Отчетливо вырисовывалось побережье Фокиды, выступая из вечерней дымки, а тучи на небе и морские волны горели в свете заката. Ветерок легко гнал судно через Эгинский залив. Аристотель прошел на нос корабля, чтобы посмотреть, как причаливает судно, и вскоре сошел на небольшой Итейский пирс, где толпились швартовщики, грузчики и торговцы священными предметами.

— Хочешь барана, предложить в жертву богу? — спрашивал один. — Здесь он вдвое дешевле, чем в Дельфах. Посмотри на этого ягненка: всего четыре обола. Или пару голубей?

— Мне нужен осел, — ответил философ.

— Осел? — ошарашено переспросил торговец. — Ты, должно быть, шутишь: кто предлагает богу осла?

— Я вовсе не собираюсь приносить его в жертву. Я собираюсь на нем ехать.

— А, это меняет дело. Если так, смотри: у меня есть друг — погонщик ослов, у него много послушной и спокойной скотины.

Торговец сразу увидел, что перед ним ученый, книжный человек, наверняка мало склонный к верховой езде.

Они договорились о цене за три дня пользования и о залоге, и Аристотель в одиночестве отправился к святилищу Аполлона. Час был уже поздний, а народ обычно предпочитал подниматься в рощу роскошных серебристых олив утром, при свете, но не в сумерках, когда вековые стволы превращаются в угрожающие фигуры. Спокойный шаг осла способствовал неспешным размышлениям, а последнее тепло опускавшегося к морю солнца согревало руки, озябшие от вечернего ветра, который, наверное, прилетел с первого снежка на горе Китерон.

Философ думал о долгих годах, в течение которых он, не переставая, расследовал убийство царя Филиппа, преследуя ускользающую обманчивую истину.

Известия, приходящие из Азии, огорчали: Александр, похоже, забыл уроки своего учителя, по крайней мере те, что касались политики. Он ставил варваров на одну доску с греками, одевался, как персидский деспот, требовал «низкопоклонства» и верил слухам, распространяемым его матерью Олимпиадой, о своем божественном происхождении.

Бедный царь Филипп! Но такова уж судьба: все великие люди — Геракл, Кастор и Полидевк, Ахилл, Тезей — называют себя отпрысками какого-нибудь бога или богини… Александр не мог стать исключением. Да, это можно было предвидеть. И все-таки, несмотря на все это, Аристотелю не хватало Александра, и он бы все отдал, чтобы снова повидаться и поговорить с ним. Кто знает, как он там? Сохранил ли забавную привычку склонять голову к правому плечу, когда слушает или читает берущие за душу слова?

А Каллисфен? Пишет, несомненно, бойко, хотя ему и немного недостает критицизма. А вот со здравым смыслом у него и впрямь плохо. Кто знает, как он выпутывается из экстремальных положений в недоступных местах, среди диких народов, в лабиринте интриг кочующего двора, непостоянного и оттого еще более опасного. Известий от племянника не приходило уже несколько месяцев, но, конечно, почте нелегко преодолевать столь обширные пространства с пустынями и плоскогорьями, бурными реками и горными хребтами…

Философ ударил пятками своего осла, желая добраться до вершины прежде, чем стемнеет. Ах да, убийца… Должно быть, изощренный злобный ум, раз до сих пор он смеется над философом и всеми прочими. Первый след привел к царице Олимпиаде, но подозрение оказалось маловероятным: вряд ли жена Филиппа совершила бы такой демонстративный жест — увенчала труп исполнителя убийства. К тому же у царя было много друзей, и она могла дорого заплатить за подобную выходку, тем более, будучи иностранкой и потому вдвойне уязвимой и беззащитной. Затем Аристотель развивал гипотезу о преступлении, связанном со страстью, — историю о мужеложстве, в которой Павсаний, убийца, отомстил Филиппу за оскорбление, понесенное от Аттала, недавно ставшего царским тестем, отца молоденькой Эвридики. Но теперь Аттал мертв, а мертвые не делятся сведениями.

Равномерный стук ослиных копыт по каменистой дороге сопровождал раздумья философа, словно задавая спокойный ритм его мыслям. Ему вспомнилась беседа с невестой Павсания на могиле холодным зимним вечером. И вот третья гипотеза: как только последняя жена Филиппа, юная Эвридика, родила сына, ее отец Аттал измыслил дерзкий план — убить Филиппа и объявить себя регентом при внуке, который по достижении зрелости должен взойти на престол. Такой замысел мог иметь известные шансы на успех, поскольку мать ребенка, в отличие от Олимпиады, была чистокровной македонянкой. И совершенно логично план завершался убийством Павсания, единственного свидетеля заговора. Но это так и осталось недоказанным предположением, поскольку Аттал после смерти Филиппа никак не попытался захватить власть. Возможно, он бездействовал из страха перед Парменионом. Или Александром?

