1

Наст, стужа. Середина зимы.

В первых числах января 2006 года одинокий волк пересекает неразмеченную границу и по долине Вёулдал попадает из Норвегии в Швецию. Какой-то человек на снегоходе вроде бы замечает его неподалеку от Фьелльснеса, но волк исчезает в лесах к востоку, прежде чем удается выяснить, куда он направляется. В дальних норвежских долинах ему подвернулись остатки мерзлой лосиной туши, и он дочиста обгрыз кости. Однако с тех пор минуло уже два дня. Он опять изрядно проголодался и ищет пропитание.

Этот молодой самец отправился в странствие, чтобы отыскать для себя собственную территорию. И неуклонно продолжает путь на восток. Возле Невъерны, к северу от Линселля, волку попадается еще один мертвый лось. Целые сутки он отъедается, потом бежит дальше. Все время на восток. У Корбелё перебегает через замерзшую реку Юснан, а затем по извилистой тропе бежит вдоль берега к морю. Лунной ночью бесшумно пересекает мост у Ервсё и опять сворачивает в гущу лесов, простирающихся до самого моря.

Рано утром 13 января волк добирается до Хешёваллена, деревушки южнее Хансешё в Хельсингланде. Останавливается, принюхивается. Откуда-то тянет запахом крови. Волк глядит по сторонам. В домах живут люди. Но из труб не курится дым. И острый его слух не улавливает ни единого звука.

А пахнет в самом деле кровью, волк уверен. Стоя на опушке, пытается определить, с какой стороны идет запах. Потом медленно бежит по снегу. Запахом тянет от дома в конце деревни. Он настораживается — вблизи людей необходимы бдительность и терпение. Снова замирает. Запах идет из-за дома. Волк ждет. Но в конце концов двигается дальше. На задворках обнаруживает мертвое тело и тащит тяжелую добычу к опушке леса. Никто его по-прежнему не заметил, даже лая собак не слышно. Студеное утро тонет в полнейшем безмолвии.

На опушке волк приступает к трапезе. Мясо не мерзлое, кусать легко. А он очень голоден. Содрав кожаный сапог, принимается грызть лодыжку, прямо над стопой.

Ночью шел снег, потом перестал. А пока волк ест, на мерзлую землю опять начинают падать мелкие снежные хлопья.

 

2

Проснувшись, Карстен Хёглин вспомнил, что снилась ему фотография. Он неподвижно лежал в постели и чувствовал, как картинка возвращается, словно негатив из сна отправил копию в его сознание. Фото знакомое. Черно-белое, изображает мужчину, сидящего на старой железной кровати, на стене охотничье ружье, под ногами ночной горшок. Когда он впервые увидел этот снимок, его внимание привлекла печальная улыбка на губах старика, от которого веяло робостью и ожиданием. Много позже Карстену рассказали историю этой фотографии. Несколькими годами раньше во время охоты на морских птиц старик насмерть застрелил родного сына. С той поры ружье висело на стене, а старик превратился в полного нелюдима.

Карстен Хёглин подумал, что из великого множества виденных снимков и негативов именно этот ему не забыть никогда. Он был бы счастлив, если б сделал его сам.

Часы на ночном столике показывали половину восьмого. Обычно Карстен Хёглин просыпался ни свет ни заря. Но этой ночью спал плохо, кровать и матрас оказались очень неудобными. Расплачиваясь перед отъездом, он непременно попеняет администратору.

Настал девятый, и последний, день поездки, которую он предпринял благодаря гранту, обеспечившему возможность создать фотодокументацию о заброшенных деревнях и иных мелких поселках, что вот-вот опустеют. Сейчас он находился в Худиксвалле, и оставалось заснять еще одну деревеньку. О ней написал ему в письме кто-то из местных обитателей, прочитавший о его планах. Письмо произвело впечатление на Карстена Хёглина, и завершить поездку он решил именно там.

Он встал, раздвинул шторы. Ночью выпал снег. По-прежнему серый сумрак кругом, солнце еще не поднялось над горизонтом. Закутанная женщина проехала мимо на велосипеде. Карстен проводил ее взглядом, прикидывая, очень ли холодно на улице. Да нет, вряд ли — градусов пять мороза или семь, не больше.

Карстен Хёглин оделся и на весьма неторопливом лифте спустился в холл. Машину он вчера припарковал во дворе гостиницы, для надежности. Но кофры с фотопринадлежностями все ж таки забрал с собой в номер. Как всегда. Что может быть страшнее — подойти к автомобилю и обнаружить, что все фотокамеры украдены!

За стойкой портье сидела молоденькая девушка, не старше двадцати, небрежно накрашенная. Взглянув на нее, он решил жалоб не предъявлять. Все равно ведь не вернется в эту гостиницу.

В столовой, уткнувшись в газеты, завтракали несколько постояльцев. На миг Карстен почувствовал соблазн достать фотоаппарат и запечатлеть эту безмолвную сцену. Почему-то возникло ощущение, что вот это и есть Швеция. Молчаливые люди, склонившиеся над газетами и чашками с кофе, каждый со своими мыслями, со своей судьбой.

Отбросив размышления, он налил себе кофе, сделал два бутерброда, взял яйцо всмятку. А поскольку свободной газеты не нашлось, поел быстро. Он не любил сидеть за столом в одиночестве, без газеты или книжки.

На улице оказалось холоднее, чем Карстен рассчитывал. Став на цыпочки, он посмотрел на градусник за окном холла. Минус одиннадцать. К тому же мороз явно крепчает, подумал он. До сих пор зима была слишком теплая. А теперь вот пришли долгожданные холода. Разместив кофры на заднем сиденье, он врубил движок и принялся чистить лобовое стекло. На сиденье лежала карта. Еще вчера, закончив съемку деревни близ Хасселашё, он прикинул, как проехать к последнему объекту. Сперва по магистрали на юг, затем свернуть у Иггесунда в сторону Сёрфорсы. Дальше есть две возможности: можно либо с запада, либо с востока обогнуть озеро, которое называли то Стуршё, то Лонгшё, сиречь то Большое, то Длинное. На автозаправке у въезда в Худиксвалль говорили, что восточная дорога никуда не годится. Но все-таки он выбрал именно ее. Так быстрее. И освещение этим зимним утром на редкость красивое. Он прямо воочию видел отвесные столбы дыма из труб, поднимающиеся к небу.

Поездка заняла сорок минут. Он таки умудрился один раз заехать не туда: свернул на юг, в сторону Некшё.

Хешёваллен лежал в небольшой ложбине у озера, название которого Карстен не запомнил. Может, Хешё? Густые леса подступали к самой деревне, расположенной вдоль берегового откоса, по обе стороны дороги на Херьедален.

Карстен остановился у въезда в деревню и вышел из машины. Облака начали потихоньку расходиться. Похоже, со светом будет сложновато, вовсе не так выразительно. Он огляделся. Дома как дома, очень тихо кругом. Издали доносится слабый шум автомобилей на магистрали.

Охваченный безотчетной тревогой, он затаил дыхание, как обычно, когда толком не понимал, в чем дело.

Потом до него дошло. Печные трубы. Они холодные. Ни малейшего дымка, который бы так эффектно смотрелся на фотографиях, какие он надеялся отснять. Взгляд медленно скользнул по домам. Дорога расчищена, подумал он. Но ни печки, ни котлы никто не затопил. Ему вспомнилось письмо с рассказом о деревне. Тот человек писал о трубах, о том, как дома словно бы по-детски подавали один другому дымовые сигналы.

Карстен Хёглин вздохнул. Ох уж эти письма. Люди пишут не о том, что есть на самом деле, а о том, что, как им кажется, адресат хочет прочитать. Фотографируй теперь холодные трубы. Или, может, вообще плюнуть на всю затею? Никто ведь не заставляет его снимать Хешёваллен и его обитателей. У него и так достаточно фотографий увядающей Швеции, заброшенных усадеб, уединенных поселков, которые иной раз спасали немцы и датчане, устраивавшие там летние дачи, а не то они просто разрушались и исчезали с лица земли. Карстен решил уехать и опять сел в машину. Взялся за ключ зажигания, однако тотчас засомневался. Раз уж приехал в такую даль, то, наверно, стоит все-таки попытаться сделать несколько портретных фото местных жителей. Как-никак в первую очередь его интересовали лица. Много лет он занимался фотографией, и с каждым годом его все больше привлекали старики. Втайне Карстен Хёглин поставил себе задачу: прежде чем навсегда расстанется с камерой, он сделает альбом женских портретов. Его снимки поведают о той красоте, какую можно найти только в лицах по-настоящему старых женщин, где, подобно отложениям на камне, запечатлелись вся их жизнь и труд.

Карстен Хёглин постоянно высматривал лица, особенно стариковские.

Он снова вылез из машины, надел меховую шапку, достал «лейку М8», с которой не разлучался уже десять лет, и зашагал к ближайшему дому. Всего в деревушке было десять домов, в большинстве красные, некоторые с крытыми крылечками. Новый только один. Новый, конечно, условно, потому что, судя по внешнему виду, построен в 1950-х годах. У калитки Карстен остановился, взял фотоаппарат на изготовку. Табличка сообщала, что живет здесь семья Андре н. Он щелкнул несколько кадров, переустановил диафрагму и выдержку, испробовал разные ракурсы. Освещение по-прежнему слишком сумрачное. Вероятно, снимки получатся попросту размытые. Хотя как знать. Работа фотографа тем и хороша, что иной раз открываешь неожиданные секреты.

Карстен Хёглин нередко работал чисто интуитивно. Не сказать чтобы он наплевательски относился к необходимой проверке экспозиции. Но порой достигал поразительных результатов, поскольку устанавливал время выдержки не слишком точно. Импровизация составляла неотъемлемую часть работы. Как-то раз в Оскарсхамне на рейде стояло судно с поднятыми парусами. День тогда выдался погожий, с ярким солнцем. Но перед тем как сделать снимок, он вдруг решил дыхнуть на объектив, чтобы линза запотела. И на проявленном кадре явился из тумана корабль-призрак. Фотография удостоилась большого приза.

Он на всю жизнь запомнил эту идею.

Калитка открывалась с трудом, пришлось поднажать. На свежем снегу ни следа. И ни звука кругом, даже собаки не лают, подумал Карстен. Будто все вдруг ушли отсюда. Не деревня, а «Летучий голландец».

Он поднялся на крыльцо, постучал в дверь — раз и другой. Ни собаки, ни мяукающей кошки, безмолвие. Мгновенно нахлынула тревога. Что-то здесь определенно не так. Он снова постучал, громче, настойчивее. Подергал дверь — заперто. Старики — народ пугливый, подумалось ему. Запираются, боятся, что все, о чем пишут в газетах, произойдет именно с ними.

Карстен снова замолотил в дверь — без ответа. И решил, что дом, наверно, пустует.

Выйдя за калитку, он направился к соседнему дому. День мало-помалу прояснялся. Этот дом был желтого цвета. Замазка на окнах во многих местах еле держится, а то и вовсе отвалилась, в комнатах явно гуляют сквозняки. Прежде чем постучать, он тронул дверь. Тоже на замке. Постучал и сразу же замолотил кулаком, громко, с силой, не дав обитателям шанса отозваться. Но и тут, похоже, никого не было.

Нет, все-таки лучше, наверно, оставить это дело. Если он прямо сейчас сядет в машину, то уже во второй половине дня будет дома, в Питео. Магда, его жена, обрадуется. По ее мнению, он уже староват для разъездов, хотя ему только шестьдесят три. Но кой-какие легкие симптомы говорили, что у него развивается стенокардия. Врач рекомендовал осмотрительность в еде и побольше движения.

Однако домой Карстен не поехал. Обошел вокруг дома, попробовал другую дверь, которая, видимо, вела в прачечную за кухней. Тоже заперто. Тогда он, став на цыпочки, заглянул в ближайшее окно. В просвете между шторами виднелся телевизор. Следующее окно. Та же комната, тот же телевизор. На стене — коврик с изречением: «Иисус — твой лучший друг». Карстен уже собрался шагнуть к третьему окну, когда его внимание привлекло что-то лежащее на полу. Сперва он подумал, что там клубок ниток. Но затем сообразил, что это шерстяной носок, причем надетый на ногу. Он отступил от окна. Сердце билось как безумное. Глаза не обманули? Там в самом деле нога? Он вернулся к первому окну, только вот оттуда заглянуть в глубь комнаты не удавалось. Снова подошел к второму окну. Да, точно нога. Неподвижная. Кому она принадлежит — мужчине или женщине, — сказать затруднительно. Может, человек сидит на стуле, а может, лежит на полу.

Он постучал в окно, достаточно громко. Безуспешно. Достал мобильник, стал набирать номер полиции. Связь плохая, соединения не получилось. Он побежал к третьему дому, замолотил в дверь. И на сей раз никто не открыл. Словно в кошмарном сне, подумалось ему. У порога лежал скребок для ног. Он засунул его в щель возле замка, взломал дверь. С единственной мыслью — найти телефон. И только вбежав в дом, сообразил, что и тут, возможно, застанет ту же картину — мертвеца. В кухне на полу лежала старуха. Голова почти напрочь отрезана. Рядом разрубленная надвое собака.

С криком Карстен Хёглин бросился вон. Из передней он заметил на полу в гостиной, между столом и красным диваном в белом чехле, труп старика. Без одежды. Вся спина в крови.

Карстен Хёглин выбежал на улицу. Скорее прочь отсюда. На бегу он выронил фотокамеру, но останавливаться не стал. Его обуял ужас: казалось, вот сейчас кто-то незримый нападет сзади и зарубит его. Развернув машину, он погнал из деревни.

Только на магистрали остановился, дрожащими пальцами набрал номер полиции. И в тот самый миг, когда поднес телефон к уху, грудь пронзила страшная боль. Тот противник словно бы все-таки настиг его и ударил ножом.

В трубке откликнулся чей-то голос. Но говорить Карстен Хёглин не мог. Боль была настолько жестокая, что из горла вырвался лишь хриплый стон.

— Не слышу вас, — сказал женский голос.

Он попытался еще раз — опять только стон. Он умирал.

— Вы можете говорить громче? Я вас не слышу.

Отчаянным усилием воли он выдавил:

— Я умираю. Господи, я умираю. Помогите.

— Где вы находитесь?

Ответа она не дождалась. Карстен Хёглин уходил в вековечный мрак. В судорожной попытке избавиться от непереносимой боли, точно утопающий, который тщетно стремится вынырнуть на поверхность, он нажал на газ. Машина выехала прямиком на встречную полосу. Шофер небольшого грузовика, направлявшегося в Худиксвалль с грузом конторской мебели, затормозить не успел, они столкнулись. Шофер вылез из кабины, пошел посмотреть, что там с водителем легковушки. Тот лежал, уронив голову на руль.

Шофер грузовика был родом из Боснии и по-шведски говорил плохо.

— Как вы? — спросил он.

— Деревня, — прошептал Карстен Хёглин. — Хешёваллен.

Это были последние слова в его жизни. Когда приехали полиция и «скорая», он уже скончался от тяжелого сердечного приступа.

Поначалу все недоумевали насчет случившегося. Никому и в голову прийти не могло, какова была истинная причина внезапного сердечного приступа, жертвой которого стал водитель темно-синего «вольво». Только когда Карстена Хёглина увезли и аварийщики занялись изрядно пострадавшим мебельным грузовичком, один из полицейских потрудился выслушать то, что пытался сообщить босниец-шофер. Звали полицейского Эрик Худде н, и он не любил без крайней необходимости беседовать с людьми, плохо говорящими по-шведски. Их рассказы как бы утрачивали важность от недостатка умения облечь свои мысли в слова. Начал он конечно же с проверки на алкоголь. Шофер оказался трезв, анализатор светился зеленым, права тоже были в полном порядке.

— Он пытался что-то сообщить, — сказал шофер.

— Что именно? — недовольно буркнул Эрик Худден.

— Что-то про Херё. Наверно, место такое?

Эрик Худден, выросший в здешней округе, нетерпеливо покачал головой:

— Нет тут никакого Херё.

— Может, я не расслышал? Может, там еще «ш» было? Хершё?..

— Хешёваллен?

Шофер кивнул:

— Ага, так он и сказал.

— Что он имел в виду?

— Не знаю. Умер он.

Эрик Худден сунул блокнот в карман. Он не записал, что сказал шофер. Когда полчаса спустя аварийщики увезли разбитый грузовик, а вторая полицейская машина забрала боснийца-шофера на допрос в управление, Эрик Худден сел в патрульный автомобиль, собираясь вернуться в Худиксвалль. Он был не один, за рулем сидел его напарник Лейф Иттерстрём.

— Давай заедем в Хешёваллен, — вдруг сказал Эрик Худден.

— Зачем? Разве кто поднимал тревогу?

— Просто хочу кое-что проверить.

Эрик Худден был старшим. И славился немногословием и упрямством. Лейф Иттерстрём свернул в сторону Сёрфорсы. Вот и Хешёваллен; Эрик Худден велел сбросить скорость и медленно проехать по деревне. Он так и не объяснил коллеге, зачем понадобилось делать такой крюк.

— Пусто, народу никого, — заметил Лейф Иттерстрём, когда они медленно ехали мимо домов.

— Езжай обратно, — сказал Эрик Худден. — Так же медленно.

Потом он велел Лейфу Иттерстрёму остановиться. Что-то привлекло его внимание. Что-то в снегу возле одного из домов. Худден вылез из машины, подошел ближе. И внезапно замер, вытащил оружие. Лейф Иттерстрём выскочил следом, тоже достал оружие.

— Что тут?

Эрик Худден не ответил. Осторожно двинулся вперед. Снова замер, наклонился, словно от боли в груди. Вернувшись к машине, он был бледен как мел.

— Там мертвец. Зарубили его. Кой-чего недостает.

— Ты о чем?

— Одной ноги нету.

Оба замолчали. Стояли и смотрели друг на друга. Потом Эрик Худден сел в машину, взял рацию и попросил соединить его с Виви Сундберг, которая, как он знал, дежурила в этот день. Она тотчас ответила.

— Это Эрик. Я в Хешёваллене.

Он прямо слышал, как Виви роется в памяти. В здешних местах много населенных пунктов с похожими названиями.

— К югу от Сёрфорсы?

— Точнее, к западу. Но возможно, я ошибаюсь.

— Что случилось?

— Не знаю. Только здесь в снегу лежит мертвец без одной ноги.

— Повтори еще раз.

— Мертвец. В снегу. Похоже, его зарубили. Одной ноги нет.

Они хорошо знали друг друга. Виви Сундберг ни секунды не сомневалась, что Эрик Худден не преувеличивает, сколь ни невероятно звучит его рассказ.

— Выезжаем, — сказала Виви Сундберг.

— Звони в Евле криминалистам.

— Кто с тобой?

— Иттерстрём.

Она задумалась:

— Разумная версия есть?

— В жизни не видел ничего подобного.

Эрик знал, Виви поймет. Он так давно служил в полиции, что, кажется, видел все людские беды и все беспредельное насилие.

Через тридцать пять минут вдали послышался вой сирен. Эрик Худден вообще-то хотел вместе с Иттерстрёмом опросить ближайших соседей. Но Иттерстрём наотрез отказался: надо, мол, дождаться подкрепления. А поскольку Эрик Худден не хотел входить в дом один, они остались у машины и за все время ожидания не проронили ни слова.

Из первого подъехавшего автомобиля вылезла Виви Сундберг. Крупная женщина лет пятидесяти. Те, кто был с нею знаком, знали, что, несмотря на внешнюю неуклюжесть, она сильная и выносливая. Несколько месяцев назад догнала и повязала двух двадцатилетних взломщиков. Поначалу они на бегу смеялись над ней. Но через несколько сотен метров им стало не до смеху, потому что она схватила обоих.

Волосы у Виви Сундберг были рыжие. Четыре раза в год она ходила к дочери, державшей парикмахерскую, и подкрашивала свою рыжую шевелюру.

Родилась она в крестьянской усадьбе под Хармонгером и ухаживала за родителями, пока они не состарились и не умерли. Тогда она взялась за свое образование, а через несколько лет подала заявление в Полицейскую академию и, к превеликому своему удивлению, была принята. Все диву давались, почему, собственно, ее зачислили, при этакой комплекции. Но вопросов не задавали, а она сама не рассказывала. Когда кто-нибудь из коллег, обычно мужчин, заводил речь о похудании, Виви раздраженно ворчала. Замужем она побывала дважды. Сперва за рабочим из Иггесунда. От него родила дочку, Элин. Он погиб в результате несчастного случая на заводе. Через несколько лет Виви вышла замуж второй раз, за водопроводчика из Худиксвалля. Но брак просуществовал менее двух месяцев: муж разбился на машине, на зимнем шоссе между Дельсбу и Бьюрокером. После этого она жила одна. Хотя среди коллег ходил слух, будто у нее есть друг где-то на островах Греческого архипелага. Туда она дважды в году ездила в отпуск. Впрочем, никто не знал, правдив этот слух или нет.

Виви Сундберг была дельным полицейским. Ей хватало и упорства, и недюжинных аналитических способностей, чтобы не упустить даже самую крохотную зацепку, которая могла оказаться единственной ниточкой в расследовании преступления.

Она пригладила волосы, посмотрела на Эрика Худдена, стоявшего перед нею.

— Покажешь?

Они прошли к мертвецу. Виви Сундберг, скривившись, присела на корточки.

— Медик приехал?

— Она уже в пути.

— Она?

— Вместо Хуго. Он лег на операцию по поводу опухоли.

На миг Виви Сундберг забыла об окровавленном трупе в снегу.

— Хуго болен?

— Рак у него. Ты не знала?

— Нет. Где?

— Желудок. Но говорят, без метастаз. Его замещает сотрудница из Упсалы. Валентина Миир. Так вроде ее зовут.

— И она едет сюда?

Эрик Худден окликнул Иттерстрёма, который, стоя возле одной из машин, пил кофе. Тот подтвердил, что судмедэксперт скоро прибудет.

Виви Сундберг принялась скрупулезно осматривать труп. Каждый раз, когда она стояла перед жертвой убийства, ее охватывало ощущение бессмысленности. Оживить мертвеца невозможно, в лучшем случае удастся разве что установить причины преступления и отправить убийцу за решетку или под замок в психушку.

— Зверское убийство, — сказала она. — Преступник действовал большим ножом. Или штыком. Или, может, мечом. Я вижу как минимум десять ран, и почти все предположительно смертельные. Но что случилось с ногой, мне непонятно. Нам известно, кто этот человек?

— Пока нет. Все дома на вид пустые.

Виви Сундберг выпрямилась, внимательно огляделась по сторонам. Дома словно бы в ожидании глазели на нее.

— Ты стучал?

— Решил повременить. Тот, кто это сделал, возможно, еще здесь.

— Ты правильно поступил.

Она подозвала Иттерстрёма, который поспешно бросил в снег стаканчик из-под кофе.

— Пошли, — сказала Виви. — Здесь должны быть люди. Деревня не заброшена.

— Никто не выходил.

Виви Сундберг снова посмотрела на дома, на заснеженные палисадники, на дорогу. Достала пистолет и направилась к ближайшей постройке. Остальные последовали за ней. Было самое начало двенадцатого.

То, что произошло дальше, войдет в историю шведской полиции. Трое полицейских обнаружили нечто беспримерное, до сих пор неслыханное в криминальной истории Швеции. С оружием на изготовку они ходили из дома в дом. И везде находили трупы — людей, зарезанных кошек и собак и даже обезглавленного попугая. В общей сложности девятнадцать убитых, все в годах, кроме мальчика лет двенадцати. Одни убиты во сне, в постели, другие лежали на полу или сидели на стульях у кухонных столов. Одна старушка умерла с расческой в руках, один мужчина — возле плиты с опрокинутым кофейником. В одном доме они нашли двоих людей, связанных вместе. И все убитые подверглись одинаково зверскому насилию. Словно кровавый ураган промчался среди этих стариков, которые аккурат собирались вставать с утра пораньше. Поскольку деревенские старики привыкли вставать ни свет ни заря, Виви Сундберг решила, что убийство произошло на исходе ночи, перед рассветом.

Виви Сундберг не оставляло ощущение, будто ее голова насквозь пропитана кровью. Она вся дрожала от потрясения, но тем не менее сохраняла холодный рассудок. Смотрела на мертвые, изуродованные тела как бы в бинокль, не подходя слишком близко.

Вдобавок запах. Хотя тела едва успели остыть, они уже источали сладковато-горький, въедливый запах. Находясь в доме, Виви дышала ртом, а выйдя на улицу, судорожно вдыхала воздух полной грудью. Шагнуть через порог следующего дома — все равно что приготовиться к чему-то почти неодолимому.

Все, что она видела, переходя от трупа к трупу, свидетельствовало о лютой ярости, и все удары были нанесены острым как бритва клинком. Список, который она составила в тот же день и никогда никому не показывала, состоял из коротких заметок, точно описывавших то, что она увидела.

Дом № 1 . Убитый пожилой мужчина, полураздетый, рваная пижама, тапки, полулежит на лестнице с второго этажа. Голова почти отделена от тела, большой палец левой руки в метре от трупа. Убитая пожилая женщина, в ночной рубашке, живот вспорот, часть кишок вывалилась наружу, вставные зубы разбиты.

Дом № 2 . Двое убитых — мужчина и женщина, оба старые, минимум лет восьмидесяти. Трупы найдены в двуспальной кровати на нижнем этаже. Женщина, вероятно, убита во сне, ударом, рассекшим тело от левого плеча через грудь до правого бедра. Мужчина пытался защищаться молотком, но руку ему отрубили, горло перерезано. Примечательно, что тела связаны. Такое впечатление, что мужчина был еще жив, когда его связали, а женщина мертва. Доказательств у меня, разумеется, нет, просто наитие. В маленькой спальне — мертвый мальчик. Убит, вероятно, во сне.

Дом № 3 . Одинокая женщина, убитая, на полу в кухне. Рядом разрубленная собака неопределенной породы. Позвоночник у женщины, похоже, перебит в нескольких местах.

Дом № 4 . Убитый мужчина в передней. Одет в брюки и рубашку, босой, судя по всему, пытался оказать сопротивление. Тело рассечено в области живота почти пополам. В кухне на стуле — убитая женщина. Два или, возможно, три рубящих удара нанесены по голове.

Дом № 7 . Две пожилые женщины и старик, убиты в своих постелях на верхнем этаже. Впечатление: они не спали, сознавали происходящее, но среагировать не успели. На кухне зарезанная кошка.

Дом № 8 . Пожилой мужчина, убитый возле дома, одна нога отсутствует. Две обезглавленные собаки. На лестнице мертвая женщина, страшно изувеченная.

Дом № 9 . Четверо убитых в гостиной на нижнем этаже. Полуодеты, с кофейными чашками, радио включено — первая программа. Три пожилые женщины и один мужчина. У всех головы лежат на коленях.

Дом № 10 . Двое очень старых людей, мужчина и женщина, убиты в своих постелях. Не могу сказать, понимали ли они, что происходит.

К концу списка Виви была уже не в силах вспоминать все подробности. И тем не менее увиденное останется в памяти навсегда — взгляд, брошенный в преисподнюю.

Она нумеровала дома, где были найдены жертвы. Но не в том порядке, в каком они стояли в деревне. Когда в своем жутком обходе они добрались до пятого дома, то наткнулись на жизнь. Еще во дворе услышали музыку, долетавшую из комнат. Иттерстрём утверждал, что это вроде как Джими Хендрикс. Виви Сундберг знала имя гитариста, а Эрик Худден понятия не имел, о ком они толкуют. Он предпочитал Бьёрна Шифса.

Прежде чем войти, они подозвали двоих полицейских, которые ставили ограждение. Ленты не хватило, пришлось звонить в Худиксвалль, чтобы привезли еще несколько рулонов. С оружием на изготовку подошли к входной двери. Эрик Худден постучал. Дверь открыл полуодетый длинноволосый мужчина. При виде направленных на него пистолетов он испуганно попятился. Виви Сундберг опустила оружие, увидев, что он не вооружен.

— Вы один в доме?

— С женой, — ответил мужчина дрожащим голосом.

— Больше никого?

— Никого. А что случилось?

Виви Сундберг сунула пистолет в кобуру, знаком велела остальным сделать то же самое.

— Зайдемте в дом, — сказала она полуодетому мужчине, который трясся от холода. — Как вас зовут?

— Том.

— А дальше?

— Ханссон.

— Зайдемте в дом, Том Ханссон. А то, чего доброго, простудитесь.

Музыка в доме гремела вовсю. Виви Сундберг решила, что в каждой комнате спрятаны динамики. Следом за хозяином она прошла в неприбранную гостиную, где на диване сидела женщина в ночной рубашке. Том Ханссон убавил громкость и сел на брюки, брошенные на спинку стула. Он и его жена, похоже, немного постарше, чем Виви Сундберг, за шестьдесят.

— Что случилось? — испуганно спросила женщина.

По ее выговору Виви Сундберг сразу поняла, что она из Стокгольма. Видно, горожане, из той эпохи, когда молодежь переезжала в деревню, чтобы вести простую жизнь. Лучше перейти прямо к делу. Страшные находки, только что сделанные Виви и ее коллегами, внушили ей ощущение, что необходимо спешить. Есть все основания предположить, что тот или те, кто совершил эти злодеяния, могут устроить новую резню.

— Некоторых ваших соседей нет в живых, — сказала Виви Сундберг. — Сегодня ночью в деревне произошло нечто ужасное. Поэтому очень важно, чтобы вы ответили на наши вопросы. Как вас зовут?

— Нинни, — сказала женщина на диване. — Херман и Хильда погибли?

— Где они живут?

— В доме слева.

Виви Сундберг кивнула:

— Увы, да. Они убиты. И не только они. Похоже, убиты многие в деревне.

— Если это шутка, то не слишком удачная, — сказал Том Ханссон.

На миг Виви Сундберг потеряла самообладание:

— У меня нет времени на пустые разговоры! Я пришла задать вопросы и услышать ваши ответы. Конечно, я понимаю, вам трудно поверить, но тем не менее это правда. Страшная правда. Как прошла ночь? Вы что-нибудь слышали?

Мужчина сел на диван рядом с женой.

— Мы спали.

— И ничего не слышали?

Оба покачали головой.

— Вы даже не заметили, что в деревне полно полиции?

— Когда музыка включена на полную громкость, нам тут ничего не слышно.

— Когда вы последний раз видели соседей?

— Если вы о Хермане и Хильде, то вчера, — ответила Нинни. — Мы обычно встречаемся, когда гуляем с собаками.

— У вас есть собака?

Том Ханссон кивнул в сторону кухни:

— Он совсем старый и ленивый. Не встает, даже когда чужие приходят.

— Ночью он не лаял?

— Он никогда не лает.

— В котором часу вы встречались с соседями?

— Вчера, около трех. Только с Хильдой.

— С ней все было как обычно?

— У нее болела спина. А Херман, должно быть, сидел на кухне, решал кроссворды. Его я не видела.

— А как насчет остальных в деревне?

— Да всё вроде было как всегда. Тут ведь одни старики живут. И в холода носа из дому не кажут. Весной и летом мы видимся чаще.

— Дети здесь есть?

— Нет, детей нету.

Виви Сундберг помолчала, думая об убитом мальчике.

— Это правда? — спросила женщина на диване. Она явно была до смерти напугана.

— Правда. Я сказала вам все как есть. Очень может быть, что все в деревне мертвы. Кроме вас.

Эрик Худден, стоявший у окна, медленно обронил:

— Неверно.

— Ты о чем?

— Мертвы не все. Вон кто-то идет по дороге.

Виви Сундберг подбежала к окну. И увидела, что привлекло внимание Эрика Худдена.

На дороге стояла женщина. Очень старая, в купальном халате и резиновых сапогах. Руки сложены как для молитвы.

Виви Сундберг затаила дыхание. Женщина не двигалась.

 

3

Том Ханссон подошел к окну, стал рядом с Виви Сундберг.

— Это же Юлия, — сказал он. — Мы иной раз находим ее на улице без пальто. Хильда и Херман обычно присматривают за ней в отсутствие социальных работников.

— Где она живет? — спросила Виви Сундберг.

Том показал на второй дом от края деревни и продолжал:

— Мы прожили здесь почти двадцать лет. По плану сюда должны были приехать и другие. Но в итоге перебрались одни мы. Юлия тогда была замужем. Мужа ее звали Руне, водителем работал на лесоповале. И однажды у него лопнула аневризма аорты. Он умер прямо в кабине. После этого она стала чудная. Как пыльным мешком ушибленная. А потом и вовсе впала в детство. Мы решили, что нельзя отказывать ей в праве умереть здесь. Двое детей навещают ее раз в год. Ждут скромного наследства, но о ней не заботятся.

Вместе с Эриком Худденом Виви Сундберг вышла на улицу. Старая женщина неподвижно стояла на дороге. Когда Виви Сундберг остановилась прямо перед нею, она подняла глаза. Но ничего не сказала. И не сопротивлялась, когда они с Эриком Худденом отвели ее домой. Там было чисто прибрано. На стене рамки с фотографиями покойного мужа и двоих детей, которые о ней забыли.

Впервые после приезда в Хешёваллен Виви Сундберг достала блокнот. Эрик Худден быстро прочел бумагу с ведомственными печатями, которую нашел на кухонном столе.

— Юлия Хольмгрен, — сказал он. — Восемьдесят семь лет.

— Пусть кто-нибудь позвонит в социальную службу. Меня не интересует, когда у них визит по расписанию. Они обязаны немедля о ней позаботиться.

Старуха сидела за кухонным столом, смотрела в окно. Тяжелые тучи нависли над всей округой.

— Попробуем расспросить ее?

Виви Сундберг покачала головой:

— Нет смысла. Что она скажет?

Она сделала Эрику Худдену знак оставить ее одну. Он вышел во двор. А Виви шагнула в гостиную, остановилась посреди комнаты и закрыла глаза. Скоро ей придется как-то осмыслить весь этот кошмар. Надо отыскать какую-нибудь отправную точку.

Глядя на старуху, Виви Сундберг почувствовала, как в мозгу шевельнулась смутная догадка. Но ухватить ее не сумела. Неподвижно постояла, потом открыла глаза, попробовала думать логически. Что произошло этим январским утром? Множество убитых людей в уединенной деревушке. Вдобавок убитые животные. Все говорило об огромной ярости. Мог ли все это учинить один-единственный преступник? Или их было несколько, они явились в деревню ночью и, устроив кровавую расправу, скрылись? Нет, пока слишком рано. Ответов нет, есть только немногочисленные обстоятельства да множество убитых. А еще — «последние могикане», хиппи, когда-то переехавшие из Стокгольма. Да слабоумная старуха, которая имела привычку выходить на дорогу в ночной рубашке.

Отправная точка все-таки есть, подумала Виви. Не все обитатели мертвы. По крайней мере трое остались живы. Почему? Случайно? Или это что-то означает?

Виви Сундберг не двигалась еще несколько минут. Смотрела в окно: приехали криминалисты из Евле и женщина, по-видимому судмедэксперт. Она глубоко вздохнула. Что ж, пора, придется командовать. Даже если это преступление привлечет большое внимание, причем, скорее всего, не только в Швеции, она должна хотя бы на время взять ответственность на себя. Но надо сегодня же запросить помощь из Стокгольма. Давным-давно, на заре своей полицейской карьеры, она мечтала работать в Государственной уголовной комиссии, которая славилась четкими и организованными расследованиями убийств. Сейчас ей хотелось, чтобы эта комиссия поскорее пришла ей на выручку.

Достав мобильник, Виви Сундберг набрала номер. Ответили не сразу:

— Стен Робертссон.

— Это Виви. Ты занят?

— Как обычно, я же прокурор. Чем могу быть полезен?

— Я в деревне под названием Хешёваллен. Ты знаешь, где это? Неподалеку от Сёрфорсы.

— У меня карта на стене. Что случилось?

— Сперва найди это место.

— Тогда погоди немного.

Он отложил телефон. Интересно, какова будет его реакция, подумала Виви. Никто из нас в жизни не сталкивался ни с чем подобным. Ни один полицейский в этой стране, да и во многих других странах тоже. Каждый раз нам кажется, что страшней некуда. Однако границы кошмара постоянно отодвигаются. Нынче вот такое. А что будет завтра? Или через год?

Робертссон снова взял трубку:

— Нашел. Это не заброшенная деревня?

— Не вполне. Но похоже, очень скоро станет заброшенной. Хоть и не по причине отъезда обитателей.

— Что ты имеешь в виду?

Виви Сундберг постаралась как можно подробнее объяснить, что случилось. Робертссон слушал не перебивая. Только дышал в трубку.

— Прикажешь поверить? — спросил он, когда она замолчала.

— Да.

— Уму непостижимо.

— Вот именно. Дело настолько серьезное, что ты как прокурор должен немедля взять на себя руководство дознанием. Мало того, тебе необходимо приехать сюда. И своими глазами увидеть, с чем я тут столкнулась.

— Я приеду. Подозреваемые есть?

— Нет.

Стен Робертссон кашлянул. Однажды он конфиденциально сообщил Виви Сундберг, что страдает из-за смолы в легких, потому что был заядлым курильщиком, а в пятьдесят лет резко бросил. Они с Робертссоном были не просто ровесники, но даже родились в один день — 12 марта.

Разговор закончился. А Виви Сундберг так и стояла, мучаясь сомнениями, не шла на улицу. Надо сделать еще один звонок. Прямо сейчас, потом времени не будет.

Она набрала номер.

— Салон-парикмахерская Элин.

— Это я. Минутка найдется?

— Только минутка. У меня две клиентки под сушкой. Что случилось?

— Я в деревне, в нескольких десятках километров от города. Здесь произошло нечто ужасное. Поднимется большой переполох. У меня ни секунды спокойной не будет.

— А что стряслось-то?

— Убито множество стариков. Надо надеяться, это дело рук безумца.

— Почему «надо надеяться»?

— Потому что если орудовал нормальный человек, то все это вообще уму непостижимо.

— Больше ничего не скажешь? Где ты?

— Времени нет рассказывать. Я хочу попросить тебя об услуге. Позвони в турбюро насчет моей поездки на Лерос. Я сделала заказ на прошлой неделе. Если отменить сейчас, я не потеряю деньги.

— Конечно позвоню. Тебе там ничего не угрожает?

— Вокруг полно людей. Можешь заняться клиентками. Пока они не сварились.

— Ты забыла, что записана у меня на завтра?

— Вычеркни. Скорее всего, я поседею от того, чем должна здесь заниматься.

Виви Сундберг спрятала телефон в карман и вышла на улицу. Больше тянуть нельзя. Двое криминалистов и судмедэксперт ждут ее на дороге.

— Я не стану ничего описывать на словах, — сказала она. — Вы должны сами увидеть. Начнем с человека, который лежит вон там, в снегу. Потом обойдем дом за домом. Сами решите, сколько вам нужно помощников. Место преступления очень велико. Второго такого вы, вероятно, не увидите никогда. И хотя осмыслить весь этот кошмар почти невозможно, надо попытаться смотреть на это как на начальную стадию обычного расследования.

У всех возникли вопросы. Но отвечать Виви Сундберг не стала. Самое главное сейчас — увидеть все собственными глазами. Со своей свитой она переходила от одного страшного места к другому. Когда подошли к третьему дому, Лённгрен, старший из криминалистов, сказал, что прямо сейчас вызовет по телефону подкрепление. Возле четвертого дома судмедэксперт последовала его примеру. Закончив обход, они опять собрались на дороге. К тому времени объявился первый репортер. Виви Сундберг велела Иттерстрёму проследить, чтобы никто не вступал с ним в разговоры. Она сама им займется, как только будет время.

Те, что стояли вокруг нее на заснеженной дороге, были бледны и молчаливы. Ни один не мог осмыслить масштабы увиденного.

— Вот такие дела, — сказала Виви Сундберг. — Всему накопленному нами опыту и способностям брошен вызов, какого мы даже представить себе толком не можем. Это расследование станет центром внимания СМИ, и не только в Швеции. На нас будут давить, требуя раскрыть дело в кратчайшие сроки. Надо лишь надеяться, что преступник или преступники оставили следы, которые позволят в скором времени взять их под стражу. Давайте возьмем себя в руки и вызовем сюда тех, кто нам нужен. Прокурор Робертссон уже выехал сюда. Я хочу, чтобы он сам все увидел и непосредственно включился в работу как руководитель дознания. Вопросы есть? Если нет, за дело.

— Пожалуй, у меня есть вопрос, — сказал Лённгрен.

Виви Сундберг считала этого невысокого худого человека весьма квалифицированным криминалистом. Правда, был у него один недостаток: часто он работал раздражающе медленно — для тех, кто ждал результатов.

— Задавай!

— Есть ли риск, что этот психопат — коль скоро он психопат — продолжит злодейства?

— Риск есть, — ответила Виви Сундберг. — Поскольку нам ничего не известно, надо исходить из того, что случиться может все.

— Народ в деревнях перепугается, — продолжал Лённгрен. — В порядке исключения я рад, что живу в городе.

Группа на дороге разделилась. И как раз в эту минуту подъехал Стен Робертссон. Репортер, топтавшийся за ограждением, устремился к нему, как только он вылез из машины.

— Не сейчас! — крикнула Виви Сундберг. — Вам придется подождать.

— Может, скажете что-нибудь, Виви, а? Обычно вы не такая невозможная.

— А сейчас вот такая.

Ей не нравился этот репортер, работавший для «Худиксвалльс тиднинг». Он взял в привычку писать всякие инсинуации насчет полиции. Но больше всего ее, пожалуй, раздражало, что зачастую критика была вполне справедлива.

Робертссон мерз в своей чересчур тонкой куртке. Тщеславный, мелькнуло в голове у Виви, вон и шапку не носит, потому что ходят слухи, будто от этого быстрее лысеют.

— Ну, рассказывай.

— Нет. Идем со мной.

