Пока мы укладывались на ночлег, отряд, ведомый проводником, направился вперед по тропинке, чтобы занять перевал, через который нам предстояло пройти. Они двигались в тишине, стараясь не шуметь. Так воины добрались почти до вершины холма, где кардухи разжигали костер и готовились ко сну. Врагов застали врасплох и перерезали. Немногие оставшиеся в живых спаслись бегством. Но горы обманчивы: не эта высота господствовала над перевалом. Рядом находился еще один холм, повыше, охраняемый еще одной группой горцев, но было уже слишком темно для нападения, и наши остановились.

На рассвете, пока мы собирались, отряд Агасия снялся с места и направился ко второму холму. В воздухе стоял густой туман, похожий на тучу, сквозь которую мы проходили накануне, но шел скорее от земли, чем с неба. Он стелился, словно привидение, по оврагам и кручам, из него торчали только верхушки глыб, острые выступы скал и кроны деревьев. Под покровом этой молочной, неверной пелены наши воины могли продвигаться незаметно. Когда кардухи обнаружили их, греки уже подобрались слишком близко, а посему разгромили врага.

Может, этот туман послал на землю один из богов, покровительствующих воинам в красных плащах, чтобы они могли продвигаться беспрепятственно, скрытые потаенными складками небесного покрывала.

Вскоре мы услышали клич трубы, призывавшей нас идти к перевалу. Я плохо спала, все раздражало меня, в том числе этот пронзительный звук, но он по крайней мере пробудил меня к жизни. Труба протрубила во второй раз — и ее голос напомнил пение петуха в моей деревне, оповещавшего о восходе солнца. Листра, беременная девушка, взятая мной на попечение, уже проснулась и заняла свое место в караване, вместе с мулами. Небо почти расчистилось. Ксен уже исчез, его конь — тоже. Тем лучше: так у меня больше свободы действий.

Когда мы выступили, я поняла, что происходит: большая часть воинов, под командованием Софоса, поднималась непосредственно по склону на холм, занятый нашими. Прочие полководцы — Тимасий-дарданец, Ксантикл с развевавшейся по ветру шевелюрой, Клеанор, весь блестевший от пота, — искали другие тропинки, чтобы вскарабкаться на кручу, и подгоняли своих людей. Воины помогали друг другу, протягивая вниз рукояти копий.

Нам же предстояло воспользоваться самой широкой дорогой, той, по которой могли пройти вьючные животные. Наконец я увидела Ксена. Он двигался позади, словно овчарка, охраняющая стадо, и следил за тем, чтобы никто не отстал и не потерялся. Нас защищали сзади и справа, а враг надвигался слева — отряды улюлюкающих кардухов с огромными луками. Ксен крикнул что-то своим людям, и те без промедления выстроились параллельными рядами и атаковали засевшего на возвышении противника. Греки вызвали на себя стрелы и камни, чтобы наша длинная извилистая вереница могла продолжить восхождение. Ксен мог бы выстроить свой отряд клинообразно, но не сделал этого: очевидно, хотел оставить горцам путь к бегству, на случай если они решат отступить. В каком-то смысле вел войну, одновременно предлагая мир, и в этом было некое противоречие. Но кардухи ничего не поняли или не захотели принять его условий. Пока поднималась вверх по склону, не отрывая глаз от Ксена и его отряда, мне вдруг вспомнились собственные размышления о переводчиках: разумеется, кто-то позаботился о том, чтобы снабдить нас ими. Кто мог это сделать и как? И когда нашлось время для этого? Персы все время преследовали нас, держась на близком расстоянии, и кардухи тоже: они не давали нам передохнуть с тех пор, как мы вышли из их деревень. Если бы я была мужчиной, одним из полководцев или военачальников, постаралась бы узнать об этих переводчиках как можно больше, но Ксен однажды пренебрег моими сомнениями, когда я предупредила его о возможных последствиях встречи с Тиссаферном. А ведь войско тогда потеряло пятерых военачальников…

