Дария и за это был осужден после Исса.

— Да, но я был последним, кто с ним говорил. Он хотел подкупить меня и Птолемея, и я прикинулся, что согласен: пятнадцать талантов мне и двадцать Птолемею, чтобы мы молчали и подтвердили его невиновность. Я ничего не говорил тебе и держал это в строжайшей тайне, чтобы не тревожить тебя и не сталкивать с твоей матерью. У Олимпиады всегда была навязчивая мысль о наследовании — ведь это она велела задушить в колыбели младенца Эвридики. Или ты уже не помнишь?

Александр задрожал, как будто опять увидел Эвридику, всю в синяках, с исцарапанным лицом и спутанными волосами, прижимающую к груди труп своего ребенка.

— Младенца одной с тобою крови, — беспощадно продолжал Каллисфен, — или, может быть, ты, в самом деле, считаешь себя сыном бога?

Александр вскочил, словно его ударили, и бросился на историка с обнаженным мечом.

— Ты забываешься!

Каллисфен побледнел, моментально осознав, что своими словами вызвал бешенство, последствий которого не вынесет. Евмен встал между ними, и в последнее мгновение царь сдержался.

— Он сказал то, что думал. Хочешь убить его за это? Если ты предпочитаешь льстецов и прихвостней, говорящих только то, что тебе нравится, мы тебе больше не нужны. — Евмен повернулся к своему товарищу, дрожавшему, как осиновый лист, и бледному, как мертвец. — Пошли, Каллисфен: царь сегодня не в настроении.

Они ушли, а Александр опустился на табурет, прижимая руки к вискам, чтобы сдержать приступ пронизывающей боли.

— Грязная работа, согласен, — раздался голос из-за спины. — Но, к сожалению, у тебя нет выхода. Ты должен разить без колебаний, даже если сомневаешься. Может быть, Филот и не хотел тебя убивать. Может быть, он хотел взять тебя под стражу или заставить действовать так, как хочет он, заручившись своим положением и положением своего отца. Но он наверняка участвовал в заговоре, и этого достаточно. — В темноте Евмолп из Сол пересек зал и сел на табурет напротив царя.

— Ты слышал и другие слова Каллисфена?

— Историю про Аминту? Да. Но и здесь можно ли ему верить? Кто присутствовал при допросе Сисина перед его казнью? Насколько я знаю, никого, кроме самого Каллисфена, и, значит, его правдивость не проверишь. Аминта объективно представляет опасность; при персидском дворе его бы уничтожили немедленно. Не забывай, что ты теперь царь персов. Ты Царь Царей. Однако не думаю, что тебе нужно вмешиваться в это: суд и без того наверняка вынесет смертный приговор. Тебе нужно лишь отказать в помиловании, если кто-то попросит такового.

Вошел вестовой и с ним два оруженосца с царскими доспехами.

— Государь, — сказал он, — пора.

Военный суд в присутствии всего войска был древним и страшным ритуалом, введенный предками, чтобы навлечь на изменников больше позора и доставить им больше мук. На таком суде присутствовал царь, и правосудие вершилось на глазах у всего войска, командиров конницы, пехоты и вспомогательных частей. Члены суда в количестве десяти человек избирались из высших по званию командиров и старших по возрасту солдат.

Перед рассветом, созванное громким и протяжным сигналом трубы, от единственной ноты которого, резкой и напряженной, леденела кровь, войско выстроилось на пустынной равнине. Педзетеры в полном вооружении, с сариссами в руках, были расставлены в шесть шеренг. Впереди стояла конница гетайров. На самом краю, замыкая два параллельных строя в прямоугольник, выстроились части легкой ударной пехоты, штурмовики и «щитоносцы», оставив лишь маленький проход с восточной стороны, откуда должен был войти царь с судьями и подсудимыми. Не были допущены ни наемники-греки, ни фракийцы с агрианами, поскольку только македоняне могли казнить македонян.

В центре строя гетайров было небольшое земляное возвышение с креслами для царя и членов суда.

Из-за гор показалось солнце. Его лучи сначала упали на концы сарисс, засверкавшие от этого зловещими бликами, а потом осветили солдат, неподвижно замерших в скорлупе своей стали, с каменными лицами, загрубевшими от солнца, ветра и мороза.

Троекратный сигнал трубы возвестил о прибытии царя, а вскоре появились и судьи в сопровождении закованных в цепи заключенных. Среди них выделялись Филот — следами пыток на теле и Аминта — бесстрастным видом.

Когда царь и члены суда заняли места на возвышении, самый пожилой из них огласил пункты обвинения. Улики следовали чередой, и глашатай громко повторял каждое обвинение, чтобы слышали все собравшиеся. После этого члены суда проголосовали, и всем обвиняемым был вынесен единодушный вердикт: виновны.

