На следующий вечер, когда все сели вокруг стола, я, так сказать, засучил рукава и начал рассказывать.

— С моим другом Писунчиком я познакомился в хедере геморе-меламеда ангела Меира-пархатого, где мы оба учились. Писунчик мне очень понравился с первой минуты.

Этот маленький ангелочек с умными черными глазами нравился всем с первого взгляда. Кроме, разумеется, геморе-меламеда реб Меира-пархатого, которому Писунчик ужасно досаждал. Если на чистоту, меламеду было из-за чего сердиться на моего друга. Из-за одной шуточки Писунчика он чуть калекой не стал.

Это было во вторник днем. Меламед устал распевать Гемору и размахивать плеткой над нашими головами. Глаза у него начали слипаться, и вскоре он, как обычно, захрапел, выронив плетку.

У Писунчика загорелись глаза. Он повернулся к нам и спросил:

— Братцы, никому не скажете?

— Никому, — ответили все и стали с интересом смотреть, что будет дальше. Мы поняли: Писунчик сейчас что-нибудь отколет.

Он достал из кармана кусочек смолы и на цыпочках подошел к меламеду. Крылья реб Меира-пархатого устало обвисли. Писунчик потихоньку приподнял правое крыло меламеда, намазал смолой и приклеил к скамье. Покончив с правым крылом, он сделал то же самое с левым.

Мы задыхались от смеха, предвкушая минуту, когда меламед проснется. Мы ждали, ждали, а он все дрых, даже и не думал просыпаться.

Увидев, что можно и не дождаться, мой друг Писунчик подошел к спящему меламеду и закричал ему в ухо:

— Ребе, все ушли на минху!

Геморе-меламед проснулся и хотел было лететь в синагогу. Он так дернул крыльями, которые были приклеены смолой к скамье, что их концы оторвались. Ребе упал на пол и заорал от боли.

Его жена Голда, ангелица с бельмом на правом глазу, с воплями влетела из кухни. Сразу же послали за фельдшером, архангелом Рафаилом. Фельдшер послал в райскую аптеку за пластырем и заклеил меламеду крылья.

С этого дня у нашего геморе-меламеда был зуб на моего друга Писунчика. Кто бы ни был виноват, пороли всегда его. Но Писунчик из тех проказников, которых никакая порка от проказ не отвадит. За это я его и полюбил. Всей душой прикипел к нему, и он ко мне тоже.

Что бы ни случалось, я ему обо всем рассказывал первому, и он тоже со мной обо всем советовался.

— Посоветуй, Писунчик!

Писунчик прикладывал палец ко лбу и думал до тех пор, пока не находил нужный совет.

— Что ты на это скажешь, Шмуэл-Аба?

Я говорил ему все, что думаю. Ничего не скрывал от моего дорогого друга, который был мне как родной брат, а может быть, даже дороже брата.

Знаю, вы мне скажете, что шутка, которую Писунчик сыграл с геморе-меламедом, не новость. Все мальчишки на земле похваляются такими шуточками. На это я могу вам ответить, что, во-первых, эта проделка не единственная, которой Писунчик прославился в раю, а во-вторых, земные мальчишки только врут да похваляются, в то время как Писунчик это и вправду сделал.

Приходит Писунчик ко мне как-то раз очень печальный. Смотрит на меня грустными глазами и говорит:

— Знаешь, что я тебе скажу, Шмуэл-Аба? Нет справедливости в раю.

Я посмотрел на него с удивлением. О чем это он? Писунчик вздохнул и рассказал вот что:

— Ты знаешь, Шмуэл-Аба, что у меня есть дядя. Его прозвали Хаим-богатей. У него свой собственный каменный дом на бульваре Ильи-пророка, двухэтажный, с новой железной крышей.

— Знаю, Писунчик, — ответил я, — он винный откупщик, говорят, богат как Корей.

— И к тому же большой негодяй, — добавил Писунчик. — В православном раю этому негодяю такой праздничек бы устроили.

— К чему ты клонишь, Писунчик? Расскажи, мне не терпится.

