Административную власть в столице осуществляла Ратуша, расположенная в самом центре, можно сказать, в сердце Парижа – на Гревской площади.

Величественное сооружение, частично построенное заново, прекрасная архитектура – Ратуша была больше похожа на дворец, чем на здание, предназначенное для управления жизнью города. Огромный центральный корпус венчала башенка, с двух сторон от него были возведены стройные и изящные флигели. Над остроконечными крышами, «окантованными» свинцовыми кружевами, среди монументальных каминных труб возвышались фигуры герольдов, держащих в руках штандарты, заодно служившие и флюгерами. Фасад был отделан колоннами коринфского стиля, украшали его и поставленные между окнами статуи, на дверях парадного подъезда, крыльцо которого представляло собой половину шестигранника, красовался бронзовый барельеф – изображение короля Генриха IV верхом на боевом коне.

Прямо из подъезда широкая каменная лестница вела к Большому залу и к служебным помещениям, где работали эшевены. По обе стороны от дверей, ведущих туда, находились два боковых портика, выходивших во внутренний двор Ратуши, образованной двухэтажными галереями с арками. Потолки и стены здесь были декорированы искусной резьбой, вели галереи непосредственно к городским конторам.

Из расположенного в самом густонаселенном из торговых кварталов, соседствующего справа с больницей и церковью Святого Духа, слева – с Сеной и ее наиболее оживленными портами, подпираемого сзади подступавшими прямо к нему тремя храмами и кладбищем Святого Иоанна громадного здания открывался широкий вид только на реку. Дело в том, что Гревская площадь, на которую выходила фасадом Ратуша, была протяженнее в ширину, чем в длину, и к тому же ее стискивали с трех сторон грузные ряды четырехэтажных домов с почерневшими облупившимися фасадами, между которыми едва виднелись тонкие ручейки разбегающихся в разные стороны извилистых, пропахших нечистотами улочек, а потому она могла предложить взгляду лишь озеро вонючей грязи.

Почти совершенно лишенная, как мы видим, воздуха и свободного пространства перед собой, Ратуша тем не менее оставалась в городе и для города местом вечного движения. С рассвета до заката там все бурлило, кипело, бродило и пенилось. Через два портика непрерывно втекали и вытекали разноцветные шумные потоки людей и экипажей. Да и на самой Гревской площади было ничуть не спокойнее: здесь что ни день стихийно образовывались весьма крупные по своим масштабам рынки, торгующие всякой всячиной. Здесь, в частности, заканчивался Винный Путь и здесь наслаивались один на другой, получая товар из ближайших портов, куда причаливали корабли любых видов и любых размеров, рынки, торгующие дровами и древесиной, углем, зерном и фуражом, благодаря чему на тесном пятачке возникало немыслимое скопище матросов, продавцов, покупателей, грузчиков и разгрузчиков, пытавшихся как-то договориться между собой среди адского гула и грохота, в сутолоке телег и повозок.

Но Гревская площадь в те времена была не только местом законной и незаконной «торговли с воды», то есть продажи товаров, прибывших по реке, не только перевалочным пунктом для этих товаров, конечной целью которых оставались более отдаленные кварталы города. Ко всему прочему Гревская площадь была еще и центром притяжения для всех, кому хотелось просто поболтать или обменяться свежими новостями, местом проведения «ассамблей», своего рода местом встреч для степенных горожан и прочей праздношатающейся толпы ротозеев. Люди стекались сюда за информацией, а в периоды мятежей и волнений краснобаи и подстрекатели исподволь готовили здесь народные бунты. Мешая беспрепятственному проезду гужевого транспорта, здесь сновали разносчики воды вперемешку со слугами из ближайших домов; перед краниками, куда поступала вода из монументального фонтана, увенчанного фигурой крылатой Славы и воздвигнутого по правую руку от Ратуши, выстраивались огромные очереди и не обходилось без перебранок и потасовок; слева – на ступенях готического Креста кучковались нищие, выставляя напоказ свои лохмотья и раны; чуть вдали, закрывая доступ на соседние улицы, томились в ожидании хозяев цепочки карет и портшезов… Частенько то там, то здесь на пространстве площади возникали группки неистово жестикулирующих и вопящих во все горло рантье, подписавшихся на муниципальный заем: они яростно протестовали против уменьшения доходов, а городская стража разгоняла их, размахивая оружием, но нанося удары не иначе как плашмя.

Обычно неспокойная, кишащая людьми, шумная Гревская площадь иногда меняла облик. Освободившись от бушующих толп, изгонявшихся королевскими войсками или солдатами-дозорными, она становилась пустынной и молчаливой. Либо это случалось в послеобеденное время, – и тогда из окон домов высовывались головы любопытствующих, а позади цепочек, перекрывавших выходы с улиц, теснился народ. Либо – вечером, когда бумажные фонарики или развешенные по стенам домов плошки-лампадки освещали физиономии все тех же зевак. В зависимости от времени – дневного или ночного – варьировалось содержание спектакля: то ли зрители собирались для того, чтобы увидеть смерть, то ли – развлечения ради. В первом случае главным действующим лицом становился палач, во втором – пиротехник эшевена. Если речь шла о смерти, посреди площади воздвигалась виселица, на которой суждено было болтаться трупу какого-то жулика или неверного слуги. Порой вместо виселицы складывали костер – для осквернителя церкви или зараженного либертинажем писаки. А порой вместо повешения или сожжения ротозеи, затаив дыхание, следили за тем, как превращается в кровавое месиво только что живое тело вора или разбойника, приговоренного к колесованию.

Если же дело шло к развлечению, посреди площади опять-таки раскладывали громадный, но на этот раз символический, костер в честь Иоанна Крестителя или же размещали на помосте, специально выстроенном для того, чтобы отпраздновать день рождения короля, его победу над врагом, какое-то другое столь же торжественное событие, аппаратуру, необходимую для запуска фейерверков, представлявших собою аллегорические, мифологические, политические движущиеся картины, к тому же и многокрасочные, битый час сопровождавшиеся восторженными воплями толпы, лакомой до подобных зрелищ. Но, увы, виселицы на Гревской площади можно было увидеть куда чаще, чем фейерверки…

Пытки и казни, огненные смерчи и россыпи, говорильни на каждом шагу, торговля, транспортные потоки, неумолчный шум – все это делало Гревскую площадь самым живым местом Парижа, да и самым популярным тоже. Хотя дворянство, как правило, не удостаивало ее, как, впрочем, и Ратушу, своими посещениями, считая этот район столицы недостойным созерцания своей милости. Менее пресыщенные, чем дворяне, буржуа, напротив, вовсе не опасались проветрить здесь кружева своих пурпуэнов и ленты штанов: Гревская площадь была излюбленным местом их прогулок.

