Спартанец

Манфреди Валерио Массимо

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

ГЛАВА 1

Гора Тайгет

Великий Аристарх сидел, с горечью в сердце, наблюдая за безмятежным сном своего сына Клейдемоса, спящего на отцовском щите, который служил ему колыбелью. Рядом, в маленькой кроватке, подвешенной на четырех веревках к потолочной балке, спал его старший брат Бритос. Тишину, наполнявшую старинный дом Клеоменидов, внезапно нарушил шелест листвы близкого дубового леса. Долгий, глубокий вздох ветра…

Спарта Непобедимая погрузилась во тьму, только факел, горевший на акрополе, отбрасывал красные отблески на черные тучи в небе. Аристарх вздрогнул и откинул занавес, пристально вглядываясь в спящую округу.

Настало время исполнить то, что должно быть исполнено; боги сокрыли луну и опустили на землю тьму. Тучи на небе набухли от слез.

С крюка на стене он снял плащ, набросил его на плечи и склонился над младенцем-сыном. Он поднял его и медленно привлек к своей груди, и тут неожиданно шевельнулась спавшая рядом няня ребенка.

Какое-то мгновенье Аристарх оставался в нерешительности, надеясь, что произойдет нечто такое, что заставит его отложить это ужасающее действо. Затем, убедившись, что дыхание женщины остается ровным и глубоким, он собрался с духом и вышел из комнаты через атриум, тускло освещенный глиняным масляным светильником. Порыв холодного ветра ворвался во внутренний двор, почти погасив слабое пламя. Когда он повернулся, чтобы закрыть тяжелую дубовую дверь, то увидел свою жену Исмену, застывшую как таинственное божество, пробужденное ночью. Она была бледна, глаза сверкали. Невыносимая, смертная мука отразилась на ее лице, казалось, что ее рот, зияющий как рана, сдерживает нечеловеческий крик страдания. Аристарх почувствовал, что кровь застывает у него в жилах, а ноги, крепкие как колонны, слабеют, становятся ватными.

— Это не из-за нас… — пробормотал он дрогнувшим голосом. — Не из-за нас… Он родился таким. Это должно свершиться сегодня ночь. Я больше никогда не смогу набраться мужества.

Исмена потянулась к запеленатому ребенку; лихорадочным взглядом она искала глаза мужа. Малыш проснулся и заплакал. Аристарх стремительно бросился в двери, выскакивая на улицу.

Исмена едва удержалась на ногах, чтобы не упасть на пороге, наблюдая, как муж исчезает в ночи, слушая удаляющийся слабеющий плач своего сына — крошки Клейдемоса, пораженного богами еще в ее чреве. Он появился на свет калекой и был приговорен к смерти внушающими ужас законами Спарты.

Она закрыла дверь и медленно прошла в центр атриума, задерживаясь, чтобы внимательно рассмотреть изображения богов, которым постоянно приносила щедрые подношения еще до рождения ребенка, и которым продолжала молиться в течение этих долгих месяцев, чтобы медленно, капля за каплей, наполнить эту крошечную онемевшую ножку силой и здоровьем. Тщетно…

Она села в центре огромной пустой комнаты около очага, расплела длинные черные косы, расправляя распущенные волосы по плечам и груди. Собрав пепел у основания огромного медного треножника, она посыпала им свою голову. В дрожащем свете масляного светильника статуи богов и героев Клеоменидов пристально вглядывались в нее, их улыбки, вырезанные в кипарисовом дереве, оставались неподвижны.

Посыпав пеплом свои прекрасные волосы, Исмена стала медленно раздирать лицо ногтями, глубоко вонзая их в плоть, в то время как ее сердце превращалось в лед.

***

Аристарх быстро пересек поля, потрепанные ветром, его руки судорожно прижимали к груди маленький сверток. Капюшон трепетал, словно оживший в мощном дыхании Борея. Он с трудом поднимался наверх по склону горы, пытаясь найти тропу в густых зарослях молодых побегов ежевики и кустарника. Внезапные вспышки молнии метали на землю пугающие тени, создавая устрашающие очертания. В этот горький час боги Спарты были очень далеко; Аристарх должен был один продвигаться вперед среди темных призраков ночи, среди зловещих духов леса, которые притаились в ожидании путника, вызывая пугающие кошмары из самого чрева земли.

Освобождаясь от цепкого большого куста, в котором он запутался, Аристарх, наконец, нашел тропинку и остановился ненадолго, чтобы перевести дыхание. Малыш больше не плакал, охрипнув от долгих рыданий. Аристарх чувствовал только конвульсивные движения маленького тельца, похожие на подергивания щенка в завязанном мешке, которого собираются бросить в реку.

Воин поднял глаза к нависающим сплошным тучам, заполнявшим все небо. Шепотом он пробормотал древнее проклятие и двинулся наверх по крутой тропе, когда первые тяжелые капли дождя с глухим стуком упали на пыльную землю. За прогалиной кусты снова обступили его со всех сторон, ветки, колючки и шипы впивались в открытое, ничем не защищенное лицо; руки были заняты, он прижимал сверток к груди.

Дождь, теперь уже обложной и тяжелый, проникал даже через кусты ежевики, а почва под ногами стала скользкой и вязкой.

Аристарх упал на колени. Он испачкался в грязи, опавшие, старые листья прилипли к одежде, острые камни, торчащие из земли на крутой и узкой тропе, изранили его.

Собрав последние силы, он добрался до первой из лесистых вершин горного кряжа и вошел в дубовую рощицу, возвышающуюся на поляне среди зарослей густого кизила и ракитника.

Дождь обрушился на Аристарха, но он продолжал свое медленное и решительное продвижение по набухшему, колючему мху; волосы прилипли ко лбу, одежда промокла насквозь. Остановился он перед гигантским каменным дубом, древним как мир.

Аристарх опустился на колени между корнями дерева и положил маленький сверток в дупло огромного ствола. Немного помедлил, сурово прикусив нижнюю губу, наблюдая за судорожными движениями ручек сына.

Вода струилась по спине Аристарха, но во рту все пересохло, язык прилип к небу, как лоскут кожи. То, что он пришел исполнить, было завершено. Теперь судьба его сына была в руках богов. Пришло время для того, чтобы заставить навсегда замолчать голос крови.

Медленно поднявшись на ноги, с неимоверным усилием, словно на своих плечах он нес целую гору, Аристарх возвращался тем же путем, которым он пришел сюда.

Казалось, что ярость стихий исчерпала себя, когда Аристарх спускался по крутым уступам горы Тайгет. Поднимался легкий туман, расплываясь между деревьями, накрывая намокшие кусты, скользя по тропинкам и над прогалинами. Ветер не затихал и дул сильными порывами, стряхивая воду с листвы.

Аристарх вздрагивал при каждом вдохе; его мышцы совсем оцепенели от холода. Спотыкаясь, он спустился с горы и, оставляя лес далеко позади, вышел на равнину. Он остановился еще раз только на мгновенье, и последний раз мрачно взглянул на горную вершину.

Тускло мерцающие воды реки Еврот струились по освещенным луной влажным полям, раскинувшимся перед ним; холодный серебристый свет лился через широкие просветы между облаками.

Как только человек поднялся на деревянный мост, чтобы пересечь реку, слева послышался неожиданный шум. Аристарх резко повернулся: в слабом лунном свете показался всадник, — лицо закрыто шлемом, в седле держится прямо; конь разгорячен.

Всего лишь на мгновенье на его блестящем щите мелькнула эмблема царской охраны…

Спарта… Спарта уже знала!

Всадник резко ударил коня пятками, тот развернулся и понесся галопом, исчезая вместе с ветром далеко в полях.

***

— Криос, Криос! Во имя богов, неужели ты не можешь остановиться хоть на минуту? Вернись сейчас же, ты, негодник!

Маленькая дворняжка, не обращая никакого внимания, решительно продолжала свой путь по тропе, разбрызгивая лужи, а старый пастух едва поспевал за ней, ругаясь и ступая неуверенным шагом. Шустрый песик с громким лаем, виляя хвостом, уверенно направлялся к стволу гигантского каменного дуба.

— Будь ты проклят! — ворчал старик. — Тебе никогда не стать пастушьей собакой… Что же на этот раз? Еж, должно быть, или же птенчик черного дрозда… Нет, по времени года сейчас еще слишком рано для черных дроздов. Во имя Зевса и Геркулеса, может, это медвежонок? Криос, ты что, добиваешься моей погибели? Появится его мамаша и убьет нас обоих.

Наконец старик добрался до места, где ждал Криос. Он остановился, чтобы забрать собаку и вернуться обратно, но внезапно замер, низко нагнувшись.

— Это не медвежонок, Криос, — пробормотал он, успокаивая пса и грубовато поглаживая его по макушке. — Это детеныш, рожденный человеком… Да ему нет еще и годика!

— Давай посмотрим, — продолжал он, разворачивая сверток.

Но когда он увидел оцепеневшего от холода малыша, который почти не шевелился, его лицо потемнело и помрачнело.

— Они бросили тебя. Да, тебя оставили умирать… С такой ножкой тебе бы никогда не стать воином. А теперь… Что же мы сделаем, Криос? — спрашивал он, почесывая бороду. — Что же, мы тоже оставим его одного здесь? Нет. Нет, Криос, илоты так не поступают. Мы, илоты, не бросаем детей. Мы возьмем его с собой, — решил он, доставая сверток из дупла дерева. — И ты увидишь, мы сможем спасти его. Если он до сих пор еще не умер, значит, он сильный… А сейчас давай пойдем обратно, мы же оставили отару без присмотра и охраны…

Старик направился к своему дому, а собака присоединилась к отаре овец на пастбище, которое было совсем рядом.

Пастух распахнул дверь дома и вошел внутрь.

— Взгляни, что я нашел для тебя, дочка, — сказал он, поворачиваясь к женщине, которая давно вышла из девического возраста.

Она была полностью поглощена приготовлением творога, переливая свернувшееся молоко из огромной посудины в плотную ткань. Женщина ловкими движениями подняла мешочек со свернувшимся молоком и повесила на крюк в потолочной балке, чтобы стекала сыворотка. Вытирая руки о передник, она с любопытством подошла поближе к старику, который положил сверток на скамью и осторожно разворачивал его.

— Посмотри, я только что нашел его в дупле огромного каменного дуба… Это один из них. Должно быть, они бросили его прошлой ночью. Взгляни на его маленькую ступню, — видишь? Он не может даже пошевелить ею. Вот почему они сделали это. Ты же знаешь, когда у них рождается младенец с физическим недостатком, они просто оставляют его на съедение волкам! А Криос нашел, и я хочу оставить его у нас.

Женщина, не произнося ни слова, отошла, чтобы наполнить пузырь молоком, завязала его с одной стороны, чтобы он раздулся, и проколола иглой. Затем она поднесла пузырь к губам малыша, который, сперва медленно, а потом уже и с жадностью, начал сосать теплую жидкость.

— Вот, я же говорил, что он сильный! — воскликнул старик удовлетворенно. — Мы еще сделаем из него отличного пастуха. Он проживет значительно дольше, чем, если бы оставался среди них. Разве великий Ахиллес не говорил Одиссею в загробном мире, что лучше быть простым пастухом на земле солнца и жизни, чем царем среди теней мертвых?

Женщина уставилась на него пристальным взглядом, в ее серых глазах появилась глубокая печаль.

— Даже если богам и было угодно изуродовать его ногу, он все равно навсегда останется спартанцем. Он сын и внук воинов. Он никогда не будет одним из нас. Но если ты хочешь, я буду кормить его и помогу ему расти.

— Конечно, я хочу, чтобы ты согласилась! Мы бедны, и судьба сделала нас слугами, но мы можем дать ему жизнь, которую отобрали у него. А он поможет нам в наших трудах; я старею, и ты должна почти всю работу делать сама. Ты была лишена удовольствия выйти замуж и иметь детей, доченька. Этот малыш нуждается в тебе, а тебе он может дать радость материнства.

— Но посмотри на его ногу! — сказала женщина, отрицательно покачивая головой. — Возможно, он никогда не сможет ходить, и наши хозяева возложат на нас еще одну непосильную ношу. Ты хочешь именно этого?

— Во имя Геркулеса! Малыш будет ходить, он будет сильнее и умнее многих сверстников. Разве ты не знаешь, что несчастье закаляет человеческое тело, делая его более крепким и сильным, глаза — более проницательными, а разум — более сметливым? Знаешь, что мы с тобой должны сделать, дочь моя? Ты позаботишься о нем, и всегда будешь вдоволь давать ему парного молока. Укради мед у господина, если сможешь, но так, чтобы он не узнал. Старый Крафиппос старше меня, а все, о чем думает его сын, это его юная жена, которую он может видеть только один раз в неделю, когда покидает казармы. Никто в семье больше и не думает о полях и отарах. Они никогда не заметят, что появился еще один рот, который надо кормить.

Женщина взяла большую корзину и положила в нее несколько овечьих шкур и шерстяное одеяло. На всем этом она устроила ребенка, совершенно измученного и вдоволь напившегося молока, который уже зевал и дремал, и очень хотел спать.

Старик задержался еще немного, глядя на него, а потом вернулся к отаре. Криос приветствовал его радостным лаем, прыгая около ног.

— Овцы! Ты должен оставаться с отарой, а не нестись ко мне! Ты, глупый маленький негодник… Разве я похож на овцу? Нет, я не овца; старый Критолаос — вот, кто я есть… Глупый старик! Прочь отсюда, я сказал! Вот так, верни обратно вон тех ягнят, которые направляются к лощине. Любой, даже безумный козел выполнит работу лучше тебя!..

Бормоча все это себе под нос, старик пришел на поле, где паслась отара. Перед его взором открылась широкая долина, разделенная серебряной лентой реки Еврот.

Посреди равнины блистал великолепием город Спарта: огромное пространство, застроенное низкими домами, с небольшими террасами. С одной стороны возвышался огромный акрополь; с другой стороны крыши храма Артемиды Орфии, с кровлей из красной черепицы. Справа можно было разглядеть пыльную дорогу, ведущую к морю.

Критолаос полюбовался прекрасными окрестностями, блистающими яркими красками ранней весны. Но сердцем он был далеко отсюда; мысли вернулись к прошлым временам, когда его народ, свободный и могущественный, занимал плодородную равнину: прежние времена, сохранившиеся в рассказах, передаваемых стариками, когда надменные спартанцы еще не успели покорить его гордый и несчастный народ.

Морской бриз развевал седые волосы старика. Казалось, что его глаза ищут далекие образы: мертвый город илотов на горе Ифома, затерянные гробницы великих царей его народа, их попранную гордость.

Теперь боги восседают в величественных городах своих захватчиков. Когда же вернется время поклонения и отмщения? Будет ли позволено его усталым глаза увидеть все это? Только блеяние овец мог услышать он, звуки рабства…

Его мысли вернулись к малышу, которого он только что вырвал из лап верной смерти: из какой он семьи, кто они такие? Мать с чревом из бронзы, которая оторвала младенца от своей собственной груди? Отец, который оставил его на съедение диким зверям в лесу? Это и есть мощь спартанцев? Жалость, которая руководила им, — была ли это всего лишь слабость слуги, потомка покоренной расы?

Возможно, подумал он, боги определяют судьбу каждого народа точно так же, как они определяют судьбу каждого человека, и мы должны идти по этому пути, не оглядываясь назад.

Что же это такое — быть человеком? Несчастные смертные, молятся болезням, молятся несчастьям, как листья молятся ветру. Но, стремясь и пытаясь познать, судить, прислушиваться к голосу наших сердец и нашего разума…

Крошка-калека станет мужчиной: возможно, он будет страдать, безусловно, должен будет однажды умереть, — но не на самой же заре своей жизни!

В это мгновенье старик понял, что он изменил ход уже предначертанной судьбы. Малыш вырастет и станет взрослым, и он, Критолаос, будет учить его всему тому, что нужно знать человеку, чтобы пройти по дороге жизни, и даже более того! Он должен научить его тому, что следует знать человеку, чтобы изменить ход судьбы, предназначенной ему… рабской судьбы…

Имя! Малышу нужно имя. Безусловно, его родители должны были выбрать имя для него, имя воина, сына и внука воинов, имя разрушителя. Какое же имя один слуга может дать другому? Старинное имя своего собственного народа? Имя, которое напоминало бы ему о величии давно минувших времен? Нет, ребенок не из илотов, и нельзя пренебрегать тем, что у него спартанская кровь. И все же он более не сын Спарты. Город отрекся от него.

Критолаос вспомнил один из старинных рассказов, который дети умоляли его повторять долгими зимними вечерами:

Давным-давно, когда по дорогам земли еще ходили герои, бог Гефест создал великана, всего из бронзы, для охраны сокровища богов, которое было спрятано в глубокой пещере на острове Аемнос. Великан двигался и ходил, словно живой, потому что в полость его огромного тела боги налили чудодейственную жидкость, которая оживляла его. Жидкость была запечатана пробкой, тоже из бронзы, спрятанной внизу, в пятке, так, что никто не мог ее увидеть. Итак, его тайна, слабое место этого колосса находилось в правой ноге. Его звали Талос…

Старик полуприкрыл глаза. Имя мальчика должно напоминать ему о его несчастье. Оно навеки сохранит его силу и гнев, всегда будет с ним. Его будут звать Талос.

***

Старый пастух поднялся, опираясь на пастушью палку с крюком, которая совсем истерлась в том месте, где он хватался за нее своей мозолистой рукой. Он снова подошел к стаду. Солнце начинало садиться в море, и струйки дыма уже поднимались из лачуг, разбросанных среди гор; женщины готовили скудный обед для своих мужчин, возвращающихся с работы.

Пора собирать стадо… Старик свистнул, и собака забегала вокруг блеющих овец, которые сбивались в одну кучу. Ягнята скакали по полям, стремясь спрятаться за матерями, и баран занял свое место во главе стада, чтобы вести его в загон.

Критолаос загнал животных, отделил самцов от самок и начал доить, собирая струящееся молоко в большой кувшин. Он налил молоко в чашку и принес ее с собой в дом.

— Вот и мы, — сказал он, входя внутрь. — А здесь немного парного молока для нашего малыша Талоса.

— Талос? — удивленно повторила женщина.

— Да, Талос. Именно это имя я выбрал для него. Так я решил, и так должно быть. Как он? Дай-ка мне взглянуть… Кажется ему значительно лучше, правда?

— Он проспал почти весь день, только что проснулся, совсем недавно. Должно быть, он совсем без сил, бедняжечка. Наверно, он плакал до тех пор, пока совсем не потерял голос? Сейчас он не может произнести ни единого звука. Конечно, если он вообще не немой…

— Немой? Совершенно исключено! Боги никогда не бьют человека сразу двумя дубинками… по крайней мере, так говорят. — И в этот же момент малыш Талос испустил истошный крик.

— Видишь, он совсем не немой. Нет, я уверен, что этот плутишка еще заставит нас попрыгать своими воплями!

Сказав это, старик придвинулся поближе, чтобы погладить малыша, который лежал в плетеной корзиночке. Младенец сразу же схватил узловатый указательный палец старика и крепко сжал его.

— Во имя Геркулеса! Наши ножки не совсем здоровенькие, но наши ручки уж точно сильные и крепкие, не так ли? Вот так, вот так: держи крепко, малыш! Никогда не позволяй тому, что принадлежит тебе, выскользнуть из твоих рук, и никто не сможет отобрать у тебя это.

Через щели в двери в комнату проникали лучи заходящего солнца. Они коснулись седых волос старика, отбросив золотистые отблески янтарного и молочного цвета на кожу малыша и на бедное, закопченное до черноты убранство домика.

Критолаос, сидя на скамье, взял малыша на руки и начал есть простую еду, приготовленную дочерью. До его ушей доносилось блеяние овец в загоне, а с поляны слышались глубокие вздохи леса и заливистые соловьиные трели.

Наступил час длинных теней, когда боги облегчают страдания людей, унимая боль в их сердцах, и посылают им пурпурные облака, несущие утешающий покой сна.

А там, внизу, на равнине, на благородный дом Клеомениов уже легла холодная тень громадной горы. С лесистых вершин мрачного великана в долину спускались боль и страдания.

На супружеском ложе гордая жена Аристарха уставилась неподвижным взглядом остекленевших глаз в потолочные балки.

В ее сердце выли волки Тайгета, ее уши слышали устрашающий скрежет их стальных челюстей, а в темноте горели их желтые глаза. Ни сильные руки, ни широкая грудь ее мужа не могли принести ей утешение, никакие слезы не могли смыть горькую боль в израненной душе.

***

Прихрамывая на больную ногу, Талос гнал отару вдоль обильно расцветших берегов реки Еврот. Пастуший посох он крепко сжимал в левой руке. Легкий ветерок волной пробегал по целому морю маков, растущих вокруг, воздух был насыщен резкими ароматами розмарина и мяты.

Мальчик, мокрый от пота, остановился, чтобы освежиться речной водой. На овец жара также действовала угнетающе, они лежали под вязом, ветви которого, обожженные солнцем, давали небольшую тень.

Собака крутилась около мальчика-пастуха, виляя хвостом и тихо подлаивая.

Парнишка повернулся, чтобы потрепать свалявшуюся шерсть пса, забитую люпинами и овсом. Криос еще теснее прижался к своему молодому хозяину и лизал его изуродованную ступню, словно она была болезненной раной.

Мальчик наблюдал за маленьким псом глубокими спокойными глазами и время от времени трепал густую шерсть на его спине. Внезапно, когда он повернулся в сторону далекого города, в его взгляде появилось беспокойство. Акрополь, выбеленный солнцем, вздымался над долиной, словно мираж, дрожащий в знойном воздухе, переполненном оглушающим стрекотом цикад.

Талос достал из заплечного мешка на лямках тростниковую свирель, подарок Критолаоса. Он начал играть: свежая, легкая мелодия полилась на полевые маки, смешиваясь с журчанием реки и песней жаворонков. Вокруг их летало множество… Изумленные, они поднимались к пылающему солнцу и падали вниз, словно пораженные молнией, на стерню и пожелтевшие травы.

Внезапно звук свирели стал умолкать, постепенно затихая, словно журчанье ручья, текущего в темноту пещеры в самом чреве земли.

Душа пастушонка напряженно вибрировала в такт примитивной музыки инструмента. Время от времени он откладывал свирель и смотрел на пыльную дорогу, идущую с севера, — словно ждал кого-то.

— Я вчера видел пастухов с нагорья, — рассказывал старик. — Они говорят, что возвращаются воины, и с ними много наших людей, которые служили в армии погонщиками мулов и подсобными работниками.

Талосу хотелось увидеть их. Впервые он привел свою отару в долину, спустившись с гор, — только для того, чтобы посмотреть на спартанских воинов, которых простые люди описывали с такой злобой, отвращением, с таким восхищением… и ужасом.

Вдруг Криос поднял свою мордочку, чтобы понюхать неподвижный воздух, и залаял.

— Кто там, Криос? — спросил юный пастух, неожиданно вскакивая на ноги.

— Хороший мальчик, сиди тихо, все в порядке, ничего не случилось… — говорил он, пытаясь успокоить животное.

Мальчик напряженно вслушивался и, немного погодя, ему показалось, что он слышит отдаленный шум. Пение флейт, похожее на звук его собственной свирели, — и в то же время совершенно другой, поддерживаемый глухим ритмичным шумом, как далекий гром.

Вскоре Талос услышал топот множества ног, шагающих по земле.

Это напомнило ему то время, когда пастухи из Мессении шли мимо со своими стадами быков. Неожиданно он увидел, как из-за холма слева появились они. Это были воины!

В мерцающем воздухе, силуэты казались нечеткими, но все же устрашающими. Музыку, которую он слышал, создавала группа мужчин, идущих впереди во главе колонны и трубящих в трубы. Этот звук сопровождался ритмичным боем барабанов и металлическим звоном литавр. Музыка была странная, монотонная, навязчивая, состоящая из напряженных вибрирующих звуков, которые пробуждали в ребенке сильные желания, беспокойное возбуждение, заставляющее бешено колотиться сердце.

Тяжеловооруженные пехотинцы — гоплиты — шли за ними. Пехотинцы, ноги которых были защищены бронзовыми наголенниками, грудь покрыта броней, лица закрыты забралами шлемов, украшенных черными и красными гребнями… В левой руке они несли огромные круглые щиты, украшенные изображениями фантастических животных, чудовищ, которых Талос узнавал, вспоминая рассказы Критолаоса.

Колонна шла размеренным шагом, поднимая клубы плотной пыли, которая полускрывала гребни и знамена, и сгорбленные плечи воинов.

Когда первые из них подошли совсем близко к нему, Талос почувствовал внезапный прилив страха и желание убежать, но таинственная сила, поднявшаяся из самых глубин его сердца, пригвоздила мальчика к месту.

Первые воины прошли так близко, что он мог бы дотронуться до копий, на которые они опирались во время марша, — стоило ему всего лишь протянуть руку. Он заглядывал в каждое лицо, чтобы увидеть, узнать, понять то, о чем рассказывали ему пастухи.

Он видел за нелепыми масками шлемов их широко раскрытые глаза, залитые потом, ослепленные палящим солнцем, он видел их бороды, покрытые пылью, он ощущал едкий запах их пота… и крови. Плечи и руки в синяках и ушибах… Темные сгустки крови засыхали на руках, пятнали потные бедра, они виднелись и на кончиках копий.

Они шли вперед, не чувствуя мух, которые усаживались прямо на ссадины и раны…

В ужасе, Талос пристально смотрел, не отводя глаз, на фантастические фигуры, марширующие мимо него, под бесконечный ритм странной музыки — до тех пор, пока они не удалились, превращаясь в нереальное, удивительное воспоминание, подобное ночному кошмару.

Ощущение неожиданного гнетущего чужого присутствия внезапно охватило мальчика. Он повернулся назад.

Широкая грудь, закрытая легендарной кирасой, две огромные волосатые руки с бесчисленным количеством шрамов, как на том каменном дубе, о который медведь привык точить свои когти, смуглое лицо, обрамленное бородой, черной как смоль, но с первыми проблесками седины… Стальная кисть, крепко ухватившаяся за рукоятку ясеневого древка длинного копья… Глаза, черные как ночь, сияющие светом сильной и непреклонной воли…

— Отзови своего пса, мальчик. Ты же не хочешь, чтобы копье пронзило его, разорвав на куски? Воины устали, их сердца измучены. Позови пса, его лай раздражает нас всех. И сам поди прочь, здесь не место для тебя!

Талос отпрянул, словно очнувшись от сна. Он позвал собаку и пошел прочь, опираясь на посох, чтобы было легче больной ноге. Пройдя несколько шагов, он остановился и медленно обернулся.

Воин неподвижно застыл на месте, на его лице отражалось немое удивление. Он смотрел на мальчика пристально, с дикой болью и крайним удивлением в глазах.

Его сияющие глаза увидели изуродованную ступню ребенка. Закусив нижнюю губу, воин внезапно содрогнулся всем телом, заколыхался, как тростник…

Это продолжалось всего мгновение. И тут же мужчина закрыл лицо большим шлемом с гребнем, взял щит, украшенный изображением дракона, и присоединился к концу колонны, когда она уже скрывалась за поворотом дороги.

Напряжение, которое охватило Талоса, внезапно ослабло, он почувствовал, как из глубин сердца поднимается горячий поток слез. Они наполняли глаза и бежали по щекам, стекая на грудь, пока не намокла одежда.

Вдруг до него дошло, что кто-то робко зовет его с тропы, которая вела вниз с горы. Это был старый Критолаос, с трудом ковылявший вниз, стремившийся идти настолько быстро, насколько позволял ему преклонный возраст и больные ноги.

— Талос, сын мой! — воскликнул расстроенный старик, крепко обнимая ребенка. — Зачем ты это сделал? Почему ты пришел сюда? Это не место для тебя! Ты не должен никогда приходить сюда, ты понял? Ты должен обещать мне… Больше никогда!

Они вместе вернулись на тропу. Криос собрал овец и погнал их к горе. На далекой равнине длинная колонна входила в город: она была подобна раненой змее, поспешно уползающей в свою нору.

Вытянувшись на соломенной подстилке, Талос не смог сразу уснуть этой ночью. Он не мог забыть того напряженного, страдающего взгляда… И ту руку, схватившуюся за копье, словно воин хотел сломать его… Кто же был этот мужчина со щитом, украшенным изображением дракона? Почему он так смотрел на него? И странная музыка, которая пробудила в сердце Талоса столько чувств, до сих пор продолжала звучать в его ушах…

Наконец, совсем поздно, веки его сомкнулись. Глаза воина угасли в темноте, музыка стала звучать медленнее, а потом превратилась в нежную песню женщины, которая утешала усталое сердце до тех пор, пока не пришел сон, дарующий разуму покой.

 

ГЛАВА 2

Лук Критолаоса

— Внимательно слушай, мой мальчик, — сказал старик, окидывая юного Талоса проницательным взглядом. — Ты знаешь, что птица со сломанным крылом никогда не будет снова летать.

Талос внимательно слушал его, сидя на корточках рядом с Криосом.

— Но человек — другое дело. Ты ловкий и смышленый, хотя твоя нога и изувечена. Однако я хочу, чтобы ты стал еще более сильным и уверенным в своих движениях, и даже гораздо более крепким, чем все твои сверстники. Посох, который ты сжимаешь в руке, станет тебе третьей ногой, и я научу тебя пользоваться им. Сначала тебе будет неудобно и непривычно, но для того, чтобы посох заработал, от тебя потребуется упорство и настойчивость. Эта палка может значительно больше, чем просто служить тебе опорой при ходьбе, как это было до сих пор. Ты научишься пользоваться ею для того, чтобы разворачивать свое тело в любом направлении, держась за нее одной рукой, или обеими, — как будет нужно.

— А что тебе не нравится в том, как я хожу, Критолаос? Ты хочешь сказать, что я медлителен, недостаточно быстро хожу и бегаю? Я могу догнать любую овцу, которая отбилась от отары, и на любых длинных переходах к пастбищам, я справляюсь лучше Криоса, а у него четыре ноги!

— Я знаю, мой мальчик, но пойми: твое тело растет и искривляется, словно тонкое сырое полено, оставленное на солнце.

Талос нахмурился.

— Если мы допустим это, то ты будешь все больше и больше ограничен в движениях, а после того, как твои кости затвердеют и потеряют подвижность, ты вообще не сможешь пользоваться своей силой.

— Талос, — продолжал старик. — Твоя нога была повреждена, когда повивальная бабка слишком сильно тащила тебя из чрева матери. Твоего отца, Хиласа, убил в горах медведь, и я обещал ему перед тем, как он навсегда закрыл глаза, что сделаю из тебя мужчину. Конечно, мне это удалось: ты сильный духом, быстрый разумом, и у тебя щедрое сердце, но я также хочу, чтобы ты стал очень сильным, и таким умелым и смышленым, чтобы для тебя не было ничего невозможного.

Старик немного помолчал, прикрыв глаза, словно подыскивал нужные слова в своем старом сердце. Положив руку на плечо мальчика, он медленно продолжал:

— Талос, ответь мне честно. Ты вернулся на равнину, чтобы увидеть воинов, хотя я и запретил это?

Мальчик опустил глаза, вертя веточку между пальцами.

— Да, я знаю, — продолжал старик, — ты вернулся. И мне кажется, я знаю — почему.

— Если знаешь, — прервал мальчик, нахмурившись, — тогда скажи мне, дедушка, потому что я этого не знаю.

— Ты зачарован их силой и могуществом. Потому что у тебя в груди бьется сердце не простого пастуха.

— Ты смеешься надо мной, Критолаос? Кем еще, кроме как слугами и пастухами отар, принадлежащих другим людям, мы можем быть?

— Это неправда! — вдруг воскликнул старик, и на мгновенье в его глазах блеснул яростный огонь.

Рука, как лапа старого льва, опустилась на запястье мальчика и обхватила его. Талос был поражен и смущен. Старик медленно убрал руку, опуская глаза и голову — обычный жест человека, которому пришлось научиться подчинению и смирению.

— Нет, это неправда, — продолжил он более спокойным тоном. — Наш народ не всегда томился в рабстве. Было время, когда мы господствовали над горами и долинами до самого западного моря. Мы правили равнинами до самого мыса Тенар, пасли на них горячих лошадей. Нестор и Антилох, правившие в Пилосе и Ифоме, были на стороне Агамемнона под стенами Трои. Когда дорийцы пришли на эти земли, наш народ доблестно сражался, прежде чем покориться. В наших венах течет кровь воинов. Царь Аристомен и царь Аристодем…

— Они все мертвы! — закричал мальчик. — Мертвы! И все эти воины, о которых ты говорил, вместе с ними…

Его лицо исказилось от гнева, вены на шее вздулись.

— Мы рабы, слуги, и всегда ими останемся! Понял, старик? Слуги!

Критолаос пристально смотрел на него, опечаленный и удивленный.

— Слуги, — повторил Талос смущенно, понижая голос.

Талос взял руку старика, который молчал, сбитый с толку яростью мальчика.

— Сколько лет тому назад, — продолжал Талос, смягчаясь, — скажи мне, сколько лет тому назад происходило все то, о чем ты говорил? Слава твоих царей забыта. Я знаю, о чем ты думаешь, я знаю, что мои слова неожиданны для тебя, ты удивлен, потому что я всегда слушал твои рассказы. Они прекрасны… Но я больше не маленький мальчик! Твои мечты вызывают боль в моем сердце…

Наступила долгая тишина, нарушаемая только блеянием отары в загоне.

Внезапно старик встал, напряженно прислушиваясь.

— Что это? — спросил Талос.

— Слышишь их? Волки! Они точно так же выли в ту ночь, когда ты… появился на свет. Но сезон спаривания еще не наступил. Не странно ли это?

— О, пусть себе воют! Пойдем в дом. Идет дождь, уже почти темно…

— Нет. Ты знаешь, Талос, что иногда боги посылают людям знамения? Пришло время тебе узнать об этом. Возьми плащ и факел и следуй за мной.

Они отправились в лес, который неясно вырисовывался на краю поляны. Старик выбирал извилистую тропинку между деревьев, за ним следовал молчаливый, погрустневший мальчик.

Почти через час ходьбы в полном молчании они пришли к подножью скалы, покрытой густым слоем мха и возвышающейся над всеми остальными. У основания скалы была груда камней, которые, казалось, скатились с горы.

— Отодвинь эти камни, — приказывал Критолаос. — У меня нет сил, я не могу сделать это сам.

Талос послушался, ему было любопытно, и он с нетерпением ждал, в надежде, что старик откроет свою тайну.

Дождь прекратился, ветер затих. Лес погрузился в тишину. Талос работал энергично, но задача оказалась совсем не простой.

Камни, намоченные дождем, покрытые зеленоватым, липким мхом, выскальзывали из рук, но мальчик упорно продолжал трудиться.

При свете факела, который держал старик, Талос заметил, что внизу мелькнуло углубление. Он отодвинул последний камень — и перед ними оказался подземный ход!

Заглянув в темноту, мальчик разглядел ступени неправильной формы, покрытые серой плесенью.

— Давай войдем, — сказал Критолаос, кивая головой в сторону входа в туннель. — Помоги мне.

И добавил:

— Я не хочу сломать ногу.

Первым начал спускаться Талос, останавливаясь, чтобы подать руку старику, который опирался на мальчика, чтобы не оступиться.

Они вместе продолжали спускаться по неровным ступеням, высеченным в скале, и, наконец, достигли входа в небольшую пещеру. Высота потолка, с которого каплями стекала вода, едва позволяла человеку выпрямиться в полный рост.

Пещера казалась пустой, пока Критолаос, не осветил факелом один из углов, где стоял большой деревянный сундук, окованный зеленоватыми бронзовыми пластинками.

Старик поднял щеколду и кончиком ножа счистил смолу, которой была запечатана крышка.

— Открой, — приказал он Талосу, который удивленно наблюдал за действиями пастуха.

— Что в сундуке? — спросил мальчик. — Какое-то сокровище, которое ты прятал ото всех?

— Нет, Талос, здесь нет богатства. Некоторые вещи значительно ценнее золота и серебра. Открой его, и ты увидишь…

Старик подал ему нож. Крышка сундука была хорошо и плотно запечатана, но Талосу удалось справиться с ней.

Он бросил вопросительный взгляд на Критолатоса. Старик кивнул.

Талос с усилием поднял крышку и прислонил ее к стене пещеры. Факелом он осветил содержимое сундука.

То, что он увидел, лишило его дара речи: великолепный бронзовый шлем, увенчанный клыками волка в металлической оправе; тяжелая бронзовая кираса, украшенная серебром и оловом; меч с янтарным эфесом в ножнах; чеканные наголенники и набедренники; огромный щит, украшенный изображением волчьей головы, — все было в таком виде, словно только что поступило из оружейных мастерских.

— Невероятно, — выдохнул Талос, все еще не осмеливаясь протянуть руку и прикоснуться сокровищу. — Но это невозможно! Этот сундук был закрыт и запечатан в незапамятные времена. Однако взгляни на эти доспехи: они в отличном состоянии!

— Рассмотри получше, потрогай их, — приказал старик.

Мальчик протянул руку и дотронулся до ослепительного оружия.

— Смазка! — прошептал он. — Все смазано маслом. Дедушка, неужели это твоя работа?

— Да, моя. До меня были другие хранители, в течение долгого времени. Вон тот мешок тоже пропитали смазкой, перед тем как положить сюда и закрыть. Открой его, — сказал Критолаос, указывая на темный сверток, который мальчик сперва и не заметил, ослепленный доспехами.

Талос возбужденно старался открыть жесткий мешок и, наконец, вытащил огромный лук, полностью покрытый слоем бараньего жира.

— Превосходно! — воскликнул Кристолаос. — Он все еще сохранил прекрасную форму. Он снова сможет стрелять, если попадет в умелые руки.

Его глаза заблестели.

— В умелые руки, — повторил он, поворачиваясь к мальчику с решимостью, внезапно осенившей его. — В твои руки, Талос!

Худой, костлявой рукой с выступающими синими венами старик протянул огромный лук мальчику. Талос уставился на него, словно загипнотизированный, не осмеливаясь даже дотронуться до оружия.

— Возьми, мальчик, он твой, — настаивал старик.

Талос взял удивительное оружие в свои руки. Лук был сделан из рога, гладкого и отполированного. Захват для руки был покрыт тонким слоем серебра и украшен изображением головы волка. Справа были глубоко выбиты цифры, которые показывали число стрел, выпущенных из этого лука.

Талоса охватили сильные чувства, тысячи мыслей вихрем проносились в его голове. Казалось, что старинный лук испускает таинственные флюиды, которые воспринимаются мальчиком, и само его тело поглощает их, дрожа, как тростник.

— Чей это лук, Критолаос? Чьи это доспехи и оружие? Я никогда не видел ничего подобного. Даже воины там, внизу, на равнине, не носили ничего похожего… Этот лук сделан не из дерева.

— Ты прав, Талос. Он сделан из рога.

— Но животных с рогами такой длины не существует!

— Ты прав, их не существует. По меньшей мере, в наших краях. Животные, рога которых использованы для этого лука, паслись на обширных просторах Азии десять или более поколений тому назад. Лук был преподнесен нам в качестве подарка властелином той страны.

— Но кому… кому же он принадлежал?

На лице Критолаоса появилось серьезное выражение.

— Это лук царя Аристодема, властелина Пилоса и Ифомы, владыки Мессении, наследника Нестора.

Он склонил на мгновенье свою седую голову, затем снова пристально посмотрел на мальчика, который стоял перед ним с широко открытыми глазами и распахнутым ртом.

— Талос, мальчик мой, я так долго ждал этого мига…

— Какого мига, Критолаос, что ты имеешь в виду? Я не понимаю… Мне кажется, что у меня в голове все плывет, как в тумане…

— Мига, когда состоится передача царского лука. Я последний хранитель этого оружия, так ревностно сохраняемого в течение многих поколений. Оно является символом гордости нашего народа, последней памятью о нашей свободе. Наступило время, когда я могу доверить тебе эту ужасную и драгоценную тайну. Я стар, мне осталось жить совсем недолго, мои дни уже сочтены.

Мальчик схватил лук из рога и уставился своими ясными глазами на доспехи. Внезапно он поднял глаза и встретился взором с взглядом Критолаоса.

— Но что я должен делать? Я ничего не знаю о нашем народе. Оружие делается для сражений, разве нет? Не так ли, Критолаос? Я калека, и я еще ребенок. Закрой вновь этот сундук. Я не могу… Я не знаю как нужно… Ты не должен был показывать мне это оружие! Все бесполезно! Никто никогда не использует его снова.

Старик положил руку на плечо мальчика.

— Успокойся, Талос, успокойся. Существует многое, чего ты еще не знаешь, и чему ты должен научиться. На это потребуется время, но наступит тот день, когда кто-то облачится в эти доспехи. Когда это произойдет, царь Аристодем снова вернется к своему народу и восстановит утраченную свободу. Богам уже известно имя героя… А сейчас — бери этот лук. Я научу тебя пользоваться им для твоей собственной защиты и жить с этой тайной даже после того, как меня не станет. Лук будет твоим верным товарищем. Он убережет тебя от волков и медведей. И от людей, Талос. Да, также и от людей.

— Почему мне должна грозить опасность от людей? Я никогда никого не обидел. Кому какое дело до жизни хромого пастуха? — угрюмо вопрошал Талос.

— Существуют вещи, о которых я пока ничего не могу рассказать тебе, мальчик. Наберись терпения, когда-нибудь ты узнаешь. А сейчас, закрой этот сундук, пора уходить.

Талос отложил лук. Опуская крышку сундука, он еще раз взглянул на оружие, мерцающее зловещими отблесками в неровном колеблющемся свете факела. Внезапно он протянул правую руку к эфесу меча.

— Нет, Талос, остановись! — закричал старик, приведя мальчика в замешательство. — Не трогай это оружие!

— Ты испугал меня! Почему я не могу потрогать его? Это всего лишь меч, даже если он и принадлежал Царю.

— Великому царю, Талос. Но это не имеет значения, — пробормотал Критолаос, торопливо закрывая крышку сундука. — Это оружие проклято!

— О, твои глупые суеверия!