В третий раз за утро Виви ходила от одного места преступления к другому. Робертссону дважды пришлось выскакивать на улицу, так как его выворачивало наизнанку. Она терпеливо ждала. Важно, чтобы прокурор понял, каким расследованием будет руководить. Может, эта задача ему вообще не по плечу. Хотя из всех здешних прокуроров он самый подходящий. Если вышестоящая инстанция не предпочтет назначить кого-нибудь более опытного.

Когда они наконец опять вышли на дорогу, Виви предложила сесть в ее машину. Там был термос с кофе, прихваченный из управления.

Робертссон был потрясен. Рука с кофейной кружкой дрожала.

— Ты видела что-либо подобное?

— Такого никто не видел.

— Кто, кроме психопата, мог это содеять?

— Мы не знаем. Сейчас необходимо зафиксировать все следы и работать без предвзятости. Я велела криминалистам запросить подмогу, если нужно. И судмедэксперту тоже.

— Кто она?

— Практикантка. Это ее первый выезд. Она позвонила насчет подкрепления.

— А ты сама?

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе что требуется?

— В первую очередь твои указания, следует ли сосредоточиться на чем-то в особенности. Затем, разумеется, надо подключить Стокгольм, Государственную комиссию.

— И на чем же надо сосредоточиться?

— Дознанием руководишь ты, а не я.

— Необходимо одно: найти преступника, устроившего эту резню.

— Или преступников. Нельзя исключать вероятность, что их было несколько.

— Психопаты редко действуют с сообщниками.

— Исключать такую вероятность нельзя.

— А есть что-нибудь, что можно исключить?

— Нет. Даже возможность повторения исключить нельзя.

Робертссон кивнул. Оба замолчали. По дороге и между домами расхаживали люди. Временами взблескивала фотовспышка. Над трупом, найденным в снегу, установили палатку. Журналистов и фоторепортеров тоже прибавилось. Подъехала и первая группа телевизионщиков.

— Мне бы хотелось, чтобы ты участвовал в пресс-конференции. Одна я не смогу. А провести ее надо уже сегодня. Ближе к вечеру.

— Ты говорила с Людде?

Тобиас Людвиг возглавлял худиксвалльскую полицию. Человек молодой, рутинной полицейской работой никогда не занимался. Кончил юридический и сразу же попал на курсы, готовящие начальников полиции. И Стен Робертссон, и Виви Сундберг ему не симпатизировали. Он плохо представлял себе полицейскую работу «на земле» и львиную долю времени посвящал сугубо административным вопросам.

— С ним я не говорила, — ответила Виви. — Он только потребует, чтобы мы тщательно заполнили все и всяческие бумажки.

— Ну, не настолько он плох, — заметил Робертссон.

— Он гораздо хуже. Но я ему позвоню.

— Звони прямо сейчас!

Виви позвонила в худиксвалльское управление, узнала, что Тобиас Людвиг в Стокгольме, в служебной командировке, и попросила телефонистку разыскать его по мобильному.

Людвиг отзвонил через двадцать минут. Робертссон как раз беседовал с новоприбывшими криминалистами из Евле. Виви Сундберг стояла во дворе вместе с Томом Ханссоном и его женой Нинни. Оба надели старые армейские тулупы и наблюдали за происходящим.

Начать надо с живых, решила Виви Сундберг. С Юлией не потолкуешь, она в своем мертвом внутреннем мире. Во всяком случае, мне ее мир недоступен. А Том и Нинни, сами того не сознавая, возможно, что-то и видели.

Больше она пока ничего не придумала. Преступник, дерзнувший напасть на целую деревню, должен был действовать согласно некоему плану, пусть даже он и психопат.

Виви Сундберг вышла на дорогу, огляделась вокруг. Замерзшее озеро, лес, зубчатая вереница гор вдали. Откуда он явился? С уверенностью можно, пожалуй, только заключить, что резню учинила не женщина. Но откуда-то он или они должны были явиться, а после куда-то скрылись.

Она уже собиралась открыть калитку, когда рядом остановилась машина. Один из вызванных кинологов с собакой.

— Ты один? — спросила Виви Сундберг с откровенной досадой.

— Сазан заболел, — ответил кинолог.

— Неужто полицейские собаки болеют?

— А то. Говори, где начать. И что, собственно, стряслось? Слышно, много убитых.

— Потолкуй с Худденом. И попробуй, может, собака что учует.

Кинолог хотел еще о чем-то спросить, но Виви уже повернулась к нему спиной. Зря я так, подумала она. Именно сейчас надо найти время для каждого. И не показывать, что я раздражена и нервничаю. Все, кто видит, что здесь случилось, в жизни этого не забудут. Многие наверняка испугаются.

Вместе с Томом и Нинни Ханссон она вошла в дом. Но не успели они сесть, как у Виви зазвонил мобильник.

— Говорят, ты меня искала, — сказал Тобиас Людвиг. — Хотя прекрасно знаешь, что я не приветствую, когда меня беспокоят во время совещаний в Главном управлении.

— На сей раз иначе нельзя.

— Что случилось?

— В деревне Хешёваллен — массовое убийство.

Она быстро доложила о случившемся. Тобиас Людвиг молчал. Она ждала.

— Звучит так отвратительно, что трудно поверить.

— Согласна. Но это правда. Ты должен приехать.

— Понимаю. Постараюсь выехать как можно скорее.

Виви Сундберг глянула на свои часы.

— Надо провести пресс-конференцию, — сказала она. — Мы назначим ее на шесть. Пока сообщу им только, что произошло убийство. О масштабах умолчу. Приезжай как можно скорее. Но осторожно, не попади в аварию.

— Попробую организовать оперативную машину.

— Лучше вертолет. Речь идет о девятнадцати убитых, Тобиас.

Разговор закончился. Том и Нинни Ханссон слышали каждое ее слово. На их лицах читалось то же недоверие, какое носила в себе и она сама.

Кошмар словно бы разрастался и подступал все ближе, вытесняя реальность.

Виви Сундберг села в кресло, согнав оттуда спящую кошку.

— Все в деревне убиты. В живых остались только вы да Юлия. Домашние животные и те убиты. Я понимаю, вы в шоке. Как и все мы. Но я обязана задать вам несколько вопросов. Постарайтесь отвечать как можно точнее. Постарайтесь подумать и о том, о чем я не спрашиваю. Все, что вы вспомните, может оказаться важным. Понимаете?

В ответ оба молча испуганно кивнули. Виви Сундберг решила действовать осторожно. И начала с утра. Когда они проснулись? Слышали ли какие-нибудь звуки? А ночью? Ночью ничего не происходило? Может, что-то было не как обычно? Надо напрячь память. Любая деталь может оказаться важной.

Отвечали Ханссоны по очереди, дополняя друг друга. Виви Сундберг понимала, что они вправду изо всех сил стараются помочь.

Она вернулась дальше в прошлое, как в этаком зимнем отступлении по незнакомым местам. Может, вчера случилось что-то необычное? Нет, ничего. «Все было как всегда» — эти слова повторялись чуть не в каждом ответе.

Разговор прервался, вошел Эрик Худден. Что делать с репортерами? Их еще прибавилось, скоро превратятся в раздраженную, нетерпеливую свору.

— Погоди немного, — сказала она. — Объяви им, что в шесть в Худиксвалле состоится пресс-конференция.

— А мы успеем?

— Должны.

Эрик Худден исчез. Виви Сундберг продолжила разговор. Еще шаг назад, во вчерашний день. На сей раз ответила Нинни:

— Все вчера было как обычно. Я немножко простыла, а Том весь день колол дрова.

— Вы говорили с кем-нибудь из соседей?

— Том, пожалуй, перекинулся словечком-другим с Хильдой. Но об этом мы уже рассказывали.

— А других вы видели?

— Да. Ведь шел снег. А в такую погоду все выходят расчищать дорожки. Кой-кого я видела, хоть и не обратила на это внимания.

— Ну а чужих никого не видели?

— В каком смысле?

— Может, кто-нибудь нездешний? Или, допустим, чужая машина?

— Нет, чего не было, того не было.

— А днем раньше?

— Позавчера? Да примерно так же все и было. Тут мало что происходит.

— Стало быть, ничего необычного?

— Ничего.

Виви Сундберг достала блокнот и ручку.

— Теперь предстоит задача посложнее. Вы должны поименно назвать мне всех ваших соседей. — Она вырвала из блокнота листок. — Нарисуйте план деревни. Ваш дом и все остальные. Затем мы их пронумеруем. Ваш дом — номер первый. Мне надо точно знать, кто именно жил в каждом из домов.

Нинни встала, принесла другой лист бумаги, побольше, и начертила план. Судя по всему, она привыкла чертить.

— На что вы живете? — спросила Виви Сундберг. — Сельским хозяйством занимаетесь?

Ответ ее удивил.

— У нас есть портфель акций. Небольшой, но мы распоряжаемся им с умом. Когда биржевые котировки повышаются, продаем, когда понижаются — покупаем. Мы — однодневные трейдеры.

Виви Сундберг мельком подумала, что ее уже ничем не удивишь. Почему бы могиканам-хиппи в хельсингландской деревушке не торговать акциями?

— Вдобавок мы много разговариваем между собой, — продолжала Нинни. — Рассказываем друг другу истории. Нынче у людей так не принято.

Виви Сундберг почувствовала, что вот-вот потеряет контроль над разговором.

— Имена. И хорошо бы возраст. Не торопитесь. Главное, чтобы все было правильно. Но и не затягивайте.

Она смотрела, как эти двое, склонясь над бумагой, бормотали и записывали имена. И вдруг подумала: среди вероятных объяснений случившегося не исключена и возможность, что преступление совершил один из обитателей деревни.

Через пятнадцать минут список был готов. Количество не совпадало. Один лишний убитый. Наверняка мальчик. Виви Сундберг стала у окна, прочитала список. В общем, в деревне, похоже, проживали три родственные группы. Андерссоны, Андре ны и еще двое по фамилии Магнуссон. Стоя со списком в руках, она думала о разъехавшихся детях и внуках, которые через несколько часов испытают шок, узнав о случившемся. И сказала себе, что понадобится куча помощников, чтобы известить всех. Эта катастрофа затрагивает куда больше людей, чем можно себе представить.

Тем не менее она понимала, что большая часть этой работы ляжет на ее собственные плечи. И чувствовала беспомощность и страх. Случившееся слишком чудовищно, чтобы нормальный человек мог его осмыслить и заниматься им.

Имена мельтешили перед глазами: Эльна, Сара, Брита, Август, Херман, Хильда, Юханнес, Эрик, Гертруд, Вендела… Она пыталась увидеть их лица, но образы оставались размытыми.

Внезапно ей пришла в голову мысль, которую она совершенно упустила из виду. Выйдя во двор, она окликнула Эрика Худдена, беседовавшего с одним из вновь прибывших криминалистов.

— Эрик, кто поднял тревогу?

— Какой-то мужчина позвонил. Потом он умер и столкнулся с мебельным фургоном, за рулем которого был шофер-босниец.

— Умер в результате столкновения?

— Нет, просто умер. Вероятно, сердечный приступ. А умирая, столкнулся с фургоном.

— Может, он и есть преступник?

— Об этом я не подумал. У него в машине было полно фотокамер. Очевидно, фотограф.

— Выясни о нем все, что можно. В этом доме мы устроим штаб-квартиру. Просмотрим имена и будем искать родственников. Что случилось с шофером мебельного фургона?

— Его проверили на алкоголь. Трезвый, ни в одном глазу. Поскольку по-шведски он говорит плохо, на допрос его забрали в Худиксвалль, на дороге стоять не стали. Но он, похоже, ничего не знает.

— Пока что нам это неизвестно. Разве не в Боснии совсем недавно убивали друг друга?

Эрик Худден ушел. Виви Сундберг хотела вернуться в дом, но заметила, что по дороге к ней бежит полицейский, и подошла к калитке. С первого же взгляда увидела, что парень напуган.

— Мы нашли ногу. Собака обнаружила ее в лесу, метрах в пятидесяти от опушки. — Он махнул рукой в ту сторону.

Виви Сундберг показалось, что парень хочет сказать что-то еще.

— Это все?

— Думаю, лучше тебе самой глянуть.

Он отвернулся, и его вырвало. Виви не стала ему помогать, поспешила к лесу. Два раза поскользнулась и упала.

Добравшись до места находки, она поняла, почему полицейский так разволновался. В нескольких местах нога была обглодана до кости, стопа вообще откушена.

Она посмотрела на Иттерстрёма и кинолога, стоявших возле находки.

— Каннибал, — сказал Иттерстрём. — Мы что же, его ищем? Явились сюда и помешали его трапезе?

Что-то упало Виви Сундберг на руку. Она вздрогнула. Но это оказалась всего-навсего снежинка, которая тотчас растаяла.

— Палатку. Палатку сюда. Надо сохранить следы.

Виви зажмурилась и вдруг подумала о синем море и белых домах, рассыпанных по жаркому горному склону. Потом вернулась в дом маклеров и устроилась у них на кухне, со своим списком имен.

Тут наверняка есть что-то, чего я никак не замечу, думала она.

Медленно принялась читать имена, одно за другим, словно двигаясь по минному полю.

 

4

Виви Сундберг казалось, будто перед нею надгробная плита с именами жертв большой катастрофы. Если бы потерпел крушение самолет или затонул корабль, имена погибших выбили бы на мемориальной доске. Но кто установит мемориальную плиту жителям деревни Хешёваллен, убитым январской ночью 2006 года?

Она отодвинула перечень в сторону, посмотрела на свои руки. Ей не удавалось унять дрожь. Руки тряслись. Будь у нее возможность передать дело кому-нибудь другому, она бы ни секунды не колебалась. Ей хотелось работать хорошо, может быть, приобрести известность. Но в начальники полиции она отнюдь не рвалась. Считала себя честолюбивой, но власти не жаждала. Увы, именно сейчас не было никого, кто бы лучше ее мог руководить дознанием. С прокурором Робертссоном ей работалось легко. Тобиас Людвиг, который вот-вот явится в деревню, вернее, свалится с неба, то бишь с вертолета, не может взять ответственность на себя. Он бюрократ — считает деньги, не желает оплачивать сверхурочные, посылает подчиненных на бессмысленные семинары о том, как не обижаться на издевательскую ругань прохожих.

Виви поежилась, снова придвинула к себе список.

Эрик Август Андерссон

Вендела Андерссон

Ханс-Эверт Андерссон

Эльса Андерссон

Гертруд Андерссон

Виктория Андерссон

Ханс Андрен

Ларс Андрен

Клара Андрен

Сара Андрен

Эльна Андрен

Брита Андрен

Август Андрен

Херман Андрен

Хильда Андрен

Юханнес Андрен

Тура Магнуссон

Регина Магнуссон

Восемнадцать человек, три родственные группы. Виви встала, прошла в комнату, где супруги Ханссон шептались, сидя на диване. При ее появлении оба умолкли.

— Вы говорили, детей в деревне нет. Это верно?

Оба кивнули.

— И вы не видели здесь детей в последние дни?

— Иной раз дети, приезжающие в гости, привозят своих детей. Но такое случается редко.

Виви Сундберг помедлила, но все-таки продолжила:

— К сожалению, среди убитых есть мальчик.

Она указала на один из домов. Женщина смотрела на нее во все глаза.

— Тоже убит?

— Да. Если вы все написали правильно, то найден он в доме Ханса-Эверта и Эльсы Андерссон. Вы уверены, что не знаете, кто он?

Супруги переглянулись, покачали головой. Виви Сундберг встала и опять вышла на кухню. Девятнадцатая жертва безымянна. Он исключение, думала она. Он, двое в этом доме да слабоумная Юлия, которая вообще не ведает о катастрофе. Остальных восемнадцати человек, улегшихся с вечера в свои постели, теперь нет в живых. И мальчик. Только он сюда как-то не вписывается.

Она сложила листок, спрятала его в карман и вышла на улицу. С неба падали редкие снежинки. Глубокая тишина вокруг. Лишь изредка звуки голосов, хлопок двери, лязг каких-то инструментов. Подошел Эрик Худден. Очень бледный. Все были бледные.

— Где медик? — спросила Виви Сундберг.

— Возле ноги.

— Как она?

— В шоке. Сперва бросилась в туалет. Потом заплакала. Но скоро подъедут еще эксперты. С журналистами-то что будем делать?

— Я поговорю с ними.

Она достала из кармана список.

— Мальчик без имени. Надо выяснить, кто он. Сделай копии списка. Но не раздавай.

— В голове не укладывается, — вздохнул Эрик Худден. — Восемнадцать человек.

— Девятнадцать. Мальчик там не указан.

Она вынула из кармана ручку и подписала внизу: «Неизвестный мальчик».

Потом замерзшие недоумевающие журналисты полукругом собрались возле нее на дороге.

— Я дам вам короткую информацию, — начала она. — Вы можете задать вопросы, только ответов у нас пока нет. Позднее, сегодня же, состоится пресс-конференция. Примерно в восемнадцать часов. Единственное, что я могу сообщить: сегодня ночью здесь произошло несколько очень тяжких преступлений. Это все.

Молодая веснушчатая девица подняла руку:

— Наверно, вы могли бы сказать и побольше? Мы сами догадались, что случилось что-то серьезное, раз вы закрыли доступ в деревню.

Виви Сундберг девушка была не знакома. Но на ее куртке красовалось название крупной общенациональной газеты.

— Можете спрашивать сколько угодно. Однако в силу тайны следствия я пока больше ничего сказать не могу.

Один из телевизионщиков подсунул Виви микрофон. Этого она знала, видела уже не раз.

— Будьте добры, повторите последнюю фразу!

Она выполнила просьбу, но когда он открыл рот, собираясь задать следующий вопрос, отвернулась и пошла прочь. Внезапно накатила дурнота. Отойдя в сторону, она несколько раз глубоко вздохнула и вернулась на дорогу, только когда дурнота отступила.

В первые годы полицейской службы она как-то раз упала в обморок, когда они с коллегой, зайдя в дом, обнаружили самоубийцу в петле. И ей вовсе не улыбалось повторение инцидента.

Женщина, сидевшая на корточках возле ноги, при появлении Виви встала. От мощной лампы в палатке было очень тепло. Виви Сундберг приветственно кивнула и представилась. Валентина Миир говорила с сильным акцентом, было ей лет сорок.

— Что скажете?

— В жизни не видела ничего подобного, — ответила Валентина. — С отрезанными или отрубленными конечностями иной раз сталкиваешься. Но это…

— Кто ел эту ногу?

— Скорее всего, понятно, какое-то животное. Но здесь есть отметины, которые меня тревожат.

— То есть?

— Животные объедают и гложут кости на особый манер. Практически всегда можно сразу сказать, о каком животном идет речь. Подозреваю, что здесь орудовал волк. Однако тебе надо увидеть еще кое-что.

Она подняла прозрачный пластиковый пакет, где лежал кожаный сапог.

— По всей видимости, он был на ноге. Животное, конечно, могло стащить его, чтобы добраться до стопы. Однако шнурки-то завязаны, вот что меня беспокоит.

Виви Сундберг вспомнила, что второй сапог был крепко зашнурован на ноге мертвеца.

Мысленно она сверилась со списком. Если список верен, то без ноги остался Ларс Андрен.

— Еще что-нибудь можете сказать?

— Пока слишком рано.

— Будьте добры, пойдемте со мной. Я, разумеется, не намерена вмешиваться в вашу работу. Просто мне нужна ваша помощь.

Они вылезли из палатки и зашагали к дому, где находился неизвестный мальчик, а вместе с ним, очевидно, Ханс-Эверт и Эльса Андерссон. В помещении царило глухое безмолвие.

Мальчик лежал в кровати, на животе. В маленькой комнате со скошенным потолком. Виви Сундберг стиснула зубы, чтобы не заплакать. Жизнь ребенка — едва начавшись, уже кончилась.

Обе молчали.

— Не понимаю, как можно совершить такое злодеяние над ребенком, — в конце концов сказала Валентина Миир.

— Именно потому, что не понимаем, мы должны приложить все усилия и проникнуть в эту загадку. Чтобы по-настоящему разобраться в случившемся.

Судмедэксперт промолчала. А в мозгу Виви Сундберг забрезжила смутная догадка. Сперва она не улавливала, что это. Схема, подумала она. Что-то здесь выбивается из общей схемы. И вдруг сообразила, что привлекло ее внимание.

— Посмотрите, пожалуйста, сколько ран ему нанесли.

Медик наклонилась, направила на труп свет ночника и через минуту-другую дала ответ:

— Похоже, ему нанесли один-единственный удар. Смертельный.

— Еще что-нибудь можете сказать?

— Он наверняка не успел ничего почувствовать. Удар перерубил позвоночник.

— Вы осматривали другие тела?

— В основном я сосредоточилась на установлении факта смерти. Дождусь коллег, и тогда мы всерьез возьмемся за работу.

— А с ходу можете сказать, есть ли еще убитые одним ударом?

Поначалу Валентина Миир словно бы не поняла вопрос. Потом задумалась, вспоминая, что видела.

— Вообще-то нет, — наконец сказала она. — Если не ошибаюсь, остальным нанесли множество ран.

— И не все эти раны были смертельны?

— Об этом говорить рано, но, вероятно, вы правы.

— Благодарю вас.

Судебный медик ушла. Оставшись одна, Виви Сундберг обыскала комнату и одежду мальчика в надежде найти хоть что-нибудь, что поможет установить его личность. Безуспешно, даже автобусного билета нет. Она спустилась вниз, вышла на улицу. Ей хотелось побыть наедине со своими мыслями, поэтому она зашла за дом, задний фасад которого смотрел на покрытое льдом озеро, и попыталась разобраться в увиденном. Мальчика убили одним ударом, остальных изрезали чуть не на куски. Что это может означать? Напрашивалось только одно объяснение, причем весьма пугающее. Тот, кто убил ребенка, не хотел, чтобы он мучился. Тогда как другие фактически подверглись долгим пыткам.

Виви стояла, глядя на затянутые дымкой горы на дальнем берегу. Он хотел, чтобы они мучились. Орудовал мечом или ножом, желая, чтобы они осознали, что умрут.

Зачем? Ответа на этот вопрос Виви не находила. Мощный рев мотора заставил ее вернуться к крыльцу. Из-за леса появился вертолет и, подняв тучи снега, приземлился на поле. Из кабины выпрыгнул Тобиас Людвиг, а вертолет тотчас снова поднялся и взял курс на юг.

Виви Сундберг пошла навстречу начальнику. Он был в полуботинках и на ходу увязал в снегу выше щиколотки. Со стороны точь-в-точь как насекомое, барахтающееся в снегу, трепеща крыльями.

На дороге они встретились. Людвиг смахнул с себя снег.

— Пытаюсь осмыслить, — сказал он. — То, что ты рассказала.

— В здешних домах множество покойников. Ты должен их увидеть. Стен Робертссон тоже тут. Я вызвала на подмогу все возможные ресурсы. Но теперь твой черед позаботиться, чтобы мы получили необходимую помощь.

— Нет, я все-таки не понимаю. Много убитых? Только старики?

— Одна жертва выбивается из общей картины. Мальчик. Тоже убит.

В четвертый раз за это утро она обошла дома. Тобиас Людвиг шагал рядом и только стонал. Закончили они у палатки с ногой. Судмедэксперт куда-то ушла. Тобиас Людвиг растерянно покачал головой:

— Что же тут случилось? Наверно, не иначе как дело рук психопата?

— Мы не знаем, одного ли. Может, их было несколько.

— Психопатов?

— Кто знает.

Людвиг пристально посмотрел на нее:

— Мы вообще хоть что-то знаем?

— Фактически ничего.

— Дело слишком крупное для нас. Нужна помощь.

— Это твоя задача. Кроме того, я сказала журналистам, что в шесть состоится пресс-конференция.

— Что мы скажем?

— Все зависит от того, скольких родственников нам удастся разыскать. Это тоже твоя задача.

— Разыскивать родственников?

— Поименный список у Эрика. Начни с организации работы. Вызови незанятых сотрудников. Ты же начальник.

По дороге к ним направлялся Робертссон.

— Жуткий кошмар, — сказал Тобиас Людвиг. — Интересно, в Швеции когда-нибудь случалось подобное?

Робертссон покачал головой. Виви Сундберг смотрела на обоих мужчин. Ощущение, что надо торопиться, что, если она промедлит, случится что-то еще более страшное, с каждой минутой усиливалось.

— Начни с имен, — сказала она Тобиасу Людвигу. — Мне вправду нужна твоя помощь.

Потом она взяла Робертссона за локоть, повела по дороге.

— Что думаешь?

— Думаю, что мне страшно. А тебе нет?

— Недосуг мне к себе прислушиваться.

Стен Робертссон искоса взглянул на нее.

— Но ты ведь делаешь какие-то умозаключения? Как всегда.

— Не в этот раз. Может, тут орудовали десять человек, а мы не в состоянии ни подтвердить это, ни отрицать. Работаем объективно, без предвзятости. Кстати, ты должен участвовать в пресс-конференции.

— Терпеть не могу разговаривать с журналистами.

— Придется.

Робертссон ушел. Виви Сундберг уже хотела сесть в свою машину, когда увидела, что к ней, размахивая чем-то над головой, бежит Эрик Худден. Орудие убийства нашел, подумала она. Было бы замечательно, оно очень нам пригодится. Если не сумеем схватить преступника в ближайшее время.

Но в руке у Эрика Худдена оказалось не оружие, а пластиковый пакет, который он передал ей. В пакете лежала красная шелковая ленточка.

— Собака нашла. В лесу. Метрах в тридцати от ноги.

— Следы там были?

— Они как раз изучают то место. Собака сделала стойку возле ленточки. Но глубже в лесу поиски продолжать не стала.

Виви поднесла пакет к глазам. Один прищурила, другим пристально всмотрелась в находку.

— Тонкая. Вроде из шелка. Больше ничего не нашли?

— Нет, только ленточку. Она выделялась на снегу.

Виви Сундберг отдала ему пакет.

— Ясно. Тогда можно сообщить на пресс-конференции, что у нас девятнадцать жертв и улика в виде красной шелковой ленточки.

— Может, сумеем найти еще что-нибудь.

— Постарайтесь. А лучше всего найдите человека, который учинил резню. Точнее, не человека, а чудовище.

Когда Эрик Худден ушел, она села в машину, чтобы побыть в одиночестве, подумать. В лобовое стекло видела, как Юлию увели социальные работники. К счастью, она в блаженном неведении. Юлия никогда не поймет, что случилось этой январской ночью в соседних с нею домах.

Закрыв глаза, Виви перебрала в голове список имен. Имена по-прежнему не соединялись с лицами, которые она видела уже четыре раза. Где все началось? Какой-то из домов был первым, какой-то — последним. Преступник — одиночка ли, нет ли — наверняка знал, что делает. Он заходил в дома не наугад, не пытался проникнуть к маклерам и к слабоумной женщине. Оставил их в покое.

Виви открыла глаза, устремила взгляд в лобовое стекло. Все спланировано, подумала она. Наверняка. Но способен ли сумасшедший в самом деле подготовить такое деяние? Как-то не вяжется.

Вообще-то она считала, что безумец в состоянии действовать весьма рационально. Так подсказывал прежний опыт. Ей вспомнился фанатик, который несколько лет назад выхватил оружие в сёдерхамнском суде и, в частности, застрелил судью. Когда полиция позднее пришла в его дом среди леса, он, как выяснилось, разложил по всему жилищу взрывчатку. Безумец, но одержимый четким планом.

Она вылила в кружку остатки кофе из термоса. Мотив. Даже у душевнобольного должен быть мотив. Может, внутренние голоса велят ему убивать всех, кто попадется на пути. Но возможно ли, чтобы эти голоса направили его именно в Хешёваллен? Если да, то почему? Насколько велика в этой драме роль случайности?

Мысль об этом вернула ее к исходному пункту. В деревне убиты не все. Трех людей убийца пощадил, хотя при желании мог расправиться и с ними. Зато он убил мальчика, который, по-видимому, случайно гостил в обреченной деревне.

Мальчик может оказаться ключом, подумала она. Он нездешний. И все же убит. Двое, проживавшие здесь два десятка лет, оставлены в живых.

Она сообразила, что есть один вопрос, на какой ей требуется незамедлительный ответ. Эрик Худден что-то говорил. Память ей не изменяет? Как фамилия Юлии?

Дом Юлии был не заперт. Виви Сундберг вошла и прочитала бумагу, обнаруженную Эриком на кухонном столе. Искомый ответ заставил ее сердце забиться чаще. Она села, попробовала собраться с мыслями.

Вывод, к какому она пришла, казался неправдоподобным, однако мог быть правильным. Она набрала номер Эрика Худдена. Он отозвался сразу.

— Я на кухне у Юлии. Ну, у той, в купальном халате, что стояла посреди дороги. Приходи сюда.

— Иду.

Эрик Худден сел за стол напротив нее. Но тотчас вскочил, посмотрел на сиденье. Повел носом и пересел на другой стул. Виви удивленно смотрела на него.

— Моча, — объяснил он. — Старушенция, видимо, страдает недержанием. Что ты хотела сказать?

— Хочу поделиться с тобой одной идеей. Возможно, она странная, но, с другой стороны, логичная. Давай отключим телефоны, чтоб никто не мешал.

Оба выложили телефоны на стол. Прямо как оружие, подумалось Виви.

— Попробую суммировать то, что, вообще говоря, суммировать нельзя. Однако я угадываю в ночных происшествиях некую странную логику. Выслушай меня, а потом скажи свое мнение. Может, я полностью заблуждаюсь, может, что-то упустила.

Хлопнула входная дверь. На кухню вошел один из новоприбывших криминалистов:

— Где тут покойники?

— Не в этом доме.

Криминалист исчез.

— Речь о фамилиях, — начала Виви Сундберг. — Мы так и не знаем имени мальчика. Но если я права, он родственник семейства Андерссон, проживавшего и погибшего в том доме, где мы его нашли. Ключ ко всему случившемуся сегодня ночью — в именах, в родстве. Чуть не вся деревня звалась Андерссон, Андрен или Магнуссон. Но Юлия, живущая в этом доме, носит фамилию Хольмгрен. Так написано в бумаге социального ведомства. Юлия Хольмгрен. Она жива. Еще у нас есть Том и Нинни Ханссон. Они тоже живы-здоровы и опять-таки носят другую фамилию, не из числа тех трех. Отсюда можно сделать вывод…

— …что тот, кто это сделал, каким-то образом, по какой-то причине метил в людей с такими фамилиями, — докончил Эрик Худден.

— Сделай мысленно следующий шаг! Деревня маленькая. Подвижность обитателей невелика. Скорее всего, эти семьи роднились между собой. Я не говорю, что в брак вступали близкие родственники. Просто есть причины полагать, что речь идет не о трех семействах, а, скажем, о двух. А это может означать, что мы поняли, почему семья Ханссон и Юлия Хольмгрен остались в живых.

Виви Сундберг умолкла, ожидая, что скажет коллега. Она не считала Эрика особенно умным, но ценила его способность чутьем доискиваться до правильных выводов.

— Если так, то преступник очень хорошо знал этих людей. Кто же он?

— Может, родич? А может, просто псих.

— Родич-псих? Почему он устраивает такое?

— Мы не знаем. Я только пытаюсь понять, почему не все в деревне убиты.

— Как ты объясняешь отсеченную и унесенную прочь ногу?

— Пока никак. Но мне для начала необходима хоть малюсенькая зацепка. Смутная моя идея и красная шелковая ленточка — больше у нас ничего нет.

— Надеюсь, ты понимаешь, что нас ждет?

— Атака СМИ?

Эрик Худден кивнул.

— Это дело Тобиаса.

— Он подставит тебя.

— А я тебя.

— Ни за что, черт побери!

Оба встали.

— Ты вот что: поезжай в город. Тобиас должен выделить сотрудников на поиски родственников. Проследи, чтобы этим вправду занялись. И поищи связь между тремя семействами. Но пока пусть все останется между нами.

Эрик Худден вышел. Виви Сундберг налила стакан воды из-под крана. Интересно, много ли смысла в моей идее? — думала она. В данный момент не меньше, чем в любой другой.

Около половины шестого в тот же день несколько сотрудников собрались в кабинете Тобиаса Людвига, решая, что сказать на пресс-конференции. Поименный список убитых оглашать незачем. Но число жертв назвать придется, а равно сообщить, что зацепок полиция покуда не имеет. Стало быть, как никогда важно получить информацию от общественности, коль скоро кто-либо такой информацией располагает.

Тобиас Людвиг откроет пресс-конференцию, а затем даст слово Виви Сундберг.

Прежде чем отправиться в зал, битком набитый журналистами, она заперлась в туалете. Посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы я могла проснуться, подумала она. И все это оказалось бы сном.

В коридоре она несколько раз с силой стукнула кулаком по стене и вошла в конференц-зал, где было полно народу и слишком жарко. Поднялась на небольшое возвышение, села рядом с Тобиасом Людвигом.

Он взглянул на нее. Виви кивнула: дескать, можно начинать.

 

5

Ночной мотылек выпорхнул из темноты, беспокойно замельтешил возле настольной лампы. Биргитта Руслин отложила ручку и откинулась на спинку кресла, наблюдая за тщетными попытками мотылька пробиться сквозь фарфоровый абажур. Шорох крылышек напомнил ей какой-то звук из детства, правда неясно какой.

В минуты усталости ее память всегда была особенно чуткой, вот как сейчас. Таким же образом во сне, откуда ни возьмись, могли всплыть давно забытые образы.

Словно ночной мотылек.

Она зажмурилась, кончиками пальцев потерла виски. Только что минула полночь. Дважды она слышала, как по гулким коридорам окружного суда, совершая привычный обход, прошли ночные сторожа. Ей нравилось работать вечерами, когда здание пустело. Много лет назад, работая секретарем суда в Вернаму, она часто заходила вечером в пустой зал суда, включала свет и сидела, слушая тишину. Этот зал напоминал ей пустую театральную сцену. В стенах словно запечатлелись шепчущие голоса, сохранившиеся от множества полных драматизма судебных процессов. Здесь судили и выносили приговоры убийцам, насильникам, ворам. И мужчинам, клятвенно отрекавшимся от отцовства, в бесконечной череде унылых разбирательств. Других оправдывали, возвращая им доброе имя, поставленное было под вопрос.

Когда Биргитта Руслин подала заявление насчет практической работы в суде и ей предложили секретарство в Вернаму, она хотела стать прокурором. Но, работая секретарем суда, переменила решение, выбрала нынешнюю свою стезю. Во многом этому способствовал старый председатель уездного суда Анкер, который произвел на нее неизгладимое впечатление. Он с одинаковым терпением выслушивал и молодых мужчин, пытавшихся с помощью явной лжи отречься от отцовства, и хладнокровных закоренелых преступников, ничуть не раскаивавшихся в своих тяжких злодеяниях. Старый судья словно бы внушил ей уважение к правосудию, которое она прежде воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Теперь она осознала его не только как слово, но как дело. Правосудие — это действие. И покидая Вернаму, она решила стать судьей.

Биргитта встала, подошла к окну. На улице какой-то мужчина мочился у стены. Днем в Хельсингборге выпал снег, тонкий слой мелкого снега, который ветер вихрем гнал по мостовой. Пока она рассеянно наблюдала за мужчиной внизу, мозг продолжал работать над приговором, который она писала. Она дала себе отсрочку до завтра. Но к утру должна его подготовить.

Улица опустела. Биргитта Руслин вернулась за стол, снова взялась за карандаш. Не раз пыталась подготовить приговор на компьютере. И всегда безуспешно. Клавиатура как бы убегала от ее мыслей. И она неизменно возвращалась к карандашу. Только когда приговор был готов и все коррективы сделаны, заносила его в компьютер, где в режиме ожидания по экрану плавали рыбки.

Она склонилась над бумагой с черновыми изменениями и дополнениями. Дело было простое, с убедительной системой доказательств, и все же приговор ставил перед нею большие проблемы.

Она хотела вынести обвинительный приговор, но не могла.

Мужчина и женщина познакомились в одном из хельсингборгских ресторанчиков с танцами. Женщина — молодая, чуть старше двадцати, — выпила лишнего. Мужчина — ему около сорока — обещал проводить ее домой, и она впустила его в квартиру, так как он попросил стакан воды. Женщина уснула на диване. А он изнасиловал ее, причем она даже не проснулась, а потом ушел. Утром она лишь очень смутно вспомнила, что произошло ночью на диване. Обратилась в больницу, ее обследовали и установили факт изнасилования. Мужчину привлекли к ответственности после полицейского расследования, не более основательного и не более небрежного, чем многие другие подобные дознавательные действия. Через год после изнасилования идет судебный процесс. Сидя в своем кресле в зале суда, Биргитта Руслин хорошо рассмотрела потерпевшую. В материалах дознания она прочитала, что та зарабатывала на жизнь, временно работая кассиршей в разных продовольственных магазинах. В одной из характеристик говорилось, что девушка слишком много пьет. К тому же она подворовывала и однажды лишилась работы, потому что не справлялась со своими обязанностями.

Обвиняемый во многом был полной ее противоположностью. Он работал маклером по недвижимости, специализируясь на торговых помещениях. Все отзывались о нем положительно. Не женат, прекрасно зарабатывает. В полицейских реестрах нигде не фигурирует. Однако Биргитте Руслин казалось, она видит насквозь этого человека в дорогом отутюженном костюме. Вне всякого сомнения, он изнасиловал девицу, когда та уснула на диване. Посредством теста на ДНК удалось установить, что он действительно имел с нею сношение. Но он утверждал, что насилия не совершал. Все было по обоюдному согласию, утверждали он и его мальмёский адвокат, который — Биргитта Руслин знала — без колебаний защищал клиента любыми циничными аргументами, какие только мог придумать. Короче говоря, тупик. Слова против слов, безупречный маклер и пьяная кассирша, фактически затащившая его к себе в квартиру среди ночи.

Биргитту Руслин возмущало, что она не может его прищучить. Отстаивая принципиальную позицию, что в неясных уголовных преступлениях лучше оправдать, чем осудить, она поневоле думала, что в этом случае виновному безнаказанно сойдет с рук одно из тягчайших преступлений, какие способен совершить человек. Не было у нее подходящего параграфа, не было способа трактовать обвинение и доказательства прокурора иначе — маклера придется оправдать.

Что бы сумел сделать хитроумный председатель суда Анкер? Чтобы посоветовал? Он бы наверняка согласился со мной, думала Биргитта Руслин. Виновный выходит на свободу. Анкер возмущался бы не меньше меня. И молчал бы, как я. Пытка для судьи — необходимость подчиняться закону, хотя мы преднамеренно отпускаем преступника без наказания. Эта женщина — может, и не лучшее чадо Господне — всю жизнь будет испытывать чувство оскорбительной несправедливости.

Она встала с кресла, прилегла на диван, стоявший здесь же. Она купила его на свои деньги и поставила вместо неудобного казенного мягкого кресла. У председателя суда она переняла привычку взять в руки связку ключей и подремать. Когда ключи падали на пол, пора было просыпаться. Нужен короткий отдых. Потом она допишет приговор, пойдет домой, поспит, а завтра утром перепишет его начисто. Она просмотрела все, что можно, — приговор оправдательный, без вариантов.

Биргитта Руслин уснула и увидела во сне отца, которого сама совсем не помнила. Он служил судовым машинистом. В сильный шторм в январе 1949 года пароход «Руншер» затонул в бухте Евле, никто не спасся. Тело отца так и не нашли. Случилось это, когда Биргитте было всего четыре месяца. Образ отца она составила себе по фотографиям, имевшимся дома. Во-первых, той, где он стоит у бортового поручня, с растрепанными волосами, засучив рукава, улыбается кому-то на набережной — штурману, который его заснял, рассказывала мать. Но Биргитта всегда воображала, что он смотрит на нее, хотя фото сделали еще до ее рождения. Во сне он часто приходил к ней. Вот и сейчас улыбался точь-в-точь как на фото, а потом исчез, словно дымка окутала его и превратила в невидимку.

Она резко открыла глаза. И сразу поняла, что спала чересчур долго. Уловка с ключами не подействовала. Она выронила их и не заметила. Села, посмотрела на часы. Седьмой час утра. Проспала пять с лишним часов. Вконец вымоталась, подумала она. Как и большинство других, сплю слишком мало. Слишком многое в жизни меня тревожит. Сейчас прежде всего несправедливый приговор портит мне настроение и вызывает недовольство.

Биргитта Руслин позвонила мужу, он ведь уже наверняка забеспокоился. Вообще-то ей довольно часто случалось ночевать на конторском диване, когда они ссорились. Однако накануне ничего такого не было.

Муж ответил сразу:

— Ты где?

— Заснула в кабинете.

— Почему ты все время работаешь по ночам?

— Приговор трудный.

— По-моему, ты говорила, что этого человека придется оправдать.

— В том-то и трудность.

— Приезжай домой и отдохни. Мне пора. Спешу.

— Когда вернешься?

— Часиков в девять. Если не будет задержек. В Халланде ожидается снегопад.

Она положила трубку и вдруг ощутила прилив нежности к мужу. Познакомились они в юности, когда оба учились в Лунде на юридическом; Стаффан Руслин — курсом старше. Первый раз они столкнулись на вечеринке у общих друзей. После этого Биргитта уже не могла представить себе жизнь с каким-либо другим мужчиной. Он покорил ее — глазами, ростом, большими руками и беспомощной манерой краснеть.

Стаффан стал адвокатом. Но в один прекрасный день пришел домой и сказал, что ему невмоготу и что он намерен изменить свою жизнь. От неожиданности она опешила, ведь он ничем не намекнул, что с все большей неохотой ходит в адвокатскую контору в Мальмё, где они тогда жили. На следующий день он, к ее удивлению, записался на курсы поездных кондукторов, а однажды утром предстал перед ней в синей с красным форме и сообщил, что сегодня в 12.19 заступает на смену в поезде № 212, который следует из Мальмё в Альвесту и дальше, в Векшё и Кальмар.

