Поздним вечером двадцать пятого января 1939 года Герберт Андерсон, «захваченный» Бором, проводит в Институте физики Колумбийского университета в центре Манхэттена эксперимент, который он спланировал вместе с Ферми. В отличие от замысловатого и требующего времени химического анализа с ядами и соляной кислотой, который Ган и Штрассман могли проводить лишь потому, что были одними из лучших в мире специалистов своего дела, в экспериментальной установке Андерсона расщепление ядра без труда считывалось с экрана. Его детектор излучения представляет собой ящичек, в котором находятся две электрически заряженные металлические пластины и пленка, на которую нанесен уран. Источник нейтронов — испытанная радоно-бериллиевая смесь — находится снаружи камеры. Если нейтроны и впрямь расщепляют ядра урана, то заряженные фрагменты расщепления будут электризовать атомы воздуха в детекторе. Тогда они будут собираться на металлических пластинах, которые через усилитель подключены к осциллографу. Андерсон знает, что альфа-частицы, испускаемые ураном при естественном радиоактивном распаде, вызовут в горизонтально бегущем зеленом луче осциллографа вертикальные всплески высотой от двух до четырех миллиметров. Но расщепление ядра урана должно произвести на крошечном экране куда более высокий выброс зеленого луча.

Сам Ферми в этот вечер как нарочно уже в Вашингтоне, где Бор на следующий день откроет Пятый конгресс по теоретической физике и сам же прочитает второй доклад заседания. В тот день двадцать шестого января Нильс Бор — теперь уже официально — представит коллегам, съехавшимся со всей Америки, феномен расщепления ядра, сославшись при этом на первых интерпретаторов Лизу Мейтнер и Отто Фриша. Реакция еще не посвященных сильно различается — от недоверчивого удивления до спонтанного интуитивного одобрения. Не успела утихнуть первая дискуссия, как из Парижа приходит телеграмма, в которой Фредерик Жолио сообщает, что он повторил опыт Гана и Штрассмана и экспериментально подтвердил расщепление ядра. Между тем в Нью-Йорке Герберт Андерсон не договорился толком с руководителем своего отдела о том, кто из них позвонит Ферми в Вашингтон и расскажет о том, что показал накануне вечером осциллограф. Каждый был уверен, что другой наверняка уже бросился к трубке. В итоге не позвонил никто.

Лео Силард, наверное, лишился бы дара речи, если б услышал доклад Ферми в Вашингтоне. Ибо тот недвусмысленно указывает на то, что Фриш и Мейтнер в своей интерпретации проглядели цепную реакцию, которая может начаться с расщеплением ядер. Правда, в отличие от Силарда, Ферми все эти две недели постоянно недооценивает эту возможность. Неужто и впрямь наконец пришло время поработать над цепной реакцией вместе с Ферми — конечно, в условиях строгой секретности?

В то время как отдельные участники конгресса в Вашингтоне уже посреди доклада Ферми вскакивают и бросаются вон из зала, чтобы позвонить своим лаборантам и коллегам и дать указания для собственных опытов, в Нью-Йорке в этот день двадцать шестого января 1939 года один человек влачит свое ослабленное гриппом тело к конторе «Вестерн Юнион» на Бродвее и дает телеграмму. Она адресована в британское Адмиралтейство и гласит — коротко и ясно: «Касательно патента 8142/36 просьба игнорировать мое последнее письмо тчк письмо последует Лео Силард».

К числу участников конференции, не дослушавших в этот вечер четверга доклад Ферми до конца, принадлежат и Лоуренс Хефстед с Ричардом Робертсом. Они спешат в подвал здания факультета земного магнетизма в Институте Карнеги в Вашингтоне и готовят простой эксперимент, схему которого только что набросал на доске Ферми. Это и есть опыт, который накануне вечером должен был реализовать в Нью-Йорке Герберт Андерсон. При этом два физика наталкиваются на технические трудности, с которыми они справятся лишь через два дня. К вечеру двадцать восьмого января они регистрируют нечто необычное. Они звонят Бору, и тем же вечером тот вместе со своим сыном Эриком, с Энрико Ферми, Эдвардом Теллером и еще несколькими коллегами, одетыми по случаю конференции в костюмы в тонкую полоску, спускается по железной лестнице в холодный институтский подвал. Когда Робертс включает осциллограф, сразу становятся заметны альфа-частицы со своими всплесками высотой в два миллиметра. Проходит целая минута, прежде чем по экрану метнулась вверх первая зеленая молния в тридцать пять миллиметров. Господа, собравшиеся в подвале, впечатлены и думают, что стали свидетелями первого непосредственно наблюдаемого расщепления ядра урана в Соединенных Штатах. Однако право на эту привилегию Колумбийский университет зафиксировал за Гербертом Андерсоном, когда он за три дня до этого в Манхэттене за один час насчитал на осциллографе тридцать три сильных всплеска.

В своем воскресном выпуске от двадцать девятого января газета «New York Times» приводит сообщение о расщеплении ядра и сравнивает его с «атомным взрывом», при котором высвободилось бы двести миллионов вольт. То, что это всего «лишь» электронвольты, а взрывы были микроскопического масштаба, не умаляет всеобщего волнения как среди любителей, так и среди специалистов. Агентство новостей «Science Service» ставит результат Гана по важности на ту же ступень, что и открытие радия, и поднимает вопрос об использовании атомной энергии. Агентство сообщает также о полуночном сборе высококлассных ученых во главе с Ферми и Бором у циклотрона, новой «атомодробилки» в подвале Института Карнеги. Опасность расщепления ядра недооценивается. Мол, атомное оружие совершенно немыслимо. И если что и полетит в физиков во время их опытов — так разве что лабораторное оборудование. Не рекомендовалось также питать преувеличенные надежды. Дескать, океанские лайнеры, пересекающие Атлантику на энергии, полученной из куска урана величиной с кулак, — это из области фантастики. «Newsweek» потешается над физиками и вновь цитирует шутку Эйнштейна о стрельбе по птицам в темноте. А комик Фред Аллен не упускает случая позубоскалить: якобы он спросил у одного профессора, для чего тот расщепляет атомы. Ответ: «А вдруг однажды кто-нибудь придет и потребует половинку».

Пока в этот последний январский выходной осциллографы физических лабораторий по всему Восточному побережью США убеждали последних скептиков в начале новой эры физики, институты Западного побережья, похоже, спали столетним летаргическим сном. Никто из именитых физиков Калифорнии не решился на трехдневную поездку на поезде, чтобы принять участие в вашингтонской конференции, которая официально была посвящена физике низких температур. И поэтому Роберт Оппенгеймер проводил свой выходной, не ведая об удивительном поведении урана.