— Не шути с этим, Талос, — мрачно ответил старик. — Ты ничего не знаешь. Этим самым мечом царь Аристодем принес собственную дочь в жертву богам загробного мира, чтобы одержать победу над своими врагами и завоевать свободу для своего народа. Бесполезное деяние. С тех самых пор никто никогда не осмеливался взять этот меч в руки. Ты не должен даже дотрагиваться до него!

Смущенный мальчик молча взял у старика факел и провел пламенем по краю крышки сундука, расплавляя смолу, чтобы снова запечатать его. Они вышли из пещеры, Талос заложил камнями вход в пещеру, маскируя его мхом так, чтобы не оставить никаких следов вторжения.

Он побежал, догоняя Критолаоса, который уже начал спускаться по тропинке. Факел превратился в едва горящую головешку.

В полном молчании они дошли до края полянки. Слабый свет заходящей луны осветил их маленький дом. Криос приветствовал их радостным лаем.

Критолаос отбросил остатки догоревшего факела и помедлил, поворачиваясь к Талосу:

— Однажды придет человек, чтобы забрать этот меч, Талос. Предсказано, что он будет сильный и невинный, движимый такой глубокой любовью к своему народу, что пожертвует голосом собственной крови.

— Где же написаны эти слова? Кто сказал их? Откуда ты узнал? — спросил Талос, ища глаза старика, скрытые тенью. — Кто ты на самом деле?

— Однажды придет день, и ты сможешь узнать все это. И этот день будет последним днем жизни Критолаоса. А теперь давай пойдем, ночь почти заканчивается, завтра нас ждет работа.

Старик направился к домику. Талос последовал за ним, крепко держа величественный лук из рога, лук царя Аристодема.

***

Талос лежал на соломенной подстилке в темноте, не смыкая глаз; тысячи мыслей вихрем проносились у него в голове. Сердце колотилось так же, как в тот день, там, на равнине, когда таинственный воин заговорил с ним. Он сел, протянул руку к стене, дотянулся до лука, который подарил ему Критолаос, и крепко схватил его двумя руками: лук оказался гладким и холодным, как сама смерть.

Талос закрыл глаза и прислушался к бешеному ритму биения своего сердца, который отдавался в его горящих висках. Он снова лег. Перед закрытыми глазами возник город, обнесенный мощными крепостными валами, увенчанными башнями, построенными из гигантских валунов серого камня на вершине пустынной горы. Город окутало облако пыли.

Внезапно налетел яростный ветер, который рассеял густой туман с выжженных полей. Появились воины. Те самые, которых он видел на равнине. Их были тысячи, — закованные в сверкающие доспехи, лица закрыты шлемами. Они продвигались по всем направлениям, окружая пустынный город. Появляясь из-за скал, кустов, из впадин и ям в земле как призраки, воины, побуждаемые навязчивым барабанным боем, раздававшимся из ниоткуда, шли вперед.

По мере продвижения, их шеренги становились все более сомкнутыми. Они перешли на марш. Их щиты, размещенные рядом друг с другом, превратились в стену из бронзы. Как огромные, чудовищные клешни, они готовились зажать в тиски покинутый город.

Необычайный круг сомкнулся, Талос почувствовал: у него так перехватило горло, что он не может дышать. Как он ни старался, он не мог открыть глаза или расслабить руки, которые впились в лук из рога, обжигавший его занемевшие пальцы.

Внезапно из самого города вырвался пугающий, яростный крик, подобный грому. Стены ожили, на них появилось множество воинов, но других, не таких как внизу. На них были странные доспехи, щиты из бычьих шкур. Шлемы, также из кожи, не закрывали лиц. Талос увидел лица мужчин, юношей, стариков с седыми бородами.

Внизу к стенам приставляли сотни лестниц, тысячи вражеских солдат поднимались наверх по этим лестницам во всех направлениях, с оружием в руках. В полной тишине они взобрались на стены города.

Внезапно толпа на бастионах расступилась, на самой высокой башне появился воин-великан. Блестящие бронзовые доспехи полностью закрывали его тело. На боку висел меч с янтарным эфесом.

Талос почувствовал, что глаза его затуманились, а сердце стало биться медленнее, в такт барабанному бою…

Он снова взглянул в сторону происходящего действа; казалось, оно подходило к концу.

Воин держал безжизненное тело девушки в черном плаще. Черная накидка, кровавая роза на груди, облако светлых волос… Она была прекрасна… Как бы ему хотелось дотронуться до ее волос, прикоснуться к этим нежным, бледным губам…

Талос, калека!

Снова раздалась барабанная дробь, громче, еще громче. Бронзовые воины заполонили стены, подобно полноводной реке, выходящей из своих берегов. Их мечи кромсали огромные щиты из бычьих шкур, пронзали кожаные кирасы. Они продвигались бесконечным потоком, десятками и сотнями — к человеку, который все еще стоял на самой высокой башне.

Великий воин положил наземь тело девушки и бросился в самую гущу вражеского войска, яростно размахивая мечом с янтарным эфесом. Атакованный со всех сторон, он исчезал и появлялся снова, словно бык в волчьей стае.

Тишина.

Дымящиеся руины, разрушенные дома.

Мертвые, мертвые повсюду.

Покрывало пыли, принесенной теплым, удушливым ветром, накрыло тела мучеников, разрушенные стены, падающие башни. Одинокая, неподвижная фигура сидела на куче камней, почерневших от дыма.

Старик, склонившись, руками закрыл лицо, залитое слезами. Седая голова приподнялась…

Лицо, опустошенное болью… Лицо Критолаоса!

***

Лицо Критолаоса, освещенное лучом солнечного света, было над ним. Старик что-то говорил, но Талос никак не мог расслышать слов, словно его разум и чувства все еще были узниками другого мира.

Неожиданно мальчик осознал, что он приподнялся и сел на свою соломенную подстилку.

Критолаос сказал:

— Пора вставать, Талос. Солнце поднялось, мы должны гнать отару на пастбище. Что случилось с тобой, мальчик? Ты что, плохо спал? Вставай, свежий воздух пойдет тебе на пользу, холодная родниковая вода разбудит тебя. Твоя мать уже налила молоко в чашку. Одевайся скорее и приходи есть, — добавил он, уходя.

Талос встрепенулся. Все еще ошеломленный, схватившись за голову руками, он медленно огляделся вокруг себя, ища глазами лук.

Ничего!

Лук исчез!

Он заглянул под подстилку, поискал среди овечьих шкур, которые были кучей свалены в углу комнаты. Неужели все это было сном, — думал он. Нет, невозможно… Но что тогда?

В полном оцепенении, он прошел за занавеску, отделяющую его спальное место от остальной части дома, и сел перед чашкой молока, налитого матерью.

— Где дедушка, мама? Я не вижу его.

— Он уже ушел, — отвечала женщина. — Он сказал, что будет ждать тебя с отарой на верхнем ручье.

Талос быстро выпил молоко, положил кусок хлеба в свой мешок, взял палку и заторопился к месту, которое указала ему мать.

Верхний ручей струился с горы неподалеку от дома Талоса. Пастухи горы Тайгет назвали его так, чтобы отличать от другого ручья, который протекал на большой поляне, на краю леса, куда они обычно вечером приводили животных на водопой, перед тем, как закрыть их в загонах.

Талос быстро пересек поляну и вошел в лес. Он пошел вверх по тропе и вскоре на расстоянии увидел Критолаоса, который гнал отару, с помощью незаменимого маленького Криоса.

— Дедушка, послушай, я…

— Я знаю, ты не нашел лук. — Старик улыбнулся и откинул плащ. — Вот он, мальчик. В хороших руках, как видишь.

— Во имя Зевса, дедушка! Я едва не умер сегодня утром, когда не нашел его. Зачем ты взял его с собой? И почему ты не подождал меня, как обычно по утрам?

— Я не хотел, чтобы ты задавал мне вопросы в присутствии твоей матери.

— Значит, она не должна ничего знать об этом?

— Нет, твоя мать хорошо знает, куда я водил тебя прошлой ночью, ей известно, что ты видел, но она не должна знать ничего больше. Очень легко растревожить женское сердце. А сейчас следуй за мной, — сказал старик, возобновляя свой путь по тропе и прикрывая лук плащом.

Они шли вместе, пока мальчик, наконец, не нарушил молчание:

— Почему ты взял лук, дедушка? Почему ты несешь его в плаще, зачем ты спрятал его?

— Первый вопрос хороший. Второй всего лишь глупый, Талос.

— Хорошо, илотам запрещено носить оружие. Ведь это оружие.

— Давай добавим: очень необычное оружие.

— Правильно, но, может быть, ты ответишь на первый вопрос, который я задал тебе?

— Да, сынок, ты имеешь право на ответ, — сказал Критолаос, останавливаясь посередине тропы.

Криос уже понял, куда они направляются, и упрямо продолжал гнать отару к небольшой зеленой лужайке около верхнего ручья.

— Я хочу научить тебя владеть этим оружием с тем же мастерством, что и великий Улисс.

— Но как этого вообще можно добиться, дедушка? Ты так стар, а я…

— Ты всего лишь должен поверить в себя, — прервал мальчика Критолаос. — Что же касается меня, не думаю, что ничего не делая, я бы не состарился.

Они пришли на небольшую полянку, покрытую травой, где уже паслась отара под бдительным присмотром Криоса.

Критолаос осмотрелся; взглядом он изучал вершины окружающих холмов, чтобы убедиться в том, что они здесь совершенно одни. Он сбросил плащ на землю и протянул лук Талосу.

— Итак, я слишком стар, не правда ли? — спросил он с улыбкой.

— Хорошо. Слушай, юнец, — продолжал он, подмигивая. — Кто научил великого Ахиллеса владеть оружием?

— Старый Хирон, кентавр, если не ошибаюсь.

— Совершенно точно; а кто научил великого Улисса пользоваться луком?

— Отец его отца, в лесах Эпейроса.

— Хорошо! — засмеялся старик, удовлетворенный. — А я уж было подумал, что с тех пор, как у тебя стала пробиваться борода, твои мозги начали размягчаться… Как видишь, именно опыт старика позволяет невежественному и самонадеянному юноше стать мужчиной, достойным своего имени.

Талос потер подбородок. Ему казалось, что было бы слишком смело называть несколько редких волосинок бородой. Он твердо взял лук обеими руками с неожиданно серьезным выражением на лице.

— Не так, во имя Геркулеса! Это не прут, которым ты загоняешь коз в загон. Обрати внимание… Да, посмотри сюда: эта часть, покрытая серебром, называется захватом, и здесь ты должен крепко держать левой рукой.

Мальчик кивнул в знак согласия, повторяя то, чему его учили.

— Очень хорошо, — продолжал старик. — Правой рукой ты должен туго натягивать тетиву, которая пускает стрелу вперед.

— Но здесь нет тетивы, — запротестовал озадаченный мальчик.

— Конечно, нет! Если бы была, то этот лук ничего бы не стоил. Тетива прилаживается и натягивается только в тот момент, когда ты хочешь использовать лук, а потом ее снимают. Если бы это не делали, лук бы искривился и потерял бы всю свою гибкость, а, следовательно, и свою силу. Не беспокойся, вот тетива, — сказал он, роясь в своем мешке. — Она сделана из свитых кишок. Я готовил ее сам втайне, в течение многих недель, так, чтобы ты ничего не знал.

— Сейчас мы прикрепим ее к луку. Смотри внимательно: ставишь лук одним концом на землю, за левой ногой, сзади, удерживая его в вертикальном положении левой рукой. Вот так, протягиваешь тетиву через кольцо внизу и затем закрепляешь другой конец на крючке, который выступает в верхней части лука…

— Но он не достает!

— Конечно, не достает. Если бы доставал, то лук не имел бы никакой силы. Он бы был слишком гибкий, и длины твоей руки не хватило бы, чтобы натянуть тетиву. Чтобы зацепить тетиву, нужно изо всей силы согнуть лук, навалившись всем телом на верхний рог, который держишь левой рукой. Одновременно правой рукой нужно тащить конец тетивы, с тем, чтобы он прошел через последнее кольцо в правый крючок. Очень просто, не так ли?

— Тебе легко говорить, дедушка, — ответил мальчик, часто и тяжело дыша от усилий, которые он прикладывал, стараясь выполнить все указания Критолаоса.

— Эта штука твердая! Она просто не сгибается, и еще… — продолжал Талос, прекращая все свои попытки с несчастным видом. — Проклятье, дедушка, если мне действительно придется защищаться от врага, как ты говоришь, то он сможет легко разорвать меня на части, пока я буду стоять здесь как болван с этой штукой, которая не желает даже согнуться… Думаю, тебе не стоит рассчитывать на меня, старик. Может ты и похож на Хирона или отца Лаэрта, но я не великий Ахиллес и не отважный Улисс. Я Талос, калека!..

— Когда ты перестанешь жалеть себя! — взорвался Критолаос в раздражении. — И когда перестанешь ныть как девчонка, я расскажу тебе еще кое-что из того, что ты должен знать. Для начала, вот еще одно: прекрати думать, что всему можно сразу же и легко научиться. Все трудные вещи требуют силы воли, а изучение лука и его применения — совершенно точно задача не из легких. Тебе не хватает не силы мышц, у тебя нет веры в себя. Сейчас давай прекратим этот разговор! Бери лук и делай, как я учил тебя!

Тон его голоса был таким повелительным, что Талос не посмел высказать ни малейших возражений. Он проглотил комок, который застрял у него в горле, зажал верхний рог лука левой рукой, вытягивая тетиву правой рукой.

Ему пришлось сжать зубы, когда он вытягивал ее изо всей силы. Болезненно напрягая свои мышцы, он начал тащить с постоянным, плавным и непрерывным усилием.

— Да, мальчик, вот так, держи крепко!

Критолаос в то же мгновенье услышал, как его собственные слова эхом отозвались в памяти. Он увидел маленькую ручку, которая тянулась из грубой колыбели, чтобы ухватиться за его указательный палец, увидел далекий свет заката, проникающий через щель в двери, длинные тени.

Но все эти образы сразу же испарились из его воображения, как только он увидел лицо Талоса, покрытое стекающими каплями пота, выражение триумфа в его покрасневших глазах.

Он одержал верх над величавым луком из рога!

Талос схватил лук левой рукой, а правой трогал тетиву, которая вибрировала с тихим гулом.

— Вот это ты имел в виду, дедушка? — сказал, улыбаясь, Талос.

Взгляд Критолаоса выражал восхищение.

— Ты натянул лук Аристодема, — сказал он с дрожью в голосе.

Мальчик посмотрел на блестящее оружие, затем невозмутимо поднял взор, чтобы посмотреть в глаза деда, полные слез.

— Лук Критолаоса, — прошептал он.

***

С тех пор, как Критолаос начал учить Талоса пользоваться луком, прошло много месяцев. Каждый день старик требовал от мальчика тренировок с постоянно увеличивающимся напряжением и нагрузками.

Невероятная настойчивость старого мастера преодолела возникающие время от времени трудности, испытываемые Талосом.

К концу осени, когда с гор подули первые холодные ветры, мальчик научился ловко управляться с луком. Его руки, растянутые постоянными упражнениями, стали сильными и мускулистыми. Тело было хорошо развито; хотя ему и было чуть больше шестнадцати, он выглядел скорее мужчиной, а не мальчиком.

Критолаос, наоборот, быстро угасал. Казалось, что энергия, переполняющая мальчика, выкачивается из усталых костей Критолаоса. Усилия, затрачиваемые на постоянную сосредоточенность и заботу, быстро истощали силы старика. По мере того, как проходил день за днем, он становился все более раздражительным. Его подгонял страх, что он не успеет завершить работу, которую начал.

Этот самый страх, казалось, подпитывал бесконечное внимание, необходимое, чтобы направлять мальчика и руководить им, тренируя его в любой долине или на уединенной поляне, недоступной для любопытных глаз.

Упражнения Талоса постоянно усложнялись; Критолаос научил его делать стрелы, правильно уравновешивать их, стрелять с высокой точностью и большой силой.

Огромный лук, сначала неподатливый, потому что им не пользовались слишком долго, часто находился на грани слома. Талос смазывал его тысячи раз и нагревал на огне, и постепенно он становился более гибким.

Приближался момент последнего испытания; испытания, которое представляло для Талоса своего рода посвящение, достижение зрелости.

Его радовало и восхищало постоянно растущее мастерство, но по ночам, вытянувшись на соломенной подстилке, он часто лежал без сна и размышлял.

Ему было трудно понять, чего хотел старик, чего он добивался, заставляя постоянно и изнурительно тренироваться. Он учил Талоса пользоваться посохом столь же искусно и совершенно, как и луком. И Талос научился пользоваться кизиловой пастушьей палкой с крюком так, как ему было угодно, используя ее грозную силу.

Конечно, защита отары от похитителей и диких зверей была веской причиной, чтобы научиться владеть таким оружием, но это объясняло далеко не все. Талос продолжал биться над решением этой головоломки, но ответа найти не мог.

К тому же его очень беспокоило быстрое угасание Критолаоса. Старик ссутулился, нетвердо стоял на ногах. Иногда казалось, что свет покидает его усталые глаза.

 

ГЛАВА 3

Победитель

Выбранный Критолаосом день последнего испытания, наконец, наступил: ясный, но очень ветреный. Старик и мальчик проснулись совсем рано и быстро пришли к верхнему ручью. Талос сбросил плащ и помылся в холодной воде. По сигналу Критолаоса, он взял лук, накинул на плечо колчан из овечьей шкуры и отошел на расстояние приблизительно тридцати шагов.

Старик стоял около молодого кизилового деревца, прямого и стройного. Он достал самую высокую ветку и согнул ее так, что верхушка почти касалась земли. Затем повернулся к Талосу.

— Внимание! — прокричал он. — Когда отпущу ветку, я сосчитаю до трех, и ты выпустишь стрелу. Хорошо?

— Да, — ответил Талос, снимая колчан.

Критолаос задумал по возможности наиболее трудное испытание: юноша должен был попасть в небольшую, быстро движущуюся мишень, рассчитав скорость и направление ветра.

Талос посмотрел на листву деревьев и снова на мишень, которая казалась невероятно маленькой: веточка на таком расстоянии!..

Он выбрал длинную, довольно тяжелую стрелу и медленно занял позицию для стрельбы.

— Начинаем! — прокричал Критолаос, отпуская стройную ветку и быстро отходя в сторону.

Дерево засвистело как хлыст, быстро раскачиваясь. Талос затаил дыхание. Мгновение он следил за движением мишени, легко держа лук левой рукой.

Выстрел…

Тяжелая, прекрасно сбалансированная стрела пролетела в воздухе с приглушенным свистом, задела кору дерева, разорвав ее, и закончила полет в ближайшем поле.

— Я провалился! О, проклятье! — рассвирепел Талос, кидаясь бегом к спокойно раскачивающейся мишени.

— Во имя Геркулеса, мальчик мой, ты попал в нее! Ты сделал это, говорю я тебе! — восхищался старик, все еще наблюдая за деревом.

— Великий Зевс, с тридцати шагов, по движущейся мишени, при таком ветре. — Он повернулся к мальчику, затаившему дыхание. — Ты попал в нее, понятно? Ты разве ждал, что пронзишь ее прямо в середину? Талос, знаешь, что это значит? Через несколько месяцев… Ты сделал это всего через несколько месяцев!

Старого пастуха трясло от возбуждения, его колени дрожали. Было совершенно очевидно, что он ждал этого момента с огромным нетерпением.

— Подожди, помоги мне сесть, мой мальчик. Ноги не держат меня. Подойди ко мне, сядь рядом. Так, хорошо… А теперь, послушай меня, мальчик: ты станешь великим лучником, великим как Аякс Оилид, сын Оилея, как Улисс…

Талос искренне рассмеялся.

— Не старайся прыгнуть выше головы, дедушка! Тебе не кажется, что твой беззубый рот открывается слишком широко? Это просто случайная удача!

— Дерзкий маленький ублюдок! — воскликнул Критолаос, закатывая глаза. — Я сломаю палку о твой хребет. Ты научишься уважать старших!

Талос увернулся в сторону, чтобы не попасть под удар прута, которым старик шутливо угрожал ему, затем вскочил на ноги и побежал в сторону леса.

Он позвал собаку:

— Сюда, Криос, бегом! Живее, старое создание, поймай меня!

Животное с лаем бросилось за своим молодым хозяином, виляя хвостом. В такую игру они играли много раз. Пес не успел еще догнать хозяина, как Талос внезапно остановился, пораженный.

За высоким пнем березы, покрытым листвой, стоял человек. Он стоял неподвижно, в толстом плаще из темной шерсти, лицо было наполовину закрыто капюшоном.

Он немного помедлил, пристально разглядывая мальчика. Затем схватил охапку веток и поспешно пошел по тропе.

Тем временем Критолаос, задыхаясь, подбежал к мальчику. Безмерно встревоженный, он схватил Талоса за руку.

— Что случилось, дедушка, разве ты никогда не видел странников?

Критолаос продолжал испуганно смотреть на быстро удаляющуюся фигуру в капюшоне. Внезапно старик подал Талосу лук.

— Убей его, — приказал он.

— Ты что, сошел с ума, дедушка? Почему я должен убить его? Я даже не знаю, кто это, он не сделал мне ничего плохого.

— Он видел, как ты стрелял из лука. Он не один из нас, он спартанец. Ты должен убить его. Давай сейчас, пока еще есть время, пока не поздно… — Голос старика выдавал его страх и опасения.

— Нет, я не могу, — спокойно ответил Талос. — Если бы он напал на меня, может быть, я и смог бы застрелить его, но не так… Он не вооружен, он уходит, повернувшись ко мне спиной…

Критолаос больше не произнес ни единого слова в течение всего этого дня, несмотря на все попытки Талоса развеселить его. Казалось, что он страшно обескуражен, словно все его надежды, сама суть, причина, оправдывающая его существование, рухнули в одно мгновенье.

Следующие дни для старика были полны беспокойства: он должен был вести наблюдение даже на пастбище, и с трудом набрался смелости, чтобы позволить своему юному питомцу потренироваться с луком. Когда он решился на это, то стал выискивать отдаленные места, подальше от дорог.

Он действовал так, словно за ними ведется постоянное наблюдение, проверял каждый шорох, который настораживал его, глаза его были полны слез. Талоса все это очень беспокоило.

Проходили дни, месяцы. Весна почти закончилась, но не произошло никаких неприятных событий. Казалось, что к Критолаосу вновь возвращается уверенность, но его здоровье пошатнулось и быстро ухудшалось.

Иногда старик даже не выходил на пастбище. Долгими часами он сидел на табурете около дома; люди из ближних селений по пути на работу и пастухи, гнавшие свои отары на пастбища, останавливались, чтобы поговорить с ним. Все они казались странно встревоженными, словно знали, что последний день Критолаоса совсем близок.

Вечерами Талос возвращался с отарой и маленьким Криосом. Окончив все свои дела, он садился у ног деда и часами разговаривал с ним. Талос рассказывал о своих маленьких победах в стрельбе из лука, который он постоянно носил с собой.

Иногда он исчезал на несколько дней, если пастбище было очень далеко, спал в простом шалаше, сделанном из веток, прутьев и листьев.

Однажды в конце весны Талос пас овец на склонах горы Тайгет, недалеко от своего дома. Критолаос неважно чувствовал себя накануне ночью, и Талос не захотел уходить далеко. В случае необходимости мать могла легко добраться до него, или послать за ним кого-нибудь.

Время близилось к полудню, и было очень жарко. Талос сидел под деревом и любовался серебристой оливой на равнине. За ней была длинная дорога, ведущая с севера, которая казалась пустынной.

От друзей, которые работали в городе, юноша слышал, что скоро должны произойти какие-то важные события. Моряки Гифеума, привозившие рыбу на рынок, ночью видели огромный флот, идущий с востока: сотни и сотни судов с длинными бронзовыми рострами, бороздящими волны. Великий царь послал их из заморской империи, чтобы объявить войну Афинам.

Талос плохо представлял, что происходит вдали от его родных краев. Он слышал, как Критолаос говорил о других народах Греции, но никогда никого не видел, кроме людей, живущих около Тайгета, и воинов города.

Талос не мог понять, почему этот великий царь хочет объявить войну такому маленькому городу как Афины. Почему он прибудет с этими судами? А если то, что рассказывали матросы Гифеума, правда?..

Он подумал о том, как ему хочется увидеть настоящий корабль. Он слышал, что некоторые из них такие огромные, что все люди целой деревни могут поместиться на одном из них… Но такого не может быть, это неправда!..

Как бы то ни было, но происходило нечто странное: отряды воинов уходили почти ежедневно, и по дороге на север, и по дороге, ведущей к морю.

Многие пастухи-илоты и поселяне боялись, что вот-вот разразится великая война; если это будет именно так, то они должны будут сопровождать воинов, чтобы служить им и носить их оружие.

Пока Талос размышлял над всем этим, блуждая взглядом по равнине, ему показалось, что он может разглядеть что-то передвигающееся на большом расстоянии по дороге, которая вела с севера. Чуть больше черного пятнышка в облаке пыли…

Он напряг зрение. Да, кто-то появился на дороге из Аргоса. Кто-то бежал, один, под палящим солнцем, по направлению к Спарте.

Талос встал, нетерпеливо пытаясь получше рассмотреть, кто там такой, и стал спускаться по склону горы к маленькому ручью, который протекал около дороги.

Казалось, что у бегущего человека ничего нет, кроме небольшого свертка, привязанного за плечами. Короткий хитон, едва прикрывавший бедра, и кинжал, висевший на поясе, свидетельствовали о том, что бегун был воином.

Сейчас он был уже совсем близко, и Талос смог хорошо рассмотреть его. Добежав до ручья, человек остановился. Он был покрыт пылью и потом, и очень странно дышал, с шумом выдыхая воздух изо рта, ритмично раздувая мощные легкие.

Сначала незнакомец вымыл лицо, ноги и руки. Потом он снял хитон и постепенно обмыл все тело, задыхаясь от ледяной горной воды.

Талос улыбнулся.

— Холодная, правда?

— Ах, да, мальчик, холодная, но мне это полезно. Укрепляет мышцы и пробуждает силу в этих усталых членах.

Почти обнаженный мужчина отличался необычным телосложением: толстые мускулистые руки, широкая грудь, длинные жилистые ноги…

Должно быть, незнакомец был воином, но откуда он прибыл, из какой страны? У него был забавный выговор: он говорил нараспев, и странная манера поведения, внушающая доверие.

Талос и сам удивлялся тому, что так внезапно первым заговорил с этим мужчиной.

Незнакомец оделся.

— Далеко ли отсюда Спарта? — спросил он.

— Не очень. Если вы побежите так же быстро, как бежали сюда, то скоро окажитесь на месте. Вон, смотрите: город там, сразу же за поворотом дороги, вы его не пропустите. Но что вы собираетесь делать в Спарте? Вы не спартанец. Должно быть, вы издалека… — И, подумав, добавил: — Мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь разговаривал так, как вы… даже мессенские пастухи или рыбаки, приходящие на рынок из Гифеума.

— Так, значит, ты наблюдал за мной. Шпионил?

— О, нет, я просто пасу овец и получилось так, что я увидел вас бегущим, еще очень издалека. Скажите, пожалуйста, кто вы и откуда?

— Конечно, мальчик. Я Филиппид из Афин, победитель последней Олимпиады. А ты?

— Я Талос, — ответил мальчик, глядя прямо в глаза незнакомца.

— Просто Талос?

— Талос, калека.

Незнакомец на миг замолчал от неожиданности.

— Что случилось с твоей ногой? Ты упал в горах?

— Нет, — спокойно отвечал мальчик. — Мой дедушка Критолаос говорит, что повивальная бабка, которая тащила меня из чрева мамы, делала это слишком грубо и резко. Но я напрасно отнимаю ваше время… Разве вам не нужно спешить?

— Да, Талос, я должен идти, но если я немного не отдохну, мое сердце разорвется. Я покинул свой город три дня тому назад, на рассвете…

Талос посмотрел на него с изумлением.

— Невероятно! Я точно знаю, что Афины лежат за морем. Вы не могли попасть сюда пешком!

— Однако именно так я здесь и оказался. Филиппид не рассказывает сказок. Вчера до рассвета я был в Аргосе.

— Не то чтобы я вам не верил, но мой дедушка Критолаос говорил мне, что для того, чтобы отсюда попасть в Афины потребуется почти семь дней.

— Твой дедушка должно быть очень много знает. Может быть, он также знает, кто такой Филиппид, — сказал атлет, улыбаясь.

— Я уверен, что он знает ваше имя. Однажды он рассказывал мне об Олимпийских играх. Он рассказывал мне о долине, где соревнуются атлеты. Исток реки, которая протекает там, находится недалеко отсюда, в наших горах. А вы, — продолжал юноша, — вы добрались сюда всего за три дня. Должно быть, у вас очень важное дело?

— Да, важное. Не только для меня, но и для всех греков, — сказал атлет неожиданно серьезно, и в его зеленых глазах промелькнула тень.

— Я думаю, что знаю, в чем дело, — сказал Талос. — Рыбаки из Гифеума рассказывали, что владыка земли восходящего солнца послал сотни судов, заполненных солдатами, чтобы разграбить острова.

— Не только острова, — мрачно отвечал атлет. — Они уже высадились на континент. Они подобны тучам саранчи, и уже разбили лагерь на берегу, на расстоянии чуть более двухсот стадий от Афин, в местечке, которое называется Марафон. Все наши воины уже там, но их все равно слишком мало, чтобы совладать с такой массой и заставить врагов уйти. По ночам там горит столько же костров, сколько звезд на небе. Носы их судов очень высоки и похожи на башни. У них тысячи лошадей, слуг, повозок…

— Вы пришли, чтобы просить помощи у спартанцев, разве нет? Они никогда не согласятся на это. Мой дедушка Критолаос говорит, что спартанцы — это внушающие страх воины, они самые лучшие, но тупоумные, и не могут ничего разглядеть дальше собственного носа. К тому же вокруг города нет стен, — вы знаете? Они ни за что не захотят покинуть его или оставить незащищенным. Еще одна глупость: были бы стены вокруг города, хватило бы всего нескольких воинов, чтобы защищать его, а остальные могли бы выйти навстречу опасности, вместо того, чтобы ждать, когда она приблизится к самым берегам Еврота.

— Ты очень мудр, Талос, для своего юного возраста, но я надеюсь, что ты не будешь слишком огорчаться, если твой дедушка хоть один раз ошибается относительно упрямства спартанцев. Они должны послушать меня. Если они допустят, чтобы мы погибли, то завтра наступит и их черед, — и не будет больше Афин, которые могли бы им помочь.

— Я знаю. Очень жаль, что вы должны убеждать не меня. Мне бы очень хотелось сражаться на вашей стороне, если бы я только мог. Ваши слова так убедительны и откровенны… Все афиняне похожи на вас?

Атлет улыбнулся.

— Да, есть люди и лучше меня.

— Я не верю этому, — сказал Талос, отрицательно качая головой. — Вы победили на Олимпийских играх.

— Это правда, мальчик, но в моем городе считаются не только с мускулами. Нет, разум значительно важнее. Наши граждане пытаются выбирать для управления городом мудрейшего человека, а не просто сильнейшего.

— Вы хотите сказать, что в вашем городе народ выбирает того, кто будет управлять ими? Разве у вас нет царей?

— Нет, Талос. Когда-то, давным-давно, были, но теперь их больше нет.

— Должно быть, ваш город очень необычный!

— Да, может быть, но я думаю, тебе бы там понравилось.

— Не знаю. Неужели вы думаете, что раб может быть где-нибудь счастлив?

Атлет встал, печально глядя на мальчика.

— Сейчас я должен уйти, — сказал он, но сперва повернулся к Талосу, снял кожаный браслет, украшенный медными заклепками, и протянул его мальчику:

— Это тебе, Талос. Я носил его на Олимпийских играх… Не думаю, что он мне еще понадобится. Помни Филиппида, сейчас и всегда.

Атлет затянул пояс, который сполз на бедра, и бегом направился в сторону Спарты. На какое-то мгновенье Талос замер, лишившись дара речи, а затем отправился вслед за атлетом, который был уже довольно далеко.

— Чемпион! Чемпион!

Филиппид остановился на минуту и обернулся.

— Удачи!

Атлет поднял правую руку, в знак приветствия, и снова побежал. Он быстро исчезал в слепящих лучах солнца.

***

Афинянин в белом паллиуме сидел перед благородным Аристархом, внимательно слушавшим его слова.

— Благодарю тебя за гостеприимство, Аристарх. Благородство и доблесть Клеоменидов широко известны даже в Афинах, и для меня большая честь сидеть за твоим столом.

— Честь оказана мне, Филиппид. Мой дом испытывает гордость, принимая у себя чемпиона Олимпиады. Ты одержал победу над лучшими из нашей молодежи, и спартанцы уважают таких достойных соперников. Я сожалею, что стол мой очень скуден, и я не могу предложить тебе изысканные блюда. Мне известно, что вы, афиняне, часто шутите над нашей кухней, особенно над нашим черным бульоном. Как ты мог заметить, я пощадил тебя от знакомства с ним.

— Я очень сожалею об этом, Аристарх. Мне было бы любопытно отведать его.

— Боюсь, что этот опыт был бы не очень приятен для тебя. До сих пор помню лицо Аристагора Милетского, когда он попробовал бульон, поданный на обеде во время приема, устроенного нашим правителем, в честь его прибытия в Спарту, восемь лет тому назад. Как известно, его миссия имела совсем незначительный успех. Он просил наших царей послать пять тысяч воинов для поддержки восстания против великого царя персов. Пять тысяч воинов составляют большую часть нашего войска: послать их за море было таким риском, на который мы никак не могли пойти.

— Да, действительно, вы отказали ему в какой бы то ни было помощи, в противоположность тому, что мы решили сделать в Афинах. Мы до сих пор расплачиваемся за этот щедрый жест. Но в то время Совет полагал, что всевозможная помощь должна быть оказана эллинским городам, которые восстали против Великого царя.

— Должен ли я сделать вывод, что ты осуждаешь наш отказ, данный Аристагору?

— Не совсем так, Аристарх, — сказал афинянин, понимая, что слишком далеко зашел в беседе с хозяином дома. — Я понимаю, что для вас, спартанцев, было совсем не легко принять такое далеко идущее решение.

— Не в этом дело, Филиппид. Сначала нам показалось, что этот человек руководствуется только благородными идеалами и намерениями. Он говорил о бедах, которые претерпевают в Азии греческие города, находившиеся под гнетом персидского царя. Мы полагали, что его единственное желание заключается в том, чтобы освободить их. В своей речи перед Советом Равных он говорил с такой страстностью и убедительностью, что привел в восхищение наших воинов. Тебе известно, что спартанцы не привыкли к подобному красноречию: мы простые люди и немногословны… Но мы не глупцы. Коллегии Пяти, которая правит городом вместе с нашими царями, было хорошо известно о попытках Аристагора покорить остров Наксос, населенный греками, с помощью персидского войска. Это была та цена, которую он предложил Великому царю Дарию, чтобы завоевать его доверие и расположение. Дарий в то время был во Фракии и сражался со скифами на реке Истре.

— Жители Наксоса отразили атаку, и персидские военачальники возложили всю ответственность за поражение на Аристагора. Разумеется, он пришел в ужас от одной лишь мысли предстать перед разгневанным великим царем, а потому воспользовался ссорой между персидскими и греческими военачальниками и провозгласил переворот. Естественно, его поддержали азиатские греки. Безусловно, это продемонстрировало, что они стремятся к освобождению от персов, но Аристагор действовал, исходя только из своих личных интересов. Если он был так глубоко озабочен освобождением греков, зачем же он пытался покорить Наксос? У нас достаточно оснований полагать, что он начал переворот против персов только для того, чтобы оградить себя от злобы царя Дария после его возвращения из похода на скифов.

— Ты должен понять… — продолжал он, наливая вино в чашу гостя. — Ты должен понять, что нелегко доверять человеку, который, с одной стороны, попал в такое сложное положение, а с другой стороны, настаивает, что им движет только страстное желание добиться свободы для других людей. Но я рассказываю тебе то, что ты знаешь лучше меня…

— Безусловно, мне все это известно, — отвечал Филиппид. — Но, прошу тебя, продолжай. Мне интересно узнать твое мнение по этому поводу.

— Хорошо, — продолжал Аристарх. — равные, присутствовавшие на совете были покорены его обращением и страстными просьбами, но суть заключалась в том, что окончательное решение принадлежало Коллегии Пяти и царям, а на них Аристагор произвел самое плохое впечатление. К тому же, они были хорошо осведомлены об этом человеке… Я помню случай, который заставит тебя улыбнуться. Как-то раз, случайно, я оказался в доме Клеомена, где Аристагор был гостем. Он только что поднялся с постели и, должно быть, замерз: понимаешь, ведь в доме царя все ждут захода солнца, чтобы растопить очаг… Ну, вот он и сидел, спрятав руки под накидку, а кто-то из слуг шнуровал ему сапоги. Царская дочурка, которой едва минуло в то время шесть лет, указывая пальцем на Аристагора, воскликнула: «Папа, посмотри, у нашего гостя нет рук!» Клянусь тебе, что сам я отвернулся в сторону и прикрыл рот, чтобы не разразиться смехом. Понимаешь ли, человек, представляющий себя вождем восстания, не мог даже зашнуровать обувь без посторонней помощи!..

— Таким образом, мы, афиняне, оказались слишком легковерными в том, что касалось Аристагора, — сказал Филиппид с горькой усмешкой.

— О нет, мой друг, конечно, смысл моих слов заключается совсем не в этом! Я не хочу подвергать критике действия, предпринятые Афинами, которые, без всяких сомнений, оказались более чем щедры. Решение послать корабли и войска, безусловно, не было основано только на просьбе Аристагора. В конце концов, родственные узы объединяет вас с ионийцами, осевшими в Азии, и вполне понятно, что вы хотели оказать им помощь…

— Наш же отказ в то время зависел, в основном, от нашей природной неуверенности в себе: нам казалось, что Аристагор хочет вовлечь нас в бесполезную затею, истинные истоки которой лежат только в его собственных амбициях, — продолжал Аристарх.

— Я могу понять, что ты хочешь этим сказать, но суть дела заключается в том, что в настоящее время персы в Греции угрожают свободе всех греков, — ответил его афинский гость.

Спартанец погрустнел и погладил бороду левой рукой.

— Я хорошо понимаю, — заговорил он, — сколь бесполезно сейчас обвинять друг друга за прошлые события. Мы, спартанцы, можем упрекать вас за то, что если бы афиняне не вторглись в Азию, персов в Греции сейчас бы не было. Вы, афиняне, можете заявить, что если бы Спарта вступилась за Ионию, поход оказался бы победоносным…

— Я тоже понимаю, что ты хотел сказать, Аристарх, но ситуация в настоящее время безвыходная: Спарта должна безоговорочно выступить на нашей стороне. Объединившись, мы сможем победить, но, разделяясь, мы неминуемо потерпим поражение. Сегодня опасность нависла над Афинами и городами Аттики, но завтра наступит очередь Коринфа, затем Аргоса, а потом уже и самой Спарты. Царь персов владеет сотнями судов, готовых к тому, чтобы высадить на берег тысячи воинов в любой точке Эллады.

— Да, доводы, приведенные тобой сегодня на совете, безусловно, убедительны.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Я знаю свой народ, и я уверен, что твои слова произвели должное впечатление. Ваше правительство сделало блестящий выбор, послав в Спарту не политика, не оратора, а чемпиона Олимпиады. Спартанцы склонны доверять больше личной доблести, чем красноречивой риторике.

— Итак, ты полагаешь, что завтра я смогу получить обещание вашей незамедлительной военной помощи Афинам?

— Возможно, ты получишь договор о союзе. Что же касается незамедлительной военной помощи…

— Да? — спросил Филиппид взволнованно.

— Боюсь, тебе придется подождать до полнолуния, когда состоится празднество в честь богини Артемиды. Тогда соберется и совет воинов для одобрения решения Коллегии Пяти. Таков закон.

— Это нелепо! — воскликнул афинянин. Заметив, как потемнело лицо хозяина, он быстро добавил:

— Ты должен извинить меня, но просить подождать полнолуния — равносильно отказу. Персы могут напасть в любой день.

Аристарх потер лоб.

— Вы можете спрятаться за стенами и оставаться там, пока мы не подоспеем на помощь.

— И оставить окрестности на разорение? Множество селений не имеет никаких укреплений, но даже если такие укрепления и есть, то надежды на то, что они окажутся достаточно крепкими и смогут выстоять, нет никакой. Разве ты не знаешь, что произошло в Эретии? Целый остров Эвбея был предан огню и стали, и в заключение сам город был вынужден капитулировать. Все население было обращено в рабство. Нет, Аристарх, у нас не будет другого шанса. Мы должны остановить их на берегу. Но сделать это собственными силами мы не сможем. Я просто не представляю, как бы мы могли сделать это в одиночку, — повторил Филиппид в полном отчаянии. Он замолчал, уронив голову на руки.

— Все это я понимаю, — ответил спартанец, поднимаясь и начиная нервно ходить назад и вперед по комнате. — Но, с другой стороны, таковы уж наши законы.

— Тогда нет никакой надежды.

— Послушай, Филиппид, завтра я выступлю с речью в защиту немедленного выступления нашего войска. Только из уважения к тебе… Ничего больше сделать я не могу. Но даже в самом худшем случае, это всего лишь вопрос времени. Полнолуние не так уж и далеко; чуть больше, чем через неделю мы будем стоять бок о бок в Марафоне. Поверь мне, я говорю искренне, и это то, чего желает мое сердце.

— Верю тебе, — сказал чемпион, тепло пожимая руку спартанского воина. — И это для меня — огромная поддержка и утешение. Надеюсь, что твои слова будут услышаны. Я уверен, что вместе мы сможем одолеть врага, и тогда наступит моя очередь ответить тебе щедрым гостеприимством. А сейчас прошу извинить меня, я очень устал и должен удалиться. Я молюсь, чтобы ночь принесла решение тебе, Аристарх, и твоим согражданам, в чьих руках судьба не только нашей собственной страны, но и судьба всей Эллады.

— Да пребудет с нами мудрость богов, — сказал Аристарх, поднимаясь, чтобы проводить гостя в его комнату.

***

— Бритос! Бритос! Поторопись, наши люди возвращаются, они уже приближаются! Ты сможешь увидеть передовой отряд с дороги на Аргос.

— Я иду, Агиас, подожди!

