Пентеры Лептина на огромной скорости обрушились на карфагенские корабли и разнесли их на куски. «Буварида», возглавлявшая атаку, разрубила находившееся перед ней судно надвое, прежде чем ей удалось снова опуститься на воду, потом она описала широкий круг и вернулась обратно, срезав по пути все весла с левого бока еще одного корабля, и тот в результате остался полностью обездвижен в ожидании следующего удара, который со всей силой обрушился на него спереди, начисто обрубив все несущие конструкции. Через несколько мгновений он затонул, утянув с собой всю команду.

Сиракузские воины на берегу, наблюдавшие за этой беспощадной схваткой, словно зрители в театре, разразились ликующими криками. Но Дионисий был в ярости. Слева от себя он видел флот Магона, двигавшийся вперед с попутным ветром и определенно намеревавшийся вклиниться между эскадрой Лептина и основной массой сиракузского флота, по-прежнему остававшейся позади. Он подозвал к себе Иолая:

— Отправь ему сигнал: пусть проваливает, проклятие! Вели передать ему сигнал, чтобы он убирался!

Снова крики на берегу, безумное ликование войск, аплодировавших «Бувариде», в третий раз успешно и мощно протаранившей противника. Лептин шел в атаку, словно бык, в своей обычной манере, больше ни о чем не думая.

Несколько раз блеснуло бронзовое зеркало, передавая ему распоряжение Дионисия, но его, вероятно, ослепили исступление схватки, сверкание оружия и блики солнца на волнах. Или же он попросту не хотел подчиниться и делал вид, что не видит сигнала.

— Трубы! — приказал Дионисий. — Пусть трубачи трубят тревогу, он поймет!

Заиграли трубы; на суше их звук казался пронзительно громким, но, вероятно, в грохоте сражения его не могли услышать.

— Проваливай оттуда! — заорал Дионисий вне себя, стоя на вершине холма. — Проваливай, ублюдок! Прочь! Прочь!

Но было уже слишком поздно. Корабли Магона всей своей огромной массой вошли между атаковавшими противника передовыми отрядами сиракузцев и остальной частью флота, все еще занятой построением.

Карфагенский флотоводец располагал таким количеством кораблей, что смог разделить свои силы надвое. Одна половина атаковала сиракузские суда, продолжавшие оставаться в открытом море, другая устремилась к пентерам Лептина, яростно топившим последние суда из передового отряда карфагенян.

В это мгновение Лептин, в свою очередь, заметил ловушку. Круг вражеских кораблей уже замыкался, стремясь сплющить его пентеры. Пространства для маневра больше не оставалось, и морское сражение превратилось в сухопутное. Воины перепрыгивали с одного корабля на другой, ввязываясь в яростные схватки с командами противника и находившейся на борту пехотой. Лептин сражался как лев, мечом и топором, сбрасывая в море любого, кто пытался пробраться на «Бувариду».

— Прочь с моего корабля, грязные ублюдки! — ревел он. — Прочь с моего корабля!

Отчаянный бой продолжался долго и исступленно. И хотя часть эскадры не смогла вырваться из окружения, Лептину все-таки удалось пробиться. Его люди, захватив вражеское судно, стоявшее поперек, потопили его, разрубив топорами киль, так что «Буварида» смогла пройти через образовавшееся пространство и в короткое время набрать скорость. Остальные уцелевшие корабли последовали за ней, умудрившись при этом даже потопить еще три вражеских судна. Но исход битвы был уже предрешен. Остаток сиракузского флота боролся с противником, явно превосходившим его численно, отсутствие верховного наварха и головного корабля, который руководил бы их маневрами, деморализовало команды.

Лептин, в свою очередь, чудом избежал плена, выйдя в открытое море и описав широкий круг, оставаясь вне видимости карфагенян. Последние одержали решительную победу, но, не удовольствовавшись достигнутым успехом, отправили целую тучу легких судов с людьми, вооруженными трезубцами, приказав добивать оказавшихся в воде греков, пытавшихся вплавь добраться до берега.

Дионисий наблюдал за катастрофой, бессильный что-либо предпринять. На его глазах погиб флот, а воинов истребляли, пока они барахтались среди окрашенных кровью волн. На закате весь берег покрылся трупами и обломками.

Потери были огромны: сто кораблей и двадцать тысяч человек.

Лептин прибыл среди ночи, его отвели в палатку брата, где проходило совещание военачальников — весьма в бурном ключе.