В понедельник, тридцатого января весть о расщеплении ядра приносит и «San Francisco Chronicle». Согласно легенде, физик Луис Альварес как раз сидит в парикмахерской в Беркли, и его стригут, когда он заглядывает в газету и читает новость. Он отталкивает парикмахера и мчится в университетскую лабораторию облучения, где его студент Фил Абельсон с давних пор возится с гипотетическими трансуранами. Теперь он должен первым — хотя бы в Калифорнии — экспериментально подтвердить расщепление ядра. Альварес связывается с Робертом Оппенгеймером, который спонтанно восклицает: «Не может быть!» И тут же на доске приводит математическое доказательство, почему ядро нерасщепляемо. На следующий день, однако, осциллограф в лаборатории Альвареса вразумляет и его своими неопровержимыми стомегаэлектронвольтными амплитудами. Оппенгеймеру «хватило пятнадцати минут, чтобы прийти к пониманию, что речь действительно идет о настоящем эффекте и... что при реакции, возможно, вылетает сколько-то нейтронов, и что можно делать бомбы и производить электричество... Поразительно было видеть, как быстро работает его мозг». Несколько дней спустя он обдумывает поведение смеси урана с дейтерием в кубике со стороной десять сантиметров. По его расчетам выходит, как он пишет своему коллеге Джорджу Уленбеку в Колумбийский университет, что эта штука может «адски рвануть безо всякого». Неделю спустя студент Оппенгеймера Филипп Моррисон обнаруживает на столе в рабочем кабинете своего профессора «плохонький чертежик... бомбы».

Кто опубликует гипотезу первым, тот ее первым и придумал. Таковы правила в научном мире, даже если к этому времени к тем же самым выводам пришла уже дюжина лучших ученых. В своей второй статье от десятого февраля 1939 года Отто Ган и Фриц Штрассман теперь впервые говорят о доказанном расщеплении ядра урана, но в качестве следующего новшества выражают подозрение, что в процессе расщепления ядра высвобождаются дополнительные нейтроны — условие, необходимое для возникновения цепной реакции. Экспериментально доказать это они не могут. Роберте и Хефстед тоже пускают свою атомодробилку в Вашингтоне на поиски избыточных нейтронов. С таким же намерением Энрико Ферми погружает свой источник излучения в бак с водой. Бак стоит в подвале Колумбийского института физики. В это же самое время Лео Силард на седьмом этаже того же здания заарканил канадского стажера Вальтера Цинна для своих целей. Сообща они организовали свой эксперимент настолько тонко, что световые всплески на осциллографе на сей раз показывали не выбросы энергии расщепления ядра, а нейтроны, высвобождающиеся в каждом процессе расщепления.

Вечером третьего марта наконец все готово. Силарду оставалось лишь переключить тумблер и наблюдать за экраном. «Мы видели молнии. Некоторое время мы наблюдали за ними, а потом отключили все и пошли по домам». Вскоре после этого один таинственный телефонный звонок отвлек Эдварда Теллера от музицирования. Он как раз сидит за фортепьяно, его друг играет на скрипке, и вдвоем они стараются «заставить Моцарта звучать, как Моцарт», — вспоминает Теллер. Мужчина по телефону произносит по-венгерски одну-единственную фразу: «Я нашел нейтроны» и кладет трубку. Для одинокого пешехода по пути в отель King's Crown больше нет сомнений, что земля неизбежно пойдет прямиком к катастрофе, если он не сохранит в тайне найденное сегодня доказательство появления избыточных нейтронов как необходимое условие для атомной бомбы.

Силард и в Америке придерживается полюбившейся ему еще в Берлине привычки непрошено слоняться по лабораториям и раздавать получающим зарплату коллегам бесплатные советы вечно безденежного selfmademan'а. Одна из его излюбленных жертв — Исидор Раби. Мучитель Силард всякий раз угощает его новой идеей эксперимента, пока однажды у Раби не лопается терпение: «А не пошел бы ты отсюда, — злится он. — Ведь ты уже всю физику наизнанку вывернул. У тебя просто слишком много идей. Иди домой, прошу тебя» . Сразу после своей находки избыточных нейтронов Силард наносит визит Ферми. Раз уж нобелиат устраивает свои водные шоу в том же здании, почему бы не зайти, не глянуть, все ли там в порядке, и не дать бедняге решающий совет.

Ферми поначалу огорошен советом Силарда, однако все же соглашается с тем, что нейтроны из его радоно-бериллиевого источника слишком быстрые, чтобы успешно коммуницировать с ядром урана. Поэтому Силард предлагает ему свой, более сподручный нейтрономёт, который лучше годится для наблюдений за высвобождением нейтронов, а именно: один грамм чистого радия. Не так давно Силард с восхищением убедился, что в Манхэттене, на этом великолепном острове с штурмующими небо домами, действительно можно купить все. Неподалеку оказалась даже корпорация «Эльдорадо радий», предлагающая радий напрокат. За пару сотен долларов можно пользоваться им три месяца. Деньги для этого Силард, естественно, тоже взял взаймы. С более эффективным источником нейтронов теперь и Ферми открывает «ровно два» освобождающихся нейтрона при каждом расщеплении ядра. И Силард неистово радуется, что ему удалось предложить Ферми, «изобретателю» медленных нейтронов, его же собственное открытие в качестве решения проблемы.

И вот оба иммигранта и молодой Андерсон сообща планируют новый великий эксперимент, который должен привести к более точным результатам. Ведь и находка Силарда была в конце концов не очень точной. Он тоже мог лишь приблизительно оценить число высвобождающихся при каждом расщеплении нейтронов: «около двух». Силарду удается так уболтать двух уроженцев России, которым принадлежит расположенная за углом корпорация «Эльдорадо радий», что они передают ему бесплатно пятьсот фунтов оксида урана. Правда, вольный исследователь, рожденный для независимости, отказывается оттаптывать себе ноги в трудоемком эксперименте в лаборатории у Ферми, выполняя скучную поденную работу — набивая грязный оксид урана в пятьдесят две тонкие трубки, замешивая растворы сульфата магния, а при необходимости еще и беря на себя ночные дежурства для наблюдения за радиоактивностью. В конце концов ведь решающий вклад в успех эксперимента он уже сделал — своей радийной пушкой и возом урана, — так он считает. Грязную работу могут сделать и другие. Тем не менее он соблюдает приличия и нанимает ассистента, который выполняет за него его долю работы, а сам опять оставляет себе время на обдумывание. Но когда наступает пора оценивать результаты, Силард снова тут как тут и радуется вместе со всеми, что при обстреле урана высвобождается нейтронов больше, чем захватывается. Однако в глазах Ферми Силард своим неколлегиальным поведением совершил «смертный грех». В своих будущих экспериментах он отказывается от сотрудничества с этим индивидуалистом. Но тот вовсе не придает этому значения и уже обдумывает новые опыты.