— Просекай, — сказал Писунчик, — у этого моего дяди, негодяя эдакого, есть коза, которая каждые двенадцать минут дает двадцать кварт молока. Надо эту козу у дяди из стойла забрать, отвести кой-куда, а потом вернуть обратно.

— Куда же ее отвести, Писунчик? Говори, рассказывай, не тяни душу!

— В дом дяди Иоэла-переплетчика, который живет на улице Иоханана-сапожника. У дяди Йоэла сухотка. Козье молоко ему гораздо нужнее, чем дяде Хаиму-богатею.

— Ты прав, Писунчик, — согласился я, — нет справедливости в раю. У богатого дяди, здорового, как медведь, есть дойная коза, хотя молоко ему на фиг не нужно, а у бедного дяди, больного сухоткой, ни фига нет, хоть без молока ему не прожить.

Писунчик приставил палец ко лбу, подумал (когда мой друг думает, он приставляет палец ко лбу) и сказал:

— Просекаешь, Шмуэл-Аба?

— Что, Писунчик?

— Нужно украсть козу у дяди Хаима-богатея и отвести ее к дяде Иоэлу.

— Идет, Писунчик, — согласился я, — но когда? Ведь нужно время подгадать.

Писунчик рассмеялся.

— Все будет в порядке, Шмуэл-Аба. В полдень дядя Хаим-богатей ложится прикорнуть. В это время тетя Ентл, его жена, уходит к портнихе примерять новые крылья.

— Ну! Ну! — не терпелось мне.

— В это время я заберу козу из стойла и отведу к бедному дяде. Ты будешь стоять на стреме и следить, не идет ли тетя.

— Хорошо, Писунчик, я готов. Когда мы это провернем?

— Что значит когда? — Писунчик взмахнул крыльями. — Завтра, будем надеяться, сразу после полудня.

Мы договорились, где встретиться. Писунчик подробно описал место. До конца дня я ходил как помешанный. Всю ночь во сне мне мерещилась коза, которая каждые двенадцать минут дает двадцать кварт молока.

На следующий день, ровно в назначенное время, я встретился с моим другом в условленном месте. Мы сразу же направились на бульвар Ильи-пророка, где жил богатый дядя Писунчика.

Бульвар Ильи-пророка очень красив. Там живут все сливки райского общества. Самый богатый дом принадлежит цадику из Садагуры. Он живет на широкую ногу, как привык жить на земле. Кстати, на этом же бульваре блудница Раав открыла салон, где самые богатые ангелицы делают себе маникюр. Между прочим, в раю она стала очень благочестива. Раав читает много душеспасительных книг и знает их почти наизусть. Что касается маникюра, она не очень любит это дело, но жить-то надо. В раю уже почти забыли, что когда-то Раав была блудницей.

Мы с моим другом Писунчиком остановились рядом с домом Хаима-богатея и стали ждать, когда выйдет тетя. Это будет верным знаком, что дядя задремал.

Мы прождали около получаса. Наконец ангелица Ентл-богатейка вылетела из своих апартаментов. Мы проследили, как она скрылась из виду.

— Чтоб ей пусто было, — бросил Писунчик вслед своей тете. — Она транжирит деньги на наряды, а тетя Ривче, жена дяди Иоэла-переплетчика, не может позволить себе даже отдать в ремонт свои старые крылья, которые уже до того износились, что ее принимают за нищенку и подают ей милостыню.

Мой друг Писунчик уже хотел было зайти во двор, где было стойло, но как раз в это время мимо нас прошел старик с тяжелой палкой в руке. Он остановил моего друга и спросил:

— Ты куда, ангелок?

Мой друг Писунчик сразу же узнал старика. Это был Илья-пророк. Когда-то он время от времени спускался на землю. Помогал беднякам, творил чудеса, чтобы у неудачников было на что справить субботу. С недавних пор он во всем разочаровался. Бедняки на земле перестали верить в его помощь. Они решили сами себе помогать.

— Пусть им помогают, — говорит теперь Илья-пророк с горечью, — пусть им помогают, как их там… эти… сицилисты.