Прежде чем мы добрались до третьего завитка дороги, Ксен занял высоту и обратил врагов в бегство. Дорога к перевалу оказалась открытой. И небо продолжало оставаться ясным. Лишь несколько легких перистых облаков, похожих на клочья шерсти, плыли в вышине. Ксен расположился на склоне, выставив впереди легкую пехоту и позади — тяжелую. Он не решался снова вернуться в тыл колонны. И был прав: вскоре на нас снова напали, с другого холма. Я боялась, что это никогда не кончится, что кардухи станут атаковать беспрестанно, выскакивая из каждого оврага или расщелины. И этому не будет предела, и мир не настанет до тех пор, пока хоть один из нас останется в живых. Третий набег, за ним четвертый. Я перестала их считать. Горцы подкарауливали нас за каждой вершиной, за каждой седловиной, появляясь из ниоткуда, и метали тучи стрел, которые пронзительно свистели, обрушиваясь смертоносным градом. И камни — в огромных количествах.

Время от времени я смотрела на Листру: она продвигалась вверх все с большим трудом, тяжело дыша. Я кричала ей:

— Держись за хвост мула!

Но она, возможно, боялась — ведь животные нервничали, пугаясь шума и внезапных криков, — и плелась в гору без посторонней помощи, стараясь не упасть. Когда мы занимали какую-нибудь высоту, Ксен покидал ее и двигался дальше, чтобы обосноваться на следующей. Нам необходимо было добраться до остальных — иначе нас отрезали бы и разрубили на куски.

Вскоре Ксен в третий раз атаковал холм, где расположились враги, и ему удалось согнать их оттуда. Казалось, наши злоключения близятся к концу, однако в этот момент к нему подбежали два воина: они кричали, стремясь привлечь его внимание. Ксен бросился вниз.

— Что случилось?

— Враг снова занял первый холм, — ответили воины, еле переводя дух. — Их тысячи, мы не справились; многие из наших погибли, другие ранены. Смотри, они наверху.

Ксен повернулся к холму, откуда доносился победный военный клич кардухов, больше похожий на пронзительный и нестройный визг, подобный крику хищной ночной птицы.

Взглядом поискал своего помощника, нашел и свистнул, подзывая.

— Приведи сюда переводчика, — велел он, как только тот подошел.

Вскоре явился переводчик.

— Ступай туда, — приказал ему Ксен. — Скажи им, что я прощу о перемирии, чтобы каждая сторона могла подобрать своих мертвых.

Он никогда не отказывался от своих убеждений: воевал, ранил, убивал, как другие, но при этом соблюдал определенные правила, исполнял некие ритуалы, и это помогало ему чувствовать себя человеком, а не зверем. Почтение к павшим было из их числа. Если приходилось оставить товарища непогребенным, это причиняло Ксену огромную боль, а иногда мучило его днями напролет.

Пока шли переговоры, врагов становилось все больше, а два наших отряда — тот, что занял перевал, и тот, который с трудом поднимался вверх по тропинке, — стремились к месту встречи. Очевидно, согласие на переговоры явилось для кардухов лишь тактическим ходом. Они вдруг напали на нас все вместе, испуская дикие вопли и сталкивая по склону огромные булыжники. Я подбежала к Листре и повалила ее на землю у края тропинки.

— Голову вниз! Голову вниз!

Крупный камень попал в одного из наших мулов, и тот рухнул на землю с раздробленным хребтом. Я смотрела, как он изо всех сил пытается подняться на ноги, и никогда не забуду выражение панического ужаса в его вытаращенных глазах. Один из воинов, проходя мимо, точным ударом вонзил копье в основание черепа животного и прикончил его. Он положил конец страданиям мула, и колонна смогла двигаться дальше.

Как только закончился камнепад, я подняла голову и увидела Ксена: он вел своих людей в наступление. Словно безумный несся к вершине холма и кричал:

— Вперед, вперед!