Правда, лавры за это открытие снискали не Силард и Ферми, а Фредерик Жолио-Кюри и его сотрудники Ганс Альбан и Лев Коварски. Спустя всего пять дней после неопубликованного результата опыта Силарда, проведенного третьего марта, они получают экспериментальное доказательство «более одного [высвобождающегося] нейтрона» и публикуют свой результат двадцать второго апреля в журнале «Природа». В этой статье Жолио-Кюри со всей очевидностью избегает слов «атомная бомба» как возможного следствия из его доказательства. Однако само расщепление ядра он обозначает как «ядерный взрыв» — не скрытая ли это ссылка на его нобелевскую речь 1935 года, в которой он предостерегал от бомбы? Вскоре после этого парижская группа уточняет его находку: статистически при каждом расщеплении ядра высвобождается 3,5 нейтрона. Самое позднее теперь, в апреле 1939 года, физики должны были понять, что путь к машине для получения ядерной энергии и атомной бомбе предначертан. Поэтому нет ничего неожиданного в том, что некоторые немецкие ученые — по патриотическим мотивам или из личного честолюбия — дали понять правительственным органам, что атомная энергия обладает могучим военным потенциалом. К числу первых принадлежат гёттингенские физики Георг Йоос и Вильгельм Ганле. Они пишут в Рейхсминистерство науки и ссылаются непосредственно на работу Жолио. Силард разочарован, что французы не вняли его призыву сохранять в тайне информацию, которая допускает ассоциации с бомбой. Но и Ферми не вполне разделяет страхи Силарда. Его осторожный расчет на тот момент дает цепной реакции шанс в десять процентов, тогда как Силард исходит из фифти-фифти.

И снова интуиция Нильса Бора опережает всех и приводит к основополагающему открытию. Природный уран состоит из двух изотопов: на тысячу атомов урана-238 приходится семь атомов урана-235. Тут Бор, заручившись ежедневно нарастающими сведениями об опытах по расщеплению ядра, считает возможным выдвинуть гипотезу, что при облучении урана медленными нейтронами расщеплению подвержены лишь эти редкие ядра с 235 частицами. Мнение Бора заметно остудило рассуждения о спонтанно протекающей цепной реакции. Ибо что пользы от 3,5 высвобождающихся, по Жолио, нейтронов на каждый процесс расщепления, если они тут же навсегда поглощаются доминирующей массой ядер урана-238, так и не успев вызвать цепную реакцию?

Этой весной Бор уже вовсю обсуждает со своими принстонскими коллегами возможность создания бомбы. Технические трудности отделения изотопа уран-235 в достаточном количестве от уран-238 кажутся ему в то время все же непреодолимыми. Ведь оба изотопа почти не различаются ни по химическим, ни по физическим свойствам. Надо всю страну превратить в одну колоссальную урановую фабрику, чтобы достичь этой цели, — размышляет Нильс Бор.

Третьего марта 1939 года, в тот самый день, когда Силард оторвал своего земляка Теллера от его моцартовских этюдов, Отто Ган пишет Лизе Мейтнер длинное письмо. Он жалуется, что открытие расщепления ядра — по его ощущению — постепенно уплывает у них со Штрассманом из рук. Мол, по всей видимости, то, что научные журналы забывают упоминать их совместно опубликованные статьи и при этом питают особую благосклонность к Жолио-Кюри, как раз и позволяет сложиться впечатлению, будто французы одновременно вышли на тот же след, что и он со Штрассманом. Мол, Фредерик Жолио-Кюри уже позволяет чествовать себя во Франции как единственного открывателя расщепления ядра, а все дело кроется в его «подлом» трюке намеренно искаженного цитирования. Сенсационные всплески на осциллографах в американских лабораториях, моментально вразумляющие любого журналиста, вызывают куда больше шума, чем с трудом осуществимые химические доказательства расщепления ядра, которые скрупулезно собрали Ган и Штрассман. Физики, похоже, вырвали открытие из рук радиохимиков.

Ган уязвлен и яростно сражается против такой картины, сложившейся в научном сообществе. В конце концов, ведь он еще девятнадцатого декабря 1938 года смело писал в своем письме о «разрыве» ядра урана — тогда это утверждение еще противоречило всякому здравому физическому смыслу. Но и публикация его «дорогой Лизы» в «Природе» сформулирована, дескать, так, что непосвященному читателю внушается, будто она и ее племянник вообще первыми открыли расщепление ядра. Оглядываясь назад, Ган с досадой сожалеет о слишком осторожном выборе слов в своей работе от шестого января. Может, стоило бы тогда поубавить добросовестности да поставить кричащий заголовок — глядишь, и можно было бы защитить свое первородство.

Старая подруга в Стокгольме утихомиривает его несколькими тычками в бок французов, однако соглашается с тем, что предубежденный против Гана читатель опубликованных до сих пор работ действительно может прийти к заключению, что Ган и Штрассман нуждались в помощи физиков, чтобы понять свое великое деяние. Со схожей бесцеремонностью высказывается позднее и Эйнштейн — что, разумеется, усиливает ярость Гана. Мейтнер сожалеет, что события приняли такой оборот, ведь и в ее с Фришем первой интерпретации находки далемцев оба первооткрывателя расщепления ядра упоминаются лишь вскользь и лишь однажды — и совсем не удостаиваются той оценки, какой Ган вправе был ожидать для открытия такого ранга. Он обижен и разочарован, однако ни в коем случае не сомневается в лояльности Мейтнер.

А когда восьмого марта Гану со всего мира приходят поздравления с шестидесятилетием — Нильс Бор тоже присылает телеграмму из Принстона, — к общему хору примешивается визгливый голос, который основательно портит юбиляру праздничное настроение. Ида Ноддак «на удивление недружелюбно» выступила в «Естественных науках», пишет он Мейтнер. Неожиданно Ган столкнулся с таким же обвинением, какое сам недавно предъявлял миру. Ноддак, со своей стороны, заявляет претензии на авторство идеи расщепления ядра и упрекает Гана, что он не процитировал ее предсказание 1934 года, согласно которому ядро урана может расщепляться на обломки средней величины. Ноддак напоминает Гану о его, быть может, и впрямь высокомерно сформулированном отводе ее идеи пятилетней давности и требует теперь положенного ей признания: дескать, он должен наконец назвать ее имя.

Эта упрямая женщина ему опостылела. И он упускает шанс на примирительный жест и дает ей знать — опосредованно, через примечание редакции журнала, — что у него «нет ни времени, ни желания» отвечать ей. Чтобы затем уже окончательно хлопнуть дверью, ибо, дескать, «возможность распада тяжелых атомов на более мелкие обломки дискутировалась и раньше многими другими». Ган договорился с издателем «Естественных наук», что всякое дальнейшее публичное вмешательство склочницы будет пресечено. А жаль, ведь интересно было бы узнать, кто же такие эти «многие другие». Правда, Ноддак пришлось бы стерпеть вопрос, отчего же она сразу, еще в 1934 году, не провела собственные эксперименты для подтверждения своей гипотезы.