Дионисию хотелось задушить его, но, когда тот вошел, весь покрытый кровью, раненный в правое плечо и в левое бедро, с распухшим лицом, заплывшим, почти не открывающимся глазом, с кожей, почерневшей от дыма и огня, с рассеченными губами, с обезумевшим взглядом, почти не узнаваемый, он не сумел ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово.

Все присутствующие полководцы тоже молчали, и на несколько мгновений в палатке главнокомандующего воцарилась гробовая тишина. Филист подошел к Лептину с кувшином в руке, предлагая утолить жажду. И только тогда все вдруг осознали, что никто даже не предложил глотка воды верховному наварху, который целый день сражался как герой и вернулся среди ночи, чтобы занять свое место рядом с товарищами.

Лептин принялся пить большими глотками, после чего рухнул на пол. Тогда Дионисий сделал знак Аксалу. Тот поднял несчастного и отвел его в его палатку.

Еще до рассвета Дионисий навестил его. Брат лежал и лихорадке, лицо его по-прежнему оставалось распухшим, но он сумел произнести:

— Мне жаль… я хотел… хотел…

— Знаю, — ответил Дионисий. — Ты всегда был таким и никогда не изменишься. Это я дурак, раз продолжаю полагаться на тебя. Я должен был бы убить тебя, казнить за неповиновение…

— Так исполни это, — с трудом ответил Лептин. — Я не боюсь умереть.

— Я уже потерял Дориска и Битона, — сказал Дионисий, — и не могу потерять и тебя тоже. А сейчас спи. Постарайся прийти в себя…

— Что вы решили? прохрипел Лептин.

— Союзники хотят атаковать армию Гимилькона.

— Они правы.

— Они ошибаются. Если нас разгромят, Сиракузы падут. Мы вернемся в пределы городских стен.

Лептин промолчал, но, выходя, Дионисий слышал, как он плачет.

Возмущенные намерением своего командира уклониться от сражения, италийские союзники решили вернуться в свои города. С другой стороны, трудно было предположить, что многотысячное войско сможет находиться в стенах Сиракуз на протяжении многих месяцев.

Филист в ту ночь не спал, он уединился в своей палатке и до рассвета писал свой дневник.

Город встретил Дионисия трауром. Из многих домов раздавались рыдания женщин, оплакивавших павших в бою сыновей, на многих окнах висели черные флаги и ветви кипариса. Стены домов украшали оскорбительные надписи, поносившие тирана. Всего за несколько часов воспоминание о блистательной прошлогодней победе стерлось из памяти людей. Теперь в их душах царила лишь горечь поражения, страх перед будущей неопределенностью, жгучая боль из-за понесенных потерь.

Филист, вернувшись в Сиракузы, заперся в своем доме, расположенном неподалеку от моря, откуда вскоре увидел, как флот Магона беспрепятственно подступил к городу и блокировал оба порта и гавань. Он сел за стол и продолжил свои записи.

Это была самая большая катастрофа, когда-либо случавшаяся с Сиракузами на протяжении всей их истории. Полис потерял большую часть флота, многие жители погибли ужасной смертью среди волн, проткнутые трезубцами, словно рыбы, один за другим. После возвращения Дионисия все стали судачить, будто он намеренно подвергал столь великой опасности городские войска против заведомо превосходящих сил противника, при этом не рискнув жизнью ни одного из своих наемников. В самом деле, ведь первые оставались свободными людьми, способными рано или поздно потребовать восстановления демократии. Вторые же составляли опору власти тирана.

Дионисий отреагировал на распространение подобных сплетен безжалостно и жестко. Он велел арестовывать всех, кого подозревали в их распространении, в том числе на основании простого доноса. Несмотря на военные поражения и огромные жертвы, которые по его вине несли его сограждане, он по-прежнему пребывал в твердом убеждении, что является незаменимым вождем в борьбе против их смертельного врага — карфагенян и что в столь ключевой для выживания родины момент внутренние распри следует искоренять без колебаний. В ходе этих жестоких чисток пострадало также немалое число членов Братства. Могущественное общество, всегда поддерживавшее Дионисия в его восхождении к власти, не преминуло послать ему свое предупреждение: восемь из его наемников были обнаружены мертвыми в разных частях города, еще двое — в самой крепости Ортигия. Всех восьмерых поразили в сердце стрелами с изображением дельфина на древке. Как бы для того, чтобы показать ему: Братство вездесуще. Кроме того, количество убитых наемников в точности равнялось числу уничтоженных членов Братства.

