Дионисий поднялся с первыми петухами и сразу же подумал об Арете. Эта бесстрашная, гордая девушка, нежная и дерзкая, и при этом хрупкая, как амфора с благовониями, внушала ему чувство, которого он опасался, не желая ни допускать, ни принимать его. Это было восхищение, испытанное им впервые в тот момент, когда он увидел ее в Сиракузах на торжествах, посвященных празднеству богини Афины.

Дочь Гермократа, его героя и кумира. В тот миг он даже подумать не мог, что она, дочь аристократа, когда-либо удостоит его взглядом. Невозможно было представить, что однажды настанет день, когда жизнь девушки будет зависеть от него. Вместе с тем он испытывал некоторую досаду, сознавая, что привязался к ней, причем не просто из сочувствия, хотя именно так ему хотелось думать поначалу.

Вечером он спустился на первый этаж еще раз взглянуть на нее, когда она уже спала глубоким сном. Он долго рассматривал ее, освещая ее лицо лампой, изучая каждую черту, каждый изгиб тела, легкого, как пена, породившая Афродиту, с умилением любовался на ее маленькие израненные ножки. Потом он вернулся на балкон, под навес, и долго созерцал заход солнца над морем.

Он положил в котомку хлеб, наполнил флягу свежей водой и отправился на рыночную площадь, держа коня под уздцы.

Дружина уже ждала его в полной готовности. Они завтракали на скорую руку, время от времени бросая куски хлеба в бассейн рыбкам. Отряд двинулся в путь и, покинув город через восточные ворота, спустился в расстилавшуюся перед ними долину. Напоследок всадники обернулись, чтобы полюбоваться тем, как первые утренние лучи восходящего солнца освещали храм богини Афины, возвышающийся на акрополе, а потом принялись медленно спускаться по склону священного холма. Высокие стены окружали Акрагант со всех сторон, тысячи наемников состояли на службе в городской армии.

— Слишком уж она большая, — промолвил Дионисий, глядя на этот символ могущества.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Филист, скакавший рядом с ним.

— Городская стена слишком большая. Может случиться так, что возникнут проблемы с ее защитой.

— Что за глупости приходят тебе в голову! — воскликнул Филист. — Акрагант неприступен. Он стоит слишком высоко, чтобы его можно было взять при помощи осадных башен; кроме того, он очень богат и может обеспечить себя любыми средствами защиты.

Дионисий снова посмотрел на стену и пробормотал:

— Слишком, слишком большая…

Они проехали мимо лагеря сиракузских воинов, отправленных на помощь Селинунту и томящихся теперь в ожидании дальнейших приказов. Весь день двигались шагом, как, впрочем, и последующие пять дней пути. Наконец перед ними показались Сиракузы. Город казался сверкавшим драгоценным камнем, обрамленным сушей и морем. Его центр — Ортигия — представлял собой скалистый остров. Именно на него когда-то впервые ступила нога предков здешнего населения, прибывших из-за моря с горстью родной земли и огнем, зажженным от жертвенника на акрополе.

Отцы-основатели выбрали для города идеальное место как с точки зрения обеспечения его безопасности, так и в расчете на то, что он станет центром торговли в регионе. Здесь были построены два порта — один на севере, ориентированный на юго-западный ветер, а другой — на юге, где можно «перехватить» борей. Таким образом, город никогда не попадал в затруднительную ситуацию из-за неблагоприятного ветра, а взять его осадой было практически невозможно.

Афинянам на своем горьком опыте пришлось в этом убедиться: после многочисленных бесплодных попыток захватить Сиракузы они потерпели жесточайшее поражение. Там, в малярийных болотах в устье реки Анапа, они сидели месяцами, мучимые зноем, дизентерией и лихорадкой, наблюдая, как их великолепные триеры медленно гниют, стоя на якоре. Дионисий еще помнил — он в ту пору был ребенком — закованных в кандалы пленников, гонимых в ужасные каменоломни, своего рода преддверие царства Аида, где их жизни угаснут, а они так никогда и не увидят солнечного света. Им одному за другим ставили клеймо раскаленным железом и отправляли их на медленную смерть в этом огромном мрачном подземелье, где стук зубил раздавался мерно, настойчиво, не затихая ни на минуту, где в воздухе висела густая пыль, слепившая глаза и сжигавшая легкие.