Лиза Мейтнер реагирует на Ноддак тоже необычайно резко и пишет Гану: «Я всегда знала, что... фрау Ида... неряшливая недотёпа. Саму ее статью я помню лишь смутно, что доказывает, насколько незначительной она была». Это звучит как самозащита. Мейтнер тоже хотела бы, чтоб публикация ее трактовки расщепления ядра считалась самой первой. И уж меньше всего ей хотелось, чтобы эта фрайбургская «недотёпа» отхлестала ее по ушам той горькой правдой, что все ее трансураны на самом деле были не чем иным, как фрагментами расщепления ядра. Издателю «Естественных наук» она пишет: «Ничто не могло бы иллюстрировать ее ненаучную мелочность и зависть лучше, чем ее собственные слова. Она действительно скомпрометировала себя».

В это время Ган вместе с двумя инспекторами государственной литературной палаты отсортировывает из личной библиотеки Мейтнер запрещенные и нежелательные книги, чтобы хотя бы этот изрядно пощипанный состав можно было наконец перевезти в Стокгольм. Книги Томаса Манна Ган предусмотрительно изъял оттуда заранее.

«Там снаружи ждет этот итальяшка, который хотел с вами поговорить, сэр». Адъютант адмирала Стэнфорда Хупера говорит так громко, что Энрико Ферми не может не услышать это в приемной. Под влиянием Силарда и Вигнера Джордж Пеграм, декан физического факультета Колумбийского университета подключил свои связи в военно-морском ведомстве и уговорил Ферми поехать в Вашингтон. Там его задача — увлечь военных значимостью нейтронов, высвобождаемых при расщеплении ядра. Мол, пришла пора подключить правительственные органы. Разговор восемнадцатого марта мало что дает. Осторожно взвешивающий слова Ферми явно не тот человек, который способен заполучить военно-морской флот США в качестве спонсора для грандиозных и дорогостоящих экспериментов с цепной реакцией. Он не может им пообещать, что создаст атомное оружие. И зажигательный доклад он им тоже не прочтет, поскольку с ним простились, ограничившись смутным обещанием прислать в его колумбийскую лабораторию своего представителя, чтобы тот смог составить себе мнение на месте. В связке с Лео Силардом он, возможно, добился бы большего. Уж этот известный визионер смог бы, манипулируя нацистской угрозой, втянуть профессиональных параноиков от ВМС США на заговорщицкий уровень гонки вооружений с немецким диктатором. Тем более что войска Гитлера за три дня до этого действительно вошли в Чехословакию. По крайней мере, адмирал Боуэн позднее все же выделил от исследовательской лаборатории ВМС полторы тысячи долларов. Источник энергии, обходящийся без сгорания кислорода, был бы действительно подходящей альтернативой в качестве привода для его субмарин. Это была первая инвестиция американских властей в атомную энергию.

После гёттингенского дуэта Йоос — Ганле в контакт с Управлением вооружений сухопутных войск вступают Пауль Хартек, директор Института физической химии в Гамбурге, и его ассистент Вильгельм Грот. В их письме от двадцать четвертого апреля 1939 года они указывают оружейным экспертам на пригодность урана для запуска цепной реакции. Мол, вполне представимо взрывчатое вещество, которое на много порядков превосходит все традиционные представления об оружии. «Страна, которая применит его первой, — гласит вывод, — будет обладать недостижимым превосходством над остальными». Хартек учился своему ремеслу у Эрнеста Резерфорда, корифея атомной физики. Пять лет он был ассистентом Фрица Габера в Далеме.

В тот же день, когда Хартек и Грот пишут свое письмо, тревожное послание ложится на стол человека, который лучше первоначальных адресатов в Министерстве науки знает, что делать. Абрахам Есау — руководитель Секции физики в Государственном научно-исследовательском совете и убежденный националист — что трудно было бы заподозрить при ветхозаветном звучании его имени. Есау радиотехник, это он в 1925 году установил первую в мире УКВ-связь между Йеной и Калой. Он понимает важность новооткрытой цепной реакции и быстро и неформально организует секретную конференцию, которая состоится в Берлине уже через пять дней, двадцать девятого апреля. Это собрание учреждает одну организацию, столь секретную, что ей даже нельзя дать название, а члены этой организации в шутку окрестили ее «урановым клубом». Отто Ган в это время ездит с докладами по Скандинавии и просит извинить его за отсутствие. Есау с самого начала берется за дело основательно: приглашенные профессора Ганс Гейгер, Йозеф Маттаух, Георг Йоос, Вильгельм Ганле, Вальтер Боте и Герхард Гофман получают задание разобраться с самоподдерживающейся цепной реакцией. Они подписывают обязательство неразглашения тайны. Вступает в силу всеобщий запрет на экспорт урана. «Клуб» получает доступ ко всем запасам урана в Германии, а горным предприятиям «судетско-немецкого» Санкт-Йоахимсталя приказано готовить радий.

Физику Зигфриду Флюгге всего двадцать семь лет. Он учился у Макса Борна и Вернера Гейзенберга, он был «домашним теоретиком» Лизы Мейтнер после Вайцзеккера и весной 1939 года все еще продолжал работать в институте Отто Гана. Вообще-то у него были все основания разочароваться в директоре и Штрассмане. Ибо почему он и его коллеги, лишь читая «Естественные науки», узнают о важнейших событиях в собственном доме? Может, Флюгге и догадывается, откуда у Лизы Мейтнер такое информационное преимущество, когда он читает ее статью в «Природе» от восемнадцатого февраля, но Ган и Штрассман упорно отрицают, что находятся с ней в контакте. В любом случае Флюгге к этому времени — независимо от Мейтнер и Фриша — уже пришел к тому же результату в двести миллионов электрон-вольт высвобождаемой энергии при расщеплении одного-единственного ядра. Подобно Роберту Оппенгеймеру, он тоже иллюстрирует новую, невероятную взрывную силу на примере уранового кубика, который оказывается адской машиной. Если у Оппенгеймера кубик был со стороной десять сантиметров, то Зигфрид Флюгге теперь обдумывает, что же произойдет, если цепная реакция пойдет в урановом кубе со стороной один метр. Его статья в июньском выпуске «Естественных наук» привлекает внимание. Понадобилось бы четыре тонны порошка оксида урана, чтобы заполнить объем в один кубометр. Произведенной в таком кубе энергии, по расчету Флюгге, хватило бы на то, чтобы всю воду озера Ванзее с ее весом в миллиард тонн забросить в стратосферу на высоту двадцать семь километров — картина, которая по своей апокалипсической мощи должна была произвести впечатление даже на немецкого фюрера, не понаслышке знакомого с манией величия.

Однако Флюгге занимается не только взрывной силой урана. Если бы физикам удалось взять контроль над цепочками реакции, вполне можно было бы представить и машину по производству энергии высочайшей мощности. Исходя из четырех тонн оксида урана в своем воображаемом «кубе», он сравнивает количество энергии, выделившейся «при расщеплении всех ядер урана» с общей мощностью всех электростанций рейха, работающих на буром угле. «Данного количества урана хватило бы на то, чтобы... на одиннадцать лет возместить всю мощность этих электростанций». Пятнадцатого августа популяризированное издание его статьи появляется в газете «Deutsche Allgemeine Sonntagszeitung». Другие газеты тоже участвуют в распространении новости о сказочном источнике энергии и перепечатывают работу Флюгге.

