Армия продолжала идти вдоль берега; она пересекла реку, потом еще одну — их названий я не помню, но Ксен все аккуратно записал, — после чего добралась до места под названием Иссы, маленького города, имеющего естественный выход к морю. Там к войску присоединился флот Кира. Ксен предположил, что изначально условленным местом являлся Тарс, но потом царевич, видя, что кораблей все нет, двинулся вперед, чтобы выиграть время, и решил дождаться их в следующем порту.

Флот под началом египтянина высадил на берег около семисот воинов, в результате общая численность греческой армии возросла до тринадцати тысяч трехсот.

Я никогда не понимала, почему потом, когда участники похода прославились, все стали называть их «десять тысяч». На самом деле греков никогда не было десять тысяч. Быть может, так случилось потому, что это ровное число и оно производит впечатление. Сразу создается образ внушительной и слаженной группы, мощной, но небольшой, соразмерной, как все у греков.

Тем временем армия шла дальше, пока не добралась до укрепления, закрывшего проход между горами и морем, именуемого «Сирийскими воротами». Это была внушительная крепость за двойной стеной; армия, готовая оказать сопротивления, могла бы сдерживать неприятеля до бесконечности. Однако обошлось без крови. Персидский военачальник, в чьем ведении находилась твердыня, предпочел уйти, хотя и командовал могущественным и грозным войском.

Когда Ксен рассказал мне эту историю, я спросила, какой смысл имело так поступать: ведь если бы военачальник отстоял крепость и прогнал армию Кира, разве не снискал бы себе огромные почести от господина? Ксен ответил, что человек, принимающий на себя столь великий риск, ставит на карту свое состояние и жизнь. Если он терпит поражение, ему остается только покончить с собой, потому что кара будет ужасна. А присоединив свой отряд к армии Великого царя, он тем самым показывал свою преданность, но ответственность ложилась целиком и полностью на плечи его повелителя. Быть может, именно этого и стремился добиться военачальник: добраться до царя и освободиться от слишком великой ответственности.

Тем временем красные плащи добрались до красивого прибрежного города, последнего перед перевалом через гору Аман, отделяющую Киликию от Сирии. Отныне греки покинут море и никто не сможет ответить им, когда снова его увидят.

Море.

Египтяне называют его «Великой Зеленью» — какое чудесное, поэтическое выражение. Когда я впервые повстречала Ксена у колодца в Бет-Каде, я не знала моря и никто из жителей пяти деревень Парисатиды, знакомых мне, никогда его не видел. Кое-кто лишь слышал о нем рассказы купцов. Ксен описал мне море, когда я наконец смогла понимать греческий язык: безбрежный водный простор с тысячью несмолкающих голосов, с бесконечными отблесками; зеркало, в котором отражается небо со стремительными облаками; могила многих отважных мореплавателей, бросивших ему вызов. Море… место, где обитает бессчетное множество чешуйчатых тварей, огромных чудищ, способных проглотить корабль целиком, — все они подчиняются таинственному существу, обладающему безграничным могуществом и живущему в самой глубокой бездне. Это божество также состоит из воды, оно зеленое и прозрачное. И коварное. Ксен сказал, что при виде моря человек испытывает к нему страх, но также и непреодолимую тягу, страстное желание узнать, что таят в себе его бескрайние просторы, какие острова, населенные незнакомыми народами, омывают его волны, есть ли у него начало и конец, и правда ли, будто оно лишь залив великой реки Океан, окружающей собой все земли. Что находится за ней, никто не знает.