С тех пор как Илья-пророк перестал спускаться на землю, он в раю без дела. Гуляет целыми днями по бульвару, носящему его имя. Хоть вы его озолотите, не пойдет гулять по другой улице.

— Ты куда, ангелок?

Я испугался. Подумал, что вся затея провалилась. Черт бы его побрал, этого старого Илью-пророка, который больше всего любит всюду совать свой нос.

Но мой друг Писунчик не растерялся. Он знал слабость старика. Илья-пророк любил, когда ему рассказывали о его чудесах, которые он творил когда-то, когда ему этого еще хотелось. Он и сегодня может творить чудеса, но не хочет.

— Пусть сами себе помогают, пусть им помогают, как их там… эти… сицилисты.

Произнеся слово «сицилисты», он сплюнул. Писунчик сказал ему, что он прав. Мой друг нарассказывал ему таких сказок про Илью-пророка, что старик расплылся в улыбке. Он верил, что все рассказанное Писунчиком — правда.

Мы с трудом дождались, когда старик уйдет. Писунчик вытирал пот со лба — так он утомился.

— Теперь, Шмуэл-Аба, — сказал он мне, — гляди в оба, не идет ли кто-нибудь. Если, не дай Бог, кто появится, — два пальца в рот и свисти.

— Хорошо, — ответил я, — но смотри поторопись, Писунчик.

Мой друг задерживался. Каждое мгновение казалось мне вечностью. Я вертел головой направо и налево. Смотрел, не идет ли кто, не дай Бог. Сердце у меня бешено колотилось.

И вот появился мой друг. На веревке он тащил дядину козу.

— Скорей, Писунчик, скорей, полетели к дяде Иоэлу! Сердцем чувствую: что-то должно случиться.

— Дурачок, — сказал мне Писунчик, — нам придется идти пешком. У козы нет крыльев.

Не успели мы сделать несколько шагов, как увидели, что тетя Писунчика, ангелица Ентл-богатейка, второпях летит домой. Наверное, она что-то забыла. Тетя увидела нас и подняла шум. Я и мой друг взлетели, пытаясь удрать. Коза болталась в воздухе. Ее «ме-е-е» разносилось на весь бульвар.

Писунчик не отпускал веревку. Мы сопели, но продолжали лететь. Полицейский Шмая, ангел в зеленом мундире, который стоял на углу и дирижировал своей палочкой, чтобы ангелы, не дай Бог, не столкнулись, засвистел.

Началась настоящая погоня. Полицейский Шмая преследовал нас, не прекращая свистеть. Тетя Ентл, ангелица в теле, летела как гусыня и орала на лету во все горло:

— Разбойники, отдайте козу! Ой, горе мое, отдайте мою козу!

— Держи крепче веревку, Писунчик! — кричал я.

Коза барахталась в воздухе. Уши глохли от ее «ме-е-е».

— Старый Илья-пророк задержал, — просопел мой друг Писунчик и еще крепче сжал веревку.

— Всегда его приносит когда не надо, — бросил я своему другу, и мы полетели дальше.

Я едва дышал, так быстро пришлось махать крыльями. Мы-то были маленькие, и крылья наши еще не износились. Мы выписывали разные зигзаги. То нам казалось, что наши преследователи отстали, то снова слышали позади хлопанье их крыльев.

Коза от страха стала доиться. Молоко потекло вниз. Маленькие ангелочки, еще не умеющие летать, стояли с открытыми ртами и с наслаждением ловили каждую каплю, которая падала сверху.

Мы прилетели на улицу Йоханана-сапожника на целых двадцать минут раньше наших преследователей. Опустились. Писунчик постучался в окно к своему дяде-бедняку. Ангел Йоэл-переплетчик вышел к

нам. Он откашлялся и спросил, что с нами такое.

— Мы принесли тебе козу, козу дяди Хаима-богатея. Тебе от нее больше пользы будет.

— Кто вас об этом просил? — закричал переплетчик и отвесил Писунчику две звонкие затрещины.

В этот момент приземлились наши преследователи. Тетя Ентл побагровела, как свекла. Она кричала и плакала:

— Коза! Разбойники! Отдайте мою козу!