Но в таком случае как объяснить слова невесты Павсания? Она была, несомненно, хорошо осведомлена и, похоже, верила, что ее возлюбленного изнасиловали подручные Аттала, что не имело никакого смысла, если тот был наемным убийцей. Философ пытался разыскать эту девушку снова, но ему сказали, что она куда-то пропала и о ней давно нет никаких известий.

Оставался последний след, ведший в Дельфийский храм, — святилище, выдавшее двусмысленное предсказание насчет неминуемой смерти Филиппа. Предсказание сбылось. И неподалеку оттуда под вымышленным именем жил человек, убивший Павсания, единственного свидетеля, который мог вновь привести Аристотеля к вдохновителям заговора.

Философ обернулся. Последний луч заката окрасил пурпуром воду залива меж двух мысов, а в вышине слева храм Аполлона мерцал отсветами огней, горящих на треножниках и в лампадах. В прозрачной тишине вечера послышалась нежнейшая песня:

Все, он на месте. Аристотель привязал осла к кольцу у фонтана и пешком направился по священной дороге между маленьких храмов, что воздвигли некогда афиняне, сифнийцы , фиванцы, спартанцы. Все они полнились трофеями в честь кровавых побед над братьями, все принесены сюда греками, убивавшими греков. Глядя на них, философ словно услышал, что бы сказал Александр, окажись он здесь в данный момент.

Из храма выходили последние паломники, и сторож уже собирался запереть дверь пустого святилища, но Аристотель попросил его подождать:

— Я приехал издалека и завтра до рассвета должен отправиться дальше. Заклинаю тебя, удели мне всего одно мгновение! Позволь вознести молитву богу и задать неотложный вопрос, так как я стал жертвой страшного чародейства и меня преследует проклятье, — и протянул ему монету.

Сторож опустил ее в кошель со словами:

— Ладно, но только поскорее, — и принялся подметать ступеньки крыльца.

Аристотель вошел и сразу скользнул в полумрак бокового нефа. Он быстро прошел вдоль стены, рассматривая висевшие там сотни предметов, принесенных паломниками богу. Его вела интуиция, тень давнего воспоминания о том, как много лет назад, еще в детстве, он пришел в этот храм, держась за руку своего отца Никомаха. Тогда один предмет особенно привлек его взгляд. Это воспоминание вместе с подозрением и привело его в эти стены.

Философ дошел до конца; под перламутровым взглядом сидящего на троне бога перешел на другую сторону и там продолжил свой осмотр. Но ему не удалось различить ничего, что подтвердило бы изрядно выцветший образ, то давнее воспоминание. Было слишком темно. Тогда Аристотель взял висевшую на колонне лампу, прислонил ее к стене, и на лице его отразилось торжество: да, он не ошибся! Перед ним на стене еле вырисовывался выцветший от времени след предмета, провисевшего там многие годы.

Философ огляделся, убеждаясь, что рядом никого нет; потом одной рукой поднял лампу, а другой вытащил из сумы кельтский кинжал, которым убили царя Филиппа, и медленно, почти со страхом, поднес к отпечатку на стене. Кинжал совпал с ним в точности!

В стене еще оставались две заклепки, которым соответствовали изгибы рукояти, как усики бабочки, и Аристотель повесил кинжал на место.

— Ну, закончил свои молитвы? — раздался снаружи голос сторожа. — Мне пора закрывать.

— Иду, иду, — ответил философ и поспешно вышел, осыпая сторожа благодарностями.

Он провел ночь в портике, завернувшись в свой плащ, как и все прочие паломники, но спал мало. Амфиктиония ! Возможно ли такое? Возможно ли, что самое почитаемое святилище в греческом мире спровоцировало убийство царя Филиппа? Эта тень на стене могла быть всего лишь странным совпадением. Возможно, он любой ценой хотел отыскать разгадку тайны, многие годы бросавшей вызов его уму. Однако эта гипотеза была единственной, содержащей объективное доказательство: кинжал, орудие цареубийства, был взят из храма! И, в конце концов, гипотеза была логичной: могла ли духовная власть, высшая во всем греческом мире, вечно подчиняться воле одного человека? И не глубочайшее ли это проявление рационализма — убить великого царя именно в тот момент, когда обвинить в преступлении можно было почти всех?