В ту ночь, когда армия встала лагерем в окрестностях порта, два грека — предводители отрядов — сбежали на корабле. Быть может, они решили, что смогут добраться туда, где их уже не догонят. Может, их охватила необоримая тревога, единственный страх, который не умели побеждать эти неукротимые воины: страх неизвестности. Кир всем дал понять, что если бы хотел, то послал за беглецами самые быстрые корабли и настиг их в том месте, где они станут искать убежища, или же уничтожил их семьи, которые держал в заложниках в городе на побережье. Однако он позволил им уйти, потому что никого не желает удерживать против воли, но, разумеется, не забудет и тех, кто остался ему верен. Ловкий ход: воины, таким образом, узнали, что у них остается путь к бегству, не сопряженный с большим риском, на тот случай, если они решат устраниться от предприятия, с каждым днем казавшегося все более и более опасным. Все рассуждали одинаково: не принимали в расчет азиатскую армию, двигавшуюся бок о бок с ними, и полагались только на себя. В то же самое время подозрение, что они действительно идут войной на Великого царя, неизменно наводило на следующую мысль: тринадцать тысяч бросят вызов самой великой империи на земле.

Я с рождения привыкла к небольшим размерам своей деревни, к сдержанным чувствам людей, с которыми сосуществовала: они жили ожиданиями урожая, боязнью засухи, поздних холодов, эпидемий, уничтожавших стада, браками, рождением детей, похоронами, — и нот наконец, когда я последовала за Ксеном и его боевыми товарищами, мое внимание привлекли чувства воинов, каждый день видевших смерть. Что они испытывают на самом деле? Как живут с мыслью о том, что могут на следующий день не увидеть солнца или что им предстоит длительная агония?

Перейдя через гору Аман и уничтожив засаду, армия добралась до моих деревень, и тогда я познакомилась с Ксеном у колодца. И с того момента приобщилась к миру сильных чувств, ночных тревог и внезапных опасностей. Мир воинов сделался и моим тоже.

Когда вдохновитель похода решил раскрыть карты, его признание, учитывая, что все ждали этого со дня на день и уже свыклись с мыслью об истинной цели экспедиции, оказало весьма умеренное действие. Молодому царевичу, обладавшему большим обаянием, не стоило особого труда убедить воинов окончательно. Он пообещал каждому сразу же заплатить сумму, равную стоимости пяти быков, а потом, в случае победы, — огромные богатства.

Пять быков. Я хорошо знала, что это за животные с большими влажными глазами и тяжелой поступью. За эту цену люди Клеарха отдавали свое право на жизнь, меняя его на готовность умереть. Такова была их работа, их судьба, единственная ценность, которую они могли обменять на что-то, положить на чашу весов.

На самом деле воины не боялись смерти: они слишком часто ее видели, привыкли к ней. Боялись они другого: жестоких страданий, чудовищных мук, которые им предстояло испытать в случае плена, вечного рабства, увечий или же всего этого в совокупности.

Как воители спасались от безумия? Я много раз задавалась этим вопросом. Как они могли видеть во сне кровавые призраки своих павших товарищей или тех, кого сами убили, и не утратить рассудка?

Держась вместе. Друг рядом с другом. Во время похода, на поле боя, у костра. Иной раз по ночам я слышала их песни. То был низкий звук, временами похожий на плач, глубокое, торжественное многоголосье, становившееся все громче по мере того, как присоединялись все новые и новые голоса. Потом песнь вдруг резко обрывалась, сменяясь тишиной, которую разбивал тот, кто лучше других умел тембром и мощью передать тревогу, жестокую, безнадежную отвагу, отрешенную грусть и боль. Иногда мне казалось, что он принадлежит Менону-фессалийцу.

Менону, светловолосому и свирепому.

«Деревни пояса» называли также «деревнями Парисатиды». О, какая это была встреча! В последовавшие за ней дни и месяцы я много раз спрашивала Ксена, что он испытывал в тот момент, что его привлекло во мне, как он представлял себе наше совместное существование, не считая занятий любовью. И то, что мой возлюбленный отвечал, всякий раз очаровывало меня и повергало в смятение одновременно. Он даже не думал, не размышлял о возможных последствиях, не учитывал их. Быть может потому, что я принадлежала к племени варваров и у него всегда оставалась возможность продать обузу на первом же рынке рабов, когда он от меня устанет, или уступить меня товарищу, или же — мне правилось так думать — потому, что страсть и желание не оставили ему выбора. Мне было трудно заставить его признать это. Приходилось угадывать значение его взглядов, ласк, смысл маленьких подарков.