Мы пока еще очень мало знаем о буржуазии времен короля Людовика XIII. Это была каста работящих, трудолюбивых людей, исполненных ума и рассудительности, располагавших – на любой из ступеней социальной лестницы – либо солидным культурным уровнем, либо серьезными техническими познаниями. Частично принадлежавшие к партии гугенотов, они склонны были проявлять реалистические тенденции, отличались независимостью духа, если не фрондерством. Они были плотью от плоти народа, который и защищали, обеспечивая ему существование. Разделенная на несколько групп, если не классов, эта свежезарожденная буржуазия частично состояла из дворянства мантии, то есть представителей городского управления, служащих кто в королевских советах, кто в Парижском парламенте, кто при второстепенных судебных органах; частично – из лиц, купивших с торгов или получивших право землепользования; более или менее крупных финансистов; промышленников; руководителей коммерческих предприятий – торговых домов; владельцев морских и речных судов самого разного водоизмещения; людей, преуспевших в науках, литературе и искусстве; наконец – плотной толпы хозяев мастерских, подрядчиков, производителей всякого рода работ, лавочников, которые в тех случаях, когда они и на самом деле отличались благонравием и слыли таковыми в своем квартале, имели хотя бы небольшие сбережения и владели собственностью, лучше всего – домами либо магазинами, могли получить у эшевенов особые грамоты, документы, свидетельствующие о том, что являются почтенными буржуа. И вот эта-то буржуазия, состоявшая из столь разнородных частей, держала в своих руках всю интеллектуальную и экономическую деятельность королевства: без ее знаний, умений, опыта, богатства, предприимчивости, способности реализовать задуманное стране было бы просто не выжить.

На первый взгляд могло бы показаться, будто это сложное объединение людей, в котором перемешивались собственники разного уровня доходов и разного положения в обществе, не должно было бы отличаться спаянностью, монолитностью, подчиняться законам человеческой и деловой солидарности. Действительно, те, кого можно отнести к крупной буржуазии, большею частью и в лучшем случае приобретавшие дворянство на королевской службе, приобретали заодно и ленные владения разорившихся сеньоров, присоединяя затем к своему родовому имени, слишком уж грубому, разве что для простолюдина подходящему, название только что купленного владения, что позволяло фамилии зазвучать подобно дворянскому титулу. Эти люди, кажется, очень старались, чтобы их перестали соотносить с той средой, из которой вышли, поэтому они резко меняли и манеру поведения, и образ жизни, сближаясь с истинными дворянами и завязывая с ними прочные, долгие связи, что не мешало, впрочем, соперничеству в роскоши. Но прекрасно зная, что такое чисто декоративное дворянство внушает недоверие королю, который и близко не подпускал их ко Двору, они тем не менее и в своей природной среде никаких корней не сохранили, более того, сохранять не хотели. Лучшее тому доказательство – то, с каким рвением они добивались должностей в городских магистратах и с каким упорством стремились сохранить управление Парижем именно за буржуазией.

Впрочем, именно она издавна и занималась этим, держа в своих руках все нити. И в ту эпоху, которую мы рассматриваем, еще царствовала в городе с высот Ратуши, оплота ее могущества, и вносила свой вклад в установление ритма его повседневной жизни, способствуя по мере возможностей наведению порядка и процветанию столицы. Буржуазия превосходно умела организовать эту империю и организовать себя самое, чтобы защитить собственный авторитет, собственные привилегии, собственные интересы от посягательств монархии.

На вершине муниципальной иерархической лестницы находился купеческий старшина (le prevot des marchands). Это всегда был крупный собственник, президент или советник Парламента, государственный советник или гражданский судья (lieutenant civil)[42]В период правления Людовика XIII, с 1612 по 1643 г., на должности купеческого старшины сменились четыре президента, четыре советника Парламента, один государственный советник и два гражданских судьи.
. Но кем бы он ни был, отличительные черты оставались одними и теми же: опытный юрист, компетентный эксперт по финансам и торговле, пылкий и словоохотливый оратор, временно оторванный от своего судейского кресла и переодетый в длинную мантию красного атласа со шнурами и золотыми пуговицами, как и положено первому лицу в городе. С одной стороны, никаких четких обязанностей у него не было, но с другой – он ни секунды не чувствовал себя безработным. Во-первых, приходилось командовать целой армией чиновников всякого рода и еще более многочисленными когортами буржуазии, расселенной по разным кварталам. Во-вторых, осуществлять неусыпный контроль за всей общественной деятельностью. Подстраховывали купеческого старшину на всякий случай четыре эшевена, вышедших наполовину из числа судейских, наполовину из торговцев. Крупные собственники, как и их начальник, они руководили административными департаментами города. Дополняли ансамбль городского управления призываемые для обсуждения и принятия каких-то важных решений двадцать четыре городских советника[43]Городские советники избирались на муниципальном собрании. Их могли освободить от должности, которая вообще-то считалась пожизненной, только лишив полномочий в присутствии нотариуса.
, корнями уходивших в ту же почву, что и сам купеческий старшина, и эшевены.

Купеческий старшина и эшевены поднимались до высот своего положения, будучи избранными сроком на два года. Избирательная коллегия (college electoral) собиралась и проводила голосование раз в год – в день Святого Рока – 16 августа[44]Эшевены избирались попарно, отсюда и необходимость ежегодного голосования.
, – церемония была весьма торжественной и проводилась в полном соответствии с еще средневековыми обычаями. Помимо всех перечисленных выше двадцати девяти выборных должностных лиц, были еще шестнадцать квартиньеров (quartiniers) или квартальных начальников и тридцать два представителя буржуазии, выдвигаемых теми кварталами, где они жили, – нехитрый подсчет позволяет понять, что городом руководили всего семьдесят семь его избранников. И, так сказать, свежеизбранные и прошлогодние победители сразу после объявления итогов голосования направлялись кортежем в Лувр, чтобы там торжественно принести присягу на верность королю. Потом они обосновывались в своих кабинетах, причем к каждому были приставлены три несменяемых помощника: прокурор[45]Этот последний, полное название должности которого звучало так: «королевский и городской прокурор», бдительно следил за соблюдением интересов короны, часто в ущерб интересам собственно городским.
, секретарь суда и сборщик налогов. В функции первого входили ведение дел и поддержка процессов, которые вел город, в судах. Второй регистрировал, копировал или отсылал по назначению решения, приговоры, нотариальные акты и другие документы. Третий руководил финансовой деятельностью. Обосновавшись в своих кабинетах, они могли уже на законных основаниях приступать к осуществлению нелегкой рутинной работы.