— А теперь, — провозгласил глашатай, повторяя слова самого пожилого из судей, — теперь голосует собрание. Голосуют по каждому подсудимому в отдельности. Кто не согласен с вердиктом — кладет на землю свой меч, а потом все отходят назад на десять шагов, чтобы можно было сосчитать мечи.

Пожилой судья по одному назвал имена подсудимых, и каждый раз воины отступали, положив на землю мечи. Приговоренные устремляли глаза сначала на строй пехоты, потом конницы, в последней надежде, что соратники попытаются их спасти, но каждый раз сверкающих на земле мечей было слишком мало. Когда настал черед Филота, мечей оказалось побольше, особенно там, где стояли гетайры, но все равно недостаточно. Высокомерие Филота и неприветливое обращение вызывали к нему неприязнь, особенно у пехоты, к тому же все слышали показания оруженосца Кибелина против него.

Филот, в отличие от прочих, даже не поглядел на землю перед строем: он не отрывал глаз от Александра, сжав зубы, чтобы не дать вырваться стонам. Осужденный продолжал смотреть на царя даже тогда, когда его подвели к столбу казни. Он оттолкнул палачей, хотевших привязать его за запястья и лодыжки, и высокомерно выпрямился, подставив грудь отряду лучников, которым надлежало привести приговор в исполнение. Командир отряда по обычаю подошел к возвышению, чтобы услышать, не захочет ли царь в последний момент отменить казнь и помиловать осужденного.

Александр велел:

— В сердце, первым же выстрелом. Я не хочу, чтобы он мучился еще хоть мгновение.

Командир лучников кивнул и, вернувшись к своему отряду, обменялся несколькими словами с солдатами. По его команде стрелки натянули луки и прицелились. Над полем повисла свинцовая тишина. Конники не отрывали взоров от Филота, зная, что даже в такой момент, даже обессиленный пытками, он покажет им, как умирает командир гетайров.

Прозвучала команда стрелять, но прежде чем стрелы пронзили ему сердце, Филот успел крикнуть:

Алалалай!

И тут же тяжело упал в пыль и остался лежать в луже крови.

Царевича Аминту судили последним, и многие из присутствовавших не могли без слез видеть жалкий жребий молодого, доблестного царского сына, которого судьба лишила сначала трона, а потом, в расцвете лет, и жизни.

Александр вернулся в свой дворец в самом мрачном и подавленном состоянии. Он потерял друга юности не на поле битвы, а у столба казни. Теперь Александра убивала мысль о том, что его ровесник, всегда участвовавший во всех его начинаниях, человек, которому он доверил самую высокую должность в армии, вдруг решился войти в число заговорщиков против своего царя и друга. Но пора лжи и крови еще не закончилась: оставалось принять еще одно, самое ужасное решение.

После захода солнца царь созвал товарищей на совет в удаленном шатре среди чистого поля. На совете присутствовал Евмен, но не было Клита Черного, занятого организацией похорон казненных. У входа не стояла стража; отсутствовали сиденья и стол; Александр отказался даже от ковров — внутри шатра была одна лишь голая земля. Собравшиеся стояли при свете единственной лампы. Никто из них не поужинал, и на лице каждого читались лишь горечь и растерянность.

— Это не похоже на вас, — начал Александр. — Никто даже не попытался вступиться за Филота и спасти его от смерти.

— Я грек, — тут же парировал Евмен. — Я не имел права вмешиваться в этот суд.

— Знаю, — отозвался Александр, — иначе ты бы прилюдно высказался в его защиту, как делал это наедине. Но приговор был вынесен судьями, одобрен собранием и приведен в исполнение. Что сделано, то сделано.

— Тогда зачем ты нас позвал? — спросил Леоннат голосом, от которого Александра пробрала дрожь. И было страшно видеть этого сурового гиганта с горящими от волнения глазами.

— Затем, что еще не все кончено, верно? — вмешался Евмен. — Если уж начал дело, надо довести его до конца.

— Каких новых заговорщиков ты обнаружил? — встревожился Птолемей.

Царь посмотрел на старого друга с затравленным видом, словно ему предстояла самая подлая, самая отвратительная задача, а потом проговорил упавшим голосом:

— Сегодня, вернувшись после казни к себе, я сел за стол и начал писать письмо Пармениону…

Одно это имя, едва прозвучав, тут же вызвало в тесном пространстве ощущение всей громадности происходящей трагедии. Товарищи царя неожиданно с ужасом поняли, какое решение предстоит принять.

