Святой Петр вытер губы, разгладил бороду и сказал нам, что мы должны отдать ему бриллиант из короны царя Соломона. Писунчик протянул ему бриллиант. Петр стал рассматривать его со всех сторон, причмокивая.

— Дорогой бриллиант, всем бриллиантам бриллиант! Такому бриллианту цены нет.

Старик достал из ящика листок бумаги и написал расписку в том, что получил бриллиант.

Писунчик взял расписку. Старик убрал со стола. Часы на стене пробили девять.

Мы услышали стук в дверь, и, прежде чем старик сказал «войдите», дверь распахнулась, и вошел высокий широкоплечий ангел с серыми, колючими глазами. Он поклонился старому апостолу, трижды взмахнул крыльями и сказал:

— Димитрий-ангел, к вашим услугам! Прибыл забрать жидков и препроводить их к Шорабору.

Он злобно оглядел нас. Его колючие глаза и закрученные усы ясно говорили о том, что он юдофоб, настоящий антисемит.

Старик что-то прошептал ангелу на ухо. Мы стояли в сторонке и дрожали.

Димитрий-ангел подкрутил усы, ядовито усмехнулся и сказал нам:

— Айда, жидки!

Выбора у нас не было, и мы вышли вместе с ним. Старик проводил нас до дверей.

Мы поднялись в воздух. Впереди летел Димитрий-ангел, он махал большими, тяжелыми крыльями и напевал:

Песенка, которую он напевал, нам очень не понравилась, но делать было нечего. Лети да помалкивай. Я увидел на глазах у Писунчика слезы.

Димитрий-ангел все время оборачивался. Наши маленькие крылья были слабее его больших. Он злился, что мы летим, как дохлые цыплята, и дразнил нас:

— Папочка… мамочка… дайте мне кала-чик-чик-чик-чик.

Что мы пережили за время полета с этим злодеем, один Бог знает. Мы прокляли все на свете. Хоть бы нам повезло сломать себе крылья, прежде чем мы долетим.

Вечером мы опустились недалеко от какого-то леса. По правую руку был зарешеченный хлев. Перед хлевом расхаживал ангел с мечом в руке и сторожил заключенного. Димитрий-ангел подвел нас к ангелу-часовому и стал что-то говорить ему на непонятном языке, все время показывая пальцем на нас.

Ангел-часовой сказал «хорошо», Димитрий-ангел отдал ему честь, расправил свои крылья и улетел. Издалека до нас доносилось его пение: «Жид, жид, халамид…»

Ангел-часовой отпер огромным ключом тяжелую железную дверь хлева. Мы вошли и увидели нашего Шорабора, лежащего в цепях. Он исхудал как щепка. Если бы нам не сказали, что это Шорабор, мы бы его не признали.

Писунчик подошел к нему и погладил… Шорабор посмотрел на него большими печальными глазами.

— Зачем тебе понадобилось убегать? — сказал ему Писунчик. — Если глупая ангелица пошутила, что, нужно убегать?

Шорабор, кажется, понял упреки моего друга. В его глазах я увидел раскаяние.

Писунчик успокаивал его, не переставая гладить:

— Всего несколько недель, Шорабор, и мы заберем тебя домой, в еврейский рай. В следующий раз будешь знать. Мы прилетели глядеть за тобой. А потом ты с нами вернешься. И в честь твоего возвращения будет радость и ликование. Вот увидишь, правду ли я говорю.

Я тоже подошел к Шорабору, погладил его и рассказал, как скучает без него райский луг. С тех пор, как он убежал, травы на райском лугу стали какими-то грустными. И кузнечики не поют. Бабочки порхают как потерянные и места себе не находят.

— Но когда ты вернешься, — сказал Писунчик, — все снова наладится. Райский луг будет цвести, как прежде, кузнечики запоют, и бабочки вспомнят, что райский луг — их дом.

Ангел-часовой махнул нам рукой. Мы поняли, что он зовет нас выйти. На сегодня все.

Мы простились с Шорабором, обещали ему вернуться и вышли из тюремного хлева.

Ангел-часовой снова запер дверь, и мы остались снаружи, не зная, что делать, куда идти, где ночевать.

— Шмуэл-Аба!

— Что, Писунчик?

— И чем же все это кончится, Шмуэл-Аба?

— И мне, черт возьми, хотелось бы это знать, Писунчик.

Стало смеркаться. Над лесом дрожали звезды. Те же звезды, что и дома, но все-таки чужие.