Пощадили лишь тех, кто знал наизусть стихи из «Троянок» Еврипида, прославлявшие мир. Чтобы не говорили потом, что сиракузцы грубы и невежественны! И все же в конце концов структура и учреждения города оказались имитацией того, что было присуще ненавистному врагу. Это выразилось в провозглашении демократических законов, радикально урезавших власть и могущество крупных землевладельцев и знати.

По мере приближения виднее становилась дамба, соединявшая остров Ортигию с той частью суши, где разрастался новый квартал, а еще дальше, на плоскогорье Эпиполы, расположенном над городом, возвышались караульные вышки.

Они проехали мимо единственного источника Аретузы, бившего всего в нескольких шагах от моря. Считается, что именно благодаря ему город родился и выжил, — сиракузцы чтят его, как божество.

Дионисий спешился, чтобы попить и омыть глаза и лоб. Он всегда делал так, возвращаясь из похода. Ему казалось, будто, совершая этот своеобразный обряд, он снова наполняет свое тело тем живительным эликсиром, что течет по потайным, скрытым где-то в глубине жилам его родной земли.

Родина.

Он любил ее страстно и ревниво, знал историю и легенды, повествующие о ее истоках, ему знакомы были каждая стена и каждый камень, разрозненные звуки рынка и порта, крепкие запахи земли и моря. Он мог бы пройти с одного конца города на другой с завязанными глазами и ни разу не споткнуться. Он знал здесь каждого знатного и каждого нищего, воинов и продажных свидетелей, жрецов и плакальщиц, ремесленников и воров, уличных девок и самых изысканных гетер Греции и Азии. Ведь он всегда жил на улице, здесь играл в детстве со своим братом Лептином, забрасывая ровесников из враждующих с ними группировок градом камней.

Все это в его сознании и являлось родиной, представлявшей собой некое неделимое единство, а не множество разных людей, вступавших с ним в разговоры, споры или драки. А родина должна быть самой великой, самой сильной и могущественной в мире — превыше Спарты, надо признать, помогавшей им во время Великой войны, и Афин, где все еще оплакивали воинов, нашедших свою гибель в болотах Анапы и под испепеляющим солнцем на берегах Асинара.

Он двигался дальше, дёржа коня под уздцы, кивком головы отвечая на приветствия. Он был в ярости от того, какой жребий выпал на долю Селинунта, чего можно было бы избежать, если бы Гермократ находился с ними, и негодовал по поводу участи, уготованной Сиракузами своему храброму флотоводцу, самым недостойным образом отстраненному от командования и вынужденному бежать в дальние края, чтобы спасти свою жизнь.

Ему предстояло явиться с докладом к Диоклу, главному виновнику всех этих бесчестных деяний, тому, на ком, не помоги Дионисию сама судьба, лежала бы ответственность и за смерть Ареты.

Диокл принял их с Филистом в зале совета в тот час, когда на агоре собиралось особенно много народу. Он знал о том, как Дионисий предан Гермократу, но ему было также ясно и то, что молодой человек очень популярен и любим за свою отчаянную храбрость, безграничную самоотверженность, за темпераментность и воинскую ярость, никогда не обращавшуюся против слабых — только против тех, кто злоупотребляет своим положением и властью. Кроме того, ему симпатизировали многие особы, занимавшие видное положение в обществе, и это тоже приходилось учитывать.

— Там устроили резню, не так ли? — спросил Диокл, едва Дионисий вошел.