Да, действительно, работа была не из легких, потому что многочисленные полномочия каждого были порой весьма нечетко определены. В первую очередь им ставилась задача ежедневно обеспечивать город достаточным количеством всевозможной провизии, равно как и материалами, необходимыми для развития искусств и ремесел, иначе могла бы возникнуть ситуация, при которой оказались бы парализованы и активность населения, и сама его жизнь. Как продукты, так и материалы доставлялись в столицу по преимуществу по воде, поэтому городским властям приходилось осуществлять постоянный контроль за соблюдением порядка и законности на Сене, Марне, Уазе, Йонне, Луаре, их берегах, их портах, набережных, мостах, пристанях, следить за кишащими в гаванях и на открытых пространствах судами, за тем, как порою приходится тянуть эти суда бечевой, а то и волоком, присматриваться к корпоративным объединениям моряков и наблюдать с помощью чиновников классом повыше или классом пониже, распределенных по разным участкам, не только за тем, чтобы навигация на реках развивалась свободно, но и за тем, чтобы даже самая простая лодка могла беспрепятственно пройти от места отплытия до места назначения, затем, чтобы прибывающие товары распределялись по портам равномерно и была обеспечена их доступность покупателям, чтобы поддерживался правильный уровень цен как на саму продукцию, так и на ее доставку.

Тяжкий груз ответственности за всю эту «водную торговлю», который несла на своих плечах городская администрация, дополнялся и другими обязанностями, ничуть не менее обременительными. Так, эти господа, ведающие всеми делами города, вынуждены были постоянно заботиться о благоустройстве и украшении Парижа, руководить сносом обветшавших и непригодных для жизни с точки зрения гигиены зданий, прокладывать, по возможности, новые улицы, обустраивать площади и места для прогулок, строить набережные и мосты, разыскивать источники, богатые питьевой водой, направлять оттуда воду посредством акведуков и системы канализации к оборудованным в каждом квартале фонтанам, постоянно умножать количество таких фонтанов, поддерживать в нормальном состоянии всю систему водоснабжения города, наконец, реставрировать непрерывно разваливающиеся и превращающиеся чуть ли не в руины крепостные укрепления. И все эти работы оплачивались из скудного бюджета, подпитываемого только за счет явно недостаточных городских ввозных пошлин и займов, которые с трудом можно было считать постоянным доходом.

Но даже все перечисленное выше не исчерпывало списка накладываемых на них положением обязанностей. Становясь руководителями всей совокупности должностных лиц, осуществлявших административные и судебные функции, купеческий старшина и эшевены действительно брали на себя чрезвычайно деликатную и сложную миссию: им предстояло в дни мира гарантировать безопасность и охрану столицы, а в военное время – ее оборону. Но солдат-то было в их распоряжении всего три сотни – городская стража, которую составляли мелкие буржуа, переодетые в красивые голубые мундиры и пригодные скорее для парада, чем для защиты города или работы в качестве полицейских. Главным образом – владельцы кабачков, выходившие в дозор, когда выпадало свободное время[46]Городская стража, командовал которой полковник – как правило, из судейских – состояла из трех отрядов. Первым командовал капитан, вторым – лейтенант, третьим – прапорщик, все – выходцы из буржуазной среды, все – избранные на муниципальном собрании. Стражники, будучи солдатами-добровольцами, не получали никакого денежного довольствия (по крайней мере, как нам кажется, в период правления Людовика XIII), зато у них были многочисленные привилегии, главной из которых считалось освобождение от налога на вино, что позволяло этим хозяевам кабачков получать приличный навар от торговли спиртным.
. Так что задачи защиты и обороны можно было бы выполнить с величайшим трудом, если бы Париж не располагал в дополнение к страже еще и вооруженными силами в виде городского ополчения.

Но что собою представляло на самом деле это городское ополчение? Как оно формировалось? Какую роль играло в старые времена? Получить более или менее ясные ответы на все эти вопросы пока, к сожалению, почти невозможно. Документы, способные пролить на них свет, в архиве Ратуши весьма немногочисленны и разбросаны по разным фондам, но все-таки кое-какие детали насчет организации ополчения и его деятельности найти можно. И организация, и деятельность были тесно связаны с организацией и деятельностью парижской буржуазии, населявшей шестнадцать кварталов города, поэтому придется для начала рассказать о том, как протекала жизнь этой буржуазии в этих шестнадцати кварталах.

Оставив в стороне семейную и профессиональную жизнь, скажем, что буржуазия того времени образовывала группы по десять и по пятьдесят человек: десять входили в объединение, во главе которого стоял глава городского участка, пятьдесят – в полусотню, начальником которой был пятидесятник-сенкантенье. Они, в свою очередь, подчинялись квартиньерам, или квартальным надзирателям, гражданским начальникам кварталов[47]Их избирали из глав городских участков и сенкантенье.
. Введенную в такую стройную систему, буржуазию делили затем между собою эшевены, которым она помогала выдвигать на должности и избирать представителей административной, судебной и политической власти, получая от них указания при посредничестве квартиньеров. Под такой опекой буржуазия выполняла в своих кварталах при помощи формирований, о которых говорилось выше, социальные функции, которые в конце концов обеспечили этому новому классу если не господство, то преобладание в администрации города Парижа. Действительно, мы видим буржуа и среди тех, кто осуществлял право контроля и надзора за всеми общественно полезными работами, в которых был заинтересован их квартал; и среди тех, кто руководил службами, занимавшимися уборкой улиц и их освещением; они управляли больницами, комитетами помощи бедным, церковным имуществом; они организовывали народные праздники, проводили переписи населения и расследования, связанные с добропорядочностью и чистотой нравов, наконец, именно они взвалили на свои плечи опасную задачу борьбы с пожарами, увы, весьма частыми в ту эпоху.

Скорее всего, эти вполне мирного, гражданского характера занятия не поглощали всего времени буржуазии, потому что ей вполне удавалось совмещать их с другими – характера полицейского и военного. Действительно, на нее возлагалась забота об обеспечении спокойствия города и его защиты от внешней агрессии. Вот отсюда-то и ясна необходимость в вооруженных силах. Войско набиралось из тех же людей, что входили в участки и полусотни, и они, меняя административные функции на военные, входили в состав формирований городского ополчения.

