Южная Африка, 1918
Вечером 21 апреля 1918 года в Йоханнесбурге, в невзрачной кофейне в районе Кенсингтон, встретились трое молодых людей. Младшему, Вернеру ван дер Мерве, только что сравнялось девятнадцать. Старшему, Хеннингу Клопперу, было двадцать два. Третьему в компании — его звали Ганс дю Плейс — через несколько недель стукнет двадцать один. Именно в этот вечер они хотели обсудить, как лучше отметить его день рождения. Никто из них не думал не гадал, что встреча в кенсингтонской кофейне станет исторической. О дне рождения Ганса дю Плейса в тот вечер не было сказано ни слова. Даже Хеннинг Клоппер, выдвинувший идею, которой предстояло изменить все южноафриканское общество, понятия не имел о масштабе и последствиях еще толком не созревших собственных мыслей.
Эти три молодых человека не походили друг на друга ни наружностью, ни темпераментом, ни характером. Но кое-что их роднило. Кое-что очень важное. Все трое были буры. Все трое принадлежали к старинным семействам: их предки, бесприютные голландские гугеноты, поселились в Южной Африке еще в восьмидесятых годах XVII века, занесенные туда одной из первых больших волн иммиграции. Когда английское влияние в Южной Африке усилилось и в конце концов приняло форму откровенного притеснения, буры запрягли волов в фургоны и начали свое долгое странствие в глубь страны, на беспредельные равнины за Ваалем и Оранжевой. Эти трое юношей, как и все буры, считали свободу и независимость залогом жизни своего языка и культуры. Свобода давала гарантию от нежелательного смешения с ненавистными англичанами, а тем паче с коренным черным населением и с индийским меньшинством, которое обеспечивало себе пропитание главным образом торговлей в прибрежных городах вроде Дурбана, Порт-Элизабета и Капстада.
Хеннинг Клоппер, Вернер ван дер Мерве и Ганс дю Плейс были бурами. И никогда об этом не забывали, никогда не представляли себе иного. Прежде всего они этим гордились. С самого раннего детства им внушали, что буры — народ избранный. Но с другой стороны, принадлежность к бурам была из тех прописных истин, о которых они, изо дня в день встречаясь в маленькой кофейне, говорили редко. Все это просто было, просто существовало как незримый залог их задушевной дружбы, их мыслей и чувств.
Поскольку все трое служили конторщиками в Южноафриканской железнодорожной компании, в кофейню они ходили все вместе, после работы. Обычно болтали о девушках, мечтали о будущем, рассуждали о большой войне, которая недавно закончилась в Европе. Но в этот вечер Хеннинг Клоппер сидел задумчивый и молчаливый. Остальные, привыкшие к его всегдашней разговорчивости, смотрели на него с удивлением.
— Ты не заболел? — спросил Ганс дю Плейс. — Может, малярия?
Хеннинг Клоппер, не ответив, рассеянно покачал головой.
Ганс дю Плейс пожал плечами и обернулся к Вернеру ван дер Мерве.
— Он размышляет, — сказал Вернер. — Прикидывает, как бы через год увеличить свое жалованье с четырех до шести фунтов в месяц.
Эта тема постоянно всплывала в их разговорах: как убедить вечно недовольное начальство повысить их скудное жалованье. Однако ж они не сомневались, что в конце концов сделают в железнодорожной компании прекрасную карьеру и достигнут высоких постов. Все трое верили в себя, были энергичны и умны. Только вот, на их взгляд, дело шло невыносимо медленно.
Хеннинг Клоппер взял чашку и отхлебнул кофе. Тронул кончиками пальцев высокий белый воротничок — сидит как следует. Потом медленно провел ладонью по расчесанным на прямой пробор волосам и с расстановкой произнес:
— Я хочу рассказать вам одну историю, которая случилась сорок лет назад.
Вернер ван дер Мерве, прищурившись, посмотрел на него в свои очки без оправы.
— Слишком ты молод, Хеннинг, — сказал он. — Вот лет через восемнадцать тебе будет что вспомнить и рассказать о событиях сорокалетней давности. А пока рановато.
Хеннинг Клоппер покачал головой:
— Это не мои воспоминания. Речь вовсе не обо мне и не о моей семье, а об английском сержанте по имени Джордж Страттон.
Ганс дю Плейс, который пытался раскурить сигарку, от удивления едва не выронил спичку.