В скором времени она заметила, что муж ожил, повеселел. Когда Стаффан решил покончить с адвокатской карьерой, у них уже было четверо детей, сперва родился сын, потом дочка, а потом близнецы-девочки. Куча маленьких детей — вспоминая то время, она неизменно удивлялась. Как они справлялись? За шесть лет четверо детей. Из Мальмё семья переехала в Хельсингборг, где Биргитта получила место судьи.

Теперь дети выросли. Близнецы уехали из дома в прошлом году, в Лунд, где сообща сняли квартиру. Она радовалась, что они выбрали разные специальности и что в юристы ни одна не собиралась. Сив, на девятнадцать минут старше Луизы, после долгих метаний решила стать ветеринаром. Луиза, отличавшаяся от сестры горячим темпераментом, поначалу порхала туда-сюда, продавала в магазине мужскую одежду, а потом пошла в университет изучать политические науки и историю религии. Биргитта Руслин не раз пыталась выведать у дочери, чем та думает заниматься в жизни. Но Луиза была из всех детей самой скрытной и ничего не говорила. Пожалуй, Луиза больше всех походила на нее самое. Сын Давид, работавший в большой медицинской компании, был почти во всем похож на отца. Третья дочь, Анна, к превеликому огорчению родителей, надолго уехала куда-то в Азию, и они ничего толком не знали о ее планах.

Моя семья, думала Биргитта Руслин. Большая забота и большая радость. Без нее моя жизнь была бы во многом лишена смысла.

В коридоре, неподалеку от ее кабинета, висело большое зеркало. Она присмотрелась к своему лицу, к фигуре. На висках в коротко стриженных темных волосах появилась проседь. Дурная привычка крепко сжимать губы придавала лицу неприступное выражение. Однако раздражало ее то, что за последние годы она прибавила в весе. Три-четыре килограмма, не больше. Но вполне достаточно, чтобы это стало заметно.

Увиденное ей не нравилось. Вообще-то она женщина привлекательная. Но привлекательность шла на убыль. А она не сопротивлялась.

На столе секретаря Биргитта оставила записку, что придет сегодня попозже. На улице потеплело, снег начал таять. Она пошла к машине, припаркованной в соседнем переулке.

И вдруг передумала. В первую очередь ей требуется не сон. Куда важнее проветрить мозги, подумать о чем-нибудь другом. Она повернула и пошла к гавани. Безветренно. Вчерашние сплошные тучи начали расходиться. Она спустилась к пирсу, откуда отчаливают паромы на Хельсингёр. Переправа недолгая. А ей нравилось посидеть на палубе, выпить чашку кофе или бокал вина, наблюдая за пассажирами, которые осматривают сумки со спиртным, купленным в Дании. Она села за грязноватый угловой столик. И с неожиданным раздражением подозвала девчонку, которая собирала грязную посуду.

— Я вынуждена пожаловаться, — сказала она. — Посуда со стола убрана, но стол не вымыт. Немыслимо грязный.

Девчонка пожала плечами, вытерла столешницу. Биргитта Руслин с отвращением смотрела на грязную тряпку. Но ничего больше не сказала. Девчонка чем-то напоминала изнасилованную кассиршу. Непонятно чем. Может, равнодушием к работе, нежеланием вытереть стол как следует? Или беспомощностью, которую Биргитта Руслин не могла облечь в слова?

Паром завибрировал. Приятное ощущение, прямо-таки упоительное. Ей вспомнилась первая поездка за границу в девятнадцать лет. Вместе с подругой они поехали в Англию на языковые курсы. Тоже на пароме, из Гётеборга в Лондон. Биргитта Руслин навсегда запомнила, как стояла на палубе, зная, что впереди ждет освобождающая неизвестность.

Та же свобода порой охватывала ее на пути — туда или обратно — через узкий пролив между Швецией и Данией. Мысль о неприятном приговоре исчезла из ее сознания.

Я ведь уже не в середине жизни, думала она. Эта точка осталась позади, причем момент перехода человек даже не замечает. Важных решений в моей жизни предстоит не особенно много. До пенсии буду работать судьей. Наверно, успею дождаться внуков.

Но она понимала, что и это ощущение, и недовольство, которое больше всего мучило ее, связаны с тем, что брак со Стаффаном мало-помалу превратился в пустую рутину и грозил умереть. Они были добрыми друзьями, давали друг другу необходимую защищенность. Но любовь, чувственное удовольствие находиться рядом, совсем исчезла.

Через четыре дня стукнет ровно год с тех пор, как они последний раз перед сном занимались любовью. Чем ближе подступал этот «юбилей», тем большее бессилие охватывало ее. Остались считаные дни. Снова и снова она пыталась поговорить со Стаффаном об одиночестве, какое ощущала. Но он не был готов к разговору, увиливал, предпочитал отодвинуть разговор, признавая, конечно, его важность. Клялся, что ни к какой другой женщине его не тянет, просто недостает чувства, которое наверняка скоро вернется. Надо лишь запастись терпением.

Она горевала об утраченной близости с мужем, статным железнодорожником с большими руками и лицом, так легко заливавшимся краской. Но сдаваться не собиралась, не хотелось ей пока, чтобы их отношения сделались просто задушевной дружбой, и только.

Биргитта Руслин взяла еще кофе и пересела за столик почище. Несколько довольно молодых мужчин, несмотря на ранний час уже крепко подвыпивших, спорили о том, кто — Гамлет или Макбет — был узником замка Кронборг, возвышавшегося на скалах возле Хельсингёра. Она забавлялась, слушая спор и едва удерживаясь от искушения вмешаться.

За столиком в углу сидели мальчишки лет четырнадцати-пятнадцати. Не иначе как прогуливали школу. Почему бы и нет, раз никого это вроде бы не заботит? Менее всего ей хотелось возврата той авторитарной школы, какая была в ее время. А заодно вспомнилось кое-что случившееся год назад. Она тогда пришла в отчаяние от состояния шведского правового государства и более чем когда-либо тосковала по своему советчику Анкеру, которого не было в живых уже три десятка лет.

В жилом районе на самой окраине Хельсингборга у почти восьмидесятилетней женщины случился сердечный приступ, и она упала прямо посреди тротуара. Мимо проходили мальчишки — одному тринадцать лет, второму четырнадцать, — но вместо того, чтобы помочь старушке, они сперва вытащили из ее сумки кошелек, а потом попытались ее изнасиловать. Если бы не мужчина с собакой, случайно оказавшийся поблизости, изнасилование, скорей всего, состоялось бы. Позднее полиция задержала обоих, но отпустила как несовершеннолетних.

Биргитта Руслин узнала о происшествии от одного из прокуроров, а тот, в свою очередь, от какого-то полицейского. Она возмутилась и попробовала выяснить, почему не направили заявление в социальную службу. Но вскоре уяснила, что каждый год примерно сотня детей совершала преступления, причем абсолютно безнаказанно. С родителями никто не беседовал, социальные службы в известность не ставил. А ведь речь шла не только о мелком воровстве, но и о грабежах и нанесении тяжких телесных повреждений, которые лишь по чистой случайности не закончились смертью.

Это заставило ее усомниться во всей правовой системе Швеции. Чему она, собственно, служит? Правосудию или равнодушию? И каковы будут последствия, если допускается, что все больше детей совершают преступления и никто на это не реагирует? Как дело могло зайти настолько далеко, что пошатнувшаяся правовая система грозит самим демократическим основам?

Биргитта Руслин допила кофе, думая о том, что ей предстоит еще десять лет работы. Хватит ли у нее сил? Можно ли быть хорошим и справедливым судьей, если начал сомневаться, в самом ли деле правовое государство функционирует?

Она не знала. А чтобы отделаться от пока что сумбурных мыслей, еще раз отправилась через пролив. И окончательно ступила на шведский берег в девять часов утра. Пересекла широкую главную улицу, насквозь прорезавшую Хельсингборг. Сворачивая за угол, успела бросить взгляд на анонсы крупных вечерних газет, которые киоскер только что вывесил. В глаза бросились аршинные заголовки. Она остановилась, прочитала: «Массовое убийство в Хельсингланде». «Чудовищное преступление. Улик нет». «Количество жертв неизвестно. Массовое убийство».

Биргитта Руслин пошла дальше, к машине. Вечерние газеты она покупала редко, чтобы не сказать — вообще никогда. По ее мнению, нелепые нападки, с которыми они то и дело обрушивались на шведскую правовую систему, только мешали работе и даже вызывали отвращение. Хотя со многим она не могла не согласиться, вечерние газеты все равно недолюбливала. Зачастую они вредили серьезной критике, даже действуя, возможно, с благими намерениями.

Жила Биргитта Руслин у северного въезда в город, в районе Челльторп, застроенном виллами. По дороге остановилась возле магазина. Принадлежал он иммигранту-пакистанцу, который всегда встречал ее широкой улыбкой. Он знал, что она судья, и выказывал ей большое уважение. Интересно, думала она, в Пакистане вообще есть женщины-судьи? Но спрашивать не спрашивала.

Дома она приняла ванну и легла спать. Проснулась в час с ощущением, что наконец-то выспалась. Съела парочку бутербродов, выпила кофе и вернулась на работу. Спустя несколько часов начисто переписала на компьютере оправдательный приговор виновному и оставила на столе у своей секретарши. Та явно сидела на очередных курсах повышения квалификации, о которых ее самое то ли не проинформировали, то ли, что более вероятно, она про них напрочь забыла. Придя домой, она разогрела на обед вчерашнего цыпленка, остатки которого убрала в холодильник для Стаффана.

Потом села с чашкой кофе на диван, включила телетекст. И немедля вспомнила виденные утром газетные заголовки. Полиция не располагала, по сути, уликами и не сообщала ни количество жертв, ни их имена, поскольку еще не сумела связаться с их ближайшими родными.

Сумасшедший, подумала она, либо одержимый манией преследования, либо считающий, что к нему плохо относятся.

Годы работы в суде научили ее, что существует множество разных форм сумасшествия, толкающих людей на отвратительные преступления. Вдобавок она поняла, что судебные психиатры далеко не всегда способны разоблачить тех, кто выдает себя за душевнобольных, чтобы получить приговор помягче.

Выключив телевизор, Биргитта спустилась в подвал, где у нее накопился небольшой запас красных вин. Там же лежали каталоги винных импортеров. Несколько лет назад она сообразила, что после отъезда детей их со Стаффаном семейная экономика изменилась. Теперь появились средства, чтобы позволить себе кой-какую «роскошь», и она решила каждый месяц покупать бутылочку-другую красного вина. Ей нравилось изучать предлагаемый импортерами ассортимент, а потом покупать на пробу то или иное вино. Платить чуть не по пять сотен крон за бутылку доставляло ей прямо-таки запретное удовольствие. Дважды она сумела заманить Стаффана в Италию, где они побывали у разных виноделов. Но большого интереса он все равно не проявлял. Взамен она ездила с ним в Копенгаген на джазовые концерты, хотя не слишком увлекалась такой музыкой.

В подвале было холодно. Она проверила температуру — четырнадцать градусов — и села на табурет среди полок. Здесь, в окружении бутылок, ее охватывал огромный покой. Предложи ей кто-нибудь на выбор бассейн с подогретой водой, она предпочла бы свой подвал, где как раз сейчас лежали в стеллажах сто четырнадцать бутылок.

Впрочем, был ли здешний покой подлинным? Если бы в молодости ей сказали, что она будет коллекционировать вина, она бы никогда не поверила. И не только отвергла бы такую возможность, но и возмутилась бы. Когда училась в Лунде, она была близка к леворадикальным кругам, которые к концу 1960-х ставили под сомнение и университетское образование, и общество, где ей предстояло работать и жить. В ту пору она бы сочла коллекционирование вин пустой тратой времени и сил, насквозь буржуазным, а значит, предосудительным занятием.

Сидя в задумчивости, она услышала над головой шаги Стаффана. Отложила каталоги и пошла наверх. Муж как раз достал из холодильника цыпленка. На столе лежали вечерние газеты, он прихватил их из поезда.

— Ты видела?

— В Хельсингланде что-то случилось.

— Девятнадцать человек убиты.

— Телетекст писал, что количество жертв неизвестно.

— Тут у меня более поздние выпуски. Убито почти все население деревни. Поверить невозможно. Как твой приговор? Написала?

— Написала. Оправдательный. Другой возможности нет.

— В газетах поднимут шум.

— Вот и хорошо.

— Тебя будут критиковать.

— Ясное дело. Но я порекомендую журналистам самим покопаться в законах, а потом спрошу, не желают ли они, чтобы мы тут действовали по законам Линча.

— Массовое убийство, скорей всего, отвлечет их от тебя.

— Конечно. Разве мелкое грязное изнасилование сравнится с жестоким массовым убийством?

Спать они легли рано. Стаффан спозаранку уходил в рейс, а она не нашла по телевизору ничего интересного. Однако решила, какое вино закупит на сей раз. Ящик Бароло Арионе урожая 2002 года, по 252 кроны за бутылку.

Около полуночи Биргитта неожиданно проснулась. Стаффан спокойно спал рядом. Иной раз ее будил голод. Она накинула халат, пошла на кухню, заварила некрепкого чаю и приготовила парочку бутербродов.

Вечерние газеты лежали на столе. Она рассеянно полистала одну. Трудно составить себе ясное представление о случившемся в хельсингландской деревушке. Несомненно одно: множество людей жестоко убиты.

Уже собираясь отложить газету, она вдруг замерла. Среди убитых несколько носили фамилию Андрен. Она внимательно прочитала текст, потом принялась листать другие газеты. Там сообщалось то же самое.

Биргитта Руслин неотрывно смотрела на страницу. Неужели это правда? Или память ее подводит? Она прошла в кабинет, достала из письменного стола папку, перевязанную красной лентой. Зажгла лампу, открыла папку. Свои очки не нашла, надела Стаффановы. Слабоваты, но сойдут.

В эту папку она сложила все документы, касавшиеся ее родителей. Мама тоже умерла, пятнадцать с лишним лет назад. Рак поджелудочной железы меньше чем за три месяца свел ее в могилу.

Покопавшись в бумагах, она отыскала коричневый конверт с нужной фотографией. Вооружилась лупой и присмотрелась к снимку: группа людей в старомодной одежде возле какого-то дома.

С фотографией в руке Биргитта вернулась на кухню. В одной из газет был снимок деревни, где разыгралась трагедия. Она внимательно, с лупой изучила его. Третий дом привлек ее внимание, она стала сравнивать обе фотографии.

Что ж, память не обманула. Страшная беда постигла не какую-то неведомую деревушку, а ту самую, где прошло детство ее матери. Все совпадало. Конечно, девичья фамилия матери Лёф. Но поскольку ее родители прихварывали да еще и страдали алкоголизмом, девочку поместили в приемную семью по фамилии Андрен. Она нечасто вспоминала то время. Заботились о ней хорошо, однако она очень тосковала по настоящим своим родителям. Они скончались, когда ей еще и пятнадцати не исполнилось, вот почему она волей-неволей оставалась в этой деревне, пока ее не сочли достаточно взрослой и самостоятельной, чтобы найти работу и обеспечивать себя. После встречи с отцом Биргитты обе фамилии — Лёф и Андрен — исчезли из истории. А теперь нежданно-негаданно одна из них вернулась, да в какой ситуации!

Фотография, лежавшая в бумагах матери, была сделана перед домом в той самой деревне, где произошло массовое убийство. Фасад, резные наличники на окнах одни и те же, что в газете, что на давнем снимке.

Вне всякого сомнения. В этом доме, где когда-то выросла ее мама, недавно ночью были убиты люди. Может, это ее приемные родители? Газеты писали, что большинство убитых были старики.

Биргитта попробовала вычислить, возможно ли это. И пришла к выводу, что приемным родителям, коль скоро убили именно их, было лет девяносто с лишним. В общем, вполне возможно. Но с тем же успехом речь могла идти о более молодом поколении.

При мысли об этом Биргитта Руслин поежилась. Она крайне редко думала о своих родителях. Даже облик матери вспоминала с трудом. И вдруг прошлое неожиданно нахлынуло на нее.

В кухню вошел Стаффан. Как всегда, двигался он почти бесшумно.

— Ты меня пугаешь, когда появляешься так неслышно, — сказала она.

— Почему ты встала?

— Проголодалась.

Он взглянул на бумаги на столе. Биргитта рассказала о своей находке и окончательно уверилась, что деревня вправду та самая.

— И все же это очень-очень далеко, — сказал Стаффан, когда она умолкла. — Тебя с этой деревней связывает тонюсенькая ниточка.

— Однако же заметная. Этого ты отрицать не можешь, верно?

— Тебе надо поспать. Не забудь, завтра нужно быть отдохнувшей, чтобы посылать новых преступников в кутузку.

Заснула она далеко не сразу. Тонкая ниточка все тянулась, пока не начала рваться. И Биргитта снова вынырнула из дремоты, снова начала думать о матери. Уже пятнадцать лет ее нет в живых. И по-прежнему трудно увидеть в ней себя, отразить собственную жизнь в воспоминаниях о той, что была ее матерью.

В конце концов ее сморил сон, и проснулась она, когда Стаффан с мокрыми волосами стоял у кровати, надевая форму. Я твой генерал, обычно говорил он. Без оружия, только с авторучкой, которой делаю пометки на билетах.

Она притворилась спящей, подождала, когда хлопнет входная дверь. Только тогда встала и устроилась за компьютером в кабинете. Зашла в интернет, принялась искать на сайтах информацию. Вокруг событий в хельсингландской деревушке по-прежнему царила огромная неопределенность. Ясно одно: орудием убийства был большой нож либо какое-то иное холодное оружие.

Надо разузнать об этом побольше, думала она. По крайней мере, выяснить, нет ли среди жертв приемных родителей матери.

В восемь утра она отрешилась от всех мыслей о массовом убийстве. Сегодня ей предстояло рассматривать дело двух иракских граждан, виновных в незаконном провозе людей в страну.

В десять, собрав свои бумаги и перелистав материалы следствия, Биргитта Руслин заняла место в зале суда. Помоги мне выдержать и этот день, старина Анкер, подумала она.

Потом легонько стукнула молотком по столу и предоставила слово обвинителю.

За ее спиной были высокие окна.

Перед тем как села в кресло, она успела заметить, что солнце прорывалось сквозь толщу облаков, с ночи накрывших Швецию.

 

6

Через два дня, когда процесс завершился, Биргитта Руслин уже знала, каков получится приговор. Старшему из обвиняемых, Абдулу Ибн-Ямеду, главарю преступной группировки, она назначит тюремное заключение сроком на три года два месяца. Младшему, его подручному, по имени Ясир Аль-Хаби, — один год. После отсидки обоих вышлют из страны.

Она сопоставила дело с аналогичными, рассмотренными ранее, и пришла к единственному выводу: преступления тяжкие. Суровое наказание вполне оправданно. Многие из тех, кого нелегально ввезли в Швецию, подвергались угрозам и насилию, когда не могли расплатиться за фальшивые разрешения на въезд и долгую дорогу. Старший из обвиняемых однозначно вызывал у нее резкую антипатию. Он старался разжалобить ее и обвинителя сентиментальными аргументами, утверждал, что ни гроша из полученных денег себе не оставлял, все отдавал на родине на благотворительные цели. В один из перерывов между слушаниями обвинитель зашел к ней выпить кофе и заодно рассказал, что Абдул Ибн-Ямед разъезжал на «мерседесе» стоимостью около миллиона крон.

Процесс оказался трудным. Приходилось работать допоздна, Биргитта едва успевала поесть, поспать да проштудировать свои заметки, как начинался новый день слушаний. Звонили близнецы, звали приехать в Лунд, но у нее не было времени. После иракцев ждала сложная тяжба с румынами — мошенничество с кредитными картами.

Все эти дни ей недосуг было следить, что происходило в хельсингландской деревушке. Утром она просматривала газеты, а вечером зачастую даже в телетекст не заглядывала.

Тем утром, когда Биргитта Руслин собиралась готовить процесс против мошенников из Румынии, она обнаружила в ежедневнике пометку, что записана к врачу, на ежегодный контрольный визит. Прикинула, не отодвинуть ли врача на недельку-другую. Хотя Биргитта испытывала усталость, была в не очень-то хорошей форме и временами испытывала приступы страха, она не допускала мысли, что с ней что-то не так. Вообще говоря, она человек здоровый, ведет размеренную жизнь, практически никогда не простужается. Однако откладывать визит все-таки не стала.

Кабинет врача располагался неподалеку от Городского театра, и, оставив машину возле суда, она пошла туда пешком. День выдался холодный, ясный, безветренный. Снег, выпавший несколько дней назад, почти стаял. Она задержалась у одной из витрин, рассматривая выставленный костюм. А глянув на цену, аж вздрогнула. Можно купить не одну бутылку хорошего вина, если обойтись без этого синего костюма.

На столе в приемной лежала газета, вся первая полоса посвящена новостям вокруг массового убийства в Хельсингланде. Но едва она взяла газету в руки, как ее вызвали в кабинет. Врач был уже в годах и во многом напоминал ей председателя суда Анкера. Биргитта Руслин ходила к нему последние десять лет по рекомендации одного из коллег. Врач спросил, хорошо ли она себя чувствует, на что жалуется, а выслушав ответ, послал ее к медсестре сдать кровь на анализ. Та попросила немного подождать в приемной. Газетой меж тем завладел очередной пациент. Биргитта Руслин закрыла глаза, стала ждать. Размышляя о своей семье: интересно, что они делают, где находятся в эту минуту. Стаффан — в поезде, на пути в Халльсберг. Домой вернется поздно. Давид работал в лаборатории фармацевтической компании «Астра-Зенека» под Гётеборгом. Где Анна — трудно сказать, последняя весточка от нее, несколько месяцев назад, пришла из Непала. Близнецы — в Лунде, зовут ее приехать.

Биргитта Руслин задремала и проснулась оттого, что медсестра тронула ее за плечо:

— Пройдите, пожалуйста, к доктору.

Не так уж я и устала, чтобы засыпать в приемной, подумала Биргитта Руслин, входя в кабинет врача и усаживаясь на стул.

— Анализ, пожалуй, неплохой. Гемоглобин низковат. Но это можно поправить, если попринимать железо.

— Значит, со мной все в порядке?

— Я наблюдаю вас уже много лет. Усталость, о которой вы говорите, заметна во всем вашем облике. Вы уж простите, что я говорю так прямо.

— Что вы имеете в виду?

— Давление немного высоковато. И в целом внешне заметно переутомление. Спите хорошо?

— Пожалуй. Но часто просыпаюсь.

— Голова кружится?

— Нет.

— Тревога?

— Да.

— Часто?

— Время от времени. Иной раз даже приступы паники. Тогда приходится хвататься за стену, потому что мне кажется, я упаду. Или весь мир рухнет.

— Я намерен дать вам бюллетень. Вам надо отдохнуть. Мне нужны результаты получше, а прежде всего — давление пониже. Требуется серьезное обследование.

— Не могу я брать бюллетень. Работы сейчас выше головы.

— Именно поэтому.

Она с удивлением посмотрела на доктора.

— Неужели все так серьезно?

— Просто надо привести вас в порядок.

— У меня есть причины для беспокойства?

— Если не выполните мои указания. А так нет.

Несколько минут спустя Биргитта Руслин стояла на улице, с изумлением думая, что в ближайшие две недели работать не будет. Врач неожиданно устроил в ее жизни беспорядок.

Вернувшись на работу, она поговорила с Хансом Маттссоном, тоже судьей и своим начальником. Сообща они сумели придумать, как поступить с двумя делами, которые были ее прерогативой. Потом она поговорила со своей секретаршей, отправила несколько завалявшихся писем, сходила в аптеку за лекарствами и поехала домой. Оглушительное безделье.

Приготовив обед, Биргитта легла на диван. Взяла газету, стала читать. До сих пор не все жертвы убийства в Хешёваллене были названы в прессе поименно. Напечатано заявление полицейского, некоего Сундберга. Он обращался к общественности с просьбой сообщить, если кто-нибудь что-то видел. Прямых улик по-прежнему не найдено. Как ни трудно поверить, ничто пока не говорило о том, что преступник действовал не в одиночку.

В другом месте опубликовали заявление прокурора по фамилии Робертссон. Поиски велись широким фронтом, без предвзятости. Худиксвалльская полиция получила от центрального ведомства всю необходимую помощь.

Робертссон, похоже, уверен в победе. «Мы поймаем того, кто это сделал. Непременно».

На следующем развороте писали о тревоге, охватившей тамошние леса, где много малонаселенных деревушек. Народ, по слухам, вооружался, спускал с цепи собак и баррикадировал двери.

Биргитта Руслин отложила газету. В доме пусто и тихо. Откуда ни возьмись внезапное, недобровольное безделье. Она сходила в подвал, принесла винные каталоги. Села за компьютер, сделала заказ на ящик Бароло Арионе, как решила несколько дней назад. Вообще говоря, дороговато. Но в конце концов, она заслужила. Потом решила прибрать квартиру, а то ведь вечно времени не хватает. Хотела уже достать пылесос, но раздумала. Села за кухонный стол и попробовала оценить свое положение. Ее посадили на бюллетень, хотя она не больна. По рецепту аптекарь выдал три сорта таблеток, которые должны снизить давление и повысить гемоглобин. Вместе с тем она не могла не признать, то врач видел ситуацию яснее, чем она сама. Ей вправду грозит нервный срыв. Спит она плохо, вдобавок приступы панического страха, который, чего доброго, может нахлынуть и в разгар судебного заседания, — весьма серьезные проблемы, хотя она и не смела себе в этом признаться.

Рассматривая лежащую на столе газету, Биргитта Руслин снова вспомнила мать и ее детство. Внезапно ей пришла в голову одна мысль. Она придвинула к себе телефон, позвонила в полицейское управление и попросила связать ее с комиссаром уголовной полиции Хуго Мальмбергом. Оба давно знали друг друга. Совсем недавно он попробовал научить ее и Стаффана играть в бридж, но заинтересовать не сумел.

В трубке раздался его мягкий голос. Если думаешь, что полицейские разговаривают резко, то Хуго подобных ожиданий не подтвердит. Голос у него как у доброжелательного пенсионера, который, сидя на лавочке, кормит птичек.

Она спросила, как он поживает и не найдет ли времени встретиться с ней.

— У тебя какое-то дело?

— Да нет. Во всяком случае, к нам это не имеет касательства. Найдешь время?

— Полицейский, который относится к своей работе всерьез и говорит, что у него есть время, врет. Когда хочешь зайти?

— Пройдусь пешком. Через час удобно?

— Конечно. Жду.

Когда Биргитта Руслин вошла в кабинет с опрятным письменным столом, Хуго Мальмберг разговаривал по телефону. Речь шла о нанесении тяжких телесных повреждений, случившемся накануне. Со временем это дело вполне может оказаться у меня на столе, подумала она. Когда я подкоплю железа, приведу в порядок давление и вернусь на работу.

Хуго Мальмберг закончил разговор и с улыбкой обратился к ней:

— Кофе будешь?

— Да нет, лучше не надо.

— Как это понимать?

— У вас в управлении такой же скверный кофе, как у нас в суде.

Он встал.

— Идем в комнату для совещаний. Тут телефон трезвонит не переставая. Такое у меня ощущение, как и у всех шведских полицейских: будто только один я и работаю.

Они сели за овальный стол, заставленный пустыми кофейными стаканчиками и бутылками из-под воды. Мальмберг неодобрительно покачал головой:

— Не убирает народ за собой. Проведут совещание и уйдут, а весь мусор оставят. Так о чем ты хотела поговорить? Передумала насчет бриджа?

Биргитта Руслин рассказала ему о своем открытии, о том, что, возможно, между нею и массовым убийством существует некая смутная связь.

— Мне любопытно, — закончила она. — Из сообщений газет и теленовостей ясно только, что убито множество людей, а следов у полиции нет.

— Откровенно говоря, я рад, что служу не в тех краях. Им сейчас туго приходится. В жизни не слыхал ничего подобного. По-своему не меньшая сенсация, чем убийство Пальме.

— Тебе известно что-нибудь, чего нет в газетах?

— В этой стране не найдется ни одного полицейского, который бы не думал о случившемся. В коридорах только об этом и говорят. У каждого своя версия. Не верь, что полицейские рациональны и лишены фантазии. Это миф. Мы немедля начинаем строить домыслы.

— И что думаешь ты?

Он пожал плечами, помолчал и ответил:

— Я знаю не больше твоего. Убитых много, жестокость чудовищная. Но ничего не украдено, если я правильно понял. Скорее всего, действовал душевнобольной. А о причинах безумия можно лишь гадать. Думаю, тамошняя полиция ищет среди известных преступников с психическими нарушениями. Наверняка уже связались и с Интерполом, и с Европолом — может, след обнаружится там. Однако на это требуется время. Больше я ничего не знаю.

— У тебя по всей стране знакомые полицейские. В Хельсингланде, наверно, тоже есть связи? Кто-нибудь, кому можно позвонить?

— Я знаком с их начальником, — сказал Мальмберг. — Людвиг его фамилия. Он мне не очень-то нравится, если честно. Ты ведь знаешь, я не доверяю полицейским, которые никогда не нюхали обычной полицейской работы. Но позвонить и навести справки могу.

— Обещаю не беспокоить их без нужды. Просто хочу выяснить, нет ли среди убитых приемных родителей моей матери. Или их детей. Может, я вообще ошиблась.

— Веская причина для звонка. Я посмотрю, что можно сделать. А сейчас прошу прощения. Меня ждет неприятный допрос мерзкого преступника.

Вечером она рассказала о случившемся Стаффану. Он сразу же согласился, что врач совершенно прав, и предложил ей съездить на юг. Ему вроде бы и неинтересно, она почувствовала раздражение. Но промолчала.

На другой день, перед самым обедом, когда Биргитта сидела за компьютером и просматривала предложения турфирм, зазвонил телефон.

— Я нашел кой-кого, — сообщил Хуго Мальмберг. — Есть там одна полицейская по фамилии Сундберг.

— Я видела это имя в газетах. Но не знала, что это женщина.

— Ее зовут Вивиан, но обычно — Виви. Людвиг предупредит ее, так что она будет в курсе, когда ты позвонишь. Могу дать телефон.

— Записываю.

— Я поинтересовался, как продвигается дознание. Улик по-прежнему никаких. Фактически никто уже не сомневается, что речь идет о душевнобольном. Во всяком случае, по словам Людвига.

Она услышала в голосе Мальмберга сомнение.

— Но ты ему не поверил?

— Я ничему не верю. Зашел вчера вечером в Сеть и прочел все, что сумел найти. Есть в этой истории кое-что странное.

— Что именно?

— Слишком все хорошо спланировано.

— Так ведь и больные люди способны спланировать свои преступления?

— Я не это имею в виду. Просто, по моему ощущению, слишком уж все безумно, чтобы быть правдой. На их месте я бы подумал о том, не постарался ли преступник замаскировать случившееся, выдать все за деяние безумца.

— И что же?

— Не знаю. Не ты ли собираешься позвонить и представиться как родственница?

— Спасибо за помощь. Вообще-то я, наверно, поеду на юг. Ты бывал на Тенерифе?

— Нет, ни разу. Удачи тебе.

Биргитта Руслин немедля набрала записанный номер. Автоответчик попросил оставить сообщение. Ее охватило нетерпение. Она снова взяла пылесос, но так и не подвигла себя на уборку. Вернулась к компьютеру и примерно часом позже решила, что через два дня вылетит из Копенгагена на Тенерифе. Полистала старый школьный атлас и начала мечтать о теплом море и испанских винах.

Пожалуй, именно это мне и нужно, думала она, неделька без Стаффана, без судебных слушаний, без будней. Маловато у меня опыта в искусстве разбираться в собственных чувствах и представлениях о себе и своей жизни. Хотя в мои годы не мешало бы видеть себя достаточно четко, чтобы замечать изъяны и при необходимости маневрировать. В юности я мечтала стать первой женщиной, в одиночку обогнувшей под парусом весь земной шар. Но так и не стала. Хотя до сих пор помню навигационную терминологию и знаю, как ходят по узким фарватерам. Не повредит мне день-другой бесконечных поездок через Эресунн или прогулок по тенерифским пляжам, чтобы поразмыслить, не старость ли подступает или я все ж таки сумею выбраться из депрессии. С переходным возрастом я справилась. Но что происходит со мной сейчас, ума не приложу. Вот и попробую разобраться. Прежде всего надо понять, связаны ли давление и панический страх со Стаффаном. Невозможно хорошо себя чувствовать, если мы не в состоянии выйти из уныния, в каком сейчас пребываем.

Она принялась планировать поездку. Из-за какой-то ошибки ей не удалось забронировать путевку через интернет, поэтому она отправила в турфирму мейл, где указала свое имя, номер телефона и о какой поездке идет речь. Сразу же пришел ответ: с ней свяжутся в течение часа.

Час почти истек, когда зазвонил телефон. Однако звонили не из турфирмы.

— Меня зовут Виви Сундберг. Можно попросить Биргитту Руслин?

— Это я.

— Мне сообщили, кто вы. Но я не очень-то поняла, чего вы хотите. Думаю, вам ясно, что у нас тут жуткая запарка. Если не ошибаюсь, вы судья?

— Да. Но дело не в этом. Моя мать, которой давно нет в живых, выросла в приемной семье по фамилии Андрен. Я видела фотографии, и, судя по всему, она жила в одном из этих домов.

— Информацией для родных занимаюсь не я. Предлагаю поговорить с Эриком Худденом.

— Но ведь там были люди по фамилии Андрен?

— Если хотите знать, то Андренов в деревне было больше всех.

— И никого в живых не осталось?

— На этот вопрос я ответить не могу. Вам известны имена приемных родителей вашей матери?

Папка лежала рядом на столе, Биргитта развязала ленточку, перелистала бумаги.

— Я не могу ждать, — сказала Виви Сундберг. — Перезвоните, когда отыщете имена.

— Уже нашла. Брита и Август Андрен. Им должно быть за девяносто, может, лет девяносто пять.

Виви Сундберг ответила не сразу. Биргитта слышала, как она перелистывает бумаги. Наконец Виви заговорила снова:

— Они есть в списке. К сожалению, оба мертвы, старшей было девяносто шесть. Могу я просить вас не сообщать эти сведения в газеты?

— Господи, да зачем мне это делать?

— Вы судья. И наверняка знаете, как иной раз все оборачивается и почему я должна так говорить.

Биргитта Руслин прекрасно знала, что Виви Сундберг имеет в виду. Временами они с коллегами говорили о том, что журналисты атакуют их крайне редко, поскольку не рассчитывают, что судьи выдадут информацию, которую надо держать в секрете.

— Мне, безусловно, интересно узнать, как продвигается расследование.

— Ни у меня, ни у моих коллег нет времени давать справки. Нас тут и так осаждают СМИ. Многих из них даже ограждения не останавливают. Вчера отловили человека с фотоаппаратом в одном из домов. Обратитесь к Худдену, в Худиксвалль.

Голос Виви Сундберг звучал нетерпеливо и раздраженно. Биргитта Руслин вполне ее понимала. Не зря ведь Хуго Мальмберг сказал, что, слава богу, не оказался в центре этого расследования.

— Спасибо за звонок. Не смею вас больше задерживать.

Разговор закончился. Биргитта Руслин размышляла об услышанном. Теперь она, по крайней мере, точно знает, что приемные родители матери тоже среди убитых. Теперь и ей, и всем остальным придется ждать, пока полицейская работа не даст результатов.

Может, все-таки позвонить в полицейское управление Худиксвалля, поговорить с полицейским Худденом? Но что он, собственно, может добавить? Биргитта Руслин решила не звонить. Открыла папку и принялась внимательно читать бумаги, оставшиеся после родителей. Последний раз она читала их много лет назад, причем не все. Некоторые так и остались непрочитанными.

Она разделила содержимое папки на три стопки. В первую попало все относящееся к истории отца, который упокоился на дне бухты Евле. В не слишком соленой воде Балтики скелеты распадаются не очень быстро. Где-то в донных дюнах лежат его череп и кости. Вторая стопка — бумаги, касающиеся их с матерью совместной жизни, где она, Биргитта, фигурировала как нерожденный, а потом рожденный ребенок. Третья стопка, самая большая, относилась к Герде Лёф, которая стала одной из Андренов. Она медленно читала эти бумаги, одну за другой. И дойдя до документов того времени, когда мать была в семье Андрен сначала на воспитании, а потом удочерена, стала читать особенно внимательно. Многие документы поблекли, и разбирать их было трудно, хоть она и воспользовалась лупой.

Биргитта придвинула к себе блокнот, стала помечать имена и возраст. Она сама родилась весной 1949-го. Матери было тогда восемнадцать, она с 1931-го. Нашла она и даты рождения Августа и Бриты. Брита родилась в августе 1909-го, Август — в декабре 1910-го. Значит, им было двадцать два и двадцать один, когда Герда родилась, и меньше тридцати, когда она попала к ним в Хешёваллен.

Никаких письменных сведений о том, что жили они именно в Хешёваллене, она не нашла. Однако фотография, которую она еще раз тщательно сравнила с газетным снимком, убедила ее. Ошибки нет.

Она начала изучать людей на старой фотографии, неуклюжих, застывших. Двое помоложе, мужчина и женщина, стоят чуть в стороне от пожилой пары в центре снимка. Может, это Брита и Август? Год не указан, никаких надписей на обороте нет. Биргитта попробовала прикинуть, когда сделана фотография. О чем говорит одежда? Люди на снимке принарядились, но ведь это деревня, где один костюм носят десятилетиями.

Отложив снимки, она стала читать дальше — документы и письма. В 1942-м у Бриты было что-то с желудком, и ее положили в Худиксвалльскую больницу. Герда пишет ей письма, желает скорого выздоровления. В ту пору Герде одиннадцать, пишет она угловатым почерком. Орфография местами хромает, на полях листка нарисован цветок с неровными лепестками.

Биргитта Руслин растрогалась, найдя это письмо, и удивилась, что не видела его раньше. Оно лежало внутри другого письма. Но почему она и то письмо не разворачивала? От боли после смерти Герды, когда ей долгое время не хотелось прикасаться ни к чему, что напоминало о ней?

Она откинулась на спинку кресла, зажмурила глаза. Она всем обязана своей матери. Герда, которая даже аттестата неполной средней школы не имела, постоянно твердила дочери, что надо учиться дальше. Настал наш черед, говорила она. Теперь дочери рабочего класса получат образование. Биргитта Руслин вняла ее увещеваниям. В 1960-х в университет уже шли не только дети буржуазии. И присоединение к радикальным левым группировкам разумелось само собой. Жизнь надо не просто понять, надо ее изменить.

Она открыла глаза. Все вышло не так, как я думала, сказала она себе. Я выучилась, стала юристом. Но отказалась от радикальных взглядов, сама не знаю почему. Даже сейчас, когда мне вот-вот стукнет шестьдесят, я опасаюсь касаться великого вопроса о том, что сталось с моей жизнью.

Она продолжала методично разбирать бумаги. Вот еще письмо. Голубоватый конверт с американским штемпелем. Тонкая почтовая бумага исписана бисерным почерком. Она направила настольную лампу на листок, попыталась с лупой разобрать написанное. Текст шведский, но с частым вкраплением английских слов. Некто по имени Густав пишет о своей работе на свиноферме. Только что умер ребенок, Эмили, и в доме «большое sorrow». Он спрашивает, как дела дома, в Хельсингланде, как родные, как урожай и скот. Датировано 19 июня 1896 года. Адресат: Август Андрен, Хешёваллен, Швеция. Но дед тогда еще не родился, подумала Биргитта. Наверно, письмо прислали его отцу, раз оно хранилось в семье Герды. Но как оно попало к ней?

В самом конце, ниже подписи, адрес: Mr Gustav Andren, Minneapolis Post Office, Minnesota, United States of America.

Она опять открыла старый атлас. Миннесота — сельскохозяйственный штат. Значит, больше ста лет назад туда эмигрировал один из Андренов.

Нашлось, однако, и второе письмо, свидетельствующее, что еще один член семьи Андрен оказался в другом районе США. Звали его Ян Август, судя по всему, работал он на железной дороге, которая связывала Восточное и Западное побережье огромной страны. В письме он расспрашивал о родственниках, живых и умерших. Но большие пассажи письма прочитать было невозможно. Буквы стерлись.

Адрес Яна Августа: Reno Post Office, Nevada, United States of America.

Листая бумаги дальше, она не нашла больше ничего, касающегося связи ее матери с семьей Андрен.

Биргитта Руслин отодвинула в сторону стопки документов, зашла в интернет и без особых надежд начала искать почтовый адрес в Миннеаполисе, указанный Густавом Андреном. Тупик, как она и ожидала. И тогда стала искать по почтовому адресу в Неваде. Отсыл к газете под названием «Рино газетт джорнал». Тут-то и зазвонил телефон — турфирма. Любезный молодой человек, говоривший с датским акцентом, изложил условия поездки, описал гостиницу, и Биргитта решилась окончательно. Сказала «да», сделала предварительный заказ и обещала подтвердить его самое позднее завтра утром.

Затем все же кликнула «Рино газетт джорнал». Справа высветились рубрики и статьи. Она уже хотела закрыть сайт, но вспомнила, что искала не только адрес, но и фамилию Андрен. Видимо, как раз имя и вывело ее на «Рино газетт джорнал». Она стала читать, страницу за страницей, переходя от одной рубрики к другой.

И вздрогнула, когда на мониторе возник этот текст. Прочитала, не вполне понимая, потом еще раз, медленно, думая, что все это просто не может быть правдой. Встала с кресла, отошла подальше от компьютера. Но текст и фотографии не исчезли.

Сделав распечатку, Биргитта Руслин забрала ее на кухню. Медленно прочитала все сначала.

Четвертого января в городке Анкерсвилль, что к северо-востоку от Рино, произошло жестокое убийство. Утром сосед, обеспокоенный, что автомастерская не открылась в обычное время, обнаружил владельца и всю его семью убитыми. Полиция до сих пор не нашла никаких следов. Ясно только, что вся семья Андрен — Джек, его жена Конни и двое детей, Стивен и Лора, — убиты каким-то холодным оружием. Ничто не говорит ни о взломе, ни о грабеже. Мотив отсутствует. Врагов семья Андрен не имела, все ее любили. Полиция ищет психически больного или, возможно, отчаявшегося наркомана, совершившего это чудовищное злодеяние.