Что собой представляли эти формирования? В каждом квартале имелся свой полк, численность которого зависела от плотности населения этого квартала[48]В одном из документов, датированном 27 февраля 1617 г., можно найти упоминание о том, что некоторые полки насчитывали до четырнадцати шефских рот. (Archives nationales, HI 1962).
. Каждый полк делился на шефские роты – пешие или конные, в каждой такой роте насчитывалось по две сотни солдат. Полком командовал полковник; в шефских ротах командование осуществляли капитан, лейтенант, прапорщик, знаменщик, сержанты и капралы. Все они были выходцами из буржуазной среды, в большинстве своем – из судейских высших чинов, крупных торговцев, а иногда даже и из священнослужителей[49]Некий господин Руле, аббат де Ланьи, был в своем квартале полковником; некий каноник из собора Парижской Богоматери в своем – капитаном. При Генрихе IV офицеры городского ополчения выбирались королем и приносили ему клятву верности (Archives nationales, HI 1795, f-os 231 и следующие, 8 июля 1610 г.). При Людовике XIII, как нам представляется, все они, за исключением, может быть, полковников, избирались главами городских участков и полусотен (сенкантенье).
. Равно как и подчиненные, они не получали никакой заработной платы. Проходили ли они какое-то обучение или хотя бы стажировку в военных учебных заведениях, академиях? Весьма сомнительно. Потому что практика их командования выказывает у них скорее наличие доброй воли, чем знакомство с военной наукой.

Кажется вполне вероятным, что служба в городском ополчении была для буржуазии, населяющей квартал, обязательной, причем не существовало ограничений ни в возрасте «призывников», ни в продолжительности самой службы. От нее не освобождались представители ни одной профессии – вплоть до служителей Церкви. В зависимости от пригодности и профессиональной подготовки они зачислялись либо в отряды пехоты, либо в копейщики, либо в алебардисты, а иногда – в конные мушкетерские роты, и из этого-то людского смешения и формировались полки, составлявшие более чем странное войско. Ополченцам полагалось приобретать за собственный счет оружие, они обязаны были всегда поддерживать его в хорошем состоянии и боевой готовности в своих мирных жилищах. Мундир не считался обязательным: оставаясь в своих привычных камзолах и штанах из черного, серого или коричневого сукна, они преображались из штатских в военных, всего лишь подвесив к портупее, надетой на повседневную одежду, мушкет или копье. Случалось, что богатый капитан из собственного кошелька оплачивал экипировку своих людей, – тогда его рота внешним видом резко отличалась от других и кичилась этим.

Появляясь в городе, офицеры ополчения обычно напяливали роскошные костюмы, какие носила разве что знать. И, как правило, чем ниже был чин, тем более помешан на элегантности был его носитель. Все тот же Сорель, все в том же «Пастухе-сумасброде» представляет зрителю одного столяра, «видного буржуя с во-от такой ряшкой», который, будучи избранным в своем квартале капралом, «уж так возгордился, будто ведет свое происхождение от одного из девяти героев». И добавляет, что тот для торжественных случаев заказал себе у портного «шикарный наряд из пунцовой материи с золотым позументом».

Участников городского ополчения, как и солдат королевских войск, вынуждали периодически заниматься специальными упражнениями: они учились маршировать, шагая в ногу, перестраиваться, обращаться с мушкетами, копьями, алебардами. Обязательны были как индивидуальные смотры оружия, так и участие в полковых или ротных «парадах». Время от времени устраивался «сбор всех частей» на какой-нибудь равнине в парижских предместьях, но с особым волнением ополченцы ожидали всегда инспекции, которую проводили сам король или эшевены.

Организованное таким образом городское ополчение первым своим долгом почитало участие во встрече короля, когда тот возвращался из путешествия или с войны. Ополченцы во всеоружии шли впереди, по бокам и позади Его Величества, образуя своеобразную живую изгородь, целью которой было предотвратить, в общем-то, всегда возможное покушение на царствующую особу. Вот так, в полном составе, они покидали свои кварталы только при исключительных обстоятельствах или в случае проверки – такой, о каких шла речь выше. Обычно на улицы, заслышав призывный барабанный бой, выходили лишь сторожевые роты: они осуществляли надзор за порядком на пути от своего места жительства до городских ворот и, конечно, на обратном тоже. Существовало два документа, один – 1617 г., другой – 1636-го, в которых были зафиксированы основные положения, касающиеся дисциплины в рядах ополченцев и полномочий этой великой армии. Оба устава были разработаны эшевенами и утверждены Людовиком XIII. В соответствии с ними солдатам городского ополчения вменялось в обязанность вести пристальное наблюдение и за тем, что происходило за воротами: поблизости от них и от укреплений, между ними находившихся. Они должны были расспрашивать всех, кто прибывал в город или выходил (выезжал) из него; выяснять причины их приезда или, наоборот, отъезда; сигнализировать о том, что заметили подозрительных лиц; препятствовать вывозу за пределы Парижа без надлежаще оформленных пропусков оружия, пороха и боеприпасов, регулировать движение гужевого транспорта, в изобилии скапливавшегося у ворот, наконец, в случае войны – окопавшись за крепостными стенами, отражать атаки врага.

Служба по охране столичных ворот считалась обязательной для всех горожан без исключения (даже для священников и монахов), но независимо от того, выходили ополченцы нынче в дозор или не выходили, они оставались в распоряжении своих начальников круглые сутки – как днем, так и ночью. Им далеко не всегда удавалось, вернувшись домой, насладиться вполне заслуженным отдыхом, – чаще всего им снова приходилось выходить на улицу с оружием в руках. Поскольку именно городское ополчение отвечало за порядок в городе, его участникам то и дело приходилось либо разгонять чересчур дерзко ведущих себя земляков, собиравшихся в более или менее многочисленные стаи; либо – с опасностью для собственной жизни – подавлять мятежи, прекращать драки и свары, останавливать дуэлянтов[51]Жан де Ланнель в «Сатирическом романе» (1624, с. 82-83) рассказывает о том, как однажды ночью, когда его герой, Эннемидор, ввязался на ночной парижской улице в закончившуюся битвой ссору с неким знатным сеньором, на шум прибежали человек тридцать-сорок (это были представители городского ополчения), и как они затем пустились преследовать участников этого поединка.
. Кроме того, в их задачи входила проверка состояния цепей, перегораживавших улицы на случай, если начнутся народные волнения, и больших деревянных кругов-колес, или, точнее, «катушек», на которые эти цепи наматывались. Еще они приходили с инспекцией в трактиры, кабаки, доходные дома с меблированными комнатами, исследовали там регистрационные книги, выявляли подозрительных постояльцев, находивших там кров, брали их за шиворот и передавали в руки квартальных комиссаров. Естественное дополнение к ночному дозору, городское ополчение таким образом помогало государственным службам очистить столицу от всякого сброда и, благодаря настойчивой борьбе с покушающимися на спокойствие Парижа ворами и бродягами, пусть даже и притаившимися до поры до времени в своих логовах, могло неустанно пополнять население застенков Шатле.