Оба мальчика бежали по дороге, которая пересекала центр города по направлению к северным воротам. Они пробежали мимо толпы женщин, стариков и детей, собравшихся на главной дороге, и успели найти хорошее, удобное для наблюдения место. Коллегия Пяти, оповещенная гонцом, уже находилась у ворот в ожидании прибытия армии.

— Смотри, Агиас, — сказал Бритос своему товарищу. — Там голова колонны, вон там и царь!

Царь Клеомен ехал во главе колонны на черном породистом жеребце, окруженный эскортом. Согбенные плечи и седеющие волосы выдавали его возраст.

— Странно, — сказал Бритос другу, — я не вижу своего отца; как родственник царя он должен быть рядом с ним.

— Причин для беспокойства нет, — убеждал его Агиас. — Сражения не было, поэтому не может быть и павших, — вот, что гонец сказал Коллегии Пяти. Эфоры говорят, что наши воины прибыли в Афины, когда афиняне уже выиграли сражение. Поле Марафона было еще покрыто трупами персов. Скоро мы узнаем больше. Посмотри, царь встречается с эфорами. Глашатай сегодня днем на площади объявит всем обо всём.

Мальчики придвинулись ближе к входящей в город колонне воинов, ряды которой расстраивались, по мере того как воины встречали своих друзей и родственников и выходили из строя.

— Вон там мой брат Адеймантос, — сказал Агиас, указывая на тяжеловооруженного пехотинца в арьергарде.

— Пойдем, послушаем, что произошло. Уверен, что он сможет рассказать нам о твоем отце. Смотри, — добавил он, — твоя мать тоже появилась, вместе с твоей няней. Должно быть, они очень волнуются.

Оставив свой наблюдательный пункт, оба мальчика побежали к Адеймантосу. В это время он вышел из шеренги и снял тяжелый шлем. Агиас почти вырвал его из рук гоплита.

— Дай нам понести твое оружие, Адеймантос! Ты, наверное, устал.

— Да, мы отнесем его домой вместо тебя, — поддержал Бритос, забирая щит из левой руки гоплита.

Группа двинулась к западной части города, где находилось жилище Адеймантоса. Воинам разрешили вернуться в свои родные дома, а не в казармы, к которым они были приписаны.

— Где мой отец? — сразу же спросил Бритос. — Почему он не вернулся вместе с вами? Женщины моего рода волнуются.

— Не беспокойся, — отвечал Адеймантос. — Твою мать сразу же оповестит один из всадников царской охраны. Твой отец решил остаться, чтобы принять участие в похоронах павшего афинского воина.

Тем временем они уже подошли к дому. Вернувшегося воина радостно приветствовала вся семья. Он освободился от доспехов и сел, ожидая, пока одна из женщин приготовит ему ванну.

— Ты не знаешь, кто это? — с любопытством спросил Бритос.

Адеймантос нахмурился.

— Помнишь афинского чемпиона, который приходил в Спарту с просьбой о помощи?

— Конечно, — ответил Бритос. — Он был нашим гостем, пока оставался в городе.

— Чемпион Олимпиады? — спросил Агиас.

— Да, точно, — ответил брат. — Когда сражение закончилась, разбитые персы вернулись к своему флоту, рассчитывая внезапно напасть на Фалер, гавань в Афинах, которая, по их предположениям, не охранялась. Но афинский командующий послал Филиппида объявить о победе и предупредить войско, обороняющее город. Он пробежал двести пятьдесят стадий из Марафона в Афины, не останавливаясь, после того, как все утро сражался на передовой. Это стоило ему жизни. Он успел доставить послание как раз вовремя, а затем замертво свалился на землю и испустил дух, отдав последние силы.

Оба мальчика молчали, завороженные всем сказанным.

— Он был великий и щедрый человек; его смерть была смертью воина и героя. Греки всегда будут помнить его!

Бритос задумчиво кивнул головой и поднялся на ноги.

Он сказал:

— Мне нужно идти домой. — И добавил, поворачиваясь к другу: — Моя мама одна и ждет меня. Увидимся завтра на тренировочном поле.

Покинув дом Адеймантоса, Бритос быстро пошел вниз по дороге в сторону северных ворот, через которые пришел в город. У ворот он повернул направо, в сторону Тайгета, по направлению к своему собственному дому, который стоял почти у подножья горы.

Около дома он увидел небольшую толпу стариков, женщин и детей. Это были семьи илотов, сопровождавших спартанскую армию в качестве слуг и носильщиков.

Радость этих людей была безгранична. Многие из них провожали своих любимых и близких с великим страхом и болью. Они слышали ужасающие вещи о персидской армии, и хотя илоты не принимали непосредственного участия в сражениях, причина для беспокойства оставалась.

Если бы враг одержал победу, то лучших из них обратили бы в рабство и увели в далекие края. У несчастных не было бы никакой надежды на выкуп или снисхождение персов, потому что их семьи едва сводили концы с концами, чтобы выжить самим.

Новость о жуткой резне, учиненной персами на островах, увеличивала их ужас. Они слышали, что все население было отправлено в далекие страны, без всякой надежды на возвращение.

Юный Бритос наблюдал за ними с презрением. Рабов, которые ни о чем не думали, кроме собственных жалких жизней и пропитания, по его мнению, нельзя было даже назвать людьми.

В то же время Бритос, подобно всем воинам-спартанцам, чувствовал смущение: ведь от них не было никакого толка в марафонском сражении. Невероятная и яркая победа афинян затмила ореол славы, который всегда окружал спартанские войска. И теперь юноше казалось, что эти убогие илоты радуются смущению своих хозяев, хотя и не смеют открыто проявлять свои чувства.

Пока он приближался к дому, возбужденные голоса стихли, и все илоты, кроме одного, опустили глаза в землю.

Только один мальчик, немногим младше самого Бритоса, посмотрел ему прямо в глаза со странным выражением, а затем пошел в сторону горы Тайгет необычной раскачивающейся походкой.

 

ГЛАВА 4

Щит

Оставшиеся дни того беспокойного года для жителей гор прошли спокойно, без каких-либо особых событий. Они вернулись к своему монотонному существованию, нарушаемому только сменой времен года и работой в поле.

Талос превратился в сильного юношу, и хотя прежде он часто гулял в одиночестве, теперь стал искать общества других, подобных себе.

В детстве он рос один, не общаясь с другими детьми, что объяснялось удаленностью дома деда, приютившегося недалеко от верхнего ручья.

Но илоты привыкли вести изолированный образ жизни на полях и пастбищах, — спартанцы никогда не допускали, чтобы они собирались вместе в деревнях.

Только старики вспоминали старые времена, когда плотский народ имел свои собственные города, окруженные стенами и увенчанные башнями.

Они рассказывали о мертвых городах, покинутых на горе Ифома, в сердце Мессении. Башни, разрушенные и разъеденные временем, теперь служили гнездами для ворон и ястребов-перепелятников. Фиговые и оливковые деревья пустили корни в развалинах. Но под этими развалинами, покрытыми мхом, спали древние цари. Пастухи, которые проходили там со своими стадами во время сезонных кочевий, могли поведать много странных историй.

Ночью во время первого весеннего полнолуния, рассказывали они, под развалинами можно увидеть мерцание огней, внушающее суеверный страх, а среди рухнувших стен бродит огромный серый волк.

А когда луна исчезает за облаками, из чрева земли, глубоко в недрах горы, слышны крики и стенания — плач узников Танатоса.

Талос заворожено слушал эти чудесные рассказы, но он считал их вымышленными — легендами, рассказываемыми стариками. Его мысли были полностью поглощены повседневной работой: на него возложили обязанность доставлять продукты семье старого Крафиппоса.

Он знал, что они смогут и дальше жить спокойно, до тех пор, пока в доме его спартанского хозяина, там, внизу, в долине, ни в чем не будет недостатка.

В своих ежедневных походах с горы в долину он часто встречал плотского крестьянина, который возделывал полоску земли около реки Еврот, также принадлежащую Крафиппосу.

Пожилой крестьянин, Пелиас, был вдовцом. У него осталась одна-единственная дочь, и ему было тяжело одному работать в поле.

Иногда Талос приводил свою отару на равнину и, оставив ее на попечение дочери Пелиаса, Антинеи, сам делал всю самую трудоемкую и тяжелую работу. Порой он даже оставался там, в одной из лачуг, на несколько дней.

— Кажется, ты забыл, где живешь, — поддразнивал юношу Критолаос. — Мы так редко видим тебя здесь! Случайно это не маленькая Антинея вселяет в тебя любовь к работе на полях? Во имя Зевса, я-то старался сделать из тебя пастуха, а ты становишься земледельцем!

— О, брось, дедушка! — резко отвечал Талос. — Эта девочка совсем не интересует меня. Я беспокоюсь о бедном старом Пелиасе. Если бы я не помогал ему в самой трудной и тяжелой работе, он никогда бы не справился один.

— Естественно, — отвечал Критолаос. — Я знаю, что у тебя не только доброе сердце, но и сильные руки. Дело в том, что я слышал, будто малышка Антинея становится очень привлекательной, вот и все.

И действительно, девушка была прекрасна. У нее были длинные светлые волосы, а глаза — словно трава, влажная от росы. Тело, хоть и закаленное тяжелой работой в поле, было гибким и изящным.

Талос часто отвлекался от своей работы, любуясь, как она быстрыми шагами проходит мимо, неся на голове глиняный кувшин, наполненный родниковой водой.

Но это еще не все. Иногда он пытался представить себе форму ее грудей, изгиб бедер под коротким хитоном, который она повязывала на талии тесьмой. Все это вносило такое замешательство в обычно безмятежное настроение юноши, что он становился с ней резок, почти груб.

Он опасался, что она прочитает по выражению на лице его истинные чувства, поэтому делал все возможное, чтобы не позволить обнаружить правду. И все же он не мог не смотреть на нее, когда она наклонялась, чтобы взять охапку сена для животных, и когда заголялись ее бедра, — внезапно к голове приливала горячая кровь, а в висках начинало бешено стучать.

Больше всего юношу смущало то, что Критолаосу не нужно было даже догадываться о происходящем: казалось, что ему известна каждая мысль Талоса. Непереносимо, когда тебя считают молодым барашком в гоне! Поэтому Талос нередко предпочитал сидеть в одиночестве, слушая ласточек и черных дроздов, или ставить капканы на лис в лесу.

Возможно, это и значило стать мужчиной? Да, именно так… Но было и нечто значительно большее: таинственные звуки, отдающиеся внутри, внезапная дрожь… Желание подняться на самую высокую вершину и крикнуть громко, ожидая, когда вернется эхо, отразившееся от далеких скал… Слезы в глазах, когда в сумерках от солнца загораются облака, как тысяча огненных барашков, пасущихся в синеве неба и постепенно растворяющихся в темноте… Грудь, раздувающаяся от чувств, вызываемых трелью соловья, и пронзительными криками ястребов-перепелятников… Желание обрести крылья и полететь далеко-далеко над горами, над долинами, сверкающими серебристыми оливковыми деревьями; над реками, между ивами и тополями в тихую ночь, напоенную ароматами и освещенную бледным сиянием луны…

Именно это Талос, калека, чувствовал в своем сердце.

***

Однажды Талос спускался с овцами с гор к дому Пелиаса, чтобы помочь старику в работе. Приближалось великое празднование в честь богини Артемиды Орфии, на котором юные спартанцы, полноправные граждане Спарты, посвящаются в воины. Дом Крафиппоса нужно было привести в порядок и украсить, заготовить дрова для очага, зарезать ягненка для пиршества…

Талос ушел из дома с первыми лучами рассвета, направляясь по дороге, ведущей на равнину. Он вышел на опушку леса как раз тогда, когда над горизонтом поднималось солнце.

Внезапно он услышал крик, раздававшийся с ближайшей поляны.

— Сюда, Бритос, хватай ее! Эй, смотри, чтобы она не убежала, неуклюжий болван!

— Тогда поспеши сюда сам. Эта маленькая дикарка бегает как заяц и царапается как кошка!

Сразу же Талос почувствовал, что случилось неладное. Он вылетел из леса и понесся в поле, где рядом с ручьем паслись несколько лошадей.

Их хозяева, молодые спартанцы, окружили Антинею, которая сейчас была в самом центре круга, — напуганная, одежда разорвана, волосы растрепаны…

Ободряемый своими приятелями, юноша, которого звали Бритос, расставив руки в стороны, ловил девушку, которая пятилась от него, прижимая к груди разорванную одежду.

— Эй, Бритос, посмотрим, сможешь ли ты укротить эту маленькую кобылку! — омерзительно хихикая, кричал мальчишка с рыжеватыми волосами и веснушками.

— Оставьте ее в покое! — завопил Талос, врываясь в центр круга.

Он подбежал к дрожащей девушке, которая испуганно прижалась к нему.

— Что ты делаешь, Талос? — всхлипывала она. — Они убьют тебя…

— Друзья! — заорал Бритос, приходя в себя от внезапного появления Талоса. — Богиня Артемида проявила к нам свою милость, послав не только молоденькую олениху, но и этого козла!

Талос почувствовал, как кровь закипает в его жилах и стучит в висках. Он двумя руками схватил свою пастушью кизиловую палку, упираясь обеими ногами в землю.

— О, да он опасен! — вставил другой. — У него посох! Будем осторожны, чтобы не получить ссадин, иначе мы не сможет участвовать в посвящении.

— Так, кто собирается заняться им? — спросил третий мальчишка.

— Я! — заорал парень с рыжими волосами, вставая за спиной Талоса, который развернулся к нему лицом.

— О, да он хромой! — воскликнул другой. — Агиас, это слишком просто!

— Правильно, — сказал рыжеволосый юнец, продолжая приближаться к Талосу. — Я возьму его голыми руками.

Спартанец бросил на землю дротик, который держал в правой руке, и ринулся вперед. Талос уклонился от него, разворачиваясь на палке, которую с силой воткнул в землю.

Оказавшись за спиной своего противника, он пяткой ударил молодого спартанца сзади по шее, уложив его бездыханным на землю. Не мешкая, Талос схватил палку двумя руками, готовый к защите.

От удивления подростки не могли произнести ни слова. Наступила тишина. Мальчишка, которого звали Бритос, — явно, их предводитель, — побагровел от злости.

— Хватит! — крикнул он. — Поединки — это для воинов. Давайте разберемся с этой гнусной вошью и уберемся отсюда. Я устал от этих игр!

Они накинулись на Талоса всем скопом, уклоняясь от ударов палки, которой юный пастух размахивал в воздухе с поразительной меткостью.

Двое спартанцев упали, получив удары в грудь, корчась от боли и извергая рвоту фонтанами. Но остальные уже повалили Талоса наземь и навалились, избивая его черенками дротиков.

Талос отчаянно сопротивлялся, рыча, как дикий зверь, и тщетно стараясь освободиться, а противники осыпали его градом ударов по спине и по животу.

Они придавили юного пастуха к земле, и один из парней уселся на Талоса верхом, надавливая коленом на грудь.

— Слезь! — приказал ему Бритос.

Остальные мальчишки отошли в сторону, тяжело дыша. Бритос поднял дротик, чтобы нанести последний смертельный удар.

Талос, охваченный дрожью, пристально смотрел на него. Распухшие глаза были полны слез. Бритос колебался.

В этот момент Антинея, оцепеневшая от ужаса, с рыданиями бросилась на Талоса и закрыла его собственным телом.

Бритос, охваченный неистовым гневом, на мгновенье остановился, как вкопанный. Он тупо уставился на спину девушки, которая сотрясалась от рыданий.

Медленно юнец опустил дротик.

— Подберите этих недоумков, — велел он приятелем, указывая на двоих поверженных мальчишек, которые до сих пор лежали на земле. — Пора убираться отсюда.

Спартанцы сели на лошадей и поскакали в сторону города. Бритосу вспомнился странный взгляд, который заставил его заколебаться.

Эти глаза… Он видел их раньше, помнил их пристальный взгляд, — но никак не мог вспомнить, где и когда…

Он напрягал память, сам не зная, зачем ему это нужно.

***

Талосу казалось, что он очнулся от глубокого сна. Отяжелевшие члены терзали болезненные судороги. Но внезапно приятное теплое прикосновение трепещущего тела Антинеи пробудило жизнь в его израненном теле.

Медленно открылись распухшие глаза. Он увидел лицо девушки, измазанное его собственной кровью, покрытое слезами. Антинея поглаживала его, тихонько рыдая. Ее маленькие загрубевшие руки дотронулись до спутанных волос юноши.

— Талос, ты жив, — смогла произнести она, словно не веря своим собственным словам.

— Похоже на то, — пробормотал он, затаив дыхание. — Но я не знаю, надолго ли. Они искромсали меня, эти негодяи…

Антинея побежала к ручью, смочила в воде уголок хитона. Она склонилась над Талосом, вытирая его лицо, опухшие глаза и распухший рот.

— Ты можешь встать? — спросила она. — Или мне позвать отца?

— Нет, не надо, — ответил он. — Я в синяках и ссадинах, но, похоже, руки и ноги на месте, так что все будет в порядке. Помоги… вот так… Дай мне посох!

Девушка подала ему палку, он взял ее, собираясь с силами. Обняв левой рукой Антинею за плечи, он поднялся на ноги, болезненно морщась. Они двинулись вперед очень медленно, часто останавливаясь для отдыха, но добрались до дома Пелиаса, когда солнце было еще высоко.

Потревоженный лаем собаки, отец Антинеи вышел во двор. Потрясенный сценой, открывшейся перед его глазами, он подбежал к дочери и ее другу.

— Во имя богов, что случилось? — закричал старик. — Что они с тобой сделали?

— Отец, помоги мне, быстро! — выдохнула девушка, рыдая. — Талос защищал меня от каких-то спартанских мальчишек. Он чудом остался жив.

Они уложили юношу в постель, накрыв шерстяным одеялом. Сильнейшая лихорадка в результате жестокого избиения вызывала конвульсии в трепещущем теле.

— Пожалуйста, — умолял он слабым голосом, — не говорите ничего об этом моей семье. Это их просто убьет.

— Будь спокоен, мой мальчик, — убеждал Пелиас. — Я пошлю им весточку, что ты на несколько дней задерживаешься у нас, чтобы помочь мне подготовиться к празднику и убрать сено. Как только тебе станет лучше, ты сам что-нибудь придумаешь. Скажешь, что упал в какую-то глубокую расщелину…

— Да, хорошо, — прошептал Талос. Веки его сомкнулись.

Пелиас наблюдал за мальчиком со слезами на глазах, потом повернулся к дочке, у которой во взгляде до сих пор таился страх.

— Пойди и надень другое платье, — сказал он. — От того, что было на тебе, осталось немного. Потом возвращайся сюда и ни на мгновенье не отходи от него. Сейчас я должен уйти в город к нашему хозяину. Праздник состоится через два дня, а мне еще нужно очень многое сделать.

Он вышел, закрыл за собой дверь и оставил дом в темноте.

Талос, истратив последние силы, заснул глубоким сном. Он слабо постанывал, ворочаясь в постели. Каждое незначительное движение настораживало Антинею, и она пододвинулась к Талосу поближе, чтобы лучше видеть его лицо в тусклом свете. Потом девушка вернулась на скамью и села, сложив руки на коленях.

Пелиас пришел домой, когда почти стемнело.

— Как он? — спросил он тихо, с порога комнаты.

— Я думаю, лучше. Он мирно спит и, кажется, лихорадка отступает. Но ты посмотри, как он весь распух! — отвечала девушка.

Пелиас открыл окно, от отблеска заката в комнате стало светлее, послышался шелест листвы. Лицо его опечалилось, когда он увидел изуродованное лицо Талоса, грудь юноши, покрытую синяками, его кровоточащие руки с разодранной кожей.

Старик сжал кулаки.

— Будь они прокляты! Подумать только, это ведь отпрыски самых благородных семей города: Бритос, сын Аристарха; Агиас, сын Антимаха; Филархос, сын Девиппа…

— Откуда ты узнал, как их зовут? — спросила потрясенная Антинея.

— От наших друзей, которые служат в этих семьях. Некоторые из этих проклятых ублюдков вернулись домой в жалком виде. Истина быстро обнаружилась, хотя они и пытались скрыть правду и уверяли, будто во время военных занятий произошел несчастный случай. Этот мальчик, Талос, он хорошо дерется! Несмотря на то, что был один! Странно, я никогда бы не поверил в это. Конечно, он крепкий и сильный, — но как он смог сбить с ног и уложить на землю столько молодых воинов? Все эти парни только и делают, что целыми днями тренируются, борются и фехтуют…

— Я не знаю, отец. Я и сама потрясена. Ты бы только посмотрел, как он умеет пользоваться своей пастушьей палкой… — сказала девушка, показывая на посох из кизилового дерева, прислоненный к стене в углу комнаты.

— Он вращает ее невероятно быстро, и с такой силой!.. Если бы они не накинулись на него все вместе, они не смогли бы избить его так сильно.

Пелиас глубоко задумался на какое-то время, пристально разглядывая блестящую кизиловую палку, затем взял ее в руки.

— Старик Критолаос, — прошептал он. — Кто же еще?

— Что ты сказал? — спросила девушка.

— Ничего, ничего, дочка. Я просто размышлял и разговаривал сам с собой. — Затем он поставил посох на место и сел рядом с постелью, на которой спал Талос. — Вот теперь мальчику и впрямь грозит настоящая опасность. Они могут убить его в любой момент.

— Нет! — закричала Антинея.

— Ты что, не понимаешь, что он наделал? Он не только осмелился взбунтоваться, но ему удалось избить нескольких спартанцев. Им не требуются даже какие-нибудь основательные причины, чтобы убить илота. К счастью, никто до сих пор не знает его имени, но чтобы выяснить, кто он такой, им не потребуется много времени. Они видели, что он хромой.

Антинея сжала руки и тревожно наблюдала за лицом Талоса.

— Мы должны помочь ему исчезнуть. Спрячь его где-нибудь!

— И где же, дочь моя? Беглый илот в любом случае далеко не уйдет… И где мы могли бы спрятать его? Любая семья, которая возьмет его под свою защиту, будет истреблена немедленно, как только спартанцы обнаружат беглеца.

— Тогда, что же, никакой надежды нет?

— Успокойся, дочка, мы найдем решение. Пока он в безопасности. Никто не видел, как вы двое пришли сюда. По крайней мере, я надеюсь на это. И вот тут появляется ниточка надежды.

— Что ты имеешь в виду? — выпалила Антинея.

— Ты сказала, что Талос лежал на земле, а один из мальчишек поднял дротик, чтобы пронзить его, разве не так?

— Да, так.

— Но он не сделал этого.

— Чистая правда. Но ведь я сама кинулась к Талосу, я закрыла его своим телом… Спартанцы не убивают женщин!

— Не думаю, что дело только в этом. Если тот мальчишка с дротиком заколебался, то должна же существовать определенная причина. Причина, которую мы не можем понять в настоящее время, но она оказалась достаточно весомой, чтобы удержать его руку. В любом случае, если бы он захотел убить Талоса, он бы заставил своих приятелей оттащить тебя прочь… Следовательно, если он не сделал этого, на то была его собственная воля. И если он не прикончил Талоса в тот момент, когда его, должно быть, трясло от ненависти и злобы, то едва ли он убьет его позднее, когда гнев остынет.

— А что с остальными?

— Из твоего описания следует, что мальчишку, скорее всего, зовут Бритос. Он сын благородного Аристарха, последний отпрыск Клеоменидов. Если он не захотел этого сделать, то, будь уверена, остальные и вовсе не решатся на убийство. К тому же, сейчас, в любом случае, у нас есть время. Все в городе готовятся к празднику и к церемонии посвящения в воины. Торжества состоятся послезавтра в храме Артемиды Орфии.

Старый Пелиас подвинулся еще ближе к Талосу, внимательно разглядывая его лицо. Он потрогал волосы юноши.

— Бедный мальчик, — прошептал он. — Храбрый как лев… Он не заслуживает смерти, не дожив еще и до двадцати лет! — Он повернулся к дочери. — Ступай, приготовь что-нибудь поесть, чтобы была хоть какая-нибудь еда к тому времени, когда Талос проснется.

Антинея вдруг вспомнила, что она не ела весь день, и ушла готовить скудный обед. Когда трапеза была готова, она позвала отца, но старик явно ел через силу, и мысли его витали где-то далеко. Они рано легли спать, измотанные событиями минувшего дня.

В своей постели, глубоким сном, наполненным пугающими ночными кошмарами, спал Талос. Горло пересохло, в висках стучало. Перед ним в быстрой последовательности промелькнуло лицо Бритоса, горящее ненавистью, зловещее поблескивание наконечника дротика, висевшего над ним, как смертный приговор, лица остальных спартанцев, кружившиеся вокруг в пугающем водовороте. Их издевательский смех все громче и громче отдавался в сознании.

— Агиас, он хромой! Он хромой! Он хромой! — повторяли пронзительные голоса… десять раз, сто раз… все громче и громче Талос проснулся, измученный болью, среди ночи; лоб был весь мокрый от пота, сердце бешено колотилось.

Перед ним в мягком свете луны сидела Антинея. Серебристые волосы обрамляли милое лицо, словно легкое облако. Короткое детское платье едва доходило до колен.

Поставив на скамью лампу, которую она держала, девушка села на краешек постели. Талос, находившийся в состоянии между сном и бодрствованием, казалось, еще не пришел в себя. Антинея протянула маленькую загрубевшую руку к его лбу и стала молча вытирать пот краешком шерстяного одеяла.

Талос наблюдал за ней с трепетом в сердце. Внезапно прохладная рука легла ему на грудь и, казалось, вызволила из ночного кошмара. Лицо Антинеи, хоть и медленно, становилось все более четким, в почти полной темноте. Ее глаза — наполненные волнением и бесконечной нежностью — ласкали и поддерживали его упавший дух, его пошатнувшийся разум.

Талос увидел, как медленно приближается ее лицо, почувствовал, как ее волосы теплой волной коснулись его груди, ее губы коснулись его жаждущего рта.

Больше не было запаха крови, заполнявшего ноздри, — он исчез. Талос, калека, ощущал приятный запах сена, спелой пшеницы, полевых цветов. В глубине своего сердца он мечтал о золотистой коже Антинеи, об аромате ее тела… как будто в первый раз.

***

Как только в окрестностях прокричали первые петухи, Антинея вышла из хлева, неся тяжелый кувшин парного молока.

Ее отец Пелиас уже ушел в город. Он вез первые дары полей в дом своего хозяина для украшения стола в день великого праздника. Два больших наполненных мешка были приторочены к седлу его осла.

Девушка налегла на дверь, открыла ее, вошла в дом и поставила кувшин на пол. Она налила чашку еще теплого молока. Пора будить Талоса, ему нужно поесть…

Она бесшумно вошла в комнату, где спал юноша. Солнечный луч осветил помещение и соломенную подстилку, все еще с пятнами крови…

Пусто!

Антинея вдруг почувствовала слабость. Понимая, что он не мог уйти далеко, она бросилась из дома.

Она побежала к лесу около ручья, но там не было и следа юноши. Решила пойти к горе, но сразу же поняла, что Талос не мог уйти этой дорогой.

Он никогда не посмеет вернуться к своей семье в таком виде.

Было только одно возможное объяснение: Талос, скорее всего, отправился в Спарту! Единственное место, куда они вместе с отцом запретили ему ходить при любых обстоятельствах.

Она устало вернулась домой и залилась слезами, подходя к двери. Посидев и поразмыслив немного, девушка вдруг поняла, что она должна сделать.

Антинея встала, надела длинный плащ, доходивший до пола. Она направилась в город обычным быстрым шагом, и, добравшись до места, заметила, что на улицах и площадях собираются целые толпы народа.

Интуиция не подвела Антинею: Талос уже давно бродил по улицам, нетвердо держась на ногах, закрывая лицо капюшоном, прячась от скоплений людей, заполняющих улицы, что вели к храму Артемиды Орфии. Почти наступило время великой жертвы и церемонии посвящения новых воинов.

Из далеких краев со своими семьями прибыло множество периэков — неполноправной части населения, людей средней касты: селян и торговцев. Илотов было меньшинство. Некоторые служили в городе своим хозяевам, остальные прибыли просто из любопытства, чтобы воочию увидеть жестокий ритуал посвящения.

Вдруг, совершенно неожиданно с площади перед храмом раздалась барабанная дробь, и зазвучали требы. Звуки, хорошо знакомые Талосу — он впервые услышал их, когда спустился с горы к берегам Еврота, чтобы увидеть возвращающихся воинов.

Толпа расступилась, освобождая дорогу двору. Первыми прошли жрецы, облаченные в белые одежды; на голове у них красовались шерстяные повязки, длинные концы которых широкими полосами спускались на плечи.

Далее шагали глашатаи и храмовые служители.

На небольшом расстоянии за ними шли подразделения воинов, одетых в малиновые плащи и туники, закованных в отполированные доспехи, в шлемах, увенчанных гребнями из конских хвостов.

Талос, спрятавшийся за колонну, почувствовал, как по спине пробежала дрожь, когда он наблюдал за тем, как они маршируют сомкнутыми шеренгами, размеренным шагом. Он увидел себя еще совсем маленькими мальчиком, на краю пыльной дороги, перед воином, который остановил на нем свой печальный взгляд…

Равные начали описывать круги по площади, перестраивая шеренги в четыре ряда. Они остановились, как вкопанные, щит к щиту, в руках — длинные сверкающие копья. Колонну замыкала царская охрана с ярко-красными гребнями, развевающимися на ветру, их огромные щиты были украшены гербами самых знаменитых семейств города.

На одном из таких щитов Талос увидел изображение дракона со сверкающей чешуей из меди. Сердце мальчика забилось чаще; он тщетно пытался рассмотреть лицо воина, спрятанное за забралом шлема.

За ними ехали два царя: Клеомен на своем черном жеребце и Леотихид в седле коринфского гнедого; их доспехи богато украшены, а просторные мантии свободно ниспадают, закрывая крупы боевых коней.

Последними шли надзиратели казарм, а позади них шагали юноши, стремившиеся стать эйренами, мужчинами и воинами, готовыми защищать честь и могущество своего города.

Заняв свои места, два царя дали сигнал глашатаям, которые протрубили начало жертвоприношения. Дымящаяся кровь принесенных в жертву животных капала на мостовую, по площади распространился едкий запах, когда внутренности загорелись в кострах на алтаре.

Наступил великий момент: двери храма широко распахнулись. Появились пятеро эфоров и прошли к старейшинам, занимая свои места.

Первый из них поднял правую руку, и глашатаи прокричали имена троих юных кандидатов: Кресил, сын Евмена; Клеандрид, сын Эвпита; и Бритос, сын Аристарха.

Талос вздрогнул; хотя физически юноша был изнурен, он почувствовал, как по его членам пробежала дрожь. Он понял, что пришел в город именно ради этого.

Этот юноша, Бритос, которого он раньше никогда не видел, был готов убить его. Может быть, он еще и убьет его… Талос должен был узнать исход испытания.

Жрецы произнесли ритуальные заклинания, слуги вышли вперед, чтобы сорвать одежду с претендентов и крепко держать их за руки.

Под звуки труб началось бичевание. Зрители замерли в полном молчании.

Мальчики напряглись при первом ударе, все мышцы их сжались в едином спазме. Затем, измученные, они предались боли, безвольно раскачиваясь при каждом ударе.

Талос протискивался через толпу, стиснув зубы от боли, когда собравшиеся зрители награждали его тычками и пинками. Наконец ему удалось добраться до первого ряда, где удобнее всего было наблюдать за ужасающим обрядом. Его беспощадный взор остановился на измученном теле Бритоса.

Бритос продолжал стоять прямо, тогда как у двоих других мальчиков, вызванных с ним на испытание, колени уже начали подгибаться.

Продолжала звучать холодная, странная музыка, в такт щелканья бичей с огромной силой опускающихся на обнаженные спины.

Первым упал Кресил. Служители немедленно подбежали помочь ему и унесли со священного места.

Следующим стал Клеандрид. Хотя они все и прошли это испытание, но каждый старался продержаться по возможности дольше, чтобы продемонстрировать свое превосходство.

Теперь на ногах оставался только один Бритос. Он скрежетал зубами, волосы прилипли ко лбу, грудь была вся мокрая от пота. Глаза затуманились, но он продолжал непреклонно, как вкопанный.

Талос с отвращением опустил глаза. Когда он поднял взор, то увидел, как Бритос рухнул сначала на колени, а потом и на руки, голова его повисла между плеч.

Талос почувствовал, как злорадство овладело его душой, отравленной жаждой мщения. Служители подошли к Бритосу, чтобы поднять его, но резким движением он отослал их прочь.

Он медленно поднял голову, чтобы взглянуть на толпу перед собой. Талос опустил капюшон пониже, чтобы не было видно его избитого лица.

Бритос моргнул несколько раз, чтобы смахнуть слезы и пот с глаз. Внезапно он узнал мальчика, стоящего перед ним. Они свирепо уставились друг на друга взглядом, полным ярости, вызова — и восхищения.

***

Кровавый ритуал продолжался до тех пор, пока все юноши не прошли испытание. Им на плечи накинули малиновые плащи эйренов, каждому новому воину вручили щит, украшенный огромной буквой «лямбда», которая означала Лакедемон, — древнее название Спарты.

«Кто же из этих юношей получит щит с изображением дракона?» — задавался вопросом Талос.

Отцы эйренов друг за другом сложили свое оружие. Каждый воин покинул свой пост на площади и подошел к жрецам, чтобы получить щит, которой он затем должен был вручить своему сыну.

Талос жадно наблюдал за воином, положившим на землю свое оружие, украшенное драконом. Этот воин вышел из рядов царской охраны царя Клеомена и с гордостью подал щит… Бритосу!

Талос был потрясен. В его душе смешались ненависть к Бритосу, чувство негодования, уязвленная гордость, страх и сомнения.

— Ты что, сошел с ума? Наверное, ты хочешь, чтобы тебя убили! — прошептал голос ему на ухо.

Это был Пелиас, предупрежденный Антинеей. Он искал Талоса, и только что нашел его в толпе, глазеющей на ритуал посвящения.

— Не беспокойся, Пелиас, — спокойно отвечал Талос. — Меня уже узнали, но ничего не случилось. Я не знаю почему, но ничего не произошло.

— Но зачем таким глупым образом подвергать себя возможной опасности? — выговаривал Пелиас.

— Не спрашивай меня ни о чем. Я не смогу ответить. Я должен был сделать то, что сделал. И теперь точно знаю одно: не существует ни малейшей возможности избежать своей судьбы. Так что уж лучше человеку встретиться с ней лицом к лицу.

Антинея мягко взяла его за руку.

— Пойдем, Талос. Пожалуйста, давай сейчас уйдем. Ты еще так слаб, ты устал…

Талос поднял капюшон и последовал за Пелиасом и Антинеей. Они свернули с главной дороги и вошли в один из множества коридоров, представляющих сложную и запутанную систему ходов старого города.

Они вышли на площадь около другого огромного храма, посвященного Афине, который называли Домом Бронзы. Они обогнули за громадное строение, и пошли среди низких белых оштукатуренных домов, пока не выбрались на дорогу, ведущую в Амиклы. Довольно быстро они добрались до дома Пелиаса.

 

ГЛАВА 5

Криптии

В тот день в доме Аристарха состоялось большое празднование Бритос, сын благородного воина, стал эйреном. Он может оставаться в семье всего лишь одну неделю, а потом должен будет жить в военных казармах, в качестве члена двенадцатой сисситии, — группы людей, с которыми он должен встречаться за столом. Члены этой сисситии, включающей в себя всего пятнадцать человек, являлись частью третьего из четырех больших отрядов, составляющих в то время спартанскую армию.

В течение последующих десяти долгих лет они должны стать его семьей; он будет есть и спать вместе с ними, возвращаясь в дом своего отца только по особым случаям.

Исмена, его мать, давно уже приготовилась к этому расставанию. Как и любая спартанская мать, она сознавала, что произвела на свет сына, прежде всего для своего города, и только потом уже для самой себя и своего мужа.

Она привыкла к его долгим отлучкам. На различных ступенях посвящения Бритос в течение длительных периодов времени жил вне дома, со своими товарищами, под надзором педономуса. Эти наставники учили мальчиков переносить усталость, холод и голод, а также встречаться лицом к лицу с болью, без нытья и жалоб.

Бритос завоевал всеобщее восхищение толпы, которая присутствовала на испытании бичеванием, тем, что преодолел все мыслимые пределы выносливости. Все были уверены, что юноша, несомненно, станет одним из самых сильных и храбрых воинов Спарты.

Несмотря на все это, Исмена не могла разделить с мужем его невозмутимую гордость. Потеря второго сына оставила в ее сердце неизгладимые следы.

Хотя с раннего детства женщину и подготавливали к возможности потери сына, ради чести и процветания страны, отчетливое понимание того, что Бритос остался ее единственным отпрыском, наполняло материнское сердце дурными предчувствиями.

Горячность всегда будет подталкивать сына вперед в опасных ситуациях, а их страна в настоящее время близка скорее к войне, чем к миру.

Она наблюдала, как он укладывает свои вещи с помощью няни и одного из слуг. Он поправился после испытаний только на шестой день, а сейчас уже двигался легко и свободно. Исмена сама растирала и готовила мази для лечения синяков и ран, оставленных бичеванием.

Настало время и для того, чтобы муж преподнес сыну особый подарок, который по такому случаю требовала традиция. Исмена слышала, как Аристарх позвал сына из внешнего двора:

— Бритос, не хочешь ли взглянуть на отцовский подарок?

Мальчик бросил укладывать вещи и вышел к нему.

— Вот мой подарок тебе, сын, — сказал Аристарх.

Из-за угла дома появился слуга, старающийся совладать с превосходным молоссом древней спартанской породы, которую он держал на коротком поводке.

Бритос, засияв, с жаром схватил руку отца.

— Только благородный Аристарх мог подумать о таком драгоценном подарке. Благодарю тебя, отец, он действительно великолепен! Никогда в жизни мне не приходилось видеть такую прекрасную собаку!

— Пес уже полностью обучен. Самый лучший из моих людей растил и обучал его в течение трех лет в нашем доме в Тегее.

— Отец, ты был слишком опрометчив, — поддразнил мальчик. — Что, если бы я не выдержал испытаний?

— О, в этом случае я бы оставил его себе. Конечно, пес бы не пропал и не остался без дела. Хотя могу тебе сказать: я был уверен, что сын Аристарха должен быть и будет лучшим, — и я не ошибся. Сам царь поздравил меня с твоим превосходным поведением, но ты не должен был заходить так далеко, Бритос. Твоя мать так ужасно страдала на площади: она гордая женщина, но все-таки женщина… — сказал Аристарх, глядя в сторону.

— О, отец, тебе хорошо известно: воин не должен допускать, чтобы такие вещи оказывали на него влияние!

— Да, сынок, может быть, это и правда. Но запомни, что настоящий воин всегда должен быть и настоящим мужчиной, и что у настоящего мужчины — сильное тело, быстрый разум, но также есть и сердце… Без всего этого доспехи, которые защищают тебя, будут не более чем просто пустая оболочка.

Бритос молча, пристально разглядывал отца, озадаченный его словами.

— Ну, сын, — продолжал Аристарх, — разве ты не собираешься принять свой подарок? Вот… — сказал он, беря поводок у слуги. — Это Мелас. Я назвал его так из-за цвета шерсти. Редко можно найти молосса с таким насыщенным черным окрасом.

Гигантский пес, черный как смоль, подошел к Бритосу и понюхал его руку.

— Видишь? — улыбнулся Аристарх. — Кажется, он уже знает, что ты его хозяин. Надеюсь, вы будете хорошими друзьями. А сейчас ступай к матери, побудь с ней немного. Завтра ты вступаешь в сисситию, у тебя не будет другой возможности побыть наедине с нею в течение нескольких лет.

На следующий день Бритос проснулся с рассветом и съел скромный завтрак вместе с родителями. Затем он надел свои доспехи и попрощался со всеми; пришло время покинуть дом. Он прошел через большой атриум, в знак почтения поклонился изображениям героев Клеоменидов, отодвинул засов на двери, ведущей во внешний двор, где его ждал слуга-илот с вещами…

В этот момент он услышал, как его позвали:

— Бритос…

Это была мать, которая стояла около очага. Юноша вернулся к ней.

— Что случилось, мама?

— Я хочу кое-что спросить у тебя, если можно, — ответила Исмена.

— Конечно, спрашивай, — сказал Бритос.

— Ты помнишь день испытаний?

— Разумеется.

— После того, как ты упал на землю, на колени…

— О чем ты?

— Служители хотели поднять тебя, но ты жестом отослал их прочь. Ты оставался в этом положении… всего лишь несколько мгновений. Казалось, что ты пристально смотришь на кого-то перед собой…

Бритос нахмурился, сморщив лоб.

— Кто это был? — настаивала мать.

— Илот.

— Илот?

— Илот. Калека.

Он повернулся и снова прошел через атриум. Сапоги, подбитые гвоздями, громко застучали по твердому камню, когда он закрывал за собой тяжелую дубовую дверь. Исмена осталась около очага, пристально разглядывая золу. Ее темные глаза наполнились слезами.

***

Талос беспокоился, что его длительное отсутствие может огорчить семью, поэтому он убедил своего гостеприимного хозяина в том, что больше не может оставаться у них в доме.

— Я должен уйти, Пелиас. Моя мать будет все больше беспокоиться, мой дедушка Критолаос станет невыносимым. Этот старик хитер как лис; у него уже накопилась тысяча вопросов ко мне, и он точно поймает меня в какую-нибудь ловушку. Поверь, мне лучше уйти, также и ради твоей безопасности. Если ничего не произойдет, то ты скоро увидишь меня вновь. Я обязательно вернусь.

— Да, может, тебе и нужно идти, мой мальчик. Но будь осторожен, береги себя. Ты уверен, что достаточно хорошо чувствуешь себя? Это длинный путь, горная тропа очень крутая. Может быть, мне пойти с тобой?

— Нет, Пелиас, если ты пойдешь со мной, то это может вызвать подозрения. Мой дед, ты знаешь…

— Да, я знаю, Критолаос — старый лис. Тогда пусть боги останутся с тобой, Талос. Я никогда не забуду, что ты сделал для Антинеи. Если тебе что-нибудь понадобится, знай, что ты можешь доверять мне. Мои двери всегда открыты для тебя, а то немногое, что у меня есть…

— О, Пелиас, — прервал Талос, улыбаясь. — Не говори таких вещей. Все, что я сделал на самом деле, — это всего лишь получил хорошую трепку.