— Уцелели две тысячи шестьсот человек, остальных убили и продали в рабство. Храмы разграбили, стены разрушили, город лежит в развалинах.

Диокл склонил голову, некоторое время казалось, будто случившаяся катастрофа не только омрачает его душу, но и физически давит на плечи.

Дионисий молчал, считая, что говорить о чем-либо еще не имеет смысла, тем более что выражение его лица было достаточно красноречиво. Филист сжимал ему плечо — словно мог таким образом удержать его от безрассудных поступков.

Диокл вздохнул:

— Мы направили навстречу Ганнибалу Гиско посольство, так что обсуждение создавшейся ситуации может начаться в кратчайшие сроки.

— Ты хочешь вести переговоры? — воскликнул Дионисий возмущенно.

— Мы предложим ему выкуп. Ведь рабов можно выкупить, не так ли? А мы такие же клиенты, как и все остальные. Более того, я распорядился провести этот торг по расценкам выше рыночных, чтобы выручить как можно больше людей. Как я уже сказал, посольство находится в пути. Мы надеемся, что оно доберется до карфагенянина прежде, чем тот отдаст приказ о выступлении. Нашу делегацию возглавляет Эмпед.

— Это бесхребетное ничтожество! — сорвался на крик Дионисий.

Филист тут же толкнул его в бок.

— Да варвар же плюнет ему в лицо и прогонит пинками прочь, — не унимался Дионисий.

— Тебе известно лучшее решение? — спросил Диокл раздраженно.

— Конечно. Мы потратим эти деньги на вербовку наемников, это будет стоить значительно меньше. И неожиданно нападем на карфагенян, перебьем их и продадим выживших в рабство. На вырученные деньги мы компенсируем ущерб, понесенный пленниками, сможем заново отстроить их дома и городские стены.

— Послушать тебя — так все очень просто.

— Так и есть, если боги храбростью не обидели.

— Думаешь, только ты ею обладаешь?

— Складывается такое впечатление: ведь именно я со своими людьми там побывал. Лишь мой отряд оказался в состоянии выступить.

— Ну, что было, то было. Если посольство добьется поставленной перед ним цели — это уже неплохо.

— Все зависит от точки зрения, — вступил в разговор Филист, до сих пор хранивший молчание. — Надеюсь, мы не будем сидеть сложа руки и ждать, пока варвар учинит новые разрушения. Если мы позволим ему уничтожать греческие города один за другим, то в конце концов очередь дойдет и до нас.

— Наша армия в полной готовности.

— Очень рад за нее, — усмехнулся Дионисий. — И не говори потом, что я тебя не предупреждал. — Он повернулся к Филисту: — Идем, мне кажется, тут больше не о чем говорить.

Они вышли на улицу, и Дионисий повел Филиста к своему дому, располагавшемуся в южной части Ортигии. Узкие улочки старого города, переполненные людьми, гудели характерным полуденным шумом, когда все заняты, все при деле. Казалось, будто катастрофа, постигшая Селинунт, случилась где-то далеко в пространстве и времени, словно падение Трои. И только воспоминание об Арете возвращало его к суровой реальности; Дионисий готов был все отдать, чтобы хотя бы на мгновение увидеть ее.

Эмпед, добравшись до лагеря Ганнибала, разбитого между Селинунтом и Сегестой, сразу же попросил о приеме и получил его почти без промедления. К могущественному полководцу Эмпеда и его переводчика провели мимо загона, выделенного для содержания пленников. Положение последних было действительно отчаянным и глубоко потрясало. Трудно было представить, что всего несколько дней назад эти люди жили на свободе в комфорте своих просторных домов, носили чистую, красивую одежду. Теперь же они лежали среди собственных фекалий и питались объедками, которые им бросали за ограду, словно животным. Одни из них стонали, пронзительно вопили и бормотали что-то невнятное. Другие кричали не менее громко, пытаясь заставить первых замолчать.