Цифры и наглядные примеры Флюгге пробуждают воодушевление и страсти. Физик Николаус Риль, тоже в прошлом ассистент Гана и Мейтнер, прочитав статью Флюгге, первым делом говорит с Ганом, а затем обращается прямо в Управление вооружений сухопутных войск. Он руководит научным отделом берлинской компании «Ауэр», и ему приходится прилагать немалые силы, чтобы скрыть от властей свое неарийское происхождение. Основатель фирмы Карл Ауэр изобрел газовую калильную сетку и в 1906 году зарегистрировал товарный знак «Осрам» для электрических ламп накаливания. Фирма имеет опыт производства радиоактивной зубной пасты и светящихся красок. Теперь Риль предлагает военным обширную совместную работу по техническому применению расщепления ядра.

В начале лета 1939 года Эдвард Теллер приезжает из Вашингтона в Нью-Йорк, чтобы прочесть лекции в Колумбийском университете. Правда, он, по его собственным воспоминаниям, быстро уяснил, что истинная его миссия — быть «миротворцем» между Энрико Ферми и Лео Силардом. Поскольку противники практически не разговаривали друг с другом, им нужен был Теллер в качестве посредника в обостренных коллегиальных отношениях, в которых один без другого явно не мог обойтись. Обида не утихала со времени силардовского подлого отказа от работы при первом и последнем совместном эксперименте. Трудно представить более противоположные темпераменты, чем те, что столкнулись здесь. «Ферми редко говорил то, чего он не мог доказать, — рассказывает Теллер. — Силард же постоянно козырял каким-нибудь удивительным новшеством. Ферми был скромен и сдержан, в то время как Силард в разговоре отдавал приказы направо и налево».

В июне, однако, Ферми берет отпуск от своего мучителя и уезжает в Энн-Арбор, штат Мичиган, чтобы преподавать там в Летней школе, которая уже стала к этому времени легендарной. Своими опытами по расщеплению ядра он давно исчерпал возможности университетского института. Если бы продувной Силард не раздобыл у русских пятьсот фунтов оксида урана, то этот эксперимент, пожалуй, не был бы проведен.

В других американских университетах первоначальное возбуждение по поводу нового ядерного феномена тоже, судя по всему, уже улеглось. Физики еще не наловчились находить спонсоров для своих все более затратных исследований или обращаться в правительственные инстанции.

В США Лео Силард и впрямь был, пожалуй, единственным, кто всерьез ломал голову над подготовкой к производству цепной урановой реакции. Правда, он находит в высшей степени достойным сожаления то обстоятельство, что он не может, как бывало раньше, выскочить из ванны и сломя голову побежать прямиком в лабораторию Ферми, чтобы обсудить с ним свои новейшие идеи. Вместо этого он пишет ускользнувшему коллеге в Энн-Арбор чуть ли не через день по письму, пока до того наконец не доходит, что ему никуда не деться от этого идееносного венгра — даже удалившись от него на тысячу километров. И уж конечно, такая горячая голова, как Силард, не позволит, чтобы американские университеты с ограниченным бюджетом диктовали ему порядок величин, в котором он должен мыслить, чтобы быть успешным. «Для начала я закладываю пятьдесят тонн углерода и пять тонн урана», — извещает он Ферми о задуманном им новом грандиозном опыте. Чуть ли не чистый углерод в форме графита должен в качестве «замедлителя» плотно окружать уран и тормозить нейтроны, высвобождающиеся при расщеплении ядер. Силард знает, что Ферми вообще-то предпочитает для этой цели «тяжелую воду». В ней водород заменен другим изотопом, так называемым дейтерием, который на один дополнительный нейтрон «тяжелее» обычного водорода. Какое влияние оказывают на Ферми идеи Силарда, видно из письма, которое он посылает неделю спустя Герберту Андерсону. На диво откровенно Ферми признается, что не во всех деталях понял предложение Силарда. Но: «Я нахожу эксперимент чрезвычайно важным и считаю, что мы должны его провести».

Роберт Оппенгеймер в эти летние недели размышляет о странном выводе из общей теории относительности. А именно: когда умирающая звезда коллапсирует и в последующем процессе сжатия перешагивает определенный размер, ее гравитационное поле становится настолько сильным, что она больше не может излучать свой собственный свет. Неужто во Вселенной в самом деле есть такие невидимые «черные солнца»? Оппенгеймер как раз пишет со своим студентом Хартлендом Снайдером статью, которая вот-вот будет закончена. В это же время Вернер Гейзенберг находится в четырехнедельной поездке по США с докладами, чтобы представить свою новую теорию космического излучения. При этом речь идет о космических лучах, которые попадают в атмосферу Земли из всей Вселенной, и здесь — на высоте около двадцати километров над уровнем моря — взрываются в ливень вторичных частиц.

О точном количестве и о структуре этих частиц исследователи еще спорят. Аудитории переполнены, дебаты ведутся жаркие. Сам Гейзенберг вспоминает об одной особенно резкой пикировке в Чикаго с Оппенгеймером, который в это время тоже явно направил свой основной интерес в сторону космических процессов. Но к этим теоретическим разногласиям со всей очевидностью примешивается недоумение и критика позиции Гейзенберга по отношению к нацистскому режиму. Чуть ли не каждый разговор с коллегами сводится к дебатам на тему эмиграции.

Вот уже несколько лет новатора квантовой физики заваливают выгодными предложениями из Америки. Он их категорически отклоняет с путаными намеками на то, что его родина нуждается в нем и он несет ответственность за своих студентов. Теперь, когда он прибыл сюда, Чикагский университет возобновляет свой напор, предлагая ему профессуру — и опять безуспешно. Останавливается Гейзенберг и в Энн-Арборе и встречается с Энрико Ферми в доме физика Сэмюэля Гоудсмита. Ферми прилагает все силы, склоняя его к смелому шагу начать все сначала в свободном мире. В том числе предостерегает его от ужасных последствий изучения расщепления ядра в стране, которая неминуемо движется прямиком к новой войне. У Гейзенберга нет рациональных аргументов, которые мог бы понять такой рассудительный человек, как Ферми: «Любой из нас укоренен в определенном пространстве языка и мышления и наилучшим образом развивается, что ни говори, только в этом пространстве, и действовать лучше всего может только здесь... Люди должны учиться препятствовать катастрофам, насколько это возможно, а не убегать от них. Хотелось бы даже, наоборот, требовать от человека, чтобы в момент катастрофы он оставался в своей стране».