Он пошел один, вниз по тропе, которая вела к горе Тайгет, после того как попрощался с Антинеей.

— Я пойду с тобой до самого леса, — сказала она.

— Нет, ты останешься здесь. Не выходи вообще из дома, ни в коем случае…

Он дотронулся до ее волос.

— Не беспокойся, Антинея, не бойся за меня. В горах ничего не может случиться.

Талос отправился в путь, исчезая в зарослях оливковых деревьев, которые разрослись у подножия Тайгета. Он заспешил по дороге, подгоняемый беспокойством, объяснения которому никак не мог найти.

Он ушел из дома много дней дому назад, и хотя Пелиас клялся, что семья поверила его рассказу, Талос все же не был уверен, что сможет скрыть такую важную тайну от Критолаоса.

В дополнение к этому, он боялся того, что может с ним еще случиться в будущем.

Немалые усилия, затраченные на то, чтобы справиться со всеми свалившимися на него бедами самостоятельно, без совета и опыта деда, заставляли его остро чувствовать свое одиночество. Для него, без всяких сомнений, Критолаос был самым мудрым и близким человеком на свете.

Что произойдет в грядущие дни, или месяцы, или годы?..

Ему были известны люди, приговоренные спартанцами к смерти, — они прожили долгие годы, и только потом страшная судьба настигла их.

Он вспомнил человека, лицо которого было закрыто капюшоном, — того самого, который следил за мальчиком у ручья, в тот день, когда Критолаос проверял его успехи в стрельбе из лука. Вероятно, Спарта знала и об этом тоже. Но почему же тогда они никак не реагировали? Чего они ждут?

Талос ходил в город, появлялся на площади. Несомненно, его должны были узнать, — и все же ничего не произошло…

Он задумался о том, что слышал об устрашающей криптии, — секретных карательных отрядах спартанской армии. Илоты, жившие в горах, рассказывали, что те могут выследить любого, кого сочтут опасным и, не задумываясь, уничтожат его, — беспощадно, без предупреждения, ночью, в темноте, в глухом лесу. Иногда ему приходилось слышать ужасные слухи, передаваемые шепотом, о безжизненном теле илота, найденном в лесу или в лачуге…

Однажды Критолаос рассказывал ему о крестьянине с равнин, который, преследуемый членами криптии, скрылся в Мессении с помощью горных пастухов. Беспощадная месть Спарты настигла его через четыре года в таверне порта Мефон…

Неожиданно лес, всегда казавшийся Талосу безопасным и покровительственным — в котором он много раз бесстрашно лицом к лицу сталкивался с волком или медведем — стал враждебным и чреватым опасностями. Он чувствовал, что на него охотятся и, конечно, преследуют.

Талос отогнал эти мысли и ускорил шаг, пытаясь успокоиться. Как бы ему хотелось оказаться в этот момент не таким одиноким! Даже общество маленького Критоса могло бы снять тяжесть с его сердца.

Антинея… Как странно, но до сих пор он не мог понять, что случилось с ним. Это было похоже на какое-то волшебство. А теперь ее лицо и глаза всегда стоят перед ним… Он мечтает о ее загрубевших крестьянских руках, ее голых ногах, золотистых волосах.

Но его чувства к ней не могли оттеснить все остальное.

Он думал о несчастных крестьянах с равнин, подавленных ответственностью за свои семьи и постоянно подвергающихся жестокому обращению со стороны своих хозяев.

Талос думал о Пелиасе, который смог бы безропотно перенести надругательство над своей дочерью, — из страха, чтобы не стало еще хуже. Он вспомнил, как сражался с молодыми спартанцами, и наполнился гордостью. Нет, он не смирится, не склонит головы: если ему удалось заставить их прочувствовать вкус грязи, может быть, он и не был рожден рабом.

Он подумал о величавом луке из рога и проклятом мече, который лежал под землей: чего Критолаос ждет от него? Что хочет, чтобы он сделал? Пришло время выяснить это: он должен спросить его.

Со всеми этими мыслями, роящимися в голове, Талос почти добрался до конца своего путешествия. Лес остался за его спиной, он пришел на поляну у большой горы.

Он остановился, чтобы посмотреть на свою землю, на видневшийся вдали дом, со старой соломенной крышей и загонами для овец. Совсем скоро к нему подбежит малыш Криос, с лаем, приветливо виляя хвостом…

Талос пошел через поля, заметив вскоре небольшую группу людей, собравшихся во дворе дома: кажется, горные пастухи, но Криоса нигде не было видно. Что могло случиться? Он заспешил во двор. Собака медленно подошла к нему, глаза заволокла катаракта. Один из мужчин взял Талоса за руку.

— Талос, — сказал он. — Твой дед Критолаос…

Юноша застыл.

— Что случилось? — беспокойно спросил он.

— Ему плохо.

— Ты хочешь сказать, что он умирает?

Мужчина опустил голову.

Талос открыл дверь и вошел; он прошел через комнату с очагом и отодвинул занавеску, отделяющую ее от другой комнаты, где на своей подстилке лежал Критолаос. Мать сидела на табуретке, молча наблюдая за ним глазами полными слез.

Солнечный луч осветил простую постель, узловатые пальцы старика; его спокойные глаза, которые, казалось, ищут далекую истину. Талос опустился на колени рядом с постелью и взял его холодные руки в свои. Старик повернул голову к мальчику.

— Я знал, что ты придешь, — хрипло промолвил он. — Я ждал тебя, я не смог бы закрыть глаза, не увидев тебя.

— Что ты говоришь? — прервал его Талос с дрожью в голосе. — Ты болел и раньше, скоро снова встанешь на ноги, и мы вместе пойдем к ручью.

— Нет, Талос; прошлой ночью я слышал, как Танатос опустился на крышу этого дома. Пришло мое время.

Талос провел рукой по белоснежным волосам Критолаоса.

— Что за глупости, старик, я не позволю тебе уйти. Еще осталось столько всего, чему ты должен научить меня!

Он почувствовал, как комок подкатил к горлу.

— Неужели ты оставишь этого воробьиного птенчика одного, Критолаос?

Старик посмотрел на него затуманенным взором.

— Критолаос устал, — сказал он, стараясь вдохнуть воздух. — Он собирается присоединиться к своим предкам. Этот воробышек… — начал он снова, стараясь изобразить улыбку. — Нет, сейчас я вижу молодого волка.

Талос почувствовал, как рука старика слабо пожимает его собственную.

— Я знаю все, — сказал Критолаос. — Я знал, что однажды это произойдет.

— Что ты знаешь? — спросил Талос, двигаясь к деду поближе, чтобы не пропустить ни единого слова умирающего старика.

— Ты боролся и отбивался в долине. — Старик пристально смотрел на ушибы, все еще заметные на лице Талоса, и на его руки. — Талос, слушай: они придут, я знаю, они придут, ты должен быть готов… Лук… лук царя не должен попасть им в руки.

— Да, лук царя в безопасности. Сейчас не разговаривай, не изнуряй себя.

— Это не принесет никакой пользы, Талос, это последний день Критолаоса, помнишь?

Перед внутренним взором Талоса предстало тускло освещенное подземное помещение, оружие, поблескивающее в свете факела.

— Талос, мальчик мой, завтра я не увижу свет… Я уйду с последними лучами солнца. Ты хранитель оружия царя Аристодема. Меча… священного… проклятого.

Талос почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он крепче сжал костлявую руку, глаза заволокли слезы, сердце сжалось.

— Этот старик… — продолжал Критолаос, голос становился все слабее. — Этот старик — последний вождь своего народа, Талос. Талос, однажды наш народ освободится от ига, сбросив его, и город… мертвый город восстанет из руин… Этот день будет днем испытания… последнего испытания.

Критолаос говорил с огромным усилием, его исхудавшая грудь вздымалась в агонии:

— Слушай меня… Талос… слушай: в этот день к тебе придет человек, слепой на один глаз. Он может снять проклятие с меча царя…

Взгляд старика искал солнечный свет, проникающий через ставни; в ярком свете, как далекая музыка, доносился стрекот цикад. Талос дотронулся до его холодеющих рук и склонил голову на грудь старика.

— Не уходи, отец… не уходи, — молил он дрожащим голосом. — Как Талос, калека сможет…

— Нет, — запротестовал умирающий. — Нет… Талос. Волк… меч… царя.

Талос почувствовал, что сердце Критолаоса остановилось. Он увидел, что старик простился с жизнью на убогой постели, седая голова свисала набок, глаза пристально уставились в пустоту. Талос провел рукой по лбу старика, закрывал ему глаза, затем постоял в центре комнаты.

Даже стрекот цикад смолк в неподвижном воздухе, можно было услышать лишь приглушенное жужжание мух: свиту, сопровождающую Танатоса.

Он вышел из комнаты, медленно отодвигая соломенный занавес. Мать, убитая горем, рыдала в углу. Он повернулся к пастухам, людям гор:

— Критолаос умер, — сказал он. — Воздадим же должное Критолаосу!

Люди склонились в молчании. Грузный бородатый мужчина вышел вперед к Талосу и положил руку на его плечо.

— Да воздадим же почести Критолаосу! — сказал он. Затем, поворачиваясь к остальным, добавил: — И честь Талосу-волку!

В этот момент Талос встретил взгляд матери. Ее серые глаза, заливающиеся слезами, были полны печали и удивления.

***

— Он должен умереть! — зло вскричал Агиас. — То, что сделал этот ублюдок, невыносимо. И я не могу понять, почему вы настаиваете на том, чтобы покрывать его. Если бы не вы, мы бы покончили с ним.

— Агиас прав, — вмешался Филарх. — Мы должны избавиться от него, и поскорее. Прежде всего, потому что он может быть опасен.

Бритос сидел молча, осаждаемый своими товарищами. Внезапно он поднялся на ноги.

— Опасен? — спросил он голосом, полным иронии. — Хромой илот? Воины Спарты, вы уверены, что не теряете рассудка? Хлопаете крыльями, как стая перепуганных гусей, потому что хромой пастух избил вас палкой, лишив забавы, которую вы хотели устроить с крестьянской девчонкой, воняющей хлевом и навозом!

— Не шути с этим, — прервал Филарх, посиневший от злости. — Тебе очень хорошо известно, что гласят наши законы. Если мы позволим этим ублюдкам взбунтоваться против нас, то вскоре будем иметь настоящий мятеж. Илоты представляют постоянную опасность для Спарты, вы знаете это. Разве вы не видели, как он пользовался этим пастушьим посохом? Должно быть, кто-то обучил его военным приемам. И вообще, во всем этом есть что-то очень странное.

— Ну, у тебя и воображение, Филарх! — парировал Бритос. — Все пастухи знают, как пользоваться своей палкой; они должны защищать отары от волков, выгонять лис из птичников. Даже если ты и прав в том, что этого калеку, возможно, кто-то обучил, то еще больше причин не убивать его. Теперь послушай меня, — добавил он, кладя руку на плечо взбешенного приятеля, — и ты тоже, Агиас, и все вы, друзья, пошевелите мозгами, если сможете. Если правда, что возникают какие-то подозрения по поводу того, как пастух владеет своей палкой, что за всем этим стоит какая-то военная подготовка, если я правильно вас понимаю, то, безусловно, мы не раскроем никакой тайны, убив его. Мертвые, как все мы знаем, не разговаривают, правда?

Остальные хранили молчание, как обычно сдерживаемые превосходством и авторитетом сына Аристарха.

— В день посвящения, — продолжал он, снова садясь в круг своих товарищей, — мы доказали, что мы одни из самых сильных юношей Спарты. А сейчас мы также и члены криптии, а это значит, что наши старшие верят, что мы можем использовать и наш разум, а не только кулаки. Вся эта история такова, что я сам позабочусь о ней, своим собственным способом. Разве вы можете сказать, что видели, как я дрожал или уклонился от какой-то бы ни было опасности? Во время всех наших совместных тренировок вы видели, что я способен гораздо на большее, чем просто пригвоздить к земле хромого ублюдка-илота, вооруженного только палкой.

— С другой стороны, если мы уведомим старших и сообщим им о наших намерениях устранить того пастуха, мы вынуждены будем дать какое-то объяснение, разве нет? Потому что, вполне возможно, он состоит на службе в одной из семей нашего города. Вы думаете, нам, волкам Спарты, сделает честь, что хромой илот, пользуясь всего лишь пастушьей палкой с крюком, заставил вас ткнуться носом в грязь?

Мальчики опустили глаза в землю.

— Не считая того обстоятельства, — упорно продолжал Бритос, — что если вы пойдете и убьете его, вы никогда не сможете узнать, нельзя ли было получить нечто большее от искалеченного пастуха. Я имею в виду бой на равных условиях!

— Бритос прав, — сказал один из юнцов. И затем, поворачиваясь к товарищу, добавил: — Хорошо, Бритос, но что же мы будем делать дальше?

— Вот именно, Еврит, помоги мне убедить эти ослиные головы! — Он задумался на мгновенье, затем продолжал:

— Послушайте, друзья, — сказал он, смягчая тон своего голоса, — я справлюсь со всем этим с вашей помощью, с помощью троих или двоих человек, не более. Мы заставим этого ублюдка понять, что он даже и мечтать не смеет о бунтарстве. Мы сделаем так, чтобы он даже никогда и не помышлял о том, чтобы поиграть в героя. Мы позаботимся о нем раз и навсегда. Агиас встал.

— Как хочешь, Бритос. Причины, заставляющие тебя стремиться сохранить жизнь негодяю, совершенно обоснованы и понятны. Хотя у меня и возникает ощущение, что существует и другая причина, известная только тебе одному, которую ты не раскрываешь нам.

Он накинул плащ и хлопнул дверью.

— Да, может быть, существует и другая причина, — пробормотал Бритос сам себе. — Но ты ошибаешься, Агиас, если думаешь, что я знаю, в чем она заключается.

***

После той ночи прошло два месяца, два ужасных месяца, в течение которых Талос оставался в подавленном состоянии из-за смерти деда, молчаливого горя матери, своих собственных мрачных раздумий о наследстве дедушки. Все дни, а иногда и ночи проходили в невеселых размышлениях. Ответственность, возложенная на него Критолаосом, была огромна; он мог судить об этом потому, как изменилось к нему отношение людей, живущих в горах.

Они приходили изо дня в день, и он чувствовал в них странную надежду, с постоянно возрастающей верой в него. Люди Тайгета теперь разговаривали с ним, как с одним из своих: они заставляли его понять их страдания, их бессильную ярость, их страхи и опасения. Но чего же они ждали от него? Насколько глубоко они понимали то, что, на самом деле Критолаос открыл ему?

В дополнение к этому, его до сих пор преследовали мысли о том, что случилось на равнине: он бросил вызов молодым спартанцам. Он не мог обманывать себя, полагая, что история на этом закончилась. Он боялся за свою мать, за Пелиаса, за Антинею; он как-то мельком видел ее однажды ночью на ферме по дороге в Амиклы.

Талос ужасно скучал по тем дням, которые прожил как простой пастух без забот или страхов, по тем длинным зимним вечерам, которые провел, слушая эти изумительные рассказы Критолаоса, по той эпохе, когда времена года, медленно и плавно переходящие одно в другое, отмечали перемены в его безмятежной жизни. Дни, которые сейчас ему казались такими далекими и утраченными безвозвратно…

Однажды в сумерках к нему в дом приехал крестьянин с равнины. Его послал Пелиас. Он прибыл, чтобы предупредить Талоса, чтобы тот был настороже: на краю леса замечены какие-то странные люди, а этой ночью луна будет закрыта облаками.

Талос поблагодарил своего осведомителя, но не придал этому должного значения; Пелиас часто беспокоился по пустякам. Обычные маневры какого-нибудь подразделения по подготовке воинов, или военные учения могли обеспокоить его.

Но Талос ошибался.

Они прибыли на поляну в полночь: четверо человек, закутанные в темные плащи, вооруженные лишь дротиками и кинжалами, лица закрыты забралами коринфских шлемов.

Талоса резко разбудил яростный лай Криоса. Он торопливо откинул на окне занавеску как раз в тот момент, когда раздалось отчаянное взвизгивание пса и затем последний судорожный вздох.

Бледный луч луны выглянул в просвет между сплошными тучами всего лишь на мгновенье, но Талос смог различить четыре тени на краю двора. Рядом с загоном для овец огромная молосская гончая рвала на части безжизненное тело малыша Криоса.

Талос вбежал во внутреннюю комнату и увидел около очага растрепанную и онемевшую от ужаса мать, которая пыталась зажечь лампу. В тот же момент дверь вышибли, срывая ее с петель страшным ударом, и четверо мужчины с закрытыми лицами ворвались в дом, и приставили дротики к его груди.

Талос понял, что пришел его час.

— Не трогайте ее! — воскликнул он, закрывая собой мать. — Я пойду с вами.

Они выволокли его наружу, оторвав от матери, которая цеплялась за сына. Двое из них держали его за руки, а третий жестоко избивал древком дротика по коленям, груди, животу.

Четвертый открыл загон, и перепуганные овцы выбежали с диким блеянием.

— Смотри! — заорал он, и голос зловеще отразился от бронзового шлема. А потом дал команду ожидающей собаке: — Давай, Мелас!

Черное чудовище кинулось в кольцо животных, как фурия. Оно кромсало перепуганных животных, пронзая зубами коленные сухожилия барана, пожирая ягнят своими ужасающими челюстями. Когда земля была покрыта трупами, мужчина отозвал зверя, пасть которого пенилась от крови.

— Ко мне, Мелас! Достаточно. Пошли!

И он жестом отозвал своего товарища, который древком дротика бил Талоса по груди с такой свирепостью, что мальчик свалился на землю без единого звука.

Крики матери поддерживали его в сознании еще несколько мгновений. Он почувствовал тяжесть сапога, давящего ему на грудь, и услышал голос:

— Будем надеяться, что ему этого вполне достаточно. Если он выживет… Давай убираться отсюда.

Талос увидел над собой молосса, почувствовал его горячее дыхание, затем его глаза заволокло кровью, и разум медленно погрузился в мертвую тишину.

Мучительная боль в животе внезапно заставила Талоса проснуться, он открыл глаза в темноте ночи и почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его и осторожно положили на подстилку. В слабом свете масляной лампы он различил широкое лицо с бородой, склонившееся над ним: это был пастух, который обращался к нему, когда он отошел от смертного одра Критолаоса двумя месяцами раньше. Талос попытался что-то сказать, но смог лишь выдавить из себя слабые стоны.

— Меня зовут Карас, — заговорил бородатый гигант. — Я пришел слишком поздно на этот раз, но этого не будет больше никогда. Начиная с этого момента, я всегда буду готов защищать тебя. Никакое зло больше никогда не должно коснуться тебя.

Он обнажил распухший живот Талоса.

— Они пытались разорвать тебя, как открывают бурдюк с вином. Эти проклятые бешеные собаки!.. Но придет и их черед…

Талос повернулся к матери, которая сидела подавленная в углу, глаза ее покраснели и опухли.

— Они закрыли ее в доме, — прошептал Карас, — чтобы она не мешала им. Она думала, что ты умер, когда я принес тебя сюда. Сейчас она понемногу приходит в себя.

Карас сжал свои мозолистые руки, словно искал для них мишень, заскрежетал зубами, белыми, как клыки волка. Он повернулся к женщине:

— Приготовь ему что-нибудь, что заставит его уснуть. Сейчас больше ничего не требуется. Он выдержит, не беспокойся.

На следующий день Талос проснулся от солнечного света, который пробивался через приоткрытые ставни. Вошла мать с дымящимся снадобьем в деревянной кружке.

— Выпей это, сынок, — сказала она, — до того, как боль в животе снова даст знать о себе.

Пока он пил, она с любовью наблюдала за ним.

— Где Карас? — спросил он, вытирая рот.

— Он будет скоро здесь, — ответила женщина, опуская влажные от слез глаза. — Он в загоне для овец, собирает все, что можно, с наших убитых животных.

Вошел Карас в окровавленном фартуке и с ножом.

— Я снял шкуры с мертвых животных. Их, по меньшей мере, дюжина. Другие умрут от ран. Но не беспокойся, Талос, я передал весть другим пастухам с гор, твое стадо будет восполнено. Ты не будешь страдать от голода, по вине наших хозяев.

— Нет, это ни к чему, — запротестовал Талос.

— На этот раз несчастье постигло тебя, а не других. И будет только справедливо и правильно, если мы сможем помогать друг другу в тяжелые времена. Таков наш закон, ты знаешь это. Но скажи мне, каким образом они убили этих бедных животных? Кажется, что многие из них наполовину сожраны.

— Это была собака, невообразимо огромная гончая с громадными челюстями, черная как смоль, — ответил Талос.

— А, лаконианский молосс, древняя спартанская порода. Ужасный зверь; говорят, что три таких пса могут загрызть льва.

Талос вздрогнул, отчаянный вой Криоса вновь зазвучал у него в ушах.

— Мой пес погиб? — Он посмотрел на пастуха вопросительным взглядом.

— Да, — ответил тот. — У него разорвана глотка.

Малыш Криос, товарищ детских игр, больше никогда не пойдет с ним на пастбище, не будет приветствовать его по вечерам, виляя хвостом. Талос почувствовал, как в горле застревает комок.

— Похорони его рядом с Критолаосом, пожалуйста, — сказал он Карасу и закрыл руками лицо.

 

ГЛАВА 6

Периалла

Талос, не выходивший из дома в течение длительного времени, восстанавливая силы после нападения спартанцев, полноправных граждан Спарты, размышлял о том положении, в котором он оказался, о тех резких переменах, которые произошли в его жизни за такое короткое время. После смерти Критолаоса он унаследовал его духовный и моральный авторитет среди жителей Тайгета. И, возможно, не только среди них, как давал понять ему Карас, который стал неотлучным спутником Талоса.

Его многое ставило в тупик, многое было непонятно. Он знал о Карасе очень немногое: лишь только то, что тот пришел из Мессении с отарой овец и поселился в лачуге около верхнего ручья. Он тяжело переживал карательный налет криптии на свою семью и размышлял об этом; люди, принимавшие участие в налете, вероятно, были те же самые, с которыми он сражался на равнине, защищая Антинею. Он был уверен, что слышал, как один из них выкрикивал имя Бритоса.

У него не было никаких сомнений, что Бритос его наизлейший враг, но все же по какой-то неведомой причине спартанский юноша счел его не настолько опасным, чтобы убить; он мог бы избавиться от него тысячу раз, если бы хотел, что бы там ни говорил Карас.

Талос попытался привести в порядок свои путаные мысли… столько разных впечатлений, противоречивых чувств… Ведь что-то остановило руку Бритоса, там, тогда в долине, что-то руководило им, когда он не допустил, чтобы его спутники зверски убили Талоса, или этот кровожадный пес, которого Бритос привел с собой, разорвал на куски. Но сколько он ни мучился, размышляя об этом, все равно не мог понять, почему его пощадили.

Правда, спартиаты подсознательно восхищались теми, кто проявлял доблесть и мужество, но и это не объясняло то обстоятельство, что ему, илоту, мятежнику, осмелившемуся защищать женщину и напасть на спартанцев, позволили остаться в живых.

И все-таки что-то влекло его в город спартанцев, то же самое чувство, что заставило его отправиться на равнину, когда он был еще совсем мальчишкой. Время от времени в его воображении возникал образ воина с изображением дракона на щите. Сейчас он уже знал, без всякой тени сомнения, что тот воин был отцом его смертельного врага.

Любовь к Антинее, вот, что согревало сердце Талоса, когда он чувствовал себя совершенно одиноким. Он мечтал, чтобы она пришла навестить его, даже хотя понимал, что это может поставить под угрозу ее жизнь.

Однако кое-что ему стало абсолютно ясно и понятно: он не может никуда убежать. Перед ним стоит задача, которую он должен выполнить для своего народа, он обещал это Критолаосу на смертном одре. Но к тому же он не мог смириться и с мыслью о возможной потере Антинеи. И, наконец, глубоко и полностью осознал, что в тысячу раз лучше рисковать жизнью, оставаясь здесь, у себя, чем скрываться в каких-то далеких краях, чем стать человеком, которого выслеживают и на которого охотятся как на зверя, там, где не будет никого, с кем можно поговорить, на кого можно положиться, с кем можно поделиться своими страхами и опасениями.

И тогда Антинея все-таки пришла к нему, рано утром бесшумно появилась в комнате.

— Талос, мой бедняжка Талос, — сказала она, обнимая его.

Теплая волна согрела его, сердце бешено застучало. Он прижал ее к себе, и сразу же отпустил.

— Ты не должна была приходить, — солгал он. — Ты же знаешь, что лес полон опасностей, да и долина тоже.

— Нет, не стоит беспокоиться. Никто не угрожал мне, я пришла вместе с отцом. До нас дошли слухи о том, что произошло с тобой, и мы поспешили придти, чтобы помочь тебе. Я останусь здесь с тобой, сама буду пасти отару до тех пор, пока ты полностью не поправишься. Сейчас отец может обходиться и без меня. А через месяц, когда ты снова наберешься сил, ты сможешь придти к нам и помочь убрать урожай, хорошо?

— О, да, — отвечал Талос, одновременно смущенный и тронутый. — Конечно, я приду.

Он помедлил, словно пытаясь подобрать нужные слова.

— Антинея, — продолжал он, — я с нетерпением будут ждать времени уборки урожая… тогда мы снова сможем быть вместе.

Мгновенье он наблюдал за ней, а когда ее зеленые глаза загорелись от радости, почувствовал, что он растроган до глубины души.

— Антинея… Антинея, почему мы рабы? Почему я не могу не думать о тебе, не опасаясь, что с нами что-нибудь случится?

Девушка прикрыла рот рукой.

— Не говори так, Талос, для меня ты не раб, а я не рабыня для тебя. Для меня ты великий воин, самый доблестный, самый великодушный из мужчин. Ты не раб, Талос.

— Я знаю, — ответил юноша, крепче сжимая ее руку. — Я знаю, что ты имеешь в виду, Антинея, но я также знаю и тот страх, который охватывает меня. Мне известны и кошмары, которые будят меня по ночам. Моя жизнь предопределена. И все же я не знаю, куда она поведет меня, потому что она не в моих собственных руках. И если я свяжу твою жизнь со своей, я не знаю, где она закончится, или как… теперь ты понимаешь меня?

— Да, понимаю, — ответила девушка, опуская глаза. — И именно поэтому иногда я хотела бы, чтобы мы никогда не встретились.

Антинея подняла свои полные слез глаза к его лицу.

— Талос, я единственная дочь Пелиаса, крестьянина… и я знаю, что теперь наш народ смотрит на тебя, как на особенного, избранного, последователя и преемника Критолаоса.

Талос сел в постели.

— Ты права, Антинея, Критолаос подготовил меня для того, чтобы стать его преемником: он обучил меня всему, чему мог, и оставил мне тяжелое наследство, но я не знаю точно почему. Однажды, когда-нибудь возможно…

— Да, Талос, возможно, придет и этот день. Мы не можем призывать и принуждать десницу провидения. В божественной воле предусмотрено что-то особое для тебя, для нашего народа, и однажды ты узнаешь, когда наступит это время. А сейчас мы должны продолжать жить. — Она напряженно смотрела на него. — Сейчас мы должны просто жить, и не просить больше никого и ни о чем.

Она медленно наклонилась к нему, погладила его лоб, нежно поцеловала и положила свою светлую головку ему на грудь, слушая стук его сердца, сейчас уже медленный, но такой же сильный, как воинственная барабанная дробь.

Прошло лето и осень, но как ни странно, не произошло ничего такого, что могло бы нарушить их жизнь. Талос снова приступил к работе, но то и дело с луком, спрятанным под плащом, возвращался к ручью.

На лесных полянах, скрытых от посторонних взоров, он возобновил занятия с луком, оттачивая свое мастерство, теперь уже под руководством Караса, своего загадочного друга. Даже на охоту они ходили вместе, и стрелы Талоса без промаха сражали оленей и кабанов, которых потом забивали и разделывали в лачуге Караса. Если кто-нибудь заметил бы такое оружие в руках илота, у него, несомненно, возникли бы неприятности.

Талос понял, что его товарищ был Критолаосу ближе, чем он мог себе представить; из слов Караса становилось понятно, что его осведомленность очень велика, хотя он никогда ни о чем не говорил прямо, а всего лишь намеками. Под руководством Караса Талос научился с беспощадной точностью сражаться с помощью своей пастушьей палки. Оба они были настолько увлечены и поглощены изнуряющими поединками и изучением приемов боевых искусств, что Талос часто возвращался домой с синяками на теле, а его кости трещали от крепких объятий мускулистых рук друга-соперника.

Своей матери и Антинее, которые озабоченно расспрашивали о шрамах и ушибах, Талос отвечал, что они получены в результате игр, которые пастухи изобретали, чтобы скоротать долгие послеполуденные часы на высокогорных пастбищах.

Ужасающие события прошлого года стали постепенно стираться из памяти, словно они происходили давным-давно, и Талос начал привыкать к представлению о такой жизни, которая может продолжаться и дальше, согретая робкой и ненавязчивой любовью матери, защищенная ободряющим присутствием Караса, воспламененная его страстью к Антинее.

И Антинея любила его, и так горячо, что не могла и думать ни о чем другом. Всего только несколько коротких месяцев тому назад, там, в доме ее отца, Талос был всего лишь хромым мальчиком, который привел своих овец с гор, угрюмым юношей, кого она легко поднимала на смех. А сейчас она ничего не видела, кроме него: если он хмурился, хоть на мгновенье, она чувствовала, как ее охватывает грусть и тоска; если она видела, что он улыбается, ее настроение улучшалось, а лицо прояснялось.

Она вспоминала с бесконечной нежностью, как любила его в первый раз, медленно, осторожно, чтобы не причинить ему боль; вспоминала ту неизвестную, восхитительную силу, которая руководила ее телом, руки Талоса на ее бедрах, волну пламени, которая зажигала огонь в ее лоне и сердце.

Она знала, что владеет самым прекрасным сокровищем на свете, и была уверена, что не будет конца тому, ради чего она существует. Когда она жила у своего отца, то с волнением ждала прихода Талоса, и в назначенный день, до рассвета, лежа в постели, еще в темноте, представляла себе, как он шнурует сандалии и берет свою пастушью палку, выходя из дома в сиянии утренних звезд.

Он должен открыть загон и выпустить отару, затем спуститься по склону, пройти через лес и выйти из него уже при свете зари, с волосами, влажными от росы, в сопровождении огромного барана с загнутыми рогами.

Он пройдет через равнину под оливковыми деревьями, как молодой бог. Она же пойдет во двор, помоется в ручье, и тогда услышит далекое блеяние ягнят, потом появится он, улыбаясь, и его глубокий открытый взгляд будет полон любви к ней. И тогда она, босоногая, побежит встречать его, громко окликая по имени, повиснет на шее, кружась вокруг него, смеясь и теребя его волосы.

Антинея знала, что мальчики ищут для себя товарища, когда приходит время, но она также знала, что Талос никого не хочет видеть, кроме нее. Придет и такое время, когда она сможет спать рядом с ним каждую ночь, готовить ему пищу и греть воду, в которой он вымоется, возвращаясь с пастбища. И она будет чинить его одежду долгими зимними вечерами при свете огня, а если он внезапно проснется ночью, потревоженный дурными снами, она вытрет пот с его лба и будет гладить по волосам, до тех пор, пока он не заснет снова.

С такими мыслями Антинея провела лето и осень, работая с Талосом в поле или сопровождая его на высокогорные пастбища до тех пор, пока холодный северный борей не сорвал последние листья с деревьев. Точно так, как природа следует своими путями, и она была уверена, что ее жизнь плавно продолжится рядом с юношей, которого она любила.

Но планы богов были совсем иными.

Однажды в конце зимы, когда Талос сидел перед своим домиком, созерцая закат солнца за притихшим голым лесом, он увидел свою судьбу, которая шла по тропе, пересекающей поляну: странная сгорбившаяся старуха, в каком-то тряпье, шагала там, опираясь на длинную палку. Седые волосы были собраны в пучок на затылке, завязанный белой шерстяной лентой, с которой свисали бренчащие металлические диски.

Старуха сразу же заметила Талоса и свернула с тропинки, направляясь к нему. Юный пастух наблюдал за ней с дурными предчувствиями, почти со страхом: изможденное лицо покрыто густой сетью глубоких морщин, но тело удивительно энергичное, шаг бойкий, быстрый, решительный.

Талос задрожал. Он не мог не вспомнить в этот момент все сказки, которые рассказывал ему Критолаос, когда он был еще ребенком, чтобы заставить быстро уснуть без жалоб и хныканья. К примеру, сказку о жестокой Келеносе, которая бродит под видом старухи по ночам, в поисках малышей, чтобы схватить и унести их в свое отвратительное, страшное гнездо на далеком острове.

«Что за глупость!» — подумал он про себя, по мере ее приближения. Но все же юноша никак не мог понять, с чего этой старухе скитаться в горах одной, когда наступает ночь.

Наконец она оказалась рядом с ним и подняла свои серые глаза, чтобы встретиться с его взглядом: глаза, сверкающие зловещим огнем в темных глазницах.

— Пастух, — обратилась она хриплым голосом к юноше, — на этой земле живет человек, которого зовут Карас. Я должна увидеть его, и незамедлительно. Где я могу найти его?

Талос встревожился; меньше всего он ожидал услышать нечто подобное из уст столь странного существа.

— Откуда тебе известно это имя? — спросил он недоуменно.

— Ни о чем меня не расспрашивай, — ответила женщина тоном, не допускающим возражений. — Ответь на вопрос, если можешь.

Талос показал на дорогу, по которой она пришла.

— Вернись на тропу, — сказал он. — И следуй по ней к горе. Когда дойдешь до развилки, поверни налево. Войдешь в лес. Продолжай идти, пока не дойдешь до полянки. Там ты увидишь ручей, а рядом и будет хижина. Постучи в дверь три раза, Карас откроет тебе. Но ты уверена, что хочешь пойти туда сейчас? Уже темно, а лес ночью опасен. Волки голодны; они часто нападают на стада.

— Не пугают меня волки, — ответила старуха, странно улыбаясь.

Она устремила на юношу свой леденящий взор.

— И ты ведь тоже не боишься. Разве ты сам не молодой волк?

Она повернулась и пошла обратно к тропинке, не сказав больше ни единого слова. В темноте Талос услышал звенящее бренчание погремушек на посохе, которым старуха привыкла пользоваться при ходьбе. Он вернулся в дом, чтобы согреться около огня, но дрожал он не только от холода.

— Кто эта женщина, что была здесь с тобой? — спросила мать, подавая ему миску с супом.

— Старуха, которую я никогда раньше не видел в округе. Она спрашивала про Караса.

— Карас? А где он сейчас?

— Он пошел в свою хижину, вверх по ручью.

— Но тебе не следовало говорить ей об этом. Карас не хочет, чтобы туда приходили незнакомцы.

— О, мама, что плохого может сделать бедная старуха? Она странная, это правда, но кажется скорее безумной, чем опасной. Пойти через лес в такой час, одной…

Талос молча начал есть, внимательно припоминая все, что произошло. В ушах звенело ее странное высказывание:

— Разве ты сам не молодой волк?..

Именно так назвал юношу Критолаос перед смертью, и Карас приветствовал его точно таким же образом. Он быстро покончил с едой, надел плащ и пошел к двери.

— Куда ты уходишь? — забеспокоилась мать. — Уже совсем темно, сегодня даже нет луны. Ты же сам сказал, что нет никаких причин беспокоиться о Карасе.

— Я не беспокоюсь о нем. Но эту бедную женщину может разорвать на куски какой-нибудь волк.

— Сейчас она, наверное, уже дошла до дома. Если на нее напали волки, то ты уже ничего не сможешь сделать, чтобы помочь ей.

— Хорошо, тогда я хочу узнать, кто она, мама, и собираюсь выяснить это немедленно. Не беспокойся обо мне, если я не вернусь вечером. Я вооружен и могу постоять за себя, я буду там совсем скоро. Ложись спать, ты, должно быть, устала.

***

Мощное тело Караса закрыло собой весь дверной проем. Изнутри хижина была освещена красными отблесками пламени, полыхавшего в очаге. Мужчина широко раскрыл глаза, словно не веря тому, что видел перед собой.

— Периалла! — воскликнул он. — Ты здесь?

— Быстро впусти меня, — сказала старуха. — Я почти оцепенела от холода.

Карас отодвинулся в сторону, старуха вошла, задевая его, схватила табурет и села, согревая руки над огнем. Карас сел рядом с ней.

— Ты голодна? — спросил он.

— Да, я очень голодная; в пути с самого рассвета, и во рту не было ни крошки, если не считать куска черствого хлеба и нескольких оливок, что мне достались на постоялом дворе.

Карас принес ей хлеб и сыр.

— Разве у тебя нет вина? — потребовала старуха. — В горле совсем пересохло.

Карас достал бутыль с полки и налил красное вино в деревянную кружку.

Он подождал, пока она сделает несколько глотков и, проверив, закрыта ли дверь, снова сел рядом со старухой.

— Тогда скажи мне, что случилось? Не могу понять, каким образом ты здесь очутилась, как смогла найти меня? — спросил он, пристально, с подозрением глядя на женщину.

— Как я нашла тебя? О, Карас, — отвечала она, — что может остаться тайным от меня, Периаллы, пророчицы, голоса Дельфийского бога?

Карас отвел глаза.

— Нет, — продолжала женщина, — тебе не стоит беспокоиться, никто не преследует меня, но…

— Но?

— Но я думаю, что у нас скоро будут гости.

Карас вскочил и потянулся к тяжелой дубинке, прислоненной к стене за спиной.

— Успокойся, — продолжала женщина. — Опасности нет никакой, но если предчувствие не обманывает меня, молодой волк только что взял мой след и идет по нему.

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю не о животном. Это молодой пастух, которого я встретила на поляне, он и сказал мне, как пройти к твоей лачуге. — Периалла нахмурила седые брови, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Я хорошо рассмотрела его, — медленно продолжала она, тщательно произнося каждое слово. — У него сердце волка… ибо он не боится ходить через лес ночью. Я прочитала подозрение в его глазах. Он придет.

Карас уставился на нее, нахмурясь:

— Ты знаешь, кто он такой?

— Нет, — сказала женщина. — Но он не пастух.

Карас налил еще вина.

— Почему ты покинула храм?

— Я была вынуждена, — вздохнула женщина. — Я позволила своим устам обманывать и продала свою душу… за высокую цену. — Она проглотила вино сразу все до дна, затем разразилась грубым смехом.

— Знаешь ли ты, почему в городе спартанцев царь Леотихид сидит на троне, по праву принадлежащему Демарату, живущему в изгнании в течение долгих лет?

Карас не понимал. Женщина схватила прядь его волос своими скрюченными пальцами и с силой дернула.

— Я скажу тебе, — продолжила она. — Даже если ты и тупоумный и не можешь понять этого сам… Потому что я, Периалла, дельфийская пифия, голос Феба, продала его. — Она снова рассмеялась, и на этот раз голос ее звучал почти истерически.

— Я знаю, что Демарата свергли еще перед битвой афинян с персами при Марафоне, потому что было обнаружено, что он не приходится сыном своему отцу.

— Глупец, — прошипела женщина. — Именно я сделала его незаконнорожденным, убежденная красноречием царя Клеомена, который ненавидел его, и золотом Кобона, его афинского друга.

Карас слушал, широко раскрыв глаза.

— Такое несметное количество золота; никогда не видела столько золота за всю свою жизнь… и для тебя тоже было достаточно, — добавила она, качая головой. — Никогда не забуду Караса, пастуха, который подобрал меня, измученную и умирающую от голода, когда я убежала от тех, кто обратил меня в рабство.

— Тебе не следовало этого делать, — прошептал Карас смущенно.

— Ну, а я сделала. Тогда мне казалось, что все останется в тайне… прошло почти четыре года…

— Кобон, — размышлял Карас, — я помню его. Он был писцом в храме?

— Да, память хорошо служит тебе. Кобона поддерживали афиняне, я уверена. Они не могли простить царю Демарату, что тот оказал сопротивление царю Клеомену, когда Клеомен хотел наказать эгинцев, сдавшихся персам во время марафонского сражения.

— Тогда, если я правильно понимаю тебя, афиняне и Клеомен вместе задумали уничтожить Демарата.

Старуха взглянула на него со странной ухмылкой.

— Возможно, Карас, но не думаю, что это так уж важно для любого из нас. Совет Святилища вынес вердикт: я проклята. Отныне и навеки.

Она подняла голову, металлические диски на ее ленте зазвенели.

— Изгнана… да, но они не осмелились приговорить меня к смерти.

Ее глаза сверкали в свете затухающею пламени очага.

— Они все еще боятся Периаллу.

— Можешь остаться здесь, если хочешь, — предложил Карас. — У меня есть отара…

— Тихо! — прервала его женщина, прикладывая руку к уху. — Кто-то там, снаружи…

Карас схватил дубинку и бросился к двери.

— Стой, Карас, это я! — Талос как раз собирался войти. — Быстро, следуй за тем человеком, — велел он, схватив руку, угрожающе замахнувшуюся дубинкой и указывая на фигуру в капюшоне, убегающую к краю поляны. Вместе они кинулись за ним. Карасу почти удалось схватить соглядатая, но человек в капюшоне изловчился и прыгнул в густые заросли, Карас быстро потерял его следы. Талос задыхаясь, прибежал обратно.

— Проклятье. Эта нога!.. Я бы мог поймать его, но споткнулся. Как раз в этот момент ты выскочил из хижины и едва не размозжил мне голову тем самым бревном, которое было у тебя в руке.

— Прости, Талос, но в такой темноте… Кто это был?

— Я не знаю. Возможно, спартанец. Я тропился к тебе, потому что старуха…

— Я знаю, — прервал его Карас.

— Ну, на полпути на тропинке я увидел, как он вышел из леса, и последовал за ним. К сожалению, я должен был часто останавливаться позади него, потому что тропинка полна сухих листьев и веток, а я не хотел шуметь. Человек дошел до хижины, и оказалось, что он подглядывает в окно. Я подкрадывался все ближе и ближе, чтобы прыгнуть на него, но в темноте споткнулся о сухую ветку. Он вырвался, когда я падал на землю, и убежал. Но не понимаю, почему твоя собака не напала на него.