Биргитта сидела не шевелясь. В окно долетал шум мусороуборочной машины.

Это не псих, думала она, полиция в Хельсингланде заблуждается, как и полиция в Неваде. Это один или несколько изощренных мерзавцев, которые знают, что делают.

Впервые она ощутила ползучий страх. Словно кто-то исподтишка следил за нею.

Она вышла в переднюю, проверила, заперта ли входная дверь. Потом опять села за компьютер, вернулась к страницам «Рино газетт джорнал».

Мусоровоз уехал. На улице темнело.

 

7

Много времени спустя, когда память обо всех событиях начала стираться, она порой думала, что бы произошло, если бы она, несмотря ни на что, поехала на Тенерифе, а потом вернулась домой и вышла на работу, подправив уровень железа в организме, нормализовав давление и ликвидировав усталость. Но сделанного не воротишь. Рано утром Биргитта Руслин позвонила в турфирму и аннулировала заказ. А поскольку не забыла подписать страховку, потеряла лишь несколько сотен.

Стаффан вернулся домой поздно, так как его поезд застрял на линии из-за поломки тепловоза. Целых два часа ему пришлось успокаивать недовольных пассажиров, в том числе расхворавшуюся пожилую даму. Домой он пришел усталый и раздраженный. Пока он ужинал, Биргитта не приставала с разговорами. Но потом рассказала, что нашла сообщение о трагедии в далекой Неваде, которая с большой вероятностью имеет касательство к массовому убийству в Хельсингланде. Она заметила, что Стаффан настроен скептически, но не поняла почему — то ли устал, то ли сомневается в ее словах. Когда муж лег спать, она опять села за компьютер и стала просматривать поочередно невадские и хельсингландские сайты. Около полуночи кое-что записала в блокноте, точно так же, как поступала, подготавливая решение суда. Трудно поверить, но логика подсказывала один-единственный вывод: между этими двумя событиями действительно есть связь. А еще ей подумалось, что в известном смысле она тоже из Андренов, хотя и носит фамилию Руслин.

Тогда, может статься, опасность грозит и ей? Она долго сидела в тишине над блокнотом, не находя ответа. Потом вышла в ясную январскую ночь, посмотрела на звезды. Когда-то мать рассказывала, что ее отец был страстным звездочетом. Изредка мать получала от него письма, где он описывал, как ночами стоял на палубе в далеких широтах, изучая звезды и созвездия. Он прямо-таки фанатично верил, что умершие превращались в материю, из которой возникали новые звезды, порой настолько отдаленные, что их не видно простым глазом. Интересно, о чем он думал, когда «Руншер» шел ко дну в бухте Евле? Тяжело груженное судно в сильный шторм потеряло устойчивость и затонуло буквально за одну минуту. Радио умолкло, послав единственный сигнал SOS. Успел ли он осознать, что умрет? Или смерть в ледяной воде настигла его так скоро, что он вообще не успел ни о чем подумать? Внезапный ужас, холод и смерть.

Небо словно бы совсем близко, звезды сегодня ночью яркие. Я вижу поверхность, думала она. Связь есть, тонкие нити, переплетенные друг с другом. Но что в глубине? Каков мотив, чтобы убить девятнадцать человек в крохотной северной деревушке и предать смерти целую семью в невадской пустыне? Едва ли что-нибудь иное, нежели обычная месть, алчность, зависть. Но какая обида жаждет такой страшной мести? Кто может извлечь экономическую выгоду из убийства пенсионеров в северной деревушке, которые и без того вот-вот умрут? И кто им позавидует?

Замерзнув, она вернулась в дом. Обычно она ложилась рано, к вечеру уставала и терпеть не могла идти на работу невыспавшейся, особенно когда в суде шли слушания. Теперь об этом думать незачем. Она устроилась на диване, включила музыку, тихонько, чтобы не потревожить Стаффана. Современные шведские баллады. У Биргитты Руслин был секрет, которым она не делилась ни с кем. Она мечтала сочинить шлягер, такой замечательный, что он возьмет первую премию на европейском фестивале популярной музыки. Порой она стеснялась своей мечты, но не отказывалась от нее. Много лет назад купила словарь рифм, и сейчас в запертом ящике стола накопилась целая куча набросков. Наверно, действующему судье не пристало сочинять шлягеры. Но как известно, нет и закона, запрещающего ей этим заниматься.

Больше всего ей хотелось написать о жаворонке. Песню о птице, о любви, с припевом, который никто не забудет. Если ее отец был страстным звездочетом, то себя самое можно назвать страстной охотницей до припевов. Оба они люди страстные, увлеченные, но лишь один из них смотрел в небо.

В три часа ночи она легла в постель, толкнув разок-другой храпящего Стаффана. Когда он повернулся и затих, она уснула.

Утром Биргитта Руслин вспомнила ночной сон. Ей приснилась мать. И что-то говорила, только она ничего не поняла. Будто находилась за стеклом. Тянулось это бесконечно, мать все больше возмущалась, что дочь ее не понимает, а она гадала, что же отделяет их друг от друга.

Память сродни стеклу, подумалось ей. Ушедший все еще зрим, совсем близко. Но мы не можем подойти друг к другу. Смерть безмолвна, она воспрещает беседы, позволительно лишь молчание.

Биргитта встала. Некая мысль начала складываться в голове. Откуда она взялась, непонятно. Просто возникла, четкая и ясная. Странно даже, что она никогда раньше об этом не думала. Правда, ее мать решительно рассталась со своим прошлым и ни разу не заикнулась о том, что ее единственной дочери не худо бы проявить интерес к прошлому матери.

Биргитта Руслин достала атлас шведских автомобильных дорог. Когда дети были маленькие, летом они всегда снимали где-нибудь дачу и ехали туда на машине. А несколько раз, в том числе в те два лета, что провели на Готланде, летали самолетом. Но никогда не ездили на поезде, и Стаффану тогда в голову не приходило, что он бросит адвокатскую карьеру и станет поездным кондуктором.

Она открыла обзорную карту. Хельсингланд располагался значительно дальше на север, чем ей казалось. Хешёваллен на карте вообще не значился. Слишком крошечная, незначительная деревушка.

Отложив карту, она уже все решила. Сядет в машину и поедет в Худиксвалль. В первую очередь затем, чтобы увидеть не место преступления, а деревню, где выросла ее мать.

Когда была помоложе, она подумывала о большом путешествии по Швеции. «Поездка по родине» — так она ее называла, собираясь добраться аж до пограничного знака трех стран, а потом вернуться к сконскому побережью, к Континенту, когда вся страна лежит за спиной. Сперва на север вдоль побережья, а на обратном пути проехать через внутренние районы. Однако из этого замысла так ничего и не вышло. Раз-другой она говорила Стаффану о своей мечте, но он интереса не выказал. С маленькими детьми такое попросту невозможно.

Теперь наконец-то есть шанс осуществить хотя бы часть некогда задуманного.

Когда Стаффан позавтракал и собрался в дневной рейс на Альвесту, последний перед несколькими выходными, она рассказала про свой план. Он редко возражал против ее идей, вот и сейчас спросил только, разрешит ли врач эту дальнюю поездку, ведь, что ни говори, она потребует немалого напряжения сил.

Он уже стоял в передней, взявшись за ручку входной двери, и тут она вдруг возмутилась. Они попрощались на кухне, но она выбежала следом и сердито бросила в него утреннюю газету.

— Ты что делаешь?

— Тебе вообще интересно, почему я туда еду?

— Ты же объяснила.

— Неужели непонятно, может, вдобавок мне нужно обдумать наши с тобой отношения?

— Сейчас не время это обсуждать. Я опоздаю на работу.

— Всегда не время! Вечером не время, утром не время! У тебя вообще нет потребности поговорить со мной о нашей жизни?

— Ты же знаешь, я не такой экзальтированный, как ты.

— Экзальтированный? Так у тебя называется моя реакция на то, что мы целый год не занимались любовью?

— Сейчас правда не время. Я опоздаю.

— Придется тебе найти время, и поскорей.

— Что ты имеешь в виду?

— Пожалуй, мое терпение на исходе.

— Это угроза?

— Я просто говорю, что так не может продолжаться. А теперь иди на свой окаянный поезд.

Биргитта вернулась на кухню, услышала, как хлопнула дверь. Ей полегчало, поскольку она наконец-то высказала, что чувствует, но, с другой стороны, ее охватило беспокойство: что он скажет?

Вечером Стаффан позвонил. Никто из них словом не обмолвился об утреннем инциденте в передней. Но по голосу чувствовалось, что он здорово нервничает. Возможно, в конце концов удастся поговорить о том, что уже не скроешь?

Следующим утром она пораньше села в машину, чтобы отправиться из Хельсингборга на север. Перед отъездом еще раз поговорила с детьми, а после подумала, что они целиком заняты собственной жизнью и затея матери им неинтересна. Она так и не сообщила, что связывает ее со случившимся в Хешёваллене.

Стаффан, ночью вернувшийся из рейса, отнес в машину дорожную сумку, поставил на заднее сиденье.

— Где остановишься?

— Заночую в Линдесберге, там есть маленькая гостиница. Позвоню оттуда, обещаю. Потом, скорей всего, устроюсь в Худиксвалле.

Он быстро погладил ее по щеке и помахал вслед машине. Биргитта ехала не торопясь, часто останавливалась и до Линдесберга добралась уже под вечер. Только в последний час оказалась на заснеженных дорогах. Остановилась в гостинице, поела в безлюдном ресторанчике и рано легла спать. В вечерней газете, где по-прежнему первую полосу занимали сообщения об ужасной трагедии, она прочла, что к утру похолодает, но осадков не ожидается.

Спала Биргитта Руслин крепко, а проснувшись, не помнила, что видела во сне, и продолжила путь к побережью, в Хельсингланд. Радио она не включала, наслаждалась тишиной, бесконечными лесами и размышляла о том, каково это — вырасти в таких местах. Сама она привыкла к волнующимся полям и открытым пространствам. В душе я кочевник, думала она. А кочевника тянет не в леса, а на простор равнин.

Мысленно она принялась искать рифмы к слову «кочевник». Вариантов набралось много. Может, написать песню о себе самой? О судье, ищущей кочевника в собственной душе.

Около десяти утра она остановилась выпить кофе в придорожном ресторане чуть южнее Ньютонгера. Других посетителей не было. На одном из столиков лежал экземпляр газеты «Худиксвалльс тиднинг». Сплошь заметки о массовом убийстве, но ничего нового для себя она не нашла. Начальник полиции Тобиас Людвиг сказал, что завтра они обнародуют имена остальных жертв. На нечеткой фотографии он выглядел слишком молодо для той большой ответственности, что лежала на его плечах.

Пожилая женщина ходила по залу, поливала цветы на окнах. Биргитта Руслин кивнула ей:

— Безлюдно у вас. Я думала, после случившегося всю округу заполонили журналисты и полиция.

— Они в Худике, — ответила женщина на местном диалекте. — Я слыхала, в тамошних гостиницах все номера расхватали.

— А что народ-то в округе говорит?

Женщина остановилась подле Биргитты Руслин, выжидательно посмотрела на нее:

— Вы тоже из газеты?

— Вовсе нет. Просто проезжающая.

— Что думают другие, не знаю. Но я лично думаю, что теперь и в деревне спасу нет от городской жестокости.

Звучит заученно, подумала Биргитта Руслин. Либо в газете вычитала, либо слыхала по телевизору и присвоила.

Расплатившись, она снова села в машину, развернула карту. До Худиксвалля осталось несколько десятков километров. Если свернуть прочь от побережья, на север, можно проехать через Хешёваллен. Секунду она колебалась, чувствуя себя этакой гиеной, но отбросила эту мысль: в конце концов, у нее есть повод поехать туда.

Дважды она свернула налево — в Иггесунде и на развилке в Эльсунде. Навстречу попался полицейский автомобиль, следом за ним второй. Лес вдруг расступился, открывая вид на озеро. У дороги несколько домов, все обнесенные длинной бело-красной лентой полицейского ограждения. По дороге расхаживали полицейские.

На опушке палатка, в ближайшем дворе еще одна. Биргитта Руслин захватила с собой бинокль. Что спрятано в этих палатках? В газетах об этом не было ни слова. Может, именно там найдены одна или несколько жертв? Или полиция зафиксировала какие-то следы?

Она поднесла к глазам бинокль, медленно обвела взглядом окрестности. Люди в комбинезонах или в форме двигались среди домов, стояли, дымя сигаретами, у калиток, поодиночке и группами. Она бывала на местах преступлений, час-другой наблюдала, как работает полиция. Знала, что прокурора и других судебных чиновников там не больно-то жаловали. Полиция всегда держалась настороже, стараясь не попадать под огонь критики. Однако Биргитта научилась различать методичные и небрежные следственные действия. И то, что видела сейчас, оставляло впечатление спокойной, а тем самым, вероятно, хорошо организованной работы.

Одновременно она понимала, что в глубине души все спешат. Время — враг. Надо доискаться правды как можно скорее, пока, чего доброго, не случилась новая трагедия:

Полицейский в форме постучал по стеклу, вывел ее из задумчивости.

— Что вы здесь делаете?

— Разве я заехала за ограждение?

— Нет. Но мы следим, кто здесь появляется. Особенно с биноклями. Чтоб вы знали: пресс-конференции проводятся в городе.

— Я не журналистка.

Молодой полицейский смерил ее недоверчивым взглядом:

— А кто же? Туристка? Любительница мест преступления?

— Вообще-то родственница.

Полицейский достал блокнот.

— Чья?

— Бриты и Августа Андрен. Я еду в Худиксвалль. Но не помню, с кем должна там поговорить.

— Наверняка с Эриком Худденом. Он отвечает за связь с родственниками. Примите соболезнования.

— Спасибо.

Полицейский взял под козырек, а она, чувствуя себя полной дурой, поехала прочь. В Худиксвалле, как выяснилось, мест в гостиницах не было не только из-за наплыва журналистов. Любезный портье в «Фёрст хотель статт» сообщил, что вдобавок здесь проходит конференция, на которую съехались участники со всех концов Швеции, — обсуждаются «проблемы лесов». Оставив машину на парковке, Биргитта наобум обошла городок. Толкнулась в еще две гостиницы и в пансион — везде полно.

Некоторое время Биргитта высматривала, где бы пообедать, и в конце концов зашла в китайский ресторан. Народу там было много, но она отыскала свободный столик у окна. Зал выглядел точь-в-точь как во всех китайских ресторанах, где ей довелось бывать. Такие же вазы, фарфоровые львы, фонари, украшенные красными и синими ленточками. Порой ее одолевало искушение поверить, что все китайские рестораны на свете — а их, наверно, миллионы — образуют единую сеть, может, у них даже один владелец.

Подошла китаянка, подала меню. Делая заказ, Биргитта Руслин сообразила, что молодая женщина почти не говорит по-шведски.

Быстро покончив с обедом, она взялась за телефон и в итоге получила положительный ответ. Гостиница «Андбаккен» в Дельсбу могла предложить ей комнату. Там тоже проходила конференция, только по рекламе. Швеция, подумалось ей, превратилась в страну, где народ большей частью разъезжал по гостиницам и конференц-залам, чтобы поговорить друг с другом. Сама она крайне редко участвовала в курсах повышения квалификации, назначаемых судебным ведомством.

«Андбаккен» оказался большой белой постройкой у заснеженного озера. Ожидая своей очереди у стойки портье, она прочитала, что у рекламщиков на вторую половину дня предусмотрена групповая работа. А вечером состоится банкет с вручением премий. Только бы ночью не шастали по коридорам пьяные и не хлопали то и дело дверьми, подумала она. Впрочем, я ничего о рекламщиках не знаю. Почему я решила, что они любители шумных празднеств?

Номер, который достался Биргитте Руслин, выходил на покрытое льдом озеро и лесистые холмы. Она легла на кровать, закрыла глаза. Сегодня я бы сидела в суде, подумала она, и слушала бы утомительную монотонную речь обвинителя. А вместо этого лежу на кровати в гостинице, окруженной снегами, далеко от Хельсингборга.

Она встала, надела куртку и поехала в Худиксвалль. В вестибюле полицейского управления сновал народ. Многие из них, как она поняла, журналисты. Она даже узнала одного, который часто выступал по телевизору, особенно в связи с драматическими событиями вроде ограблений банков или взятия заложников. С этаким самоуверенным высокомерием он прошел к началу очереди, и никто не рискнул протестовать. В конце концов Биргитта очутилась перед молодой усталой дежурной и сказала, кто ей нужен.

— У Виви Сундберг нет времени.

Недоброжелательный ответ озадачил Биргитту Руслин.

— Может быть, вы хотя бы спросите, по какому я делу?

— Вопросы хотите задавать, как и все? Ждите следующей пресс-конференции.

— Я не журналист. Я родственница одного из хешёвалленских семейств.

Дежурная за стойкой тотчас сменила тон:

— Соболезную. Вам надо поговорить с Эриком Худденом.

Она набрала номер, сообщила, что к нему посетитель. Видимо, уточнять не было нужды. «Посетитель» — кодовое обозначение родственника.

— Он сейчас спустится за вами. Подождите вон там, у стеклянной двери.

Внезапно рядом вырос молодой парень:

— Вы, кажется, сказали, что вы родственница кого-то из жертв. Можно задать вам несколько вопросов?

Биргитта Руслин обычно не выпускала коготки из мягких лапок. Но сейчас сделала исключение:

— С какой стати? Я не знаю, кто вы такой.

— Я пишу.

— Для кого?

— Для всех, кому интересно.

Она покачала головой:

— Нам не о чем разговаривать.

— Я, конечно, вам соболезную.

— Бросьте. Вовсе вы не соболезнуете. А говорите так тихо, чтобы окружающие не услышали, что вы зацапали добычу, которую другие не учуяли.

Стеклянная дверь открылась, в вестибюль вышел мужчина с бейджиком «Эрик Худден». Они обменялись рукопожатием. Фотовспышка отразилась в стекле, когда двери вновь открылись и закрылись.

Коридор кишел народом. И темп совершенно другой, не как в Хешёваллене. Худден провел ее в одну из комнат. Стол завален папками и списками. На каждой папке — имя и фамилия. Здесь собраны покойники, подумала Биргитта Руслин. Эрик Худден предложил ей сесть и сам сел напротив. Она рассказала ему все с самого начала — о своей матери, о двух фамилиях, о том, как обнаружила родство. И заметила, что Худден испытал разочарование, поняв, что расследованию она ничем не поможет.

— Я понимаю, вам нужна другая информация, — сказала она. — Я судья, и мне знакомо, каково искать преступников, совершивших столь тяжкие злодеяния.

— Спасибо, что приехали. — Худден отложил ручку и, прищурясь, посмотрел на нее. — Вы проделали долгий путь из Сконе, только чтобы сообщить все это? Можно было позвонить.

— Я имею кое-что сообщить касательно самого преступления. И хотела бы поговорить с Виви Сундберг.

— Почему бы не поговорить со мной? Она очень занята.

— Я уже говорила с ней и хочу продолжить.

Он вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Биргитта Руслин придвинула к себе папку с надписью «Брита и Август Андрен». Первое, что она увидела, повергло ее в ужас. Фотографии, сделанные в доме. Только теперь до нее дошел масштаб резни. Она смотрела на снимки изрезанных, распоротых тел. Женщину практически невозможно опознать — лицо раскроено почти надвое. У мужчины чуть не напрочь отсечена рука.

Биргитта Руслин захлопнула папку, оттолкнула от себя. Но увиденное осталось в памяти, от него не избавишься. Хотя за долгие годы работы в суде она не раз видела фотографии садистского насилия, ни с чем подобным тому, что находилось в папках Эрика Худдена, ей сталкиваться не доводилось.

Он вернулся, кивком предложил ей пройти с ним.

Виви Сундберг сидела за письменным столом, загроможденным бумагами. Табельное оружие и мобильник лежали поверх битком набитого регистратора. Она указала на посетительское кресло.

— Вы хотели поговорить со мной. Если я правильно поняла, не поленились приехать сюда аж из Хельсингборга. Видимо, полагаете свою информацию действительно важной, раз проделали такой долгий путь.

Зазвонил телефон. Виви Сундберг отключила его и вопросительно посмотрела на посетительницу.

Биргитта Руслин рассказала, не вдаваясь в детали. Много раз она, сидя в кресле судьи, размышляла о том, как прокурору или защитнику, обвиняемому или свидетелю следует формулировать свои высказывания. Сама она вполне владела этим искусством.

— Наверно, про Неваду вам уже известно, — закончила она.

— Среди полученной нами информации об этом не упоминалось. А мы прорабатываем сводки дважды в день.

— Что вы думаете о моем рассказе?

— Пока ничего.

— Ведь в таком случае речь, вероятно, не о душевнобольном преступнике.

— Я рассмотрю вашу информацию, как и всю прочую. Мы просто завалены сообщениями. Может статься, в том, что сообщают по телефону, в письмах и по электронной почте, найдется крохотная деталь, которая впоследствии сыграет в расследовании важную роль. Но пока это неизвестно.

Виви Сундберг придвинула к себе блокнот и попросила Биргитту Руслин повторить рассказ. Записав, она встала проводить посетительницу.

У стеклянных дверей внизу Виви остановилась:

— Хотите увидеть дом, где выросла ваша мать? И потому приехали?

— А можно?

— Тела увезли. Я могу позволить вам зайти туда, если хотите. Через полчаса поеду в Хешёваллен. Только обещайте ничего там не брать. Некоторые люди готовы отрезать кусок линолеума, где лежал убитый.

— Я не из таких.

— Тогда подождите в машине, поедете следом за мной.

Виви Сундберг нажала на кнопку, двери раздвинулись. Биргитта Руслин поспешила на улицу, прежде чем репортеры, по-прежнему толпившиеся в вестибюле, успели ее задержать.

В машине, положив руку на ключ зажигания, она подумала, что ее постигла неудача. Виви Сундберг ей не поверила. Хотя рано или поздно кто-нибудь из дознавателей займется информацией о Неваде. Но без энтузиазма.

Впрочем, едва ли можно осуждать Виви Сундберг. От Хешёваллена до городка в Неваде очень уж далеко.

Черная машина без полицейских знаков остановилась рядом. Виви Сундберг махнула ей рукой.

В Хешёваллене Виви Сундберг подвела ее к дому и сказала:

— Я оставлю вас здесь, чтобы вы могли побыть наедине со своими мыслями.

Биргитта Руслин глубоко вздохнула и вошла в дом, где горели все лампы.

Она словно шагнула из-за кулис на ярко освещенную сцену. И была в этой драме совершенно одна.

 

8

Биргитта Руслин старалась отбросить мысли о мертвецах, окружавших ее, и хотя бы смутно представить себе в этом доме свою мать. Молодую девушку, которую тянет прочь отсюда, но она не может никому об этом заикнуться, даже себе самой признаться не смеет без угрызений совести по отношению к кротким приемным родителям со всеми их добрыми намерениями.

Она стояла в прихожей, прислушивалась. В пустых домах тишина ни о чем не напоминает, думала она. Кто-то ушел отсюда, забрав с собой все звуки. Даже часы не тикают.

Она вошла в гостиную. В лицо пахнуло старыми запахами — от мебели, от рамок с библейскими изречениями, от поблекших фарфоровых ваз, теснившихся на полках и среди цветочных горшков. Потрогав пальцем землю в одном из горшков, она сходила на кухню, отыскала лейку, полила все цветы, какие попались на глаза. Услуга умершим. Потом села на стул, огляделась по сторонам. Много ли вещей в этой комнате были здесь при маме? Наверное, большинство. Все такое старое, вещи стареют вместе с хозяевами.

Пол, где лежали тела, все еще застлан пластиком. Она поднялась по лестнице на второй этаж. В спальне попросторнее — неубранная постель. Из-под кровати торчит тапка. Второй не видно. На этаже еще две комнаты. В той, что выходит на запад, на обоях зверушки — детский узор. Она смутно припомнила, что мать как-то рассказывала про эти обои. Кровать, комод, кресло и стопка тряпичных ковриков у стены. Она открыла стенной шкаф, оклеенный внутри газетами. Выпуски 1969 года. Уже тогда мать не жила здесь более двух десятков лет.

Она села в кресло у окна. На улице стемнело, лесистых холмов за озером не разглядеть. У опушки ходит полицейский, освещенный фонариком коллеги. Временами останавливается, наклоняется к земле, будто ищет что-то.

Биргитту Руслин охватило отчетливое ощущение, что мать совсем близко. Где-то здесь она сидела задолго до ее рождения. Здесь, в комнате, в другом времени. Кто-то сделал зарубки на белом крашеном подоконнике. Может, мама? Может, каждая зарубка — стремление прочь и новый день?

Она встала, спустилась вниз. Возле кухни — комната с кроватью, костыли у стены, старое инвалидное кресло. На полу у ночного столика — эмалированный горшок. Судя по всему, этим помещением давно не пользовались.

Она вернулась в гостиную, тихонько прошлась по комнате, словно опасаясь кого-то потревожить. Ящики секретера наполовину выдвинуты. В одном — скатерти и салфетки, в другом — клубки темной шерсти. В третьем, самом нижнем, — пачки писем и записные книжки в коричневых переплетах. Она взяла одну, открыла. Имени нет. Страницы плотно исписаны бисерным почерком. Достала очки, попробовала разобрать мелкие буквы. Книжка старая, слова написаны в старой орфографии. Чей-то дневник. Речь в записках шла о паровозах, вагонах, железнодорожных рельсах.

Потом вдруг в глаза бросилось слово, заставившее ее вздрогнуть: Невада. Она замерла, затаив дыхание. Что-то вдруг изменилось, пустой и безмолвный дом передал ей сообщение. Она попробовала читать дальше, но тут во входную дверь постучали. Биргитта Руслин положила книжку на место, задвинула ящик. В комнату вошла Виви Сундберг.

— Вы, конечно, видели, где лежали тела. Показывать не надо.

Биргитта Руслин кивнула.

— На ночь мы запираем дома. Так что пора уходить.

— Вы нашли других родственников здешних обитателей?

— Как раз хотела вам сказать. Похоже, Брита и Август не имели ни своих детей, ни других родственников, кроме тех, что жили здесь, в деревне, и тоже убиты. Завтра мы внесем их имена в открытый список жертв.

— А что потом?

— Пожалуй, над этим не мешает подумать вам, вы ведь их родня.

— Роднёй меня не назовешь. Но мне, во всяком случае, не все равно.

Они вышли на крыльцо. Виви Сундберг заперла дверь, повесила ключ на гвоздик.

— Вряд ли кто сюда полезет, — сказала она. — Деревню сейчас охраняют не хуже, чем королевский дворец.

На дороге они попрощались. Яркие прожектора освещали некоторые из домов. У Биргитты Руслин снова возникло ощущение, будто она на сцене театра.

— Завтра поедете домой? — спросила Виви Сундберг.

— Вероятно. Вы успели обдумать мое сообщение?

— Завтра на утреннем совещании доложу сотрудникам, и оно будет обработано так же, как и вся прочая информация.

— Однако вы согласитесь, что вполне правдоподобно, даже вероятно, что тут существует связь?

— Об этом говорить преждевременно. И по-моему, вам лучше всего не ввязываться в эту историю.

Биргитта Руслин проводила взглядом Виви Сундберг, та села в машину и уехала.

— Не верит она мне, — вслух сказала она в темноту. — Не верит, и в общем-то я ее понимаю.

Но вместе с тем это ее возмутило. Будь она полицейским, непременно заинтересовалась бы сообщением, указывающим на связь со сходным преступлением, пусть и совершенным на другом континенте.

Она решила поговорить с прокурором, возглавляющим расследование. Он наверняка оценит важность информации.

Изрядно превышая скорость, Биргитта Руслин поехала в Дельсбу и все еще не успокоилась, когда затормозила возле гостиницы. В ресторане у рекламщиков шел банкет, и она поела в безлюдном баре. Заказала бокал вина. Австралийского «Шираза» с богатым букетом, только никак не могла решить, отдает ли вино шоколадом, или лакрицей, или тем и другим сразу.

Поев, она поднялась в номер. Возмущение улеглось. Она приняла таблетку железа, вспомнила о дневнике, который перелистывала. Надо было рассказать Виви Сундберг о находке. Но почему-то она не рассказала. Ведь и дневник рискует стать незначительной деталью в обширных материалах расследования.

Как судья она приучила себя ценить полицейских, обладавших особым даром разыскивать важные связующие звенья в материале, который другим представляется сумбурным и хаотичным.

К какому типу полицейских принадлежит Виви Сундберг? Корпулентная женщина средних лет, похоже не отличающаяся быстрым умом.

Биргитта Руслин тотчас раскаялась в этой мысли. Думать так несправедливо, ведь она ничего не знает о Виви Сундберг.

Биргитта легла на кровать, включила телевизор, чувствуя вибрации аккордов контрабаса, доносившиеся из ресторана.

Проснулась она от телефонного звонка. И, глянув на часы, поняла, что спала больше часа. Звонил Стаффан:

— Где ты находишься? Куда я звоню?

— В Дельсбу.

— Толком не знаю, где это.

— К западу от Худиксвалля. Если не ошибаюсь, одно время много говорили о поножовщинах в Дельсбу.

Она рассказала о поездке в Хешёваллен. Из трубки доносилась джазовая музыка. Наверно, ему хорошо в одиночестве, подумала она. Можно слушать джаз, который мне совсем не нравится.

— И что теперь? — спросил Стаффан, когда она умолкла.

— Завтра решу. Я еще не привыкла, что все время в моем распоряжении. А пока возвращайся к своей музыке.

— Это Чарли Мингус.

— Кто-кто?

— Ты что, вправду забыла, кто такой Чарли Мингус?

— Иногда мне кажется, что у всех твоих джазовых музыкантов одинаковые имена.

— Ты меня обижаешь.

— Извини, я не хотела.

— Значит, сомнений нет?

— О чем ты?

— О том, что, в сущности, ты презираешь музыку, которая мне очень нравится.

— Это почему?

— Вопрос к тебе самой.

Разговор быстро иссяк. Стаффан бросил трубку. Это ее взбесило. Она набрала его номер, но муж не ответил. Больше она звонить не стала. Вспомнила, о чем думала в тот день, на пароме через Эресунн. Устала не я одна. Он видит меня такой же холодной и отстраненной, как я его. И оба не знаем, как выбраться из сложившейся ситуации. Но выхода не найти, если мы не способны поговорить друг с другом без ссоры и горьких взаимных обвинений!

Я могла бы написать об этом. Об обидах.

Мысленно она составила целый список рифм: обида, беда, нужда, вода, ерунда. Песня судьи о боли, подумалось ей. Но как тут избежать банальности?

Биргитта приготовилась ко сну. Но заснула не сразу. Рано утром, еще затемно, ее разбудил хлопок двери где-то в коридоре. Она лежала в потемках, вспоминая, что видела во сне. Она находилась в доме Бриты и Августа. Они оба сидели на темно-красном диване, а она стояла посреди комнаты. И вдруг заметила, что совершенно раздета. Тщетно попыталась прикрыться и уйти. Ноги как парализовало. Глянув вниз, обнаружила, что они вросли в пол.

Тут она проснулась. Лежала в темноте, прислушиваясь. Громкие пьяные голоса приблизились и исчезли. Она посмотрела на часы. Четверть пятого. До рассвета еще далеко. Она улеглась поудобнее, и тут ее осенило.

Ключ висел на гвозде. Биргитта Руслин села в постели. Конечно, это запрещено и нелепо. Забрать бумаги из комода. Не дожидаясь, когда кто-нибудь из полицейских случайно заинтересуется ими.

Она встала, подошла к окну. Безлюдно, тихо. Я могу это сделать, подумалось ей. В лучшем случае поспособствую расследованию, чтобы оно не завязло в том же болоте, как и худшее из известных мне преступлений — убийство премьер-министра Пальме. Но я совершу противоправные действия, и педантичный прокурор сможет убедить бездарного судью, что я запутала расследование преступления.

Плохо, что она выпила вина. Судья, в нетрезвом виде управляющий машиной, — это катастрофа. Она подсчитала, сколько времени прошло после ужина. Алкоголь должен бы уже улетучиться. Но уверенности нет.

Нельзя этого делать, подумала она. Даже если полицейская охрана спит. Нельзя.

Потом она оделась и вышла из номера. В коридоре ни души. За несколькими дверьми народ продолжал пировать. И из-за одной доносились звуки любовной сцены.

За стойкой портье никого. Но в глубине комнаты мелькнула спина светловолосой женщины.

На улице ее встретил мороз. Ветра нет, небо чистое, мороз изрядно усилился.

В машине Биргитту Руслин опять охватили сомнения. Но соблазн был слишком велик. Она хотела прочесть дневник до конца.

По дороге ей не встретилось ни одного автомобиля. Раз пришлось затормозить — у придорожного сугроба стоял лось. Но она ошиблась, приняла за лося перевернутый пень.

Подъехав к последнему холму перед спуском в деревню, она остановила машину, погасила фары. Достала из бардачка фонарик. И осторожно зашагала по дороге. Временами замирая и прислушиваясь. Слабый ветерок шуршал в незримых кронах деревьев. С вершины холма она увидела, что по-прежнему включены два прожектора, а возле ближайшего к лесу дома припаркован полицейский автомобиль. Значит, можно будет незаметно подойти к дому Бриты и Августа. Она прикрыла фонарик рукой, отворила калитку соседнего участка и с задворков подошла к нужному крыльцу. Возле полицейского автомобиля никакого движения. Пошарив ладонью по стене, она нащупала ключ.

Войдя в переднюю, она вздрогнула. Достала из кармана пластиковый пакет, осторожно выдвинула ящик.

Фонарик вдруг погас. Она встряхнула его, но тщетно. Однако же все равно стала пихать в пакет письма и дневники. Одна из связок писем выскользнула из рук, и она долго ощупывала рукой холодный пол, пока не нашла.

Потом она поспешила прочь, к машине. Портье удивленно уставилась на нее, когда она вошла в холл.

Ей хотелось сразу же взяться за чтение, но все-таки лучше сперва поспать часок-другой. В девять утра, позаимствовав у портье лупу, она села за стол, который передвинула к окну. Рекламщики разъезжались на своих машинах и мини-автобусах. Она повесила на дверь табличку «Просьба не беспокоить» и открыла дневник. Читала медленно, иные слова и даже целые фразы разобрать не удавалось.

Во-первых, она поняла, что инициалы Я.А. принадлежат мужчине. Почему-то он писал о себе в третьем лице, пользуясь этими инициалами. Кто он такой, поначалу было неясно, но потом она вспомнила второе письмо, найденное в бумагах матери. Ян Август Андрен. Наверняка он. Мастер на строительстве железной дороги, которая медленно протягивалась на восток через пустыню в Неваде, он обстоятельно писал о своих обязанностях. Я.А. рассказывал о шпалах и рельсах, о том, что охотно склонялся перед начальством, которое своей властью постоянно внушало ему уважение. Сообщал о болезнях, в частности об упорной лихорадке, надолго лишившей его работоспособности.

Это заметно по почерку, который вдруг стал прыгающим. Я.А. пишет, что его мучают «высокая температура и постоянная кровавая рвота». Биргитта Руслин прямо-таки физически чувствовала смертельный страх, каким веяло от этих страниц. Я.А. датировал свои записи не всегда, и ей было трудно прикинуть, как долго он болел. На одной из следующих страниц он вдруг пишет завещание. «Моему другу оставляю ружье и револьвер, а также прошу его сообщить моим родственникам в Швеции, что я отошел в мир иной. Деньги отдаю железнодорожному священнику, чтобы похоронили меня как полагается, по меньшей мере с двумя псалмами. Я не желал для себя такой скорой кончины. Да поможет мне Бог».

Однако Я.А. не умирает. Внезапно, без всякого перехода, он опять здоров.

Судя по всему, Я.А. работает мастером в компании под названием «Сентрал Пасифик», строящей железную дорогу от Тихого океана к некой точке, где она должна соединиться с линией, которую одновременно прокладывает от Восточного побережья конкурирующая компания. Иногда он сетует, что «работники очень lazy», если не надзирать за ними со всей строгостью. Большей частью он недоволен ирландцами, поскольку те много пьют и не всегда спозаранку, как должно, выходят на работу. По его словам, приходится увольнять каждого четвертого ирландца, что создает большие сложности. Индейцев нанимать невозможно, так как они не желают работать столько, сколько требуется. С неграми попроще, но это либо беглые рабы, либо вольноотпущенники, неохотно подчиняющиеся приказам. Я.А. пишет, что «здесь бы очень пригодилось побольше отличных шведских парней вместо коварных китайских кули да пьянчуг-ирландцев».

Биргитта Руслин отчаянно напрягала зрение, разбирая мелкий почерк. Временами садилась на кровать, закрывала глаза. Потом принялась изучать три связки писем. Автор — все тот же Я.А. Тот же почти неразборчивый почерк. Пишет он родителям, рассказывает, как живет. Есть заметное противоречие между дневниковыми записями и тем, что Я.А. сообщает в письмах домой. Если принять, что в дневнике он описывает реальные обстоятельства, тогда в письмах он лжет. В дневнике он отмечает, что его месячное жалованье составляет одиннадцать долларов. А одно из первых прочитанных ею писем гласит: «Начальники так мной довольны, что платят мне теперь 25 долларов в месяц, что можно сравнить с заработком окружного писаря у вас в Швеции». Хвастает, подумала она. Знает, что на таком расстоянии никто его проверить не может.

Продолжая читать письма, она всюду натыкалась на ложь, одна беззастенчивее другой. У него вдруг появилась невеста, кухарка по имени Лора, из «приличной нью-йоркской семьи». Судя по дате письма, как раз в это время он лежит при смерти и в страхе пишет завещание. Лора, вероятно, пригрезилась ему в бреду.

Человек, которого Биргитта Руслин старалась себе представить, все время ускользал, уворачивался. Она все нетерпеливее листала дневники и письма.

Несколько часов она просидела, склонясь над малоразборчивыми текстами, и вдруг замерла. В одном из дневников лежал документ — по-видимому, платежная ведомость. За апрель 1864 года Ян Август Андрен получил 11 долларов. Теперь она точно знала, что именно этот человек написал и письмо, найденное в бумагах матери.

Она встала, посмотрела в окно. Какой-то одинокий мужчина расчищал дорожку от снега. Когда-то из Хешёваллена эмигрировал человек по имени Ян Август Андрен, думала она. Очутился в Неваде, поступил работать на железную дорогу, стал мастером и, похоже, недолюбливает ирландцев и китайцев, которые состоят под его началом. Вымышленная невеста, вероятно, попросту одна из «женщин легкого поведения, которые крутятся возле строительства», как он писал в дневнике. Распространяют среди работников венерические болезни. Шлюхи, идущие следом за железной дорогой, создают беспорядок и проблемы. То и дело случаются драки между работниками, заразившимися дурными болезнями, и не менее регулярно — потасовки среди женщин.

В том дневнике, который она прочла почти до половины, Я.А. в одном месте описывает, как ирландца по фамилии О'Коннор приговорили к смерти за убийство шотландца-железнодорожника. Спьяну оба поссорились из-за какой-то бабенки. Теперь О'Коннор будет повешен, и приезжий судья решил, что произойдет казнь не в городе, а на холме, рядом с тем местом, до которого дотянули рельсы. Ян Август пишет: «Думаю, очень хорошо, что все увидят, к чему приводят пьянство и поножовщина».

Смерть ирландца он описывает очень подробно. Парень совсем молодой, «с пушком на подбородке», замечает Ян Август Андрен, и его повесят.

Раннее утро. Казнь состоится аккурат перед началом утренней смены. Даже из-за этого ни один рельс, ни одна шпала не должны лечь на место с опозданием. Мастерам велено проследить, чтобы на казни присутствовали все. Дует резкий ветер. Ян Август Андрен завязывает рот и нос носовым платком, когда расхаживает вокруг и проверяет, чтобы все вышли из палаток и собрались у холма, где назначена казнь. Виселица стоит на помосте из свежепросмоленных шпал. Как только молодой О'Коннор будет повешен, виселицу разберут и шпалы отнесут на вновь сооруженную насыпь. Под конвоем вооруженных охранников приводят осужденного. Священник тоже здесь. Ян Август Андрен пишет, что среди рабочих «послышался ропот. На миг могло показаться, будто ропот обращен против палача. Однако затем стало ясно, что каждый из собравшихся радовался, что повесят не его. И все же я тогда подумал, что многие из тех, кто ненавидит тяжелую ежедневную работу, испытывали сейчас ангельскую радость, что и нынче смогут таскать рельсы, сгребать щебень и класть шпалы».

Ян Август Андрен очень подробно расписывает эту казнь. Словно ранний репортер криминальной хроники, подумала Биргитта Руслин. Но пишет он для себя или для неведомых потомков. Иначе бы не пользовался выражениями вроде «ангельская радость».

Ситуация превращается в большую пугающую драму. О'Коннор тащится в своих оковах как в трансе, но у подножия виселицы вдруг оживает, начинает кричать, бороться за жизнь. Шум усиливается, и Ян Август Андрен изображает все это так: «Ужасно видеть, как этот молодой юноша борется за жизнь, хотя знает, что скоро ее потеряет. Отбивающегося подводят к петле, а он кричит и бьется, пока не открывают люк и у него не ломается шея». Тут прекращается весь шум и ропот, становится, пишет Ян Август Андрен, «тихо, будто все присутствующие онемели и почувствовали, как ломаются их шеи».

Выражается он и правда хорошо, подумала Биргитта Руслин. Пишущий человек, не лишенный эмоций.