Когда стало уже совсем темно, мы увидели старичка с длинной белой бородой. Он подошел к нам. На плече он нес мешок. Я пригляделся к нему и готов был поклясться, что это Илья-пророк.

Писунчик, кажется, думал о том же. Он толкнул меня и прошептал:

— Смотри, Шмуэл-Аба, Илья-пророк…

— С каких это пор Илья-пророк носит крест на шее, Писунчик?

Старик подошел к нам. Ангел-часовой взмахнул мечом и закричал:

— Сми-р-р-на!

Мы вытянулись в струнку как солдаты. Но старик погладил каждого из нас по головке и мягко, по-доброму улыбнулся:

— Это вы и есть еврейские ангелята… Хорошо… Я святой Николай… Я покажу вам, где вы будете жить все это время… А пока вот вам подарок… Берите… Берите…

Он развязал мешок. Писунчику он подарил оловянного солдатика, а мне пригоршню леденцов.

Старик говорил на святом языке, отчего мы попросту растаяли. Он завязал мешок и забросил его на плечо.

— Пошли, ребята.

Он шел впереди. Мы за ним. С ним мы чувствовали себя уютнее. Мы вошли в лесок. Старик засветил свой фонарь.

Мы шли медленно. При свете фонаря, который нес старик, мы видели, как белки прыгают с дерева на дерево. Мы слышали, как перекликаются ночные птицы. Дорогу нам перебежала серна. Издалека доносился плеск воды.

Старик все время оглядывался, улыбался и говорил:

— Устали, ребята? Еще немного, и мы доберемся до лесничего. Там вы будете жить, пока Шорабор отбывает свое наказание.

Старик угадал. Мы действительно устали. Целый день летели за злодеем Димитрием-ангелом.

Мы пришли. Мы едва волочили ноги. Шум воды становился все ближе. На самом берегу реки стоял деревянный домик. Старик остановился. Поставил фонарь на землю и постучал:

— Открывай, Иван! Это я, святой Николай.

Дверь открылась. На пороге показался лесничий Иван. Это был ангел среднего роста, с короткими, крепкими крыльями.

— Двое еврейских ангелят остановятся у тебя, Иван, — сказал святой Николай. — Смотри приглядывай за ними. Нашу еду они не едят. Давай им некипяченое молоко в глиняных кружках и ржаной хлеб.

Старик простился с нами и ушел. Он скоро скрылся среди деревьев.

Мы вошли в дом. На стенах висели образа. Из окна виднелась река.

Ангел-лесничий оглядел нас с ног до головы. Он дивился и не знал, что нам сказать. В конце концов махнул рукой и буркнул: «Ничаво».

Дверь второй комнаты отворилась, и вошла девочка, ангелица с русой косой и голубыми глазами. Ангел-лесничий сказал ей что-то на языке, которого мы не понимали. Мы только поняли, что ее зовут Анеля.

Анеля ушла обратно в комнату. Через некоторое время она вернулась с парным молоком и ржаным хлебом.

Мы набросились на еду, хлебали молоко, кусали свежий ржаной хлеб и просто не могли нарадоваться.

Ангел-лесничий снял со стены ружье. Он подошел к Анеле, поцеловал ее в лоб и ушел на целую ночь стеречь лес.

Мы остались одни с красивой русой девочкой, дочкой ангела-лесничего. Она кружила по комнате, наводила порядок и щебетала как канарейка.

Она мне очень понравилась, эта Анеля. Все в ней было мило. А мой друг Писунчик был просто вне себя. Он отозвал меня в сторонку и зашептал на ухо:

— Я такой красоты, Шмуэл-Аба, в жизни не видел. Скажи она слово, и я останусь здесь, в православном раю. Глядел бы на нее с утра до ночи и не нагляделся.

Услышав от моего друга такие слова, я сильно встревожился. Это те самые слова, подумал я, которые можно услышать в аллее Трех праотцев от влюбленных парочек. Сердце у меня сжалось. Я испугался, что теперь-то мой друг пропал.

— Ты же еврейский ангел, Писунчик, а она православная. Толку не будет, Писунчик.

Писунчик сразу погрустнел. То, о чем я напомнил, было ему не по сердцу.

За окном шумели лес и вода. По комнате из угла в угол кружилась Анеля. Писунчик не сводил с нее глаз.

Я дернул его за правое крыло:

— Пойдем, Писунчик, прогуляемся немного.