Шмая-полицейский, ангел в зеленом мундире, стал составлять протокол. Записал мое имя и имя Писунчика. Тетя Ентл держала козу на веревке и обещала, что все скажет геморе-меламеду Меиру-пархатому.

Тетя Ентл дернула за веревку и повела козу домой. Мы с Писунчиком печально и пристыженно смотрели друг на друга.

Мы тоже пошли домой. О чем думал Писунчик, я не знаю, а у меня было муторно на душе. Писунчик долго молчал. Я не хотел его ни о чем спрашивать. Ни к чему это было.

Вдруг Писунчик поднял голову. Он посмотрел на меня своими умными черными глазами и сказал:

— Знаешь, что я тебе скажу, Шмуэл-Аба?

— Откуда мне знать? — ответил я. — Что я, пророк?

— Я тут подумал, — продолжил Писунчик, — пока богатые дяди ничего не отдают, а бедные дяди ничего не хотят, не будет справедливости в раю.

На следующий день Писунчик не пришел в хедер. Я решил, что он боится, как бы геморе-меламед Меир-пархатый не высек его. Позже я узнал, что он прогулял не от страха: Писунчик ничего не боялся — он прогулял из-за того, что помогал своему папе, портняжке Шлойме-Залмену, выдергивать намётку из ста пар перелицованных крыльев.

— Писунчик, — обратился я к своему другу, — почему ты никогда не приглашаешь меня к себе домой? Может, ты меня стыдишься?

— Боже упаси, — испугался Писунчик, — глупости ты говоришь, Шмуэл-Аба. Если хочешь, пойдем хоть сейчас.

Мы полетели к Писунчику домой. Папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, ангел с большим кадыком и телячьими глазами, жил недалеко от райского луга, на котором пасся Шорабор.

Шорабор — это большой, жирный бык. Сколько он весит, никто не знает. Нет таких весов в раю, которые могли бы выдержать его тяжесть. На правом боку у Шорабора большое коричневое пятно, которое напоминает карту рая.

Войдя в дом к портняжке Шлойме-Залмену, мы увидели архангела Гавриила. Он стоял перед большим зеркалом. Шлойме-Залмен примерял архангелу Гавриилу крылья, которые тот отдал в починку.

Архангел Гавриил — высокий, плотный ангел, очень богатый, но очень скупой. За всю жизнь он ни разу не заказал себе новых крыльев, предпочитая перелицовывать старые.

— Вот тут справа немного жмет, — говорил архангел Гавриил. — Вот тут, Шлойме-Залмен.

Портняжка Шлойме-Залмен отметил мелком и отмерил сантиметром. Он все время подпрыгивал и уверял:

— Все будет как раз, реб Гавриил, все будет как раз. Положитесь на Шлойме-Залмена.

Но архангел Гавриил не любил ни на кого полагаться. Он все поводил плечами и находил недочеты то тут, то там. Это особенно огорчало Шлойме-Залмена.

Битый час архангел Гавриил мучил бедного портняжку. Потом ушел. В дверях он остановился и сказал:

— Помни, Шлойме-Залмен, крылья нужны мне к Пасхе, помни!

Как только архангел Гавриил ушел, папа Писунчика стал совсем другим. Он стал пританцовывать, напевая:

За швейной машинкой сидел подмастерье ангел Сёмка. Он пристрачивал канты на крылья и ворчал себе под нос.

У гладильного стола стоял подмастерье ангел Берл. Высокий, худой, с маленькими, но блестящими глазами. Он все время пробовал пальцем, горяч ли утюг, и продолжал гладить.

Раньше подмастерья Сёмка и Берл были не разлей вода, точно одно тело и одна душа. Но с тех пор как оба влюбились в ангелицу Рейзл, дочь райского лавочника Исроэл-Мойше, они были на ножах и все время изводили друг друга. Просто до печенок доставали.

Ангелица Рейзл, юная и прекрасная, очень над ними потешалась. То с одним кокетничала, то с другим. В какой-то момент бывшие друзья даже подрались. Запустили друг в друга утюгами и потом несколько недель ходили на работу с перевязанными головами.