Виселицу разбирают, труп и шпалы уносят в разные стороны. Китайцы, которые хотят завладеть веревкой повешенного О'Коннора, затевают драку. Андрен отмечает, что «китайцы не таковы, как мы, они грязные, держатся наособицу, выкрикивают диковинные заклинания и занимаются магическими кунштюками, у нас так не бывает. Наверное, варят теперь какое-то снадобье из веревки казненного».

Впервые он, так сказать, представляется, подумала Биргитта Руслин. Из-под его пера выходит собственное суждение. «Китайцы не таковы, как мы, они грязные».

Зазвонил телефон. Виви Сундберг.

— Я вас разбудила?

— Нет.

— Можете спуститься вниз? Я в холле.

— А в чем дело?

— Спускайтесь — расскажу.

Виви Сундберг в ожидании стояла у камина.

— Давайте присядем. — Она кивнула в угол, где располагались диван и кресла.

— Как вы узнали, что я живу здесь?

— Навела справки.

Биргитту Руслин охватили дурные предчувствия. Виви Сундберг держалась холодно, отстраненно. И перешла прямо к делу:

— Мы тут не слепые и не глухие. Хоть и живем в провинции. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

— Нет.

— Из дома, куда я любезно вас впустила, исчезло содержимое комода. Я просила вас ничего не трогать. Ночью вы, похоже, туда возвращались. В ящике, который вы опустошили, были дневники и письма. Я подожду здесь, а вы их принесете. Сколько было дневников — пять или шесть? Сколько связок писем? Несите всё. И тогда я забуду об этом из доброго отношения к вам. Скажите спасибо, что я дала себе труд приехать.

Биргитта Руслин почувствовала, что залилась краской. Ее застукали in flagranti, с поличным. И сделать ничего нельзя. Судья опозорена.

Она встала, поднялась в номер. На секунду ощутила искушение оставить у себя тот дневник, который не успела дочитать. Но ведь она понятия не имела, что известно Виви Сундберг. Вроде бы она точно не знает, сколько там дневников, хотя это ничего не значит. Биргитта Руслин принесла в холл все, что забрала из ящика. Виви Сундберг сложила документы в бумажную сумку.

— Зачем вы это сделали?

— Из любопытства. Я очень сожалею.

— Вы рассказали мне не все?

— У меня нет подспудных мотивов.

Виви Сундберг испытующе посмотрела на нее. Биргитта Руслин опять почувствовала, что покраснела. Виви Сундберг встала. Несмотря на свои габариты, двигалась она легко.

— Предоставьте дело нам, полицейским. Я не стану поднимать шум из-за того, что вы ночью проникли в дом. Езжайте обратно в Хельсингборг, а я продолжу работу.

— Прошу прощения.

— Уже просили.

Виви Сундберг вышла, села в полицейскую машину. Биргитта Руслин смотрела, как машина тронулась с места, взвихрив тучу снега. Потом вернулась в номер, надела куртку и решила прогуляться по берегу заледенелого озера. Ветер налетал холодными шквалами. Судьи не шастают по ночам, не забирают тайком дневники и письма из дома, где недавно жестоко убили двух стариков, думала она. Интересно, расскажет Виви Сундберг об этом коллегам или предпочтет умолчать?

Биргитта Руслин обошла вокруг озера и в гостиницу вернулась разгоряченная и потная. Приняла душ, переоделась и тщательно обдумала происшедшее.

Попыталась записать свои мысли, но скомкала заметки и швырнула в корзину. Она побывала в доме, где выросла ее мать. Видела ее комнату, выяснила, что убиты действительно приемные родители матери. Что ж, пора возвращаться.

Спустившись в холл, она попросила портье оставить номер за ней еще на сутки. А потом поехала в Худиксвалль, нашла там книжный магазин и купила книгу о винах. Пообедать хотела сперва в том же китайском ресторане, что и накануне, однако раздумала и пошла в итальянский. Сидела там долго, перелистала газеты, но не стала смотреть, что пишут про Хешёваллен.

Зазвонил мобильник. По номеру она поняла, что это Сив, одна из близняшек.

— Ты где?

— В Хельсингланде. Я же говорила.

— Что ты там делаешь?

— Сама толком не знаю.

— Ты заболела?

— В некотором смысле. Я на бюллетене. Просто устала.

— Что ты делаешь в Хельсингланде?

— Путешествую. Смена обстановки. Завтра поеду домой.

В трубке Биргитта Руслин слышала дыхание дочери.

— Вы с папой опять поссорились?

— С чего ты взяла?

— Все только хуже становится. Сразу заметно, когда приезжаешь домой.

— Что?

— У вас все плохо. К тому же он так говорил.

— Папа говорил?

— У него есть перед тобой одно преимущество. Он отвечает, когда спрашивают. А ты нет. Не мешает тебе поразмыслить об этом по дороге домой. Мне пора заканчивать. На карточке больше нет денег.

Щелчок. Разговор оборвался. Биргитта Руслин думала о том, что сказала дочь. С обидой. Но понимая, что это правда. Она винила Стаффана, что он увиливает от разговора. А сама по отношению к детям ведет себя точно так же.

В гостинице она почитала купленную книгу, съела легкий ужин и рано легла спать.

Проснулась в темноте от телефонного звонка. Но в трубке царило молчание. И номер на дисплее не высветился.

Ей вдруг стало не по себе. Кто звонил?

Она проверила, заперта ли дверь, посмотрела в окно. Возле гостиницы ни души. Легла в постель, думая о том, что утром сделает единственно разумное.

Поедет домой.

 

9

В семь утра она сидела в ресторане за завтраком. Из окна, выходящего на озеро, видела, что поднялся ветер. Какой-то мужчина тащил за собой санки с двумя закутанными ребятишками. Она вспомнила, как сама уставала, тягая в гору санки с детьми. Но как замечательно было играть с малышами в саду и одновременно обдумывать сложные уголовные дела. Детские возгласы и смех в резком контрасте с пугающими местами преступлений.

Как-то она подсчитала, что за годы работы судьей отправила в тюрьму десятерых убийц. Плюс целый ряд насильников и осужденных за нанесение тяжких телесных повреждений, которые лишь случайно не привели к смерти.

Эта мысль встревожила ее. Мерить собственную жизнь и усталость количеством убийц, отправленных за решетку, — неужели это и вправду итог ее усилий?

Дважды ей угрожали. Один раз хельсингборгская полиция сочла за благо взять ее под охрану. Речь шла о наркодилере, связанном с рокерской бандой. Дети тогда были еще маленькие. Нелегкое время, плохо сказавшееся на их со Стаффаном семейной жизни. Они тогда чуть не каждый день кричали друг на друга.

За едой она не стала читать прессу, застрявшую на событиях в Хешёваллене. Взяла деловую газету, рассеянно полистала биржевые сводки и дискуссию о представительстве женщин в шведских акционерных компаниях. Народу в зале было мало. Она налила себе еще кофе, думая, не поехать ли домой другим маршрутом. Может, западнее, через леса Вермланда?

Неожиданно кто-то обратился к ней. Мужчина, сидевший чуть дальше в глубине ресторана.

— Вы ко мне обращаетесь?

— Интересно, что здесь делала Виви Сундберг.

Она не знала этого человека и не очень-то поняла, чего он хочет. Но прежде чем она ответила, он встал и подошел к ее столику. Выдвинул стул, сел, не спрашивая разрешения.

Краснолицый, лет шестидесяти, толстый, с дурным запахом изо рта.

Биргитта Руслин рассердилась и перешла в оборону:

— Я хочу спокойно позавтракать.

— Вы уже позавтракали. У меня к вам всего несколько вопросов.

— Я даже понятия не имею, кто вы такой.

— Ларс Эмануэльссон. Репортер. Не журналист. Я лучше их. Не строчу почем зря. Пишу продуманно, хорошим стилем.

— Едва ли это оправдывает ваши посягательства на мое право спокойно позавтракать.

Ларс Эмануэльссон встал, пересел за соседний столик:

— Так лучше?

— Лучше. Для кого вы пишете?

— Пока не решил. Сперва история, потом решу, кому ее предложить. Кому попало не продам.

Его назойливость все больше раздражала Биргитту. К тому же запах, словно он давно не мылся. Этакая карикатура на приставучего газетчика.

— Я слышал, как вы вчера разговаривали с Виви Сундберг. Не очень-то задушевно, два петуха в женском обличье, оба настороже. Я прав?

— Нет. Мне вам нечего сказать.

— Но вы не станете отрицать, что говорили с ней?

— Конечно не стану.

— Любопытно, что здесь делает хельсингборгский судья. Вы как-то связаны с расследованием. В норландской деревушке происходит жуткая резня, и Биргитта Руслин приезжает сюда из Хельсингборга.

Она насторожилась еще больше:

— Что вам нужно? Откуда вы знаете, кто я?

— Это дело техники. Ведь жизнь — непрерывные поиски оптимального пути к результату. Думаю, с судьей обстоит так же. Существуют правила и предписания, законы и постановления. Но методы у каждого свои. О скольких расследованиях я писал, уже и не припомню. Целый год, точнее, ровно триста шестьдесят шесть дней следил за расследованием убийства Пальме. И быстро понял, что убийцу никогда не поймают, потому что следствие потерпело крушение, еще не выйдя в море. Было очевидно, что преступник уйдет от ответственности, так как полиция и прокуратура искали не разгадку убийства, а благосклонность телеканалов. Многие считали тогда, что это Кристер Петтерссон. Кроме отдельных умных следователей, которые понимали, что это не он, по всем статьям не он. Только их никто не слушал. Я стараюсь держаться на расстоянии, кружу поодаль. Тогда видно то, чего другие не замечают. К примеру, как к судье приходит полицейская, которая явно круглые сутки занята расследованием. Что вы ей передали?

— Этот вопрос останется без ответа.

— Раз так, вы, думаю, глубоко замешаны в происходящем. Могу написать. «Сконский судья замешан в хешёвалленской драме».

Она допила кофе и встала. Эмануэльссон вышел следом за ней в холл:

— Если сообщите что-нибудь, я в долгу не останусь.

— Мне совершенно нечего вам сказать. Не потому, что у меня есть какой-то секрет, просто фактически я не располагаю ничем, что может заинтересовать журналиста.

Ларс Эмануэльссон вдруг погрустнел:

— Репортера. Не журналиста. Я ведь не называю вас крючкотвором.

У нее неожиданно мелькнула одна мысль:

— Это вы звонили ночью?

— Я?

— Что ж, понятно.

— Телефон звонил? Среди ночи? Когда вы спали? Этим интересоваться позволительно?

Не отвечая, она вызвала лифт.

— Одно я вам сообщу, — сказал Ларс Эмануэльссон. — Полиция скрывает важную деталь. Если возможно называть человека деталью.

Дверь лифта медленно скользнула в сторону. Биргитта Руслин шагнула в кабину.

— Жертвы не только старики. В одном из домов найден убитый мальчик.

Дверь лифта закрылась. Поднявшись на свой этаж, Биргитта снова отправила лифт вниз. Он ждал на том же месте. Они сели. Ларс Эмануэльссон закурил сигарету.

— Здесь не курят.

— Скажите еще что-нибудь, на что мне наплевать. — На столе стоял цветочный горшок, который он использовал как пепельницу. — Всегда стоит поискать, о чем полиция умалчивает. В том, что они скрывают, можно найти ответ на вопрос, каков ход их мыслей, в каком направлении они рассчитывают найти преступника. Среди убитых был двенадцатилетний мальчик. Известно, кто его родичи и что он делал в деревне. Но от общественности это скрывают.

— Откуда вы знаете?

— Секрет фирмы. В расследованиях всегда есть щелочка, сквозь которую просачивается информация. Надо только найти ее, приложить ухо и послушать.

— Кто этот мальчик?

— Пока что неизвестный знаменатель. Я знаю его имя, но вам не скажу. Он гостил у родных. Вообще-то ему полагалось ходить в школу, но после операции на глазах он на время получил освобождение от занятий. Бедняга страдал косоглазием. Глаз поставили на место, починили, можно сказать. И тут его убивают. Как и стариков, у которых он жил. Только чуток иначе.

— В чем разница?

Ларс Эмануэльссон откинулся на спинку стула. Живот свесился над брючным ремнем. Ужасно противный, подумала Биргитта Руслин. Он это знает, но ему плевать.

— Теперь ваша очередь. Виви Сундберг, книжки и письма.

— Я дальняя родственница кой-кого из убитых. И передала Сундберг материалы, о которых она просила.

Он, прищурясь, смотрел на нее:

— Прикажете поверить?

— Дело хозяйское.

— Что за книжки? Какие письма?

— Речь идет о выяснении семейных обстоятельств.

— Какая семья?

— Брита и Август Андрен.

Он задумчиво кивнул, неожиданно энергично затушил сигарету.

— Дом номер два или семь. Полиция все дома закодировала. Дом номер два у них «два дробь три». Что означает: там найдено трое убитых. — Продолжая смотреть на нее, он извлек из мятой пачки недокуренную сигарету. — Но это не объясняет, почему вы разговаривали так холодно, а?

— Она спешила. А в чем разница с мальчиком?

— Мне не удалось выяснить до конца. Должен признать, что и худиксвалльская полиция, и те, что приехали из Стокгольма, крепко держат язык за зубами. Но, насколько мне известно, с мальчиком обошлись без непомерной жестокости.

— Как это понимать?

— А так и понимать, что убили его, не причиняя лишних страданий, пыток и страха. Отсюда, разумеется, можно сделать разные выводы, одни заманчивее и наверняка ошибочнее других. Но это я предоставлю вам самой. Если вам интересно. — Он затушил сигарету в горшке и встал. — Пойду кружить дальше. Возможно, мы еще встретимся? Как знать?

Она провожала его взглядом, пока он не исчез за дверью. Девушка-портье мимоходом приостановилась, учуяв дым.

— Это не я, — сказала Биргитта Руслин. — Свою последнюю сигарету я выкурила в тридцать два года, примерно когда вы родились.

Она поднялась в номер, хотела собрать вещи. Но остановилась у окна, глядя на упорного папашу с санками и детьми. Что, собственно, сказал этот неприятный человек? И вправду ли он такой неприятный, как она себе твердит? Он ведь просто делает свою работу. А она не особенно шла ему навстречу. Если бы держалась иначе, может, и он бы рассказал больше.

Биргитта села к письменному столу, начала записывать. Как всегда, с пером в руке мысли прояснялись. Про убитого мальчика она нигде не читала. Это была единственная молодая жертва, если, конечно, нет других, о которых общественность знать не знает. То, что Ларс Эмануэльссон сказал про непомерную жестокость, означает лишь одно: остальные в доме перед смертью жестоко страдали, возможно, подверглись пыткам. По какой причине мальчик этого избежал? Может, просто потому, что преступник в какой-то мере пожалел его? Или причина в чем-то другом?

Ясных ответов нет. Да это и не ее проблема. Она по-прежнему стыдилась вчерашнего инцидента. Ведь поступила совершенно безответственно. Вдруг бы ее застукал какой-нибудь журналист — подумать страшно, чем бы это могло кончиться. Как минимум унизительным отступлением в Сконе.

Собрав сумку, Биргитта Руслин приготовилась к выходу. Но сперва включила телевизор — послушать о погоде и решить, какой выбрать маршрут. На экране была пресс-конференция в худиксвалльском полицейском управлении. На небольшом возвышении сидели трое. Единственная женщина среди них — Виви Сундберг. Биргитта вздрогнула. Вдруг полицейская сейчас расскажет, что судья из Хельсингборга поймана за руку, как обыкновенный воришка. Она опустилась на край кровати, прибавила громкость. Говорил тот, что сидел в середине, — Тобиас Людвиг.

Она сообразила, что передача идет в прямом эфире. Когда Тобиас Людвиг закончил, микрофоном завладел второй мужчина, прокурор Робертссон, он сказал, что следствию необходима информация очевидцев — может быть, кто-то что-то видел. Автомобили, чужих людей, замеченных в округе, все необычное.

Когда прокурор закончил, настал черед Виви Сундберг. Она подняла вверх пластиковый пакет, показала журналистам. Камера дала крупный план: в пакете лежала красная шелковая ленточка. Полиция хотела бы знать, не знакома ли кому эта ленточка, сказала Виви Сундберг.

Биргитта Руслин наклонилась к экрану. Вроде бы она где-то видела ленточку, похожую на лежащую в пакете? Она опустилась на колени, чтобы разглядеть получше. Шелковая ленточка вправду о чем-то напоминала. Она рылась в памяти, но безуспешно.

Пресс-конференция продолжалась, теперь журналисты начали задавать вопросы. Кадр сменился. Вместо полицейского конференц-зала на экране возникла синоптическая карта. Ожидается ветер с Финского залива вдоль восточного побережья и снежные шквалы.

Лучше поехать через внутренние районы. У стойки портье она расплатилась, поблагодарила. Резкий ветер бил в лицо, пока она шла к машине. Поставила сумку на заднее сиденье, изучила карту и решила ехать через леса в сторону Ервсё, а дальше опять на юг.

Выехав на шоссе, она вдруг свернула на придорожную парковку. Никак не могла отделаться от мысли о красной ленточке. В памяти брезжил какой-то неуловимый образ. Тонкая пленочка отделяла ее от разгадки. Раз уж я заехала в такую даль, то могу в конце концов выяснить, что никак не вспомню, подумала она и позвонила в полицейское управление. По шоссе изредка проезжали лесовозы, вздымая густые вихри снега, на несколько мгновений скрывавшие все из виду. Ответили ей не скоро. Дежурная, которая последний раз принимала звонок, похоже, была очень занята. Биргитта Руслин попросила соединить ее с Эриком Худденом.

— Дело касается расследования, — уточнила она. — Хешёваллена.

— По-моему, он занят. Сейчас поищу.

Когда Худден взял трубку, Биргитта Руслин уже потеряла надежду. В его голосе тоже сквозили напряженность и нетерпение:

— Худден.

— Не знаю, помните ли вы меня. Я судья, приезжая, что настоятельно хотела поговорить с Виви Сундберг.

— Я помню.

Интересно, Виви Сундберг рассказала ему о ночных происшествиях? У нее определенно складывалось впечатление, что Эрик Худден ни о чем не подозревал. Возможно, Виви выполнила свое обещание? Наверно, мне помогло то, что, впустив меня в дом, она тоже нарушила предписания?

— Я насчет красной ленточки, которую показали по телевизору, — продолжала Биргитта Руслин.

— Пожалуй, мы зря это сделали, — сказал Эрик Худден.

— Почему?

— Коммутатор буквально идет вразнос, куча людей твердит, что видели такую ленточку. В особенности на рождественских подарках.

— Моя память говорит совсем другое. Я правда ее видела.

— Где же?

— Не помню. Но точно не на рождественских подарках.

Он шумно дышал в трубку, словно колебался:

— Я могу показать вам ленточку. Если приедете прямо сейчас.

— В пределах получаса.

— На две минуты, не больше.

Он встретил ее в вестибюле, чихая и кашляя. Пластиковый пакет с ленточкой лежал на столе у него в кабинете. Он вынул ленточку, положил на лист белой бумаги.

— Длина ровно девятнадцать сантиметров, ширина — один сантиметр. С одного конца дырочка, свидетельствующая, что ленточка к чему-то крепилась. По составу хлопок с полиэстером, хотя на вид шелковая. Найдена в снегу. Собака ее учуяла.

Биргитта Руслин отчаянно напрягала память. Ленточка знакомая, однозначно. Но где, где она ее видела?

— Я ее видела. Конечно, не эту самую. Но очень похожую.

— Где?

— Не помню.

— Если вы видели ее в Сконе, нам это вряд ли поможет.

— Нет, — серьезно ответила Биргитта Руслин. — Я видела ее здесь.

Она пристально вглядывалась в ленточку, Эрик Худден стоял прислонясь к стене, ждал.

— Ну как, вспомнили?

— Нет, к сожалению.

Он убрал ленточку в пакет, проводил Биргитту Руслин в вестибюль.

— Если вспомните, позвоните. Но если окажется, что речь все-таки о подарочной ленточке, звонить незачем.

На улице ее караулил Ларс Эмануэльссон в потертой меховой шапке, надвинутой низко на лоб. Увидев его, она вскипела от возмущения:

— Зачем вы ходите за мной?

— Вовсе нет. Кружу, я ведь вам говорил. И случайно заметил, как вы вошли в полицейское управление, вот и решил подождать. А сейчас прикидываю, чем был вызван этот весьма краткий визит.

— Этого вы никогда не узнаете. Оставьте меня в покое, пока я не разозлилась.

Она пошла прочь, но за спиной послышалось:

— Не забудьте, я могу написать.

Она резко обернулась:

— Вы мне угрожаете?

— Ну что вы.

— Я объяснила, почему я здесь. Нет совершенно никаких причин впутывать меня в происходящее.

— Широкая публика читает то, что пишут, будь то правда или ложь.

На сей раз отвернулся и зашагал прочь Ларс Эмануэльссон. Она с отвращением проводила его взглядом в надежде, что больше никогда не увидит этого человека.

Биргитта Руслин вернулась в машину. И едва села за руль, как вспомнила, где видела красную ленточку. Память вдруг открыла свой тайник, ни с того ни с сего. Ошибка? Нет, она совершенно отчетливо увидела ее перед собой.

Ждать пришлось два часа, так как место, куда она решила наведаться, было на замке. Все это время она нетерпеливо бродила по городу, желая поскорее убедиться в правильности своей догадки.

В одиннадцать китайский ресторан открылся. Биргитта Руслин вошла, села за тот же столик, что и в первый раз. Рассматривая фонари над столами. Прозрачные фонари из тонкого пластика, имитирующего бумагу Продолговатые, цилиндрические. С нижнего края свисали четыре красные ленточки.

После визита в полицейское управление она знала, что длина их ровно девятнадцать сантиметров. К абажуру они крепились крючочками, продетыми в дырочку наверху.

Молодая женщина, плохо владеющая шведским, принесла меню. Улыбнулась, узнав посетительницу. Биргитта Руслин есть не хотела, но выбрала холодные закуски. Салатники стояли на столе впереди, и, накладывая закуски на тарелку, она могла осмотреться. И нашла то, что искала, за двухместным столиком дальше в углу. Там на фонаре одной ленточки недоставало.

Она замерла, затаив дыхание.

Здесь кто-то сидел, подумала она. В самом темном углу. Потом он встал, вышел из ресторана и отправился в Хешёваллен.

Она обвела взглядом помещение. Молодая женщина улыбалась. Из кухни доносилась китайская речь.

Ни она, ни полиция абсолютно не понимали, что произошло. Эта история была масштабнее, глубже и загадочнее, чем они себе представляли.

По сути, никто из них ничего не знал.

 

10

Стояла самая жаркая пора 1863 года. Второй день долгого странствия Саня и двух его братьев к побережью, в город Кантон. Рано утром они вышли к перекрестку дорог, где на вбитых в землю бамбуковых кольях торчали три отрубленные головы. Давно ли их насадили на колья, понять невозможно. Младший из братьев, по имени У, считал, что не меньше чем неделю назад, поскольку воронье уже выклевало глаза и большую часть щек. Го Сы, старший из братьев, полагал, что головы отрублены дня три-четыре назад. Ведь рты все еще кривились от ужаса перед тем, что их ожидало.

Сань не сказал ничего, оставил свои мысли при себе. Эти головы словно знак того, что может ожидать его и братьев. Спасая свою жизнь, они поспешно бежали из отдаленной деревни в провинции Гуанси. Первое, что встретилось им на пути, напомнило, что их жизни будут в опасности все время.

Они покинули место, которое Сань мысленно назвал перекрестком Трех Голов. Го Сы и У спорили, кого тут обезглавили — разбойников или крестьян, вызвавших недовольство могущественного землевладельца, а Сань размышлял о том, что случилось и выгнало их из дома. С каждым шагом они все дальше уходили от своей прежней жизни. Братья в глубине души еще надеялись когда-нибудь вернуться в Вихэй, деревню, где родились и выросли. Сам он на сей счет не был уверен. Возможно, бедные крестьяне и их дети вообще не в состоянии вырваться из нищеты? Что ждет их в Кантоне, куда они держат путь? По слухам, можно пробраться на корабль, уплыть за океан, на восток, и очутиться в стране, где в реках полным-полно золотых самородков, крупных, как куриные яйца. В такую глушь, как Вихэй, доползли слухи о стране, населенной необыкновенными белыми демонами и до того богатой, что простые люди из Китая и те могли подняться из убожества к огромной власти и богатству.

Сань не знал, чему верить. Бедняки всегда мечтали жить там, где их не будут мучить никакие землевладельцы. Он тоже мечтал об этом, когда был маленьким и стоял склонив голову возле дороги, по которой несли в паланкине какую-нибудь важную персону. И неизменно задавал себе вопрос: как получилось, что люди жили такой разной жизнью?

Однажды он спросил своего отца — его звали Пэй, — но в ответ получил только оплеуху. Незачем задавать ненужные вопросы. Таким мир создали боги, обитающие в деревьях, ручьях и горах. Чтобы эта загадочная вселенная пребывала в божественном равновесии, нужны бедняки и богачи, крестьяне, пашущие землю на буйволах, и важные, знатные особы, которые и ногой-то не касались земли, что кормила и их.

Никогда больше Сань не спрашивал родителей, о чем они грезили перед изображениями богов. Их жизнь состояла из сплошного тяжкого труда. Существуют ли люди, которые работают тяжелее и получают за непосильный труд так мало? Он не нашел человека, которого мог спросить об этом, ведь все в деревне были одинаково бедны и одинаково боялись незримого землевладельца, чьи управляющие кнутами заставляли крестьян выполнять поденную работу. Он видел, как люди шли от колыбели к могиле, сгибаясь под все более тяжким бременем поденщины. Казалось, дети начинали сгибать спину, еще не выучившись ходить. Спали деревенские на циновках, которые вечером расстилали на холодном земляном полу. Подушкой служил твердый бамбуковый подголовник. Дни шли за днями, подчиняясь однообразному ритму времен года. Люди ходили за плугом, который тянули буйволы, сажали рис. Надеялись, что в этом году вырастят достаточный урожай и сумеют прокормиться. В неурожайные годы есть было почти нечего. Когда кончался рис, поневоле ели листья.

Или ложились и умирали. Другого выхода не было.

Сань очнулся от размышлений. Смеркалось. Он огляделся в поисках подходящего места для ночлега. Возле дороги росла кучка деревьев, рядом несколько каменных глыб, словно прикатившихся сюда с горного кряжа, возвышающегося у западного горизонта. Они расстелили свои соломенные циновки, поели рису, которого должно хватить до Кантона. Сань украдкой взглянул на братьев. Хватит ли у них сил дойти? Что он будет делать, если один из них заболеет? Сам он по-прежнему чувствовал себя сильным. Но в одиночку ему не донести брата в случае необходимости.

Между собой они говорили мало. Сань сказал, незачем зря тратить на споры да ссоры те скудные силы, какие у них есть.

— Каждое слово, какое вы выкрикиваете друг другу, отнимает у вас один шаг. А сейчас главное не слова, но шаги, которые приведут нас в Кантон.

Братья перечить не стали. Сань знал, они полагаются на него. Теперь, когда родителей нет в живых, а они бежали из деревни, оба наверняка думают, что Сань принимает правильные решения.

Они свернулись калачиком на циновках, расправили косы на спине, закрыли глаза. Сань слышал, как сперва заснул Го Сы, потом У. Они до сих пор как малые дети, подумал он. Хотя обоим уже за двадцать. И никого, кроме меня, у них теперь нет. Я старик, знающий, как лучше. Но ведь и я еще очень молод.

А братья такие разные. У — упрямец, всегда с трудом подчинялся приказам. Родители тревожились за его будущее, предупреждали, что ему плохо придется в жизни, если он станет постоянно перечить другим. Го Сы, наоборот, медлительный, он никогда не доставлял родителям хлопот. Покорный сын, которого всегда ставили в пример У.

А во мне соединилось то и другое, думал Сань. Кто я сам? Средний брат, которому пришлось взять ответственность на себя, раз никого больше нет?

Вокруг пахло сыростью и глиной. Он лежал на спине, смотрел на звезды.

Вечерами мать часто выходила с ним на улицу, показывала ему небо. Тогда на ее усталом лице возникала улыбка. Звезды служили ей утешением в тяжелой жизни. Весь день она смотрела в землю, сажала рис, а земля словно бы ждала, когда и она сама в ней исчезнет. Глядя на звезды, мать ненадолго отрывала взгляд от земли внизу.

Он смотрел в ночное небо. Некоторым звездам мать дала имена. Яркую звезду в созвездии, похожем на дракона, она называла Сань.

«Это ты, — говорила мать. — Оттуда ты пришел, туда однажды и вернешься».

Мысль о том, что он пришелец со звезды, испугала его. Но он молчал, потому что мать этому очень радовалась.

Сань думал о бурных событиях, толкнувших его и братьев к внезапному побегу. Один из новых управителей землевладельца, человек по имени Фан, у которого между передними зубами зияла большая щель, обвинил родителей в нерадивости, Сань знал, что у отца очень болела спина и оттого он не справлялся с работой. Мать помогала ему, но они все равно не успели все сделать. Теперь Фан стоял возле глинобитной хижины, и кончик языка играл между зубами, как у опасной змеи. Фан был молод, примерно сверстник Саня. Но жили они в разных мирах. На родителей, стоявших перед ним на коленях, с соломенными шляпами в руках, склонив голову, Фан смотрел так, словно они насекомые, которых он в любую минуту может раздавить. Раз они не в силах работать, их вышвырнут из хижины, пусть нищенствуют.

Ночью Сань слышал, как родители шептались друг с другом. Обычно они мгновенно засыпали, поэтому он лежал и слушал. Но не сумел разобрать ни слова.

Утром родительская циновка была пуста. И он испугался. В тесной хижине все вставали в одно время. На сей раз родители, должно быть, украдкой выбрались наружу, не разбудив сыновей. Сань осторожно поднялся, натянул дырявые штаны и единственную кофту.

Солнце еще не взошло, но на горизонте уже алела заря. Где-то закричал петух. Деревня просыпалась. Только не родители. Они висели на дереве, затенявшем хижину в жаркое время года. Тела медленно покачивались на утреннем ветру.

О том, что было после, у Саня остались очень смутные воспоминания. Он не хотел, чтобы братья увидели родителей висящими в петле, с разинутым ртом. Ножницами, которыми отец срезал стебли риса, он перерезал веревки. Тела грузно упали на него, словно намеревались забрать его с собой в смерть.

Соседи привели старосту деревни, старика Бао, с мутным взглядом, трясущегося всем телом так, что он не мог толком выпрямиться. Бао отвел Саня в сторонку, сказал, что лучше всего ему и братьям уйти из деревни. Фан наверняка выместит на них свою ярость, засадит всех троих в клетки у себя в усадьбе. Или хуже того, казнит. Судьи в деревне нет, здесь властвует только землевладелец, а стало быть, Фан что хочет, то и делает от его имени.

Они ушли, когда погребальный костер родителей еще не догорел. И вот теперь Сань лежал под звездами, а рядом спали братья. Что их ждет, он не знал. Старик Бао сказал, им надо идти к побережью, в город Кантон, искать работу. Сань пытался расспросить его, какая там есть работа. Но Бао ответить не мог. Только показал дрожащей рукой на восток.

Три брата шли, пока до крови не сбили ноги, а во рту не пересохло от жажды. Братья плакали по умершим родителям и от страха перед неизвестностью, которая ждала впереди. Сань пытался утешить их, но вместе с тем подгонял идти быстрее. Фан был опасен. У него имелись верховые лошади, люди с копьями и остро отточенными мечами, и они вполне могли их настигнуть.

Сань все смотрел на звезды. Думал он о землевладельце, который жил в совершенно другом мире, куда беднякам вход заказан. В деревне он не появлялся, оставался грозной тенью, что сливалась с тьмой.

В конце концов Сань уснул. И в сновидениях ему явились три отрубленные головы. Он ощущал на собственном горле холодное лезвие меча. Братья уже расстались с жизнью, их головы катились по песку, из обрубков шей хлестала кровь. Он снова и снова просыпался, пробовал избавиться от кошмара, но стоило закрыть глаза, как страшный сон возвращался.

Рано утром братья снова двинулись в путь, допив остатки воды из кувшина, который Го Сы подвесил к ремешку вокруг шеи. Днем надо где-нибудь набрать воды. Они быстро шагали по дороге. Время от времени встречали крестьян, спешащих на полевые работы и несущих куда-то на голове и на плечах тяжелый груз. Похоже, этой дороге нет конца, думал Сань. Может, море вовсе не существует. Как и город под названием Кантон. Но он ничего не сказал ни Го Сы, ни У. Не то они вовсе станут плестись нога за ногу.

Маленькая черная собачонка с белым пятном на шее увязалась за путниками. Откуда она взялась, Сань не заметил. Просто вдруг оказалась рядом. Он прогонял ее, но она опять возвращалась. Даже камни ее не отпугнули. Она немедля прибежала опять.

— Назовем ее Дон Фуй — Большой Город за Морем, — сказал Сань.

В разгар дня, в самую жару, они сели отдохнуть под деревом в каком-то селенье. Местные жители напоили их водой, позволили наполнить кувшин. Собака, тяжело дыша, лежала у ног Саня.

Он присмотрелся к ней. Странная какая-то. Вдруг это мать послала ее к ним из царства смерти? Как вестницу, перебегающую от мертвых к живым? Сань не знал, он всегда с сомнением относился к богам, которым поклонялись родители и другие жители деревни. Как можно молиться дереву, ведь оно не даст ответа, нет у него ни ушей, ни рта. Или бездомной собачонке? Если боги существуют, то как раз сейчас ему и братьям требуется их помощь.

Под вечер они пошли дальше. Дорога вилась впереди, без конца.

Еще через три дня людей на дороге изрядно прибавилось. Мимо проезжали повозки, груженные множеством связок тростника и мешками с зерном, тогда как другие, пустые, катили в противоположную сторону. Сань собрался с духом и окликнул человека на пустой повозке:

— Далеко ли до моря?

— Два дня. Не больше. Завтра почуете запах Кантона, не заблудитесь.

Он засмеялся и поехал дальше. Сань проводил его взглядом. Как понимать его слова про запах?

Тем же вечером они вдруг попали в густую тучу мотыльков. Прозрачных, желтеньких, с крылышками, шуршащими как бумага. Сань изумленно замер посреди этой живой тучи. Он словно вошел в дом, стены которого сплошь состояли из крылышек. Вот бы остаться тут, думал он. В доме без дверей. Я бы слушал шорох крылышек, пока не упал бы замертво.

Но братья. Он не мог их оставить. Ладонями он сделал отверстие в мотыльковой стене, улыбнулся братьям. Он их не бросит.

Еще одну ночь они провели под деревом, поели риса. Но, укладываясь спать, по-прежнему чувствовали голод.

На следующий день добрались до Кантона. Собачонка так и не отстала. Сань почти совсем уверился, что мать прислала ее из царства мертвых, чтобы их защитить. Раньше он никогда в такое не верил. Но сейчас, стоя у городских ворот, начал думать, что, наверно, все же так и есть.

Они вошли в шумный город, который впрямь встретил их смрадом. Сань опасался потерять братьев в толчее чужих людей на улицах. Поэтому он обернул вокруг пояса длинный шарф и привязал к нему братьев. Теперь они никуда не денутся, разве только перережут шарф. Медленно все трое пробирались сквозь толпу, удивляясь большим домам, храмам, товарам, выставленным на продажу.

Внезапно шарф натянулся. У показывал куда-то рукой. Сань увидел, что заставило брата остановиться.

В паланкине сидел человек. Занавески, обычно скрывавшие седока, были раздвинуты. Вне всякого сомнения, человек умирал. Лицо белое, словно обсыпанное белой пудрой. Или, может, он злой. Дух зла всегда посылал на землю демонов с белыми лицами. Вдобавок он без косы, а лицо длинное, уродливое, с большим горбатым носом.

У и Го Сы жались поближе к Саню, спрашивая, кто это — человек или демон. Сань не знал. Никогда он не видывал ничего подобного, даже в самых страшных снах.

Занавески вдруг задернулись, паланкин понесли прочь. Мужчина, стоявший рядом с Санем, плюнул вслед паланкину.

— Кто это был? — спросил Сань.

Мужчина презрительно взглянул на него, попросил повторить вопрос. Сань сообразил, что они говорят на очень разных диалектах.

— Человек в паланкине. Кто он?

— Белый господин, владелец многих судов, что приходят в наш порт.

— Он больной?

Мужчина рассмеялся:

— Такие уж они есть. Белые, как покойники, которых давно пора сжечь.

Братья пошли дальше по смрадному, пыльному городу. Сань рассматривал людей. Многие хорошо одеты. Платье у них не рваное, не то что у него. И начал догадываться, что мир не совсем таков, как он воображал.

Много часов они блуждали по городу, и наконец впереди блеснула вода. У обрезал шарф, побежал к воде. Бросился наземь и стал пить, но тотчас выплюнул — вода-то соленая. Мимо проплыл раздутый кошачий труп. Сань огляделся — сколько же грязи, не только падаль, но и экскременты людей и животных. Его чуть не стошнило. Дома, в деревне, экскрементами удобряли огородики, где росли овощи. А здесь народ испражняется прямо в воду, и ничего тут не растет.

Он глянул вдаль: другого берега не видать. Наверно, морем зовут очень широкую реку, подумалось ему.

Братья сели на шаткие деревянные мостки, окруженные лодками, суденышек было великое множество, не счесть. Повсюду народ — шумит, перекликается. И это тоже отличие от деревни. В городе люди кричали не переставая, словно им все время было что сказать или на что посетовать. Нигде нет привычной тишины.

Они доели остатки риса, поделили воду из кувшина. У и Го Сы смотрели на Саня. Он должен теперь доказать, что достоин их доверия. Но как найти работу в этом людском хаосе? Где взять еду? Где ночевать? Сань взглянул на собачонку, которая лежала, прикрыв лапой нос. Что же мне делать? — думал он.

Ему необходимо побыть одному, чтобы оценить положение. Сань встал, велел братьям ждать тут, вместе с собакой. Чтобы они не беспокоились, что он бросит их, исчезнет в людской толчее и не вернется, он сказал:

— Представьте себе незримые узы, связывающие нас. Я скоро приду. Если кто заговорит с вами, отвечайте учтиво, но отсюда не уходите. Иначе мне вас не найти.

Он зашагал в переулки, то и дело оглядываясь, чтобы запомнить дорогу. Внезапно узкая улочка вывела его на площадь с храмом. Люди преклоняли колени или били поклоны, раскачиваясь перед алтарями, где лежали жертвенные дары и курились благовония.

Мать всегда шагала твердо, думал он. Отец тоже шел вперед, хоть и не очень уверенно. Не помню, чтобы он когда-нибудь ходил решительно.

А теперь вот он сам не знает, как быть. Он сел, потому что голова кружилась от зноя, от людской толчеи и голода, на который он старался не обращать внимания.

Отдохнув, Сань вернулся к реке, прошелся по набережным, тянувшимся вдоль Жемчужной реки. Сгорбившиеся под тяжелым грузом люди сновали по шатким мосткам. Вдали виднелись большие суда с опущенными мачтами, шедшие вверх по реке под мостами.

Он долго наблюдал за носильщиками, таскавшими огромные тюки. Какие-то люди, стоя возле сходней, вели учет тому, что несли на борт или на берег. Получив несколько мелких монеток, носильщики исчезали в переулках.

И вдруг ему все стало ясно. Чтобы выжить, надо таскать грузы. Это мы сможем, подумал он. Братья и я, мы носильщики. Здесь нет ни огородов, ни рисовых полей. Но мы можем носить груз, мы сильные.

Он вернулся к У и Го Сы, которые, съежившись, сидели на причале. Долго стоял, глядя на братьев.

Мы как собаки, думал он. Которых все пинают и которые живут чужими отбросами.

Собачонка заметила его, подбежала.

Он не стал ее пинать.

 

11

Ночевали на пристани, другого ночлега Сань не нашел. Собака охраняла их, ворчала на бесшумные крадущиеся ноги, подходившие слишком близко. Но когда утром они проснулись, кто-то все-таки украл кувшин для воды. Сань яростно огляделся. Бедняк ворует у бедняка, думал он. Даже старый пустой кувшин и тот желанная добыча для неимущего.

— Собака хорошая, только сторож из нее не ахти какой, — сказал Сань.

— Что будем делать? — спросил У.

— Попробуем найти работу, — ответил Сань.

— Я хочу есть, — сказал Го Сы.

Сань покачал головой. Го Сы не хуже его самого знал, что еды больше нет.

— Воровать нельзя. Не то нас ждет судьба тех, чьи головы торчат сейчас на кольях у развилки дорог. Сперва надо искать работу, а уж потом думать о еде.

Он повел братьев туда, где сновали взад-вперед носильщики. Собачонка по-прежнему вертелась рядом. Сань долго стоял, глядя на тех, что приказывали возле корабельных сходней. Наконец решился, подошел к низенькому толстяку, который не бил носильщиков, даже когда они двигались медленно.

— Нас трое братьев. Мы можем носить, — сказал Сань.

Толстяк злобно глянул на него, продолжая держать под контролем своих людей, выныривавших из корабельного трюма с грузом на плечах.

— Что делать в Кантоне всем этим крестьянам? — вскричал он. — Зачем вы сюда являетесь? Тысячи крестьян, и всем подавай работу. У меня людей достаточно. Уходи. Не мешай.

Они бродили среди погрузочных сходней, но ответ всюду был один. Никто их не брал. В Кантоне они никому не нужны.

В тот день они подкрепились только остатками грязных, растоптанных овощей, валявшихся на улице возле какого-то рынка. Воды напились из колонки, окруженной изможденным народом. Ночевали опять на пристани. Сань не мог спать. Крепко прижал кулаки к животу, чтобы избавиться от гложущего чувства голода. Думал о туче мотыльков, в которую погружался. Казалось, все эти мотыльки забрались ему в нутро и резали кишки острыми крылышками.