Для меня они представлялись знаками любви, но у греков имелись особые, сложные и трудные для понимания представления на этот счет. В их стране на женщине женились и делили с ней постель до тех пор, пока она не родит мальчика, не более того. Поэтому то обстоятельство, что мы так часто занимаемся любовью, казалось мне безошибочным подтверждением его привязанности. Причем он делал все так, чтобы у нас не было детей, и это казалось мне правильным. Нам предстояло пройти через серьезные испытания, ломавшие очень закаленных людей. Мне казалось, что это Ксен тоже делает из любви.

Я часто думала о своей деревне, о подругах, с которыми ходила к колодцу, о матери и ее руках, огрубевших от нескончаемой работы. Сердце подсказывало мне, что я больше никогда не увижу ее, но я думала, возможно, намеренно обманывая себя, что сердце иногда может ошибаться.

С «деревень Парисатиды» начиналась Сирия, моя страна, и пока мы шли по ней, краски залитой солнцем земли, запах хлеба, благоухание полевых цветов заставляли меня чувствовать себя так, словно я дома. По время шло, местность менялась, и я поняла, что мы входим в совершенно другой мир. Нам на пути стали попадаться дикие животные: газели и страусы, смотревшие на нас с любопытством. У страусов-самцов были очень красивые черные перья, они пристально следили за группой самок, пасшихся неподалеку. Греки называют страусов словом, которое переводится как «птицы-верблюды». Такое наименование не лишено смысла: изогнутые спины этих существ напоминают верблюжьи горбы. Воины никогда прежде их не видели, не считая немногих, тех, что побывали в Египте; проходя мимо, они показывали птиц друг другу и останавливались, чтобы посмотреть.

Я не знала, что Ксен — охотник, а оказалось: это его страсть. Едва завидев страусов, он схватил лук и стрелы, вскочил в седло и попытался застрелить крупного самца. Но тот припустил бежать, да так быстро, что конь Ксена не только не смог его догнать, но даже постепенно стал отставать, до тех пор пока добыча не оказалась вне пределов досягаемости. Проводники-азиаты сказали, что это животное, по виду робкое и безвредное, бывает очень опасным и ударом огромных когтей легко может проломить человеку грудную клетку.

Ксен прискакал назад не с пустыми руками: он привез яйцо одной из этих птиц, размером по крайней мере с десяток куриных. Однажды в нашу деревню приезжал с побережья торговец с тканями и скромными украшениями; он выложил на земле все свои богатства, чтобы привлечь внимание жителей. Там оказалось также и страусиное яйцо, раскрашенное великолепными красками, однако ни у кого из нас не оказалось ничего, на что можно было бы обменять этот бесполезный и вместе с тем столь красивый предмет.

Яйцо, добытое Ксеном, было отложено недавно, и мы его сварили. Оно оказалось вкусным; добавили соли и специй, поджарили хлеб на камнях, и все это вместе стало хорошим ужином. Ксен отправил часть добычи в дар Киру, тот учтиво отблагодарил. На следующий день мы повстречали стадо онагров, диких ослов; Ксен попробовал было и на них поохотиться, но снова безуспешно. Его великолепного скакуна по кличке Галис превзошли в беге эти неуклюжие, грубые животные.

Товарищам, поддразнивавшим его за неудачу, летописец ответил, что уже придумал, как поймать онагра, и назавтра осуществит с вой план. Для этого ему понадобятся два или три конных добровольца. Трое вызвались помочь, двое ахейцев и один аркадиец, и Кен принялся объяснять им, что нужно делать. Рисовал на песке знаки и расставлял камешки на определенном расстоянии один от другого. Назавтра я поняла, какой смысл имели эти камни — они обозначали места, где должны находиться трое всадников: одни начинает преследование, потом, когда конь устанет, в дело вступает второй, и, наконец, третий должен загнать выбившегося из сил онагра к тому месту, где, скрытый в зарослях сикоморы, будет поджидать Ксен. Завидев онагра, Ксен пришпорил скакуна, пустил во всю прыть и выстрелил. В первый раз он промахнулся, потому что зверь внезапно отскочил в сторону, повернул назад и устремился в противоположном направлении, к нам. Вторая стрела попала в цель, но онагр все еще держался на ногах. Однако теперь исход стал вопросом времени.