Многие глупцы и вертопрахи, встречая отряды городского ополчения на улицах столицы, откровенно подтрунивали, а то и издевались над этими людьми: где им было понять достоинства, оценить гражданскую доблесть и бескорыстие солдат, верно служивших своему городу и не получавших ни единого су[52]Отметим заодно, что купеческий старшина, эшевены, члены городского совета, квартальные надзиратели, сенкантенье и главы городских участков, пользуясь серьезными привилегиями, также не получали никаких должностных окладов; исключение составляли лишь с трудом возмещавшие их расходы на представительство так называемые «вознаграждения». И тем не менее «глас народа» обвинял их в том, что они используют служебное положение, «дабы обделывать свои делишки», а в частности, купеческого старшину и эшевенов в том, что они прикарманивают налоги, полученные от мелких служащих, ими же и назначаемых на должность (а кроме того, разносчиков сена и угля, gagne-deniers, jures-racleures и так далее), да и в том, что они устраивают махинации с рентой и спекулируют городским имуществом. Кудахтанье роженицы, 1622; Восстановление роженицы, 1622 (Le Caquet de l'Accouchee, Le Relevement de l'Accouchee)
. Сатирики представляли их в виде сборища фанфаронов, которым только бы пострелять вдоволь, которым ничего не стоит, сколько бы раз ни вышли на улицу, усеять свой путь трупами фланеров и зевак, виновных лишь в том, что глазеют на то, как они маршируют, а сами готовы уносить ноги, едва почуяв малейшую опасность. Дворяне видели в ополченцах орду оборванцев. Полки Его Величества отказывались во время официальных церемоний уступить им место. Товарищи по ремеслу, узнав в ставших сержантами и капралами и теперь гордо восседающих в седле главах участков и сенкантенье – одетых в воскресные камзолы, с туго перепоясанным толстым пузом, с мушкетом на перевязи и в напяленной на голову шляпе с султаном из перьев, бывших приятелей из соседней лавки или мастерской, осыпали их градом насмешек и, в свою очередь, отворачивались от этих, как им казалось, опереточных вояк.

Однако и Людовик XIII, и кардинал Ришелье отнюдь не разделяли взглядов этих насмешников. Напротив, они со страстным вниманием следили за деятельностью городского ополчения. Они знали, что шестнадцать его полков образуют достаточно грозную армию из тридцати тысяч вооруженных солдат[53]Если верить небольшой по объему книжечке, выпущенной в 1615 г. под названием «Привилегии, данные королем буржуа города Парижа, пользующихся милостью короля за их службу Его Величеству», купеческий старшина столицы мог одновременно поднять по тревоге армию в двести тысяч человек. Однако это все-таки кажется преувеличением.
и что эта армия, находящаяся целиком во власти эшевенов, то есть буржуазии – постоянно кипящего котла республиканских настроений[54]Особенно характерных для протестантских кругов этой буржуазии.
, представляет собой вечную опасность для короны, еще возрастающую в периоды народных волнений, сотрясающих королевство. Они не отрицали пользы от городского ополчения, они с видимой невооруженным глазом благодарностью принимали его службу, но они при этом, втайне от других, сохраняли по отношению к нему некую подозрительность.

Впрочем, монархия и буржуазия были втянуты в глухую борьбу уже давно, но на деле эта борьба ставила себе целью не лишить последнюю огромных привилегий, а только уменьшить ее могущество, в излишней степени, как полагали правители, опирающееся на мушкеты, копья и алебарды. Борьба эта продолжалась и при Людовике XIII, но теперь цель стала иной: нарушить спаянность, монолитность буржуазии, оторвать от общей массы верхушку, так сказать главарей, чересчур высоко взлетевших на государственной службе по ступеням социальной лестницы, дворянство мантии, которое следовало во что бы то ни стало привязать к трону, чтобы именно ему непосредственно подчинялось гражданское и военное руководство. И король ловко и умело вел за это сражение. Для начала он провел своего рода демаркационную линию между этим самым дворянством мантии и крупными торговцами и промышленниками. Первые отныне становились для него королевскими служащими, вторые, вероятно, вполне достойные уважения, все-таки особами низшего сорта, которым следовало соблюдать установленную государем субординацию. Монарх рассчитывал навязать им эту субординацию при посредстве выборов эшевенов. И вскоре вмешался в этот процесс – не просто своим присутствием, но и буквально вынудив выбрать купеческих старшин среди высших чиновников верховных судов, чья безусловная преданность трону была хорошо ему известна.

Чем дальше, тем более дерзко и рискованно вел себя король. Зная, что избирательная коллегия предпочитает назначать на эшевенские должности торговцев, а не королевских служащих, он потребовал, чтобы места были поделены поровну между теми и другими. Коллегия, посовещавшись втихаря, все-таки нашла в себе силы сопротивляться вмешательству Людовика, представлявшемуся ей насилием над принятыми правилами, недопустимым при ведении общественных дел.

В 1635 г. на два свободных места эшевенов претендовали три кандидата: два купца и один королевский служащий. Один из торговцев был избран большинством голосов, другой получил столько же, сколько и королевский ставленник. Обратились с просьбой разрешить затруднение к Людовику XIII. А он даже и не подумал отдать приказ назначить новые выборы: он просто без малейших колебаний исключил купца из избирательного списка. Правда, чтобы избежать неизбежного в таком случае возмущения выборщиков его авторитарным поступком, он – вопреки закону – повелел в виде исключения сохранить за неудавшимся эшевеном право баллотироваться на ближайших выборах.

В 1641 г. возникли новые трудности. Королю хотелось сохранить должность эшевена Ратуши за одним из своих людей, чей срок действия мандата подходил к концу. Когда горожане восстали против такого самоуправства, справедливо показавшегося им беззаконным, Людовик не стал настаивать на своем. А потом подошли выборы. Избирательная коллегия приняла решение удалить из Ратуши протеже Его Величества и оставила в списке двух торговцев. Но когда результаты были переданы на утверждение королю, тот ответил на это нарушение дисциплины просто: превысил собственные полномочия и заменил одного из выбранных купцов одним из своих людей, потерпевших поражение.