— Этот маленький мерзавец опять убежал сегодня ночью. Это время случек; сейчас он скулит в пылу страсти около какой-нибудь сучки, у которой течка.

Они вошли в дверь, оставленную широко открытой, но Талос остановился на пороге, удивленный тем, что увидел старуху, которая разговаривала с ним, на поляне, а сейчас спокойно сидела у очага.

— А, молодой волк, — сказала она, не оборачиваясь. — Я знала, что ты должен придти.

— Правильно, — сказал Карас. — Но до волка здесь побывал спартанский змей, он шпионил за нами.

— Я что-то заметила, — сказала старуха. — Но в эти дни мой разум затуманен. Взор изменяет мне.

— Входи смело, Талос, — сказал Карас юноше, который неуверенно топтался около двери. — Эта женщина тебе не враг. Она может сотворить и непоправимое зло, и большое добро, в зависимости от того, к чему склоняется ее сердце, но ты не должен ее бояться. Однажды ты узнаешь, кто она на самом деле. Сейчас она собирается остаться здесь со мной, потому что ей некуда идти. Удача отвернулась от нее, судьба нанесла ей страшный удар.

— Проходи сюда, — сказала женщина, все еще не оборачиваясь к юноше.

Талос прошел к очагу с другой стороны и сел на пол, на одну из циновок. Лицо женщины, освещаемое только последними тлеющими красными углями, казалось призрачным. Серые глаза остановили на нем свой взгляд из-под полуопущенных век.

— В нем есть что-то пугающее, — вдруг сказала она, поворачиваясь к Карасу. — Но не могу я понять, что именно.

Талос встревожился: как эта женщина могла говорить такие вещи? Кто она такая? Ему никогда не приходилось видеть никого, похожего на нее.

Старуха закрыла глаза, потом что-то достала из своего мешка и бросила на тлеющие угольки, в воздух поднялось густое облако дыма, насыщенного благовониями.

— Нет, Периалла! — воскликнул Карас.

Женщина даже не взглянула на него и склонилась над очагом, вдыхая поднимающиеся пары. Она схватила посох, который стоял около нее, начала ритмично раскачивать его, позвякивая побрякушками.

Талос почувствовал, что он пьянеет, словно крепкое вино ударило ему в голову.

Периалла часто и тяжело дышала, сотрясаемая дрожью. Тело оцепенело, на лбу выступили капли пота. Вдруг из груди ее исторглись горькие, болезненные стенания, словно острый клинок пронзил нутро:

— Всемогущие боги! — пронзительно вскрикнула она. — Всемогущие боги, позвольте Периалле видеть!

Старуха изнемогала, голова склонилась вперед, ловя губами воздух. Вдруг она встала, опираясь на посох, открыла глаза. Они были неподвижными, широко раскрытыми, остекленевшими. Глухой далекий вой послышался в лесу. Женщина начала говорить:

— Твое знамение… О, Бог Волков, Феб, Периалла слышит тебя… Периалла видит…

Она стала звенеть побрякушками, произнося нараспев странные слова, а мужчины молча наблюдали за ее трансом, не смея пошевелить и пальцем. В неразборчивом бессмысленном речитативе отдельные слова становились отчетливыми, как ветки дерева, всплывающие на поверхность, в море тумана, затем слова стали приобретать смысл, связываясь друг с другом:

Дракон и волк сначала С безжалостной ненавистью Изранили друг друга. Потом Лев Спарты Пронзенный, пал, копьем сраженный. Мидянин высоко его метнул. И тот, кто струсил, поднял меч, Хранитель стада взял свой гнутый лук Спеша к бессмертной славе вместе…

Периалла закрыла глаза и успокоилась, затихая. Затем снова начала вертеть посох в руках. Из уст ее исходил странный, равномерный речитатив, сначала приятный и низкий, и затем жесткий, резкий.

Пророчица, казалось, что-то искала в своих видениях. Беспокойные, ужасные мысли промелькнули во взоре и отразились на лбу, который немыслимо сморщился, словно охваченный внезапной болезненной судорогой. Ее глаза, казалось, уставились в пустоту, затем остановились на Талосе. Вдруг, совершенно неожиданно вырвались слова:

Сияющая слава подобна солнца закату К людям бронзы он спиной повернулся, Эносигей сотрясает землю Пелопа. Крику крови закрыл свои уши он. Голос сердца могучий Призвал в город мертвых его. Затем, истратив свои последние силы, Она со стоном рухнула на землю. Начиная с этого дня, стала свершаться судьба Талоса.

Периалла исчезла точно так же, как и появилась, хотя образ странствующей старой пророчицы сохранялся в течение долгих лет в рассказах горных пастухов.

Обман открылся, царя Клеомена свергли с престола за то, что он отправил в изгнание Демарата. Однажды на рассвете Клеомен покинул Спарту, закутанный в плащ, в седле черного породистого коня.

К нему присоединилось несколько его близких друзей, среди которых был и Крафиппос, владелец Пелиаса и Талоса. Крестьянин с дочерью были вынуждены покинуть ферму, чтобы отправиться вместе со своим хозяином в дальние края.

И вот, как-то летним вечером Талос стоял во дворе и наблюдал, как Антинея уезжает вместе с отцом. Он провожать ее взглядом, размахивая обеими руками в воздухе до тех пор, пока она не растворилась за пеленой горячих слез. Сердце его замкнулось, — так раненый дикобраз расправляет свои иглы: больше никогда никакая женщина не сможет быть столь желанной и прекрасной в его глазах.

Он вернулся к горе, когда Спарта приветствовала нового царя: Леонида, сына Анаксандрида из рода Геркулеса.

 

ГЛАВА 7

Великий царь

Изгой Демарат сидел в передней великолепного зала, мрачно наблюдая за дверями, украшенными эмалевым узором, охраняемыми с двух сторон двумя рослыми воинами Бессмертной Стражи. За дверями находился трон царя Ксеркса, сына Дария Великого, который вскоре должен был принять его.

Он видел, как зал покинул карфагенский посол в прекрасной пурпурной мантии, отороченной золотом, сопровождаемый двумя жрецами в головных уборах, усыпанных драгоценными камнями.

Они возбужденно разговаривали друг с другом на своем непостижимом языке, и вид у них был явно удовлетворенный.

Демарат с горькой усмешкой посмотрел на свои поношенные сапоги, схватил меч и поправил на плечах серый шерстяной плащ, приводя его по возможности в наиболее благопристойный вид. Он взял подмышку шлем с гребнем, единственный оставшийся свидетель его былой принадлежности к царскому трону, и встал: наступил долгожданный момент. Он подошел к дверям, его встретили управляющий и переводчик, грек из Галикарнаса.

— О, Демарат, Великий царь ждет тебя, — провозгласил он.

Спартанец последовал за ними через дверь, которую в этот момент услужливо открывали два стража. Войдя в зал, он был потрясен великолепным мрамором, красочными эмалевыми узорами, золотом и драгоценными камнями, коврами. Он даже и представить себе не мог, что такие несметные сокровища могут находиться в одном месте. Балдахин в конце зала увенчивал трон Ксеркса. У правителя была длинная вьющаяся борода, на голове — убор из золота, в правой руке — скипетр слоновой кости, инкрустированный россыпью драгоценных камней. Два слуги, стоящие позади царского трона, медленного обмахивали царя огромными опахалами из страусовых перьев. У подножия трона гепард лениво вылизывал свою шкуру, но внезапно поднял маленькую голову и неподвижным взглядом уставился на небольшую приближающуюся группу.

Они остановились у подножия трона; грек-переводчик и управляющий распростерлись ниц на полу. Демарат продолжал стоять и приветствовал царя кивком. Царь бросил раздраженный взгляд на управляющего, который все еще лежал лицом вниз на полу, и что-то резко и отрывисто выкрикнул переводчику-греку. Переводчик, повернув голову в сторону, отчаянно зашептал:

— Ты должен пасть ниц, сейчас же! Встань на колени и коснись пола лбом.

Демарат, с безмятежным видом, неотрывно смотрел на царя.

— Не будь глупцом, — прошипел переводчик, а управляющий продолжал резко выкрикивать настоятельные требования на своем непостижимом языке.

Демарат смотрел на него с презрением, и затем повернулся к явно разъяренному монарху, который застыл в неподвижной позе, как статуя, в торжественности своих тяжелых царственно-великолепных одеяний.

— Я Демарат, сын Аристона, царь спартанцев, — сказал он. — Я прибыл с благодарностью за твою благосклонность и гонимый необходимостью и невзгодами, но не для того, чтобы кланяться тебе в ноги, владыка. У спартанцев, свободных людей, не принято падать ниц ни перед кем, ни при каких обстоятельствах и никогда.

Он молча посмотрел на царя царей.

Грек-переводчик, по знаку церемониймейстера, который стоял на ступенях трона, поднялся на ноги вместе с управляющим и торопливо, не без дрожи в голосе перевел слова Демарата. Впервые за долгие годы покорного и безупречного рабского служения, он вынужден был переводить слова отказа своему хозяину.

Последовало долгое замешательство. Даже медленные, равномерные движения опахал прекратились на какое-то мгновенье. Бесконечно долго Ксеркс и Демарат смотрели в лицо друг другу, а управляющий, бледный как полотно, почувствовал, как его внутренности тают в жирном, отвислом животе.

Царь царей заговорил:

— О Демарат, ни одному смертному никогда, ни при каких обстоятельствах не дозволялось бросить вызов нашему величию, как сделал это ты! Но наша воля, как тебе известно, такова, что мы считаем тебя царем спартанцев, и царем, близким нам. И, следовательно, мы понимаем, что ты, как истинный царь, даже в невзгодах, не склоняешь своей головы.

Переводчик и управляющий вздохнули с облегчением, едва веря своим собственным ушам. Демарат слегка поклонился в знак благодарности. Великий царь продолжал:

— Скажи нам, о Демарат, кто они, эти спартанцы, ибо такое имя нам неизвестно.

Демарат пришел в замешательство; казалось невероятным, что персидский владыка может не знать о существовании самого сильного и могущественного народа Эллады!

Он отвечал:

— О, мой господин, спартанцы — самые сильные и самые доблестные из греков. Никто не может сравниться с ними в войне, никто не может покорить их. Над ними нет другого господина, кроме закона, перед которым все равны, даже цари.

Ксеркс поднял брови. Управляющий понял, еще даже не услышав перевода, что все сказанное чужеземцем, сильно удивило владыку, который хорошо понимал греческий язык, и пользовался услугами переводчика, в основном, только ради соответствия правилам этикета, а также, чтобы добиться полного понимания всех тонкостей сказанного.

Ксеркс жестом отдал приказ церемониймейстеру, и в зал внесли скамью с пурпурной подушкой,

Демарат сел. Затем царь снова заговорил:

— Мы ничего не знаем про спартанцев, о которых ты рассказывал. Нам бы хотелось поверить твоим словам, даже если это и нелегко. Мы, однако, знаем афинян. Они самые нечестивые из людей, они осмелились оказать помощь нашим ионийским подданным, когда те восстали. Мы решили наказать их так, чтобы гибель этого народа послужила примером всем прочим, так, чтобы никогда более никто даже не осмелился бы поставить под сомнение наше могущество. Все греки, живущие на континенте и на островах, должны признать нашу власть, никогда более и не помышляя о сопротивлении. Ты знаешь этих людей лучше, чем кто-либо, ты можешь оказать нам большую помощь. Такова наша вера и желание.

Царь замолчал. Церемониймейстер подождал, пока закончит переводчик, и затем кивнул управляющему, который пригласил Демарата покинуть зал вместе с ним. Аудиенция окончилась, спартанец еще раз кивнул владыке головой на прощание, повернулся и направился к дверям в сопровождении двоих сановников.

Коридоры звенели под подбитыми гвоздями сапогами спартанского царя.

В следующие годы, посыльные Великого царя, разъезжали по всем провинциям невообразимо огромной империи, призывая народ к оружию. Раджи из далекой Индии, сатрапы Бактрии, Согдианы, Аракосии, Мидии, Аравии, Лидии, Каппадокии и Египта начали вербовать воинов. В портах Ионии и Финикии сотни судов были поставлены на верфи, в то время как целые леса вырубались в Ливии и горах Таврии, чтобы обеспечить необходимый материал для судостроения. Стратеги Ксеркса разрабатывали великий план вторжения в Европу.

Направление марша войск проходило непосредственно через Фракию и Македонию; эти царства должны были быстро покориться и прийти в полное повиновение.

Инженеры Ионии разработали проект моста, размещающегося на лодках, который должен был обеспечить проход великой армии через залив Геллеспонт и срезать путь через перешеек полуострова Халкидика. Это позволило бы флоту не огибать мыс горы Афон по морю, полному опасных рифов.

Вся Азия готовилась навалиться на Грецию, потоки пехотинцев и всадников должны были создать новую провинцию, покорную и подчиненную царю. Или оставить за собой пустыню, усеянную дымящимися развалинами.

Той весной новости об этих приготовлениях достигли Греции, с первыми судами, прибывшими в порты Афин, Эгины и Гифеума. Но эти новости сначала не были приняты во внимание: внутренние дела Спарты приковали к себе все внимание ее правителей.

Ходили слухи о том, что царь Клеомен, разъяренный тем, что его признали виновным и изгнали из города, собирает союзников в Аркадии и Мессении, что он даже рассматривает возможность военного похода на свою собственную страну.

Встревоженная Коллегия Пяти решила призвать его обратно, пытаясь наладить управление, предлагая восстановить его в правах и возвести в царское достоинство.

Однажды летним днем Аристарх и его сын Бритос отправились вместе с пятью друзьями, чтобы принять возвращающегося царя. Годы изгнания и ярость, вынашиваемая в течение долгих лет, изменили Клеомена. Он спустился с лошади, снял свой шлем с гребнем, осматриваясь вокруг.

Ему удалось насчитать немого друзей, которые сохранили ему преданность. Вот именно так и должно быть, подумал он. Старый лев вернулся только затем, чтобы закончить свои дни в клетке. Но, возможно, на этот раз он слишком устал, чтобы достойно сражаться. Он схватил руку, протянутую Аристархом, который поцеловал его в щетинистую щеку.

— Мы все рады твоему возвращению, владыка, и предлагаем тебе силу наших рук и верность наших сердец.

Царь опустил глаза в землю и прошептал:

— Велика твоя доблесть и благородство, Аристарх. Ты не боишься показать себя другом того, кто оказался неудачником, но подумай и позаботься о себе и о своей семье. Эти времена — суть времена лжи и злодеяний. Кажется, что доблесть и благородство навсегда покинули город.

Он повернул на улицу, ведущую к его дому, покинутому на долгие годы. Когда он шел, двери захлопывались перед ним, потому что люди поспешно прятались в своих домах. Когда он подошел к своему жилищу, то увидел, что его ожидают пятеро эфоров. Самый старший, слегка кланяясь, подал ему скипетр со словами:

— Приветствуем тебя, о, Клеомен, сын Анаксандрида. Вручаем тебе скипетр твоего отца.

Царь лишь сухо поблагодарил их. Он прошел через двери в свой дом, сбросил на скамейку пыльный королевский плащ и сел, склонив седую голову. Он услышал шаги позади себя, но даже не повернулся, приготавливаясь к удару кинжала в спину. Вместо этого он услышал голос, который был ему хорошо знаком:

— Выражаю почтение моему царю и приветствую брата.

— Леонид, ты?

— Да, я. Ты удивлен, увидев меня?

— Нет, не удивлен. Но я бы предпочитал увидеть тебя несколько раньше, вместе с друзьями, которые встречали меня во время приезда. И скипетр наших дедов я хотел бы получить из твоих рук, а не из рук того ядовитого змея…

— Клеомен, ты не должен был возвращаться. Всем известно, что ты убедил дельфийскую пифию пророчествовать против Демарата. Эфоры призвали тебя обратно, руководствуясь одним только страхом. Если это, вообще, не…

— Я знаю. Если это не ловушка, чтобы избавиться от меня раз и навсегда; я понимал и это, когда решил вернуться. Почти никто не вышел встретить меня, кроме Аристарха, Бритоса и всего лишь нескольких друзей. Даже тебя не было. Но я это понимаю. Город почти уже поздравил тебя с возведением в царское достоинство, а мое возвращение означает…

— Это совсем не означает то, что ты думаешь, — прервал его Леонид. — Я никогда не стремился к престолонаследию; мне предшествовал мой несчастный брат Дорей, который теперь покоится в далекой земле Сицилии, похороненный среди варварского народа. Когда ты уехал, душу мою охватила печаль. У меня не хватало храбрости поговорить с тобой. Я боялся, что ты можешь подумать именно то, что, как я вижу, ты думаешь и сейчас.

Клеомен слушал, сосредоточенно наблюдая за странными знаками, возникающими в золе очага.

Он поднял голову, разглядывая в тусклом свете лицо Леонида с коротко подстриженной бородкой цвета меди.

— Я признателен тебе за твои слова, Леонид. Это момент самой страшной горечи для меня. Судьба заявляет о себе слишком мрачно… В такие минуты, как эта, слово друга — единственное лекарство. Слушай меня, и слушай внимательно: для Клеомена все кончено. Сейчас я это уже знаю, хотя перед тем, как прибыть сюда, я еще питал некоторые иллюзии и надежды. Недобрая участь ожидает меня, и, возможно, только это и правильно; разве не я, в конце концов, тот человек, кто осмелился осквернить святость храма и нанести оскорбление божеству города Дельфы? Если на мне лежит проклятие, я не буду даже стараться избежать своей судьбы. Но ты не должен более встречаться со мной. Скипетр Анаксандридов скоро вернется к тебе. И ты не должен более пожимать мою руку, нечестивую руку того, кому боги отказали в своей благосклонности.

Леонид пытался прервать его.

— Нет, послушай, — продолжал Клеомен. — Ты должен поступать так, как я сказал, и Аристарх должен сделать то же самое. Передай ему, что я высоко ценю его дружбу и храбрость, но у него есть сын, доблестный воин, достойный славы своего отца. Я не хочу, чтобы его будущее было запятнано тем, что он оказывал мне помощь и был моим другом. Клеомен должен оставаться один, отныне и всегда, чтобы встретиться лицом к лицу со своей судьбой. Не осталось таких дорог, по которым я мог бы пройти.

Он поднялся на ноги.

— Прощай, Леонид. И помни тот день, в который я, без малейших колебаний, продал собственную душу, ради блага моего города и всех греков. Я не испытывал никаких колебаний, одобряя ложь и призывая ее, только ради того, чтобы она послужила возможности избавиться от Демарата, устранить его. Он защищал друзей-персов, варваров, а сейчас, мне это точно известно, он обратился с призывом к самому Великому царю! Но ничто из этого не имеет никакого значения. Уже решено и подписано, что Клеомен должен умереть, обесчещенным, в своем собственном городе.

Леонид внимательно смотрел в усталые глаза старого воина. Что осталось от былого беспощадного воителя? От холодного, ясного ума, способного разрабатывать смелые планы сражений и точно исполнять их, шаг за шагом? Он почувствовал глубокую жалость к этому человеку, которого произвел на свет его отец с другой женщиной, и которым он всегда восхищался, можно даже сказать, любил как настоящего брата.

— Возможно, ты и прав, — сказал он. — Немногим людям хватает храбрости бросить вызов богам, и ты — один из них, Клеомен. Я выполню все, что ты сказал, чтобы другие раны не терзали тело Спарты. Город ожидают тяжелые времена. Прощай, о наш царь. Я знаю, что ты не сделаешь ничего такого, что бы могло запятнать бы твою репутацию воина. В твоих жилах течет кровь Геркулеса.

Он вышел из комнаты, останавливаясь на мгновенье в дверях, спиной к слепящему свету улицы. Затем он исчез в опустевшем городе.

Конец Клеомена был ужасающим. Говорили, что он начал пить, как варвары с севера: неразбавленное вино в огромных количествах, не смешивая его с водой, как это принято у греков. Ходили слухи, что он потерял рассудок, что стал ненавидеть всех вокруг, тыкал своим скипетром в лицо первому встречному, с кем сталкивался на улице.

Эфоры объявили, что город не может терпеть этот позор. Его схватили и привязали к столбу на одной из площадей города. Здесь царь оказался беспомощной мишенью для насмешек и презрения своих врагов. Стоя на коленях в ножных колодках, с запястьями, скованными цепями, в разорванной одежде, он молил прохожих о смерти.

Однажды утром, незадолго до рассвета ему удалось расправиться с илотом, которому было приказано охранять Клеомена, ударив его цепями во время сна. Он завладел кинжалом илота и начал увечить свое тело, разрезая его на полосы: от голеней до ляжек и от ляжек до бедра и паха.

Некоторые говорили, что слышали его крики в утренней тишине; другие утверждали, что их дома звенели от долгого, безумного, леденящего душу хохота.

Илот, придя в сознание, увидел, что царь корчится в луже крови, не опуская своего яростного взора ни на мгновенье, скрежеща зубами со зверской гримасой. Наконец, царь вонзил кинжал себе в живот, разрезая и его на полосы, и таким образом скончался.

Так погиб Клеомен, сын Анаксандрида, пороча лицо своего города, пятная его кровью и своей собственной истерзанной плотью.

***

Талос, услышав о возвращении Клеомена, надеялся снова увидеть Антинею, но ему пришлось вскоре разочароваться. Он узнал, что Крафиппос, не осмеливавшийся так быстро вернуться в Спарту, решил остаться в поместье в Мессении, а Пелиас вместе с дочерью тоже находятся с ним.

Как Талос ни старался, он долго не мог больше ничего разузнать о них до того дня, когда какие-то мессенские пастуха не рассказали ему, что старик Пелиас живет почти как нищий, возделывая каменистое поле, а девушка выполняет всю черную работу, трудясь в поте лица с утра до поздней ночи, чтобы как-то облегчить жизнь старика.

Она просила сообщить Талосу, что помнит его, и что она никогда не отдаст свое сердце другому мужчине. Ему передал все новости Карас, который сам слышал это от пастухов. Карас просил его не отчаиваться: возможно, однажды эти двое вернутся в долину. Но в сердце Талоса, вместо надежды, была только одна боль.

В отсутствии Крафиппоса, Талос продолжал каждый год передавать собранный урожай надсмотрщику. Казалось, что беспокойные события его ранней юности ушли далеко-далеко, постепенно забываясь, и каждый проходящий день делал его все более и более похожим на других горных пастухов. Тайна, единственным хранилищем которой была его душа, почти канула в забвение, как бесполезный предмет, забытый на дне пересохшего заброшенного колодца.

Слухи о том, что Великий царь собирает армию в Азии, стали просачиваться и в горы, внося волнение в монотонное существование илотов, возбуждая сначала только любопытство, а потом уже и беспокойство. Они задавали себе вопрос: не сможет ли война когда-нибудь действительно задеть и их самих, сумеет ли царь Персии перебросить войска через море.

Эти слухи особенно волновали женщин, с ужасом ожидающих того возможного дня, когда их мужчины будут вынуждены сопровождать спартанских воинов, покинув свои дома, поля и свои отары. Им придется испытать изнуряющую усталость, голод и жажду, страшные трудности без какой-либо пользы для себя, даже безо всякой надежды. Для этих людей, раздавленных бременем повседневной жизни, одна лишь вероятность скорой войны уже была подлинным кошмаром.

В прошлой войне, которую вел царь Клеомен против аргивов, илоты подвергались ужасным мучениям, но, по крайней мере, они оставались вблизи от своих домов.

Если Великий царь действительно придет в Элладу, никто не сможет сказать, где произойдет столкновение армий, как долго будут продолжаться военные действия.

Илотов, на самом деле, даже мало заботило, кто победит. В любом случае, ничто не может измениться для несчастных рабов: новые победители, безусловно, не будут беспокоиться о том, чтобы сбросить тяжелое ярмо, которое они вынуждены носить.

Прошло три года, затем стали поступать известия о том, что невероятно многочисленные военные силы Великого царя начинают собираться около Сард в Лидии, готовясь к броску на Элладу.

Слухи со всех уголков Греции достигли и Спарты, и, в свою очередь, распространялись по всем направлениям. Военные сборы и призыв к оружию: предвестники войны…

Однажды осенним утром царь Леонид и царь Леотихид распрощались со своим окружением и направились в Коринф.

Там, на перешейке, около величественного храма Посейдона, они должны встретиться с представителями многочисленных городов-государств, полисов, для разработки совместного плана обороны.

Оба властелина знали ход мыслей эфоров, старейшин и народного собрания: они готовы были настаивать, чтобы линии обороны проходили непосредственно на самом перешейке, с тем, чтобы обеспечить защиту Пелопоннеса от вторгающейся армии.

Однако они были полностью осведомлены и о том, что афиняне и представители Фокеи потребуют, чтобы объединенная армия также сомкнула ряды в горном проходе в Фермопилах, чтобы обеспечить оборону центральной Эллады.

В зале Коринфского совета сидели представители тридцати одного государства, которые решили объединить военные силы против Великого царя. Стража застыла, приветствуя двух царей Спарты, салютуя, когда они вошли в зал. Царь Леонид и царь Леотихид заняли места, предусмотренные для них.

Зал оказался почти полон, представителю Коринфа была предоставлена честь открыть собрание. Он зачитал договор, который они должны подписать; там заявлялось, что они все должны действовать в полном согласии, забыв о своих противоречиях и спорах, в течение всего периода ведения войны с варварами. Он объявил о приказе вернуть всех политических изгнанников и зачитал положение о составе союзной армии.

Высшее командование возлагалось на Спарту. Царь Леонид и царь Леотихид возглавят наземные войска. Флотоводец Еврибиад назначен верховным командующим морской армады, хотя большинство судов и предоставлено афинянами. Корсиканцы присоединились к союзу, и тоже вышлют свой флот.

Сиракузы, могущественный город Сицилии, отказались принять участие в военном походе. Их тиран Гелон потребовал, чтобы высшее командование армией или, по меньшей мере, флотом, было возложено на него, но никто не допустил этого.

В Азию, в Сарды, уже были отправлены осведомители, чтобы разведать точные сведения о вражеской армии, ее реальных размерах, что часто вызывало вопросы и споры. Некоторые даже утверждали, что рассказы, которые достигали их ушей, просто нелепы.

До некоторого времени все шло хорошо. Безусловно, напряжение сохранялось, но было совершенно ясно, что всеми посланцами руководит одна общая идея: желание дать отпор вражескому нашествию.

Трудности возникли тогда, когда нужно было принимать тактические решения. Царь Леотихид был непреклонен по одному пункту: главная линия обороны должна проходить по перешейку, где уже в течение некоторого времени возводились тройные заграждения.

Даже в том случае, если остальная часть Эллады будет вынуждена капитулировать, контратака будет подготовлена на Пелопоннесе. Его доводы были основаны, по большей части, на утверждении, что на севере перешейка — самая выгодная позиция для обороны.

Но это было совсем не так. Афинский представитель, флотоводец, государственный деятель, Фемистокл, сын Неокла, сразу же поднялся для выражения протеста.

Безусловно, этот человек отличался от всех остальных. Его заявление было категоричным, сухим, иногда резким. Его доводы были неоспоримы. Царь Леонид выслушал его речь с большим вниманием, не пропустив ни единого слова из всего сказанного. Он видел, что грекам настолько же необходим блеск ума афинян, насколько они нуждались в силе спартанцев. Фемистокл произносил заключительную часть своего заявления:

— По всем этим причинам, почтенные представители, абсолютно необходимо, чтобы линия обороны проходила в Фермопилах. Этот проход представляет собой не только врата в Аттику, как я слышал сегодня здесь, в этом зале, но и врата, ведущие ко всей Элладе; защищая Фермопилы, мы защищаем также и Пелопоннес. Мы должны принять во внимание, что если Афины будут захвачены варварами или если мы будем вынуждены сдаться…

Леонид поудобнее устроился на своем сиденье и бросил понимающий взгляд на второго царя.

— Итак, — продолжил Фемистокл, — если Афины исчезнут со сцены военных действий, кто будет защищать ваше побережье от высадки персов? Какая польза от укреплений, лихорадочно возводимых на перешейке, если поблизости нет флота, который мог бы защищать его? Браг может совершить высадку армии в любой части Лаконии, Арголиды, Мессении; враг может высадиться даже в нескольких пунктах побережья одновременно, вынуждая вас раздробить свою армию, тогда как заключительную атаку он будет проводить основной частью своих войск. Но даже при всей их невероятной доблести, спартанцы, — горячо продолжал оратор, поворачиваясь к двум спартанским царям, которые сидели перед ним, — не могут питать надежды на то, чтобы отразить атаку всей Азии без поддержки флота.

Это лишило царей Спарты возможности какого-либо выбора, они твердо обещали послать свои подразделения в Фермопилы. Однако нечего было и надеяться выслать туда всю пелопонесскую армию целиком.

Им было доподлинно известно, что эфоры и старейшины, ни при каких обстоятельствах, никогда не дадут согласия на то, чтобы все воины-спартиаты были отосланы за пределы Пелопоннеса.

Когда последний оратор закончил свою речь, двери великолепного зала распахнулись и вошли жрецы для проведения церемонии клятвенного обещания. Союзники поклялись, дельфийским богом, не выходить из состава военного союза до тех пор, пока хоть один варвар топчет землю Греции; они поклялись сурово наказывать тех греков, которые могут предать свой народ, помогая персам.

Представители освободились только в сумерках, каждый из них вернулся в собственный дом. Царь Леонид и царь Леотихид провели ночь в Коринфе для обсуждения с городским правлением деталей относительно координации военных операций, зачисления военных подразделений и подготовки военных судов, которые пойдут вместе с союзным флотом.

После скромного обеда Леонид удалился в дом, который городские власти предоставили в его распоряжение. Тем временем охранник на входе сообщил, что прибыл человек, который желает переговорить с ним: это был Фемистокл, афинский флотоводец.

— Входи, — сказал спартанец, приглашая его. — Добро пожаловать в этот дом.

Афинян сел, расправляя белый паллий.

— Что привело тебя в мой дом?

— Владыка, я здесь для того, чтобы известить тебя, что происходят очень важные события, которые могут нанести серьезный ущерб нашему делу.

Царь тревожно посмотрел на него.

— Скажи яснее, о чем ты говоришь?

— Я узнал, вне всяких возможных сомнений, что народы центральной и южной части полуострова подготавливаются к тому, чтобы сдаться Великому царю или, в любом случае, к переговорам с ним. Это еще не все: на их стороне и дельфийский оракул. Тебе известен ответ, полученный моими представителями, которые ходили вопрошать совета оракула?

— Я слышал, что предсказание было неблагоприятное, но точное содержание мне не известно.

— По меньшей мере, неблагоприятное, — продолжал афинянин, дотрагиваясь до бороды. — Оракул предсказывает городу пугающие несчастья, разрушение и бесконечное горе и страдания, если афиняне осмелятся бросить вызов мидянину. Представители настолько утратили мужество и впали в уныние, что не могут вернуться в город. Они вернулись и вопросили другой оракул, чтобы получить еще одно предсказание. И тогда оракул предложил мне способ, который поможет спасти город от отчаяния и паники. События, предсказываемые пифией на этот раз, были не менее ужасающие, но в самом конце она добавила, что город может защитить себя, возведя непреступную преграду из дерева. Чушь, ерунда, не имеющая абсолютно никакого значения, но жителям Афин я разъяснил это следующим образом: что нашим единственным спасением может быть только огромный флот боевых судов.

Леонид удивленно посмотрел на него.

— Ты умнее самого Одиссея, — сказал он. И добавил: — Но то, что ты мне говоришь, и впрямь, очень тревожно; ты действительно веришь, что оракул не был с вами честен?

Фемистокл беспокойно молчал; было слишком очевидно, что Леониду стоит напомнить о том, как царь Клеомен убедил пифию Периаллу отрицать законность рождения Демарата. Когда царь Леонид опустил голову, явно смущенный, он понял, что в этом нет никакой необходимости.

— Я совершенно убежден в этом, — ответил афинский флотоводец.

— Как тебе известно, народы севера контролируют Совет дельфийского святилища абсолютным большинством голосов. Существует всего лишь один способ для того, чтобы мы могли противостоять этому или нейтрализовать их политику. Неприятности будут возникать бесконечно, если на нас ляжет клеймо врагов божества или людей, не учитывающих мудрость оракулов. Мы должны абсолютно ясно дать понять нашим союзникам, что не имеем ничего против святилища, но подчеркнуть ту часть нашей клятвы, в которой говорится о том, что предатели будут наказаны и вынуждены платить десятину храму Аполлона.

— Мы должны договориться с фессалийцами, беотийцами, перребийцами и энийцами, не говоря уж о македонцах. Царь Македонии Аминтас на нашей стороне, но его позиция не слишком твердая. Он не может ни единого дня находиться в одиночестве. Великий царь может разбить лагерь для своего войска в центральной Греции, и оттуда атаковать нас беспрепятственно, уверенный в покорности и содействии со стороны предателей. Даже только по одной этой причине совершенно необходимо полностью убедить ваше правительство направить все имеющиеся военные подразделения в Фермопилы.

Царь Спарты, выслушав все самым внимательным образом, ответил:

— Я согласен с тем, что ты сказал, Фемистокл, ты можешь быть уверен, что я сделаю все, что в моей власти, чтобы убедить эфоров и старейшин, но ты ведь хорошо знаешь, что мои полномочия ограничены. Будь уверен, в любом случае в Фермопилах я буду присутствовать самолично.

— Уже только одно это — великое утешение, владыка, — сказал Фемистокл. — И я возвращаюсь в свой город, зная, что царь Леонид не только доблестный воин, но и мудрый, щедрый человек. Твое слово представляет особую ценность для меня, настолько, что я хочу обменяться с тобой обещаниями, как два человека обмениваются дарами гостеприимства. Ты должен твердо помнить, что как только царь Леонид подойдет к Фермопилам, Фемистокл будет рядом с тобой, защищая тебя с моря, и что я скорее распрощаюсь со своей жизнью, чем нарушу эту клятву. А сейчас, — сказал он, поднимаясь, — нам всем нужно отдохнуть. Да будет ночь к тебе благосклонна, царь Леонид.

— И для тебя тоже пусть она будет благоприятна, афинский гость, — ответил царь, поднимаясь, чтобы проводить Фемистокла до дверей.

В этот момент раздался стук копыт коня, мчащегося галопом по булыжной мостовой. Почти сразу же они услышали ржание лошади и тихие голоса за дверью. Постучавшись, вошел страж.

— Владыка, посланец просит, чтобы ты принял его немедленно.

— Пусть войдет, — сказал царь.

В комнату вошел совершенно измотанный человек, покрытый пылью, подал Леониду кожаный свиток, поприветствовал его на военный манер и ушел. Царь развернул свиток, быстро пробежал глазами его содержание. Фемистокл увидел, что Леонид побледнел, как полотно.

— Это серьезно?

— Старейшины вопрошали оракул по поводу войны, которую мы собираемся вести. Только что прибыл ответ.

Он начал медленно читать: О жители Спарты обширной: Либо великий и славный ваш град Чрез персидских мужей будет повергнут во прах, А не то — из Гераклова рода Слезы о смерти царя прольет Лакедомана область.

Фемистокл подошел ближе, взял царя за руку и произнес:

— Не обращай ни малейшего внимания на это, Леонид, оракул откровенно направлен в пользу персов. Не придавай никакого значения этим словам.

Леонид посмотрел на него, поглощенный своими мыслями.

— Возможно, то, что ты сказал, правда, мой афинский друг, но иногда боги заставляют выслушивать правду из уст грешников и злодеев.

Он открыл дверь, ведущую на улицу.

— В начале весны я буду в Фермопилах, — сказал он твердым голосом.

Афинянин кивнул, пожав ему руку, надел свой белый плащ и ушел. На улице порывы холодного ветра кружили сухие листья платанов.

 

ГЛАВА 8

Лев Спарты

Тем временем на далеких берегах Геллеспонта тысячи и тысячи людей лихорадочно работали под руководством зодчих Великого царя, возводя мост, который должен был соединить Азию и Европу. Грандиозная затея должна была быть выполнена до начала плохой погоды.

Два анкерных каната, каждый длиной в пятнадцать стадий, — один из белого льна, был изготовлен финикийцами, другой из папируса, египтянами, — закрепили на азиатском берегу. Каждый был отбуксирован двумя военными судами на противоположный берег, где они были вложены в желоба двух огромных шкивов и туго натянуты. Затем их подняли на требуемую высоту, используя для этого шестьдесят пар быков и двадцать пар лошадей.

Суда, которые должны поддерживать основание моста, платформу, изготовленную из связанных бревен, покрытых утрамбованным слоем земли, подвели и поставили между канатами. По окончанию работ инженеры и архитекторы великого царя были удовлетворены мостом и восхищались им, но их радость была недолговечна: во время смены времен года подул сильнейший северный ветер, разразилась страшная буря, и они поняли, что совершили ошибку. Мост был перпендикулярен направлению ветра и течению.

Льняной канат, который был тяжелее папирусного, пропитался водой, набух, и все это вместе взятое нарушило равновесие моста.

Якоря моста сорвало, они поднялись наверх, и бочонки вскоре унесли удивительное сооружение в море. Великий царь, распалившийся гневом, повелел бичевать море многими бичами, приговаривая при исполнении наказания:

— О горькие воды! Так карает наш владыка за оскорбление, Которое вы нанесли ему, хотя он вас не оскорбил. Отныне ни один человек не станет приносить жертв Тебе, о презренная соленая, мутная влага.

Архитекторы были арестованы, им отрубили голову, чтобы другие, которые придут после них, были бы более осмотрительны, внимательны и осторожны при исполнении своих обязанностей.

И так оно и случилось. Мост вновь соорудили весной; канатов из папируса и льна стало четыре, они чередовались, с тем, чтобы хорошо уравновешивать нагрузку. Положение якорей изменили, чтобы мост был параллелен направлению течения, канаты постоянно оставались туго натянуты. Длину льняных канатов, которые удерживали якоря на морском дне, изменили в соответствии с силой северного ветра и западных ветров, обычно бывающих весной.

Триста шестьдесят триер и легких военных судов были пришвартованы между канатами. Три ствола дерева распилили в соответствии с точными размерами. Бревна положили на пришвартованные суда, чтобы поддерживать утрамбованную землю. Заслоны, сплетенные из тростника и прутьев, установили по обеим сторонам моста, используя их в качестве парапетов, чтобы лошадей не пугали морские волны.

Когда в небесах Троады и Вифинии показались аисты, работа была закончена, и несметные полчища Ксеркса пришли в движение.

Меды, киссии, гирканцы и ассирийцы пересекли мост; на них были конические шлемы, а в руках — тяжелые дубинки, окованные железом. За ними прошли скифы с небольшими лохматыми степными лошадями. Следующими шли бактрийцы, с лицами, обожженными солнцем Паропамиса, затем индийцы с бамбуковыми копьями и татуировкой на коже, парфяне и коасмийцы с длинными ятаганами, затем каспийцы в тяжелых накидках из козьих шкур. Затем прошли эфиопы с вьющимися волосами, покрытые львиными и леопардовыми шкурами, вооруженные длинными метательными копьями с железными наконечниками, согдийцы из южных пустынь, арабы на своих дромадерах, в широких накидках, и затем еще ливийцы, каппадокийцы, фригийцы, мисийцы, фракийцы, мосинециане, египтяне, пафлагонцы и колхи.

Они шли и шли, день за днем, и, наконец, в самом конце шагали Бессмертные, охрана Ксеркса. Их было десять тысяч человек, одетых в длинные туники с бахромой, на руках — золотые и серебряные браслеты, за спиной длинные стрелы в колчанах. Это были сливки персидской армии: все очень высокие, доблестные и непоколебимо верные своему владыке.

Великий царь со своего трона из эбенового дерева наблюдал, как они проходят мимо; даже он сам едва ли понимал, сколько народностей живет в пределах его обширной империи. На европейском побережье вдоль берега собралась толпа пастухов и крестьян, живших в деревнях этой местности, чтобы наблюдать за шествием недоверчивыми глазами.

Между тем, из портов Ионии и Финикии прибывали разнообразные эскадры, которые должны были войти в состав флота для поддержки наступления и снабжения армии припасами в течение всего ее долгого марша по земле. Население побережья видело, как суда Тира, Сидона, Библоса, Арада, Иоппы, Аскалона проходили перед ними, как суда с длинными рострами Галикарнаса, Книда, Смирны, Самоса, Хиоса, Кипра и Фокеи величественно проплывали на распущенных парусах; знамена и штандарты флотоводцев развевались на стоянках судов.

Первые известия о пересечении пролива быстро достигли ставки главного командования царя Леонида и царя Леотихида. Они сразу же привели армию Пелопоннеса в состояние боевой готовности и стали группировать войска около Коринфского перешейка. Тем временем из портов Пейра, Эгины и самого Коринфа прибыли военные суда, которые должны были загородить проход для флота персидского царя.

С палубы флагманского судна Фемистокл созерцал недавно сформированную превосходную эскадру, когда она поднимала якоря среди общего шума, гвалта и отдаваемых команд. Барабанная дробь задавала темп сотням матросов на нижней палубе, сидящим на длинных веслах. Одна за другой великолепные триеры, жемчужина афинского морского искусства, покидали порт. Они отличались низкой осадкой в воде, — длинные и гладкие, чтобы полностью использовать силу ветра и гребли; выступающие острые тараны были прикручены болтами к главному бимсу киля, чтобы разрушить любой фальшборт, не повреждая свое судно.

Инженеры спроектировали и построили грозные машины, которые не так-то легко разрушить или уничтожить. Отряды были хорошо подготовлены тренировками на самых смелых и опасных учебных маневрах, проводившихся еще с самого лета; гребцы стерли себе ладони и надорвали спины от усталости, но сейчас тысячи рук двигались абсолютно слаженно, послушные командам старшин.

В Спарте эфоры и старейшины встретились с двумя царями для обсуждения плана действий. Все пришли к единодушному решению, что нельзя рисковать армией спартиатов за пределами Пелопоннеса. Единственная уступка, на которую они готовы были пойти, сводилась к тому, чтобы послать всего одно подразделение пелопоннесцев в Фермопилы: царю Леониду дозволялось взять с собой только триста спартиатов. Как он ни старался, убеждая их, владыке не позволили увеличить личный состав ни на единого человека. Даже царь Леотихид, близкий эфорам и старейшинам, теперь не поддерживал его.