— С каких это пор ты интересуешься англичанами? Хороший англичанин — мертвый англичанин, кто бы он ни был: сержант, политик или рудничный управляющий.
— Он мертв, — сказал Хеннинг Клоппер. — Сержант Джордж Страттон мертв. Можешь не беспокоиться. Я как раз и хочу рассказать вам о его смерти. Он умер сорок лет назад.
Ганс дю Плейс открыл было рот, собираясь сделать очередное замечание, но Вернер ван дер Мерве поспешно тронул его за плечо:
— Погоди. Пусть Хеннинг расскажет.
Хеннинг Клоппер отхлебнул еще глоток кофе, тщательно промокнул салфеткой рот и тонкие светлые усики.
— Это случилось в апреле тысяча восемьсот семьдесят восьмого года, — начал он. — Когда англичане воевали с восставшими африканскими племенами.
— И потерпели поражение, — вставил Ганс дю Плейс. — Только англичане способны потерпеть поражение от дикарей. При Исандлуане и Роркс-Дрифте английская армия показала свою полную беспомощность. Дикари их попросту вырезали.
— Дай ему рассказать, — вмешался Вернер ван дер Мерве. — Что ты все время перебиваешь!
— То, о чем я хочу рассказать, произошло в окрестностях реки Бюффелсрифир, — продолжал Хеннинг Клоппер. — Местные жители называют ее Гонгко. Отряд конных стрелков под командой Страттона, став лагерем, занял позиции в открытом поле близ реки. Прямо перед ними была гора, не помню, как она называлась. А за этой горой укрывались воины племени коза, немногочисленные и плохо вооруженные. Солдатам Страттона не о чем было беспокоиться. Высланные вперед лазутчики уверяли, что войско у коза недисциплинированное и, судя по всему, готовится отступить. Вдобавок в тот день Страттон и его люди ожидали прибытия подкреплений силой как минимум в батальон. И вдруг сержант Страттон, который издавна славился своим несокрушимым спокойствием, повел себя очень странно: принялся ходить по лагерю и прощаться с солдатами. Очевидцы говорили позднее, что его словно бы поразила внезапная лихорадка. Потом он достал пистолет и выстрелил себе в голову, прямо на глазах у солдат. Когда Страттон покончил с собой у реки Бюффелсрифир, ему было двадцать шесть лет. Всего на четыре года больше, чем мне сейчас.
Хеннинг Клоппер неожиданно замолчал, будто конец истории удивил его самого. Ганс дю Плейс выпустил колечко дыма, ожидая продолжения. Вернер ван дер Мерве щелкнул пальцами, подзывая черного официанта, который вытирал столик в другом конце зала.
— Это все? — спросил Ганс дю Плейс.
— Да, — ответил Хеннинг Клоппер. — Разве этого недостаточно?
— По-моему, надо заказать еще кофе, — сказал Вернер ван дер Мерве.
Черный официант, прихрамывавший на одну ногу, с поклоном принял заказ и исчез на кухне.
— Зачем ты нам это рассказал? — спросил Ганс дю Плейс. — При чем тут английский сержант, который перегрелся на солнце и пустил себе пулю в висок?
Хеннинг Клоппер посмотрел на своих друзей с удивлением:
— Вы не понимаете? В самом деле не понимаете?
Удивление его было неподдельным, без следа наигранности. Случайно наткнувшись дома у родителей в каком-то журнале на рассказ о смерти сержанта Страттона, он сразу почувствовал, что она чем-то его задела. Что-то в судьбе сержанта показалось ему очень близким. Сперва эта мысль смутила его, потому что шла вразрез с его убеждениями. Ну что у него может быть общего с сержантом английской армии, который явно в припадке безумия приставил к виску пистолет и нажал на курок?
Но в сущности, внимание его привлекла вовсе не судьба Страттона, а заключительные строки заметки. Рядовой, который был очевидцем этого инцидента, спустя много лет рассказал, что в свой последний день сержант Страттон все время бормотал себе под нос несколько слов, снова и снова, как заклинание. Лучше мне пустить себе пулю в лоб, чем попасть живым в лапы воинов коза.
Именно так Хеннинг Клоппер воспринимал собственное положение — положение бура в Южной Африке, где господствовали англичане. Он как бы внезапно осознал, что стоит перед тем же выбором, что и сержант Страттон.