Те, кто понимал, что человек, проходивший мимо в сопровождении охранников, — грек, начинали орать через заграждение, обращая к нему горестные мольбы о помощи. Они заклинали его именами всех богов проявить к ним сострадание, вызволить их из этого плачевного положения. Он отвечал, что явился, чтобы спасти их, что вскоре они будут свободны, и чувствовал, как от этих речей весь он переполняется гордостью и осознанием выполняемого долга: ведь он был уверен в успехе своей миссии. Карфагеняне — торговцы, а не воины, так почему бы им отказываться от выгодной сделки?

— Держитесь, — пытался он подбодрить несчастных. — Я здесь именно для того, чтобы вас выкупить. Мы спасем вас, будьте спокойны. Ваши страдания скоро кончатся.

Седовласому карфагенскому полководцу было далеко за шестьдесят. Судя по темной коже и ледяным голубым глазам, среди его предков, вероятно, числилась и какая-нибудь берберка, представительница племен, обитавших в горах Атласа. Он принял Эмпеда с переводчиком в своей палатке — шатре из белого войлока, натянутого на кедровые опоры, с полом, покрытым цветными циновками и нумидийскими коврами. На столе стояла золотая посуда, скорее всего появившаяся здесь после расхищения ризницы одного из храмов Селинунта.

Чутье подсказывало Эмпеду, что подобная демонстрация не обещает ничего хорошего, но он все же представил свое предложение, выполняя поручение города и правящего совета:

— Мы признаем, что жители Селинунта совершили по отношению к тебе безрассудный поступок, напав на входящий в ваш союз город, но, думаю, они уже понесли за это самое что ни на есть суровое наказание. Мы здесь, чтобы предложить тебе выкуп за них, заплатив на треть больше рыночной цены серебром и деньгами.

Брови Ганнибала взлетели вверх при мысли о той сумме, какую готов потратить находящийся перед ним человек. Он внимательно выслушал посланца — при этом на лице его не выразилось никаких чувств, — а затем ответил:

— Преступление, совершенное жителями Селинунта по отношению к нам, не заслуживает никакого снисхождения. Они бросили мне вызов, хотя у них была возможность сдаться, и нанесли моей армии большой урон. А потому справедливо, что они проведут остаток своих дней в рабстве. Однако если среди пленников есть твои родственники, я велю освободить их в знак моего расположения и без выкупа — пусть это будет проявлением гостеприимства. До меня дошли вести, что немалому количеству жителей удалось спастись. Тем, кто захочет вернуться, я позволю заново отстроить свои дома, возделывать поля и жить в своем городе, при том условии, однако, что они не станут восстанавливать стены и согласятся платить подать нашим сборщикам дани. Таково мое решение, и обсуждать его я не намерен. — Проговорив это, он попрощался со своим собеседником.

Эмпед объявил молодую пару с двумя детьми своими родственниками и добился их освобождения. Им повезло стать единственными из шести тысяч несчастных, кого он смог забрать с собой в Сиракузы. Тем не менее даже такой скромный результат придал смысл его миссии, посему он счел, что предпринял свое путешествие не напрасно. На обратном пути он остановился в Акраганте, чтобы сообщить беженцам из Селинунта о том, к чему свелись успехи посольства, и об условиях, поставленных Ганнибалом Гиско перед теми, кто захочет вернуться в родной город.

Никто этих условий не принял, и ненависть беженцев возросла безгранично после того, как они услышали о жестоких страданиях своих сограждан и родственников, приговоренных к вечному рабству и всякого рода унижениям и поруганиям, а также о том, с каким высокомерием варвар отказался от выкупа, который просто должно было принять согласно народным традициям и воле богов.

Главы уцелевших семейств собрались в храме и поклялись подземным божествам — богам без лица, владычествующим в царстве мертвых и мрака, — в том, что будут жить лишь ради мести, что, когда настанет подходящий момент, они не пощадят ни одного карфагенянина — ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Они посулили божествам Аида головы своих смертельных врагов и произнесли над ними неотвратимое проклятие. Оно будет передаваться из поколения в поколение — вплоть до истребления ненавистного народа.