Так и получилось, что независимости у выборной системы становилось все меньше и меньше, так и получилось, что с точки зрения общества выборы перестали выражать волю народа. Мало-помалу в результате активной деятельности подобного плана Людовику XIII удалось внести раздоры и смуту в буржуазную среду, но не удалось окончательно ликвидировать ее солидарность, уж слишком явно служащие короля во всем его поддерживали. И только после того, как сделали покупными должности в городских судах, а заодно и квартальных надзирателей (ордонанс от октября 1633 г.), которые – все! – до тех пор были выборными, можно было считать разрушительную акцию полностью состоявшейся. Отныне и главы участков, и сенкантенье утратили доверие избирателей: а как доверять кому-то, если всех покупают?

Но Людовику XIII и этого показалось мало. Добившись разделения буржуазии на отдельные, не связанные больше между собой тесными узами группы, все в том же 1635 г., когда, как мы видели, он урезал избирательные свободы, король сделал робкую попытку разоружить городское ополчение. Когда ночная стража из ополченцев, стоявшая у ворот, напала на гвардейцев кардинала Ришелье, которые пытались войти в Париж, не имея пропусков и пытаясь применить силу, Людовик приказал, чтобы караульные впредь выходили на дежурство без копий и мушкетов. Ополченцы подняли страшный шум и отказались сложить оружие. Но король еще нуждался в них и потому вынужден был сделать вид, что не заметил непослушания.

Тем не менее, несмотря ни на какие усилия короля, буржуазия не ощущала урона, нанесенного ее могуществу. Битва между нею и монаршей властью велась как будто без насилия. С обеих сторон сияли дружелюбные улыбки. Король вовсе не хотел способствовать отчуждению от трона класса, в деньгах которого нуждался и который, по существу, трудился на все королевство. В его намерения входило лишь устранить буржуазию с политической арены, где действия ее хорошо организованных сил могли бы повредить ему. Потому он воздавал ей почести не реже, чем пугал, и с чувством глубокого удовлетворения принимал клятвы верности, выслушивал торжественные речи, улыбался комплиментам. Эшевенам вместе с их кортежем из городских служащих, шести купеческим гильдиям, квартиньерам, сенкантенье, главам участков и квартальным делегациям торговцев и ремесленников обычно отводились завидные места во время любых публичных церемоний, а в Лувре их всегда ожидал радушный прием.

Людовик XIII, со своей стороны, тоже порой наведывался в Ратушу. Он приходил туда в Иванов день, чтобы разжечь ритуальный костер на Гревской площади, а после этого чисто символического жеста созерцал из окон огромного здания огни фейерверков, которые расцвечивали воздух в непосредственной близости от костра чуть позже. Но, слишком занятый государственными делами, поездками, войнами, он все-таки не мог из года в год поддерживать и возобновлять прямые контакты с буржуазией.

А между тем праздничные фейерверки, по существу, были единственным развлечением, которое эшевены могли предложить простому народу. Ратуша была местом работы, отнюдь не развлечений. Там не ставили себе задачей получать или организовывать для кого-то удовольствия, да и материальной базы для этого не было никакой. Даже на масленицу, когда столица, забыв обо всем, неделю ликовала, деятельность сотрудников Ратуши не только не притормаживалась, а наоборот, становилась еще более активной, потому что в этот период резко, практически вдвое, возрастало потребление продуктов и спиртных напитков. В последний день карнавала, перед самым началом поста, двери в Большой дом оставались запертыми, словно господа градоначальники, люди суровые, осуждали возможные излишества, которые несет с собой праздник, посвященный Момусу и Силену.

На самом деле господа градоначальники вовсе не осуждали и не отвергали всенародного ликования и присущих ему излишеств, совсем наоборот, но, поскольку они были вынуждены снабжать все эти гулянья важнейшим их элементом – выпивкой и закуской, у них уже не находилось времени принимать участие в праздниках, хотя бы устраивая балы и маскарады под собственной кровлей.

Видимо, однажды король сильно удивился: а с чего бы это в славном городе Париже, где все веселятся до упаду, провожая масленицу, одна только Ратуша, всегда такая оживленная в будни, прозябаяет в пустоте и тишине, будто там объявлен траур? А может быть, по совету Ришелье, он счел верным политическим ходом ради того, чтобы завоевать сердца строптивых буржуа, не вписывавшихся в его проекты, отправиться прямо к ним и поразвлечься вместе с ними? Нам никогда не узнать, каков был ход мыслей Его Величества на самом деле.

Но как бы то ни было, 4 февраля 1626 г., когда мессир Никола де Байёль, купеческий старшина города Парижа, явился в королевский кабинет Лувра, дабы засвидетельствовать Его Величеству свое почтение, Людовик объявил гостю, что намерен в день прощания с масленицей, который вот-вот наступит, принять участие в своем обычном ежегодном балете, а затем исполнить его еще раз, в ту же ночь, но уже в стенах Ратуши, и потому просит подготовиться как следует, а главное – не забыть, что должны быть приглашены самые красивые дамы из всех кварталов. Господин де Байёль, услышав такие слова, остолбенел, потому что ни на его веку, ни раньше – сколько существует память человеческая – никто никогда не видывал короля, озабоченного тем, чтобы попотчевать парижских буржуа столь неожиданным зрелищем. Однако минуту спустя он взял себя в руки и ответил, что «Его Величество окажет своему городу такую честь, о которой тому даже и не мечталось», после чего, кланяясь, вышел, и волнению его не было предела.

Мигом добравшись в карете до Ратуши и войдя в свой кабинет, он долго размышлял. Действительно, король поставил его в чрезвычайно трудное положение, потому что Ратуша никак не была приспособлена для того, чтобы ставить там балеты, да и вообще устраивать какие бы то ни было театрализованные представления. Конечно, в Большом зале поместилось бы множество зрителей, а в примыкающих к нему меньших помещениях можно было бы поставить банкетные столы – но какие же комнаты предоставить Его Величеству и его труппе, чтобы артисты могли там облачиться в свои карнавальные костюмы? Пришлось созвать на совет господ эшевенов. Все вместе решили, что Его Величеству в качестве гримуборной и костюмерной отведут кабинет секретаря суда, а все остальные, так уж и быть, переоденутся в кабинете прокурора. Решив эту сложную проблему, пятеро высших представителей городской власти, поскольку времени на приготовления оставалось всего ничего, немедленно вызвали на ковер городских служащих и снабженцев. Хозяину столярной мастерской было поручено преобразовать Большой зал в театр для выступления королевской труппы во главе с Людовиком XIII, возвести подмостки, на которые поднимутся артисты, а напротив – галереи, где разместятся приглашенные зрители. Ковровщикам – затянуть деревянные каркасы парчой, повесить гобелены, устлать паркет турецкими коврами. Кроме того, артиллерийскому офицеру было дано указание приготовить все необходимые боеприпасы для того, чтобы встретить и проводить короля пушечными залпами: больше шума – больше торжественности. Одновременно в Ратушу вызвали прославленную трактирщицу мадам Куаффье, у которой были приобретены для пиршества хлеб, вино и рыба, а у бакалейщика, мэтра Иоахима дю Пона заказали, с одной стороны, невиданное количество емкостей с разными вареньями, а с другой – такое же невиданное – свечей белого воска: их заранее приглашенный «специалист» вставит в нужное время в жестяные настенные светильники и хрустальные канделябры. Наконец, в ближайшие же дни следовало собрать оркестр получше из скрипачей и других музыкантов.