Обессиленный раненый зверь бежал все медленнее, до тех пор пока совсем не остановился; он дышал, широко раскрыв пасть, голова его болталась. Ноги понемногу начали слабеть и подгибаться. Теперь животное стояло на коленях. Ксен схватил копье, с силой воткнул его зверю между лопаток и пронзил сердце. Онагр опрокинулся на бок и еще несколько секунд дрыгал ногами, после чего застыл навсегда. Это был самец. Его самки, сгрудившись в кучу, наблюдали за происходящим, стоя на некотором отдалении. Пока Ксен свежевал добычу, они вновь стали пастись, пощипывая траву среди поля дикой пшеницы.

Мне было грустно наблюдать за этой сценой, за тем, как человек хитростью победил благородное животное, уносившееся прочь словно ветер, рассекая воздух щетинистым хвостом. Мне это показалось жестоким действом, и я предпочла бы при нем не присутствовать.

В тот день Ксен приобрел огромный почет среди воинов, поскольку преподал им основы кавалерийской тактики и доказал, что, вне всяких сомнений, является человеком действия. Когда позже, в тот же вечер, он подал хорошо прожаренное мясо онагра многочисленным приглашенным, среди которых были сам Клеарх, а также Сократ-ахеец и Агий-аркадиец с помощниками и воинами рангом помладше, его популярность возросла еще больше. Менон, которого не позвали на пиршество, нигде поблизости не показывался; позже явился Софос и, взглянув на остатки ужина, спросил:

— Какой у него вкус?

И, не дожидаясь ответа, ушел, растворившись в темноте.

Kсен пробормотал себе под нос:

— Похоже на оленину.

Этим он хотел сказать, что у онагра вкус дичи, но, учитывая, что поверженный зверь был самцом, ничего другого не приходилось ожидать.

Софос по-прежнему избегал общества, и Kсен много раз пытался вовлечь его в разговор. Не спускал глаз, особенно когда тот подходил к Клеарху, иногда как бы ненароком оказывался поблизости, чтобы ухватить обрывок беседы, но, насколько мне известно, эти попытки плодов не принесли.

Ночью мы несколько раз слышали вой шакалов, дерущихся за останки онагра. Утром двинулись в путь, и впервые ко мне подошли другие женщины: хотели познакомиться или подружиться. Но я не понимала того, что они говорили. Пока.

Горы на севере отодвигались все дальше, зато показались зеленые заросли берега Евфрата.

Великая Река.

Мы встали лагерем на небольшой возвышенности; в ту ночь я долго не ложилась, сидела на стволе пальмы и смотрела на воду, блестевшую внизу, под лупой. Если на глаза мне попадалась ветка или ствол дерева, уносимые потоком, я старалась представить себе, откуда их принесло, какое расстояние они проделали, прежде чем проплыть передо мной. В моей деревне мало кто видел Евфрат — мы называем его Пурату; как водится, ширину потока преувеличивали до такой степени, что говорили, будто с одного берега едва можно различить другой.

Утром первые лучи солнца осветили город, расположенный у брода. Это было единственное место, по которому представлялось возможным перейти через реку в тех краях, и туда стекались все караваны. Ходили между берегами также и паромы, но крупных животных: лошадей, мулов, ослов, верблюдов — переправляли вброд. Царила невероятная сумятица, мешались обычаи, языки, краски, крики, возникали даже потасовки, а споры и перебранки сливались в один общий нестройный гул. Видела купцов, пересекших горы и пустыни, чтобы доставить всевозможные товары из внутренней Азии к морю и портовым городам, где их погрузят на корабли и повезут дальше. Название этого города как раз и означало «брод», а жили в нем преимущественно финикийцы, превратившие его в своего рода укрепленный пункт на пути в глубь Азии.