Не кто иной, как Иолай, обратил на это обстоятельство внимание Дионисия.

— Смотри, — сказал он, — они хотели дать тебе понять, что ты не можешь их трогать, или они заставят тебя заплатить. Они продемонстрировали тебе, что способны нанести удар, как им угодно и когда угодно.

Дионисий ответил только:

— Я сведу с ними счеты в другой раз.

Он пребывал в слишком плохом настроении и не желал обсуждать произошедшее. Кроме того, он понимал, что Иолай прав, но не хотел это признавать. Единственную голику надежды в тот период принесло ему рождение второго ребенка Аристомахи. Это тоже оказался мальчик, его назвали Нисей.

На следующий день с наступлением ночи Филист покинул свой рабочий стол и отправился в Ортигию, чтобы нанести визит Лептину, все еще не поправившемуся и лежавшему в лихорадке.

Он прошел по коридорам крепости, едва освещенным несколькими лампами, и добрался до маленького уединенного жилья в южном крыле. Достигнув двери в комнату Лептина, он увидел, что та приоткрыта. Осторожно подобрался поближе и услышал приглушенный женский голос.

— Почему ты всегда вот так подвергаешь себя опасности? — спросила женщина.

— Потому что это мой долг, а еще я должен доказать ему, что не нуждаюсь в нем, чтобы…

— Но ты ведь мог умереть, — перебила она его с тревогой.

— Лучше бы так. Мои люди погибли в море, стали кормом для рыб.

— Нет, прошу тебя, не говори так… — попыталась успокоить его гостья.

Филист удалился от двери и отправился в соседнюю пустую комнату, служившую складом, и через щелку в двери вскоре увидел, как от Лептина вышла Аристомаха. Он узнал ее, несмотря на капюшон. Подождал немного и отправился к Лептину.

— Как ты сегодня? — начал он.

— Лучше, — солгал Лептин.

— Я рад. Ты нам нужен.

Лептин скривил губы:

— Флотоводец без флота? Не думаю, что буду очень полезен.

— Перестань жалеть себя. То, что случилось, — исключительно твоя вина. Может, подчиняться приказам брата неприятно, но ведь часто их следует исполнять. Однако, если тебе интересно знать, твоя «Буварида» почти не пострадала. Ее собираются снова спустить на воду.

— Сколько у нас осталось кораблей? — спросил Лептин.

— Около тридцати, из них шестнадцать пентер, включая твою.

— Практически ничего.

— Увы, да… Врач сегодня осматривал тебя?

— Да, он довольно долго меня пытал. Мне кажется, он меня ненавидит.

— Он хороший врач, быть может, вскоре он сумеет поставить тебя на ноги, и ты будешь способен творить новые беды.

— У меня нет охоты шутить.

— У меня тоже, но нам не стоит отчаиваться. У нас еще есть шансы. Никому никогда не удавалось взять Сиракузы.

Он остановился на пороге: хотел еще что-то добавить, но не решился. Подумал, что это бесполезно. И проговорил только:

— Постарайся быть осторожным, если получится, — и вышел.

Флот Магона прибыл на рассвете следующего дня, и весь город устремился на стены поглядеть на него. Он был огромен. Сотни кораблей проплывали вперед словно на параде, весла вспенивали воду, паруса развевались на ветру, знаменами трепетали на корме, а от судна к судну передавались световые сигналы, словно таинственный язык, удерживавший эту огромную стаю вместе, в идеальном порядке, словно шеренгу воинов. Самый большой военный флот в мире демонстрировал свою силу, чтобы повергнуть осажденных в уныние, показать им: всякое сопротивление бесполезно.

Они обошли Ортигию, потом повернули на восток и направились к Большому порту.

Дионисий, Гиппарин и Иолай вместе находились на самой высокой башне, облаченные в доспехи. Явился и Филист.

— Они собираются стать на якорь между Племмирионом и Дасконом, — сказал он. — Это означает, что и сухопутные войска обоснуются с той стороны.

— Да, — согласился Дионисий и подмигнул ему, — там могила всех армий, какие когда-либо осаждали Сиракузы.

— Я бы не стал слишком на это уповать, — заметил Иолай. — Они безраздельно владеют морем и могут снабжать сухопутную армию всем необходимым когда и как захотят. Их армия превосходит нас числом в соотношении три к одному, флот — в пропорции сто к одному.

— У нас есть стены, — возразил Дионисий. — Они нас никогда не подводили.