Покорность, подумал он тогда. Нет ничего хуже, чем жить в обстоятельствах, над которыми ты сам не властен. Всех моих собратьев, весь мой народ принуждают жить по английским законам, под английским губернатором, среди английского презрения. Нашей культуре повсюду грозят опасности и клевета. Англичане не оставят попыток сломить нас. Самое страшное в покорности, что она может стать привычкой, смирением, которое цепенящей отравой растекается в крови, а ты сам даже не замечаешь этого. И вот тогда покорность уже необратима. Последние очаги сопротивления подавлены, сознание замутилось и мало-помалу гаснет.
До сих пор он ни разу еще не делился своими мыслями с Гансом дю Плейсом и Вернером ван дер Мерве. Но замечал, что, когда речь заходила о совершенных англичанами несправедливостях, в их репликах все чаще сквозили горечь и ирония. Но той, казалось бы, вполне естественной ярости, что когда-то заставила его отца воевать с англичанами, не было и следа.
Это пугало его. Кто окажет сопротивление англичанам, если не его собственное поколение? Кто защитит права буров, если не он, не Ганс дю Плейс и не Вернер ван дер Мерве?
История сержанта Страттона прояснила ему то, что он в глубине души давным-давно знал. Но теперь он чувствовал, что прятаться от этого больше нельзя.
Я предпочту покончить самоубийством, но не покорюсь. А поскольку я хочу жить, необходимо уничтожить причины покорности.
Вот так проста и так трудна, но притом однозначна была альтернатива.
Хеннинг Клоппер и сам недоумевал, почему выбрал именно этот день, чтобы рассказать друзьям о сержанте Страттоне. Просто вдруг почувствовал, что больше не в силах ждать, и все. Час пробил, теперь не время праздно рассиживаться по вечерам в уютной кофейне, мечтая о будущем и строя планы насчет дней рождения. Есть кое-что поважнее, без чего вообще нет и не может быть будущего. Англичане, если им не нравится в Южной Африке, могут вернуться в метрополию или отправиться на другие рубежи беспредельной Британской империи. Но у Хеннинга Клоппера и других буров нет ничего, кроме Южной Африки. Спасаясь от религиозных гонений, они без малого два с половиной столетия назад сожгли за собой все мосты и обосновались в Южной Африке, где обрели свой потерянный рай. Перенесенные лишения внушили им мысль о том, что они — народ избранный. Именно здесь, на южной оконечности Африканского континента, их ожидало будущее. Будущее — или же покорность, а значит, медленная, но неотвратимая гибель. Третьего не дано.
Старик официант подковылял с кофейным подносом. Неловкими руками собрал грязную посуду, расставил на столе чистые чашки и кофейник. Хеннинг Клоппер закурил сигарету и посмотрел на друзей.
— Вы не понимаете? — повторил он. — Не понимаете, что перед нами тот же выбор, что и перед сержантом Страттоном?
Вернер ван дер Мерве снял очки, протер стекла носовым платком:
— Хочу видеть тебя отчетливо, Хеннинг. Хочу убедиться, что напротив меня сидишь именно ты.
Хеннинг Клоппер вдруг разозлился. Ну почему они не понимают, что он хотел им сказать? Неужели и вправду он один так думает?
— Вы в самом деле не видите, что творится вокруг? — сказал он. — Если мы не готовы защитить свое право быть бурами, то кто это сделает? Выходит, пусть весь наш народ будет растоптан и вконец ослаблен, так что ему только и останется последовать примеру Джорджа Страттона!
Вернер ван дер Мерве медленно покачал головой, и Хеннингу Клопперу послышались в его голосе виноватые нотки, когда он сказал:
— Мы проиграли большую войну. Нас слишком мало, и мы позволили, чтобы в стране, которая когда-то была нашей, стало слишком много англичан. Волей-неволей нам придется каким-то образом ладить с англичанами. Ничего не поделаешь. Нас слишком мало, и мы останемся в меньшинстве. Даже если наши женщины только и будут рожать детей.
— Дело не в том, чтобы нас стало много! — воскликнул Хеннинг Клоппер. — Дело в вере. В ответственности.
— Не только, — сказал Вернер ван дер Мерве. — Теперь я понимаю, почему ты рассказал эту историю. Думаю, ты прав. Хотя мне лично незачем напоминать, кто я такой. Но ты мечтатель, Хеннинг Клоппер. Реальность надо видеть такой, как она есть. А ее даже твои мертвые сержанты не изменят.
Ганс дю Плейс, попыхивая сигаркой, внимательно прислушивался к разговору. Теперь он положил ее в пепельницу и взглянул на Хеннинга Клоппера.