— Видишь эту воду? — проговорил Ксен, подходя ко мне. — Видишь, как быстро она течет? Самое большее, через два дня она окажется под мостами Вавилона. Нам же на то, чтобы добраться туда, потребуется еще месяц. Вода бессонна, путешествует и по ночам тоже, она не боится препятствий, ничто не может остановить ее, до тех пор пока не достигнет моря, своего конечного пункта.

Да, моря.

— Почему все реки текут к морю?

— Все просто, — ответил он. — Потому что реки рождаются высоко в горах, а море находится внизу, в пазухах Земли, которые таким образом наполняются.

— Значит, достаточно идти вдоль любого водного потока, чтобы наверняка добраться до моря?

— Верно. Тут не ошибешься.

Эти слова Ксена глубоко врезались в мою память, я не знаю почему. Быть может, некоторые фразы, что мы произносим, невольно являются пророческими и трактовать их нужно в прямом смысле или в противоположном, как это делают оракулы.

— Можно задать вопрос?

— Да, если он последний. Нам нужно готовиться к переправе.

— А море? Оно одно? Их много? Они сообщаются между собой или являются закрытыми водоемами?

— Они сообщаются с рекой Океан, окружающей землю.

— Все?

— Я же сказал: только один вопрос. Да, это так.

Хотела узнать, откуда ему известно, что они сообщаются с Океаном, но уже и так спросила лишнее.

С высоты холма мы могли наблюдать за переправой: вода в реке опустилась особенно низко, поскольку стоял конец весны, и армия пересекала поток без какого-либо труда. Сначала отряд конных разведчиков, а потом все остальные. И здесь противник не оказал никакого сопротивления; мне это показалось странным, но я ничего не сказала.

— Тебе не кажется, что это любопытно? — прозвучал в этот момент голос у нас за спиной, словно кто-то прочитал мои мысли. — И здесь тоже — никакого сопротивления. Аброком не хочет сражаться и спасается бегством.

Kсен обернулся и обнаружил перед собой Софоса, того человека, что внезапно появился среди воинов в лагере в окрестностях Тарса.

— Нет, я не вижу в этом ничего удивительного. Просто Аброком не испытывает желания биться с Киром. Вот и все.

— Ты ведь знаешь, что это не так, — произнес Софос. После чего, толкнув коня пятками, поскакал по склону холма к броду.

Мы продолжили путь после переправы, держа направление на юг. Местность выглядела ровной и однообразной; но когда солнце опускалось низко над горизонтом, превращаясь в огромный красный шар, эта пустая, выжженная, брошенная земля преображалась. Степь, днем казавшаяся раскаленной, слепя щей пустошью, виделась совсем иной. Мельчайшие камешки и кристаллы соли начинали походить на драгоценные камни, переливаясь всеми красками. Становилась заметна трава, днем невидимая; стебли на вечернем ветру дрожали, словно струны кифары, а тени вытягивались, делаясь все длиннее, по мере того как солнце опускалось.

Чем дальше я уходила от своих деревень, тем сильнее меня охватывали странное головокружение и боязнь пустоты. В такие моменты я искала Ксена, единственного человека, которого знала среди тысяч и тысяч людей, двигавшихся рядом, но он тоже вел себя подобно степи, днем оставаясь сухим и неприветливым, как и все остальные. Иначе и быть не могло: ни один мужчина в греческой армии никогда не оказывал знаков внимания женщине при свете дня, чтобы не подвергаться насмешкам товарищей.

Но после того как солнце садилось, когда на землю опускался мрак и бесконечные просторы степи оживали, наполняясь ускользающими тенями, шорохом невидимых крыльев, он тоже менялся. Сжимал мне руку в темноте, гладил мои волосы, касался губ легким поцелуем.

В такие минуты я понимала: не стоит жалеть о том, что покинула семью и подруг, горевать о тиши летних вечеров и о неподвижном воздухе у колодца в Бет-Каде, где время навсегда остановилось.