— Верно, — сказал Иолай, — но самое мощное наше оружие другое — Аретуза.

— Аретуза?

— Да. Как вы думаете, почему оракул велел нашим предкам основать город у этого источника? Потому что именно из него мы черпаем наше здоровье…

Разговор прервало прибытие вестника.

— Гегемон, Гимилькон со своей армией обогнул Эпиполы с севера и направляется к Анапу.

— Что я тебе говорил? — усмехнулся Дионисий. — Они намереваются расположиться там же, где и в прошлый раз.

В беседу вмешался Филист:

— Скажи мне, почему они так поступают? По глупости?

— Не думаю. Гимилькон хитер как лис, — ответил Дионисий. — Просто у них нет выбора. В окрестностях нет другой долины, где могло бы разместиться такое количество людей. На самом деле им отлично известно, что однажды, десять лет назад, афинские военачальники стали свидетелями гибели своей армии. Полагаю, они собираются взять Сиракузы приступом зимой. Вот почему они не боятся становиться лагерем в этом проклятом месте.

Возражать ему не стали: никому никогда не приходило в голову, что армия может держать осаду на протяжении всей зимы, невзирая на суровую погоду.

Иолай подошел к Дионисию:

— Как чувствует себя Лептин?

— Жар по-прежнему держится, не знаю, удастся ли ему выкарабкаться, — ответил тот, и в голосе его звучало глубокое огорчение.

— Могу я навестить его?

— Конечно. Друзья всегда могут к нему приходить.

Иолай кивнул и спустился во двор, после чего направился к южному крылу, где находился Лептин. Он отправил врача прочь и лично занялся больным, после чего тот стал поправляться день ото дня — сначала очень медленно, потом более заметно, и наконец жар полностью исчез.

— Как ты этого добился? — спросил его Филист некоторое время спустя.

Иолай ответил с улыбкой:

— Я не могу открыть тебе этого.

— Ты знаком с местным целительством, тем, благодаря которому выздоровел Дионисий у истоков Анапа?

— Нет.

— Тогда ты искушен в пифагорейской медицине. Ты ведь учился в Кротоне, верно? Всегда задавался вопросом: каким образом век назад кротонские атлеты выигрывали все олимпиады?

— И какой ответ ты на него нашел?

— За этим кроется какая-то тайна. Тайна особой медицины для посвященных, знающей, как лечить тело при помощи энергии духа и сил природы.

Иолай промолчал.

— Я считал, что ее секрет утрачен, но, очевидно, кто-то все еще владеет им.

— Может быть. Все зависит от учителей и от счастливой встречи учителя с учеником. Как бы там ни было, с Лептином пришлось нелегко. Он находился ближе к смерти, чем к жизни.

— Я тоже так считаю. И как ты думаешь, какова причина?

— Вопрос праздный. Он ведь потерпел поражение в великой битве, целая армия погибла на его глазах и на глазах его брата, что особенно важно. Его люди остались без руководства, и их перебили… И все же было что-то еще, ускользнувшее от меня… что-то вроде…

— Вроде безнадежной любви? — спросил Филист.

Иолай посмотрел на него загадочно и кивнул:

— Да… вероятно, что-то в этом роде… Иногда оказывается, что у самых сильных и мужественных людей — душа ребенка, чувствительность, какой нельзя было в них предполагать… Но больше ничего не говори, ни слова, Филист. Ни слова.

И он ушел.

Намерения Гимилькона оказались именно такими, как предполагал Дионисий.

Жители Сиракуз с высоты своих стен наблюдали за осуществлением этого плана. Первым делом карфагеняне заняли расположенное за пределами города святилище Деметры и Персефоны — богинь, более других почитаемых на Сицилии, — и вынесли оттуда всю утварь и все драгоценные предметы. Они забрали даже две культовые статуи из золота и слоновой кости, после чего разбили их на части, чтобы продать по отдельности. Это святотатство повергло народ в ужас, традиционно в высшей степени благоговейно поклонявшийся этим божествам, и даже самого Дионисия, несмотря ни на что не забывшего о своей встрече в пещере Генны.

Потом Гимилькон начал строить крепость на мысе Даскон, чтобы контролировать доступ к тому участку берега, где — частью на суше, частью на якоре — стояли его корабли.

Тем временем иберийские и мавританские наемники разрушали огромные монументальные гробницы, высившиеся вдоль Камаринской дороги, а материал использовали для возведения укреплений вокруг второго морского лагеря, возле Племмириона, южного мыса залива.