Он пошел за мной как во сне. Мы сели на берегу реки. Из-за облаков выглянула луна. Писунчик вздохнул.

Верный признак, подумал я: чуть луна показалась, а он уже вздыхает. Скоро он начнет сочинять стихи. Околдовала его эта блондинка.

Писунчик сидел и молчал. Я прислушивался к шуму воды. Вдруг что-то обожгло мое левое крыло. Это была слеза моего друга Писунчика.

— Писунчик, Бог с тобой, ты что, плачешь?

Он ничего не ответил. Он обнял меня одной рукой и запел:

Это была Сёмкина песня. У Писунчика еще не было своих песен, значит, его еще можно было спасти. Нужно бежать, бежать отсюда, пока есть время. Пока любовь только искра, когда она станет пламенем, будет поздно.

— Писунчик!

— Что такое, Шмуэл-Аба?

— Давай улетим отсюда, сию же минуту.

— А что же будет с Шорабором, Шмуэл-Аба?

Что я мог на это ответить? Нас послали сюда глядеть за Шорабором и вернуть его назад. Немного подумав, я сказал моему другу:

— Эта Анеля совсем не красивая. Твоя сестра Этл гораздо красивее, Писунчик. Еврейские ангелицы вообще красивее. Да, Писунчик?

Мой друг вздохнул:

— Пустое ты говоришь, Шмуэл-Аба. Анеля красивая, ангел не может не заметить даже чуждую красоту.

Крепко попал, подумал я: заговорил высоким штилем. Помоги ему Бог. А смогу ли я сам ему помочь, не знаю.

Мы услышали голос Анели. Она стояла у открытого окна и звала нас:

— Эй, хлопцы! Эй, хлопцы!

Писунчик вздрогнул. Мы поднялись и вернулись в дом.

Анеля знаками показала нам, что пора спать. Она отвела нас в отдельную комнату и ушла к себе.

Мы легли спать. Писунчик все время говорил во сне и будил меня.

Мы проснулись рано утром. Анеля принесла нам молока и ржаного хлеба. Ангел-лесничий уже вернулся домой. Он лежал и храпел. Анеля выгнала коз из сарая. Мы с Писунчиком полетели к тюремному хлеву, где лежал Шорабор, следить, чтобы его вовремя кормили и не мучили.

С тех пор как мы прибыли, Шорабору увеличили порцию сена. Он стал приходить в себя, немного пополнел. Я радовался каждому грамму, который он набирал.

Мой друг Писунчик, однако, не обращал на это внимания. Пока Шорабор прибавлял, Писунчик терял в весе. Он совсем отбился от рук. Он бродит по лесу, ел без аппетита и спал беспокойно.

Вечером, когда мы возвращались домой в лес, нас поджидала Анеля. Она с нами подружилась, учила нас местным песням, а мы учили ее своим.

Нам было хорошо с этой красивой девочкой. Писунчик не мог оторвать от нее глаз. Если ему приходилось сидеть рядом с ней, он краснел.

Однажды в воскресенье она попросила нас пойти с ней в лес по ягоды. Ее отец, ангел-лесничий Иван, спал. Анеля была, как всегда, прекрасна, и ей было невозможно ни в чем отказать.

Мы зашли с ней глубоко в лес. Летать там было нельзя, деревья росли слишком густо, пришлось ходить пешком.

Анеля смеялась, пела и шутила. Каждую секунду она нагибалась, срывала несколько ягод и бросала их в кувшинчик, который взяла из дома. Время от времени она срывала целую ветку и подносила ее к нашим ртам. Писунчик срывал ягоды с ветки губами. При этом его щеки пламенели гораздо краснее ягод.

Он ходил опустив голову и молчал, ни слова не проронил.

Я отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он остаться с Анелей наедине. Он обрадовался. Глаза его засверкали.

— Ты настоящий друг, Шмуэл-Аба. Я этого никогда не забуду. Сматывайся отсюда, только чтобы Анеля не заметила.

Я сделал, как он просил. Как только Писунчик и Анеля вместе наклонились и стали рвать ягоды, я смотался.

Домой они вернулись только вечером. Анеля устала, а мой друг Писунчик был счастлив.

Проснувшись ночью, я увидел, что мой друг Писунчик стоит у окна и держит что-то в руке.

— Писунчик, ты что не спишь?

— Не могу, Шмуэл-Аба.

Я спрыгнул с кровати и подошел к нему.

— Что это у тебя в руке, Писунчик?

— Ничего, это секрет, Шмуэл-Аба.