Это выглядело удивительным: казалось, храбрость его безгранична, он первым вскарабкался наверх, не обращая внимания на стрелы, свистевшие вокруг. Вдруг снова раздался этот ужасающий шум — грохот камнепада, сметающего все на своем пути. Кардухи опять кидали в наших глыбы и булыжники. А у Ксена нет щита! Ему нужно было двигаться очень быстро, чтобы повести людей в атаку, и он оставил его висеть на сбруе коня. Я увидела, как огромный камень, ударившись о выступ скалы, разбился на четыре смертоносных куска. Одному из наших обломок попал в грудь, отбросив шагов на двадцать, второму раздробил бедро. Юноша рухнул на землю, вопя от боли, но вскоре затих — вся его кровь за несколько мгновений вытекла из разорванной артерии.

С замиранием сердца я смотрела, как белый гребень на шлеме Ксена дерзко раскачивается среди града стрел и камней, бросая вызов подручным смерти, на каждом шагу пытавшимся ухватить его, словно бешеные собаки.

«Вот сейчас он упадет, — думала я, чувствуя, как теряю сознание. — вот сейчас упадет». Каждый раз, как камень свистел мимо его шлема, стрела вонзалась в пяди от его ступни.

Вдруг мои глаза уловили блеск наконечника стрелы, и я тут же угадала ее неумолимую траекторию. Вот сейчас мое сердце остановится, вот сейчас жизнь угаснет вместе с его жизнью, жизнью Листры и всех воинов, следовавших за ним вверх по склону. Стрела искала грудь Ксена и ударила бы, стремительно, со свистом, но отскочила от металла. Щит закрыл Ксена: молодой герой подставил бронзовую преграду, прикрывая своего командира и отводя стрелу. Потом, бок о бок, защищаясь одним на двоих сверкающим щитом, они продолжили подниматься, ведя за собой остальных. И отряд, занявший перевал ночью, примчался к ним на помощь. Ряды сплотились, красные плащи ярким пламенем горели в лучах дневного света, щиты полыхали, ослепляя врагов.

Теперь кардухи находились очень близко, в их звериных глазах стояло выражение ужаса, они перестали быть зловещими призраками ночи, таинственными, грозными существами, духами горных вершин, повелителями камнепадов, — превратились в косматых пастухов, одетых в кожи, спасающихся бегством, усыпая землю убитыми и ранеными. Я увидела, как Тимасий-дарданец ведет своих в бой и красное знамя развевается на древке его копья; Клеанор, рыча, словно лев, преследует противника с отрядом аркадийцев, а шевелюра Ксантикла колышется при каждом прыжке. Мелодия флейт сопровождала этот бросок, и в такт ей раздавался боевой клич.

Все кончилось. Когда наши оказались на перевале, взорам их открылась долина, и воины остановились, опираясь на копья, переводя дух и осознавая, что по-прежнему живы. Увидев белый гребень на шлеме, я забыла обо всем — даже о беременной девушке. Закричала что было мочи:

— Ксен! Ксе-е-ен! — Бросилась к нему и обхватила руками за шею.

Знала, что смущаю возлюбленного — вот так, перед всеми, — но мне было все равно, я лишь хотела ощутить биение его сердца, увидеть блеск глаз и коснуться пропитанных потом волос под шлемом. Он тоже обнял меня и несколько мгновений не отпускал, словно мы остались наедине, перед колодцем в Бет-Каде. Потом Софос взглянул на него, и летописец меня оставил.

Как только выдалось время, Ксен разыскал юношу, спасшего ему жизнь. Его звали Эврилох из Лус, он оказался очень молодым: думаю, не старше восемнадцати или девятнадцати лет, — у него был светлый и невинный взгляд ребенка, но при этом плечи и руки истинного воина.

— Я обязан тебе жизнью.