Эмпед же тем временем вернулся в Сиракузы и доложил Диоклу о состоянии дел.

А Ганнибал двинулся на восток, и вскоре стало ясно, что он направляется к Гимере, городу, где семьдесят лет назад погиб его предок Гамилькар. Он возглавлял армию в шестьдесят тысяч человек, к ним присоединялись также местные авантюристы, соблазнившиеся возможностью поживиться богатой добычей и захватить рабов. Ужас распространялся повсюду на пути его продвижения. Жители Гимеры готовились защищаться до последнего вздоха. Участь Селинунта не оставляла сомнений относительно намерений врага, и надеяться оставалось только на свою храбрость и умение владеть оружием.

В Сиракузах совет стратегов, собравшийся под председательством Диокла, решил отправить в помощь Гимере своих воинов: ведь если захватчики и здесь одержат победу, никто больше не будет доверять Сиракузам и греческие города на востоке враг сотрет с лица земли — словно их никогда и не существовало.

Однако и на этот раз Ганнибал Гиско оказался гораздо быстрее сиракузских правителей, и прежде чем Диокл принял решение, армия варваров уже расположилась на подступах к Гимере. Карфагеняне стали лагерем на холме, возвышавшемся над городом, обезопасив себя таким образом от возможных вылазок осажденных, а к стенам Гимеры двинулись передвижные башни с таранами и около двадцати тысяч воинов, коим помогали отряды местных наемников, весьма воинственных и решительно настроенных.

Гимера для греков была символом союзнических отношений между метрополией и колониями, поскольку семьдесят лет назад, когда афиняне побеждали персов при Саламине, их сицилийские собратья успешно бились против карфагенян и вскоре разгромили этрусков в морском сражении при Кумах. Поговаривали даже, что все три битвы свершились в один и тот же день, месяц и год, а это было не случайно, так как боги желали триумфа греков в их противостоянии варварам и востока, и запада. Но в восприятии Ганнибала Гиско этот город нес на себе печать проклятия. Там потерпел поражение и покончил с собой его дед Гамилькар, после того как на его глазах погибла вся армия. С рассвета до заката, на протяжении всего сражения, он приносил жертву за жертвой, чтобы выпросить у своих богов победу, но когда с заходом солнца понял, что его воины повержены и повсюду обращены в бегство, словно затравленные звери, бросился в костер, выкрикивая сквозь языки пламени призывы к мести.

Отец Ганнибала тоже потерпел там поражение и был осужден на изгнание. Сам он третьим по счету в роду предпринял тот же поход, полный решимости отплатить за поражение и унижения, пережитые его предшественниками, и искупить их вину.

Диоклу удалось собрать в общей сложности четыре тысячи человек, при этом ему пришлось даже отозвать отряд из Акраганта; греки двинулись в путь, чтобы поддержать Гимеру и по возможности помочь городу избежать горькой участи Селинунта.

Тем временем карфагеняне выставили осадные башни напротив стен и принялись долбить их таранами — с рассвета до заката, а иной раз даже по ночам, — однако им никак не удавалось пробить бреши. Дело в том, что в отличие от Селинунта в Гимере стены строились из монолитных блоков, пригнанных друг к другу посредством системы продольных и поперечных пазов.

Увидев, что тараны практически бесполезны, карфагеняне отвели их от стен и решили устроить подкоп. Они работали днями и ночами, без остановки, сменяя друг друга, и соорудили в итоге подземный ход под стеной, укрепляя его по мере продвижения деревянными арками. Их заготовляли из сосен, срубленных в близлежащих горах, и пропитывали смолой. Ночью, когда защитники города не видели их, они копали аэрационные туннели — чтобы в подкопе было чем дышать.