И тогда Леонид лично отобрал триста спартиатов, которые пойдут с ним в Фермопилы. Среди них были почти все члены двенадцатой сисситии третьего батальона: Агиас, Бритос, Клеандрид, Кресил и другие молодые воины, воспринимающие призыв с энтузиазмом, жаждущие непосредственно встретиться с врагом и противостоять ему. В их сознании не промелькнула даже мимолетная мысль о возможности уцелеть в этой страшной борьбе с врагом, с армией Великого царя, размеры которой даже трудно вообразить.

Царь Леонид также желал, чтобы и Аристарх, отец Бритоса, был с ними. Его доблесть как воина, его опыт и мудрость могли оказаться бесценны. Таким образом, отец и сын находились в личном составе одного и того же подразделения, отправляющегося на север.

Горные жители получили новость о надвигающемся призыве в армию и, наконец, поняли, что это не только слухи. Война уже началась, им тоже следует готовиться к расставанию. Однажды утром на большую поляну прибыл глашатай и объявил, что все годные илоты должны быть зачислены на военную службу. И таким образом, даже Талос должен был попрощаться с матерью и присоединиться к остальным, там, на поляне.

После прибытия в город, спартанские воины должны были отбирать их одного за другим к себе на службу, в качестве обслуживающего персонала и носильщиков. Талос был уверен, что его никто не выберет, изуродованная нога заставит всех проходить мимо него; никто не захочет, чтобы хромой илот был рядом с ним.

Илотов привели на большую площадь рядом с Домом Бронзы, построили в три шеренги. Спартанские воины, стоящие в шеренгах напротив, выходили по очереди, в порядке старшинства, чтобы выбрать слуг и носильщиков. Наконец подошла очередь и самого юного воина. Талос ошеломленно смотрел, как из шеренги вышел Бритос. Он прошел через площадь, пошел вдоль рядов и, дойдя до Талоса, остановился прямо перед ним. Бритос узнал его и смотрел на него с издевкой, от которой кровь застыла в жилах Талоса. Юный спартанец повернулся к офицеру-вербовщику и сказал:

— Я хочу этого.

— Но, Бритос, — сказал офицер, подходя к нему ближе. — Ты действительно в этом уверен? Не видишь, что он хромой? Оставь его, он может быть носильщиком. Твой личный слуга должен быть сильным и быстрым.

— Не беспокойся, — ответил Бритос. — Этот достаточно силен, поверь мне.

***

Итак, Талос снова попал в водоворот событий, прожив многие годы в мире и спокойствии, если не сказать счастливо.

Пока он направлялся к лагерю, разбитому около города, со щемящей тоской в сердце он думал об Антинее; прошли годы с тех пор, как он видел ее, возможно, теперь он не увидит ее больше никогда. Думал он также о матери, которая все еще надеялась, что он вернется домой, к горе Тайгет.

Он думал о своем дедушке Критолаосе в могиле, покрытой дубовыми листьями на краю леса, о бедном Криосе — все они ушли, все было кончено. Вырванный из дома, в отрыве от своего народа, лишившись даже матери, он окажется теперь совершенно один, и, на самом деле, будет зависеть от милости своего злейшего врага. Он попробовал собраться с духом и не чувствовать себя побежденным. Самым важным было сохранить жизнь, уцелеть. Безусловно, молодого хозяина это тоже должно сильно беспокоить, если все, что он слышал, — правда.

И, наконец, настало время отправления. До сих пор ничего особенного не происходило. Он видел Бритоса только несколько раз: когда он уходил в сисситию для получения снаряжения и когда приходил в лагерь, чтобы распорядиться относительно перемещений. Талос занимался прикреплением новых кожаных ремней к внутренней части щита хозяина. Вошел Бритос, снял кирасу, положил ее в угол, затем сел на низкую скамейку.

— Все готово? — спросил он, не глядя на Талоса.

— Да, господин, все готово. Я заменил эти кожаные ремни, потому что старые износились. Оружие следует носить близко к руке.

Бритос посмотрел на него вопросительным взглядом.

— Тебе известно слишком много для пастуха, который никогда не спускался с гор.

— Старики из моего народа научили меня всему, что нужно знать, чтобы исполнять эту работу.

— Старики из твоего народа должно быть научили тебя и еще кое-чему тоже, — продолжал Бритос, напряженно наблюдая за ним. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я не могу забыть, хотя прошли годы с тех пор… Думаю, что и ты тоже.

— Нет, господин, — сухо откликнулся Талос, продолжая работу. — Я не забыл.

— Я вижу, что урок, который мы преподали тебе, должно быть, стер определенные помыслы из твоей головы. По крайней мере, так кажется на первый взгляд, — продолжал он, снимая защитные пластины. — Но в тебе еще осталось нечто, что не совсем убеждает меня. Ну, и когда я увидел тебя на площади среди других илотов, я решил выяснить, что же это такое.

— Нет ничего такого, что следовало бы выяснять, господин, — пробормотал Талос, не отрывая глаз от своей работы. — Я всего лишь бедный пастух.

— Посмотрим, — холодно сказал Бритос. — В течение нескольких последних лет нечто странное происходит в твоих горах. Всего лишь месяц назад около Еврота нашли оленя; он пришел туда умирать, пораженный стрелой необычного вида. Мы, спартанцы, не пользуемся такими стрелами. У меня сложилось такое впечатление, что ты можешь знать что-нибудь по этому поводу.

— Ты ошибаешься, хозяин, я ничего не знаю. Я всего лишь пасу свою отару.

— Как тебя зовут?

— Талос.

— А ты знаешь, кто я?

— Ты Бритос, сын Аристарха, Клеоменид.

Бритос встал и стал ходить вперед и назад по палатке. Внезапно он остановился спиной к Талосу.

— А твоя девушка… да, крестьянка. Что с ней случилось?

— Пелиас и его семья последовали за благородным Крафиппосом в Тегею, а затем в Мессению, я полагаю.

Талос встал и, когда Бритос повернулся, то увидел юношу прямо перед собой.

— Продолжай свою работу, пастух, нужно подготовить еще очень многое. Мы отправляемся уже завтра. — Он набросил короткий военный плащ на плечи и вышел.

На следующий день армия вышла на построение в полной готовности: триста спартиатов шли первыми. В каждой роте восемь рядов по четыре человека в шеренге. За ними шли их пелопоннесские союзники. Последними шли слуги-илоты с повозками и кладью.

Царь, окруженный офицерами, прибыл, когда еще было темно. Матери недавно посвященных воинов шли за ним. Женщины должны были присутствовать на традиционной церемонии вручения щита. Одетые в белое, с покрытой головой, они заняли свои места перед строем гоплитов.

Прозвучали трубы, каждый юноша вышел из строя, сделав два шага вперед. Еще раз прозвучали трубы, и они положили щиты с красной лямбдой, которые получили от своих отцов в день посвящения, на землю перед собой.

По сигналу царя, первая женщина подошла к своему сыну, подняла щит и надела его на руку сына.

Твердым голосом, она произнесла традиционную фразу:

— Возвращайся с ним или на нем.

Это подразумевало:

— Ты должен вернуться со своим щитом как победитель. Или, если ты падешь в бою, тебя принесут обратно на твоем собственном щите.

Подошла очередь Исмены. Царь оказал ей невероятную, пугающую честь, нарушив традицию, не допускающую призыва на поле брани всех мужчин семьи из-за возможности потери семейного имени и угасания рода; Леонид выбрал обоих, мужа и сына.

Исмена встала на колени, взяла с земли щит, поднялась на ноги, встала лицом к лицу с сыном. Серый луч рассвета выделял темный профиль мальчика, линии его лица казались более жесткими, и в какое-то мгновенье Исмена увидела выражение лица героев Клеоменидов, скульптуры которых были вырезаны из кипариса. Она застыла на месте, ее голос дрожал, когда она произносила чеканную формулу.

Солнце уже вставало за горами, когда последняя женщина вернулась на свое место, зловещие отблески освещали темную, застывшую группу воинов, стоящих перед своими матерями. Сухими глазами они наблюдали за своими сыновьями, зная, что дали жизнь смертным. Боль и скорбь были вечными узниками в темноте их чрева.

Царь надел на голову шлем с тремя гребнями и подал сигнал к отправлению. Талос прислушался к бою барабанов и затем к звучанию труб: эта странная размеренная, навязчивая мелодия была та же самая, которую он слышал еще ребенком, когда впервые тайком спустился на равнину.

Колонна покинула лагерь и замаршировала по дороге на Тегею, направляясь на север. В воротах города собралась огромная толпа, чтобы попрощаться с уходящей армией. Старик, который уже не мог держать оружие, наблюдал за молодыми воинами с гордостью: на них были великолепные бронзовые доспехи, которые сейчас ярко блестели на солнце, туники и малиновые плащи, круглые щиты с нарисованной на них лямбдой.

Самый старший из эфоров вышел вперед, царь Леонид остановил своего коня и спустился на землю. Он снял шлем, распуская длинные рыжие волосы, и откинул назад свой плащ.

— Мы салютуем тебе, о, Леонид, наш царь, — сказал эфор, — Спарта желает тебе победы и ждет твоего счастливого возвращения.

Толпа устроила овацию. Царь отвечал поклоном головы. Надев свой шлем, он запрыгнул в седло и еще раз дал сигнал к отправлению. Барабанный бой и звучание труб вскоре стихли в пыли дороги, ведущей на север.

Через две недели после выхода армии из города, Леонид сомкнул ряды в горном проходе в Фермопилах, и немедленно отдал приказ починить старую стену укрепления, которое закрывало проход. Он приказал группе из семисот гоплитов-фокейцев, присоединившейся к нему в Фермопилах, охранять уязвимый проход Анопея, — единственную тропу, по которой враг мог атаковать с фланга позиции Леонида. Затем он отдал распоряжения по организации несения караульной службы и распределения продовольственных запасов.

Фемистокл знал, что персидский флот, быстро обогнув полуостров Халкидика, направлялся на юг. Фемистокл вышел в море и около мыса Артемидий стоял на рейде, чтобы с моря защищать Леонида, как он и обещал. Ночью с кормы флагманского судна с помощью факела и зеркала он подавал сигналы Леониду, чтобы сообщать ему о том, что происходит.

Однажды во время осмотра укреплений Леонид увидел одного из воинов, которые обычно патрулировали дорогу. Этот всадник мчался к нему во весь опор. Страж спрыгнул с лошади и начал, задыхаясь, докладывать:

— Владыка, — с трудом переводя дыхание, объявил он, — они идут. Их сотни тысяч. Пересыхают реки, когда они проходят через них, их костры освещают весь горизонт по ночам; никто и никогда не видел такие несметные полчища!

Царь немедленно отдал целый ряд немногословных приказов. Некоторые подразделения заняли свои позиции в боевом порядке за стеной, а другие остались перед ней, чтобы лучше наблюдать за происходящим. Они выполняли гимнастические упражнения, чтобы разогреть свои мышцы для боя.

Внезапно на вершине холма появился персидский всадник. Его легко было узнать по широким шароварам, украшенным вышивкой, и по митре на голове. Юные спартиаты не удостоили его даже взглядом, но продолжали свои упражнения, словно ничего не произошло. Перс, осмотрев открывшуюся ему картину, пришпорил коня и галопом ринулся вниз с холма.

— Скоро они нападут на нас, — сказал Аристарх Леониду.

— Думаю, ты прав, — отвечал царь. — У них нет никаких причин, чтобы выжидать.

Вместо этого, приблизительно через полчаса, на дороге появился эскадрон всадников со знаменем.

— Они без оружия, — заметил Аристарх. — Должно быть, это посланцы.

Он оказался прав. Всадники замедлили бег и приближались, не спеша, позади знаменосца, и остановились около стены. Переводчик, говоривший на греческом языке, вышел вперед:

— Это посольство Ксеркса, царя царей, владыки четырех сторон земли. Мы желаем говорить с вашим командующим.

Аристарх вышел из-за стены и подошел к переводчику, заявляя:

— Наш командующий — Леонид, сын Анаксандрида, царь Спарты.

Он отошел в сторону, и тогда вперед вышел Леонид. Три красных гребня на его шлеме развевались на ветру, который дул с моря.

У персидского посла, носившего мантию из голубого виссона, была сабля Бессмертных, золотой эфес которой, украшенный тончайшей резьбой, торчал за поясом.

Он высокомерно произнес длинную речь, кивнув головой в знак ее окончания. Переводчик с ионическим акцентом монотонно перевел:

— Царь царей, Ксеркс, наш господин и владыка четырех сторон земли, послал нас, чтобы сказать:

«О люди Греции, уйдите с этой тропы. Напрасно не вызывайте наш гнев. Все народы и все люди уже покорились при одном лишь виде наших солдат, которых больше, чем песчинок на берегу моря. Наше желание — быть милостивым: мы не возьмем ваши жизни, если вы сдадитесь и сложите оружие. — Мгновенье он помолчал, затем продолжил: — Что я должен ответить?»

Царь Леонид, стоявший неподвижно, глядя прямо в глаза перса, не удостоив переводчика даже взглядом, ответил со своим твердым лаконским акцентом:

— Наше оружие? Идите и возьмите его.

Переводчик побледнел, затем перевел послу ответ.

Перс смотрел в изумлении, ошеломленный таким прямым ответом. Затем раздраженным жестом он дал знак своему эскорту, развернул коня и ускакал в облаке пыли.

Немного позднее, распростертый ниц у ног царя, он повторил ответ, данный ему. Демарат, находившийся в царском гостевом шатре, вышел вперед к трону и сказал:

— Я предупреждал тебя, владыка, что даже тогда, когда покорятся все остальные, спартанцы будут продолжать сражаться.

Великий царь, побагровевший от гнева, созвал военачальников и приказал начинать атаку: он хотел, чтобы греки были взяты живыми и в цепях предстали перед его очами. Весь лагерь мгновенно оживился, зашумел, раздавались громкие приказы, трубы протрубили сбор, и несметные полчища направились по дороге к проходу.

Царь Леонид вывел свои войска за стену. Он сам находился на передней линии на правом фланге, Аристарх — на левом. В определенный момент они услышали далекий, леденящий душу бой барабанов, смешанный с ржанием лошадей и грохотом обитых железом колес военных повозок. В конце дороги появилась огромная армия.

***

Воины-спартиаты, находившиеся справа, сгруппировались, создавая непроницаемую стену из щитов, густо усеянную торчащими между щитами копьями. Издав леденящий душу боевой клич, персы внезапно бросились в атаку, врываясь на передовой край обороны греков.

Свалка была ужасающая: персы привыкли сражаться с легким вооружением и кавалерией. Столпившись в таком тесном и узком проходе, они погибали сотнями, пронзаемые тяжелыми метательными снарядами гоплитов, которые были полностью защищены бронзовыми доспехами.

Бой был неистовым. Греки, оставив свои копья, которые уже не годились в бою, вытащили из ножен короткие мечи и перешли в рукопашную. Красный гребень Леонида был все еще виден над плотным облаком поднявшейся пыли, он вел своих людей в беспощадную атаку. Триста воинов проделали проход в линиях атакующего врага, топча груды трупов на земле, которая стала скользкой от крови павших.

Командующий персов, понимая, что греки почти окружили его войска в самом центре, отдал приказ отступать. Среди криков раненых и ржания лошадей, обезумевших от ужаса, его люди стали медленно перемещаться назад, с тем, чтобы не расстроить полностью свои ряды.

Внезапно Леонид тоже отдал приказ на отступление, его воины, перебросив, как портупею, щиты на спину, быстро отходили к стене.

Увидев это, персидский военачальник решил, что выдохшийся противник намерен отступить за стену, он отдал новый приказ наступать. Воодушевленные, его люди ринулись вперед в беспорядочной погоне, — таким образом, порядок построения его войск был вскоре нарушен.

Именно на это и рассчитывал Леонид; когда его воины достигли стены, они внезапно развернулись, представ перед врагом стройными сомкнутыми рядами, создав новую линию фронта.

Персы опрометчиво нахлынули хаотическими волнами, но их мгновенно кромсали на куски. В ужасе они делали попытки отступить, но офицеры, находившиеся за их спинами, гнали солдат вперед кнутами, выкрикивая приказы на тысяче разных языков.

В этом аду пыли и крови сплошная стена воинов, возглавляемых Леонидом, продвигалась вперед, уничтожая все на своем пути.

Наконец прозвучал сигнал труб к отступлению, солдаты Великого царя, раненые и измотанные, отступили из прохода.

Царь Леонид повернулся к своим воинам, снял свой окровавленный, с оставленными на нем вмятинами шлем и издал победный клич. К нему присоединились голоса людей, переполненные ликованием, которые прокатились эхом по скалистым ущельям горы Этна.

Талос наблюдал все сражение, находясь за стеной, его товарищи бегали назад и вперед, подбирая затупившееся оружие и сломанные копья для починки и принося новое оружие воинам на поле боя. Когда он смотрел, как люди дважды разворачивались спиной к линии боя, он обнаружил, что делает это, перегибаясь через бастионы; он бы с большой радостью взялся за любое оружие и кинулся в самое пекло схватки.

Он никогда бы не мог подумать, что его охватит такое желание! Но, по мере того, как разгорался бой, Талос почувствовал, как кровь закипает в его жилах от страстного желания сражаться среди воинов, вместе с ними. Он был потрясен их необъяснимым энтузиазмом отчаянного и стойкого сопротивления. Он увидел сверхчеловеческий героизм их сомкнутых, великолепных формирований, когда они следовали за красным гребнем своего царя. И еще более возрастала его злость, что он не является частью того пламени, которое воодушевляет сражающихся, собравшихся вместе для защиты свободы многих народов.

***

Воины Спарты, Трахина и Тегеи вернулись за стену, грязные, обливающиеся потом, раненые, прихрамывая. Бороды у пехотинцев из Мантинеи и Орхомена покрылись пылью, копья были сломаны, а щиты пробиты. Талос увидел Бритоса в его великолепной бронзовой кирасе с медными украшениями, а вместе с ним и его отца Аристарха, с лицом, закрытым забралом коринфского шлема. Его огромный щит, украшенный драконом, был вогнут и весь во вмятинах. Как бы ему хотелось быть одним из них!

Прибыл надсмотрщик илотов и прорычал не терпящие никакого отлагательства приказы о приготовлении еды и воды для воинов. Воины должны вымыться и восстановить силы. Раненых отнесли в палатку, где их перевязали и позаботились о них. Остальные илоты вышли за стену, чтобы подобрать павших и приготовиться к поспешным погребальным обрядам.

Царь Леонид, неутомимый, обошел лагерь, отдавая указания и приказывая сменить караульную стражу на стене.

Когда он на мгновение присел, чтобы отдохнуть, даже не снимая свои доспехи, прибыл посланец с депешей: флот дал бой врагу и успешно заставил его отойти назад.

Фемистокл сдержал свое слово, он вел непрерывное наблюдение с моря для защиты небольшой армии, охраняющей горный проход. Но ни единого слова не было слышно о горном проходе в Анопее, где фокейцы охраняли единственную тропу, которая могла бы позволить врагу обойти греческое войско с тыла.

Царь послал свою собственную депешу в Спарту, запрашивая подкреплений. Он был уверен, что проход можно защитить только в том случае, если прибудет свежее подкрепление. Он не знал, что его судьба уже решена: никогда и ни за что его правительство не выведет войска с Коринфского перешейка.

Ксеркс не мог поверить своим глазам, когда увидел, в каком состоянии вернулись его полчища. Он понял, что его армии не удалось проявить свое сокрушительное превосходство в этом узком проходе, охраняемом горсточкой столь храбрых людей.

Демарат оказался прав: было большой ошибкой недооценивать греков, особенно спартанцев.

Ксеркс отдал приказ послать лучшие свои подразделения в атаку. Лагерь был оглушен плачем и стенаниями, снова раздалась барабанная дробь. Вскоре десять тысяч персидских воинов, великолепно вооруженные, сомкнули свои ряды. Они бросятся в проход и сломят, раз и навсегда, стойкое сопротивление его защитников.

Эта новость быстро достигла греческого лагеря, ее передал часовой, стоящий у входа в горный проход:

— Владыка, приближается вторая атака, но теперь они другие, они идут молча, стройными рядами. Есть основания считать, что это значительно более дисциплинированные войска.

Леонид на какое-то мгновенье заколебался, — как мог он просить своих измотанных людей взять в руки оружие, которое они только что положили? Сколько свежих подразделений персидский царь бросает на его измученных людей?

Он протрубил приказ строиться; люди молча переформировали свои ряды перед стеной. Те, кто сражались на передовой линии отошли в третьи и четвертые шеренги, те, кто были в тылу, переместились на передовые позиции.

Персы продвигались вперед размеренным шагом, сомкнутым строем.

— Они построены фалангами, — сообщил Леонид Аристарху. — Но их копья короче наших. Отдай приказ по возможности сократить расстояние между воинами, стоящими рядом друг с другом.

Аристарх прокричал приказ, передовая линия армии сомкнулась с металлическим гулом: только тяжелые ясеневые копья торчали из бронзовой стены щитов, образуя непроницаемую преграду.

Царь кивнул в сторону стены, группа илотов протрубила в трубы и забила в барабаны.

Вражеская фаланга продолжала надвигаться размеренным шагом, поднимая облако пыли с земли, все еще усеянной трупами.

Воины двинулись на открытое пространство. По приказу царя, находившегося в самом конце, на правом фланге, они ринулись в бой. Два формирования столкнулись с ужасающим лязгом: в течение недолгого времени передовые линии обеих армий содрогались под натиском друг друга, так как ни одна из них не могла оттеснить другую.

Можно было слышать напряженный трубный зов, сопровождаемый барабанной дробью до тех пор, пока царь Леонид с ревом не бросился вперед в атаку, как разъяренный зверь, с тремя сотнями эйренов позади него.

Он насквозь пронзил персидского офицера, быстро расправился с двумя другими, которые загораживали ему путь, и ринулся вперед с несдерживаемой яростью, в то время как Аристарх прикрывал его своим огромным щитом от нападения сбоку.

Ксеркс, трон которого разместился на ближнем холме, чтобы он мог созерцать победу своих войск, вскочил на ноги, когда понял, что происходит.

Царь Леонид заметил его и пытался прорваться через персидские подразделения, чтобы пробиться к нему и уничтожить. Царь царей побледнел: этот беспощадный шлем с тремя ярко-красными гребнями пытался прорезать просеку сквозь тело его армии. Он почти добился успеха, открывая проход, через который вся греческая армия накинется на самого Великого царя, рассеивая полчища захватчиков.

Потрясенный, Ксеркс отдал приказ отступить.

Бессмертные, число которых сократилось в десять раз, быстро отступили назад к холму. Там они переформировали свою фалангу и стали постепенно уходить назад с тем, чтобы отступление не превратилось в беспорядочное бегство.

В течение пяти последующих дней, не было никаких признаков появления вражеской армии. Леонид уже стал питать надежду, что получит подкрепление.

Однажды безлунной ночью стража заметила одинокий огонек, ритмично мерцающий с моря.

Чуть позднее к берегу причалила лодка, и человек, который вышел из нее, просил немедленно провести его к царю.

В это время Леонид находился в своей палатке, разговаривая с Аристархом. Посланец вошел, кланяясь, и сказал:

— Владыка, я должен сказать тебе то, что предназначено только для твоих ушей.

— Говори, не таясь, — отвечал царь. — Этот человек — самый доблестный воин Спарты и предан мне.

— Владыка, — продолжал посланец, — мой командующий Фемистокл передает тебе воинский привет и желает, чтобы ты знал, что он держит свое слово. Но сейчас весь флот может быть окружен врагом, у нас нет выбора, мы должны отступить. К этому он добавляет, чтобы ты знал, что из Спарты не будет послано подкрепление, потому что эфоры и старейшины отказались вывести своих людей с перешейка. Твоя доблесть велика, а твоя смерть не принесет никакой пользы грекам, поэтому собирай людей на берегу. Позднее этой же ночью придут наши суда, заберут их и доставят в полной безопасности на Коринфский перешеек.

Царь Леонид побледнел, понимая, что он остался совершенно один. Никак не выдавая своих чувств, он спокойно ответил:

— Ты должен передать своему командующему следующее:

«Приветствую тебя! Твои слова — большое утешение для нас, потому что слово друга всегда драгоценно, даже в самые страшные минуты, но я не могу дать согласие на твое приглашение. Мы не можем не повиноваться приказам, полученным нами. Мы будет сражаться до тех пор, пока позволяют нам наши силы, затем мы должны погибнуть с честью, как и подобает воинам».

— А сейчас иди, и пусть с тобой пребудут боги.

Посланец отсалютовал, озадаченный таким сверхчеловеческим упорством, и ушел обратно в ночь к своей лодке. Причалив к флагманской триере позднее, он передал ответ царя флотоводцу, который еще не спал и сидел при свете лампы в каюте.

— Твердоголовый спартанец! — вырвалось у Фемистокла, и он ударил кулаком по столу. — Его зарежут, как жертвенного быка на алтаре. Он не хочет понять, что они решили пожертвовать им — именно для того, чтобы швырнуть его кровь нам в лицо, когда придет время флоту защищать перешеек Коринфа.

Он отпустил посланца, и, оставшись один, стал нервно ходить по ограниченному пространству каюты вперед и назад. Он вышел на палубу и посмотрел в сторону земли.

Справа были видны мерцающие огни тысяч костров в лагере персов, слева — почти угасающий бивак небольшой греческой армии… армии смертников.

Его губы зашевелились, словно он разговаривал сам с собой.

— Мы больше не можем ждать, — сказал он, обращаясь к офицеру, который приближался к нему. — Дать приказ к отправлению.

Смазанные в уключинах весла тихо опустились в воду пролива Еврип. Приближался рассвет.

***

Перед тем, как этой ночью отправиться спать, царь Леонид отдал распоряжения на следующий день. Один из его людей, молодой Кресилас, мучился болью в глазах, вызванной инфекцией, и был отпущен в ближнюю деревню Альпени. Так как юноша почти ослеп, он был совершенно бесполезен в бою.

После того как он отпустил Аристарха, Леонид без сил упал на свою походную кровать. Проспав всего лишь несколько часов, он был внезапно разбужен часовым:

— Мой господин, мы пропали. Только что получено сообщение о том, что предатель провел персидскую армию к горному проходу Анопея. Фокейцы, охраняющие ее, отошли на вершину холма, пытаясь оказать сопротивление, но враг даже не прошел рядом с ними: они пошли по тропе с другой стороны, вокруг горы. Они нападут на нас еще до того, как солнце поднимется высоко.

Леонид вышел из палатки, даже не взяв оружие, он накинул плащ на плечи и собрал войска.

— Воины Греции, — сказал он, — велика и достойна высокой похвалы ваша доблесть, но доблесть мало что стоит, по сравнению с предательством. Кто-то указал тропу Анопеи персам, мы скоро будем окружены. Негоже, что тысячи доблестных воинов погибнут напрасно. Ваши копья смогут и в грядущем поражать варваров в битвах, которых будет еще много по всей Элладе.

— Итак, союзники должны уйти, каждая группа возвращается в свой город, чтобы призывать своих граждан набраться мужества и продолжать сопротивление врагу. Спартиаты остаются здесь для защиты вашего отступления. Не думайте, что поступаете так из-за трусости: вы уже проявили свою доблесть, никто не сможет обвинить вас в проявлении страха. Вы только подчиняетесь приказам вашего командующего.

А сейчас уходите, у вас осталось мало времени…

Слова царя были встречены гробовым молчанием. Медленно, группами, воины стали покидать собрание для подготовки к отходу. Остались только феспийцы, хорошо зная, что их собственный город будет разрушен первым. Царь Леонид поблагодарил их, обнял их военачальника, затем вернулся в свою палатку и упал без сил в кресло.

Вскоре вошел Аристарх.

— Господин, — начал он твердым голосом, — мы будем сражаться около тебя до самого конца. Наши воины не боятся смерти.

— Благодарю вас, — отвечал царь. — А сейчас иди, мы должны приготовиться к последнему часу.

Он вынул из сундука кожаный свиток, такой, который обычно используется для посланий. Затем позвал часового и отдал ему приказ.

Спустя недолгое время, Бритос и Агиас, его друг, оба при полном вооружении, явились в палатку командующего. Они застыли на месте, салютуя ему, и, по знаку Леонида, сели на скамью.

Царь заговорил:

— Проход потерян, и нам осталось жить всего несколько часов. Однако чрезвычайно важно, чтобы это послание получили старейшины, эфоры и царь Леотихид.

Он указал на пергаментный свиток на скамье.

— Дело это, как я сказал, чрезвычайной важности, и доверить его я могу только двум столь доблестным воинам, как вы. Вы способные и умные люди; вы сможете преодолеть все опасности, подстерегающие вас на пути в Спарту. Вы принадлежите криптии, и вы лучшие люди для этой миссии. Помните, послание должно быть вручено в руки эфоров только в присутствии царя Леотихида.

Бритос побледнел.

— Но, владыка, как ты можешь приказывать нам покинуть тебя в такой момент? Пожалуйста, дозволь мне сказать. Разве в любом случае Спарта не узнает, что Фермопилы сданы, сразу же, как только наши союзники будут дома? Мы пошли с тобой для того, чтобы никогда не покидать тебя.

Он надолго замолчал.

— Или, возможно… Возможно, мой отец Аристарх, ослепленный любовью ко мне…

Царь Леонид прервал его, вскакивая на ноги, и лицо его вспыхнуло от гнева.

— Как ты смеешь! — воскликнул он. — Как ты смеешь задевать честь отца? Он и не знает даже, что я вызвал тебя к себе. Я ничего не сказал ему, потому что я знаю, он будет возражать мне. Достаточно, вы получили точный приказ от своего царя: выполняйте! — Он сел, расправляя плащ на коленях.

Агиас поклонился, касаясь подбородком груди, отсалютовал царю и повернулся, чтобы уйти. Он увидел, что Бритос даже не шевельнулся.

— Владыка, — нашел в себе силы сказать Бритос, — владыка, есть хоть малейшая надежда, что ты сможешь изменить свое решение? Умоляю тебя послать с Агиасом кого-то другого. Мой отец умрет со всеми вместе, и я хочу быть рядом с ним в этот последний час.

Выражение на лице царя смягчилось, когда он подошел к юному воину, положил руку ему на плечо и сказал:

— Неужели ты действительно думаешь, что твой царь не подумал обо всем этом? Бритос, наша страна сможет выжить только в том случае, если ее сыновья подхватят дело отцов, которое они должны продолжать, не позволяя своим личным желаниям вставать на этом пути. Наш долг — оставаться здесь и умереть, если богам так угодно, а ваш долг — жить и доставить это послание по назначению. Возьми илота с собой. Твой отец рассказывал мне о нем, подчеркивая, какой он сильный и проворный, несмотря на его хромую ногу. Тебе он пригодится во время путешествия. Иди. Сейчас же. Если не уйдешь сейчас, то очень скоро будет поздно.

Оба юноши отсалютовали царю и покинули палатку.

Немного позднее, приказав Талосу привести двух коней и мула, они были готовы отправиться в путь. Аристарх подсознательно чувствовал, что происходит что-то важное, и заторопился из центра лагеря, где он отдавал приказы спартанскому и феспийскому подразделениям.

— Царь откомандировал нас в Спарту доставить послание, — сообщил ему Бритос. — Я никак не смог разубедить его. Покидаю тебя с болью в сердце, отец.

Аристарх наблюдал за сыном ясным взором.

— Если царь дал тебе такой приказ, то это значит, что он должен быть выполнен. Не беспокойся обо мне, сын, такую смерть может пожелать для себя любой воин. — Голос его слегка задрожал. — Передай своей матери, что до самой последней минуты Аристарх продолжал горячо любить ее.

Он взглянул на Талоса, ожидающего на своем муле неподалеку. Он пристально и напряженно смотрел на него, с отчаянной болью, как тогда, там, на равнине. Потом он надел свой шлем с гребнем и вернулся, чтобы занять место в строю.

Солнце поднялось уже высоко, когда царь Леонид вышел из своей палатки, волосы цвета меди были аккуратно собраны низко на затылке. Он надел шлем и принял копье и щит от илота, затем занял свое место на передовой линии правого крыла.

Аристарх уже давал указания различным подразделениям. Они пойдут в атаку сразу же и на открытом пространстве, чтобы нанести по возможности больший ущерб врагу.

На входе в горный проход вскоре появились персы. Царь Леонид дал сигнал, затрубили трубы. Монотонная и навязчивая музыка понеслась по долине; только мерный шаг персидской армии отдавался эхом в ущелье.

Царь Леонид поднял вверх свое копье, небольшая армия ринулась в свой последний бой.

Когда армии противников почти сошлись друг с другом, спартиаты опустили свои копья ниже и бились яростно. Царь, продвигающийся вперед, как неистовая стихийная сила самой природы, безжалостно истреблял всякого, кто стоял на его пути. Щит, украшенный драконом, барьер из бронзы против накатывающихся враждебных волн, всякий раз поднимался около него, когда персы старались достать его ударами своего оружия.

За щитом, возвышаясь над вражескими ордами, был Аристарх, наносящий режущие удары налево и направо.

Каждый раз, когда персы старались окружить их, греки бегом возвращались к узкому проходу и затем, внезапно разворачиваясь, атаковали снова и снова с бешеной силой, словно наполняясь каким-то неиссякаемым приливом неведомой энергии.

Со своего трона Ксеркс наблюдал за театром военных действий, бледнея и нервничая. Также наблюдал и Демарат, челюсти его были сжаты, взгляд — безнадежно отчаянный.

Эта невероятная карусель продолжалась раз за разом; персы не могли справиться с быстрыми и внезапными передвижениями маленькой армии. Но, хотя и медленно, энергия спартанцев стала ослабевать, их темп замедлился, они были почти похоронены ордой. Затем стрела попала в левую руку Аристарха, он уронил щит.

Не успел другой воин встать на его место, как персидская сабля прошлась по Леониду, не защищенному сбоку. Лицо царя превратилось в маску боли, но руки продолжали сеять смерть, пока он держался на ногах.

Слабея, обливаясь кровью и потом, Леонид рухнул на землю, умирая, а туча врагов налетела на него, чтобы прикончить царя и захватить его тело.

В этот момент Аристарх, вытащивший стрелу из своей руки, схватил щит двумя руками и ринулся на массу персов, преодолевая их ожесточенное сопротивление и освобождая тело Леонида. Его товарищи сомкнули ряды, чтобы оттеснить врага, за павшее тело Леонида началась напряженная борьба. В это же время за спартанскими воинами раздался ужасающий боевой клич: подразделение персов спускалось из прохода Анопея вниз.

Аристарх выкрикнул приказ, спартанские и феспийские воины вернулись к небольшому холму слева от прохода, где они построились прямоугольником для своего последнего противостояния.

Волны персов атаковали их со всех сторон. Спартиаты до последнего продолжали сражаться с дикой яростью: щитами, ногтями, зубами после того, как у них не осталось больше оружия, и до тех пор, пока Великий царь не отозвал пехоту, чтобы больше не терять людей, и не послал лучников.

Измотанные, израненные уцелевшие воины подняли свои щиты, защищая умирающего царя, пока, наконец, не пали друг за другом на землю, пропитанную кровью.

 

ГЛАВА 9

Тот, кто струсил

Бритос и Агиас скакали день и ночь, останавливаясь ненадолго, чтобы перекусить или поспать, при этом один из них часто оставался на страже без сна. Талос на своем муле молча следовал за ними на расстоянии тридцати шагов.

Повсюду они наблюдали панику; население центральной Греции покидало свои дома и искало убежища в горах, унося вместе с собой свои жалкие пожитки. Те, кто не могли двигаться, оставались позади в ожидании худшего. В первый день своего путешествия они проехали Орхомен и Коронею и на закате прибыли в Феспии. Этот небольшой город, потерявший семьсот воинов в Фермопилах, был переполнен стенаниями женщин и детей, уже получивших известия о смерти своих мужей и отцов.

Какой-то старик бродил назад и вперед по улицам, сетуя на немыслимое бедствие. Другие сидели в дверях храмов, моля о смерти. В воротах города к троим всадникам приблизился почти слепой старик, согбенный прожитыми годами. Он поднял глаза, красные и распухшие от слез, к лицу Бритоса:

— Кто вы? — спросил он дрожащим голосом.

— Мы фокейцы, — без колебаний отвечал Бритос. — Мы только что прибыли из ущелья Анопея. А ты, старик, как тебя зовут? Что тебе от нас нужно?

— Диадром, я отец Демофила, военачальника феспийских воинов, которые остались сражаться с Леонидом. Пожалуйста, скажите мне, правда ли, что никто не уцелел? Что они все мертвы?

— Да, старик, то, что ты сказал, — правда, — отвечал Бритос. — Они не могли покинуть свои посты… они погибли героями.

— А вы… — продолжал старик, и его голос задрожал еще сильнее: — …вы не фокейцы. Я узнал по тому, как вы разговариваете, по вашему говору… вы лаконийцы, спартанцы!

Бритос содрогнулся.

— Вы спартанцы! — выдохнул старик. — Почему вы здесь? Вы бежали с поля битвы! Вы оставили своих товарищей!

Бритос подал сигнал Агиасу и Талосу и пустил свою лошадь галопом по улицам почти опустевшего города. Старик упал на колени в пыль, рыдая.

— Вы покинули их, — повторял он, и глаза были полны слез. — Вы оставили их умирать…

Они выехали из города в молчании, в темноте, освещаемой лишь полумесяцем, поднимающимся между оливковых деревьев. Пока они ехали, Агиас молча наблюдал за своим спутником; Бритос склонил голову почти на грудь. Неожиданно, подавленный такими страданиями, Агиас выпалил:

— Хватит! Достаточно, Бритос. Задача, поставленная перед нами, ужасна и неблагодарна, но кто-то же должен был ее выполнить. Наш долг на этот момент значительно более сложный, чем долг наших товарищей, которые погибли со славой, смертью храбрых, рядом с царем Леонидом. Их имена будут воспеты поэтами, а наши останутся в тени, в забвении, если вообще не в полном бесчестии. Но разве мы могли отказаться из-за этого?

— Разве ты не слушал, что сказал старик? — грубо спросил его Бритос. — Ты не слышал его, Агиас? Он скорбит о своем сыне, который пал с нашими людьми, он принял нас за трусов, которые бежали в страхе. И, как трусы, мы прячемся и лжем…

— Послушай, — заговорил Агиас. — Это послание должно иметь потрясающее значение; оно содержит нечто большее, чем просто сообщение о том, что горный проход сдан врагу. Если царь Леонид доверил нам такую ужасающую миссию, то, вероятно, потому что ему необходимо заявить эфорам и царю Леотихиду о чем-то крайне важном. Разве ты не помнишь своих собственных слов? Наши пелопоннесские союзники, безусловно, уже доставили известие о нашем поражении при Фермопилах еще до нашего приезда.

— То, что ты говоришь, — правда, Агиас, — отвечал Бритос. — Наши союзники из Тегеи ушли раньше нас, они могут попасть из своего города в Спарту через несколько часов. Но тогда почему царь Леонид захотел подвергнуть нас такому позору?

Они продолжали свой долгий путь в молчании. С вершины холма они увидели волны Коринфского залива, сверкающие внизу под ними, и решили остановиться, чтобы перекусить и отдохнуть пару часов. Они были опустошены и измождены нечеловеческим напряжением предшествующих дней, к тому же страдали от ран, полученных в сражениях.

Талос привязал лошадей и мула, развел костер под выступом скалы и начал готовить простую еду из ячменя. Мысль о том, что он увидит свою мать и свой народ, не радовала его; он чувствовал, что на сердце лежит свинцовая тяжесть.

Он отошел подальше от спартанцев, чтобы немного поесть, затем пошел и сел на выступ скалы, глядя сверху на море. Луна своими серебряными лучами освещала спокойную водную гладь, а легкий ветерок, насыщенный запахами тимьяна и розмарина, слегка шевелил листву миндальных и оливковых деревьев.

Талос повернулся и посмотрел на две темные фигуры, с трудом передвигающиеся по биваку на небольшом расстоянии от него: он не чувствовал ни ненависти к ним, ни обиды на них. Он, как во сне, видел поле сражения, которое они покинули совсем недавно.

Павшие воины, для которых не будет похорон… Ни одна женщина не будет рыдать над их телами.

Он мог почти физически почувствовать, как тени погибших витают в небольшом лагере.

Он подумал о воине с драконом, о его щите, который должно быть валяется, разбитый и грязный, среди груды трупов. Он думал о трагедии, которая скоро коснется всего населения Греции. В его сердце звучали крики отчаяния и плач феспийских женщин; он видел глаза старика, покрасневшие и полные слез.

Куда ушли мирные ночи на горе Тайгет? Легенды Критолаоса, ясные глаза Антинеи, ее восхитительные формы? Он почувствовал, как его сердце раздувается от боли и злобы.

Судьба оторвала его от своего народа, от тех, кого он любил, но при этом не допускает, чтобы он стал частью этих других людей, которых он ненавидел, но которыми глубоко восхищался. Воинов, которых он видел на равнине, когда был еще ребенком. Юных спартиатов, которые перенесли бичевание без единого стона.

И теперь эта невероятная доблесть и твердый, грозный дух трехсот воинов в битве при Фермопилах…

Звук шагов сзади отвлек его от мыслей: он повернулся и увидел щит Бритоса, сверкающий в лунном свете. Оба юноши долго молчали, спартанец прямой, застывший, как статуя, и илот, сидящий на камне.

Первым заговорил Бритос:

— Судьба причудлива, — сказал он почти расстроенным тоном. — Сколько раз, наблюдая за твоим народом, я думал, что лучше умереть, чем вести такое жалкое, однообразное, безразличное существование.

Талос поднялся на ноги.

— Сейчас я завидую тебе, илот. Ты вернешься в свои горы живой; во всяком случае, это единственное, что для тебя имеет значение. Но мне… я вернусь в город, которому не терпится осудить меня. Я вынужден был оставить своего отца не похороненным, на милость собак и варваров. Мои друзья зверски убиты, изуродованы, их тела опозорены. Все, что я вижу перед собой, это только темнота, бесчестье, возможно даже презрение.