Афиняне видели в нем поработителя и узурпатора, отнявшего их главенство среди греков; фиванцы люто ненавидели его за побоище при Херонее; персы боялись вторжения в Азию; царица Олимпиада ненавидела супруга за унижения и за то, что он предпочел ей юную Эвридику; царевича Аминту Филипп лишил законного наследования престола. И даже Александр в какой-то степени оставался под подозрением. Да, подозрение падало на всех. А значит, ни на кого. Тонко. И момент был из тех, что оправдывают любое преступление: власть над думами людей гораздо сильнее и значительнее любой другой власти в мире и больше любой другой напоминает божественную.

Но оставалась последняя проверка: человек, убивший Павсания и работавший, по сведениям Аристотеля, в поместье, принадлежащем храму.

Философ встал еще затемно, взвалил на своего осла узел с пожитками и отправился в путь. Он спустился примерно на десять стадиев по дороге, ведущей к морю, свернул на горную тропинку, убегавшую влево, и вышел на маленькую площадку, вырытую в склоне вместе с террасами виноградарей.

Нужный дом, должно быть, вон тот, за виноградником, рядом со столетним дубом — убогая, крытая черепицей хижина с навесом, подпертым стволами олив.

Аристотель вошел на гумно, где несколько свиней с чавканьем поедали валявшиеся под дубом желуди, и позвал:

— Есть тут кто-нибудь? Эй, есть кто-нибудь?

Ответа не последовало.

Философ слез с осла и постучал в дверь, которая отворилась, впустив внутрь луч света.

Он был там. Он висел на веревке, привязанной к потолочным балкам.

Аристотель растерянно попятился, потом вскочил на своего осла и как можно скорее погнал его прочь.

Философ спешно вернулся в Афины и несколько дней никого не хотел видеть. Он уничтожал свои заметки и копии писем, посланных племяннику по поводу цареубийства. Из исследований он оставил лишь пустые, общие замечания и начал писать заключение: «Причина преступления, вероятно, кроется в грязной истории, касающейся сексуальных отношений между мужчинами…»

К концу месяца в его дверь постучал гонец и вручил объемистый пакет. Аристотель вскрыл его и увидел там несколько личных вещей Каллисфена, а также все отправленные ему письма. Кроме того, там находился свиток с печатью Птолемея, сына Лага, телохранителя царя Александра, командующего корпусом в македонском войске. Трясущимися руками философ развернул его и прочел:

Птолемей Аристотелю: здравствуй!

В четвертый день месяца элафеболиона [24] третьего года сто тринадцатой Олимпиады твой племянник Каллисфен, официальный историк похода Александра, был найден мертвым в своем шатре, и Филипп, царский врач, констатировал, что смерть наступила вследствие приема какого-то сильного яда.

Незадолго до этого несколько юношей-оруженосцев составили заговор с целью убить царя, и, несмотря на то, что никто из обвиняемых не дал на суде показаний против Каллисфена, все же некоторые возложили на твоего племянника моральную ответственность за этот преступный замысел. В самом деле, казалось странным, что без чьего-либо наущения столь молодые юноши додумались до попытки злодейски убить своего царя. Можно предположить, что именно по этой причине твой племянник прибег к самоубийству и таким образом избежал более тяжелого наказания.

Царь, обуреваемый противоречивыми чувствами, не захотел писать тебе сам и решил поручить это мне.

Я знаю, что это известие прибудет к тебе с большим запозданием, поскольку сейчас, когда я начал писать тебе, войско уже двинулось в поход через труднопроходимую местность с целью вторжения в Индию. Кроме того, я хотел послать тебе писарскую копию «Истории похода Александра», сделать которую распорядился сам Каллисфен. К сожалению, печальный исход жизни твоего племянника оставил его труд неоконченным.

Я решил известить тебя о том, что случилось до настоящего момента, и описать наиболее примечательные эпизоды похода на Индию, если ты захочешь завершить сочинение Каллисфена, как сам сочтешь уместным.

Я бы также хотел рассказать одну историю, которая может показаться тебе интересной. В нашем лагере жил один человек из Элиды по имени Пиррон [25] .Он начал свою карьеру бедным художником, почти никому не известным, и следовал за нашим войском, надеясь немного заработать. Но в последние годы он встречался с магами из Персии, а потом с индийскими мудрецами. Он часто захаживал к Каллисфену. И этот человек выводит из своего опыта новый способ мышления, о котором, насколько я понимаю, может распространиться немалая слава.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Береги себя.