Минуло еще два дня, но никто на набережной так и не кивнул им, не сказал, что есть нужда в их спинах. Второй день близился к концу, и Сань понял, что долго им не протянуть. Последнее, что они ели, были те растоптанные овощи. Только воду пили. У подхватил лихорадку, лежал на земле в тени штабеля бочек и трясся всем телом.

На закате Сань принял решение. Им необходимо поесть, иначе конец. Вместе с братьями и собачонкой он пошел на площадь, где множество бедняков сидели вокруг костров и ели то, что сумели найти.

Теперь он сообразил, зачем мать послала им собаку. Камнем он ударил ее по голове. Люди у одного из ближних костров подошли к нему. Кожа обтягивала изнуренные лица. Сань взял у кого-то из них нож, зарезал собаку, сложил мясо в котел. Все так изголодались, что не могли дождаться, когда собачина сварится. Сань раздал по куску всем сидевшим у костра.

Поев, они легли наземь, закрыли глаза. Только Сань сидел, глядя в пламя костра. Завтра у них даже собачины не будет.

Он мысленно видел родителей, как в то утро они висели на дереве. Далеко ли сейчас сук и веревка от собственной его шеи? Он не знал.

Как вдруг Сань почувствовал, что кто-то смотрит на него. Прищурясь, вгляделся в темноту. Там и правда стоял человек, сверкая белками глаз. Шагнул к огню. Постарше Саня, но не намного. На лице улыбка. Наверно, из тех счастливцев, которые не всегда бродят тут голодные, подумал Сань.

— Меня зовут Цзы. Я видел, как вы ели собаку.

Сань не ответил. Настороженно ждал. Что-то в этом человеке лишало его уверенности.

— Мое имя Цзы Цяньчжао. А кто ты?

Сань беспокойно огляделся по сторонам:

— Я ступил на твою землю?

Цзы рассмеялся:

— Вовсе нет. Я просто интересуюсь, кто ты. Любопытство добродетельно. Ведь нелюбознательного редко ждет хорошая жизнь.

— Мое имя Ван Сань.

— Откуда ты родом?

Сань не привык, чтобы ему задавали вопросы. И засомневался. Может, человек, называющий себя Цзы, принадлежит к числу избранных, которые вправе вести допрос и карать? Может, он с братьями нарушил один из множества незримых законов и правил, стеной окружающих бедняка?

Он неуверенно кивнул во тьму:

— Оттуда. Мы с братьями шли много дней. Переправились через две большие реки.

— Хорошо, когда имеешь братьев. Что вы делаете здесь?

— Работу ищем. Но не можем найти.

— Трудная задача. Очень трудная. Люди тянутся в город, как мухи на пролитый мед. Найти здесь пропитание нелегко.

У Саня на языке вертелся вопрос, но он смолчал. Правда, Цзы догадался:

— Ты думаешь, на что живу я, раз у меня не рваная одежда.

— Не хочу быть чересчур любопытным к людям, которые стоят выше меня.

— Я не обижусь. — Цзы сел. — У моего отца были сампаны, он водил свою маленькую торговую флотилию вверх-вниз по этой реке. После его смерти дело перешло ко мне и одному из братьев. А мой третий и четвертый братья уехали за океан, в Америку. И там составили свое счастье, стирая белье белым людям. Америка — очень своеобразная страна. Где еще можно разбогатеть на чужой грязи?

— Я думал об этом, — сказал Сань. — О том, чтобы уехать в эту страну.

Цзы пристально смотрел на него.

— На это нужны деньги. За море даром не уплывешь. Что ж, мне пора. Надеюсь, вам посчастливится найти работу.

Цзы встал, легонько поклонился и исчез во мраке. Скоро шаги его стихли. Сань лег, думая, уж не пригрезился ли ему этот короткий разговор. Может, он беседовал с собственной тенью? Видел себя во сне совсем другим?

Братья продолжали безуспешные поиски работы и еды, скитаясь по шумному городу. Сань перестал привязывать братьев к себе и думал, что он словно зверь с двумя детенышами, которые постоянно жмутся к нему в большой стае. Они искали работу и на берегу, и в кишащих народом переулках. Сань велел братьям выпрямляться, когда они стояли перед кем-то, кто мог бы дать им работу.

— Нужно выглядеть сильными, — сказал он. — Человеку без силы в ногах и руках никто работы не даст. Усталые, голодные, вы все равно должны казаться силачами.

Ели они то, что другие выбрасывали. Дрались с собаками за кинутую кость, и Сань думал, что они превращаются в зверей. Мать рассказывала сказку про человека, который обернулся зверем, с хвостом и четырьмя лапами, без рук, потому что был ленив и не хотел работать. Но они-то не работали вовсе не от лени.

Спали по-прежнему на пристани, во влажной жаре. По ночам на город иной раз обрушивались ливни. Тогда они прятались под причалом, среди мокрых брусьев, но все равно намокали до нитки. Сань заметил, что Го Сы и У совсем приуныли. Жизнерадостность их убывала с каждым днем — с каждым днем голода, ливней, ощущения, что они никому не нужны.

Однажды вечером Сань увидел, что У, сжавшись в комок, бормочет неразборчивые молитвы богам, которым поклонялись родители. На мгновение он возмутился. Родительские боги никогда им не помогали. Но он смолчал. Если У находил утешение в своих молитвах, он не вправе отнимать у брата этот обман.

Кантон все больше казался Саню кошмаром. Каждое утро, когда они начинали бесконечное странствие в поисках работы, он видел в сточных канавах все новые трупы. Порой с лицами, обглоданными крысами или собаками. Каждое утро он боялся, что его жизнь оборвется в одном из кантонских переулков.

Еще день средь влажного зноя, и Сань тоже начал терять надежду. От голода кружилась голова, и в мыслях не было ясности. Лежа на пристани рядом со спящими братьями, он впервые подумал, что, наверно, хорошо бы уснуть и больше не просыпаться.

Зачем просыпаться-то?

Ночью ему опять приснились три головы. Вдруг заговорили с ним, только он не понимал, о чем они толкуют.

На рассвете, когда Сань открыл глаза, рядом на причальной тумбе сидел Цзы, курил трубку. Увидев, что Сань не спит, он улыбнулся.

— Ты спишь тревожно, — сказал он. — Я видел, что тебе снился сон, который ты хотел прогнать.

— Мне снились отрубленные головы, — ответил Сань. — И одна из них вроде бы была моя.

Цзы задумчиво посмотрел на него, потом сказал:

— Те, кто может выбирать, выбирают. И ты, и братья твои с виду не больно сильные. Сразу заметно, что голодаете. Если кому требуются люди, чтобы носить, таскать и тягать, он не возьмет голодного. Во всяком случае, пока хватает вновь прибывших, у которых есть силы и еда в котомке. — Цзы выколотил трубку. — Каждое утро по реке плывут мертвецы. Те, кто не сдюжил. Те, кто не видит смысла жить дальше. Они набивают свои кофты камнями или привязывают груз к ногам. Кантон полнится неупокоенными душами тех, что свели счеты с жизнью.

— Зачем ты мне это рассказываешь? Моя беда и без того велика.

Цзы протестующе поднял руку:

— Я говорю это не затем, чтобы тревожить тебя. И вообще не сказал бы ни слова, если б не имел кое-что добавить. У моего двоюродного брата на фабрике многие работники аккурат сейчас хворают. Возможно, я сумею помочь тебе и твоим братьям.

Сань поверить не мог, что это правда. Но Цзы повторил еще раз. Обещать он не хочет, но, вероятно, сумеет пристроить их на работу.

— Почему ты хочешь помочь именно нам?

Цзы пожал плечами:

— Что кроется за тем, что делаешь? Или за тем, чего не делаешь? Может, мне просто кажется, что ты заслуживаешь помощи. — Цзы встал. — Я вернусь, когда все узнаю. Я не из тех, кто сыплет пустыми посулами. Неисполненное обещание может раздавить человека.

Он положил перед Санем немного фруктов и удалился. Сань глядел ему вслед, как он идет по причалу и исчезает в людской толчее.

У проснулся по-прежнему в лихорадке. Сань пощупал его лоб — горячий.

Он сел рядом с У — Го Сы по другую руку — и рассказал про Цзы.

— Он дал мне вот эти фрукты, — сказал Сань. — Первый человек в Кантоне, который что-то нам дал. Может, Цзы — бог, которого мать послала нам из другого мира. Если он не вернется, будем знать, что он просто обманщик. А пока подождем здесь.

— Мы успеем помереть с голоду, прежде чем он вернется, — сказал Го Сы.

Сань возмутился:

— Слушать не желаю твои глупые жалобы.

Го Сы замолчал. Сань надеялся, что ждать придется не слишком долго.

День выдался удушливо-жаркий. Сань и Го Сы по очереди ходили к колонке за водой для У, и Сань сумел добыть на рынке кой-какие корешки, которые они сгрызли сырыми.

Настал вечер, стемнело, но Цзы не появился. Даже Сань начал сомневаться. Наверно, Цзы все-таки был из тех, кто убивает ложными посулами.

Вскоре бодрствовал один Сань. Сидел у костра, вслушивался в звуки во тьме. Но не заметил, как подошел Цзы. Тот вдруг вырос у него за спиной. Сань вздрогнул.

— Разбуди своих братьев, — сказал Цзы. — Надо идти. У меня есть для вас работа.

— У болен. До утра нельзя подождать?

— Других желающих работать много. Либо мы идем сейчас, либо не идем вообще.

Сань поспешил разбудить братьев:

— Надо идти. Завтра у нас наконец-то будет работа.

Цзы повел их через темные переулки. Сань заметил, что он наступает прямо на людей, спящих на земле. Сам он держал Го Сы за руку, а тот поддерживал У.

По запаху Сань понял, что они вышли к воде. Все казалось теперь легче.

А затем события развивались очень быстро. Из темноты вынырнули какие-то люди, которые схватили их за руки и натянули им на голову мешки. Саня ударили, он упал, но продолжал отбиваться. Когда его придавили к земле, он изо всех сил укусил кого-то за руку и сумел высвободиться. Но его тотчас опять схватили.

Потом он услыхал где-то поблизости перепуганный крик. В свете раскачивающегося фонаря увидел упавшего навзничь брата. Какой-то мужчина выдернул из его груди нож и столкнул тело в воду. У медленно поплыл по течению.

Сань вмиг понял, что У мертв. Он не сумел защитить брата.

Тут кто-то сильно ударил его по затылку. Он потерял сознание и не видел, как его и Го Сы отволокли в гребную лодку и отвезли на судно, стоявшее на рейде.

Случилось это летом 1863 года, когда тысячи бедных китайских крестьян похищали и увозили за море в Америку, которая заглатывала их своей ненасытной утробой. И ожидал их тот же непосильный труд, от которого они когда-то мечтали избавиться.

Их везли через огромное море. Но нищета плыла вместе с ними.

 

12

Сань очнулся в темноте. Двигаться он не мог. Одной рукой провел по бамбуковым палкам, которые образовывали клетку вокруг его скрюченного тела. Наверно, Фан все-таки настиг их и поймал. И теперь его в тесной корзине несут в деревню, откуда они сбежали.

Хотя что-то здесь не так. Клетка качалась, но не как на жердях носильщиков. Он вслушался в темноту и словно бы уловил плеск воды. Значит, он на борту какого-то судна. А где Го Сы? В потемках не видно ни зги. Попробовал окликнуть, но из горла вырвался лишь слабый стон. Рот чем-то крепко завязан. Его обуял панический ужас. Скрюченный на корточках в тесной клетке, он не мог выпрямить ни руки, ни ноги. И начал биться спиной о бамбуковую решетку, стараясь освободиться.

Внезапно на него хлынул свет. Кто-то сбросил парусину, накинутую на его клетку. Повернув голову, Сань увидел наверху открытый люк, голубое небо и облачка. У человека, склонившегося над клеткой, по лицу тянулся длинный рубец. Сальные волосы собраны узлом на затылке. Он сплюнул, сунул руку в клетку, развязал тряпку, которая закрывала Саню рот.

— Теперь можешь кричать, — усмехнулся он. — В море никто тебя не услышит.

Матрос говорил на диалекте, который Сань понимал с большим трудом.

— Где я? — спросил он. — Где Го Сы?

Матрос пожал плечами.

— Скоро мы отойдем далеко от берега, и можно будет выпустить тебя. Тогда и познакомишься со своими удачливыми товарищами. Как вас звали раньше, значения не имеет. На месте получите новые имена.

— А куда мы плывем?

— В рай.

Матрос захохотал, выкарабкался из люка и исчез. Сань повертел головой, стараясь оглядеться. Повсюду клетки вроде той, в какой сидел он сам. Все накрыты толстой парусиной. Его захлестнуло ощущение жуткого одиночества. У и Го Сы пропали. А он не что иное, как зверь в клетке, которого везут куда-то, где никого не интересует его имя.

Впоследствии эти часы вспоминались Саню как балансирование на краю пропасти, на тонкой грани между жизнью и смертью.

Сколько так продолжалось, он сказать не мог. Наконец в люк по канату снова спустились матросы. Сорвали с клеток парусину, отперли замки и велели узникам вылезать. Все тело у Саня затекло, но кое-как он сумел выбраться из клетки и встать на ноги.

Он увидел Го Сы, которого силком вытащил из клетки какой-то матрос. На непослушных ногах Сань подковылял туда, получив несколько ударов кнутом, прежде чем сумел объяснить, что просто хотел помочь брату.

Их выгнали на палубу, сковали цепью друг с другом. Матросы, все до одного говорившие на непонятном диалекте и вооруженные ножами и мечами, охраняли их. Го Сы едва держался на ногах под тяжестью цепей. Сань заметил глубокую рану у него на лбу. Один из матросов подошел, толкнул его концом меча.

— У моего брата болит голова, — сказал Сань. — Но он скоро поправится.

— Хорошо, коли так. Смотри, чтоб он был жив. Иначе отправим за борт вас обоих, даже если ты будешь жив.

Сань низко поклонился. Потом помог Го Сы сесть в тени возле большой канатной бухты.

— Я здесь, — сказал он. — И помогу тебе.

Го Сы устремил на него воспаленный взгляд:

— Где У?

— Он спит. Все будет хорошо.

Го Сы снова впал в забытье. Сань осторожно огляделся. Судно с множеством парусов на трех высоких мачтах. Земли нигде не видать. По солнцу он определил, что судно идет на восток.

Скованные цепью люди были полураздетые и тощие, как он сам. Тщетно он искал взглядом У И понял, что У вправду мертв и остался в Кантоне. С каждой волной, на которую поднималось судно, он уходил все дальше и дальше.

Сань посмотрел на человека, сидевшего рядом. Один глаз у того заплыл, на голове резаная рана от секиры или меча. Сань не знал, можно ли разговаривать, или его за это побьют. Но многие из скованных цепью тихонько переговаривались.

— Я Сань, — прошептал он. — На нас с братьями ночью напали. Больше я ничего не помню, очнулся уже тут.

— Меня зовут Лю.

— Что случилось с тобой, Лю?

— Я проиграл свою землю, одежду, инструмент. Вообще-то я резчик по дереву. Долги уплатить не мог, и они забрали меня. Я пытался вырваться, и меня избили. А потом я очутился здесь.

— Куда мы плывем?

Лю сплюнул, осторожно приподнял руку с цепью, ощупал больной глаз.

— Когда смогу оглядеться, отвечу. Наверняка в Америку, вернее, навстречу смерти. Если сумею освободиться, прыгну за борт.

— Поплывешь обратно?

— Глупый ты человек. Я утоплюсь.

— Никто не похоронит твои кости.

— Я отрублю себе палец и попрошу кого-нибудь отвезти его в Китай и похоронить. У меня есть еще немножко денег. Заплачу, чтобы не все мои останки истлели в море.

Разговор оборвался, потому что один из матросов ударил в гонг. Им приказали сесть и дали каждому чашку риса. Сань растолкал Го Сы и накормил его, а потом поел сам. Рис был старый, гнилой на вкус.

— Рис хоть и скверный на вкус, но силы поддержит, — сказал Лю. — Мертвые, мы ничего не стоим. Мы как свиньи, которых откармливают перед смертью.

Сань с ужасом посмотрел на него:

— Нас что, зарежут? Откуда ты знаешь?

— Всю жизнь я слышал разные истории, потому и знаю, что нас ждет. На берегу будет ждать человек, который нас купил. Либо мы попадем в рудники, либо далеко-далеко в пустыню, где будем класть на землю железные рельсы для машин с кипящей водой в котлах, эти машины потащат вагоны с большими колесами. Довольно вопросов. Ты все равно слишком глуп, чтобы понять.

Лю повернулся на бок, намереваясь поспать. Сань обиделся. Будь он свободен, Лю никогда бы не посмел говорить такое.

Вечером ветер стих. Паруса обвисли на реях. Им дали еще по чашке затхлого риса, немного воды и хлеба, до того черствого, что не угрызешь. Потом всех по очереди выворачивало у борта наизнанку. Саню пришлось крепко держать Го Сы, чтобы тот не упал за борт и не утянул за собой других — цепи-то тяжелые.

Один из моряков, в синем мундире, такой же белый, как тот человек в кантонском паланкине, решил, что Го Сы будет ночевать на палубе вместе с Санем. Их приковали к мачте, а остальных отправили вниз, в трюм, и задраили люк.

Сань сидел прислонясь к мачте и смотрел, как матросы курят трубки, сидя на корточках возле железных жаровен. Судно покачивалось и потрескивало на медленных, ровных волнах. Время от времени кто-нибудь из матросов подходил проверить, не пытаются ли Сань и Го Сы освободиться.

— Долго нам плыть? — спросил Сань.

Матрос опустился на корточки, запыхтел трубкой, распространяющей сладковатый запах.

— Никто этого не знает, — ответил он. — В лучшем случае семь недель, в худшем — три месяца. Если ветер не попутный. Если на борту злые духи.

Сань толком не знал, что такое неделя. А месяц? Дома такого счета не вели. В деревне жили по часам суток и временам года. Но он догадался: матрос имел в виду, что плавание будет долгим.

Несколько дней судно дрейфовало без ветра в парусах. Матросы злились и часто бросались с кулаками на людей в цепях. Го Сы потихоньку выздоравливал и временами даже спрашивал, что случилось.

Каждое утро и каждый вечер Сань высматривал землю. Но кругом было лишь беспредельное море да редкие птицы, которые, покружив над кораблем, исчезали и больше не возвращались.

Каждый день он делал зарубку на мачте, к которой приковали его и Го Сы. Когда зарубок стало девятнадцать, погода резко изменилась, начался сильный шторм. Они так и сидели возле мачты в это ненастье, и огромные валы перекатывались через них. Мощь океана была столь огромна, что Сань боялся, как бы она не сломала судно. На протяжении всех штормовых дней им перепало лишь несколько черствых морских сухарей, которые умудрился принести матрос, обвязанный линем вокруг пояса. Они слышали, как узники в трюме кричали и вопили.

Шторм продолжался трое суток, потом ветер начал слабеть и наконец совсем стих. Еще сутки царил полный штиль, потом снова задул ветер, и матросы повеселели. Паруса наполнились, скованных узников выпустили из трюма на палубу.

Сань смекнул, что, если они останутся на палубе, шансов выжить будет больше. Он велел Го Сы притворяться, будто у него легкий жар, когда кто-нибудь из матросов или белый капитан придет взглянуть, как они. Сам он сказал, что рана у брата на лбу заживает, но он еще не совсем поправился. Через несколько дней после шторма матросы обнаружили «зайца». Злобно крича, они выгнали его из закоулка в трюме, где тот прятался. На палубе злость сменилась восторгом, когда выяснилось, что это молодая женщина, переодетая мужчиной. Не вмешайся капитан и не пригрози оружием, они бы все разом накинулись на нее. Капитан приказал привязать женщину к той же мачте, где прикованы братья. Если кто из матросов тронет ее, то будет бит кнутом каждый день до конца рейса.

Женщина была очень молода, лет восемнадцати-девятнадцати. Лишь вечером, когда на судне стало тихо и на палубе остались только рулевой, вахтенный да несколько караульных, Сань шепотом спросил, как ее зовут. Не поднимая глаз, она чуть слышно ответила, что ее имя Сунь На. Го Сы, когда ему было плохо, укрывался старым одеялом. И сейчас Сань молча отдал его девушке. Она легла, закутавшись с головой.

На другой день пришел капитан с переводчиком, расспросил ее. Девушка говорила на диалекте, очень сходном с говором братьев. Отвечала тихо, слов толком не разберешь. Но Сань все ж таки понял, что родители ее умерли, а один из родственников грозился отдать ее богачу-землевладельцу, которого все боялись: он жестоко издевался над своими молодыми женами. Тогда Сунь На убежала в Кантон, а там пробралась на борт, чтобы уплыть в Америку, где у нее живет сестра. Ей долго удавалось прятаться, но в конце концов ее обнаружили.

— Мы сохраним тебе жизнь, — сказал капитан. — Есть у тебя сестра или нет, меня не интересует. Но в Америке не хватает китайских женщин. — Он вытащил из кармана серебряную монетку, подбросил на ладони. — Будешь добавочной прибылью. Тебе, конечно, не понять, что это значит. Да и не надо.

Вечером Сань опять принялся задавать Сунь На вопросы. Временами подходил кто-нибудь из матросов, плотоядно глазел на девушку, которая старалась прикрыться одеялом. Сидела, натянув грязное одеяло на голову, отвечала немногословно. Родом она была из деревни, про которую Сань слыхом не слыхал. Но когда она описала окрестности и особенный цвет реки, протекавшей возле деревни, он понял, что это явно недалеко от Вихэя.

Разговоры у них продолжались недолго, она словно бы не имела сил говорить. К тому же перекинуться словечком-другим удавалось только вечером. Днем она жила под одеялом, прячась от людских глаз.

Судно вновь держало путь на восток. Сань делал на мачте зарубки. Он видел, что те, кто ночевал в трюме, выглядят все хуже — от спертого воздуха и тесноты. Двое уже умерли, их засунули в рваные мешки и бросили за борт, никто не сказал ни слова, никто не поклонился морю, принявшему покойников. Вообще-то на борту хозяйничала смерть. Именно она распоряжалась ветрами, течениями, волнами и тем, кого вынесут из вонючего трюма.

Теперь у Саня была задача — охранять робкую Сунь На, а вечерами тихонько шептать ей на ухо слова утешения.

Через несколько дней из трюма вынесли еще одного мертвеца. Ни Го Сы, ни Сань не разглядели, кого бросили в море. Но, когда труп исчез в волнах, один из матросов подошел к мачте. В руке он держал маленький узелок.

— Он хотел, чтобы это отдали тебе.

— Кто?

— Не знаю, как его звали.

Сань взял узелок. Развернул — внутри был отрезанный палец. Значит, Лю умер. Поняв, что его время истекает, он отрезал себе палец и заплатил матросу, чтобы тот отдал его Саню.

Он чувствовал, что ему оказана честь. Оказано величайшее доверие, какое только возможно между людьми. Лю верил, что Сань когда-нибудь вернется в Китай.

Некоторое время Сань смотрел на палец, потом начал отскабливать кожу и плоть о цепь, сковывающую ноги. Стараясь, чтобы Го Сы не видел, что он делает.

За два дня очистил кости. Потом промыл в дождевой воде и спрятал в подоле кофты. Он не обманет Лю, хотя матрос и прикарманил деньги, предназначенные ему.

Спустя еще два дня на борту опять умер человек. Только на сей раз тело из трюма не поднимали. Умер-то капитан. Сань много размышлял о том, что страна, куда он плыл, населена такими вот странными бледнолицыми людьми. У него на глазах этот человек неожиданно дернулся, как от удара незримого кулака, упал и больше не шевелился. Сбежались матросы, кричали, бранились, но без толку. На следующий день капитана тоже бросили в море. Только его тело было завернуто в звездно-полосатый флаг.

В это время они опять находились в зоне полного штиля. Нетерпение команды словно обернулось тревогой и страхом. Матросы поговаривали, что капитана убил злой дух и что ветра нет тоже по его милости. Есть риск, что кончатся провизия и пресная вода. Временами вспыхивали ссоры и драки. При старом капитане подобные инциденты немедля карались. А штурману, который заменил его, явно недоставало властной решительности. Настроение на борту было неспокойное, и Сань испытывал растущую тревогу. Он по-прежнему делал зарубки на мачте. Сколько же времени прошло? Как же велико на самом деле это море, которое они так стараются одолеть?

Однажды вечером во время штиля Сань дремал возле мачты, когда из темноты вынырнули несколько матросов, которые принялись отвязывать Сунь На. Чтобы она не кричала и не сопротивлялась, они завязали ей рот. К своему ужасу, Сань увидел, как они оттащили девушку к самому борту, сорвали с нее одежду и изнасиловали. Все больше матросов появлялось из темноты, и каждый ждал своей очереди. Сань поневоле смотрел, но сделать ничего не мог.

Внезапно Сань заметил, что Го Сы проснулся и смотрит на происходящее. А когда понял, застонал.

— Лучше закрой глаза, — сказал Сань. — Я не хочу, чтобы ты сызнова захворал. От того, что творится, у кого угодно будет смертельная горячка.

Когда матросы собрались уходить, Сунь На осталась лежать без движения. Один из них накинул ей на шею петлю и вздернул обнаженное тело на рею. Ноги девушки задергались, она пыталась подтянуться на руках, ослабить веревку, но сил недостало. Тело безжизненно повисло. И тогда они швырнули ее за борт. Даже в парусину не завернули, бросили в воду обнаженное тело. Сань не мог им помешать, только стон отчаяния вырвался из груди. Один из матросов услышал.

— Невесту свою жалеешь? — спросил он.

Сань испугался, что и его бросят за борт.

— У меня нет невесты, — ответил он.

— Это из-за нее мы попали в штиль. И она заколдовала капитана, так что он умер. Теперь ее нет. И наверняка придет ветер.

— Тогда вы правильно сделали, что бросили ее за борт.

Матрос наклонился к самому его лицу.

— Боишься, — сказал он. — Боишься и лжешь. Но не беспокойся, тебя мы за борт не бросим. Не знаю, о чем ты думаешь. Небось оскопил бы меня, если б мог. И не одного меня, а всю команду. Человек, прикованный к мачте, вряд ли думает так, как я.

Он захохотал и пошел прочь. Белые обрывки, которые когда-то были одеждой Сунь На, он бросил Саню и крикнул:

— Запах еще остался! Запах женщины и запах смерти.

Сань сложил обрывки и спрятал под кофтой. Теперь у него была кость умершего мужчины и грязная тряпица от последнего страшного часа в жизни молодой женщины. Никогда на него не давило такое тяжкое бремя.

Го Сы не говорил о случившемся. Сань все больше готовился к тому, что они никогда не доберутся туда, где кончается море и берет начало нечто другое, неведомое. Порой ему снилось, что некто безликий отскабливает его кости от кожи и плоти, бросая ошметки большим птицам. Просыпался он по-прежнему прикованным к мачте. И после кошмарного сна ощущал это как избавление.

Судно уже долго шло с попутным ветром. Однажды утром, едва рассвело, вахтенный на носу громко закричал. Го Сы тоже проснулся от его криков и спросил:

— Почему он кричит?

— Мне кажется, свершилось невозможное, — ответил Сань, схватив брата за руку. — Думаю, он увидел землю.

Сперва земля была как темная полоска поверх волн. Потом она стала расти, подниматься из воды.

Через два дня они вошли в просторную бухту — на рейде и у длинных набережных теснились пароходы с дымящими трубами и парусные суда вроде их собственного. Всех подняли на палубу. В большие чаны накачали воды, дали каждому кусок мыла, и под надзором матросов они вымылись. Никого больше не били. Если кто небрежничал с мытьем, матросы сами драили упрямца. Всех побрили и еды дали побольше, чем в море. Потом ножные кандалы сняли, заменили наручниками.

Судно по-прежнему стояло на рейде. Сань и все остальные построились в шеренгу и смотрели вдаль, на берег. Город на холмах был невелик. Саню вспомнился Кантон. Здешний город не шел с ним ни в какое сравнение. Неужто правда, что дно рек в этой стране сплошь из золотого песка?

Вечером подошли два маленьких суденышка, причалили к подветренному борту. Спустили трап. Сань и Го Сы покинули судно в числе последних. Матросы, принимавшие их, были белые, бородатые и пахли потом, некоторые здорово навеселе. Нетерпеливые, они толкали Го Сы, который двигался медленно. Из труб суденышек валил черный дым. Сань смотрел, как парусник с мачтой, покрытой зарубками, постепенно тонул во мраке. Порвалась последняя нить, связывавшая его с родной страной.

Сань глянул на звездное небо. Оно было не такое, как раньше. Созвездия те же, но они как бы сместились.

Именно теперь он вполне осознал, что такое быть одиноким, брошенным даже звездами над головой.

— Куда нас везут? — шепотом спросил Го Сы.

— Не знаю.

На берегу они невольно схватились друг за друга, чтобы не упасть. Так долго пробыли на корабле, что едва удерживали равновесие на твердой земле.

Их втолкнули в темное помещение, провонявшее кошачьей мочой и страхом. Вошел китаец, одетый как белые. Рядом с ним еще два китайца с яркими керосиновыми лампами.

— Заночуете здесь, — сказал белый китаец. — Завтра поедете дальше. Выходить не пытайтесь. Поднимете шум, придется завязать вам рты. А если и тогда не уйметесь, отрежу язык. — Он показал нож, ярко блеснувший в свете ламп. — Слушайтесь меня, и все будет хорошо. Иначе вам несдобровать. Мои собаки любят человечьи языки. — Он спрятал нож за пояс. — Завтра вас накормят. Все будет хорошо. Скоро начнете работать. Кто справится, тот однажды вернется за море с большим богатством.

Он ушел вместе со своими людьми. Никто из теснившихся в потемках не посмел сказать ни слова. Сань шепнул Го Сы, что сейчас лучше всего поспать. Что бы ни ожидало их завтра, потребуются силы.

Сань долго лежал без сна рядом с братом, который сразу уснул. Вокруг слышались в темноте тревожные вздохи спящих и бодрствующих. Он припал ухом к холодной стене, стараясь уловить хоть какие-нибудь звуки снаружи. Но стена, толстая, глухая, не пропускала звуков.

— Ты должен забрать нас, — сказал он брату У прямо во тьму. — Хоть ты и умер, ты единственный остался в Китае.

На следующий день их погрузили в фургоны, запряженные лошадьми, и повезли прочь из города, которого они так и не увидели. Только когда фургоны выехали на сухую песчаную равнину, местами поросшую низким кустарником, всадники, вооруженные ружьями, сняли с повозок брезент.

Светило солнце, но было холодно. Сань видел, что повозки тянулись длинным извилистым караваном. Вдали виднелся горный кряж.

— Куда нас везут? — спросил Го Сы.

— Не знаю. Я же сказал тебе — не спрашивать. Отвечу, когда смогу.

Путь к горам занял несколько дней. Ночами они спали под повозками, поставленными в круг.

День ото дня холодало. Сань часто спрашивал себя, не суждено ли им с братом насмерть замерзнуть.

Лед угнездился у него внутри. Тяжелая, испуганная ледяная сердцевина.

 

13

9 марта 1864 года Го Сы и Сань начали врубаться в гору, которая была помехой железной дороге, что протянется через весь Североамериканский континент.

Стояла одна из самых студеных зим, какие помнила Невада, дни были до того холодные, что казалось, дышишь ледяными кристаллами, а не воздухом.

Сань и Го Сы до сих пор работали западнее, где готовить почву и класть рельсы было полегче. Их привезли туда в конце октября, прямо с судна. Вместе со многими другими, доставленными в цепях из Кантона, их встретили китайцы, которые отрезали себе косы, надели платье белых, нацепили на грудь часовые цепочки. Братьев принял человек, носивший, как и они, фамилию Ван. Сань до смерти перепугался, когда Го Сы, обычно не говоривший ни слова, открыл рот и запротестовал:

— На нас напали, связали и погрузили в трюм. Мы вовсе не хотели ехать сюда!

Сань думал, что долгое путешествие наконец-то закончилось. Человек, стоящий перед ними, ни в коем случае не потерпит таких резких слов. Наверняка достанет из-за пояса оружие и пристрелит их обоих.

Но Сань ошибся. Ван захохотал, словно Го Сы сказал что-то ужасно смешное.

— Вы просто собаки, — сказал Ван. — Цзы прислал мне говорящих собак. Вы моя собственность, пока не заплатите за переезд через океан, за прокорм и проезд сюда из Сан-Франциско. Отработаете сполна все мои расходы. Через три года можете делать что угодно. Но до тех пор вы мои. Здесь кругом пустыня, бежать некуда. К тому же волки, медведи и индейцы, которые мигом перережут вам горло, снимут скальп и выпьют мозги, как сырые яйца. А если вы все-таки попытаетесь бежать, у меня есть настоящие собаки-ищейки, которые вас выследят. Тогда не миновать кнута, и работать придется лишний год. Теперь вы знаете, что вас ждет.

Сань смотрел на мужчин за спиной Вана. У каждого собака на поводке и ружье в руках. Странно, белые мужчины с густыми бородами готовы повиноваться приказам китайца. Да, они оказались в стране, ничем не похожей на Китай.

Поселили их в палаточном лагере, в глубокой ложбине, где протекал ручей. По одну его сторону размещались рабочие-китайцы, по другую — ирландцы, немцы и прочие европейцы. Отношения между двумя лагерями были весьма напряженные. Ручей был границей, которую китайцы без нужды не переступали. Ирландцы, часто пьяные, кричали им бранные слова и бросали на китайскую сторону камни. Сань и Го Сы не понимали, что они кричат. Но камни-то бросают неспроста. Наверно, и слова такие же грубые, как камни.

Жили они в палатке с двенадцатью другими китайцами. Не с теми, что были на судне. Сань предполагал, что Ван перемешал новичков с теми, кто давно трудился на строительстве железной дороги, чтобы их посвятили в здешние законы и правила. В маленькой палатке царила теснота. Спали они, притиснувшись друг к другу. Так было теплее, но вместе с тем возникало парализующее чувство, что нельзя пошевелиться, что ты связан.

Распоряжался в палатке некий Сюй. Тощий, с гнилыми зубами, но весьма уважаемый. Именно Сюй указал Саню и Го Сы места для сна. Спросил, откуда они родом, на каком судне прибыли, только о себе не сказал ни слова. Соседом Саня оказался человек по имени Хао, он рассказал, что Сюй здесь уже несколько лет, с самого начала строительства. Он приехал в Америку в начале 1850-х и сперва работал на золотых приисках. По слухам, намыть в реках золота ему не посчастливилось. Тогда он купил старую хибару, где когда-то жили удачливые старатели. Никто не понимал, зачем Сюй выложил двадцать пять долларов за дом, где жить совершенно невозможно. Но Сюй тщательно собрал с пола всю пыль. Потом снял гнилые половицы и собрал землю из-под дома. А в итоге намыл столько просыпанного золотого песка, что смог вернуться в Сан-Франциско с небольшим капиталом. Он решил уехать в Кантон и даже купил билет на пароход. Но пока ждал рейса, наведался в иные из игорных залов, где китайцы проводили так много времени. Играл и проигрывал. В конце концов спустил и билет. Вот тогда-то он и связался с «Сентрал Пасифик» и стал одним из первых китайцев, принятых на работу.

Все это рассказал Хао. Как он разузнал столько подробностей, невзирая на молчание Сюя, Сань так и не выяснил. Но Хао твердил, что это чистая правда.

Сюй говорил по-английски. Через него братья узнали, что кричали из-за ручья, разделявшего палаточные лагеря. Сюй презрительно отзывался о людях с того берега.

— Они обзывают нас chinks, китаёзы. Это очень пренебрежительное слово. А ирландцы, когда напьются, обзывают нас pigs, то бишь дунь фэнь-яо, свиньи.

— Почему они нас не любят? — спросил Сань.

— Мы лучше работаем, — ответил Сюй. — Старательнее, не пьем, не убегаем. Вдобавок у нас желтая кожа и раскосые глаза. Им не нравятся люди, которые выглядят иначе, нежели они.

Каждое утро Сань и Го Сы с фонарями в руках карабкались вверх по скользкой тропе, что вела из ложбины. Случалось, кто-нибудь, оскользнувшись на обледенелой тропе, падал на дно. Двое мужчин, повредившие себе ноги, помогали теперь готовить еду, которую братья ели, вернувшись после долгого рабочего дня. Китайцы и обитатели другого берега работали поодаль друг от друга. И в ложбину спускались разными тропами, и работали порознь. Десятники все время следили, чтобы они не приближались друг к другу. Иногда прямо в ручье случались драки меж китайцами, вооруженными палками, и ирландцами, у которых были ножи. Тогда съезжались конные надзиратели, разнимали их. Порой в таких драках случались и убийства. Китаец, раскроивший череп ирландцу, был застрелен, ирландца, который пырнул ножом китайца, уволокли в цепях. Сюй твердил обитателям палатки, чтобы они не лезли в драки и не бросали камни. Все время напоминал, что они лишь гости в этой стране.

— Нам надо ждать, — говорил Сюй. — Однажды они поймут, что без нас, китайцев, им никогда не построить железную дорогу. Однажды все переменится.

Позднее, когда они лежали в палатке, Го Сы шепотом спросил, что, собственно, Сюй имел в виду. Но Сань не мог толком ему ответить.

С побережья их перевезли в сухие места, где солнце светило все холоднее. Когда Сюй криком будил их, приходилось спешить, чтобы всесильные десятники не злились и не заставляли их работать дольше обычных двенадцати часов. Холод стоял невыносимый. Почти ежедневно шел снег.

Временами они мельком видели грозного Вана, который сказал, что они его собственность. Он вырастал как из-под земли и так же мгновенно исчезал.

Братья сооружали насыпь, на которой укладывали шпалы и рельсы. Повсюду горели костры, чтобы работать не впотьмах, а заодно и отогреть скованную морозом землю. И над ними постоянно надзирали верховые десятники, белые мужчины с ружьями, в волчьих шубах и шляпах, обмотанных для тепла шарфами. Сюй научил братьев всегда, на любой вопрос, отвечать yes, boss, даже если непонятно, что он сказал.

Костры горели в нескольких километрах. Там ирландцы клали шпалы и рельсы. Иногда доносились гудки паровозов, выпускавших пары. Саню и Го Сы эти исполинские черные тягачи казались драконами. Хотя в рассказах матери огнедышащие чудовища были яркими, красочными, она наверняка все же имела в виду этих вот черных, блестящих гигантов.

Уставали они невообразимо. Когда долгий день подходил к концу, у них едва хватало сил дотащиться обратно в лощину, поесть и рухнуть на свое место в палатке. Сань упорно заставлял Го Сы умываться холодной водой. Сам он испытывал отвращение, если был грязен. К своему удивлению, он почти всегда был один у холодного ручья, обнаженный до пояса и дрожащий. Мылись только вновь прибывшие. От тяжелой работы стремление к чистоте убывало. И в итоге настал день, когда он и сам рухнул спать не умывшись. Лежал в палатке и чуял вонь немытых тел. Ему казалось, он тоже медленно превращается в существо без достоинства, без мечтаний и тоски. В полузабытьи он видел отца с матерью и думал, что ад на родине сменился адом на чужбине. Их заставляли надрываться как рабов, даже родителям так не доставалось. К этому ли они стремились, отправившись в Кантон? Неужто для бедняка нет выхода из нищеты?

В этот вечер, перед тем как уснуть, Сань решил, что единственная возможность выжить — это побег. Каждый день он видел, как кто-нибудь из полуголодных рабочих падал и его уносили.

На другой день он сказал о своем плане Хао, который лежал рядом и задумчиво выслушал его.

— Америка — большая страна, — ответил Хао. — Но не настолько большая, чтобы китаец, как ты или твой брат, сумел скрыться. Если ты говоришь серьезно, то бежать тебе придется до самого Китая. Иначе вас рано или поздно поймают. А что тогда будет, тебе известно.

Сань долго размышлял над словами Хао. Пока что не время бежать или сообщать Го Сы о плане, который он вынашивает.

На исходе февраля в пустыне разразилась сильнейшая снежная буря. За двенадцать часов образовались метровые сугробы. Когда ненастье утихло, ударил мороз. Утром 1 марта 1864 года им пришлось откапываться от снега. Ирландцам на другом берегу замерзшего ручья досталось меньше, поскольку их палатки стояли с подветренной стороны. И теперь они насмехались над китайцами, которые усиливались откопать из сугробов свои палатки и тропинки, ведущие из лощины наверх.

Нам ничего не достается даром, думал Сань. Даже снег к нам несправедлив.

Он видел, что Го Сы очень устал, порой он едва мог поднять лопату. Но Сань решился. Прежде чем у белых вновь настанет новый год, им необходимо помогать друг другу выжить.

В марте на строительство привезли первых чернокожих. Они поставили свои палатки на китайской стороне. Никогда раньше братья не видали черных людей. Одежда у них была рваная, и мерзли они еще сильнее всех прочих. Многие умерли в первое время на насыпи и в лощине. От слабости они падали в темноте, и нашли их лишь гораздо позже, когда снег весной начал таять. К черным относились еще хуже, чем к китайцам, называли их ниггерами, то бишь черномазыми, и произносили это слово даже с большим презрением, чем китаёза. Сюй, всегда проповедовавший сдержанность в отзывах о других людях на стройке, и тот выказывал черным откровенное пренебрежение.

— Белые зовут их падшими ангелами, — сказал Сюй. — Ниггеры — бездушные животные, которых никому не жалко, если они умирают. Вместо мозгов у них гниющие комья мяса.

Го Сы начал плевать вслед черным, когда смены рабочих иной раз встречались. Самому Саню было оскорбительно видеть, что есть такие, с кем обращаются еще хуже, чем с ним. Он строго приказал брату прекратить.

Необычайно сильный холод словно железом сковал лощину и железнодорожную насыпь. Однажды вечером, когда они, тесно сгрудившись вокруг костра, кое-как разгонявшего стужу, сидели и ели, Сюй сообщил, что завтра они переберутся в другой лагерь, к новому месту работы возле горы, в которой надо пробить туннель. Утром, уходя, все должны собрать свои одеяла, чашки и палочки для еды.