В завершение своей американской поездки Гейзенберг снова останавливается в Нью-Йорке. Казначей Колумбийского университета Джордж Пеграм в последний раз пытается прельстить желанного сотрудника жизнью в Колумбийском университете. Тщетно. Вернер Гейзенберг тоскует по родине и мечтает наконец оставить позади «эту влажную жару... расстроенные пианино... и душные номера отелей». Он насладился американским гостеприимством, вдоволь намузицировался, а на одном приеме даже аккомпанировал певичке. Правда, ее «изящным французским песенкам» он, как строгий ценитель классики, дает убийственное определение: «шампанское со сливками». За два дня до отплытия корабля он обедает в ресторане на восемьдесят шестом этаже Empire State Building. Своей жене Элизабет этот альпинист пишет: «Эти башни, что высятся посреди города могучими скалами, нравятся мне больше, чем обычные здания. Наши дома против них что игрушки... Вспомни скалы в Доломитовых Альпах... А ночами они светятся тысячами огней, как сказочные замки». Вечером первого августа Гейзенберг поднимается на борт теплохода «Европа», чтобы отправиться на родину. Корабль почти пустой.

Изначально предполагалось, что земляки встретятся и поностальгируют об общем прошлом на бывшей родине, но эта встреча приобретает совсем другой оборот, быстро развивая собственную — взрывную — динамику. Дело было так. Когда в начале июля Юджин Вигнер приезжает из Принстона в Нью-Йорк и хочет встретиться с Лео Силардом, тот приглашает для обмена мыслями и Эдварда Теллера. Помимо их родного города Будапешта, это трио объединяет страх, что готовые к войне немцы смогут использовать потенциал расщепления ядра в военных целях. Все трое учились и работали в Германии. Вигнеру пришлось оставить свою профессуру в Берлине в 1933 году из-за своего еврейского происхождения. Его с распростертыми объятиями приняли в Принстоне. Сейчас ему 37 лет. Эдварду Теллеру 31, он на десять лет младше Силарда. В 1930 году он защитился в Лейпциге у Вернера Гейзенберга и тоже с введением «Арийского параграфа» был вырван из совместной работы с Максом Борном в Гёттингене. Через Копенгаген и Лондон он в конце концов попал в университет Джорджа Вашингтона в американской столице. И вот сидят эти иммигранты и товарищи по судьбе за одним столом и заранее беспокоятся, где будет проходить линия Западного фронта еще не начавшейся войны. Если Бельгия опять окажется под немцами, как это было в мировую войну, то в руки захватчиков попадет, как опасаются три венгра, большое количество урана. Ибо в рудниках бельгийской колонии Конго разрабатываются самые богатые в мире на тот момент месторождения урана.

Силард, Вигнер и Теллер приходят к заключению, что надо вовлечь американское правительство в дела, связанные с опытами над цепной реакцией урана. Перед лицом угрозы войны в Европе и ввиду явного увлечения Германии расщеплением ядра откладывать больше нельзя, тем более что урановые шахты Санкт-Йоахимсталя уже в немецких руках. Первой дипломатической акцией могло бы стать предостережение в адрес бельгийского правительства. Силард вспоминает одного старого друга по берлинским временам, с которым они сообща запатентовали нестерпимо шумный насос для холодильников. Соавтора изобретения зовут Альберт Эйнштейн, и он состоит в дружеской переписке с бельгийской королевой. Может, через эту связь удастся сделать первый шаг в большую политику. Звонок в Принстон — и предположение близко к тому, чтобы стать фактом: Эйнштейн под парусами. В буквальном смысле. Он проводит лето в хижине одного друга на северо-восточном конце Лонг-Айленда. У Силарда нет ни водительских прав, ни машины. Тогда Юджин Вигнер предлагает себя в качестве шофера для стапятидесятикилометровой поездки к месту летнего отдыха Эйнштейна. Ранним утром 12 июля он подъезжает на своем «додже» выпуска 1936 года к отелю King's Crown и забирает Лео Силарда. Оба венгра запутались в индейских названиях селений на Лонг-Айленде и поначалу направились в Петчогу на южном побережье вместо нужного им Катчогу на северо-востоке.

«Хижина» оказалась двухэтажной белой виллой у пляжа с причалом. Эйнштейн как раз возвращается с морской прогулки и ведет себя как обычно раскованно. Шестидесятилетний ученый сердечно приветствует бывших берлинских коллег и радуется возможности поговорить с ними по-немецки. Юджин Вигнер не понаслышке знает принстонскую жизнь, и ему известно, что Эйнштейн как никто другой сполна осуществил мечту о «замке из слоновой кости». Вот уже несколько лет он сосредоточен на разработке всеобъемлющей теории, которая соединила бы в себе электромагнетизм с его общей теорией относительности. Все события на земле и на небе, начиная от электрических сигналов в нервной клетке простейшей нематоды и кончая орбитой вращения планеты Уран, он хочет описать одной-единственной формулой мира. В последние годы, правда, поговаривают, что по этой причине Эйнштейн больше не следит за актуальными ядерными исследованиями. Чему Вигнер и Силард, по правде говоря, никогда не верили, считая преувеличением. Тем удивительнее для обоих гостей, что всемирно знаменитый ученый действительно не имеет ни малейшего понятия о возможности цепной реакции при расщеплении ядер.

За ледяным чаем на веранде два венгра дают этому отшельнику-яхтсмену репетиторский урок на четверть часа в области актуальной ядерной физики. «А я об этом даже не думал», — цитирует Силард первую реакцию Эйнштейна. Как недавно Роберт Оппенгеймер в Беркли, он моментально схватывает всю последовательность. Ведь это человек, чье глубокое проникновение во взаимодействие массы и энергии привели Лизу Мейтнер и Отто Фриша к решающему прорыву в истолковании находки Гана. Маленькая всемирная формула Эйнштейна E=mc2 задает направление: если ядро урана раскалывается на два обломка, часть массы ядра пропадает, высвобождаясь в виде кинетической энергии — в масштабе, не достижимом ни в каком другом физическом процессе. Первой же мыслью Эйнштейна, по словам Силарда, было то удивительное замечание, что впервые в истории получения энергии Солнце не играет никакой роли. Ведь ископаемые горючие вещества — такие, как нефть, природный газ и уголь, — изначально возникли как хвощи и папоротникообразные, превращавшие солнечный свет в высококалорийные соединения углерода, которые затем и накапливались в недрах земли. Энергия же, которую содержат атомы, — не солнечного происхождения.

То, что коллеги в воинственной Германии уже явно сгребают к себе все запасы урана, ничуть не удивляет Эйнштейна. В конце концов берлинский пацифист образца 1914 года сам видел, что в те дни, когда началась мировая война, каждый институт был поставлен на службу эффективной немецкой военной машинерии — начиная от профессора и кончая ассистентом. Он был свидетелем связанного с войной подъема креативности его друга Фрица Габера. Памятуя об этой впечатляющей немецкой основательности, Эйнштейн ни секунды не колеблется перед тем, как откликнуться на просьбу своих гостей. Он диктует Вигнеру по-немецки письмо к бельгийскому послу в Вашингтоне. После обеда трое физиков набрасывают еще одно письмо — американскому госсекретарю.