Он остановился, разрываясь от злобы, отчаяния и позора. Агиас спал, завернувшись в свой рваный красный плащ. Страдания Бритоса были столь непереносимы, что он был вынужден заговорить со слугой.

Талос печально посмотрел на него.

— Ты, действительно, думаешь, что единственное, что имеет для меня значение, это моя жизнь? Что ты знаешь о моей жизни, или о жизни моего народа? Знаешь ли ты, что значит служить молча, носить ярмо каждый день, как зверь, не имея никакой надежды, чтобы когда-нибудь стать свободным? Боги не сделали нас рабами, это сделали люди, такие, как ты сам… как я.

Завтра, а может быть уже сегодня, все народы, которые процветали и были свободными, станут рабами, их обратят в рабство эти неукротимые захватчики, остановить которых не может никто. Благородные люди. Гордые, храбрые люди, как твой отец, возможно, как ты. Конечно, рожденный в цепях и представить себе не может, что такое свобода. Но ему хорошо знакома храбрость… храбрость, которую ты не можешь даже вообразить. Храбрость выносить более тяжелые нагрузки ежедневно, ради себя, ради твоих любимых.

Бритос увидел молодого пастуха, окруженного вооруженными людьми, яростно сражающегося, с одной только пастушьей палкой в руках. Он увидел светловолосую девушку, закрывающую его своим собственным телом.

— Теперь у тебя будет возможность узнать: человек ты или раб, — жестко продолжал Талос. — Живи, если сможешь. Живи, как тебе прикажут; попробуй выжить в полном позоре, если сумеешь. Даже осел смиряется с кнутом без жалобного крика. — Бритос почувствовал, как кровь приливает к лицу. — Даже звери могут бодаться и ранить друг друга до смерти…

— Достаточно! — закричал Бритос, хватаясь за меч. — Не доводи меня до крайности.

— Но только человек способен выжить! — продолжал Талос. — Подавляя крик своего сердца, задыхаясь от боли, возмущения, злобы, перенося позор на своих плечах, как отвратительную обузу. Ты покрыт бронзой, Бритос, но разве на твоих костях не кожа? Или она стала похожа на кожу, натянутую на барабан, призывающий тебя в бой?

Ты когда-нибудь плакал, Бритос? Были ли когда-нибудь твои глаза наполнены слезами? У тебя отобрали славу, и ты превратился всего лишь в сосуд, наполненный песком — Он дотронулся пальцем до груди спартанца. — Что у тебя там, за этим защитным нагрудником, за этой пластиной, Бритос? Есть ли там что-нибудь?

Талос немного помолчал, сжимая кулаки так, что ногти вонзались в ладони, и добавил:

— А сейчас, вытаскивай свой меч из ножен, воин, — холодно проговорил он. — И ты увидишь, боится ли раб потерять свою несчастную жизнь.

Бритос опустил голову, он молчал.

***

Черная туча, поднявшаяся в сумерках с далеких вершин горы Геликон, закрыла в середине ночи луну. Внезапная тьма опустилась на небольшое поле, погасив блики в море и заставляя умолкнуть сверчков в траве, только последние тлеющие угольки продолжали отбрасывать слабые отблески света. Агиаса, который сейчас дежурил, одолела усталость и сонливость.

Вдруг из ниоткуда появилась какая-то тень, крадучись пробирающаяся в редком кустарнике. Возможно, один из призраков, которых земля прячет в своем пустом чреве, обреченный бродить в ночи в поисках своей утраченной жизни… Как бесшумны его шаги…

Тень подкралась близко к Бритосу, позади Агиаса; она нависла над ним, как привидение. В течение какого-то мгновенья казалось, что она нагнулась, словно ища что-то, затем поднялась и ушла… или исчезла, растворяясь в ночи.

Талосу показалось, что ему это приснилось. Несомненно было лишь то, что когда луна снова вышла из-за туч, три юноши спали; только Агиас при порывах влажного ветра с моря заставлял себя проснуться, вздрагивая.

Незадолго до рассвета три молодых человека возобновили свое путешествие, останавливаясь на некоторое время напоить лошадей у ручейка; они прибыли к морю, когда уже начинался день.

Когда они добрались до перешейка, солнце уже высоко поднялось в небе. Они остановились, усталые и унылые, в брошенном доме, чтобы съесть горсть оливок и кусок черствого хлеба, который Талос вынул из своего мешка.

Через короткое время они были у основания стены, которую возвели пелопоннесские войска, чтобы преградить дорогу врагу. Спартанский офицер выглянул из-за парапета. Он прокричал:

— Кто вы? Что вы высматриваете?

— Я Бритос, сын Аристарха, спартанец, — последовал ответ. — Мы прибыли из Фермопил.

Можно было услышать, как отдавались возбужденные приказы, и сразу же в основании стены открылась небольшая железная дверь.

— Быстро входите, — сказал офицер, отступая в сторону. — Но скажите мне, — сразу же добавил он, — как вам удалось уцелеть? Союзники, которые были здесь до вас, сообщали, что не уцелел никто.

— Правильно, — ответил Бритос надломленным голосом. — Наши люди остались, чтобы прикрыть их отход. Мы здесь, потому что царь Леонид дал нам послание для эфоров. У нас приказ доставить его прямо им в руки.

— Царь?.. — спросил офицер.

— Сейчас он мертв, — отвечал Агиас. — Никто не вышел живым из боя; горный проход Анопея был предательски выдан врагу. Мы ушли как раз во время, чтобы нас не схватили. Но сейчас пропусти нас; мы должны выполнить нашу миссию до конца.

Вокруг небольшой группы собиралась толпа солдат.

— Кто они? — спросил один.

— Они спартанцы. Возвращаются из Фермопил.

— Из Фермопил? Но разве нам не говорили, что никому не удалось спастись?

— Этим удалось, каким-то образом.

— Они говорят, что у них послание от царя Леонида.

Бритос пришпорил коня, с трудом пробираясь через толпу солдат. Вскоре, проехав через поля, укрепленные траншеями, они достигли склона, ведущего к Арголийской равнине. Они объехали вокруг Аргоса, предательского города, который возможно уже договорился с персами, и направились к Мантинее, до которой добрались уже тогда, когда опустилась ночь.

На следующий день они были у ворот Спарты. Под палящим солнцем город сиял белизной. На башне неподвижно висело длинное черное полотнище.

Они проехали по городу в такое время дня, когда на улицах уже толпился народ. Толпы людей расступались, пропуская их, но смотрели на них с любопытством и недоверием.

Их лошади, блестевшие от пота, едва влачили свои копыта по пыльным улицам, уши были низко опущены, хвосты повисли. На двух воинах в седле были доспехи с вмятинами, грязная одежда порвана, тело покрыто синяками и гноящимися ранами, от жары головы поникли на грудь.

Они добрались до величавой площади Дома Бронзы и прошли к зданию, где собрались Совет эфоров и старейшины для обсуждения того, что произошло.

Известие о падении Фермопилов, на самом деле, уже было доставлено тегейским всадником на заре с первыми лучами солнца.

Страж провел Бритоса и Агиаса в зал заседаний совета. Их появление было встречено гулом удивления. Они были неузнаваемы: исхудавшие, оборванные, грязные, глаза — красные в черных ввалившихся глазницах; и напоминали призраков, вызванных их царства теней Гадеса.

Бритос заговорил:

— Почтенные отцы, измена обрекла нашу оборону горного прохода на поражение. Предатель указал врагу тропу в горном ущелье Анопея, царь Леонид распустил союзников, чтобы они не стали напрасной и бесполезной жертвой. Он сам остался с нашими воинами для прикрытия их отхода. Нас освободили от участия в битве, потому что царь приказал нам доставить вам это послание.

Он передал пергаментный свиток стражу, который вручил его в руки эфоров.

— Он приказал, чтобы оно было зачитано незамедлительно в присутствии старейшин, эфоров и царя Леотихида.

Не раскрывая свитка, один из старейшин сказал:

— Мы слышали о величественной доблести наших воинов при Фермопилах. Их кровь пролилась за освобождение всей Греции, их родной город отдает им дань уважения и почтения торжественным траурным ритуалом. Также мы почитаем вас за участие в битвах, а также за повиновение приказам царя. Послание будет зачитано немедленно, как только прибудет царь Леотихид; он уже вызван на заседание. Сейчас идите вам разрешено вернуться по домам без оповещения вашей сисситии.

— Нашей сисситии более не существует, господин, — пробормотал Бритос упавшим голосом.

Затем два воина покинули зал, опираясь друг на друга, и вышли на площадь, на которой толпились люди. Все до единого наблюдали за ними. В углу площади Талос пытался удержать нервных лошадей, замученных мухами.

— Они явились из преисподней, — прошептал ребенок, прячась за спиной у отца, с широко раскрытыми от страха глазами.

Бритос и Агиас, спотыкаясь, спустились по ступеням лестницы Дома Совета, толпа расступилась, чтобы пропустить их.

— Это сын Аристарха! — воскликнул какой-то мужчина, стремясь вперед, чтобы рассмотреть лицо Бритоса.

Женщина закричала:

— Почему они спаслись? Почему только они?

Гул на площади становился все громче, казалось, что толпа смыкается вокруг двух несчастных юношей, окружая их. В этот момент из зала заседаний вышел один из старейшин, показывая, что он хочет говорить. Толпа умолкла.

— Спартанцы, — провозгласил старейшина. — Эти два юноши, которые проходят сейчас среди вас, — доблестные воины. Они доставили нам послание от царя Леонида. Они покинули Фермопилы по приказу царя.

Толпа расступилась снова, и два воина, едва держась на ногах, прошли по площади к Дому Бронзы. Рядом со столбом, который стал свидетелем кровавого конца царя Клеомена, стояла, мертвенно-бледная Исмена.

— Мама, — выдохнул Бритос.

Щит выпал из его рук, с шумом ударяясь о землю.

— Мама… с ним, говорила ты… или на нем.

Он упал на колени. Агиас едва удерживался на ногах, раскачивался из стороны в сторону, как кукла, висящая на гвозде. Бритос поднял лицо к матери, языком облизывая пересохшие и потрескавшиеся губы:

— Мама! Отец любил тебя до самого последнего вздоха.

Исмена опустилась на колени рядом с ним.

— Мама, я не хотел оставлять его… я не хотел оставлять его! — вскричал он надломленным голосом и закрыл лицо руками, рыдая.

***

Один из старейшин дал знак стражу, чтобы он вышел, и тот покинул помещение, закрывая за собой тяжелую железную дверь. Эфор прошел в центр зала.

— Благородные старейшины, — сказал он. — Царь Леонид и наши воины доблестно пали, защищая Грецию, и теперь афиняне не смогут отказать в предоставлении флота под командованием нашего флотоводца Еврибиада для защиты Пелопоннеса. Наш долг заключается в дальнейшем укреплении перешейка.

Прежде всего, мы должны отдать почести павшим воинам, и постараться, по возможности, получить их тела. Они не останутся без погребения! Далее мы должны провести назначение регента, потому что сын Леонида, юный Плистарх, еще недостаточно взрослый, чтобы занять трон. Поэтому Совет предлагает на этот пост Клеомброта, брата скончавшегося царя. Он, несомненно, согласится возложить на свои плечи ответственность тяжкого бремени регентства в такой опасный момент.

Мы также имеем сведения о человеке, который провел армию Великого царя к горному ущелью Анопея, обрекая наши войска на гибель в битве при Фермопилах.

Старец с длинной белой бородой поднялся со своего места.

— Царь Леонид в любом случае должен был погибнуть; всем нам известно, что его судьба была предрешена в тот самый момент, когда эта ассамблея постановила, что ни один человек не будет отозван из рядов обороны перешейка.

Первый оратор побледнел.

— Или, возможно, — продолжал старик отважно, — благородные старейшины и эфоры, вы желаете опровергнуть истинную причину, по которой царь Леонид был послан на смерть при Фермопилах?

Почтенные отцы, кое-кто думал, что эту минимальную цену нужно уплатить за то, чтобы принудить афинян привести свой флот для обороны перешейка. Никто не высказался против этой идеи, даже я сам, но сейчас я призываю вас всех к почтению памяти доблестных людей, которые добровольно и сознательно пожертвовали собой, и над которыми мы не имеет права лицемерно издеваться.

Предатель, конечно, провел солдат Великого царя к нашим защитникам, но не случись этого, единственное, что могло бы измениться, так только то, что агония, испытанная царем Леонидом и его людьми, продлилась бы еще на какое-то время.

Старец вернулся на свое место и накинул полу плаща на голову, отделяя себя от пренебрежительного молчания.

Эфор, снова заговорил после смущенной паузы:

— Благородный Архелай говорил, безусловно, под влиянием чувств, соответствующих настоящему моменту. Но нам всем известно, что наш долг — наказать предателя. Изменника зовут Эпиальт, сын Евридема, малийца. Начиная с настоящего момента, он не будет знать ни покоя, ни отдыха, пока не понесет заслуженное наказание за свой низкий и омерзительный поступок.

— А теперь, — продолжал оратор, — наступил тот момент, когда мы должны зачитать послание, которое царь Леонид, перед своей смертью, пожелал направить нам.

Он вскрыл кожаный свиток и медленно развернул его в тишине, установившейся в зале.

— Что? Лист пустой! — прошептал он, смертельно побледнев. — На нем ничего не написано вообще.

Бритос и Агиас надеялись, что их снова пригласят в город, потому что, хотя причина их безопасного возвращения и была обнародована, но тень подозрения осталась. На собраниях сиденья, находившиеся рядом с их местами, всегда оставались пустыми, а прежние друзья больше не разговаривали с ними.

Агиас перестал выходить из дома днем, чтобы избежать возможных встреч с кем-нибудь из знакомых. Все дни он проводил в постели, уставившись остекленевшими глазами в потолочные балки.

Он выходил только по ночам, и долго бродил по опустевшим улицам в темноте. Его разум слабел день за днем.

Любовь родителей, которые никогда не теряли веры в него, была не в счет. Отвергаемый городом, которому он всегда преданно служил, под гнетом позора, которым народ заклеймил его, он потерял всякий интерес и привязанность к жизни.

Однажды ночью он возвращался домой, пьяный и возбужденный. Дул знойный, удушливый ветер, поднимая столбы пыли на затихших улицах спящего города.

Он открыл дверь своего дома, и порыв ветра, ворвавшийся внутрь, задул пламя огня, горевшего перед образами богов. Перепуганный таким зловещим предзнаменованием, юноша вернулся на улицу, не решаясь входить в свой дом.

Он побрел к дому своего друга, живущего поблизости, чтобы попросить лампу и снова зажечь огонь, дабы родители, когда проснутся, не увидели, что он погас.

Он несколько раз постучал в дверь. Собака на привязи начала лаять, и, наконец, вышел его товарищ, завернутый в простыню.

— Агиас, — сказал он, — что ты здесь делаешь в такой поздний час? Что тебе нужно?

— Я только что вернулся домой, — отвечал Агиас, — и уже собирался войти внутрь, как ветер вдруг потушил наш огонь. Дай мне лампу, чтобы снова зажечь его.

Друг посмотрел на него с сочувствием и одновременно с презрением и произнес:

— Нет, Агиас, прости, но я не могу дать тебе наш огонь. Мой брат был при Фермопилах… помнишь?

Он захлопнул дверь. Ветер подул с еще большей силой, разнося по округе упорный лай собаки. Агиас попятился, споткнулся на пороге, отлетел к стене, которая окружала дом, и долго тихо рыдал, прислонившись к ней.

На следующее утро обнаружили, что он повесился на потолочной балке в собственном доме, разорвав на полосы свой малиновый плащ.

Слухи об ужасной смерти Агиаса распространились по всему городу, достигли они и дома Бритоса. Эту новость принесла его мать.

— Бритос, — заговорила она, — произошло нечто ужасное. Агиас… умер.

— Умер? — эхом откликнулся сын, резко поворачиваясь к ней.

— Да, сын. Он повесился в своем собственном доме прошлой ночью.

Бритос замер на мгновенье, словно пораженный молнией. Он не мог справиться с дрожью, охватившей его тело. Затем он вышел со двора и направился к дому друга. Перед дверью стояла небольшая группа женщин в черном, тихо рыдая. Он вошел в темную комнату; в центре, на погребальном ложе лежало тело его друга, одетое в доспехи, которые его родители старательно привели в порядок, по возможности восстановив, по меньшей мере, часть былых украшений.

Его мать сидела с сухими глазами и лицо, покрытым вуалью, в изголовье, рядом со своим мертвым мальчиком.

Его отец подошел к Бритосу и обнял юношу.

— Бритос, — проговорил он упавшим голосом. — Бритос, для твоего бедного друга похорон не будет, не будут его сопровождать товарищи по оружию и почетный эскорт. Командир вашего отряда сказал мне, что, и почести не будут отдаваться «тем, кто струсил».

Он умолк, снимая край своего плаща в руках.

— Тем, кто струсил… — пробормотал Бритос, словно отвергая эти слова. — Тем, кто струсил!..

Он снова обнял убитого горем старика.

— Для Агиаса будет выполнен похоронный ритуал, — сказал он твердым голосом. И добавил: — И такой, какого заслуживает истинный воин.

Он ушел к себе домой, когда четыре илота стали готовить катафалк для доставки тела на кремацию, для которой уже были готовы ветки скромного погребального костра.

Под изумленном взглядом матери, Бритос достал из сундука парадные доспехи Клеоменидов, те самые, которые были на его отце в дни праздника, когда он появился в Доме Бронзы с царем Клеоменом.

Он тщательно вымылся, причесался, надушил свои длинные волосы, черные как смоль, собрал их в пучок низко на затылке. На ноги он надел чеканные защитные наголенники, надел кирасу, украшенную медными и оловянными орнаментами, затянул пояс, с которого свисал тяжелый спартанский меч. На плечах он застегнул черный плащ пряжкой с огромным желтым янтарем, потом взял большой щит, украшенный изображением дракона, и копье.

— Сын, зачем ты делаешь все это? Куда ты собираешься? — спросила Исмена.

— Командир нашего отряда отказался эскортировать Агиаса на похороны. Он сказал, что Спарта не отдает почестей тем, кто струсил. Поэтому будет справедливо, если трус будет эскортировать труса, сопровождая его к последнему месту успокоения. Я стану хранителем чести Агиаса.

Он надел шлем с тремя гребнями на голову и направился к дому Агиаса, не обращая ни малейшего внимания на насмешки и удивление прохожих. Он всю ночь простоял на часах около тела друга, как статуя бога войны.

Незадолго до рассвета, когда город еще спал, небольшая процессия двинулась по тихим улицам: впереди шли четыре илота с катафалком-носилками, за ними родители Агиаса с покрытой головой, к ним присоединилась небольшая группа родственников. Шествие замыкал Бритос в превосходных парадных доспехах, которые блестели в бледном свете серого рассвета.

Они прошли через центр города. Треноги перед Домом Бронзы почти потухли и лишь слегка дымились. Они повернули к южному входу в город. В великом безмолвии были слышны только далекий лай собак, да крики первых петухов, которые сразу же растворялись в неподвижном воздухе.

Когда они вышли в окрестности города, на дорогу, которая вела в Амиклы, Бритос заметил фигуру человека, одетого в поношенный серый плащ: это был Талос. Бритос жестом пригласил его присоединиться к ним.

— Ты единственный, кого не хватало на похоронах «того, кто струсил», — хрипло сказал он.

Талос присоединился в конец небольшой процессии, которая шествовала по пыльной дороге. Он прошел часть пути, разглядывая убогие носилки, на которых умерший раскачивался из стороны в сторону от неровного шага четырех носильщиков. Затем, неожиданно для всех, Талос достал из своей сумки тростниковую свирель и начал играть на ней.

Музыка, издаваемая простым инструментом, напряженная, вибрирующая, встревожила Бритоса, продолжавшего торжественно идти в медленной похоронной процессии; это был боевой гимн сражения при Фермопилах.

На выбранном месте умершего уложили на погребальный костер, и вскоре пламя уничтожило тело, изнуренное постом и безрассудством.

Таковы были похоронные почести, отданные Агиасу, сыну Антимаха, воину двенадцатой сисситии спартанцу.

 

ГЛАВА 10

Одинокий гоплит

События, что сопровождали смерть Агиаса, были настоящим ударом для Бритоса. В следующие дни он замкнулся в себе, не разговаривая ни с кем, отказываясь даже есть. Однажды безлунной ночью он покинул дом, решив покончить счеты с жизнью. Он хотел избавить свою мать от того ужасного зрелища, свидетелями которого вынужденно стали родители Агиаса, поэтому он направился к горе Тайгет. Он выждал наступления глубокой ночи, когда все крепко спали, прошел через атриум босиком и вышел во двор.

Мелас, верный пес, подбежал к нему с лаем, но Бритос попытался его успокоить.

— Хороший мальчик, сиди смирно, — шептал он, поглаживая собаку до тех пор, пока та не легла на землю.

Он гладил ее по лоснящейся шерсти, вспоминая тот великолепный день, когда отец подарил ему Меласа. Бритос поднялся на ноги и прошел через двор по тропинке, ведущей в лес, той самой, по которой он столько раз ходил с друзьями, когда был мальчиком.

Он пристально оглядывал лес, блуждая по нему и приходя в ужас от мысли о такой темной смерти, без почестей, без упокоения — смерти, к которой никто и никогда его не подготавливал. Он искал место, где его никогда не найдут, содрогаясь, когда задумывался о своем непогребенном теле, оставленном на растерзание лесному зверью.

Он думал о своей душе, которая будет беспокойно метаться на пороге преисподней. Он думал о своем городе… Спарта потребовала кровь царя Леонида и его отца, которыми пожертвовали точно так же, как приносят жертвы на алтарь. Бессмысленная жертва!.. Его город виноват в агонии царя Клеомена, в ужасающем конце Агиаса, а скоро будет запятнан и его собственной кровью, даже ничего не зная об этом.

Он пришел на поляну на вершине холма, с огромным дуплистым каменным дубом, который был окружен зарослями куманики. Пришло время прекратить все досужие слухи; сделать то, что необходимо.

Бритос вытащил кинжал и приставил его к сердцу. Раздвинув пальцы правой руки, он приготовился нанести удар ладонью…

Но в это мгновенье огромный волосатый кулак опустился ему на голову, как молот, сбивая с ног на землю и лишая сознания.

— Во имя Зевса, Карас, я просил тебя просто оглушить его, а не убивать, — произнес чей-то голос.

— Дело в том, — пробормотал Карас, — что эти юные мальчишки сделаны из другого теста, чем в мои дни.

— Что ты хочешь сказать?

— Лишь только то, что сказал, — ответил голос из глубин густой бороды. — Если бы ты был бы с нами, когда мы сражались на Геллеспонте с фракийцами… Там был спартанский наемный солдат, который потерял свое копье, — и ты знаешь, что он сделал? Он разбивал вражеские щиты кулаком!

— Ты никогда не рассказывал мне, что сражался с фракийцами.

— Я сражался со всеми, — проворчал Карас, поднимая тело Бритоса на свои плечи. — А теперь давай пойдем, пока еще не наступил день.

Они направились к верхнему ручью и к рассвету добрались до лачуги Караса.

— Ну, наконец-то! — пробормотал Карас, положив свою ношу на подстилку из козьих шкур, а затем проворчал: — Он уже начинал давить на меня…

Талос снял плащ с капюшоном, который полностью закрывал его лицо, и уселся.

— Почему бы тебе не дать нам что-нибудь поесть? — спросил он. — Эта полуночная прогулка заставила меня проголодаться.

— Правильно, — отвечал Карас — Но не думаю, что тут найдутся особые разносолы: у меня совершенно не было времени для таких дел.

Он достал ломоть хлеба и медовые соты.

— Тебе посчастливилось, что у меня есть хоть это, — сказал он и положил еду на скамью. — Я нашел мед вчера в дупле того дуба на вершине, которая смотрит на Амиклы. А теперь, — продолжал он, — не расскажешь ли мне, что ты намерен сделать с этим парнем? — спросил он, указывая на Бритоса, который еще не пришел в себя.

— Я хочу, чтобы он жил. Ничего более.

— Ох, — заворчал бородатый гигант, — мы все здесь сошли с ума. Если бы мы допустили, чтобы все шло своим чередом, то к этому моменту было бы на одного спартанца меньше. Но нет, — продолжал он с набитым ртом, — ты заставляешь меня блуждать полночи, следуя за этим глупцом, потом я должен тащить его на своей спине, как мешок с мукой, начиная от огромного каменного дуба, всю дорогу сюда. Я говорю себе: у Талоса должен быть какой-то план, он хочет взять реванш по какой-то причине. Или, возможно, хочет получить хороший выкуп, может быть, передать его персам, как только они появятся здесь… Но нет, нет, господа, он хочет всего лишь спасти ему жизнь!

— Послушай меня, болван, — отвечал Талос. — С этим человеком и его семьей связано что-то такое, с чем я еще не разобрался, поэтому я не хочу, чтобы он умер, понятно?

— Да, конечно, я понял, — проворчал Карас, с трудом проглатывая огромный кусок хлеба. — Больше не стану возражать.

— Хорошо, а сейчас мы должны убедиться, что он спит, и будет спать дальше. Если он проснется, то, скорее всего, он впадет в отчаяние.

Карас поднял свой исполинский кулак.

— Ради Зевса, только не это! Ты же убьешь его.

— Послушай, мальчик, я надеюсь, ты не хочешь, чтобы я взял его на руки и спел колыбельную? Он уже слишком большой для этого, а у меня нет настроения.

— Успокойся, Карас, сейчас не время для шуток. Дай ему что-нибудь вроде зелья, которое точно лишит его чувств. Что это была за штука, которую ты заставлял меня пить после набега криптии? Что-то, что успокаивало боль и приносило сон…

— У меня больше нет этого зелья, — проворчал Карас, доставая из кожаного мешка какой-то порошок и смешивая его с вином и медом.

Талос улыбнулся. Карас заставил юношу, лежавшего в полусознательном состоянии на подстилке, сделать несколько глотков этой жидкой смеси.

— А теперь, слушай внимательно, Карас, потому что я хочу попросить тебя еще об одном одолжении.

— Что на этот раз? Ты хочешь, чтобы я притащил тебе царя Леотихида, связанным и в мешке, а может быть, всех пятерых эфоров?

— Нет, я хочу комплект доспехов.

Карас бросил сердитый взгляд и посмотрел прямо в глаза юноши.

— У тебя есть свои доспехи, если они, действительно, тебе нужны.

— Нет, Карас, не пришло еще время.

— Но тогда о каких доспехах ты говоришь? Я не понимаю.

— Карас, не волнуйся о том, что ты понимаешь, а чего не понимаешь, просто сделай то, что я прошу, если можешь.

— Их нужно украсть, если я не ошибаюсь.

— Ты ничуть не ошибаешься. Ну, так что?

— Я ничего не боюсь. Какие доспехи тебе нужны?

— Совсем не любые. То, чего я хочу, — это доспехи благородного Аристарха. Ты можешь взять их в сундуке, в доме Клеоменидов.

Карас поперхнулся.

— В доме Клеоменидов? Ради Поллукса, не мог бы ты выбрать другое место?

— Я знаю, знаю, Карас, если ты считаешь, что для тебя это невозможно…

— Ох, да будут прокляты все ведьмы в аду!.. Если ты так этого хочешь, я достану их для тебя. Просто совсем не легко избавиться от проклятого пса, который вечно носится туда-сюда во дворе. Я бы лучше встретился с Цербером, чем с этим черным чудовищем.

— Можешь рассчитывать на одного из слуг, он — на нашей стороне.

— Хорошо, — сказал Карас. — Эти доспехи будут у тебя не позднее чем через три дня.

***

Бритос попытался сесть, но внезапная боль в голове пригвоздила его к постели. Он не мог понять, где находится; по мере того, как улучшалось его зрение, мир стал медленно приобретать более ясные очертания.

— Итак, ты, наконец, пришел в себя, — сказал Талос, сидевший около очага. — Знаешь, сколько времени ты спал?

— Это ты? — удивленно спросил Бритос. — Где я?.. Кто…

— Я все объясню. Но ты должен меня выслушать. Нет, — резко бросил Талос, наблюдая за тем, как рука Бритоса скользнула вниз, к поясу. — Нет, твой кинжал забрали. Ты доказал, что не знаешь, как нужно им пользоваться.

Бритос еще раз попытался сесть, так как он понял, что случилось нечто ужасное, но еще один приступ резкой головной боли заставил его снова упасть на подстилку из козьих шкур.

— У Караса тяжелая рука, — сказал Талос. — Боюсь, что голова у тебя поболит еще какое-то время. В дополнение к этому, мы дали тебе снадобье, чтобы ты заснул. Сейчас я принесу что-нибудь поесть, тебе нужно восстанавливать силы.

— Не буду есть, — кратко отвечал Бритос. — Я найду способ умереть. Я все решил и не передумаю, хотя бы только потому, что ты и этот Карас попытались мне помешать. Неужели вы решили, будто я готов покончить с собой только из-за того, что немного растерялся? Воин-спартиат не должен отчаиваться и падать духом, илот. Я должен умереть, потому что не могу жить с запятнанной честью. Точно так, как не мог и Агиас.

— Прекрати выдавать эти пышные фразы, словно ты — сам великий Зевс во плоти. Сейчас ты просто человек, как и я. Знаю, о чем ты думаешь, но знаю так же и то, что остальные люди в твоем городе называют тебя: «Тот, кто струсил».

Бритос пристально смотрел на него взглядом, полным ненависти.

— Сейчас твой черед, илот, разве нет? Ну, наслаждайся этим, сколько сможешь, потому что, уж если я не могу убить себя, то убью тебя своими собственными руками.

Талос усмехнулся.

— Какое великолепное достижение — убить хромого илота. Я знаю, ты не новичок в забавах такого рода, хотя обычно и окружаешь себя толпой единомышленников, чтобы точно знать, что не потерпишь неудачи.

— Проклятый калека! — злобно выкрикнул Бритос. — В тот день я мог бы убить тебя, как собаку.

Талас вытащил кинжал Бритоса из сумки Караса и протянул его Бритосу.

— Если ты хочешь именно этого, у тебя есть еще время, — сказал он.

Бритос уставился на клинок, словно зачарованный, затем, опустив голову, произнес:

— Почему ты остановил меня и не дал покончить с собой?

Талос перевел дыхание, убрал оружие и сказал:

— По правде говоря, сам точно не знаю. Оставить тебя в живых, безусловно, не принесет мне никакой пользы. Предположим, что причина есть, но она касается только меня одного, и сейчас я не могу ничего сказать тебе об этом. Могу лишь рассказать тебе о преимуществе оставаться в живых и продолжать жить, — если тебя это вообще интересует.

— Если бы существовало хоть одно такое преимущество, я бы уже нашел его, — отвечал Бритос с горькой усмешкой. — Думаешь, приятно воткнуть себе нож между ребер?

— Послушай меня, — сказал Талос. — Я не совсем понимаю твои представления о чести, но в любом случае, убив себя, ты только подтвердишь их обвинения в том, что ты эгоистично спас свою жизнь в бойне при Фермопилах, вместе со своим другом Агиасом. Ты оставишь свою мать в полном одиночестве, и это после того, как она уже потеряла мужа…

— Спартанская женщина привыкла жить в одиночестве, — прервал Бритос. — Она подготовлена к мысли, что ее мужчины погибнут, защищая свою страну.

— Правильно, — продолжал Талос. — Но разве ты всерьез считаешь, что прошлой ночью был готов покончить с собой, защищая свою страну? Что же касается ваших женщин: они могут не стенать и не рыдать, как обычные женщины в других городах. Они могут вынести любые испытания и бедствия, опираясь на свою силу воли. Но неужели ты на самом деле думаешь, что они не чувствуют боли? Если ты мужчина, то должен найти силы, чтобы выжить, ты должен доказать, что то злодеяние, в котором тебя обвиняют, не имеет никаких оснований. Ты должен восстановить фамильное имя, некогда самое известное в городе.

Бритос надолго задумался, опустив голову между руками, затем, нарушив молчание, заговорил:

— Каким образом я могу осуществить то, что ты предлагаешь? Не осталось ни одного свидетеля того, что случилось при Фермопилах… Подожди, есть же Кресил! Да, правда, Кресил был отправлен в Альпени из-за болезни глаз и, возможно…

— Кресил погиб, — резко прервал его Талос и рассказал: — Как только он услышал, что триста спартанцев окружены, слуга-илот отвел его за руку на поле битвы, в самое пекло сражения; он почти ослеп к этому времени, и персы сразу же зарезали его.

Бритос медленно сел и поднес правую руку ко лбу.

— Ты знаешь слишком много для илота.

— Ошибаешься, Бритос; именно потому, что я илот, я столько всего и знаю. Твоя каста не может обойтись без нас, поэтому наши люди повсюду: они были и при Фермопилах, они были с Кресилом, они были на похоронах Агиаса.

— Ты сумасшедший, — пробормотал Бритос. — Ты же не хочешь сказать, что я могу восстановить свою честь и честь моей семьи, обращаясь к твоим людям, к твоему народу, чтобы они подтвердили, каким доблестным я был!

Талос улыбнулся в ответ.

— Нет, я не сошел с ума. Давай скажем, что у меня достаточно воображения, чтобы посмотреть на шаг вперед.

— Что ты имеешь в виду?

— Что ты можешь восстановить свою честь в бою; это единственный путь для воина.

— Это невозможно, — безнадежно отвечал Бритос. — Мои товарищи откажутся, никто из них не согласится находиться рядом со мной в битве.

— Это совсем не то, что я хотел сказать, — настаивал Талос. — Я понимаю, что ты не можешь снова занять место в рядах вашей армии.

— Что же тогда?

— Ты можешь сделать это в одиночку.

Бритос пристально посмотрел на него, сбитый с толку.

— Да, именно это я и имел в виду: если ты действительно такой храбрый, если единственным способом выжить для тебя может стать восстановление чести, — ты должен сражаться один. Выслушай меня хорошенько. Сейчас ты должен позаботиться о том, чтобы восстановить свои силы. Затем мы вместе отправимся на север, чтобы сражаться с персами любыми способами, какие только нам доступны, до тех пор, пока твоя слава не заставит город изменить свое мнение и призвать тебя обратно.

— Ты действительно безумен, илот, — ответил Бритос после недолгого колебания. — Никто и никогда не пытался сделать такое; и вообще, я безоружен.

— Если у тебя не хватает мужества попытаться совершить столь отчаянный поступок, то мне нечего больше сказать тебе. Но помни, только такое рискованное предприятие может поправить твое крайне сложное положение. А что касается твоего оружия, оно будет у тебя еще до того, как солнце успеет дважды опуститься за горизонт.

Бритос начал снова проявлять интерес к жизни, вопреки собственной воле. Он спорил с Талосом и опровергал его ответы, он возражал ему во всем. Талос понял, что спас его от смерти… по крайней мере, от той смерти, которую спартанец уготовил себе сам.

— Я могу вернуться домой за своими доспехами, — сказал он, наконец.

— Нет, — возразил Талос. — Никто не должен видеть тебя до тех пор, пока не придет нужное время, даже твоя мать. Подумай о том, что я сказал тебе, взвесь все основательно.

В этот момент дверь открылась, и вошел Карас.

— Кто это? — спросил Бритос.

— Человек, которому ты обязан жизнью, — отвечал Талос, улыбаясь. — И своей головной болью. Его зовут Карас.

— На мой взгляд, он сейчас выглядит уже лучше, — сказал великан, садясь около потухшего очага. — Ты видишь, не было причин для беспокойства.

— Какие новости, Карас? — спросил Талос.

— Множество новостей. И весьма важные. Афиняне выследили персидский флот около острова Саламин; ионийцы перешли на их сторону, Великий царь был вынужден отступить. Афины снова в руках греков, люди восстанавливают город. Но большая часть наземных сил персов все еще в Греции; есть основания считать, что они собираются провести зиму в Фессалии и возобновить свое нападение следующей весной. Твой народ, — сказал он, поворачиваясь к Бритосу, — высылает послов ко всем своим союзникам, пытаясь собрать всех имеющихся людей для сражения, ожидаемого следующей весной.

— Итак, — сказал Талос Бритосу, — у тебя есть несколько месяцев, чтобы собраться с силами. Будь готов.

— Готов к чему? — спросил Карас.

— Узнаешь, когда придет время, — ответил Талос. — А теперь ступай, ты еще должен сделать то, о чем я просил.

Карас ушел, взяв плащ и заплечный мешок.

— Ну что? — продолжал Талос. — Что ты об этом думаешь?

— Возможно, ты и прав, — отвечал Бритос. — Но что ты имел в виду немного раньше, когда сказал, будто мы отправимся на север вместе?

— Я подразумевал, что тоже пойду с тобой.

— Я не понимаю…

— У меня свои причины, но в любом случае, я буду тебе полезен. Ты же знаешь, что я способен сражаться.

— С этой клюкой? Думаю, что ты не понимаешь…

— Подожди, — прервал его Талос.

Он отодвинул воловью кожу, которая покрывала пол хижины, поднял деревянную крышку подпола и вытащил мешок, смазанный жиром. Внутри был великолепный лук из рога.

— Где ты взял такое оружие? — спросил Бритос в ужасе. — Я никогда в своей жизни не видел ничего подобного.

— Это еще одна вещь, о которой я не могу рассказать тебе. Все, что тебе следует знать, так это только то, что я умею пользоваться этим оружием, и владею им хорошо. Итак, ты будешь тяжеловооруженной пехотой, а я — легковооруженной пехотой: вместе мы станем армией.

— Значит, то, что я слышал, правда? Кто-то в этих горах вооружен луком и стрелами?..

Талос улыбнулся.

— В этом следует винить Караса. Однажды он захотел пострелять из моего лука на охоте. Он попал в зверя, но не убил. Животное убежало со стрелой, вонзившейся в него.

Бритос пристально смотрел на него. Ему хотелось узнать, кто на самом деле был этот илот, его любопытство становилось все острее. Каким образом он мог владеть таким фантастическим оружием, достойным царя? И более того, откуда научился мастерски стрелять из него?

Замысел илота, чтобы он, Бритос, снова взялся за оружие, дабы вести обособленную, самостоятельную войну, привел к тому, что спартанец теперь почти не думал о смерти, и все тягостные мысли, которые оказывали угнетающее давление на его дух, постепенно уходили прочь.

— Хорошо, Талос, — сказал он после продолжительного молчания. — Если ты сможешь достать мое оружие, мы отправимся сразу, как ты захочешь.

Талос загадочно улыбнулся. Как только Бритос начал клевать носом, все еще под действием зелья, Талос ушел, чтобы вернуться в свой дом.

— Увидимся завтра утром, — сказал он. — Пока я не вернусь, не выходи отсюда ни при каких обстоятельствах.

— Конечно, нет, — отозвался Бритос.

У него было такое чувство, словно он возвращается из преисподней.

Желание жить снова начинало охватывать его душу, течь по его жилам. Он лег на подстилку из козьих шкур и предался сну.

На следующее утро он проснулся с первыми лучами солнца. В хижине никого не было. Он осматривался вокруг, протирая глаза, и внезапно вздрогнул: он был не один! В углу помещения стоял воин в полном вооружении. Он посмотрел еще раз и понял, что это был комплект доспехов, — доспехов его отца, включая шлем с гребнем и огромный щитом, украшенный изображением дракона.

***

Группа персидских солдат собрала и выстроила в одну шеренгу вдоль стены глав каждой семьи. Офицер, окруженный несколькими прислужниками, в сопровождении переводчика отдавал приказы о реквизиции.

Армии великого царя, которая осталась в Фессалии, требовалась пшеница, сейчас, после поражения, флот больше не мог снабжать их продовольствием. Один из пожилых людей, крестьянин с седыми волосами, умолял офицера:

— Господин, как мы сможем прожить, если у нас забирают весь урожай?

Офицер, мидянин с длинными вьющимися волосами, повернулся к переводчику.

— Скажи ему, что мы здесь не для того, чтобы что-то обсуждать. Эти две повозки должны быть наполнены пшеницей. Если крестьянам что-нибудь останется, то меня это не касается. Я беспокоюсь только о том, чтобы привезти в лагерь столько пшеницы, сколько мне приказано.

Переводчик перевел и добавил:

— Вам лучше бы объединиться, крестьяне, у этих людей есть приказ реквизировать пшеницу любой ценой. Их армия нуждается в продовольствии. Они без всяких колебаний убьют вас всех, если вы будете оказывать сопротивление.

— Но ты… Ты же грек… — умолял бедняга.

— Я не грек, — раздраженно прервал переводчик. — Я подданный Великого царя так же, как и все вы. Каждый в этой стране, кто не осмелится открыто не повиноваться персидской армии, становится царским подданным. Что я должен передать моему командиру?

Несчастный крестьянин опустил голову:

— Пшеница под землей, под полом этой хижины, вон там. Она только что обмолочена.

— Это хорошо, — шепеляво затараторил переводчик. — Я вижу, ты мудрый человек. Теперь, пошевеливайся, ты же не ждешь, что солдаты сами начнут грузить пшеницу, правда?

Крестьянин что-то прошептал своим соседям тихим голосом, затем повел их к своей хижине.

— Очень хорошо, — сказал офицер, удовлетворенно поглаживая свою бороду, смазанную ароматическим нардом. — Они кажутся вполне разумными. Они должны привыкнуть к мысли о том, что у них теперь есть новый хозяин. Этой весной мы разделаемся со всеми остальными — с этими проклятыми афинянами и с негодяями-спартанцами…

Он так и не смог закончить свою речь: раздался свист, и стрела пронзила ему ключицу. Мидянин свалился наземь, изо рта у него пошла кровь. Солдаты схватились за оружие и со страхом огляделись вокруг. Ничего, никого…

Внезапно из-за навеса посреди деревни выскочил человек, вооруженный огромным луком. Он быстро выпустил стрелу, затем метнулся в сторону, прячась за толстым стволом дуба. Еще один солдат упал на землю, пронзенный насквозь.

— Давайте поймаем этого негодяя! — закричал один из персов и рванулся вперед, на ходу выхватывая саблю из ножен.

Остальные в ярости последовали за ним, но им пришлось резко остановиться в растерянности. Из-за дерева появился гоплит при полном вооружении и в доспехах, со щитом, украшенным гербом с изображением дракона с раскрытой пастью. Под дуновением теплого горного ветра на шлеме развевались три черных гребня.