Наутро они рано пустились в дорогу. Сань не мог припомнить такого жуткого холода. Он велел Го Сы идти впереди, хотел проследить, чтобы брат не упал и не остался лежать. Они шагали вдоль насыпи и дошли до места, где рельсы кончались, а дальше, в нескольких сотнях метров, кончалась и насыпь. Сюй все время их понукал. Неверный свет фонарей едва разгонял темноту. Теперь Сань уже знал, что они находятся совсем близко от гор, которые у белых называются Сьерра-Невада. Здесь они будут пробивать проходы и туннели, чтобы железная дорога двигалась дальше.

Возле самой низкой горной гряды Сюй остановился. Там стояли палатки и горели костры. Люди, проделавшие долгий путь от ложбины, подковыляли поближе к огню. Сань опустился на колени, протянул к теплу закоченевшие, обмотанные тряпками руки. В тот же миг за спиной раздался окрик. Он обернулся — белый мужчина с волосами до плеч, лицо обмотано шарфом, точь-в-точь бандит в маске. В руках ружье. Одет в шубу, с меховой шапки свисает лисий хвост. Его глаза напомнили Саню, как на него смотрел Цзы.

Внезапно белый вскинул ружье и не глядя пальнул в темноту. Люди у костров съежились.

— Вставайте! — крикнул Сюй. — Обнажите головы!

Сань удивленно глянул на него. Неужто придется снять шапки, набитые сеном и тряпками?

— Шапки долой! — опять крикнул Сюй, который, похоже, боялся человека с ружьем. — Живо!

Сань снял шапку, кивком велел Го Сы сделать то же. Мужчина с ружьем стянул шарф с лица. Под носом у него оказались густые усы. Стоял он в нескольких метрах, но Сань учуял запах спиртного. И немедля насторожился. От белых, которые пахли выпивкой, можно ожидать чего угодно, не то что от трезвых.

Человек заговорил высоким, пронзительным голосом. На слух прямо как злющая баба. Сюй изо всех сил старался перевести его слова.

— Шапки вы сняли, чтобы лучше слышать, — сказал Сюй почти таким же пронзительным голосом, как человек с ружьем. — Ваши уши так заросли грязью, что иначе вы не услышите. Меня зовут Я.А. Но вы должны называть меня только Босс. И, обращаясь ко мне, обязаны снимать шапки. Всегда отвечаете на мои вопросы, сами ни о чем не спрашиваете. Ясно?

Сань вместе с остальными согласно забормотал. Очевидно, этот человек не любит китайцев.

Я.А. меж тем продолжал кричать:

— Перед вами каменная стена. Вы должны разрубить эту гору надвое, чтобы продолжить постройку железной дороги. Вас выбрали потому, что вы доказали свою старательность. Здесь не годятся ни паршивые черномазые, ни пропойцы-ирландцы. С горой совладают только китайцы. Поэтому вы здесь. И я тоже здесь, чтобы следить за вашей работой. Кто не будет трудиться изо всех сил, окажется ленив, проклянет тот день, когда родился на свет. Ясно? Отвечайте! Все до одного! Потом можете надеть шапки. Кирки возьмете у Брауна, который в полнолуние сходит с ума и ест китайцев сырьем. В другое время он кроток как ягненок.

Все ответили бормотанием.

Начало светать, когда они, вооружившись кирками, стояли возле каменной стены, почти отвесно уходившей ввысь. Изо рта у всех валил пар. Я.А. на минуту отдал ружье Брауну, взял кирку и сделал внизу стены две зарубки. Сань прикинул, что ширина прохода, который им надо пробить, составляет без малого метров восемь.

Вокруг ни упавших глыб, ни куч щебня. Гора будет здорово сопротивляться. Каждый осколок, какой удастся отколоть, потребует неимоверных усилий, не сравнимых ни с чем знакомым по прежним временам.

Чем-то они прогневили богов, вот те и послали им этакое испытание. Надо пробиться сквозь гору, чтобы стать свободными людьми, а не презренными «китаёзами» в американской пустыне.

Саня охватило огромное, безмерное отчаяние. Только одно придавало ему силы — мысль, что однажды он и Го Сы убегут отсюда.

Он попробовал представить себе, что гора — это на самом деле стена, отделяющая его от Китая. Несколько метров в глубь — и мороз исчезнет. Там цветут вишни.

Тем утром они начали врубаться в твердую скалу. Новый начальник надзирал за ними, как хищная птица. Даже когда он поворачивался спиной, словно бы все равно видел, если кто на секунду перестал орудовать киркой. Кулаки он обмотал ремнями, которые рассекали кожу на лице провинившегося бедолаги. Уже через несколько дней все люто возненавидели этого человека, который не расставался с ружьем и никогда не говорил доброго слова. Спали и видели убить его. Сань размышлял, какие отношения связывают Я.А. и Вана. Ван — хозяин Я.А. или наоборот?

Я.А. был вроде как заодно с горой, которая лишь с огромным трудом позволяла вырубить из гранита осколок, маленький, как слеза или пучок волос. Целый месяц минул, пока они вырубили углубление по указанным размерам. К тому времени один из них умер. Ночью бесшумно поднялся и выполз из палатки. Разделся донага и лег в снег умирать. Обнаружив мертвого китайца, Я.А. взбеленился.

— Оплакивать самоубийцу вы не будете! — кричал он своим пронзительным голосом. — Плачьте о том, что теперь вам придется долбить стену еще и за него.

Вечером, когда они вернулись к палаткам, тела там уже не было.

Спустя несколько дней они начали взрывать скалу нитроглицерином. Морозы тогда успели ослабеть. В рабочей команде нашлись двое — Цзянь и Бин, — раньше имевшие дело с этим опасным веществом. Их поднимали в корзинах наверх, где оба осторожно заливали нитроглицерин в трещины. Потом поджигали запальный шнур, корзины спешно спускали вниз, и все бросались в укрытие. Несколько раз Цзянь и Бин едва успевали спуститься. Как-то утром одна корзина застряла на пути вниз. Бин выпрыгнул и, упав на камни, повредил ногу. На другой день он вновь сидел в корзине.

Ходили слухи, что Цзянь и Бин получали дополнительную плату. Не то чтобы кто-то давал им деньги, тем паче Я.А. Но оставшееся время отработки за билеты сокращалось. Правда, никто не рвался на их место в корзинах.

Однажды утром в середине мая случилось то, чего все боялись. Один из зарядов, установленных Цзянем, не взорвался. Обычно ждали целый час — вдруг взрыв все-таки состоится. Если нет, присоединяли новый шнур и делали новую попытку. Но в тот день прискакал Я.А., и ждать он вовсе не собирался. Приказал Цзяню и Бину сей же час подняться наверх и установить новый запал. Цзянь попробовал объяснить, что необходимо еще подождать. Я.А. не слушал, спешился и кулаком вмазал обоим по лицу. Сань слышал, как хрустнули челюсти и переносицы. Я.А. самолично запихал их в корзины и приказал Сюю шевелиться, тянуть корзины наверх, пока он не загнал всех в снег подыхать. В полуобморочном состоянии взрывников отправили к шпурам. Я.А., решив, что китайцы чересчур медлительны, пальнул из ружья в воздух.

Что пошло не так, никому не известно. Только нитроглицерин вдруг рванул, и обе корзины вместе с людьми разнесло в клочья. Останки собрать было невозможно. Но Я.А. велел принести новые корзины и веревки. Сань оказался одним из тех, кого он назначил взрывниками. Сюй показал ему, как надо обращаться с нитроглицерином, хотя сам никогда заряды не ставил.

Дрожащего от страха Саня подняли наверх по скале. Он не сомневался, что умрет. Но когда корзину вновь опустили наземь, сумел добежать до укрытия, а взрыв произошел как полагается.

Той ночью Сань рассказал Го Сы про свой план. Что бы ни ожидало их в пустыне, хуже, чем теперь, не будет. Они убегут и не остановятся, пока не доберутся до Китая.

Ушли они четыре недели спустя. Ночью бесшумно покинули палатку, двинулись вдоль насыпи, украли двух лошадей, привязанных возле склада рельсов, и поскакали на запад. Только когда отъехали достаточно далеко от Сьерра-Невады, позволили себе отдохнуть несколько часов у костра и двинулись дальше. Выехали к реке и, чтобы скрыть следы, пустили лошадей по воде.

Часто они останавливались, смотрели назад. Но вокруг не было ни души. Никто их не преследовал.

Мало-помалу Сань начал верить, что, возможно, они все-таки сумеют вернуться домой. Но надежда была хрупка. Он не смел на нее положиться.

 

14

Саню снилось, что каждая шпала, лежащая на насыпи под рельсами, — это человечье ребро, может, его собственное. Он чувствовал, как грудь западает, а воздух в легкие не идет. Пытался вырваться из-под тяжести, расплющивающей тело, и не мог.

Сань открыл глаза. Го Сы во сне навалился на него, стремясь согреться. Он осторожно спихнул брата в сторону, укрыл одеялом. Сел, размял онемевшее тело, подложил дров в костер, разложенный между камнями.

Он поднес руки к огню. Пошла третья ночь с тех пор, как они сбежали от горы и от грозных начальников — Вана и Я.А. Сань не забыл слова Вана о том, что ждет дерзнувших сбежать. Они обречены работать в горе столько, что едва ли смогут выжить.

Погони пока вроде бы нет. Сань подозревал, что начальники решат, что у них не хватит ума красть лошадей. Обычно лошадей уводили бродившие по округе разбойничьи шайки, а их, беглецов, искали в ближайших окрестностях.

Но у них возникла серьезная проблема. Одна из лошадей накануне пала. Та, на которой ехал Сань, маленький индейский пони, вроде бы не менее выносливый, чем пегая, на которой скакал Го Сы. Пони вдруг споткнулся и рухнул наземь. Мгновенная смерть. Сань ничего не знал о лошадях и подумал, что у пони остановилось сердце, как иной раз случается с людьми.

Они бросили пони и продолжили путь, срезав с хребта большой кусок конины. Чтобы сбить с толку погоню, взяли больше прежнего к югу. Несколько сот метров Сань шел следом за Го Сы, таща за собой деревяшки и заметая следы.

В сумерках они сделали остановку, поджарили мясо и наелись до отвала. Оставшегося мяса, по расчетам Саня, должно хватить еще на три дня.

Сань не знал, где они находятся, далеко ли до моря и гавани с множеством кораблей. С лошадьми они могли отъехать от гор на большое расстояние. Но с одной лошадью, которой не поднять двоих, переходы резко сократятся.

Сань прижался к Го Сы, чтобы согреться. Вдали слышалось тявканье — не то лисы, не то шакалы.

Разбудил его грохот, от которого едва не лопнула голова. Открыл глаза, чувствуя страшную боль в левом ухе, и увидел прямо перед собой лицо, которое все это время так боялся увидеть снова. Было еще темно, хотя рассвет уже озарил далекую Сьерра-Неваду. Над ним стоял Я.А. с дымящимся ружьем в руках. Он выстрелил возле самого уха Саня.

Я.А. был не один. С Брауном и несколькими индейцами, которые держали на сворке собак-ищеек. Я.А. отдал ружье Брауну и достал револьвер. Направил его в голову Саня. Потом слегка отвел ствол в сторону, и пуля просвистела возле правого уха Саня. Поднимаясь, Сань видел, что Я.А. кричит, но не слышал ни слова. В ушах стоял оглушительный гул. Я.А. прицелился в голову Го Сы. Сань видел ужас на лице брата, но ничего сделать не мог. Два выстрела, по одному возле каждого уха. Сань видел, как от боли глаза брата наполнились слезами.

Бегство кончилось. Браун накинул обоим на шею веревочные петли, руки связал за спиной. И начался обратный путь на восток. Сань знал, что теперь ему и Го Сы выпадет самая опасная работа, если только Ван не прикажет их повесить. Пощады им ждать неоткуда. Схваченные беглецы были ниже всех, кто работал на строительстве железной дороги. Утрачивали последние крохи человеческого достоинства. Им доставался лишь непосильный труд до самой смерти.

В первый вечер, когда разбили лагерь, слух ни у Саня, ни у Го Сы еще не восстановился. В голове у обоих стоял гул. Сань старался перехватить взгляд Го Сы, подбодрить его. Но глаза Го Сы были мертвы. Сань понимал: ему понадобятся все силы, чтобы поддержать в нем жизнь. Он никогда себе не простит, если даст брату умереть. Его по-прежнему мучило чувство вины за гибель У.

По возвращении к горе Я.А. утром поставил беглецов перед шеренгой рабочих. Руки у обоих оставались связаны за спиной, на шее — петля. Сань поискал глазами Вана, но не нашел. Слух не вернулся, и они могли только догадываться, что говорил Я.А., сидя верхом на лошади. Закончив свою речь, он спешился и кулаком отвесил Саню и Го Сы по лицу. Сань не устоял на ногах, упал. И на миг ему показалось, что он больше никогда не встанет.

Однако в конце концов он поднялся на ноги. Еще раз.

После неудачного побега все произошло так, как предвидел Сань. Их не повесили. Но всякий раз, когда упрямую гору взрывали нитроглицерином, в Корзинах Смерти — так их прозвали работяги-китайцы — поднимали наверх его и Го Сы. Даже месяц спустя братья все еще плохо слышали. Сань уже решил, что обречен до самой смерти жить с глухим шумом в голове. Тому, кто о чем-то его спрашивал, волей-неволей приходилось чуть ли не кричать.

В горы пришло лето, долгое, сухое, жаркое. Каждое утро они либо орудовали кирками, либо готовили корзины, чтобы поднять наверх смертельно опасную взрывчатку. С бесконечным трудом пробивались в гору, долбили каменный монолит, который без усилий не уступал ни миллиметра. Что ни утро, Сань знать не знал, как сумеет выдержать еще день.

Он ненавидел Я.А. И ненависть росла день ото дня. Хуже всего была не физическая жестокость, даже не каждодневные подъемы и спуски в смертельно опасных корзинах. Ненависть Саня проснулась, когда их выставили перед другими с петлями на шее, как скотину.

— Я убью этого человека, — сказал Сань брату. — Не покину гору, не убив его. Его и всех таких, как он.

— Значит, тогда мы и сами умрем, — сказал Го Сы. — Нас повесят. Убить белого босса — значит затянуть петлю на собственной шее.

Но Сань стоял на своем:

— Я убью его, когда придет время. Не раньше. Но убью.

Летний зной словно бы становился все сильнее. Под палящим солнцем они трудились с раннего утра до далеких сумерек. Рабочий день увеличился, когда дни стали длиннее. Нескольких рабочих сразил солнечный удар, несколько человек умерли от переутомления. Но всегда находились новые китайцы, занимавшие место умерших.

Их привозили в бесконечных вереницах фургонов. Каждый раз, когда вновь прибывшие подходили к палатке, их засыпали вопросами. Откуда они, на каких судах приплыли? Жажда узнать новости из Китая не иссякала никогда. Однажды Сань проснулся от внезапного крика, за которым последовал целый каскад слов. Выйдя из палатки, он увидел, как какой-то мужчина гладит одного из новичков по плечам, по голове, по груди. Оказалось, это его двоюродный брат, он-то и вызвал такую бурю радости.

Выходит, бывает и такое, подумал Сань. Семьи могут воссоединиться.

Он с грустью думал об У, который никогда не вылезет из фургона, не протянет к ним руки.

Слух у обоих наконец-то улучшился. Вечерами Сань и Го Сы разговаривали между собой, словно у них осталось совсем мало времени, словно скоро один из них умрет.

В эти летние месяцы Я.А. свалился в горячке и на строительстве не появлялся. Однажды утром пришел Браун и сказал, что, пока босса нет, братья будут не единственными, кто поднимается наверх в Корзинах Смерти. Он не стал объяснять, почему решил избавить их от опасной работы. Может, потому, что Я.А. зачастую обходился с Брауном так же пренебрежительно, как с китайцами. Осторожно Сань начал сближаться с Брауном. Старался действовать так, чтобы не возникало впечатления, будто он ищет для себя выгоды. Иначе только вызовет досаду у других рабочих. Сань давно усвоил, что среди бедняков и угнетенных нет места великодушию. Каждый думал только о себе. Здесь, в горе, нет справедливости, есть только мучения, которые всяк пытался на свой лад мало-мальски смягчить.

Сань дивился, что люди с красновато-смуглой кожей и длинными черными волосами, которые они часто украшали перьями, внешне похожи на него самого. Их разделял океан, и все же они могли бы быть братьями. Сходная форма лица, раскосые глаза. Но о чем они думают, Сань не знал.

Как-то вечером он спросил об этом у Брауна, немного понимавшего по-китайски.

— Индейцы нас ненавидят, — ответил тот. — Как и вы. Это единственное сходство, какое я вижу.

— Однако они нас стерегут.

— Мы их кормим. Даем им ружья. Позволяем им стоять ступенькой выше вас. Они воображают, будто имеют власть. А на самом деле такие же рабы, как и все остальные.

— Все?

Браун покачал головой. На последний вопрос Сань ответа не получил.

Они сидели в темноте. Временами огонек в трубках разгорался, освещая лица. Браун отдал Саню свою старую трубку и подарил табаку. Сань все время держался начеку, неизвестно ведь, что Браун захочет получить взамен. Возможно, ему просто нужна компания, нужно нарушить огромное одиночество пустыни, с боссом-то теперь не потолкуешь.

В конце концов Сань рискнул спросить про Я.А.

Кто этот человек, который не успокоился, пока не выследил беглецов, не схватил их и не оглушил пальбой из ружья? Кто этот человек, которому доставляет удовольствие мучить других?

— Кое-что я слыхал, — отозвался Браун, прикусив мундштук трубки. — Но правда это или нет, не знаю. В один прекрасный день он явился к богачам из Сан-Франциско, которые вложили деньги в эту железную дорогу. Они наняли его надзирателем. Он выслеживал беглецов, используя и индейцев, и собак. Поэтому его сделали десятником. Но иногда, вот как с вами, он лично устраивает облаву на беглецов. Говорят, никто еще не сумел улизнуть от него, разве только те, что умерли в пустыне. Таким он отрубал руки и снимал скальпы, как индейцы, чтобы подтвердить, что смог их отыскать. Многие уверены, что он обладает сверхчеловеческой способностью. Индейцы считают, он видит в темноте. И потому дали ему прозвище Длинная Борода, Что Видит В Ночи.

Сань долго размышлял над тем, что услышал от Брауна.

— Он говорит не так, как ты. Слова у него звучат по-другому. Откуда он родом?

— Точно не знаю. Откуда-то из Европы. Из страны далеко на севере, так говорят. Может, из Швеции, не знаю.

— А сам он ничего не говорит?

— Нет, никогда. Может, он вовсе и не из северной страны.

— Англичанин?

Браун покачал головой:

— Он родом из преисподней. И наверняка однажды туда вернется.

Саню хотелось расспросить еще. Но Браун недовольно заворчал:

— Хватит о нем. Скоро он вернется. Горячка у него спадает, и вода уже задерживается в желудке. Когда он будет здесь, я не смогу помешать, и вы снова станете плясать со смертью в корзинах.

Через несколько дней Я.А. появился снова. Бледный и худой, но и более жестокий. В первый же день он до беспамятства избил двух китайцев, которые работали вместе с Санем и Го Сы, избил просто потому, что ему померещилось, будто они недостаточно вежливо поклонились, когда он подскакал. Я.А. был недоволен, как продвинулись работы в его отсутствие. Выбранил Брауна и заорал, что отныне все они будут работать еще больше. А кто не выполнит его требования, тех выгонят в пустыню, без пищи и воды.

На следующий день Я.А. снова засадил братьев в корзины. Поддержки от Брауна ждать не приходилось. Едва появился босс, тот снова скорчился, как побитая собака.

Опять они вкалывали в горе, взрывали и долбили, таскали камень и начали укладывать плотный песок там, где пролягут рельсы. С неимоверным трудом побеждали гору, метр за метром. Вдалеке видели дым паровозов, подвозивших рельсы, шпалы и людей. Скоро дорога подойдет к горе. Сань говорил Го Сы, что вроде как хищные звери пыхтят им прямо в затылок. Но братья никогда не упоминали, как долго еще сумеют подниматься в Корзинах Смерти. Станешь говорить о смерти, мигом ее накличешь. А молчание держит ее на расстоянии.

Настала осень. Паровозы подъезжали все ближе. Я.А. все чаще изрядно напивался. И тогда избивал каждого, кто попадался на пути. Иной раз он бывал настолько пьян, что засыпал прямо на лошади, упав ей на холку. Но хотя он и спал, его все равно боялись.

Ночами Саню иногда снилось, что гора снова зарастает. Проснувшись утром, они обнаружат, что впереди опять нетронутая стена, как в самом начале. Но гора потихоньку сдавалась. Они пробивались на восток, а безумный босс стоял у них за спиной.

Однажды утром братья увидели, как старый китаец совершенно спокойно вскарабкался на высокий горный карниз, бросился вниз и разбился. Никогда Саню не забыть достоинства, с каким этот человек покончил с жизнью.

Смерть постоянно бродила рядом. Один из рабочих раскроил себе голову киркой, другой ушел в пустыню и пропал. Я.А. послал за ним индейцев и собак, но его так и не нашли. Они могли выследить беглецов, но не того, кто ушел в пустыню умирать.

Однажды Браун собрал всех, кто работал на участке, который прозвали Адскими Воротами, и построил шеренгами. Прискакал Я.А., трезвый, в чистой одежде. Обычно от него разило потом и мочой, на сей раз он вымылся. Сидел на лошади, но не кричал:

— Сегодня у нас гости. Несколько джентльменов, финансирующих строительство дороги, прибудут сюда посмотреть, идет ли работа как полагается. Рассчитываю, что вы будете работать проворнее, чем раньше. Радостные возгласы и песни тоже отнюдь не возбраняются. Если к кому-нибудь обратятся, надо отвечать, что все хорошо. Хорошая работа, хорошая пища, хорошая палатка, и даже я хороший. Если кто не выполнит мои указания, ему очень не поздоровится, когда господа уедут, это я вам обещаю.

Несколько часов спустя прибыли посетители, в крытой повозке, под эскортом вооруженных мужчин в форме. Было их трое, все в черном, в высоких шляпах, все осторожно ступали по каменистой земле. Позади каждого — негр с зонтом, защищающим от солнца. Слуги-негры тоже в униформе. Сань и Го Сы как раз устанавливали заряды, когда явились посетители, отступившие подальше, меж тем как братья подожгли запальные шнуры и крикнули, чтобы корзины спускали вниз.

После взрыва один из господ в черном подошел к Саню, желая с ним поговорить. Рядом стоял китаец-переводчик. Сань увидел перед собой голубые глаза, дружелюбное лицо. Вопросы следовали один за другим, и голоса этот человек не повышал.

— Как вас зовут? Давно ли вы здесь?

— Сань. Один год.

— У вас опасная работа.

— Я делаю то, что велят.

Человек кивнул. Потом достал из кармана несколько монет, дал Саню:

— Поделитесь с вашим напарником по корзинам.

— Это мой брат Го Сы.

На миг человек словно бы огорчился:

— Брат?

— Да.

— На той же опасной работе?

— Да.

Тот задумчиво кивнул и дал Саню еще несколько монет. Потом отвернулся и пошел прочь. Сань подумал, что несколько коротких мгновений, когда человек в черном задавал ему вопросы, он был совершенно реальным. А теперь снова стал безымянным китайцем с киркой.

Когда повозка с тремя визитерами уехала, Я.А. спешился и потребовал у Саня полученные монеты.

— Золотые доллары, — сказал он. — Зачем они тебе?

Он спрятал деньги себе в карман и снова вскочил в седло.

— В гору, — сказал он, показывая на корзины. — Если б ты не сбежал, я, может, и оставил бы тебе деньги.

Сань горел ненавистью, которую едва мог сдержать. Наверно, в конце концов ему придется взорвать себя и этого ненавистного босса?

Работа в горе продолжалась. Осень шла к концу, ночи становились холоднее. И случилось то, чего Сань боялся. Го Сы захворал. Однажды утром проснулся от боли в животе. Едва успел выскочить из палатки и спустить штаны, как из него полило.

Поскольку остальные опасались, что его желудочная хворь перекинется и на них, его оставили в палатке одного. Сань приходил, поил его водой, а старый негр по имени Хосс смачивал ему лоб и убирал водянистую жижу, вытекавшую из него. Хосс так давно ходил за больными, что его словно бы ни одна хворь не брала. У него была всего одна рука, вторую он потерял в горе, когда каменная глыба едва не раздавила его. Единственной своей рукой он обмывал лоб Го Сы, дожидаясь, когда китаец умрет.

Внезапно у входа в палатку возник грозный босс. С отвращением взглянул на больного, лежащего в собственных испражнениях, и сказал:

— Ты собираешься подохнуть или нет?

Го Сы попытался сесть, но не смог.

— Мне нужна палатка, — продолжал Я.А. — Почему китайцы всегда помирают так долго?

В тот же вечер Хосс передал Саню слова босса. Они стояли возле палатки, где лежал и бредил Го Сы. В ужасе кричал, что кто-то идет по пустыне. Хосс пытался успокоить его. Он много раз сидел у смертного одра и знал, что такие видения — обычное дело у тех, кто скоро умрет. Странник приходил из пустыни за умирающим. Отец, бог, друг или жена.

Хосс сидел подле китайца, даже имени которого не знал. Да и не хотел знать. Тот, кому суждено умереть, в имени не нуждается.

Го Сы уходил. Сань ждал в полном отчаянии.

Дни делались все короче. Осень вот-вот сменится зимой.

Но случилось чудо — Го Сы выздоровел. Медленно, очень медленно, ни Сань, ни Хосс не смели поверить, однако как-то утром Го Сы поднялся на ноги. Смерть покинула его тело, не забрала его с собой.

В этот миг Сань твердо решил, что в один прекрасный день оба они вернутся в Китай. Что ни говори, их дом там, а не в пустыне.

Они выдюжат свой срок в горе, до того дня, когда исполнят рабский контракт и смогут делать что захотят. Вытерпят все мучения, каким их подвергают Я.А. и другие боссы. Даже Ван, который утверждал, что они его собственность, не сможет отменить это решение.

От болезней и несчастных случаев Сань никак не мог уберечь братьев. Но все эти годы старался оберегать Го Сы. Коли смерть на сей раз отпустила брата, вряд ли она сделает это снова.

Они опять работали в горе, долбили и взрывали проходы и туннели. Видели, как одних товарищей кромсал на куски коварный нитроглицерин, как другие кончали самоубийством или не выдерживали болезней, которые шли вслед за рельсами. Тень Я.А. неотступной мрачной угрозой нависала над их существованием, как тяжелая исполинская длань. Однажды он застрелил рабочего, который вызвал его недовольство, а не то заставлял слабых и больных выполнять самую опасную работу, просто чтобы от них избавиться.

Сань всегда прятался, когда Я.А. находился неподалеку. Ненависть, какую он питал к этому человеку, давала ему силы терпеть. Никогда он не простит Я.А. пренебрежение, какое тот выказал, когда Го Сы боролся со смертью.

Ведь это куда хуже битья, куда хуже всего, что можно себе представить.

Примерно через два года Ван прекратил свои визиты. И однажды до Саня дошел слух, что Вана якобы застрелил во время карточной игры какой-то человек, обвинивший его в шулерстве. Так ли, нет ли, Саню выяснить не удалось. Но Ван больше не приезжал. И еще через полгода он таки рискнул поверить, что это правда.

Ван умер.

Долго ли, коротко ли — их срок на строительстве подошел к концу, и они могли покинуть его как свободные люди. Все время, когда не работал и не спал, Сань пытался разузнать, как им вернуться в Кантон. Естественно было бы идти назад, на запад, в тот город, где они когда-то сошли с корабля. Но за несколько месяцев до освобождения Сань узнал, что белый человек по имени Сэмюэл Ачесон поведет обоз фургонов на восток. Ему нужен слуга, который будет готовить еду и стирать одежду, вдобавок он заплатит за работу. Ачесон сколотил состояние, старательствуя на Юконе, и сейчас собирался пересечь континент, чтобы проведать в Нью-Йорке сестру, единственную свою родственницу.

Ачесон согласился взять с собой Саня и Го Сы. Они не пожалеют, что отправились с ним. Сэмюэл Ачесон хорошо относился к людям независимо от цвета кожи.

Пересечь континент, одолеть бесконечные равнины и горы потребовало больше времени, чем предполагал Ачесон. Дважды он заболевал, и в течение нескольких месяцев обоз не трогался с места. Мучили Ачесона не телесные недуги, у него помрачался дух, и он прятался в палатке, пока тяжелая депрессия не отступала. Дважды в день Сань приносил в палатку еду и видел, как он лежит на койке, отвернувшись от мира.

Но оба раза Ачесон поправлялся, меланхолия оставила его, и долгое странствие продолжилось. Имея возможность путешествовать по железной дороге, Ачесон предпочел медлительных волов и неудобные фургоны.

В великой прерии Сань вечерами часто лежал, глядя в бескрайнее звездное небо. Искал отца с матерью и У — и не находил.

Наконец они добрались до Нью-Йорка, Ачесон встретился с сестрой, Сань получил заработанные деньги и начал искать судно, которое доставит их в Англию. Он знал, что иначе домой не попасть, потому что из Нью-Йорка не было прямого сообщения с Кантоном или Шанхаем. В итоге нашлись палубные места на судне, шедшем в Ливерпуль.

Меж тем настал март 1867 года. В то утро, когда они отчалили из Нью-Йорка, гавань окутывал густой туман. Лишь гудки туманных горнов доносились из белой мути. Сань и Го Сы стояли у поручней.

— Мы плывем домой, — сказал Го Сы.

— Да, — кивнул Сань, — домой.

В узле, где было все его достояние, лежал и палец Лю, завернутый в тряпицу. Из Америки он возвращался с поручением. И непременно его выполнит.

Часто Саню снился Я.А. Хотя они с Го Сы покинули гору, Я.А. по-прежнему присутствовал в их жизни.

Сань знал: что бы ни случилось, Я.А. никогда их не оставит. Никогда.

 

15

5 июля 1867 года братья сели на судно под названием «Нелли» и покинули Ливерпуль.

Вскоре Сань обнаружил, что китайцев на борту только двое — он и Го Сы. Поместились они на носу старого парусника, пахнущего гнилью. Места на «Нелли» были разграничены, как в Кантоне. Никаких стен, но пассажиры и так знали, где кому положено находиться. Все плыли к одной цели, но на чужую территорию никто не совался.

Еще когда судно стояло в гавани, Сань обратил внимание на двух молчаливых светловолосых пассажиров, которые регулярно преклоняли колени у борта и молились. Оба словно бы не замечали происходящего вокруг, не видели ни матросов, которые сновали на палубе, ни боцманов, которые понукали команду и выкрикивали приказы. Эти двое оставались погружены в свои молитвы, а потом снова вставали на ноги.

Неожиданно они вдруг повернулись к Саню и поклонились. Сань испуганно вздрогнул. Никогда белые люди не кланялись ему. Белые китайцам не кланяются, а бьют их. Он поспешно отошел туда, где спал рядом с Го Сы, и задумался: кто такие эти люди?

Ответа он не нашел. Их поведение казалось ему непостижимым.

Ближе к вечеру отдали швартовы, судно отбуксировали из гавани, подняли паруса. Дул свежий северный ветер. На хорошей скорости «Нелли» взяла курс на восток.

Сань стоял у поручней, прохладный ветер обвевал лицо. Теперь они с братом наконец-то плыли домой, завершая свое кругосветное путешествие. Главное — не захворать в пути. Что ждет их в Китае, Сань не знал. Не желал только снова впасть в беспросветную нищету.

Стоя на носу и чувствуя, как ветер бьет в лицо, Сань думал о Сунь На. Знал, что ее нет в живых, и все же почти как наяву представил себе, будто она стоит рядом. Но когда протянул к ней руку, только ветер пробежал у него между пальцами.

Через несколько дней после выхода в море светловолосые люди подошли к Саню. Вместе с ними был пожилой человек из корабельной команды, который говорил по-китайски. Сань испугался: наверно, он и Го Сы допустили какую-то оплошность. Но переводчик, мистер Мотт, объяснил, что эти двое — шведские миссионеры и направляются в Китай: мистер Эльгстранд и мистер Лудин.

Китайскую речь мистера Мотта понять было трудновато, но Сань и Го Сы кое-как уразумели, что молодые люди — священнослужители, посвятившие свою жизнь работе в христианской миссии в Китае. Направляются они в Фучжоу, чтобы создать там приход и начать обращение китайцев в истинную веру. Будут бороться с язычеством и указывать путь в Царство Божие, к истинной цели человеческого бытия.

Не могли бы Сань и Го Сы помочь этим господам освоить многотрудный китайский язык? Кой-какими небольшими познаниями они располагают, но готовы во время плавания потрудиться, чтобы во всеоружии ступить на китайский берег.

Сань задумался. Он не видел причин отказываться от денег, которые светловолосые люди предлагали за обучение. С деньгами вернуться легче.

Он поклонился.

— Для Го Сы и для меня большая радость — помочь господам проникнуть в китайский язык.

За дело взялись на следующий же день. Эльгстранд и Лудин хотели пригласить Саня и Го Сы в свою часть судна. Но Сань сказал «нет». Предпочел остаться на носовой палубе.

Учителем стал Сань. Го Сы обычно сидел рядом и слушал.

Шведские миссионеры обходились с братьями как с ровней. Много времени прошло, прежде чем недоверие Саня к их дружелюбности уменьшилось и наконец совсем исчезло. Он удивлялся, что едут они не затем, чтобы искать работу, и не затем, что были вынуждены уехать. Этими молодыми людьми двигало искреннее чувство и желание спасать души от вечной погибели. Эльгстранд и Лудин готовы жизнь отдать за свою веру. Эльгстранд был из крестьянской семьи, Лудин — из семьи священника, служившего в глуши. Они показали на карте, где родились и выросли. Рассказывали открыто, не утаивая своего простого происхождения.

Увидев карту мира, Сань понял, что путь, проделанный им и Го Сы, самый длинный, какой человек может проделать, не пересекая собственный след.

Прилежания Эльгстранду и Лудину было не занимать. Учились оба старательно и быстро. Когда судно миновало Бискайский залив, они установили расписание, согласно которому уроки проходили утром и к вечеру. Сань начал задавать вопросы об их вере и их Боге. Хотел понять то, чего не понял у матери. Она знать не знала о христианском Боге. Но молилась другим незримым высшим силам. Как человек может изъявлять готовность пожертвовать жизнью ради того, чтобы другие люди поверили в того Бога, какому поклоняется он сам?

Говорил чаще всего Эльгстранд. Самое важное в его рассуждениях сводилось к тому, что все люди грешники, но могут спастись и после смерти попасть в рай.

Сань думал о своих чувствах к Цзы, к Вану, который, к счастью, был мертв, и к Я.А., которого ненавидел как никого другого. Эльгстранд твердил, что христианский Бог считает самым страшным преступлением убийство человека.

Сань был неприятно поражен. Рассудок говорил ему, что Эльгстранд и Лудин явно не правы. Они все время толковали о том, что ждет после смерти, а не о том, как изменить жизнь человека, пока она продолжается.

Эльгстранд часто повторял, что все люди равны перед Господом, что все они бедные грешники. Однако у Саня в голове не укладывалось, что он сам, и Цзы, и Я.А. встретятся в день Страшного суда на равных условиях.

Он терзался огромными сомнениями. И одновременно дивился приветливости и словно бы беспредельному терпению, какие два молодых шведа выказывали ему и Го Сы. К тому же он заметил, что брат, часто беседовавший с Лудином наедине, радостно впитывает услышанное. Поэтому он никогда не вступал с Го Сы в споры по поводу его отношения к белому Богу.

Эльгстранд и Лудин делились с Санем и Го Сы своей пищей. Правда ли, нет ли — их рассказы о Боге, Сань не знал. Но не сомневался, что живут они именно так, как проповедуют.

После тридцати двух дней плавания «Нелли» зашла в гавань Капстадта пополнить запасы, а затем продолжила путь на юг. Когда они подошли к мысу Доброй Надежды, налетел сильный шторм. С зарифленными парусами «Нелли» четверо суток боролась с волнами. Сань ужасно боялся, что судно потонет, и видел, что команда тоже напугана. Спокойствие на борту сохраняли только Эльгстранд и Лудин. Или, по крайней мере, хорошо скрывали страх.

Если Сань испугался, то брат был охвачен паникой. Лудин сидел с ним, меж тем как огромные валы обрушивались на судно, грозя переломить корпус. Лудин так и сидел подле Го Сы, пока бушевала непогода. Когда шторм утих, Го Сы пал на колени и сказал, что уверовал в Бога, которого белые люди хотят открыть его китайским братьям.

Сань все больше восхищался миссионерами, которые так спокойно пережили шторм. Но не мог, как Го Сы, пасть на колени и молиться Богу, пока что слишком загадочному и ускользающему.

Они обогнули мыс Доброй Надежды и с попутным ветром шли через Индийский океан. Потеплело, ночевать на палубе стало полегче. Сань продолжал учительствовать, а Го Сы ежедневно уединялся с Лудином, и они вели тихие доверительные беседы.

Но о завтрашнем дне Сань ничего не знал. И Го Сы внезапно захворал. Однажды ночью он разбудил Саня и шепотом сообщил, что его рвет кровью. Бледный как полотно, он весь дрожал от озноба. Сань попросил вахтенного позвать миссионеров. Вахтенный, рожденный в Америке от черной матери и белого отца, долго смотрел на Го Сы:

— Я должен разбудить одного из этих господ, потому что нищий китаец истекает кровью?

— Если ты этого не сделаешь, они завтра тебя накажут.

Матрос наморщил лоб. Как этот нищий китайский кули смеет так разговаривать с членом команды? Правда, он знал, что миссионеры много времени проводили с Санем и Го Сы.

Матрос сходил за Эльгстрандом и Лудином. Они перенесли Го Сы в свою каюту, уложили на койку. В медицине, похоже, лучше разбирался Лудин. Он дал Го Сы несколько лекарств. Сань сидел на корточках у стены тесной каюты. Дрожащий огонек лампы бросал на стены тени. Судно слегка покачивалось на волнах.

Конец наступил очень быстро. На рассвете Го Сы умер. Прежде чем он испустил последний вздох, Эльгстранд и Лудин обещали, что он попадет к Богу, если покается в грехах и заявит о своей вере. Они держали Го Сы за руки, и все трое молились. Сань один сидел в углу. Не мог ничего поделать. Вот и второй брат покидает его. Но он не мог не видеть, что миссионеры даровали Го Сы покой и уверенность, каких у того никогда в жизни не было.

Сань толком не разобрал, что Го Сы сказал ему на прощание. Но догадывался, что брат хотел сказать, что умирать ему не страшно.

— Теперь я ухожу, — сказал Го Сы. — По водам, как человек, которого зовут Иисус. Ухожу в другой, лучший мир. Там ждет У. А когда-нибудь туда придешь и ты.

Когда Го Сы умер, Сань сидел, уткнувшись головой в колени и закрыв лицо руками. Эльгстранд и Лудин пробовали заговорить с ним, но он только покачал головой. Одиночество и бессилие, охватившие его, никому не прогнать.

Он воротился на свое место, на бак. Двое матросов зашили мертвого Го Сы в старую парусину, сунув в нее несколько ржавых заклепок для тяжести.

Эльгстранд сообщил Саню, что через два часа капитан совершит похоронный обряд.

— Я хочу побыть наедине с братом, — сказал Сань. — Незачем ему лежать на палубе перед тем, как упокоиться в море.

Эльгстранд и Лудин отнесли зашитое в парусину тело к себе в каюту и там оставили Саня одного. Он взял нож со столика, осторожно подпорол шов. Отрезал левую стопу Го Сы. Проследил, чтобы ни капли крови не попало на пол, обернул култышку тряпицей, в другую тряпицу завернул отрезанную стопу и спрятал под кофтой. Потом зашил распоротое отверстие. Никто не заметит, что парусину вскрывали.

Было у меня два брата, думал он. Мне полагалось о них заботиться. А единственное, что осталось, — эта вот ступня.

Капитан и команда собрались у поручней. Зашитое в парусину тело Го Сы поместили на доску, уложенную на козлы. Капитан обнажил голову. Прочел отрывок из Библии и запел псалом. Эльгстранд и Лудин подхватили ясными голосами. И в тот миг, когда капитан уже хотел сделать знак матросам поднять доску на поручни, Эльгстранд жестом остановил его.

— Этот простой китаец по имени Ван Го Сы перед смертью обрел спасение. Тело его скоро упокоится в морской пучине, но душа его свободно парит над нами. Помолимся Господу, который видит усопших и дарует их душам свободу. Аминь.

Капитан сделал знак матросам. Сань зажмурился. Словно издалека донесся всплеск, когда тело вошло в воду.

Сань вернулся на бак, где они с братом проводили время плавания. Он по-прежнему не мог осознать, что Го Сы умер. Именно тогда, когда его жизненная сила окрепла, в особенности благодаря встрече с миссионерами, он вдруг скончался от неведомой болезни.

Горе, думал Сань. Горе и страх перед жизнью — вот что в конце концов убило его. Не кашель, не горячка, не озноб.

Эльгстранд и Лудин пробовали утешить его. Но Сань сказал, что ему надо побыть одному.

В ночь после похорон Сань начал кровавую работу — принялся очищать ступню Го Сы от кожи, мышц и сухожилий. Инструментов у него не было, только ржавый костыль, найденный на палубе. Дело свое он делал в темноте, когда никто его не видел. То, что счищал, выбрасывал за борт. Очистив кости, досуха протер их тряпицей и спрятал в узел с вещами.