В начале августа молодой стенографистке Колумбийского университета Жанет Коутсворс звонит незнакомый мужчина с труднопроизносимой фамилией и с неопознанным акцентом спрашивает ее, не интересуется ли она побочным заработком. Он приглашает ее к себе в отель King's Crown. В его комнате всюду — на столе, на кровати, на стульях и на полу — разложены листы бумаги и книги. Ее издерганный заказчик — насколько она успела понять — минувшие три недели только тем и занимался, что без конца менял формулировки и переписывал набело два письма, да так и не справился с тонкостями английского языка. И теперь ему нужен подсказчик, который исправил бы его ошибки в грамматике и правописании, тем более что адресат — чрезвычайно важный человек. И Лео Силард диктует стенографистке в блокнот: «Франклину Д. Рузвельту, президенту Соединенных Штатов. Белый дом. Вашингтон Ди-Си». Возглас удивления молодой женщины позабавил его, и вот он, окрыленный историческим значением своей миссии, уже мечется по комнате, словно тигр в клетке, подкрепляя свой текст театральными жестами. Словно плохой актер, он с патетическим крещендо в голосе декламирует предостережение от нового оружия, способного в руках Гитлера сокрушить мир. И заканчивает диктовку драматической паузой перед словами: «Искреннейше Ваш Альберт Эйнштейн». Уж теперь-то до Жанет Коутсворс доходит наконец, что перед нею — сумасшедший. Кто-кто, а она-то знает, как выглядит Альберт Эйнштейн. А этот человек со странным акцентом, с зачесанными назад темными волосами и каплями пота на лбу уж никак не принстонский ученый с мировым именем.

Лео Силард, перед тем как договориться со стенографисткой, еще раз съездил к Эйнштейну, на сей раз с Эдвардом Теллером в качестве шофера. Дело в том, что за это время он познакомился с Александром Саксом, вице-президентом Инвестиционного банка. Тот хвастался своим личным знакомством с Рузвельтом и вызвался передать трубящее тревогу письмо Эйнштейна президенту в руки. И вот Эйнштейн сидит над новым черновиком, который Силард собирается переработать в две версии письма — короткую и длинную. Они перезваниваются по телефону и обмениваются рукописями по почте, пока Силард наконец не отсылает Эйнштейну перепечатанные Коутсворс без помарок письма, с тем, чтобы тот мог их подписать. В это самое время Вернер Гейзенберг на теплоходе «Европа» неутомимо совершенствует свой теннисный топ-спин слева.

Первого сентября 1939 года в журнале «Physical Review» выходит большая совместная работа Нильса Бора и Джона У ил ера о «механизме расщепления ядра». В ней сведены воедино все накопленные до сих пор наблюдения над новым феноменом и даже удостоены первой всеобъемлющей теорией. При этом Бор укрепляет свое мнение, что расщепляются только редкие атомы урана с 235 частицами в составе ядра. При таком условии запустить самоподдерживающуюся цепную реакцию можно только после трудоемкого разделения двух изотопов в промышленном масштабе. В тот же день Роберт Оппенгеймер и Хартленд Снайдер публикуют свою оригинальную интерпретацию общей теории относительности. Уравнения Эйнштейна позволяют сделать вывод о существовании черных солнц во Вселенной, которые больше не могут испускать свет. Вот уже несколько дней на всей территории Германского рейха выдают продовольственные карточки. Молодых мужчин забирают с работы, а то и ночью прямо из постели. Их везут в ближайшие казармы и одевают в стандартное серо-зеленое сукно. Машины конфискуются, запряженные лошади уводятся из конюшен и загоняются в вагоны для скота. Окна ночами должны затемняться. Иная хозяйка еще не догадывается, что опилки тонкого помола подмешиваются в «эрзац-муку» не по воле жадного до наживы лавочника, а по распоряжению властей. Гамбургская фирма «Элерс» размещает в немецких газетах рекламу своего продукта высшего качества «Благодетель». Под заголовком «Больше выправки!» расхваливается испытанный «выпрямитель» — помесь упряжи и корсета для туловища: кожаные ремни натягиваются поверх лопаток и пристегиваются под ними к поясу.

Вермахт уже окружил польскую столицу, и Вернер Гейзенберг в Лейпциге тоже ждет повестки о призыве на военную службу. Двадцать пятого сентября к нему приходит бывший ассистент Эрих Багге и сообщает, что уже на следующее утро он должен явиться в Управление вооружений сухопутных войск в Берлине. Багге теперь сотрудник Курта Дибнера, эксперта по взрывчатым веществам Управления вооружений. Сразу же после начала войны Дибнер взял урановый проект Государственного совета по научным исследованиям на себя, а инициатора проекта Абрахама Есау отстранил. Горячие протесты того ни к чему не привели. Ядерный физик и оружейный инженер Дибнер считает тему расщепления ядра слишком важной, чтобы доверить руководство «урановым клубом» радиотехнику. Эрих Багге — специалист по ядерному распаду, он и убедил своего нового шефа взять в группу физиков-экспериментаторов и химиков также одного теоретика. Упомянув при этом имя Гейзенберга. Теперь он счастлив лично передать самому, пожалуй, знаменитому немецкому физику радостную весть о том, что тот избавлен от Восточного фронта. Гейзенберг должен будет разрабатывать теоретические основы урановой машины, дающей энергию и оружейные вещества.

В США лишь три венгра да один бывший немец считают осуществимой контролируемую цепную реакцию. Они пока что не уверены, что смогут повлиять на американское правительство, ведь даже президентскому советнику Александру Саксу требуется восемь недель, чтобы добиться аудиенции в Белом доме. А немецкий «урановый клуб» между тем, будучи первой организацией, финансируемой правительством, уже пускается в сомнительную авантюру — освободить энергию, скрепляющую атом.

Отто Ган уже на другой день после начала войны развивает собственную инициативу и добивается для своего института задания по вооружению. Он находится в постоянном контакте с Карлом Квазебартом. Тот заседает в наблюдательном совете Санкт-Йоахимстальской горнодобывающей компании и еще в августе обеспечивал его радием. Будучи председателем правления компании «Ауэр», самой крупной производительницы противогазов Германии, Квазебарт распоряжается провести испытание противогазовых фильтров в Химическом институте кайзера Вильгельма при помощи радиоактивного метода «меченых атомов». Радиохимические познания Гана, приведшие его к открытию расщепления ядра, равно как и его практический опыт в обращении с отравляющими веществами, полученный на мировой войне, предопределили его участие в исследованиях, важных в военном отношении. Тем более что Гитлер уже пятого сентября распорядился о подготовке к ведению газовой войны. В силу этого традиционного военного задания младшие сотрудники Гана тоже были избавлены от прямого пути в окопы. Через две недели после начала войны Ган принимает участие в первой встрече экспертов «уранового клуба» под руководством Дибнера, который выдвигает лозунг: «Даешь атомную бомбу!». В конце дискуссии встает физик-экспериментатор Божьей милостью Вальтер Боте, опытная установка которого с бериллием подвигла Джеймса Чедвика к открытию нейтрона, и говорит: «Господа, надо это сделать». И Ганс Гейгер, который дал возможность слышать радиоактивность, добавляет к этому: «Если есть хоть один шанс... мы должны воспользоваться им во что бы то ни стало». Чтобы привести урановую машину в действие — это Ган понимает с самого начала, — необходимо сотрудничество с компанией «Ауэр». Его друг Квазебарт сможет поставлять уран тоннами — без проблем.