Когда работы наконец были завершены, карфагеняне пробрались в пасмурных предрассветных сумерках в лаз и подожгли опоры. Те тут же вспыхнули — главным образом вследствие того, что они были пропитаны легковоспламеняющимся раствором. Часовые, стоявшие на стенах, сразу заметили, как на равнине вспыхнула вереница красных огоньков, — то были отблески подземного пламени, вырывавшиеся в аэрационные отверстия туннелей; вскоре они превратились в потоки огня и дыма, окутанные вихрем искр, над равниной распространился терпкий запах гари. Спустя совсем непродолжительное время арки и опоры полностью выгорели, и стена, повисшая над пустотой, в одночасье обрушилась с ужасным грохотом, увлекая за собой часть своих защитников, перемолотых этими гигантскими жерновами в кровавое месиво.

И только развеялось плотное облако дыма и пыли, как зазвучали боевые трубы, и воинство Ганнибала, состоявшее из ливийцев, мавров и сикулов, бросилось на штурм. Те, кто находился во втором эшелоне атакующих, тем временем построились таким образом, чтобы ворваться в город, как только передовой отряд расчистит проход и сметет тех, кто попытается оказать сопротивление.

Однако не успела эта орда добраться до пролома, как там уже стояли плечом к плечу защитники города. Ни одно поползновение врага не осталось незамеченным, ни одно из его ухищрений не явилось неожиданностью, никто из горожан, способных носить оружие, не отсиживался дома. Рассказы о зверствах, учиненных варварами в Селинунте, произвели такое сильное впечатление, что все жители Гимеры преисполнились решимости скорее умереть, чем достаться врагу. Они бросались на захватчиков с такой пылкой яростью и ненавистью, что сомнений в их намерениях не оставалось.

Они заполнили собой брешь еще до появления противника. Выстраиваясь, по мере того как прибывали новые бойцы, фалангой: в один ряд, потом в два и, наконец, в три, — защитники города образовали собой кривую линию, чтобы прикрыть брешь со всех сторон. Затем, по сигналу своего командующего, они бросились вперед, потрясая копьями. А в это время оставшиеся в городе мужчины и женщины принялись заделывать обвал всем, чем только можно ликвидировать проход, образовавшийся вследствие подкопа.

Схватка приняла столь ожесточенный характер, а стойкость защитников Гимеры оказалась столь непоколебимой, что ряды нападавших дрогнули, и они начали отступать. Увидев это, Ганнибал, стоявший со своими элитными отрядами на холме, велел отправить подкрепление на помощь штурмующим, и новые отряды, расположившиеся в долине в полной боевой готовности, бросились туда, где создалась самая критическая ситуация. Сражение продолжалось уже несколько часов, но ни одна из сторон не отошла ни на шаг со своих позиций. Лишь с наступлением темноты битва прекратилась. Наемники Ганнибала скрылись за укреплениями на равнине, а защитники Гимеры вернулись к пролому, воссоединившись со своими семьями. Самым старым, не участвовавшим в боевых действиях, поручили наблюдать за неприятелем со стены, дабы он не предпринял какого-нибудь внезапного маневра под покровом ночи.

Удивительную храбрость проявляли женщины. Матери семейств и девушки, работавшие весь день, носившие оружие защитникам, таскавшие камни, чтобы заделать брешь, не останавливаясь ни на минуту, даже чтобы попить или поесть, теперь спешили навстречу своим мужчинам, возвращавшимся с поля боя, — обессиленным, окровавленным, покрытым слоем пыли. Они помогали воинам снимать доспехи, всячески ухаживали за ними: приносили из домов теплую воду, чистую одежду, еду и вино — чтобы те могли умыться, подкрепиться, прийти в себя. Жены, матери, дочери и невесты проявляли силу духа, даже превосходившую стойкость воинов, сражавшихся с исключительной храбростью, демонстрируя, что ничего не боятся, что смерть не страшна им и они предпочитают ее рабству и бесчестью. Женщины хвалили своих мужчин за отвагу, льстили их гордости, убеждали в том, что верят в победу, в их храбрость и готовность к самопожертвованию, а также в расположение богов. Сыновьям, еще не участвовавшим в битве по малолетству, они приводили в пример мужество отцов и братьев, учили их тому, что ради свободы можно пожертвовать чем угодно.