— Ты что-то задумал, — сказал он. — Как же, по-твоему, мы должны поступить? Как коммунисты в России? Вооружиться и уйти партизанить в Драконовы горы? Вдобавок ты забываешь, что в этой стране не одних только англичан слишком много. Главная угроза нашему образу жизни — чернокожие туземцы.
— Эти никогда не будут иметь веса, — отозвался Хеннинг Клоппер. — Они настолько ниже нас, что всегда будут делать то, что мы прикажем, и думать так, как хочется нам. Будущее — это борьба за влияние между нами и англичанами. И все.
Ганс дю Плейс допил свой кофе и окликнул старика официанта, который в ожидании неподвижно стоял возле кухонной двери. В кофейне было малолюдно — они трое да несколько пожилых мужчин, погруженных в шахматную партию.
— Ты не ответил на мой вопрос, — сказал Ганс дю Плейс. — Ты что-то задумал?
— У Хеннинга всегда отличные идеи, — вставил Вернер ван дер Мерве. — Наверняка замыслил либо улучшить планирование на сортировочных станциях Южноафриканской железнодорожной компании, либо приударить за красивыми женщинами.
— Может быть, — улыбнулся Хеннинг Клоппер. Похоже, друзья начинают прислушиваться. И хотя мысли его еще не обрели отчетливой формы, он понимал: необходимо рассказать обо всем, что он так долго носил в себе.
Старик официант подошел к столику.
— Три рюмки портвейна, — распорядился Ганс дю Плейс. — Неприятно, конечно, пить то, чем так восхищаются англичане. Впрочем, делают это вино как-никак в Португалии.
— Многие крупнейшие португальские винодельни, производящие портвейн, принадлежат англичанам, — заметил Вернер ван дер Мерве. — Спасу нет от этих чертовых англичан. Повсюду кишат.
Официант принялся собирать со стола кофейные чашки и как раз, когда Вернер ван дер Мерве заговорил об англичанах, ненароком толкнул столик. Сливочник опрокинулся, и содержимое брызнуло на рубашку молодого человека.
За столом воцарилась тишина. Секунду-другую Вернер ван дер Мерве смотрел на официанта. Потом вскочил, ухватил старика за ухо и немилосердно встряхнул.
— Ты испачкал мне рубашку!
И он с размаху ударил официанта по щеке. Старик пошатнулся, но ничего не сказал, поспешил на кухню за портвейном.
Вернер ван дер Мерве сел, носовым платком смахнул с рубашки сливки.
— Африка была бы раем, — вздохнул он, — если б не англичане. И если б негров осталось ровно столько, сколько нам нужно.
— Южная Африка станет раем, — сказал Хеннинг Клоппер. — Мы сделаем ее такой. Будем главными начальниками на железной дороге. И не просто главными начальниками, но начальниками-бурами. Мы напомним всем нашим сверстникам, какие надежды на нас возложены. Мы должны возродить свою гордость. Чтобы англичане поняли: мы никогда не покоримся. Мы не такие, как Джордж Страттон, мы не сдадимся.
Он умолк — официант поставил на стол три рюмки и полубутылку портвейна.
— Ты не извинился, кафр, — сказал Вернер ван дер Мерве.
— Прошу простить мою неловкость, — сказал официант по-английски.
— В будущем тебе придется выучить африкаанс, — заметил Вернер ван дер Мерве. — Каждый кафр, который говорит по-английски, пойдет под трибунал и будет расстрелян как собака. Ступай. Исчезни!
— Пусть угостит нас портвейном, — предложил Ганс дю Плейс. — Он забрызгал тебе рубашку. И будет вполне справедливо, если он заплатит за вино из своего жалованья.
Вернер ван дер Мерве кивнул.
— Ты понял, кафр?
— Конечно-конечно, я заплачу, — ответил официант.
— Заплачу с радостью, — добавил Вернер ван дер Мерве.
— Я с радостью заплачу за вино, — повторил официант.
Когда они вновь остались одни, Хеннинг Клоппер продолжил разговор, как будто их и не прерывали. Инцидент с официантом был уже забыт.