Он крепче сжал руку. Меня это рассердило. Что это значит, подумал я, у моего лучшего друга есть от меня секреты. А как же дружба?

Писунчик почувствовал, что я сержусь. Он подошел и поцеловал меня.

— Шмуэл-Аба, если я раскрою секрет, он уже не будет таким прекрасным.

— И не надо, Писунчик. Я тоже не буду тебе рассказывать секреты.

Я видел, как Писунчик борется с собой, колеблется: рассказывать или нет? Я стоял и ждал. Писунчик разжал руку. Я увидел русый локон.

— Это она тебе дала, Писунчик?

— Она, — пробормотал Писунчик, и я почувствовал, что все испортил.

Мне стало стыдно, и я дал слово, что больше никогда не буду заставлять его рассказывать мне свои секреты. На нашу дружбу легла тень.

Я забрался на свою лежанку. Долго лежал с открытыми глазами. Сердце у меня странно колотилось.

С этой ночи, увидев моего друга с Анелей, я убегал. Притворялся, что ничего не замечаю. Бродил по лесу или летал над речкой, чтобы размять крылья.

Дни бежали, — пойди поймай их. Шорабор постепенно приобретал более съедобный вид, нагуливал телеса. Правда, не такие, как раньше. Еврейскому раю предстоит еще многое в нем поправить.

Мой друг Писунчик тоже не сидел без дела. Заботу о Шораборе он полностью взвалил на меня. Сам-то он на каждом дереве в лесу вырезал «Анеля», палочкой на прибрежном песке выводил «Анеля» и во сне шептал «Анеля».

Может быть, он даже стихи писал, но я у него не спрашивал, а он мне не показывал.

Каждую субботу приходил святой Николай с мешком на плече. С Писунчиком он встречался редко. Обычно он беседовал со мной и дарил мне разные подарки.

— Может, и вправду останешься здесь, Шмуэл-Аба, выкрестишься, а? Наш рай красивее вашего. Тебе здесь будет отлично.

Я не мог ответить ему сразу. Во-первых, я не знаю, красивее ли их рай. Я что, его видел? Мне не разрешают никуда отсюда улетать. А во-вторых, как же быть с еврейской искрой? Шутите: еврейская искра!

Старик улыбался:

— Упрямый ты, Шмуэл-Аба! Фу, какой упрямый!

И он уходил ни с чем. Снова приходил и снова уходил ни с чем.

Но что правда, то правда: за моего друга Писунчика я очень боялся. Сейчас, когда у него в голове одна меланхолия, святой Николай может уговорить его выкреститься. Я молил Бога, чтобы оставшиеся недели пролетели как можно скорее и мы как можно скорее вернулись домой.

И вот шесть недель прошло. Приблизился день освобождения Шорабора.

Позднее мой друг рассказал мне, что он все время молился, чтобы недели тянулись и тянулись. Но моя молитва пересилила. Недели пролетели.

— Это говорит о том, Писунчик, — сказал я ему, — что Всевышний не хотел, чтобы ты выкрестился и женился на Анеле.

Однако в день освобождения Шорабора Писунчик сам на себя был не похож. Он был бледен, и Анеля ходила заплаканная.

Рано утром к нам пришел святой Николай. Он разбудил нас и сообщил, что нас ждут, чтобы выдать нам Шорабора.

Мы оделись и вышли. Анеля стояла у окна и смотрела на нас большими печальными глазами.

— Счастливо оставаться, Анеля!

— Счастливо долететь, Писунчик!

Две кукушки перекликнулись в лесу. В траве засверкали слезы. В глазах Писунчика заблестели капельки росы.

Посох святого Николая стучал по дороге. Ветер поднимал полы его халата, мешок на его плечах раскачивался туда-сюда.

Писунчик шел рядом со мной. Он все время оглядывался. Домик лесника уже скрылся из виду. Его заслонили деревья.

Я погладил крыло Писунчика и тихо сказал:

— Писунчик, забудь!

Мы подошли к хлеву, перед которым стоял ангел-часовой с мечом в руке. В нескольких шагах от него стоял злодей Димитрий-ангел. В руке он держал бумагу.

Вместе с ангелом-часовым мы вошли в хлев. Димитрий-ангел снял с Шорабора цепи и отбросил их в сторону. Святой Николай взял у него лист бумаги и прочел вслух:

«В присутствии святого Николая, ангела-часового Григория Стасюка и жандарма Димитрия-ангела мы, ангелята Писунчик и Шмуэл-Аба, получили Шорабора, чтобы сопроводить его обратно в еврейский рай.