Попытка заблокировать Северный порт провалилась, поскольку катапульты, установленные Дионисием на дамбе, мешали кораблям приближаться более чем на сто пусов, не рискуя быть затопленными. Таким образом, у сиракузцев по-прежнему оставался канал для поддержания связи с внешним миром.

Масштабные приготовления противника вселяли в жителей Сиракуз великое беспокойство, чувство бессилия. Им казалось, что каждый новый день, каждый этап осадных работ приближает их к катастрофе.

Дионисий понял, что должен что-то сделать, дабы побороть эту убийственную готовность смириться со своей участью. Необходимо было поднять моральный дух людей и собственный авторитет. Поэтому он вызвал к себе Филиста.

— Ты должен отправиться в путь, — объявил он другу. — Поезжай просить помощи у спартанцев, а также в Коринфе, нашей метрополии. Мне не много нужно, но люди должны осознать, что мы не одни, что нам еще оказывают поддержку, что у нас есть союзники. Когда афиняне осаждали Сиракузы, достаточно оказалось прибытия небольшого отряда спартанцев, чтобы поднять моральный дух людей и убедить их в возможности победы. Нам нужны корабли. С теми, что у нас есть, мы не сумеем провести достаточно эффективные операции. Ты отправишься завтра же. Лептин будет держать для тебя открытым коридор, пара его пентер сопроводит тебя до выхода в открытое море.

— Я сделаю все, что смогу, — ответил Филист и отправился в порт, чтобы договориться с Лептином и распорядиться о погрузке его багажа, включавшего между прочим весьма увесистый ящик с книгами.

Лептин принял его в своем кабинете командующего флотом.

— Неплохо выглядишь, — заметил Филист.

— Ты тоже, — ответил Лептин.

— Ты ведь знаешь, я еду в Грецию.

— Знаю. Он сподобился мне сообщить.

— Ты не должен так говорить. Дионисий любит тебя и уважает.

Лептин переменил тему:

— Когда ты будешь готов к отплытию?

— Завтра ночью.

— Отлично. Они нас не заметят.

Филисту действительно удалось покинуть город, ускользнув от внимания карфагенян благодаря отвлекающему маневру Лептина; он целым и невредимым добрался до Греции и отправился сначала в Спарту, затем — в Коринф. Спарта выделила ему лишь одного военачальника в качестве военного советника, Коринф же послал в Сиракузы эскадру из тридцати кораблей с командами в полном составе и пехотой на борту; они добрались до осажденного города весной.

Лептин отправился навстречу подкреплению на маленьком судне и предложил войти в порт ночью, в полнолуние. В гавани он велел оборудовать причалы, надежно укрытые и незаметные с моря и даже из города, чтобы спрятать там небольшой коринфский флот. Только так они могли достигнуть эффекта внезапности.

Первое совещание верховного командования он собрал в своей резиденции верховного наварха и, поприветствовав спартанского военачальника, начал так:

— Я получил известия сегодня утром о том, что отряд из девяти карфагенских триер завтра вечером доставит в лагерь противника провиант и жалованье наемникам. С вашей помощью я надеюсь осуществить перехват.

Присутствующие переглянулись с недоумением и тревогой. Они спрашивали себя: Лептину ли лично принадлежит эта идея, или она получила одобрение Дионисия, но никто не осмелился поинтересоваться вслух.

Спартанский военачальник, по имени Эвридем, заметил:

— Мне кажется, это хорошая мысль, но необходимо претворять ее в жизнь очень осторожно.

— Верно. Поэтому мне нужны лоцманы и моряки, способные водить корабль ночью, — сказал Лептин.

— Все наши лоцманы это умеют, — ответили коринфские флотоводцы. — Мы выходили в море по ночам уже тогда, когда вы еще и днем этого делать не умели.

Лептин не поддался на издевку: жители метрополии всегда вели себя высокомерно, но ругаться с ними не следовало ввиду создавшегося положения. Он ответил только:

— Отлично. Именно это нам и надо. Мне нужно двадцать кораблей: десять наших, десять ваших. Пусть гребцы и команды будут готовы начать маневрирование, когда протрубят вторую стражу. Цель экспедиции им сообщат командиры, когда корабли выйдут в открытое море. Я сам буду прокладывать путь. Следуйте за «Буваридой».

На следующий день, в полночь, эскадра покинула гавань с погашенными огнями и бесшумно вышла в море.