— Думаю, нам надо учредить свой союз, — сказал он. — Или, может, клуб. Разумеется, только для буров. Там мы будем собираться, проводить диспуты, изучать свою историю. Клуб, где по-английски говорить запрещено, только на нашем языке. Там мы будем петь наши песни, читать наших писателей, есть нашу еду. Начнем здесь, в Кенсингтоне, в Йоханнесбурге, а потом, глядишь, расширимся. Заведем отделения в Претории, в Блумфонтейне, Кингуильямстауне, Питермарицбурге, Капстаде — повсюду. Нужно разбудить людей. Напомнить, что буры никогда не покорятся, никогда не позволят победить свой дух, даже если тело умрет. Мне кажется, многие только и ждут, чтобы возникло такое движение.
Они подняли рюмки.
— Отличная идея, — сказал Ганс дю Плейс. — Но все же я надеюсь, у нас будет время иногда встречаться с красивыми женщинами.
— Конечно, — кивнул Хеннинг Клоппер. — Все будет как обычно. Просто добавится кое-что, о чем мы прежде старались не думать. И это придаст нашей жизни совершенно новый смысл.
Хеннинг Клоппер заметил, что говорит торжественно, даже патетически. Но пожалуй, сейчас именно так и надо. Ведь речь идет о великих планах, о будущем всего народа, всех буров. И высокие слова здесь вполне уместны, разве нет?
— А женщины тоже войдут в наш союз, как ты думаешь? — осторожно полюбопытствовал Вернер ван дер Мерве.
Хеннинг Клоппер покачал головой.
— Нет. Это для мужчин, — ответил он. — Нашим женщинам незачем бегать по митингам. Это не в наших традициях.
Они чокнулись. Хеннинг Клоппер вдруг осознал, что его друзья уже ведут себя так, будто воля к возрождению того, что было утрачено в войне, закончившейся шестнадцать лет назад, возникла у них самих. Но он не обиделся. Наоборот, даже почувствовал облегчение. Ведь это значит, он все же рассуждал правильно.
— Название, — сказал Ганс дю Плейс. — Устав, правила приема, формы встреч. Ты наверняка все продумал.
— Не спеши, — ответил Хеннинг Клоппер. — Сперва надо хорошенько поразмыслить. Именно теперь, когда назрела необходимость возродить самосознание буров, очень важно набраться терпения. Поспешность может все загубить. А мы не вправе потерпеть неудачу. Для англичан союз молодых буров все равно что бельмо на глазу. Они всеми средствами будут мешать нам, препятствовать, угрожать. И мы должны быть во всеоружии. Пока договоримся так: окончательное решение мы примем в течение трех месяцев. А до тех пор все подробно обсудим. Мы же бываем тут каждый день. Пригласим друзей, послушаем их соображения. Но прежде всего разберемся в себе самих. Готовы ли мы это сделать? Готовы ли кое-чем пожертвовать ради своего народа?
Хеннинг Клоппер умолк. Взгляд его скользил по лицам друзей.
— Засиделись мы, — сказал он. — Я проголодался, пойду домой обедать. Но завтра продолжим этот разговор.
Ганс дю Плейс разлил по рюмкам остатки портвейна. Потом встал:
— Выпьем за сержанта Джорджа Страттона. Давайте покажем несокрушимую силу буров, выпив за мертвого англичанина.
Остальные тоже встали и подняли рюмки.
Старик африканец, стоя в темноте возле кухонной двери, наблюдал за тремя молодыми мужчинами. Гнетущая боль незаслуженной обиды терзала его. Но он знал, что все это пройдет. По крайней мере канет в забвение, которое гасит любое горе. И на следующий день он опять подаст кофе этой троице.
Через месяц с небольшим, 5 июня 1918 года, Хеннинг Клоппер вместе с Гансом дю Плейсом, Вернером ван дер Мерве и еще несколькими друзьями учредил союз, который решено было назвать «Молодая Южная Африка».
А через несколько лет, когда организация численно выросла и окрепла, Хеннинг Клоппер предложил в будущем называть ее «Брудербонд» — «Союз братьев». Теперь в нее могли вступать мужчины разного возраста, не только моложе 25 лет. Зато прием женщин был полностью воспрещен.
Но самое важное событие произошло в клубном зале йоханнесбургской гостиницы «Карлтон» поздним вечером 26 августа 1921 года. Было принято решение сделать «Союз братьев» тайным обществом с посвятительными обрядами и клятвой в нерушимой верности его цели — защищать права буров, избранного народа Южной Африки, их родины, где в один прекрасный день они обретут безраздельную власть. «Союз братьев» скроется в молчании, и члены его будут действовать неприметно.