Мы незамедлительно покинем православный рай, ни на что не оглядываясь и нигде не останавливаясь вплоть до самой границы. Мы принимаем во внимание, что жандарм Димитрий-ангел будет сопровождать нас в течение всего пути, и обещаем выполнять его распоряжения».

Мы расписались на этой бумаге и стали собираться в путь.

Шорабор едва мог держаться на ногах, настолько он отвык ходить. Но Димитрий-ангел, злодей, не хотел ждать, стоял над душой:

— Айда, жидки!

Мы вывели Шорабора из хлева… Писунчик вел его за один рог, я за другой, за нами летел Димитрий-ангел. Он крутил усы и командовал:

— Жидки, направо! Жидки, налево!

День был жарким, райская дорога пыльной (из-за Шорабора мы шли пешком), в горле пересохло. Но злодей все понукал, не давал передышки, не разрешал нам глотнуть воды. Если первое путешествие с этим антисемитом было невыносимым, то путь обратно стал настоящей пыткой.

— И ты был готов остаться с этими злодеями? — сказал я моему другу Писунчику.

Димитрий-ангел дразнил нас: «Хала-хала-хала-хала, папа-мама, я устала» — и все время колотил Шорабора своей резиновой дубинкой.

Мы шли целый день. Наступила ночь. Босые и голодные вели мы Шорабора за рога, проклиная все на свете, а границы было не видать.

Пусть только этот злодей сунется в еврейский рай, думал я, уж я его проучу. Узнает, как нас мучить.

Когда взошла луна, Писунчик не сдержался и вздохнул. Луна напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле. Димитрий-ангел зло усмехнулся:

— Ничего, жидки, ничего.

Но все было по-прежнему. Ровно в полночь Димитрий-ангел крикнул «стой!» Мы замерли, дрожа, на месте. Он подкрутил усы и приказал нам сплясать для него «Майофес».

Сперва мы не хотели, но когда он стал размахивать своей резиновой дубинкой над нашими головами, нам ничего не оставалось, как заплясать.

До сих пор, вспоминая эту лунную ночь в дороге, я прихожу в ужас. Мы плясали, кружились, скакали, хлопали крыльями. Пот лил с нас ручьем, а он, злодей, летал вокруг нас, размахивал своей дубинкой и давился от смеха.

Когда мы уже до того наплясались, что едва могли держаться на ногах, злодей достал кусок свинины и приказал нам есть!

Мы из последних сил старались убедить его, что еврейским ангелам нельзя есть свинину. Но все как об стенку горох, злодей уперся, и нам пришлось подчиниться.

Мы ели и кривились, было тошно. Наше отвращение, кажется, доставляло ему удовольствие. Он трясся от смеха.

Мы пошли дальше. Пристыженные, униженные. Я сказал моему другу:

— Писунчик, помни, никто в раю не должен знать, что мы ели свинину. Нас со света сживут. Помни — молчок.

Мы шли всю ночь, весь день и только к вечеру добрались до границы. Мы едва стояли на ногах.

Димитрий-ангел передал бумагу святому Петру и отдал честь.

— До свиданья, жидки!

Святой Петр надел очки и стал читать бумагу. Пока он читал, мы отдыхали, переводили дух. Шорабор стоял смирно, будто он не бык, а корова.

— Настоящий Аман, этот Димитрий-ангел, — заметил даян, — и так-то ведут себя в раю. Избави Бог.

— Хвала Всевышнему, — вздохнул раввин, — что Шорабор опять в нашем раю. Я представляю себе ликование праведников, когда он вернулся.

— Даже не спрашивайте, что творилось. Был настоящий парад. Но об этом я расскажу, Бог даст, завтра. Сейчас я устал.

Мой папа сидел как статуя. Он не сводил с меня глаз.

Мама подбежала ко мне, стала меня целовать и при этом проклинала Димитрия-ангела последними словами.

— Чтоб ему пусто было, этому Димитрию-злодею, как он тебя мучил, чтоб его мотало из одного конца рая в другой, пока я не скажу, что хватит.

Она взяла меня на руки и положила в колыбельку. Я еще услышал, как богач реб Мэхл Гурвиц сказал несколько раз «зондербар».

Потом я почувствовал, как мама поцеловала меня в щечку и, уже в полусне, услышал, как гости прощаются с папой.

И я уснул.