Ночью с моря подул легкий бриз, неся с собой некоторое облегчение после удушливой жары; темнота и тишина, пришедшие на смену ослепительному дневному свету и звукам сражения, позволили немного отдохнуть.

Караул несли старики, слишком слабые, чтобы исполнять какие-либо другие обязанности, и слишком встревоженные происходящим, чтобы предаться сну. Они собрались под портиками агоры и вспоминали войны, бушевавшие в годы их молодости, пережитые ими опасности, всячески подбадривали друг друга, искали подходящие слова утешения для тех, у кого с поля битвы не вернулись сыновья. Некоторые рассказывали истории о том, как чудесным образом объявлялись люди, уже считавшиеся мертвыми. Конечно, они при этом хорошо сознавали, что беда приходит гораздо чаще, чем везение, но все-таки призывали держаться: ведь подкрепление не замедлит явиться.

Монотонный гул этих разговоров прервал звон доспехов, перекличка во мраке и внезапная сумятица. Недремлющие ветераны инстинктивно сбились в кучу, прижались к стене, заранее готовые к худшему, но тут вдруг кто-то радостно воскликнул:

— Подкрепление прибыло, мы спасены!

Старики бросились туда, откуда донеслись эти слова. Вокруг парнишки лет пятнадцати уже толпился народ, со всех сторон сыпались вопросы:

— Подкрепление?

— Кто?

— Где они?

— Сколько их?

— Кто их ведет?

— Откуда они пришли?

Мальчик поднял вверх руки, прося тишины.

— Пока что человек двадцать…

— Двадцать? Ты издеваешься над нами?

— Примерно двадцать, — подтвердил мальчик. — Они уже у вражеских позиций. Их ведет сиракузский полководец. Он говорит, что там, где-то в долине, стоит армия из четырех тысяч человек под командованием Диокла. Сейчас ведутся переговоры с нашими военачальниками.

Старики поспешили к Восточным воротам, туда, где горели факелы, освещавшие пролом: военачальники собрались вокруг вновь прибывших, возглавляемых вооруженным лишь мечом и кинжалом молодым человеком с длинными волосами, перевязанными кожаным ремешком. На вид ему было немногим более двадцати лет. Пожилые защитники Гимеры подошли поближе, чтобы не пропустить ни единого его слова.

— Диокл хочет войти в город ночью, тайно, а завтра внезапно ударить по врагу всеми силами.

— Войти в город? — спросил один из военачальников. — Но как?

— Почти все варвары находятся в лагере, часовых немного, и они сидят вокруг костров. Вдоль берега идет довольно высокая дюна. Под ее прикрытием мы и совершим обходной маневр, но вы должны будете выставить отряд у Северных ворот и находиться там до тех пор, пока не пройдут наши воины. Если вы согласны, мы можем тотчас же подать сигнал.

Он сделал знак одному из своих людей, тот поднес к огню стрелу, обернутую паклей.

— Минутку, — проговорил один из военачальников Гимеры. — Кто поручится нам, что это не обман?

— Я, — ответил молодой человек. — Я останусь здесь в качестве заложника, вместе со своими людьми.

— А кто ты, собственно, такой? — поинтересовался еще один защитник Гимеры.

— Дионисий, — ответил юноша, — сын Гермокрита. А теперь к делу. — Он взял лук из рук своего оруженосца, поджег стрелу и выпустил ее в небо.

Вдалеке, на вершине дюны, часовые, увидев огненный след, прочертивший черное небо, понимающе переглянулись.

— Сигнал, — сказал один из них. — Ему и на этот раз удалось. Предупреди командующего.