Эврилох улыбнулся:

— Мы здорово проучили горных козлов, и даже шкуры их у нас остались — по крайней мере пока, — и это главное.

В долине обнаружили несколько деревень, тоже покинутых, и воины разместились в домах, чтобы отдохнуть и укрыться от сырости и ночного холода, с каждым днем становившегося все более сильным. В домах нашелся необходимый нам провиант и даже вино. Один из людей Ксантикла отыскал его: оно находилось в емкостях, выдолбленных в скале и обмазанных изнутри глиной. Его хватило бы, чтобы допьяна напоить пол-армии, и Софос велел выставить охрану. Не исключено, что вино намеренно оставили там для нас: ведь такое его количество в подобной ситуации являлось оружием. Внешнее спокойствие вечера никого не обмануло. Мы знали, как действуют кардухи.

Когда воины готовились устроиться на ночлег, явился помощник Ксена вместе с переводчиком и сообщил удивившую всех новость:

— Они согласны.

— На что? — спросил Ксен.

— На перемирие, чтобы подобрать мертвых.

Ксен взглянул на него недоверчиво:

— На каких условиях?

— Мы забираем своих мертвых, они — своих.

— И все?

— Еще горцы хотят… — Он стал оглядываться, пока не нашел глазами кардуха, который провел Агасия и его отряд к перевалу. — Этого.

— Проводника? Меня это устраивает.

* * *

Вот только кардуха это не устраивало. Сообразив, что мы намерены сдать его своим, он пришел в отчаяние, принялся умолять и плакать, подходил к каждому полководцу — за это время горец научился различать их по гребням на шлемах и богато украшенным доспехам, — хватал за руки. Один отталкивал его — и проводник падал на колени перед другим, упрашивал так страстно и искренне, что даже каменное сердце дрогнуло бы. Наши понимали, какое жестокое наказание его ждет, а сам он понимал это еще лучше. Сломавшись перед угрозой насилия, кардух, вероятно, думал, что мы оставим его у себя — ведь нам понадобится человек, знающий здешние места и тропинки, — а потом, когда перестанем в нем нуждаться, наверно, отпустим. Быть может, он знал, где спрятаться — у родственников, у друзей, живших в какой-нибудь забытой богами деревеньке, где о вынужденном предательстве никто никогда не узнает.

Он не мог даже представить себе, что его, живого, обменяют на мертвых.

Кардуха повели прочь, и, прежде чем встретить свою судьбу — не знаю почему, — он обернулся ко мне, ничего не значащей женщине; может, потому, что увидел на моем лице сочувствие. А я заметила в его глазах выражение панического ужаса, как в глазах раненого мула.

Наши воины карабкались вверх по тропинке, на которой сражались всего несколькими часами раньше, освещая себе дорогу факелами, их сопровождали люди с рукотворными носилками; вернулись парни уже глубокой ночью с трупами погибших.

Их оказалось не менее тридцати — сраженных во цвете молодости, выживших в великой битве у ворот Вавилона, чтобы встретить бесславную, неприметную смерть в дикой стране. Я рассматривала их по очереди и не могла сдержать слез.

Лицо двадцатилетнего юноши, покрытое смертельной бледностью, с мутными глазами, едва не разорвало мне сердце.

Ксен устроил похороны: отряд выстроился, чтобы отдать павшим почести, в то время как флейты играли тягостную, пронзительную мелодию, напоминавшую крик. Тела поместили на три больших деревянных помоста и сожгли, окропив вином, пепел собрали в глиняные сосуды, потом участники церемонии десять раз прокричали имена погибших, держа в руках копья остриями к небу, и, пока отблески пламени плясали на щитах, мечи их раскалили в погребальном огне, согнули и похоронили вместе с урнами.