—… чтобы лично известить его о том, что Филот был приговорен к смерти и по воле всего войска приговор приведен в исполнение. Я хотел написать ему, что как царь был обязан смириться с вердиктом, но по-человечески мне хочется умереть самому, лишь бы избавить его от этой муки.

Евмен посмотрел на Александра: по щекам царя катились слезы.

— Но моя рука замерла. Тяжкая мысль помешала мне продолжать, и вот из-за этой-то мысли я и собрал вас здесь. Никто из нас не выйдет отсюда, пока мы не примем решения.

— Как отнесется к этому Парменион? Эта мысль тебя мучает, не так ли? — догадался Евмен.

— Да, — признал Александр.

— Он уже отдал за тебя двух сыновей, — снова заговорил секретарь. — Гектора, утонувшего в Ниле, и Никанора, скончавшегося от смертельной раны. А теперь ты подверг пыткам и убил третьего, перворожденного, которым он гордился больше всего.

— Не я! — закричал Александр. — Я возвел его на вторую после себя должность. А судили его за то, что совершил он сам.

Он повесил голову, и прошли долгие мгновения, прежде чем царь тихо проговорил:

— Мы одиноки, отрезаны от всего, что знали прежде! Мы затеряны посреди бесконечной, незнакомой страны, и нам предстоит выполнить дело, которое мы поклялись довести до конца. Любая ошибка в состоянии перечеркнуть все. Она может вернуть силу нашему еще не смирившемуся противнику, который готовит восстание. Она может привести к краху весь поход. Хотите ли вы видеть наших товарищей погибшими или взятыми в плен, хотите ли вы видеть, как их пытают и убивают или продают в рабство в далекие края, лишая всякой надежды на возвращение? Хотите, чтобы нашу родину захватили, чтобы в нее вторглось чужое войско, чтобы беспощадные враги перебили ваши семьи, сожгли ваши дома? Если Александр падет, весь мир охватят страшные конвульсии. Разве вы сами не понимаете этого? Ты этого хочешь, Евмен из Кардии? Этого вы все хотите? Я должен разить без колебаний, я должен перешагнуть все границы, растоптать все чувства, все привязанности… всякую жалость.

Царь по очереди посмотрел всем им в глаза и проговорил:

— И самое страшное еще предстоит выполнить.

— Убить Пармениона? — спросил Евмен.

Александр содрогнулся от звука его голоса. Он кивнул:

— Мы не знаем, как он поступит, узнав о смерти Филота. Но если решит отомстить, всем нам конец. У него хватит денег, чтобы завладеть нашими запасами. Он контролирует все дороги и осуществляет связь с Македонией, откуда нам посылают столь необходимые подкрепления. Он может захлопнуть дверь у нас за спиной и бросить нас на произвол судьбы или вступить в союз с Бессом или с кем-нибудь еще и перебить нас всех до одного. Можем ли мы пойти на такой риск?

— Один вопрос, — проговорил Кратер. — Ты веришь, что Парменион знал о заговоре или участвовал в нем? Филот был его сыном. Можно предположить, что он, по крайней мере, ввел его в курс дела.

— Я не верю в это, но должен думать именно так. Я царь. Никто и ничто не может мне помочь — я один, когда принимаю такие страшные решения. Единственная поддержка в моих тяготах — это дружба. Без вас я не нашел бы в себе силы, воли и целеустремленности совершить все это. А теперь послушайте: я не хочу возлагать на вас груз угрызений совести, который должен нести я один. Но если вы думаете, что это безумие, если считаете, что я перехожу все дозволенные человеку границы, если полагаете, что мои поступки — это поступки гнусного тирана, то убейте меня. Сейчас. Смерть от вашей руки не кажется мне страшной. А потом выберите лучшего среди вас, поскольку у меня нет сыновей, поставьте его во главе войска, свяжитесь с Парменионом и возвращайтесь.

Александр расстегнул панцирь и уронил его на землю, подставив незащищенную грудь.

— Я поклялся идти за тобой до последней черты, — сказал Гефестион. — Даже до черты, разделяющей добро и зло. — Он обернулся к товарищам: — Если кто-то хочет убить Александра, пусть убьет и меня.

Он тоже расстегнул панцирь и уронил его на землю, встав рядом с царем.

У всех на глазах выступили слезы. Некоторые заплакали, закрыв лицо руками. В этот момент Кратеру вспомнился тот далекий день, когда он вместе с товарищами отправился сквозь снежную бурю навстречу своему господину, находившемуся в изгнании в ледяных горах Иллирии, чтобы тот знал: его друзья никогда, ни за что на свете не покинут его. Кратер крикнул хриплым голосом:

— Турма Александра!

И все откликнулись:

— Здесь!