На встрече «уранового клуба» двадцать шестого сентября в Берлине, на которую впервые приехал из Лейпцига и Гейзенберг, Курт Дибнер вынужден пойти на уступки своим профессорам. Раньше он планировал свезти в одно место как исследователей, так и материалы, но ученые пожелали оставаться в своих институтах — в Берлине, Гамбурге, Гейдельберге, Лейпциге, Мюнхене и Вене, — чтобы выполнять каждый свое задание в привычной обстановке. Всего в девяти рабочих группах уранового проекта участвует около семидесяти человек. Отто Ган на этом раннем этапе может представить уже детальные планы первого немецкого опыта, задуманного с большим размахом. Он намерен приступить к максимизации выхода нейтронов, облучив две тонны урановой соли, которые ему гарантировал Квазебарт. Уже на другой день после конференции Дибнер появляется в институте Гана, чтобы прояснить вопросы во всех деталях. С ним вместе Флюгге, преемник Мейтнер Маттаух и специалист по сепарации изотопов Штрассман. «В конечном счете в урановом проекте нет такого теоретического или экспериментального аспекта, над которым не работали бы в Химическом институте кайзера Вильгельма...».

Сам Дибнер экспроприирует, недолго думая, Физический институт кайзера Вильгельма в Далеме для Управления вооружений сухопутных войск и оборудует его в качестве центрального диспетчерского поста секретного уранового проекта. Прежний директор, голландец Петер Дебай, может сохранить за собой этот пост, только если станет гражданином Германии. Но он предпочитает эмиграцию в США. Лауреат Нобелевской премии Макс фон Лауэ, равно как и Карл Фридрих фон Вайцзеккер и двадцатидевятилетний Карл Вирц, остаются в институте под управлением Дибнера. Научным консультантом нового руководителя назван Вернер Гейзенберг, который, правда, поначалу остается в Лейпциге. Кроме того, в распоряжение Дибнера поступает испытательный полигон Готтов к югу от Берлина — несколько квадратных километров песка, бурьяна и смешанного леса для опытов под открытым небом.

Не прошло и двух месяцев с тех пор, как Гейзенберг на встрече с Ферми в Энн-Арборе подчеркивал свою уверенность, что «война закончится раньше, чем дело дойдет до технического применения атомной энергии». Ведь он хорошо знаком с научным трактатом Бора— Уилера и имеет представление об отпугивающих масштабах технических трудностей по добыче большого количества расщепляемого урана-235. Возможно, этот трезвый взгляд и придает ему достаточно хладнокровия, чтобы посвятить себя задаче, которую поставил перед ним Курт Дибнер. Пусть разработка теоретических основ использования атомной энергии станет его особой службой отечеству и убережет его от ужасов сражения на поле боя. А поскольку этот престижный проект вместе с тем является интеллектуальным вызовом самого высокого ранга, Гейзенберг не щадит сил, чтобы еще раз доказать, что он лучший специалист в своем деле. Уже через десять недель, шестого декабря 1939 года, на следующий день после его тридцативосьмилетия он кладет Дибнеру на стол первую часть своего технико-экономического обоснования действующей урановой машины. В нем он приходит к выводу, что производство энергии в больших масштабах возможно, если удастся отделить уран-235 от урана-238 в достаточном количестве: «Чем выше будет степень обогащения, тем меньше по размерам может быть агрегат». При этом Гейзенберг считает возможным обойтись объемом в кубический метр. Кроме того, по его словам, обогащение этого более редкого изотопа урана есть «единственный способ, чтобы произвести взрывчатое вещество, превосходящее все прежние взрывчатые вещества на много порядков». Для производства энергии, правда, достаточно использовать обыкновенный уран-238, «если связать его с другим веществом, которое замедляет нейтроны урана, не поглощая их при этом». Эти заторможенные нейтроны расщепят затем ядра урана-235 и вызовут цепную реакцию.

В конференц-зале Палаты мер и весов в Вашингтоне три венгра сохраняли полную невозмутимость. Лишь в решающий момент они быстро переглянулись — но так и не дали ничего заметить по их спокойным лицам. Но теперь, выйдя из здания Министерства торговли и вновь очутившись на улице, они дали чувствам волю и принялись жестикулировать и оживленно говорить на своем родном венгерском языке. Это приглашение в Палату мер и весов — первый плод встречи Александра Сакса с Франклином Д. Рузвельтом. После того как президент прочитал письмо Эйнштейна, он поручил директору Палаты мер и весов Лайману Бриггсу провести консультативный совет по урану, в который должны были войти физики и офицеры. Силард, Вигнер и Теллер явились в это утро двадцать первого октября 1939 года на обсуждение, даже не надеясь на то, что смогут выторговать у собравшихся там военных финансовую поддержку.

Поначалу ход совещания и не сулил ничего похожего. После выступления Силарда на тему ядерной цепной реакции самодовольный полковник Адамсон не смог удержаться от того, чтобы не рассказать анекдот про козу, которую якобы привязали к колышку на лугу у Министерства обороны, назначив премию тому, кто сможет уничтожить животное смертоносным излучением, управляемым на расстоянии. И вот коза уже постарела и поседела, а премию так пока никто и не заслужил. Эдвард Теллер чуть не провалил свое выступление, нагло введя в игру сумму в пятнадцать тысяч долларов в качестве начального финансирования — вопреки договоренности с друзьями. Хитрая бестия Силард дипломатично свел эту сумму до шести тысяч долларов на закупку графита и на расходы по первому эксперименту. На что Адамсон затянул долгую отповедь. Мол, опыт показывает, что на разработку нового оружия уходит две войны. И мол, наивно полагать, что новое взрывчатое вещество можно запросто вытряхнуть из рукава. Кроме того, войну выигрывают не научные исследования, а боевой дух войска.

Всегда вежливый и сдержанный Юджин Вигнер во время речи полковника начал все беспокойнее ерзать на стуле и предложил решить дело миром. Мол, если действительно войну выигрывает моральный дух, запел он своим фальцетом, то, может, следует пересмотреть raison d'etre Военного министерства и распределить военный бюджет среди мирного населения. Это гарантированно повысит моральный дух. «Ну хорошо, вы получите ваши деньги... Есть специальный фонд на такие дела», — пошел на уступки Адамсон. Первого ноября Лайман Бриггс, будучи председателем Урановой комиссии, рекомендует исполнить просьбу Силарда и выделить ему пятьдесят тонн графита, равно как и четыре тонны оксида урана.