Тридцать лет спустя «Союз братьев» пользовался в важнейших сферах южноафриканского общества почти неограниченным влиянием и властью. Чтобы стать президентом страны, нужно было состоять в «Союзе» или получить его благословение. Только заручившись поддержкой незримого «Брудербонда», можно было войти в правительство, занять весомое положение в обществе, ибо он один распоряжался всеми назначениями и повышениями по службе. Священники, судьи, профессура, владельцы газет и журналов, бизнесмены — все, кто имел влияние и власть, были членами «Союза братьев», все принесли ему клятву верности и обет молчания ради великой миссии оберегать и защищать избранный народ.
Без этого союза законы об апартеиде, принятые в 1948 году, никогда бы не стали реальностью. Но у президента Яна Смэтса и его Объединенной партии сомнений не возникало. За ними стоял «Союз братьев», и потому они имели возможность закрепить сегрегацию между так называемыми низшими расами и белым народом господ в агрессивной системе законов и предписаний, которые раз и навсегда гарантируют, что развитие Южной Африки пойдет по пути, назначенному бурами. Избранным мог быть только один народ. Этот тезис оставался основой основ.
В 1968 году «Союз братьев» в полной секретности отметил свое пятидесятилетие. Хеннинг Клоппер — к тому времени он был единственным живым учредителем — произнес речь и закончил ее такими словами: «Понимаем ли мы на самом деле, в глубине нашего сознания, какие невероятные силы собраны сегодня вечером в этих четырех стенах? Существует ли в Африке более влиятельная организация? Существует ли более влиятельная организация где-нибудь в мире?!»
К концу 70-х годов влияние «Союза братьев» на южноафриканскую политику резко пошло на убыль. Система апартеида, опиравшаяся на постоянное угнетение черного и цветного населения страны, начала разрушаться изнутри, по причине своей органической абсурдности. Надвигалась катастрофа, и белые либералы более не хотели и не могли оставаться пассивными наблюдателями.
Но прежде всего переполнилась чаша терпения черных и цветных меньшинств. Гнет системы апартеида превзошел последний предел. Протест набирал силу, близилась решающая схватка — кто кого.
Однако и поборники апартеида среди буров тоже начали задумываться о будущем.
Избранный народ никогда не покорится. Лучше умереть, чем сесть за один стол и разделить трапезу с африканцем или цветным, — таково было их кредо. Фанатическая идея продолжала жить, хотя влиятельность «Союза братьев» изрядно ослабела.
В 1990 году Нельсон Мандела вышел на свободу, просидев без малого тридцать лет в политических застенках Роббен-айленда.
Весь мир ликовал, а многие буры между тем восприняли освобождение Нельсона Манделы как негласное, но категорическое объявление войны, и президент де Клерк стал для них ненавистным изменником.
Именно в это время в обстановке строжайшей секретности собралась на совет группа людей, которые полагали себя ответственными за будущее буров. Они не ведали жалости. И твердо верили, что действуют во исполнение воли Всевышнего. Они никогда не покорятся. И не поступят как сержант Джордж Страттон.
Они были готовы всеми способами и средствами защищать право, которое почитали священным.
На своем тайном совете они приняли решение развязать гражданскую войну, а эта война могла привести к одному-единственному результату. К опустошительной кровавой бойне.
В том же году скончался Хеннинг Клоппер, девяноста четырех лет от роду. На закате жизни он часто в грезах как бы сливался с сержантом Джорджем Страттоном. И всякий раз, когда во сне приставлял к виску револьвер, просыпался в темной спальне, обливаясь холодным потом. Он был очень стар и уже не следил за происходящим вокруг, но все же понимал, что в Южной Африке настало новое время. Время, где ему места нет. Лежа в потемках без сна, он пытался представить себе будущее. Но тьма была непроглядна, и порой его охватывало огромное беспокойство. Как в далеком сне, он видел себя, Ганса дю Плейса и Вернера ван дер Мерве в маленькой кенсингтонской кофейне и слышал собственный голос, рассуждающий об их ответственности за будущее буров.
И теперь где-то за столиком в кофейне сидят молодые люди, молодые буры, думал он, и говорят о том, как им отвоевать и защитить свое будущее. Избранный народ никогда не покорится, никогда не сложит оружия.
Несмотря на беспокойство, которое иной раз по ночам одолевало его в темной спальне, Хеннинг Клоппер умер в уверенности, что его потомки никогда не поступят так, как поступил сержант Джордж Страттон у реки Гонгко в далекий апрельский день 1878 года.
Буры никогда не покорятся.