Обо всем вроде бы договорились, и с этих пор градоначальникам показалось, будто не осталось причин для того, чтобы Его Величество высказал по какому-либо поводу недовольство. Начались подготовительные работы, а когда они подходили к концу, приехали с инспекцией городские и придворные устроители. Результатом стала уверенность в том, что все пока идет как надо. Вот и жили господа градоначальники спокойно и безмятежно до 17 февраля, а в этот роковой для них день явился посланец короля, некий дворянин, который сообщил, что Его Величество предупреждает: для представления балета понадобится коекакая машинерия сцены, а главное – ничего не выйдет без слона, верблюда, двух мулов, четырех попугаев на человеческих ногах, а весь этот механический зверинец невозможно будет доставить посреди ночи в Ратушу из Лувра, следовательно, надо заказать точные их копии у известного скульптора Мишеля Бурдена, который требует за работу девятьсот ливров. Господа градоначальники были весьма недовольны: такие расходы тяжким бременем ложились на скудный бюджет. К тому же их одолевало беспокойство: а успеется ли все, что надо, ко времени? И не возникнут ли еще какие-то новые трудности?

Тем не менее 21 февраля все они в полном составе отправились приглашать на праздник мессира Эркюля де Рогана, герцога де Монбазона, губернатора Парижа. Самые красивые женщины города, жены представителей крупной буржуазии – советников, квартиньеров, членов Парламента, служащих и офицеров Шатле, начальников ополчения, видных коммерсантов – свои приглашения уже к тому времени получили.

Утро 24 февраля – дня, назначенного королем для представления, – прошло в хлопотах. Обеспечивалась охрана в залах, воздвигались на Гревской площади барьеры, чтобы помешать посторонним наводнить Ратушу. С четырех часов пополудни приглашенные, которых должны были встречать и разводить по местам городские стражники, наряженные по такому случаю в голубые казаки[55]Казак – род плаща из четырех частей, скрепленных между собой не наглухо, а пуговицами или пряжками. Число застежек могло доходить до 150. Короткие казаки носили мушкетеры. – Прим. пер.
и шляпы с перьями, уже толпились на возвышении для зрителей в Большом зале. К пяти, когда в Ратуше появились госпожа президентша (жена председателя столичного Парламента) и супруга купеческого старшины, на Париж уже опустились сумерки, а скоро и совсем стемнело. Лакеи зажгли свечи. Скрипки заиграли куранты и бранли[56]Куранта и бранль – чрезвычайно популярные при Дворе в ту эпоху французские танцы. – Прим. пер.
. Господа градоначальники, отдав музыкантам приказ начинать, надеялись, что дамы, желая убить время и не томиться бесконечным ожиданием, пока прибудет король (а прибыть он должен был еще не скоро), потанцуют, но их надежды не оправдались: ни одна не решилась покинуть свое место из опасения не найти его снова.

В четыре утра, когда свечи в бра и канделябрах уже дважды догорели и дважды были заменены, а собравшиеся клевали носами, так что, казалось, Большой зал вот-вот превратится в сонное царство, прогремели пушечные выстрелы. Залпы, донесшиеся с берега Сены, возвещали: приближается Его Величество. Господа градоначальники мигом накинули наполовину красные, наполовину темно-коричневые мантии и бегом понеслись навстречу королю. Запыхавшись, они еле смогли вымолвить положенные по такому случаю речи, единственный смысл которых сводился к двум словам: «Добро пожаловать!», а король извинился за опоздание. Людовика немедленно проводили в отведенный под его личную костюмерную кабинет, а всех остальных – старшего из королевских братьев, герцога Орлеанского – Месье[57]У короля, помимо его родного брата Гастона Орлеанского, были сводные братья – дети Генриха IV от фавориток.
, двенадцать принцев и знатных сеньоров из свиты – в предназначенные для них комнаты, где они также могли бы переодеться.

Быстренько, с помощью лакеев, переоблачившись в шутовской костюм исполнителя серенад, в котором он должен был появиться на сцене ближе к концу представления, король в ожидании выхода на подмостки укрылся в ложе городского старшины плотников и столяров, откуда он видел все, оставаясь не замеченным никем. Другие танцоры не торопились с перевоплощением в персонажей спектакля. Наконец, в пять часов утра, прозвучали первые такты балетной увертюры[58]«Великий бал богатой вдовушки из Бильбао», Париж, типография Лувра. (Impimre du Louvre).
. Присутствовавшие, которым были розданы маленькие книжечки с написанным стихами и прозой и хоть сколько-то прояснявшим чрезвычайно туманный сюжет сценарием представления, ознакомившись с ним, перестали жалеть о потерянных в томительном ожидании тринадцати часах…

Никогда еще подобная буффонада не рождалась в результате совместных усилий под перьями королевских поэтов и в фантазии художников-оформителей. Действие спектакля происходило на балу, устроенном некоей богатой вдовушкой из Бильбао. Эта старая кляча, уверенная в собственной неотразимости, лезла из кожи вон и крутилась как белка в колесе, потому что шутники из числа ее «друзей» сумели убедить бедняжку в том, что пятеро королей всех частей света оспаривают право на ее руку и сердце. И самым забавным был, конечно, парад «королей». Они появлялись на сцене один за другим, наряженные в донельзя экстравагантные – все в блестках и мишуре – пестрые лохмотья, у кого-то голову венчала шляпа с немыслимым султаном, у кого-то невероятной величины тюрбан. Каждый выезжал на фантастическом и весьма устрашающего вида картонном животном, поставленном на вполне человеческие ноги. «Короли» метались по сцене, плясали и кувыркались, вознося хвалы обалдевшей от счастья дуре с физиономией сказочного чудовища. Среди претендентов на ее руку были король Куско Атабалиппа с «американским» войском и свитой из попугаев; Магомет, согнувшийся под тяжестью Корана; Великий Турок в окружении евнухов; Кацик – верхом на изможденном до последней степени верблюде; прославленный Кам[59]Знаменитый португальский мореплаватель XV в. (иначе – Као), исследовавший устье Конго. – Прим. пер.
, взгромоздившийся на слона, забавно махавшего раздвижным хоботом. Среди действующих лиц имелись и закутанные так, что едва виден был кончик носа, бальи из Гренландии, и другие, еще более несуразные и причудливые персонажи, каждого из которых благодарные зрители встречали гомерическим хохотом.