Потом зазвучала песнь — мрачный, печальный гимн, подобный тем, каким мы внимали в Сирии, под усеянным звездами небом пустыни, и мне показалось, что я слышу одинокий и мощный голос Менона-фессалийца на фоне общего хора. Его уже не было с нами, как и этих юношей, которые еще утром на моих глазах карабкались вверх по крутым склонам, протягивая друг другу древки копий. Скорбная и звучная песнь друзей сопровождала их в потусторонний мир — в слепой мир, где вместо воздуха — земля, а вместо хлеба — глина.

На следующий день вновь отправились в путь и вскоре поняли, что напрасно обольщались. Враги вели себя еще злее, дорога становилась все труднее и непроходимее. Мы двигались по еще более неровной земле, хребты следовали один за другим — в этом краю уже не стоило рассчитывать ни на перемирие, ни на возможность переговоров. Преследовавший нас дикий народ хотел, чтобы мы погибли — все до единого.

За каждый холм, за каждую высоту снова велся нещадный бой. На сей раз Ксен скакал впереди, в то время как Софос охранял тыл армии. По небу плыли длинные и узкие серые тучи, похожие на острия копий: они стремились к югу, навстречу нам. Быть может, Ксен увидит в этом дурное предзнаменование. Но пока он действовал с невероятной силой и быстротой: каждый раз, едва завидев высоту, с которой враг мог нанести удар или помешать нашему продвижению, он со своим отрядом бросался занимать ее; если холм уже был захвачен врагом, атаковал с неиссякаемым напором. Но кардухи оказались хитрыми: часто оставляли занимаемую позицию еще до схватки и прятались или же захватывали новую. Для них это не составляло труда: они были одеты в кожу и вооружены луками, в то время как нашим, в доспехах, с огромными щитами в руках, каждое движение стоило вдвое больших усилий.

Горцы хотели обессилить нас, измотать, а потом, когда не сможем ступить ни шагу, — добить. Но они плохо знали воинов в красных плащах: я видела, как Эврилох из Лус, молодой человек, закрывший Ксена своим щитом, бьется, словно юный зверь: он подбирал стрелы кардухов и бросал в них же, словно копья, часто попадая в цель; видела темные руки Агасия-стимфалийца, блестевшие от пота, разившие врагов; Тимасий и Клеанор вели своих людей наверх, чередуясь, так чтобы одни могли перевести дух, пока вторые сражаются. Защищенная сверхчеловеческими усилиями, ценой крови, длинная колонна, включавшая вьючных животных, рабов и женщин, медленно двигалась вперед, шаг за шагом, к месту остановки, которое мы пока что даже представить себе не могли.

Потом тяжкому ратному труду пришел конец: солнце село за кромкой лесов, последние крики утихли, превратившись в предсмертный хрип, в самой высокой точке неба показался серп луны, и вдруг, как по волшебству, перед нами явилась долина.

Взгляд отдыхал на этой мирной картине.

Долина оказалась большой и почти ровной, с дальней стороны ее закрывал небольшой холм, из конца в конец пересекала речка с прозрачной водой. На севере высилась гора: закат окрашивал ее в багряные тона, на большом уступе стояла деревня. Каменные дома — первые за долгое время. Соломенные крыши, маленькие окошки, маленькие двери. Тропинка в скале вела к речке, и девушка в красно-зеленой одежде, с черными волосами, украшенными сверкающей медью, грациозно спускалась по ней, неся на голове амфору на маленькой подушечке. При ее виде наступила такая тишина, что мне показалось, будто я слышу позвякивание браслетов на ее лодыжках.

Наконец-то мы будем спать в безопасности, в одном из многочисленных домов; кому не хватит места — разместятся в амбарах с зерном или в загонах для скота. Софос выставил часовых, в том числе у подножия гор, ограничивающих долину. Все надеялись на то, что худшее осталось позади.

И никто в это не верил.

Девушка, которую мы видели на тропинке, ведущей к реке, не вернулась. Мне все еще вспоминается ее изящная, горделивая фигура, и я спрашиваю себя: а не была ли она видением, божеством гор или реки, покидавшим опустевшую деревню, чтобы исчезнуть в лесу или раствориться в прозрачных водах?