Из-за щита выглянул лучник, который выпустил еще одну стрелу, пролетевшую как удар молнии, и сразу же скрылся за спиной у гоплита.

Когда очередной перс тяжело рухнул на землю с пронзенной шеей, гоплит откинул назад свой огромный черный плащ и с невообразимой силой метнул копье.

Скиф, находившийся в группе солдат, проворный как леопард, быстро упал на землю, а копье оставило отметину на щите его товарища, стоящего сзади, прорвало латы из прессованного льна и вонзилось ему в живот. Раненый солдат кричал и корчился в пыли, уже запятнанной кровью.

Шестеро оставшихся солдат кинулись на гоплита все сразу, громко вопя для храбрости. Неожиданно выпрыгивая из своего укрытия, лучник кинулся на двоих врагов, которые рвались вперед. Налетев на ближайшего из них, прежде чем тот смог опомниться, он ударил его в грудь одним из рогов своего лука.

Тем временем гоплит уложил второго перса на землю, с огромной силой ударив его щитом, и пронзил третьего своим мечом. Трое оставшиеся в живых, перепуганные до смерти, попытались убежать, но увидели, что окружены. Жители деревни, придя в себя после испытанного потрясения, начали закидывать солдат камнями, которые летели в них безостановочно. Скоро взбешенные крестьяне сбили их на землю и прикончили яростными ударами.

— Переводчик! — прокричал лучник. — Он не должен уйти!

Жители деревни внимательно осмотрели все вокруг: внизу, под большой соломенной корзиной, полоска ткани выдала место его укрытия. Толмача выволокли в центр небольшой пыльной площади и поставили перед двумя загадочными фигурами, которые внезапно появились, словно бы ниоткуда.

Изловчившись в приливе неожиданной энергии, вырываясь из рук двоих мужчин, которые держали его, переводчик бросился к ногам гоплита, обнимая его за колени.

— Я грек, я грек, как и ты! — пробормотал он шепеляво. — Господин, пощади меня, спаси от рук этих животных!

Зловоние этого огромного потного тела вызывало тошноту. Ноздри переводчика привыкли вдыхать тонкие восточные ароматы, но ужас при мысли, что вот-вот его разорвут на части взбешенные крестьяне, заставлял толмача крепко обнимать эти мощные ноги. Гоплит резко отшвырнул его прочь, так, что тот покатился по земле. Бледный, грязный, пыльный и жалкий, негодяй закрыл глаза в ожидании смертельного удара.

— Встать! — приказал командный голос гоплита. — Есть ли в окрестностях другие группы, занимающиеся реквизицией пшеницы? — спросил он.

— Сохраните ли вы мне жизнь, если я буду отвечать? — спросил переводчик, открывая помутневшие глаза.

— Не думаю, что ты находишься в таком положении, чтобы торговаться, — с издевкой прервал лучник.

— Да, есть. Завтра в деревне Левкопедион будет группа солдат с офицером. Предполагалось, что я буду встречать их там. Я никого из них не знаю.

— Очень хорошо, — сказал лучник, улыбаясь. — Ты будешь встречать их, как и планировалось!

Большие глаза навыкате выпучились еще больше.

— А также, естественно, и мы. А теперь, — сказал он, обращаясь к крестьянам, — свяжите ему руки за спиной, чтобы мы могли взять его с собой. Мы найдем этому негодяю достойное применение.

— Кто вы такие? — спросил, подходя ближе, один крестьянин, который, казалось, был главным в этом селении. — Скажите нам ваши имена, чтобы мы могли запомнить их.

— В любом случае вы запомните их, мой друг, — сказал гоплит, промывая кончик своего копья в небольшом корыте. — Но сейчас лучше, чтобы вы не знали наших имен. Вместо этого займитесь делом: избавьтесь от трупов, уничтожьте все следы крови на земле, сожгите повозки и сотрите их следы. Можете оставить мулов, если на них нет клейма. Если появятся персы, скажите им, что вы не видели ни единой души. Спрячьте часть пшеницы и храните ее про запас. Они снова могут сделать попытку отнять у вас зерно.

Лучник взялся за веревку, которой был связан переводчик, и они потащили его к холму, на севере от города, а толпа крестьян наблюдала за ними с деревенской площади.

Перевалив через холм, воины спустились в небольшую долину, скрытую от любопытных глаз. К оливковому дереву был привязан мул, стоявший, опустив голову и часто размахивая хвостом, чтобы отгонять надоедливых мух.

Гоплит снял доспехи, погрузил их на мула вместе с луком своего спутника, затем покрыл все куском тяжелой ткани.

— Ты сражался великолепно, Талос, — сказал гоплит. — Никогда бы не мог подумать, что ты умеешь так хорошо пользоваться своим оружием.

— Это оружие смертоносно, — ответил Талос, жестом указывая на узел на спине мула. — Несмотря на то, что оно старинное, оно до сих пор потрясающе мощное.

— Но имей в виду, что эти люди были заурядными бойцами: с Бессмертными все будет совершенно иначе. Мои доспехи предназначены для боя в сомкнутом строе, защищающем бойца с каждой стороны щитами.

— Именно поэтому я настоял, чтобы пойти с тобой, — сказал Талос. — Тебе нужен лучник для прикрытия сзади и для того, чтобы рассеять врагов, когда они нападают на тебя всем скопом.

Они удалились за большой камень и уселись в тени, ожидая наступления ночи.

***

На следующий день, в сумерках, самодовольный лидийский офицер вел несколько человек из деревни Левкопедион с большим грузом пшеницы и ячменя, когда вдруг услышал крик о помощи на своем собственном языке, с безошибочным сардским акцентом.

Он подумал, что ему это снится.

— Во имя великой матери богов, что здесь делает человек из Сард?

Его люди остановились от удивления, хотя и не могли определить, откуда раздаются крики, так как тропа впереди проходила между двумя каменистыми утесами и затем резко поворачивала вниз, к переходу через стремительный поток Аскреон.

Офицер послал пару солдат вперед, чтобы узнать, что случилось, но, пройдя узкий переход, люди не вернулись, и сколько их ни звали криками, никого так и не увидели.

Тем временем солнце садилось, и становилось темно. Когда офицер был уже готов дать команду продвигаться вперед разомкнутым строем, по направлению к перевалу, раздался еще один крик о помощи, доносящийся с вершины нависающего утеса, слева от тропы.

Все повернулись в этом направлении, хватаясь за оружие. Но в этот момент в воздухе раздался резкий свист, и один из солдат упал на землю со стрелой во лбу. Не успели его товарищи придти в себя от удивления, как упал второй солдат с простреленной грудью.

— Это засада! — закричал офицер. — Быстро в укрытие!

И он кинулся к подножию скалы. Его люди сделали то же самое.

— Их не может быть много, — выдохнул лидиец. — Но мы должны выгнать их оттуда, сверху, иначе не сможем пройти. Вы пойдете туда! — Он указал на троих солдат. — А мы пройдем другой дорогой. Кто бы они ни были, мы поймаем их в ловушку и заставим горько пожалеть об этой шутке.

Они начали исполнять приказы, когда с тыла вдруг раздался такой крик, от которого кровь застывала в жилах, а волосы вставали дыбом.

Офицер круто развернулся назад и едва успел взглянуть на вершину скалы, с которой черный демон метнул в него свое копье, — а затем он сразу же рухнул на землю с проклятиями, изрыгая кровь, пронзенный насквозь.

Призрак, быстро спускаясь со скалы и продолжая издавать устрашающий клич, набросился на остальных солдат, пораженных ужасом, беспомощных против стрел, которые продолжали градом сыпаться сверху, покрывая землю трупами. Немногим оставшимся в живых удалось ускользнуть в лес.

В тот вечер командир персидского подразделения, стоявшего лагерем около Трахина, заметил, что два отряда и греческий переводчик не вернулись в лагерь. Он направил группы всадников на поиски пропавших солдат, но они вернулись поздно ночью, не найдя ни единого следа; люди просто исчезли.

За последние месяцы того знойного лета и начала осени распространились слухи о странных, необъяснимых событиях, происходивших в деревнях, рассеянных по склонам горы Эта и горы Каллидом, а также по берегам Копаидского озера.

Самое невероятное из этих событий произошло с группой пафлагонских солдат, состоящих на службе Великого царя. Они попали под страшный ливень и укрылись в покинутом храме, посвященном Аресу, почитаемому греками как бог войны.

Храм был осквернен и разграблен несколько месяцев тому назад, но самым удивительным оказалось то, что статуя самого бога все еще стояла на пьедестале в полной сохранности, целая и невредимая, в сверкающих доспехах и с огромным щитом, украшенным изображением дракона с раскрытой пастью.

Один из варваров сразу же подумал, что жаль оставлять все эти великолепные вещи на милость первого встречного. Он подобрался к статуе поближе, намериваясь завершить разграбление, которое не удалось полностью осуществить весной его товарищам по оружию.

Внезапно, к его несказанному удивлению, он увидел, что статуя повернула к нему голову. Глаза сверкали зловещим огнем в тени шлема.

Времени, чтобы отреагировать или даже просто закричать, у него не было: бог Apec нанес ему в лицо удар с такой силой, что сломал шею. Затем бог схватил свое невообразимо огромное копье и швырнул его в других солдат, пронзив горло одному пафлагонцу и пригвоздив к дверному косяку другого.

В то же самое время с полуразвалившейся крыши храма раздались душераздирающие вопли, — безусловно, нечеловеческие.

Смертоносный град стрел уложил множество солдат на землю, бездыханными. Когда оставшиеся в живых, обезумевшие от ужаса люди рассказали о случившемся своему командиру, он им просто не поверил и даже велел примерно наказать, — общеизвестно, что пафлагонцы пьют без меры, а опьянев, способны на любые выдумки и выходки.

Безусловно, многие из этих историй казались невероятными и преувеличенными, но такие случаи происходили все чаще и чаще, и не прекращались, как это часто бывает с различными событиями, происходящими по непонятной причине. Среди фокейнев и локров, даже среди предателей беотийцев, заклятых врагов афинян, и в каждой деревушке между вершинами горы Каллидом, по всему массиву Геликона и берегам Копаидского озера распространились вести об одиноком гоплите, внезапно появляющемся в сопровождении лучника, отличающегося странной прихрамывающей походкой. Они были подобны молнии и неумолимы, как злой рок.

***

— Уверен, что он появится, — сказал Талос своему спутнику.

Оба они были плотно завернуты в темные плащи. Стояла поздняя осень, вечерний ветер обещал дождь.

Два человека стояли под кроной старого оливкового дерева, усеянного плодами.

В тридцати шагах от них находился перекресток дорог, ведущих в Платею и Феспию. Не очень далеко от них, у подножья небольшого холма, который скрывал русло реки Асоп, стояла рака с изображением Персефоны, вырезанного из древесины оливкового дерева.

Талос проговорил:

— Карас хорошо знает здешние края, именно он дал мне описание этой местности. Сейчас первое осеннее полнолуние, поэтому мы не можем ошибиться. Увидишь, он будет здесь.

Спустя некоторое время, когда стало темнеть, на дороге из Платеи появилась крупная фигура, верхом на осле, который пошатывался под тяжестью своего седока.

— Это он! — воскликнул Талос.

— Думаю, ты прав, — согласился Бритос, внимательно приглядываясь.

Всадник нахлестывал осла, заставляя его направиться к раке, расположенной рядом с перекрестком. Он привязал животное и присел на завалинке сельского святилища.

Талос и Бритос покинули свое тайное убежище.

— А, вот и вы, — сказал Карас, поднимаясь на ноги. — Я боялся, что придется ждать и промокнуть; собирается дождь.

— Пойдем быстрее, — сказал Талос, беря его за руку. — Давайте уйдем отсюда, пока кто-нибудь не появился.

Они повели осла за собой по тропе, скрытой холмом, к долине реки Асоп. Все трое вошли в заброшенный загон для овец, который пастухи покинули несколько месяцев назад, перед тем, как прошла орда захватчиков. С тех пор исчезли овцы, за которыми нужно было ухаживать.

Путники сняли плащи, расстелили их на земле и уселись.

— Вы перевернули всю область, как я слышал, — начал Карас. — Куда бы я ни пошел, везде рассказывают о гоплите со щитом, украшенным изображением дракона, и лучнике, сопровождающем его. Некоторые говорят о сверхъестественных призраках. Один старик даже намекал, что гоплит, — это, возможно, сам Аякс Оилид, сын Оилея, вернувшийся для того, чтобы оказать помощь своему народу и сразиться с несметными полчищами, вторгающимися из Азии, как во времена Троянской войны.

— А что говорят о лучнике? — спросил Талос, улыбаясь.

— О! — продолжал Карас. — Из-за хромой ноги они уже считают тебя мифическим героем Филотетом. Добавь к этому и то, что они никогда не видели такого лука, как у тебя, а теперь представь себе, как разгорелись их суеверия и воображение. Слава о вас распространилась повсюду, дошла до самой Спарты, но и это еще не все. Город имеет своих лазутчиков везде в этой области; они передают все, что увидят и услышат из разговоров людей. Хотя и не думаю, что они упоминают Аякса и Филотета. Там хорошо известен щит, украшенный изображением дракона. Их приводит в недоумение именно лучник. — Он кивнул, поворачиваясь в сторону Талоса. — Думаю, что эфоры будут счастливы познакомиться с тобой поближе.

— А моя мать? — спросил юноша.

— Она знает, что ты жив, но каждый день живет в ужасе, что ты никогда не вернешься обратно домой.

Бритос опустил голову, не осмеливаясь спросить еще о чем-либо.

— Не могу многое поведать о твоей семье, — сказал ему Карас. — Я знаю, что твоя мать оплакивала тебя как мертвого, в этом я уверен. Не знаю, питает ли она какие-то надежды или получила какие-нибудь сообщения о том, что здесь происходит… Не могу сказать… Твоя мать ни с кем не разговаривает, ведет уединенный, замкнутый образ жизни. Ведет себя так, словно ее не существует.

Карас замолчал. Они услышали далекий крик журавлей, начинающих собираться в стаи на берегах Копаидского озера, готовясь к перелету.

— Следующей весной сюда прибудет огромная армия, чтобы встретиться лицом к лицу с персами, — продолжил здоровяк. — Уже начались приготовления.

— Что можешь сказать нам о другом задании, которое мы поручили тебе? — спросил Талос.

— Думаю, что я на верном пути, — ответил тот. — Изменника, который провел персов по горной тропе Анопея, зовут Эпиальт. Правительство Спарты вовсю разыскивает этого предателя. Совсем нелегко добраться до него первыми. Единственное наше преимущество заключается в том, что он не знает, что мы разыскиваем его.

— Думаешь, он пытается пробиться к персидской армии? — спросил Бритос.

— Нет. Из того, что я слышал, следует, что он бродит где-то на побережье морского залива. Он останавливается в различных местах по всему Пелопоннесу, но, возможно, еще попытается сесть на какое-нибудь судно, или скрыться в Азии или в Италии. Завтра я встречаюсь с человеком из Трахина, который, может быть, расскажет мне больше.

— Ты знаешь, что делать, если найдешь его, — сказал Бритос.

— Знаю, — мрачно отвечал Карас. — Он умрет прежде, чем поймет, что происходит. Надеюсь, вы понимаете, что, убивая его, не делаете своей стране никакого одолжения?

— Знаю, и мне это безразлично. Только мы имеем право наказать его, а не город, который решил пожертвовать Леонидом и его товарищами.

— Тогда, — ответил Карас, поднимаясь на ноги, — нам больше нечего сказать друг другу. Берегите себя, если хотите продолжать свое дело в течение следующей весны, потому что они разыскивают вас повсюду. Если я вам буду нужен, вы знаете, где меня найти.

Он отвязал осла и пошел рядом, ведя животное в поводу. Выводок уток пролетел по пустому, бездонному небу.

— Завтра они пролетят над берегами Еврота… — словно про себя пробормотал Бритос.

 

ГЛАВА 11

Клейдемос

Таверна пропахла горелым маслом и рыбой. Она была забита матросами из порта и паломниками, направляющимися к дельфийскому святилищу. Со стороны горы можно были видеть мерцающие огни священного города Дельфы.

Вошел Эпиальт, лицо его было почти скрыто широкими полями шляпы, низко надвинутой на лоб до самых бровей. Он чувствовал, что проголодался. Прислонился ненадолго к стене, покрытой тростниковой решеткой, и осмотрелся по сторонам.

Группа аркадцев сидела вокруг длинного стола, они собирались съесть целого зажаренного барашка, хватали полные горсти олив с общего блюда, и с рук у них капало масло. В центре большого закопченного помещения несколько горных жителей, феспийцев, чьи вьющиеся волосы были полны мякины, потели под тяжелой одеждой из козьих шкур, поглощая недожаренные колбаски и кровяную колбасу. В углу пьяный крестьянин время от времени прерывал свой храп громкой отрыжкой.

Эпиальт сел сразу же, как только встали два матроса из Коринфа, с бранью последовавшие за членом команды, который только что появился в дверях.

— Еда или вино? — спросил хозяин, подходя к нему с кувшином в руке.

— И то, и другое, — ответил Эпиальт, не поднимая головы. — Немного вина оставь здесь, и принеси кусок ягненка.

— Ягненка нет.

— Тогда баранину и немного хлеба из отрубей.

— А ничего лучше и нет, поверьте, — сказал хозяин, направляясь к чулану, служившему кухней. — Ничего не осталось, кроме отрубей: обеспечиваем все эти армии и флоты, у нас остаются только отруби.

Он вернулся к столику посетителя с бараниной и грубым хлебом.

— За все — пять оболов, — сказал он, протягивая свою жирную руку.

— Возьми, вор, — сказал Эпиальт, вытаскивая монеты.

Хозяин опустил деньги в карман на животе без единого слова; он привык к таким комментариям.

Эпиальт приступил к еде, поглощая мясо и жадно запивая его большими глотками вина. Каждую минуту он поглядывал на дверь, словно ожидая кого-то. Он почти закончил, когда к его столу подошел мальчик лет шестнадцати.

— Капитан грузового судна «Элла» прислал меня передать тебе, что согласен на твое предложение. Корабль будет загружен приблизительно через час у малой пристани. Завтра судно поднимет паруса на Черную Коркуру. Боцман ждет тебя снаружи, — сказал он и двинулся прочь, исчезая в группе матросов-мегарцев, которые только что вошли и кричали на хозяина. Эпиальт встал, забросил свой мешок на плечо и ушел.

На улице, прислонившись к стене таверны, стоял человек. На нем был длинный плащ с широким капюшоном из вощеной ткани. Как только он увидел, что Эпиальт выходит из таверны, он показал жестом, что нужно следовать за ним, и направился в сторону порта. Они какое-то время шли по тускло освещенным дорогам, которые вели к пирсу. Эпиальт первым нарушил молчание.

— Думаешь, плаванье будет трудным? — спросил он своего молчаливого спутника.

— Я так не думаю, — отвечал тот. — В западном море есть пираты, но курс, которым мы пойдем, — безопасный, и капитан знает свое дело.

— Спасибо богам за это, — сказал Эпиальт. — Любое долгое путешествие всегда полно опасностей, разве не так?

Они пересекли небольшую площадь и завернули за угол старого товарного склада на темной, пустынной улице.

Внезапно человек остановился, повернулся и откинул назад капюшон.

— Тебе не стоит больше беспокоиться об опасностях, Эпиальт. Ты приблизился к концу своего путешествия.

— Откуда ты узнал, как меня зовут? Кто ты? — заикаясь, произнес предатель. — Ты спартанец…

— Нет, — мрачно сказал человек, отбрасывая плащ за широкие плечи и протягивая к негодяю мощные руки, подобные медвежьим лапам.

— Но тогда… почему… — выдохнул ошеломленный Эпиальт, когда эти руки сомкнулись на его шее, как клещи.

Его лицо посинело, глаза вылезли из орбит. Он сделал попытку освободиться в последнем отчаянном усилии, а затем рухнул в лужу мочи, которую исторгло его тело в последнем спазме агонии.

Так умер Эпиальт, сын Евридема, тот, кто предал Леонида при Фермопилах. Умер от руки незнакомца.

***

Была поздняя весна, в Спарте назвали имя нового регента. После смерти Клеомброта регентство перешло к его сыну Павсанию, так как сын Леонида еще не достиг совершеннолетия.

Пока царь Леотихид был в Азии с объединенным флотом, Павсаний готовился к сражению с армией Великого царя, которая вновь готовилась напасть на Грецию. Предполагалось, что эта схватка станет решающей: спартанское правительство призвало на военную службу всех годных мужчин, включая илотов, снарядив их для службы в легкой пехоте.

Как только были сосредоточены все войска, армия начала продвигаться вперед, собирая на своем пути союзников. Возглавлявший армию при возвращении в Аттику персидский генерал Мардоний, предупрежденный о том, что происходит, отошел к Беотии, где он мог рассчитывать на поддержку со стороны фиванцев.

Пройдя перешеек, Павсаний проник в Беотию, проведя свои войска вдоль реки Асоп. Никогда раньше никто не видел подобной армии: люди из Афин, Коринфа, Мегары, Эгины, Тегеи, Тройзена и Эретии, тысячи гоплитов, все собрались воедино, чтобы изгнать персов из Греции раз и навсегда, и отомстить за греков, павших при Фермопилах и Саламине.

Но на открытом плацдарме быстрая и подвижная персидская конница была в более выгодном положении, и эллинская армия часто должна была ограничиваться лишь оборонительной позицией.

Отрезанная от источников снабжения, армия Павсания не могла поддерживать линии сообщения, возникала опасность остаться без продовольствия.

Внезапные набеги персидской конницы делали безуспешными все попытки добыть воду из реки; персы даже заполнили грязью источник Гаргафия, настолько загрязнив его, что люди могли остаться вообще без воды.

Павсаний выслал подразделение слуг и носильщиков на поиски продовольствия, однако они так и не вернулись; должно быть, конница генерала Мардония прикончила их всех на горных тропах, на горе Киферон.

Талос узнал обо всем этом от илотов, пытавшихся восполнить свои запасы воды из источника Оэро, который находился далеко от линии фронта и был менее подвержен нападениям персидской конницы.

С вершины холма около деревни Креус он осматривал бивачные костры на равнине: они были беспорядочно разбросаны там и тут, — живой символ вялости и уныния, охвативших солдат, готовящихся к сражению.

Бритос был рядом с Талосом во время осмотра местности; он стоял, уперевшись в бедро кулаком.

— Во имя Ареса! — воскликнул он. — Их расположение годится только для бойни; либо они уйдут оттуда, либо атакуют, и все будет кончено.

— И то, и другое будет непросто, — откликнулся Талос. — Отступление окажется губительным: у Павсания, на самом деле, нет конницы, а мы сейчас отнюдь не в Фермопилах. Но я думаю, что самый критический момент наступит завтра. — Он повернулся к своему спутнику, который внезапно замолчал.

— Таким образом, это критический момент и для меня тоже? — спросил, наконец, Бритос.

— Если ты не изменил свое решение, то да. Завтра твои товарищи и твой царь узнают, какого человека они отвергли, обозвав его трусом.

Бритос сел на сухую траву. Была прекрасная ночь, тысячи светлячков мелькали на стерне; в воздухе, насыщенном запахом сена, слышался несмолкаемый стрекот кузнечиков и сверчков.

— Ну, и что ты думаешь обо всем этом? — спросил Талос.

— Что я думаю об этих последних месяцах?.. Или о завтрашнем дне? Я жив, потому что ты остановил меня и не позволил убить себя. Потому что дал мне основания, чтобы я мог жить и дальше. Завтра я вступлю в бой. Если победа будет за нами, если я оправдаю себя, то смогу вернуться в свой родной дом, в свой город.

— Понимаю, что ты хочешь этим сказать, — прервал его Талос. — Ты снова станешь спартанцем, а я буду илотом. Заботит ли тебя это хоть сколько-нибудь? Становится ли тебе грустно?

— Не знаю, — откликнулся Бритос. — У меня руки чешутся… Такого никогда не было, даже при Фермопилах. Я ждал этого момента в течение долгих месяцев. А сейчас мне все-таки хочется, чтобы он никогда не наступил. Существует очень много всего, чтобы мне хотелось бы узнать, о себе, о тебе. Но наше время кончилось. Если я окажусь победителем в сражении, то моя жизнь и твоя жизнь пойдут разными дорогами. Но даже если я проиграю, я никогда уже не смогу узнать ничего больше, нежели знаю сейчас.

Мы сотни раз сражались вместе, защищая друг друга. Мы убивали ради жизни, или просто ради выживания, точно так, как ты и сказал той ночью у моря. И все же до сих пор я не знаю, почему все это случилось; почему илот сохранил мне жизнь… Человек, который однажды видел острие моего дротика, приставленного к своему горлу. Не знаю, что удержало меня в тот день, и почему я не убил тебя. Не знаю, кто дал тебе в руки лук, и причину, по которой ты оставил свою мать и свой народ…

Талос, сидевший, прислонившись к дикому оливковому дереву, спиной к Бритосу, при этих словах повернулся к нему лицом. Он нахмурился, крутя стебель дикого овса между пальцами, словно стараясь что-то вспомнить. А затем заговорил:

— Дракон и волк сначала С безжалостной ненавистью Изранили друг друга. Потом лев Спарты Пронзенный пал, был укрощен он дротиком, Мидянин высокий его метнул, И тот, кто струсил, поднял меч, Хранитель стада взял свой гнутый лук, Спеша к бессмертной славе вместе.

Стансы, исходящие из глубин его разума, сразу же стали понятны: стансы Периаллы, изгнанницы-пифии.

— Что ты говоришь, Талос? — спросил Бритос, отвлекаясь от своих мыслей.

— Это пророчество, Бритос, которое только сейчас стало мне понятно. Дракон Клеоменидов и волк Тайгета ранили друг друга с безжалостной ненавистью, а затем вместе ринулись к славе. «Тот, кто струсил» и «Хранитель стада» — это ты и я.

— Кто произнес эти слова? Когда? — настаивал Бритос.

— Эти слова — слова истинной предсказательницы. Ты помнишь пифию Периаллу?

— Да, — пробормотал Бритос. — И я помню отвратительную смерть царя Клеомена.

— Я встретил ее однажды, давным-давно, в лачуге Караса, она предсказала мое будущее. Эти строки запали мне в голову. Я никогда не понимал их смысла, до самого последнего времени, и только сейчас я вдруг услышали, как они эхом прозвучали внутри меня. Что-то объединяет наши судьбы, Бритос: это именно то, что остановило твою руку в ту ночь в лесу. Но больше я ничего не знаю, я не могу ничего увидеть. Истину знают лишь боги, Бритос, но в их мысли мы можем проникнуть только очень редко.

— Что еще сказал пифия?

— Она говорила и многое другое, то, что я до сих пор никак не могу растолковать; безусловно, еще не наступил подходящий момент. Ты спрашиваешь, почему в моих руках оказался этот великолепный лук из рога? Хорошо, я расскажу. Он был доверен мне много лет тому назад, с тем, чтобы я сохранил его. Тот человек, кто дал его мне, научил меня пользоваться им, точно так же, как он научил меня ловко владеть хромой ногой и управлять своим телом. Он воспитал меня и обучил мой разум и мое сердце всему, что мне известно. Этот лук хранит тайну моего народа. Не проси меня раскрывать тебе еще что-нибудь, я больше ничего не скажу, потому что ты спартанец, Бритос… Твоя раса поработила мой народ.

— Ты воин… Талос, ты воин, разве не так? Воин и вождь своего народа. Возможно, это и объединяет нас, но все же делает различными наши судьбы. Даже если сами мы этого искренне пожелаем, мы не можем пренебрегать теми ограничениями, которые боги предначертали для нас.

— Не боги, Бритос… Люди! Посмотри на меня… Никто не рождается рабом! Ты когда-нибудь видел, чтобы я испугался? Ты когда-нибудь видел, чтобы я предавал друзей? И все же годами я пас отары Крифиппоса, возделывал его поля, повинуясь без какого-либо протеста, тайно страдая и плача от унижения и боли. Моего Криоса разорвали на куски клыки твоего пса: но кто из двоих оказался более храбрым? Мой беспородный малыш, отдавший свою жизнь, защищая отару, или твое кровожадное чудовище? Иногда кто-нибудь из моего народа находит детей, которых вы, спартанцы, оставляете на растерзание зверям в лесу, и этих детей мы выращиваем, как своих собственных. Для этого требуется куда большая смелость, чем ты можешь себе представить. Тогда кто же заслуживает быть рабом? Нет, Бритос, не говори мне, что рок сделал нас рабами, что боги дали вам власть над нами.

Бритос пристально смотрел на него и, если бы Талос мог бы увидеть в темноте выражение глаз Бритоса, то он обязательно узнал бы полный боли и сострадания взгляд воина с изображением дракона на щите, там, в долине, в тот безвозвратно ушедший день его отрочества.

— Талос, — выдохнул Бритос с неожиданным возбуждением в голосе. — Талос, но ты…

— Нет, Бритос, то, что ты возомнил, — неправда. Моего отца звали Хилас, сын Леобота, илот. Мою ногу повредила повивальная бабка, которая тащила меня из чрева матери. Это правда, рассказанная мне моим дедом Критолаосом, самым мудрым и искренним из людей. Именно поэтому тот, кого спартанцы называют калекой, известен среди своего народа как Талос-волк.

Оба юноши сидели молча, наблюдая за кострами на равнине. Иногда, время от времени, до них доносились голоса перекликающихся часовых, смешивающиеся со стрекотом кузнечиков.

Талос снова подал голос.

— Итак, — продолжил он, — с первым светом нового дня наши пути расходятся. Завтра я помогу тебе надеть доспехи, как и подобает илоту, но затем ты будешь действовать один, потому что на поле брани нет славы для моего народа — только смерть. Помни, что под этим бронзовым нагрудником будет биться сердце Талоса, вместе с твоим. — Он замолчал, крутя овсяный стебелек, потому что в его горле застрял комок.

Бритос этой ночью рыдал, впервые в своей жизни. Рыдал беззвучно, но искренно.

Павсаний, после совещания со своими офицерами и командующими силами союзников, понял, что невозможно далее оставаться на занимаемых позициях, потому что пехота гоплитов, тяжеловооруженных воинов, была неспособна противостоять непрерывным и смертоносным вылазкам персидской конницы.

Отвод войск на более защищенную позицию, которая должна быть более выгодной для атаки, оставался единственным решением, приемлемым в данной ситуации.

Царь согласился привести план действий в исполнение. Сначала двинулись союзники, под покровом ночи, не гася костры, чтобы создать для врага иллюзию, что они все еще стоят лагерем на том же самом месте.

Предполагалось, что они должны пройти к узкой полосе земли около храма Геры в городе Платеи.

Пелопоннессцы и афиняне, занимающие правое крыло формирования, должны были проследовать за союзниками двумя параллельными колоннами.

Но темнота, которая скрывала их маневр, также опустилась и на войска, изменяющие свои позиции. Царь Спарты вскоре понял, что между отрядами была утрачена связь, потеряна возможность взаимодействия.

Только одним афинянам удалось поддерживать стройность передвижения, оставаясь вместе, на расстоянии, равном приблизительно одной стадии от пелопоннесских войск Павсания, перемещающихся вдоль линии холмов, примерно на половине высоты склона, чтобы обезопасить себя от возможных атак конницы персов.

На самом же деле, им не пришлось долго ждать врага: как только первые лучи солнца осветили равнину, лазутчики Мардония поняли, что греки покинули свой лагерь.

Военачальник приказал армии выступать немедленно и отправил конницу преследовать отступающих греков. Как только они вступили в борьбу с тыловой охраной Павсания, началась адская карусель.

Отряды конницы сновали вокруг передвигающихся колонн, осыпая их градом стрел и дротиков. Пало много воинов, бессильных отогнать врагов, чьи дальнобойные луки позволяли находиться им на безопасном расстоянии.

Ситуация стала критической. Павсаний пришел в ярость от действий союзников, полагая, что они покинули его. Он приказал своим войскам сформировать сомкнутый фронт, защищаясь от врага. Двум отступающим цепям удалось объединиться, неся тяжелые потери.

На передних линиях оказались спартанские и тегейские гоплиты, афинская пехота и платейцы в тяжелых доспехах.

Платейцы, которые сражались за руины своего города, опустошенного персами, оставшимися у них за спиной, были воодушевлены решительным стремлением к отмщению.

Павсаний отдал приказы сомкнуть ряды, и его приказ быстро передавался из уст в уста. Усиленный фронт начинал брать верх над вражеской конницей.

В это время вестовой, несущийся галопом, прибыл к союзникам, уже выстроившимся перед храмом Геры. Он приказал их немедленно вернуться на передовую линию фронта.

Они ответили отказом, исходя из того, что им было приказано сомкнуть ряды около храма. Они собирались ждать, когда остальные присоединяться к ним; переместиться назад, на открытое пространство, с их точки зрения, было бы полным безумием.

Армия Павсания, не способная продолжать отступление, вынужденная постоянно отражать нападения вражеской конницы, продолжала надеяться на подкрепление.

Все это время вражеская пехота продвигалась вперед, уверенная в своем численном превосходстве, вместе с вероломными фиванцами в своих рядах.

Вестовой вернулся на взмыленном коне и сообщил, что союзники ждут, сохраняя предписанный порядок, перед Платеями, и не намерены уходить оттуда.

Павсаний понял, что все потеряно.

Уныние, распространяясь, словно лесной пожар, охватило солдат, измотанных переходом и непрерывными набегами вражеской конницы.

Мардоний готовился нанести заключительный удар, заметив перепуганное и недоуменное состояние греческих войск. Он выехал вперед на своем белом коне, чтобы отдать приказ о начале атаки. На поле, усеянном павшими и ранеными солдатами, стояла мертвая тишина.

В этот момент боевой клич, который, как казалось, раздавался со стороны гор, эхом пронесся по холмам, окружавшим поле боя.

— Алалалала!

Все повернулись в сторону, откуда исходил крик, но все, что им удалось увидеть, были скалы, выжженные солнцем. Греческие тяжеловооруженные воины, гоплиты, с чьих лиц, под шлемами, раскаленными докрасна на солнцепеке, стекал пот, повернулись назад к врагу.

И снова раздался боевой клич:

— Алалалала!

И на серой скале появился одинокий гоплит, который спускался по склону между двумя нападающими армиями, казалось, в самый неподходящий момент; шлем с тремя гребнями гордо красовался на голове, в руках был щит, украшенный изображением дракона.

Он поднял копье в сторону греческой армии и голосом, подобным грому, прокричал еще раз:

— Алалалала!

Затем, разворачиваясь в сторону врага, кинулся в атаку.

Талос, глядя с вершины скалистого утеса, увидел все это и вздрогнул: Бритос атаковал вражескую армию в одиночку!

Он побежал вниз по холму, рыдая, отчаянно крича, падая, но устремляясь только вперед. Затем он внезапно остановился, упираясь в землю ободранными, кровоточащими ногами, и стал яростно стрелять из лука, посылая одну стрелу за другой, целясь в ту точку, куда стремился Бритос, в состоянии полного безрассудства.

Вот это был момент! Произошло чудо: сорок тысяч копий угрожающе опустились ниже и огромная фаланга, густо усеянная сверкающими остриями, как некое вселяющее ужас животное, дрогнула на мгновенье и затем взорвалась криком, подобным сухому раскату грома:

— Алалалала!

И, не ожидая приказов, пехотинцы Афин и Платей, гоплиты Спарты, Макисты, Амиклов и Тегеи бросились на персидский фронт, как река, выходящая из берегов при разливе.

Они столкнулись с вражеской пехотой с грохотом, который разорвал свинцовый воздух. Группа афинских гоплитов без промедления сделала попытку форсировать проход к точке, где среди моря копий развевались три черных гребня.

Окруженный множеством врагов, Бритос размахивал мечом и щитом, поражая каждого, кто приближался к нему, окруженный со всех сторон превосходящими силами противника, наседающим на него. Его сердце разрывалось в груди. Обливаясь потом, заливаясь кровью, он почувствовал, что его колени слабеют.

Последний крик вырвался из его груди со всей силой молодости, и всю свою мощь он вложил в руку, которая продолжала поражать врага, появляющегося перед ним.

Затем он упал, получив режущий удар сзади по ногам. Он упал на спину, держа щит перед собой для защиты, и бился в последнем слабеющем приливе энергии до тех пор, пока вражеские клинки не пронзили ему бедра, поясницу, горло. Он лежал в луже собственной крови.

Но тут греческие копья отразили визжащую волну от его поверженного, искромсанного тела, затем стащили Мардония с его превосходного коня, а потом лавина греческих воинов разбила мидийскую и киссийскую пехоту, опустошая правое крыло доблестных сакийцев, смыкаясь в центре, как смертоносная пара клешней.

Талос, пробираясь среди груды трупов, нашел Бритоса, который еще дышал. Он бешено работал, освобождая его от трупов павших врагов, от его собственного залитого кровью щита.

Он поднял голову Бритоса. Кровь струилась из ужасающей раны ниже горла, лицо окрасила смертельная бледность.

— Ты хотел умереть, — пробормотал Талос низким, упавшим голосом. — Ты хотел умереть в день своего триумфа…

Умирающий воин увидел перед собой грязное, опустошенное лицо, по которому струились слезы.

Сделав сверхчеловеческое усилие, он поднял руку и показал на свою грудную клетку:

— Что там… за этой… нагрудной пластинкой… Талос, что там? — Его голова безжизненно откинулась назад.

***

Солнце садилось за полем битвы при Платеях, пропитанным кровью, бросая последние лучи на безобразно искромсанные и изувеченные трупы, на павших, сложенных в груды друг на друга. Густое облако пыли казалось золотым в его умирающих лучах.

Талос поднялся и осмотрелся вокруг, словно пробуждаясь от сна. Он увидел на расстоянии громадную фигуру, приближающуюся к нему верхом на осле: это был Карас.

— Ты появился слишком поздно, — сказал он скорбно. — Все кончено.

Карас взглянул на тело Бритоса, словно приготовленное для похоронного ритуала.

— Он умер так, как хотел, — восстановив свое имя. Он никогда не узнает болезней, увядания и навсегда останется молодым… Он будет похоронен со всеми почестями.

— Нет, — сказал Талос. — Нет. Никто другой не сделает этого для него. Я сам устрою ему похороны.

Они подняли тело и понесли его на край поля. Талос пошел к реке за водой, чтобы обмыть труп, Карас собрал дрова, подбирая сломанные копья и обломки колесниц из близкого персидского лагеря.

Они сложили скромный ритуальный костер и сели рядом друг с другом, бодрствуя около трупа, лежавшего наверху погребального костра, покрытого черным плащом, который Бритос надевал на похороны Агиаса и всегда носил с собой все эти месяцы.

— Я стремился попасть сюда вовремя, — сказал Карас. — Но мое путешествие было долгим и полным опасностей.

— Даже если бы ты и был здесь, ты ничего бы не смог изменить, — печально откликнулся Талос. — Он решил умереть, другого объяснения нет. А твое поручение?

— Выполнено. Эпиальт мертв: я задушил его собственными руками.

— Хорошо. А сейчас, мой добрый друг, давай отдадим последний долг Бритосу, сыну Аристарха Клеоменида. «Тому, кто струсил», — добавил он с горькой гримасой.

Карас пошел в персидский лагерь, который все еще горел, и вернулся с факелом. Внезапно что-то привлекло его внимание, и он показал Талосу в ту сторону.

— Смотри, — сказал он.

Талос повернулся и увидел фигуру в длинном сером плаще, с лицом, закрытым капюшоном. Человек медленно дошел до середины поля битвы и остановился приблизительно в тридцати шагах от них.

— Сдается мне, что это тот же самый человек, который был у твоего дома той ночью, — сказал Талос.

— Такой серый плащ с капюшоном обычно носят спартанцы после гимнастики или после боя, чтобы впитывался пот. Ты хочешь, чтобы я пошел и посмотрел в чем дело? — спросил Карас.

— Нет, для меня это не имеет никакого значения. Оставь его в покое.

Он взял факел из руки Караса и зажег погребальный костер.

Пламя быстро разгорелось, раздуваемое вечерним бризом. Оно быстро охватило тело, завернутое в черный плащ.

Вдали, от огромных погребальных костров, которые греки сложили прямо в лагере, поднимался дым; они начинала сжигать тела павших по мере того, как их приносили с поля битвы.

Талос отрезал прядь своих волос и бросил ее в костер, потом бросил туда же свою пастушью палку из кизилового дерева: ту самую, такую прочную и такую гибкую, что выбрал для него Критолаос давнымдавно.

В этот момент он почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Он повернулся, глаза его заволокли слезы. Талос увидел перед собой человека, лицо которого было закрыто капюшоном.

Человек сбросил капюшон, открыв лицо: это оказался царь Павсаний, в его руках был огромный щит, украшенный изображением дракона.

На самом краю острием кинжала было вырезано имя: «Клейдемос Аристарх Клеоменид».

— Это твое имя, — сказал он. — Спарта потеряла твоего отца и брата, двоих великих воинов… Но такая благородная семья не может угаснуть. Долгое время ты жил далеко от нас. Пришел момент и для тебя, ты должен вернуться к своему народу. Смотри, — добавил он, показывая на греческий лагерь: построенная в шеренги, длинная колонна солдат, все еще покрытых кровью и пылью, маршировала под музыку труб и барабанную дробь.

Они молча подошли к почти погасшему погребальному костру. Офицер вытащил из ножен меч и отдал приказ: солдаты застыли, салютуя, подняв копья, которые сверкали в последних лучах заходящего солнца. Они трижды прокричали в небеса боевой клич, который вернул им смелость и волю к победе в последнем бою: клич Бритоса, «Того, кто струсил».

Солдаты ушли, звучание труб становилось все тише по мере их удаления. Карас собрал прах и кости с погребального костра и положил их на щит, накрыв своим плащом. Он посмотрел на красные тучи на горизонте, затем повернулся к Талосу и прошептал:

— Сияющая слава подобна солнца закату. К людям бронзы спиной повернулся он: Эносигей сотрясает землю Пелопа. Крику крови закрыл свои уши он, Голос сердца могучий Призывает его в город мертвых.

— Вспомни эти слова, Талос, сын Спарты и сын своего народа, в тот день, когда ты снова увидишь меня.

Карас взял осла за повод и исчез, растворяясь в темных тенях ночи.