Филист вошел в восточное крыло крепости и приблизился к комнатам Лептина, охраняемым двумя аркадскими наемниками.

— Отоприте, — приказал он.

— Никто не может туда войти: приказ верховного главнокомандующего.

— Я являюсь начальником Ортигии в его отсутствие; под мою ответственность. Отпирайте, или я вызову охрану.

Воины переглянулись, ища друг у друга совета, потом один из них отодвинул засов и открыл дверь, пропуская Филиста внутрь.

Лептин лежал на койке, прислоняясь спиной к стене, сложив руки на груди и уставившись в стену прямо перед собой. Он ничего не сказал и даже не повернулся. Глаза у него были красные, губы — сухие, борода и волосы в беспорядке.

— Так дальше нельзя. Ты довел себя до того, что вызываешь жалость.

Лептин не ответил.

— Я знаю, что ты испытываешь, и мне не лучше, чем тебе, но то, что ты вот так над собой издеваешься, никому не приносит пользы. Ты должен бороться. Я собрал Братство. Они возмущены тем, как обращается с тобой твой брат, и, мне кажется, они даже намерены…

Лептин как будто очнулся. Он медленно повернулся к Филисту и проговорил:

— Напрасно ты это. Причин к тому нет. Я не подчинился приказу и теперь терплю последствия этого.

— Я не согласен. Ты был прав, я считаю так же, как ты. Мы годами следовали за ним, помогая ему осуществить план, согласно которому Сицилия должна была стать целиком и полностью греческой. Мы сносили от него всякие гнусности, вроде взятия Мессины и Катании, ради будущего мира и процветания, но теперь он открыто ведет военные действия против италийских греков, и этого уже нельзя терпеть. Я отказался вести переговоры с луканами.

— Почему ты не сказал об этом мне? — спросил Лептин.

Филист подошел к нему поближе, взял скамейку и сел рядом с койкой.

— Потому что он мне не дал. Может, он думал, что мне удастся тебя убедить, и он не хотел, чтоб это произошло. Он послал на переговоры людей, всегда поддакивающих ему, а тебе открыл лишь часть правды, поставив перед свершившимся фактом. Ты столкнулся с ордой варваров, истреблявших греков, и отреагировал на это так, как поступил бы на твоем месте любой цивилизованный человек. Если это хоть что-нибудь значит, знай: я глубоко уважаю тебя и испытываю к тебе искреннюю дружбу. И не только я… — Он понизил голос и добавил: — Люди устали от постоянных войн, устали видеть, как иностранные наемники богатеют без меры и получают блага, коих не имеют даже наши граждане. Он продолжает требовать жертв во имя лучезарного будущего, которое отдаляется все больше, вместо того чтобы приближаться. С каждым днем он становится все более мрачным, подозрительным, невыносимым в общении. У него есть наследник, но он едва смотрит на него — в те редкие моменты, когда ненадолго появляется дома. Он говорит, что ребенок дрожит, как только видит его, что это маленький трус. Ты понимаешь?

Лептин вздохнул.

— Я предполагал забрать ребенка с собой в деревню, научить его ухаживать за пчелами и курами. Я хотел водить его на рыбалку, но Дионисий ревнив, он не хочет, чтобы на его сына оказывал влияние кто-то помимо избранных им самим воспитателей. Людей без мозгов и без сердца. Они сделают из ребенка несчастное существо, которое будет бояться даже собственной тени…

Филист достал из кармана яблоко и положил его на стол рядом с постелью Лептина:

— Поешь. Тебе надо хоть немного подкрепиться.

Лептин кивнул и откусил от плода.

— Чем он теперь занимается? — спросил он, жуя.

— Осадил Регий, но город не сдается. Иолай возвращается с частью флота, а он остался. Так мне сообщили.

— Иолай — хороший воин.

— Да, и сдается мне, Дионисий хочет доверить ему также работу, касающуюся нашего участия в Олимпийских играх следующей весной.

— Мне кажется, это хорошая мысль.

— Отвратительная. По крайней мере для Иолая. По тому, как организуется это участие. Нас поднимут на смех. Кроме того, Олимпийские игры — это общегреческий праздник, но он отмечается как раз тогда, когда персы заявили свои права на греческие города в Малой Азии. А мы явимся туда, имея в своем багаже союз с варварами против греков. Тебе кажется, все это хорошо?

Лептин не знал, что ответить.

— Я провел встречу с главами Братства, как уже говорил тебе, — продолжил Филист. — Они хотят решительных перемен. Они устали от этой вечной неопределенности, от атмосферы, царящей в городе, от невозможности обсудить что-либо с правителем. Любой, кто высказывает точку зрения, отличную от его собственной, тут же становится его врагом, подозреваемым, за ним устраивают слежку, надзор, а то и вовсе сажают под арест. При этом многие с одобрением смотрят на тебя. То, что ты сделал в Лаосе, рассматривается как проявление человечности, которую твой брат, в отличие от тебя, утратил.

Лептин выбросил огрызок и повернулся к другу:

— Я не предам его, если ты это пытаешься мне предложить.

Филист склонил голову.

— Ты считаешь меня предателем?

— Ты политик, литератор, философ, рассматривать разные варианты свойственно твоей природе. А я воин: я могу не соглашаться, могу быть недисциплинированным, но моя преданность не обсуждается.

— Мы ведь говорим также и о преданности народу. Для тебя она ничего не значит? Власть Дионисия оправдана лишь в том случае, если в конце концов народ получит компенсацию за все эти жертвы, слезы, кровь.

Лептин не ответил.

Филист направился к двери, но, прежде чем покинуть комнату, промолвил:

— Тебя кое-кто хочет видеть.

— Я не располагаю большой свободой передвижения.

— Она сама к тебе придет.

— Когда? — спросил Лептин, вскакивая на ноги, он был заметно взволнован.

— Сегодня ночью, во вторую смену часовых. Снаружи дверь будут караулить два верных мне человека, и ты можешь быть спокоен… Помни: я тоже его люблю. В этом отношении ничего не переменилось. Я… до сих пор готов отдать за него жизнь, если потребуется. Прощай, подумай о том, что я тебе сказал.