Ангел Сёмка даже пытался покончить с собой. Повесился на собственных подтяжках. Забыл, что ангел в раю не может погибнуть. Проболтавшись в воздухе целые сутки, ангел Сёмка снял подтяжки с шеи и стал проклинать рай, подмастерье Берла и… он хотел проклясть дочь райского лавочника, причину всех своих страданий, но сердце не позволило.

Мне очень понравился дом моего друга Писунчика: передняя комната, спальня и кухня. Это был настоящий дом. В первой комнате работали. Во второй спали, а на кухне целыми днями парилась мама Писунчика, Хана-Двойра. Готовила обед и ужин для всех домочадцев.

Окно было открыто. Из окна был виден райский луг и пасущийся на нем Шорабор. Трое босоногих ангелов следили за тем, чтобы Шорабор не забрел в чужие сады. Один из них, Мойше-пастух, играл на дудочке, а другие пели.

Вечером ангелы-подмастерья воткнули иглы в лацканы и отправились мечтать о своей любимой. Папа Писунчика ушел молиться в портновский клойз. Мы с Писунчиком стояли у открытого окна. На райском лугу начинало темнеть. Мы слушали стрекот серебряных райских кузнечиков. Шорабор жевал траву. Я удивлялся его аппетиту.

Трое пастухов пели, то есть один играл на дудочке, а другие пели. Кто не слышал пения райских пастухов, тот не знает, что такое красота.

Дудочка чарующе и сладко затихала. Мы видели уже только силуэты трех пастухов и слышали тяжелую поступь Шорабора.

За деревьями взошла луна. Я толкнул локтем моего друга Писунчика, который стоял задумавшись.

— Писунчик, знаешь что?

— Что, Шмуэл-Аба?

— Давай немного прогуляемся.

— Куда, Шмуэл-Аба?

— Может, по аллее Трех праотцев?

— Согласен!

Мы расправили крылья и полетели. Писунчик глубоко вдыхал райский ветер.

— Твой папа — очень хороший ангел, Писунчик. Он так тяжело работает, а при всем при том так беден.

Писунчик ничего не ответил. Он не любил, когда говорили о бедности его папы.

На аллее Трех праотцев было полно парочек. Многие летали. Некоторые сидели на скамейках и шептались.

Что значил этот шепот, мы не понимали. Но он нам нравился. Мы дали себе слово, что, когда мы вырастем, каждый выберет себе ангелицу и тоже будет с ней шептаться в аллее Трех праотцев.

Мы услышали глубокий, тяжкий вздох. Мы взглянули, кто это вздыхает, и вдруг увидели портновского подмастерья Сёмку, который в одиночестве гулял по аллее.

С другой стороны аллеи послышался еще один вздох. Это вздыхал ангел Берл, который тоже не находил себе места.

— Когда мы вырастем и станем большими, мы тоже будем вздыхать, — сказал Писунчик.

— И еще сильнее, чем портновские подмастерья, — добавил я.

— Конечно, — согласился Писунчик, и мы опустились посреди аллеи.

Мы прогуливались туда-сюда. Прислушивались к шепоту, доносившемуся из-за деревьев. Ангел клялся всеми клятвами, ангелица не верила ему. Ангел грозил, что, если она не поверит, он бросится из рая на землю.

— Что ты здесь делаешь, Писунчик, иди домой!

Мы узнали сестру Писунчика Этл. Она гуляла по аллее со своей подругой.

— Я не хочу идти домой. Я хочу еще немного погулять с моим другом Шмуэл-Абой, — ответил Писунчик.

Этл ушла. Мы с моим другом переглянулись.

— Красивая у тебя сестра, — сказал я, — у нее такие розовые крылья.

— Она уже просватана, — гордо ответил Писунчик, — в субботу после Швуес у нее свадьба.

— Пригласишь меня на свадьбу, Писунчик?

— Конечно, — обещал мой друг, и мы расстались до утра.

Всю ночь мне снилась свадьба. Я был женихом, а Писунчик — моим зятем. Играли музыканты. Невеста плакала. Я проснулся и понял, что это был только сон. Мне было очень тревожно от этого прекрасного сна.