А когда смех, порожденный всей этой нелепицей, утих, состоялся последний выход: на подмостках появился король в наряде исполнителя серенад и грациозностью своего танца сорвал бешеные аплодисменты. Воодушевление зрителей не знало пределов. Балет продолжался три часа, а после него возвестили о начале бала.

Людовик XIII пригласил на бранль госпожу президентшу, во второй паре пошли Месье с супругой купеческого старшины, кавалеры из свиты поделили между собой самых красивых горожанок из самых состоятельных буржуазных семей. После бранля все отправились на банкет. Король пришел в восторг от того, как изящно расставлены большие блюда с рыбой между двумя кораблями из позолоченного серебра, потом внимательно осмотрел строго охраняемый лучниками роскошный серебряный буфет – весь в драгоценных украшениях[60]Этот буфет, приобретенный городом в 1619 г. за 18 049 ливров 12 су и 6 денье, был подарен Марии Медичи, но она оставила его в распоряжении эшевенов («Национальный Архив» – «Archives nationales», HI 1796, f-os 216 v° и следующие за ним).
. Потом он долго молча вкушал предложенные яства, затем попросил налить вина и, поднимая бокал, с улыбкой повернулся к господину купеческому старшине. «Хочу выпить за вас и за весь Город!» – сказал он и, обращаясь к эшевенам и секретарю суда, добавил: «И за этих господ, разумеется, пью тоже». Кларет с парижских виноградников был мигом поглощен, Людовик похвалил его приятнокисловатый вкус. Утолив таким образом жажду, Его Величество приказал наполнить этим чудесным вином бокалы «всех господ градоначальников», ибо ему хочется, чтобы они в свою очередь «выпили за своего короля». Дрожа от возбуждения: надо же, какую честь им оказывают! – городские чиновники и судьи подняли кубки, заверяя весьма благодушно настроенного монарха в том, что радость, с которой они пьют за его здоровье и славу, просто-таки «несравненна»…

Вскоре Людовик перешел от рыбного стола к столу, уставленному вареньями. Глаза его засверкали от предвкушения новых наслаждений, и он воскликнул:

– Боже, как это прекрасно!

После чего, не тратя времени на долгие разговоры, выбрал из огромного количества сластей три банки мармелада, показавшегося ему наиболее аппетитным, и только разделавшись с ними, то есть наконец вполне насытившись, встал с места.

В то время как Его Величество выказывал господам градоначальникам свою глубокую удовлетворенность, говоря, что «нигде не видывал такого порядка и нигде не едал с подобным аппетитом», за спиной короля оголодавшая толпа зрителей брала приступом столы. Высокопоставленные гости так напирали друг на друга, их стремление к пище было столь велико, что половина блюд со снедью была попросту сметена, и посуда с грохотом посыпалась на дорогие ковры. Однако никто этому не удивился, потому что в ту эпоху умение себя вести и сдержанность были качествами никому не известными.

Часы Ратуши пробили девять раз. Король, сопровождаемый купеческим старшиной и эшевенами, медленно двинулся к выходу. Брат Людовика, Месье, равно как и знатные танцоры, участвовавшие в представлении, – вслед за ним. Выйдя на крыльцо парадного подъезда, Его Величество остановился и довольно долго простоял в молчании, совершенно по-детски радуясь грохоту пушек и восторженным крикам простого люда, собравшегося на Гревской площади. Несмотря на то, что давно рассвело, дальние улицы, в лабиринт которых должна была углубиться его карета, были еще освещены праздничными бумажными фонариками, гирляндами, свисавшими от гребней крыш до первых этажей домов.

Представители городских властей провожали взглядом экипаж Его Величества. Вернется ли король когда-нибудь в Ратушу, чтобы еще хоть раз станцевать здесь, продемонстрировав свои гибкость и изящество? Король вернулся: на следующий же год (16 февраля 1627 г.) он вышел на подмостки в представлении «Всерьез и гротескно». Торжество, начавшееся в этот раз огнями фейерверков, дальше протекало в точно таких же условиях, что и год назад. Можно ли предположить, что король убедился во время этой второй попытки проникновения в мир буржуазии: все зря, пустая трата времени, нет никакого смысла разыгрывать шута перед этими деловыми людьми, перед этими судейскими крысами? что подчинить их все-таки удастся скорее путем принуждения, чем рассыпая любезности направо и налево? Да, такое предположение кажется вполне обоснованным, потому что с этих пор Людовик XIII окончательно прекратил какие бы то ни было карнавальные перемещения[61]В 1639 г. Ришелье, в свою очередь, захотел, чтобы его племянник, маркиз де Брезе, станцевал в Ратуше «Балет радости по поводу благополучного появления на свет монсеньора Дофина», впервые показанный в его особняке 8 марта. Высокопреосвященство вообще-то не пользовался популярностью в кругах буржуазии. Он послал к эшевенам Марка Пиоша де Лаверня, отца будущей графини де Лафайетт, поручив тому уладить все дела с представлением. 13 марта, когда толпа наводнила зал, вытеснив оттуда приглашенных, Брезе, как и другие танцоры из его труппы, отказался выступать перед сборищем негодяев. Пришлось перенести представление на 17 марта. Но в этот день беспорядок оказался еще более диким. Стражники позволяли войти всякому, кто даст им взятку. На подмостках жрали и напивались, как на ярмарке. Растаскивали угощение по домам. В дальнейшем эшевены поняли, что следует приобрести все необходимое для проведения празднеств и что Ратуше хорошо бы стать повеселее, так сказать, «гуманизировать» ее. Оборудование и инвентарь, закупленные тогда и хранившиеся в подвалах Ратуши, нередко использовались при Людовике XIV, который, однако, остерегался развлекать буржуазию танцами в собственном исполнении, потому что Фронда ясно дала ему понять: если понадобится, эта самая буржуазия восстанет против трона в одной связке с народом.
.