Воины разожгли костры, зная, что за нами все равно следят и лучше уж поесть наконец горячей еды. Ксен пригласил к своему столу Эврилоха из Лус и аркадийца Никарха, вместе с Софосом и Клеанором. Я так и не поняла, что это — прощальный ужин перед встречей в потустороннем мире, подобный тому, какой восемьдесят лет назад устроил царь воинов в красных плащах, сражавшийся против самой большой персидской армии всех времен? Ксен рассказал мне историю этого царя, уже ставшую легендарной, — царя, не носившего ни короны, ни богатых одеяний: только тунику из грубой шерсти и красный плащ, как и триста воинов, бившихся под его началом, которые погибли в месте под названием Фермопильское ущелье. Волнующая история. Мне вспомнились слова Софоса: «Давайте есть и пить… завтра…» Внезапный порыв ветер унес прочь окончание фразы.

Когда все отправились по домам, я подошла к моему летописцу с бокалом теплого вина.

— Что будет завтра?

— Не знаю.

— Они снова станут нападать?

— До тех пор, пока хоть один из них останется в живых.

— Но почему, почему они не позволят нам уйти? Неужели не понимают, что им самим это выгодно?

— Ты хочешь сказать, что кардухам было бы гораздо легче пропустить нас, чем пытаться помешать?

— Именно. Многие из них погибли, многие ранены, и будут новые жертвы. Какой в этом толк? Имеет смысл сражаться, если есть шанс отразить нападение врага. Но мы уже здесь и хотим лишь пройти через их земли. Ведь они тоже отлично понимают: оружие, которое остается в теле человека, убивает его; то, что проходит насквозь, не задев жизненно важных органов, — щадит. Никто не желает умирать без причины. Как это объяснить?

Ксен сделал глоток вина и ответил:

— Знаешь, что говорит переводчик? Армия Великого царя напала на эту страну и исчезла в никуда. Один раз местные сделали это, и сделают снова. Горцы просто хотят, чтобы все усвоили: они уничтожат любое войско, проникшее на их территорию. Тогда никто не станет больше нападать на их страну.

— А Тиссаферн? Ведь он тоже хотел расправиться с нами. Все по той же причине?

Ксен кивнул:

— По той же самой: кто сюда пришел — уже не вернется обратно.

— Но почему персы не сделали этого, когда мы были окружены, без пищи и воды? Зачем им понадобилось убивать наших военачальников?

Ксен покачал головой.

— А откуда взялись переводчики? Кто прислал их нам?

— Не знаю.

Я пробудила в нем сомнения, как и в тот раз, когда наши полководцы отправились на встречу с персами.

— Осторожно, Ксен. Добродетель бессильна против обмана.

— Знаю, но здесь все сражаются одинаково храбро, все в равной мере рискуют жизнью. Я полностью доверяю своим товарищам — от главнокомандующего до рядового воина. И еще кое-что: предательство никому не выгодно. Мы можем спастись лишь единственным способом: выполнить свой долг, стать единым целым.

— Это правда, — ответила я, — но скажи мне: есть ли кто-нибудь, кому выгодна гибель армии? Кто-нибудь понесет ущерб, если она вернется?

Ксен пристально взглянул на меня с непроницаемым выражением. Словно хотел донести до меня мысль, которую нельзя произнести вслух, — совсем как служанка царицы-матери. Я не стала настаивать и ничего больше не сказала. Достаточно было того, что он выслушал меня. Помогла ему снять доспехи и отправилась к речке за водой, чтобы он мог помыться перед сном. Только после этого я пошла навестить беременную девушку. Изможденная, она лежала прямо на голой земле. Ветер усилился и гонял по небу куцые белесые облака, стаю трепещущих призраков, блудные души покинувших этот мир.