Следующую неделю он провел в одиночестве. В иные минуты у него мелькала мысль, что лучше всего было бы, пожалуй, прыгнуть под покровом ночи за борт и утопиться в океане. Но нет, надо отвезти на родину кости умершего брата.

Когда он снова начал занятия с миссионерами, его ни на миг не оставляла мысль, что эти люди значили для Го Сы. Брат ушел без крика, спокойно. Эльгстранд и Лудин дали ему то, что дается труднее всего, — мужество умереть.

Оставшиеся недели плавания — сперва до Явы, где «Нелли» вновь пополнила запасы, и, наконец, до Кантона — Сань подробно расспрашивал о Боге, который умел утешить умирающих и обетовал рай всем, что богатым, что бедным.

Однако ж решающий вопрос заключался в другом: почему Бог позволил Го Сы умереть, когда тот наконец был на пути домой, после всех лишений. Ни Эльгстранд, ни Лудин не смогли дать ему убедительного ответа. Пути христианского Бога неисповедимы, сказал Эльгстранд. Что это означает? Что жизнь, собственно, не что иное, как ожидание того, что будет потом? Что вера на самом деле загадка?

К Кантону Сань приближался, все больше погружаясь в задумчивость. Никогда ему не забыть, через что он прошел. Теперь надо выучиться писать, чтобы запечатлеть на бумаге пережитое вместе с умершими братьями с того утра, когда он обнаружил родителей висящими на дереве.

За несколько дней до появления на горизонте китайских берегов Эльгстранд и Лудин подсели к нему на палубе.

— Что ты собираешься делать, когда попадешь в Кантон? — спросил Лудин.

Сань покачал головой. У него не было ответа.

— Нам бы не хотелось лишиться тебя, — сказал Эльгстранд. — Мы так сблизились за время плавания. Без тебя наши познания в китайском были бы куда меньше. Может, поедешь с нами? Мы будем платить тебе, и ты будешь с нами, когда мы станем создавать большую христианскую общину, о которой мечтаем.

Сань долго молчал, прежде чем ответить. А когда принял решение, встал и дважды низко поклонился миссионерам.

Он поедет с ними. Возможно, однажды он приблизится к пониманию, озарившему последние дни Го Сы.

12 сентября 1867 года Сань сошел на кантонский берег. В узле у него лежали кости умершего брата и палец человека по имени Лю. Все, что осталось от долгого странствия.

На набережной он огляделся по сторонам. Искал Цзы или У? Ответить он не мог.

Два дня спустя он вместе с шведскими миссионерами отправился на плоскодонке в Фучжоу. Смотрел на пейзаж, медленно проплывавший мимо. Искал место, где похоронит останки Го Сы.

Он сделает это в одиночестве. Это касается только его, родителей и духов предков. Эльгстранд и Лудин едва ли одобрят, что он следует давним традициям.

Плоскодонка медленно скользила на север. У берегов распевали лягушки.

Сань был дома.

 

16

Однажды вечером осенью 1868 года Сань сел за столик, где горела стеариновая свеча. И начал тщательно выводить иероглифы — повесть о жизни трех братьев. Пять лет минуло с тех пор, как Цзы похитил его и Го Сы, и один год — после возвращения в Кантон с костями Го Сы в котомке. За этот год он добрался с Эльгстрандом и Лудином до Фучжоу, неотлучно находился при них как слуга и выучился писать, поскольку Лудин нанял ему учителя.

Снаружи бушевал ветер, а Сань сидел в своей комнате и записывал свою повесть. Слушал вой ветра, сжимал в пальцах кисточку и думал, что словно бы опять попал на одно из судов, на каких ему довелось плавать.

Только сейчас он, как ему казалось, начал осознавать масштабы случившегося. И решил вспоминать все подробности, ничего не упуская. Если недостанет иероглифов либо слов, всегда можно обратиться к учителю Пэю, который обещал помочь. Но предупредил, что Сань не должен затягивать. Пэй чуял, что земля тянет его к себе и жить ему осталось недолго.

Один вопрос преследовал Саня весь минувший год, с тех пор как они прибыли в Фучжоу и поселились в доме, который купили Эльгстранд и Лудин. Для кого он рассказывает свою историю? В свою деревню он никогда не вернется, а больше никто из людей знать про него не знает.

Не для кого ему писать. И все-таки он напишет. Если вправду существует Создатель, властвующий над живыми и мертвыми, Он проследит, чтобы написанное Санем попало в руки того, кто захочет прочесть.

Сань начал свои записки, медленно, с трудом, а ветер меж тем бушевал за стенами. Он тихонько покачивался на табурете, туда-сюда, туда-сюда. И вскоре комната обернулась судном, где пол качался под ногами.

На столе лежало несколько стопок бумаги. Подобно раку на речном дне, он задумал двигаться вспять, к той минуте, когда увидел своих родителей в петле, раскачивающихся на ветру. Начать же он хотел с поездки сюда, к месту, где находился сейчас. По времени она была ближе всего и в памяти виделась наиболее отчетливо.

Сойдя в Кантоне на берег, Эльгстранд и Лудин чувствовали и волнение, и страх. Беспорядочная людская толчея, чужие запахи и неспособность понять диалект, на котором говорили в городе, внушали им неуверенность. Их прибытия ожидал шведский миссионер по имени Томас Хамберг, который работал здесь для немецкого общества, занимавшегося распространением китайских переводов Библии. Хамберг принял их хорошо, поселил в принадлежавшем немцам доме, где у него были и контора, и жилье. Сань следовал за миссионерами, решив стать им безмолвным слугой. Распоряжался носильщиками багажа, стирал одежду миссионеров, приглядывал за ними во всякое время суток. Тихонько держась поодаль, он слушал все разговоры. Хамберг говорил по-китайски лучше, чем Эльгстранд и Лудин. Чтобы дать им попрактиковаться, он часто говорил с ними по-китайски. Сквозь приоткрытую дверь Сань слышал, как Хамберг расспрашивал Лудина, где они с ним познакомились. И с удивлением и обидой отметил, что Хамберг не советовал Лудину слишком доверять слуге-китайцу.

Впервые Сань услышал из уст миссионера недоброжелательные отзывы о китайцах. Однако решил, что ни Эльгстранд, ни Лудин не согласятся с Хамбергом. Они не такие.

После нескольких недель интенсивной подготовки они покинули Кантон, двинулись вдоль побережья, а затем вверх по реке Миньцзян к городу Белых Пагод, Фучжоу. Заботами Хамберга они получили рекомендательное письмо к самому важному городскому мандарину, который ранее благосклонно относился к христианским миссионерам. К своему удивлению, Сань увидел, как Эльгстранд и Лудин без колебаний пали ниц перед мандарином, уткнувшись лбом в пол. Чиновник позволил им действовать в городе, а после некоторых поисков они сумели купить недвижимость, подходящую для их целей, — обнесенную забором усадьбу с большим количеством построек.

В тот день, когда въехали в усадьбу, Эльгстранд и Лудин пали на колени и благословили это место, которое станет их будущим. Сань тоже стал на колени. Но благословений не произносил. Думал, что не отыскал пока, где похоронить кости Го Сы.

Прошло несколько месяцев, прежде чем он нашел место у реки, где вечернее солнце озаряло деревья, медленно погружая землю в сумрак. Сань приходил туда не раз и, сидя возле камня, испытывал великий покой. У подножия склона медленно несла свои воды река. Даже сейчас, осенью, у самого берега цвели цветы.

Здесь он сможет сидеть и беседовать с братьями. Здесь они будут подле него. Все вместе. Граница меж мертвыми и живыми сотрется.

Рано утром, никем не замеченный, он спустился к реке, выкопал глубокую яму и похоронил стопу Го Сы и палец Лю. Старательно засыпал яму землей, уничтожил ее следы и положил сверху камень, привезенный из долгого странствия через пустыни Америки.

Надо бы прочесть какую-нибудь молитву, перенятую у миссионеров. Но поскольку У, тоже как бы находившийся здесь, не знал Бога, к которому обращались такие молитвы, Сань просто назвал братьев по именам. Наделил их дух крыльями и отпустил на волю.

Эльгстранд и Лудин развили поразительно бурную деятельность. Сань проникался все большим уважением к их упорной способности сметать все препятствия и убеждать людей помочь им в создании миссии. Конечно, у них и деньги имелись. Такова была предпосылка работы. Эльгстранд договорился с английской компанией, чьи суда регулярно заходили в Фучжоу, прихватывать и денежные переводы из Швеции. Сань удивлялся, что миссионеры вроде бы совсем не опасаются воров, которые, не задумываясь, убьют их, чтобы завладеть их достоянием. Ночью Эльгстранд хранил деньги и векселя под подушкой. А когда его или Лудина поблизости не было, за все отвечал Сань.

Однажды Сань украдкой пересчитал деньги в небольшой кожаной сумке. И поразился, как их много. На секунду он едва не поддался соблазну забрать деньги и сбежать. С такой суммой можно податься в Пекин и жить себе припеваючи на проценты.

Соблазн исчез, как только он подумал о Го Сы и о заботе, какой окружали его миссионеры в последние дни перед кончиной.

Сань и без того жил так, как ему прежде и во сне присниться не могло. У него была комната с кроватью, чистая одежда, хорошая еда в достатке. С самой нижней ступеньки он шагнул наверх, и теперь все слуги в доме находились под его началом. Он был строг и решителен, но совершившего оплошность никогда не наказывал рукоприкладством.

Уже через несколько недель по прибытии Эльгстранд и Лудин распахнули двери своего дома, приглашая всех любопытствующих послушать, что проповедуют чужие белые люди. Во дворе возникла прямо-таки давка. Сань, державшийся на заднем плане, слышал, как Эльгстранд на своем плохоньком китайском рассказывал о странном Боге, позволившем распять своего сына на кресте. Лудин расхаживал среди народа, раздавал картинки, которые собравшиеся передавали из рук в руки.

Когда Эльгстранд замолчал, все поспешно разошлись. Однако на другой день все повторилось, одни вернулись, а других привели с собой. Горожане заговорили о диковинных белых людях, поселившихся среди них. Труднее всего китайцам было понять, что Эльгстранд и Лудин никакими деловыми операциями не занимались. Не имели ни товаров на продажу, ничего не покупали. Только рассказывали на своем скверном китайском о Боге, для которого все люди были равны.

На первых порах усилия миссионеров не ведали предела. Над входом в усадьбу уже появились китайские иероглифы, сообщавшие, что здесь находится Храм Истинного Бога. Эти двое словно бы никогда не спали, круглые сутки работали. Сань слышал, как они порой по-китайски использовали выражение «унизительное идолопоклонство» и твердили, что с оным нужно бороться. Интересно, думал он, как они дерзают думать, что смогут заставить обыкновенных китайцев отказаться от мыслей и веры, с какими они жили многие поколения. Как может Бог, допустивший, чтобы его сына прибили гвоздями к кресту, дать бедному китайцу духовное утешение или силу, чтобы жить?

Уже по приезде в город дел у Саня было по горло. Когда Эльгстранд и Лудин подыскали дом, подходящий для их целей, и уплатили владельцу требуемую сумму, Сань занялся наймом прислуги. Поскольку многие приходили сами и спрашивали, нет ли работы, Саню оставалось только оценивать соискателей, спрашивать рекомендации и разумно выбирать наиболее пригодных.

Однажды утром, через несколько недель по прибытии, когда Сань отодвинул засов и открыл тяжелые деревянные ворота, он увидел перед собой молодую женщину. Звали эту женщину, стоявшую перед ним со склоненной головой, Ло Ци. Родом она была из деревушки в верховьях Минь-цзян, поблизости от Шуйкоу. Родители ее были бедны, и она убежала из дома, когда отец решил продать ее в наложницы семидесятилетнему старику из Наньчана. Она умоляла отца не делать этого, потому что ходили слухи, будто несколько прежних наложниц этого человека были убиты, когда они ему наскучили. Отец стоял на своем, и тогда она убежала. Немец-миссионер, который плыл на джонке вверх по реке в сторону Госы-ханя, рассказал ей, что в Фучжоу есть миссия, где с христианским милосердием встречают каждого, кто в нем нуждается.

Сань долго смотрел на девушку, когда она умолкла. Задал ей несколько вопросов о том, что она умеет, а затем впустил во двор. Она пройдет испытательный срок, будет помогать женщинам на кухне и повару, который отвечает за миссионерские трапезы. Если все будет хорошо, он, возможно, даст ей работу.

Радость на ее лице растрогала его. О такой власти он и не мечтал — обрадовать человека тем, что предложишь ему работу, а значит, выход из бездонной нищеты.

Ло Ци справлялась хорошо, и Сань разрешил ей остаться. Поселилась она вместе с другими служанками, и вскоре ее полюбили, потому что она была спокойная и никогда не отлынивала от работы. Сань часто останавливался и смотрел, как она трудится на кухне или спешит по какому-нибудь делу через двор. Порой их взгляды встречались. Но он никогда не говорил с нею иначе, нежели с другими слугами.

Перед самым Рождеством Эльгстранд попросил Саня нанять лодку и гребцов. Они отправятся вниз по реке, наведаются на английское судно, только что пришедшее из Лондона. Эльгстранд получил весточку от британского консула в Фучжоу, что есть посылка для миссии.

— Лучше всего тебе поехать со мной, — улыбнулся Эльгстранд. — Мне не обойтись без лучшего моего человека, когда надобно забрать сумку с деньгами.

Сань нашел в гавани команду гребцов, которые согласились на эту работу. На другой день Эльгстранд и Сань сели в лодку. Но перед этим Сань шепотом сказал миссионеру, что лучше помалкивать о том, что им предстоит забрать на борту английского судна.

Эльгстранд рассмеялся:

— Я наверняка доверчив. Но все не так плохо, как ты думаешь.

За три часа гребцы доставили их до места и причалили к англичанину. Эльгстранд вскарабкался по трапу, Сань за ним. Встречал их лысый капитан по имени Джон Данн. Он с крайним недоверием посмотрел на гребцов. Затем столь же недоверчиво взглянул на Саня и произнес несколько слов, которых Сань не понял. Эльгстранд покачал головой и объяснил Саню, что капитан Данн недолюбливает китайцев.

— Он считает вас всех ворами и обманщиками, — сказал Эльгстранд и рассмеялся. — Однажды он поймет, как ошибался.

Капитан Данн и Эльгстранд исчезли в капитанской каюте. Немного погодя Эльгстранд вернулся с кожаной сумкой, которую демонстративно передал Саню.

— Капитан Данн считает меня сумасшедшим, раз я тебе доверяю. Увы, приходится сделать вывод, что капитан Данн человек бесхитростный, вероятно много знающий о кораблях, ветрах и морях, но совершенно не разбирающийся в людях.

Оба снова спустились в лодку и поплыли назад. На место прибыли уже в темноте. Сань расплатился со старшиной гребцов. Шагая через темные переулки, он чувствовал себя не в своей тарелке. Невольно думал о том вечере в Кантоне, когда Цзы заманил его и братьев в ловушку. Однако ничего не случилось. Эльгстранд ушел с сумкой в контору, Сань запер ворота на засов и разбудил ночного сторожа, который спал возле стены.

— Тебе платят за бодрствование, — сказал он, — а не за сон.

Сказал он это доброжелательным тоном, хотя знал, что сторож ленив и скоро заснет опять. Но у него много детей и жена, обварившаяся кипятком, много лет не встающая с постели и часто кричащая от боли.

Я — начальник, который стоит на земле, думал Сань. Я не сижу высоко на коне, как Я.А. И сплю как сторожевой пес, вполглаза.

Он пошел прочь от ворот, к себе. На ходу отметил, что в помещении, где ночевали служанки, горит свет. Нахмурился. По ночам запрещалось оставлять зажженные свечи — слишком велика опасность пожара. Он подошел к окну, осторожно заглянул в щелку меж тонкими занавесками. В комнате находились три женщины. Одна, старшая из служанок, спала, а Ци и девушка по имени На сидели на кровати и разговаривали. На столе горел фонарик. Вечер был теплый, и Ци расстегнула кофту на груди. Сань как завороженный смотрел на нее. Голосов он не слышал — очевидно, девушки шептались, чтобы не разбудить спящую.

Внезапно Ци обернулась к окну. Сань попятился. Она увидела его? Отступив в темноту, он подождал. Но Ци занавеску трогать не стала. Сань вернулся к окну и стоял там, пока На не задула огонек и комната не утонула во мраке.

Сань не шевелился. Собака, одна из тех, что ночью бегали по усадьбе, стерегли ее от воров, подошла, обнюхала его руки.

— Я не разбойник, — шепнул Сань. — Я просто мужчина, который желает женщину, и возможно, однажды она станет моей.

С этой минуты Сань начал искать общества Ци. Осторожно, чтобы не напугать ее. И не желая, чтобы другим слугам бросился в глаза его интерес к ней. Зависть среди прислуги вспыхивает ох как легко.

Много времени прошло, прежде чем Ци поняла Саневы осторожные знаки. Они начали встречаться возле женской комнаты, после того как На обещала никому не говорить. За это она получила пару башмаков. В конце концов, почти полгода спустя, Ци стала иной раз проводить ночи в комнате у Саня. Когда она была с ним, Сань испытывал радость, которая прогоняла все мучительные тени и воспоминания, обычно окружавшие его.

Обоим — и Саню, и Ци — было ясно, что они хотят прожить жизнь сообща.

Сань решил поговорить с Эльгстрандом и Лудином, испросить разрешение жениться. И пришел к ним однажды утром после завтрака, прежде чем миссионеры занялись многочисленными делами, наполнявшими их дни. Он изложил свою просьбу. Лудин молчал, говорил Эльгстранд:

— Почему ты хочешь жениться на ней?

— Она милая и внимательная. Работает старательно.

— Ци совсем простая женщина, не умеющая всего того, чему научился ты. Она не выказывает интереса к нашей христианской миссии.

— Она еще слишком молода.

— Кое-кто говорит, что она ворует.

— Это досужие сплетни прислуги. От них никому спасу нет. Все обвиняют всех в чем попало. Я знаю, что правда, а что нет. Ци не ворует.

Эльгстранд повернулся к Лудину. Что-то сказал на непонятном Саню языке.

— Мы думаем, тебе надо подождать, — сказал Эльгстранд. — Нам хочется также, чтобы поженились вы по христианскому обряду. Это будет здесь первая такая свадьба. Но время еще не пришло. Так что подождите.

Сань поклонился и вышел, очень разочарованный. Впрочем, Эльгстранд не сказал решительного «нет». В один прекрасный день они с Ци поженятся.

Через несколько месяцев Ци сообщила Саню, что ждет ребенка. Сань возликовал и сразу решил, что, если родится сын, назовет его Го Сы. Вместе с тем он понял, что новая ситуация чревата большими сложностями. В проповедях, какие Эльгстранд и Лудин произносили перед людьми, каждый день собиравшимися во дворе миссии, иные вещи повторялись чаще других. В частности, Сань понял так, что христианская религия придавала чрезвычайно важное значение тому, чтобы люди сперва женились, а уж потом заводили детей. Сходиться до свадьбы — большой грех. Сань долго обдумывал, как поступить, но выхода не находил. Какое-то время еще удастся скрывать растущий живот. Однако придется ему сказать свое слово, прежде чем все раскроется.

И вот Лудину опять понадобились гребцы и лодка, чтобы наведаться в немецкую миссию, расположенную в нескольких десятках километров выше по реке. Как всегда, Сань должен был его сопровождать. В отлучке они рассчитывали пробыть четыре дня. Вечером накануне отъезда Сань попрощался с Ци и обещал, что за это время придумает, как решить их сложную проблему.

Когда через четыре дня они с Лудином вернулись, его немедля вызвал к себе Эльгстранд: есть срочный разговор. Миссионер сидел за столом у себя в конторе. Обычно он всегда предлагал Саню сесть. Но не сегодня. Сань догадался: что-то случилось.

Голос Эльгстранда звучал мягче обычного.

— Как прошла поездка?

— Спокойно, без неожиданностей.

Эльгстранд задумчиво кивнул, пристально посмотрел на Саня.

— Я огорчен, — проговорил он. — Я думал, слухи, дошедшие до моих ушей, лживы. Но в конце концов был вынужден принять меры. Ты понимаешь, о чем я?

Сань понял. Однако сказал «нет».

— Ты еще больше огорчаешь меня. Когда человек лжет, дьявол гнездится в его душе. Разумеется, я говорю о том, что женщина, на которой ты хотел жениться, забеременела. Даю тебе еще один шанс сказать правду.

Сань склонил голову, но не ответил. Чувствуя, как бешено бьется сердце.

— Впервые с тех пор, как мы повстречались на судне, доставившем нас сюда, я очень разочарован в тебе, — продолжал Эльгстранд. — Ты был одним из тех, кто давал мне и брату Лудину уверенность в том, что и китайцы могут подняться на более высокую духовную ступень. Это были тяжкие дни. Я молился за тебя и решил, что ты можешь остаться. Однако тебе необходимо с еще большим старанием и усилием приближать минуту, когда ты сможешь сказать, что веруешь в нашего общего Бога.

Сань по-прежнему стоял опустив голову, ждал продолжения, которого не последовало.

— Это все, — сказал Эльгстранд. — Возвращайся к работе.

В дверях Сань услышал за спиной голос Эльгстранда:

— Ты, конечно, понимаешь, что Ци не могла оставаться здесь. Она покинула нас.

Сань вышел во двор совершенно оглушенный. Его охватило такое же чувство, как и после смерти братьев. Его снова прибили к земле. Он разыскал На, за волосы выволок из кухни. Впервые Сань применил силу по отношению к прислуге. На с криком бросилась наземь. Сань быстро понял, что донесла не она, а пожилая служанка, подслушавшая доверительную беседу Ци и На. Сань с трудом подавил желание накинуться и на нее. Ведь тогда и ему придется уйти из миссии. Он привел На в свою комнату, усадил на табурет.

— Где Ци?

— Она ушла. Два дня назад.

— Куда ушла?

— Не знаю. Она очень опечалилась. Убежала.

— Наверно, она все-таки хоть что-то сказала о том, куда пойдет?

— По-моему, она сама не знала. Я думала, она пойдет к реке, будет ждать тебя там.

Сань рывком вскочил, выбежал из комнаты и поспешил в гавань. Но Ци там не нашел. Искал ее почти весь день, расспрашивал людей, однако никто ее не видел. Он говорил с гребцами, и они обещали сообщить, если Ци объявится.

Когда он вернулся в миссию и снова встретил Эльгстранда, тот словно уже забыл о случившемся. Готовился к богослужению, предстоявшему наутро.

— Тебе не кажется, что двор следует подмести? — дружелюбно спросил Эльгстранд.

— Завтра утром все приберут, я прослежу, чтобы к приходу людей все было чисто.

Эльгстранд кивнул, Сань поклонился. Видно, Эльгстранд считал, что грех Ци так тяжек, что ей нет спасения.

Сань не мог понять, что есть, стало быть, люди, которым никогда не приблизиться к великой благостыне, пусть даже их грех заключается в том, что они любили другого человека.

Он смотрел на Эльгстранда и Лудина, которые о чем-то разговаривали возле конторы.

Казалось, только сейчас он увидел их по-настоящему.

Два дня спустя Сань получил весточку из гавани, от одного из друзей, и поспешил туда. Ему пришлось протолкаться сквозь толпу. Ци лежала на досках. Несмотря на тяжелую железную цепь, обмотанную вокруг пояса, она всплыла из пучины. Цепь задело веслом, и тело поднялось на поверхность. Лицо синевато-бледное, глаза закрыты. Только Сань мог догадаться, что во чреве она носила дитя.

Снова Сань остался один.

Он дал денег человеку, пославшему за ним. Этой суммы хватит, чтобы сжечь тело. Два дня спустя он похоронил ее прах в том месте, где покоился Го Сы.

Вот все, чего я достиг в жизни, думал он. Строю и заполняю собственное кладбище. Здесь погребены останки четырех людей, один из которых даже не успел родиться.

Он стал на колени, несколько раз склонился, коснувшись лбом земли. Скорбь захлестнула все его существо. Он не противился. Выл, как зверь, от ярости из-за случившегося. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным. Когда-то он думал, что способен позаботиться о братьях, а теперь он просто тень человека, которая готова рассыпаться.

Когда поздно вечером он вернулся в миссию, сторож сообщил, что Эльгстранд искал его. Сань постучал в дверь конторы, где миссионер что-то писал при свете лампы.

— Я беспокоился, — сказал Эльгстранд. — Ты отсутствовал весь день. Я молил Бога, чтобы с тобой ничего не случилось.

— Ничего не случилось. — Сань поклонился. — У меня немного болел зуб, и я вылечил его травами.

— Вот и хорошо. Нам без тебя никак не обойтись. Ступай поспи.

Сань не сказал миссионерам, что Ло Ци покончила с собой. Вместо нее наняли другую девушку. Сань спрятал свою великую боль в сердце и много месяцев оставался незаменимым слугой миссионеров. О своих мыслях никогда не упоминал, не говорил, что теперь слушает проповеди иначе, нежели раньше.

Вдобавок он решил, что освоил достаточно много иероглифов, чтобы начать повесть о себе и братьях. По-прежнему не зная, кому ее предназначает. Может, только ветру. Но в таком случае он заставит ветер слушать.

Писал он поздними вечерами, спал все меньше, чтобы не пренебрегать другими своими обязанностями. Был всегда приветлив, готов помочь принять решение, урезонить слуг и облегчить Эльгстранду и Лудину обращение язычников.

Минул год с приезда в Фучжоу. Сань пришел к выводу, что для создания Царства Божия, о котором мечтали миссионеры, понадобится очень много времени. За двенадцать месяцев девятнадцать человек обратились и приняли великую христианскую благостыню.

Все это время он писал, возвращаясь к началу — к бегству из родной деревни.

В обязанности Саня входила уборка Эльгстрандовой конторы. Никто другой не допускался туда, чтобы прибрать и стереть пыль. Однажды, когда Сань бережно смахивал пыль с письменного стола и лежащих на столе бумаг, он заметил письмо, которое Эльгстранд написал по-китайски в Кантон своим друзьям, вместе с которыми упражнялся в языке.

Миссионер доверительно писал, что «китайцы, как тебе известно, невероятно работящи и терпят нищету так же, как ослы и мулы терпят побои. Однако нельзя забывать, что китайцы хитрые лжецы и обманщики, они тщеславны и алчны и им свойственна животная чувственность, порой вызывающая у меня отвращение. В большинстве это люди негодные. Остается лишь надеяться, что Божия любовь когда-нибудь проникнет сквозь их ужасную жестокость и грубость».

Сань дважды прочел это письмо. Потом вытер пыль и вышел из конторы.

Он продолжал работать, словно ничего не произошло, вечерами писал, днем слушал проповеди миссионеров.

А однажды вечером, осенью 1868 года, незаметно покинул миссию. В простой матерчатой сумке лежало все его достояние. Шел дождь, и дул сильный ветер. Сторож спал у ворот и не слышал, как Сань перелез через ограду. Когда сидел верхом на воротах, он сорвал иероглифы, гласившие, что здесь вход в Храм Истинного Бога. Бросил их в грязь.

Улица была безлюдна. Только дождь барабанил по земле.

Сань исчез в потемках.

 

17

Эльгстранд открыл глаза. Сквозь планки жалюзи в комнату сочился утренний свет. Со двора доносился шорох метелок. Привычный звук нравился ему, непоколебимое мгновение миропорядка, который много раз мог зашататься. Однако шорох метлы не менялся никогда.

Проснувшись, он, по обыкновению, полежал в постели, позволил мыслям вернуться вспять. Мешанина образов детства в смоландском городишке заполонила сознание. Он и предположить не мог, что однажды поймет, что у него есть призвание — стать миссионером, отправиться в широкий мир помогать людям в обретении единственно истинной веры.

Все это было так давно, но сейчас, в минуты после пробуждения, совсем близко. Особенно сегодня, когда ему предстояло очередное плавание вниз по реке, к английскому грузовому судну, которое, наверно, доставило деньги и почту для миссии. В четвертый раз он проделает этот путь. Вот уж полтора года они с Лудином живут в Фучжоу. И хотя трудятся не покладая рук, миссия по-прежнему сталкивается с множеством проблем. Самое большое разочарование — малое число по-настоящему обращенных. Многие утверждали, что уверовали в Христа. Но не в пример Лудину, который смотрел не слишком критично, Эльгстранд видел, что у многих из новообращенных вера слаба, что она просто прикрывает надежду на какой-нибудь подарок от миссионеров, на платье или съестное.

В минувшие месяцы случались минуты, когда Эльгстранд приходил в отчаяние. Тогда он писал в своих дневниках о криводушии китайцев и об их отвратительном язычестве, которое словно бы невозможно истребить. Китайцы, приходившие слушать проповеди, казались ему животными, стоящими куда ниже самых нищих крестьян, каких он встречал в Швеции. Библейские слова, что незачем метать бисер перед свиньями, приобретали новый, неожиданный смысл. Но тяжкие часы проходили. Он молился, говорил с Лудином. В письмах домой, в миссионерское общество, которое поддерживало их работу и собирало необходимые денежные средства, он не скрывал существующих трудностей. И снова и снова указывал, что необходимо набраться терпения. Христианской церкви потребовались сотни лет, чтобы распространиться по миру. Терпение требуется и от них, посланных к людям огромной отсталой страны под названием Китай.

Он встал с кровати, умылся в тазу и не спеша начал одеваться. Утром он напишет несколько писем, а затем передаст их капитану английского судна. В особенности нужно написать матери, она совсем состарилась, и память у нее вконец ослабла. Не мешает еще раз напомнить ей, что ее сын занят христианской работой, важнее которой на свете нет.

В дверь осторожно постучали. Он открыл — на пороге стояла девушка-служанка, принесшая завтрак. Она поставила поднос на стол и бесшумно исчезла. Надевая сюртук, Эльгстранд с порога оглядел выметенный двор. На улице влажно, жарко, пасмурно, возможно, будет дождь. Значит, в поездке по реке понадобятся дождевики и зонты. Он помахал рукой Лудину, который стоял у своей двери, протирал очки.

Без него было бы трудно, думал Эльгстранд. Он наивный, не очень-то способный, зато приветливый и работящий. В каком-то смысле носитель простодушия, о котором говорит Библия.

Эльгстранд быстро прочел молитву и сел завтракать, размышляя о том, наняты ли гребцы, которые доставят их к английскому судну и обратно.

В этот миг ему очень недоставало Саня. Пока был в миссии, Сань всегда благополучно улаживал такие дела, а с тех пор как осенью он внезапно исчез, Эльгстранд так и не нашел ему достойной замены.

Налив себе чаю, он снова задумался: что же побудило Саня уйти? Единственное логическое объяснение — служанка Ци, в которую Сань был влюблен, бежала с ним вместе. Эльгстранд огорчался, что ошибся, оценивал Саня слишком высоко. Он мог примириться с тем, что его постоянно разочаровывали и обманывали обычные китайцы. Они по натуре вероломны. Но что и Сань, которому он так верил, поступит точно так же, стало самым большим разочарованием из всех, пережитых в Фучжоу. Он пробовал расспросить всех, кто знал Саня. Но никто не знал, что произошло той бурной ночью, когда ветер сорвал иероглифы надписи Храм Истинного Бога. Их вернули на место. А Сань пропал.

Следующие несколько часов Эльгстранд писал свои письма и составлял отчет для миссионерского общества в Швеции. Он всегда мучился, когда приходилось сообщать, как идет работа. Около часу дня он заклеил последний конверт и снова глянул на улицу. Наверно, все-таки будет дождь.

Садясь в лодку, Эльгстранд как будто бы узнал некоторых гребцов. Но он не был уверен. Они с Лудином заняли свои места в середине лодки. Мужчина по имени Синь с поклоном сообщил, что они готовы к отплытию. Время плавания миссионеры использовали для обсуждения разных проблем миссии. Говорили и о том, что надо бы открыть новые миссии. Эльгстранд мечтал выстроить целую сеть христианских миссий по всему течению Миньцзян. Если они продемонстрируют, что миссия расширяется, это притягательно подействует на размышляющих и сомневающихся, но интересующихся диковинным Богом, отдавшим своего сына на крестную смерть.

Но откуда взять деньги? Ни Лудин, ни Эльгстранд не знали.

Когда они подплыли к английскому судну, Эльгстранд, к своему удивлению, обнаружил, что оно ему знакомо. На палубе ждал капитан Данн, с которым Эльгстранд уже встречался. Он познакомил его с Лудином, и все трое спустились в капитанскую каюту. Капитан Данн выставил бренди и стаканы и не успокоился, пока не заставил обоих миссионеров отпить глоток-другой.

— Вы все еще здесь, — сказал он. — Удивительно. Как вы только выдерживаете?

— У нас призвание, — отвечал Эльгстранд.

— Ну и как?

— Что «как»?

— Обращение продвигается? Удается вам обратить китайцев в истинную веру или они по-прежнему курят фимиам своим идолам?

— Чтобы обратить человека, нужно много времени.

— А сколько же времени нужно, чтобы обратить целый народ?

— Мы рассуждаем иначе. Мы готовы остаться здесь на всю жизнь. После нас придут другие, продолжат миссию.

Капитан Данн сверлил их испытующим взглядом. Эльгстранд припомнил, что в прошлый раз Данн очень неодобрительно отзывался о китайском народе.

— Время — это одно. Оно течет у нас между пальцев, как бы мы ни старались его ухватить. Но как насчет расстояния? Прежде чем изобрели инструменты, которые позволили измерять пройденный путь в морских милях, мерой была так называемая видимость, то бишь расстояние, на котором зоркий моряк мог увидеть землю или другое судно. Как вы измеряете расстояние, господин миссионер? Расстояние меж Богом и людьми, которых желаете обратить?

— Терпение и время — тоже расстояние.

— Я восхищаюсь вами, — сказал Данн. — Хоть и против воли. До сих пор вера никогда не помогала морскому капитану пройти между мелями и рифами. Нам необходимы знания, только знания. Можно сказать, наши с вами паруса полнятся разными ветрами.

— Красивый образ, — заметил Лудин, который все это время выжидательно молчал.

Капитан Данн нагнулся и отпер деревянный сундук рядом со своей подвесной койкой. Оттуда он достал множество писем, несколько посылок потолще и, наконец, пакет с деньгами и векселями, которые миссионеры могли обналичить у английских коммерсантов в Фучжоу.

Потом он протянул Эльгстранду бумагу, где была обозначена сумма.

— Пересчитайте, пожалуйста, и распишитесь.

— Это необходимо? Вряд ли капитан станет красть деньги, собранные бедняками, чтобы помочь язычникам достичь лучшей жизни.

— Что вы себе думаете, меня не касается. Главное, вы должны убедиться в правильности суммы.

Эльгстранд пересчитал купюры и векселя, после чего подписал расписку, которую капитан Данн запер в сундук.

— Много денег вы тратите на своих китайцев. Видать, вправду они для вас очень важны.

— Так и есть.

Уже смеркалось, когда Эльгстранд и Лудин наконец покинули судно. Капитан Данн стоял у поручней, глядя, как оба спускаются в лодку, которая помчит их домой.

— Прощайте! — крикнул капитан. — Кто знает, встретимся ли мы здесь еще раз.

Лодка отошла от борта. Гребцы ритмично налегали на весла. Эльгстранд посмотрел на Лудина и расхохотался.

— Странный тип этот капитан Данн. По-моему, в глубине души он добрый. Хотя производит впечатление наглеца и богохульника.

— Вряд ли он одинок в своих воззрениях, — отозвался Лудин.

Оба умолкли. Обычно лодка держалась близко к берегу. Но на сей раз гребцы почему-то вывели ее на середину реки. Лудин спал. Эльгстранд тоже задремал. И проснулся, когда из темноты вынырнуло несколько лодок и ткнулось носами в обшивку бортов. Все произошло так быстро, что Эльгстранд толком не успел понять, что случилось. Вот беда, подумал он. Ну что бы гребцам держаться, как всегда, возле берега!

В следующую секунду он сообразил, что о случайном столкновении не может быть и речи. Люди в масках перепрыгнули к ним в лодку. Лудин, который открыл глаза и хотел было встать, тотчас рухнул от сильного удара по голове. Гребцы не пытались ни защитить Эльгстранда, ни увести лодку прочь. Эльгстранд понял, что все было подстроено.

— Во имя Иисуса! — воскликнул он. — Мы миссионеры, мы не желаем вам зла!

Человек в маске внезапно вырос прямо перед ним. В руке он держал не то секиру, не то молот. Взгляды их встретились.

— Пощади наши жизни! — взмолился Эльгстранд.

Человек снял маску. Несмотря на темноту, Эльгстранд сразу разглядел Саня. Его лицо было бесстрастно, когда он взмахнул секирой и раскроил Эльгстранду череп. Тело миссионера он столкнул за борт и секунду-другую смотрел, как оно плывет прочь. Один из его людей приготовился перерезать горло Лудину, однако Сань остановил его:

— Пусть живет. Пусть расскажет другим.

Сань забрал сумку с деньгами, перебрался в другую лодку. Остальные, в том числе и гребцы Эльгстрандовой лодки, последовали его примеру, бросив беспамятного Лудина одного.

Река неспешно несла свои воды. Разбойники бесследно исчезли.

Наутро лодку с по-прежнему бесчувственным Лудином обнаружили. Британский консул в Фучжоу взял миссионера под опеку и поселил в своем доме, пока он не восстановит силы. Когда Лудин немного оправился от потрясения, консул спросил, узнал ли он кого-нибудь из налетчиков. Лудин ответил отрицательно. Все случилось так быстро, они все были в масках, он понятия не имеет, что произошло с Эльгстрандом.

Консул долго размышлял о том, почему Лудина оставили в живых. Китайские речные пираты редко оставляли свидетелей своих налетов. Однако на сей раз сделали загадочное исключение.

Консул немедля связался с городскими властями и выразил протест по поводу трагического инцидента. Мандарин решил принять меры. И сумел отследить разбойников до деревни к северо-западу от реки. Правда, их там уже не было, поэтому мандарин наказал их родню. Всех обезглавили без суда и следствия, а деревню сожгли дотла.

Означенные события возымели драматические последствия для дальнейшей миссионерской деятельности. Лудин впал в глубокую депрессию и не решался покинуть британское консульство. Немало времени прошло, прежде чем он настолько окреп, что смог вернуться в Швецию. Лица, отвечавшие в Швеции за миссионерскую работу, приняли нелегкое решение до поры до времени не посылать миссионеров в Китай. Все знали, что случившееся с братом Эльгстрандом есть часть мученичества, вполне возможного для миссионеров, работающих в отдаленных краях. Если бы Лудин вновь стал работоспособен, дело обстояло бы иначе. Но человек, который только плакал и почти не выходил из дома, отнюдь не опора для продолжения деятельности.

Миссию закрыли. Девятнадцати обращенным китайцам предложили перебраться к немецкой или американской миссии на берегах Миньцзян.

Отчеты Эльгстранда о миссионерской работе отправили в архив, и никто ими не интересовался.

Через несколько лет после отъезда Лудина в Швецию разряженный китаец прибыл со своими слугами в Кантон. Это Сань вернулся в город, скрытно прожив некоторое время в Ухане.

По пути Сань делал остановку в Фучжоу. Слуги ждали на постоялом дворе, а он отправился на то место у реки, где похоронил брата и Ци. Зажег курительные палочки и долго сидел на живописном взгорке. Негромко разговаривал с мертвыми, рассказывал о теперешней своей жизни. Ответа не получал, но все равно не сомневался, что они его слышат.

В Кантоне Сань снял домик на окраине, далеко от имений иностранцев и от кварталов, населенных обычной китайской беднотой. Вел непритязательную, уединенную жизнь. Те, что спрашивали его слуг, кто он такой, слышали в ответ, что живет Сань на проценты и все свое время посвящает учению. Сань всегда вежливо здоровался с людьми, однако от близкого общения воздерживался.

Свет в его доме всегда горел допоздна. Он продолжал писать о том, что с ним случилось после самоубийства родителей. В заработке Сань не нуждался, поскольку денег в Эльгстрандовой сумке оказалось более чем достаточно для той жизни, какую он теперь вел.

При мысли, что это были деньги миссии, он испытывал огромное удовлетворение. Так он отомстил за то, что христиане долго его обманывали, норовили внушить, что есть справедливый Бог, для которого все люди равны.

Минуло много лет, прежде чем Сань завел себе новую женщину. Как-то раз, когда, по обыкновению, он отправился в город, Сань заметил молодую девушку, которая шла по улице в сопровождении отца. Он пошел следом, узнал, где они живут, а потом поручил доверенному слуге навести справки об отце. Как выяснилось, тот был чиновником невысокого ранга и состоял при одном из городских мандаринов; Сань понял, что, с точки зрения отца девушки, будет вполне подходящим женихом. Он осторожно начал искать знакомства с ним, был представлен и пригласил его в один из лучших чайных домов Кантона. Немного погодя чиновник пригласил его к себе домой, и он впервые встретился с девушкой, которую звали Те. Он нашел ее приятной, а когда она перестала робеть, то оказалась еще и разумной.

Еще через год, в мае 1881-го, Сань и Те поженились. В марте 1882-го у них родился сын, назвали ребенка Го Сы. Сань без устали любовался малышом и впервые за много лет радовался жизни.

Но злоба в нем не уменьшалась. Все больше времени он отдавал тайному обществу, которое стремилось изгнать белых людей из страны. Бедность и страдание на родине не смягчатся, покуда белые чужаки распоряжаются чуть не всеми доходами от торговли и навязывают китайцам ненавистный дурман под названием опиум.

Шло время. Сань становился старше, семья росла. Вечерами он часто сидел один, читал объемистый дневник, который продолжал писать. Теперь он дожидался, когда дети подрастут, смогут понять и, возможно, однажды сами прочтут его книгу.

За пределами его дома призрак нищеты по-прежнему бродил по улицам Кантона. Время еще не пришло, думал Сань. Но когда-нибудь могучая волна неизбежно сметет все это.

Сань продолжал жить своей скромной жизнью. И большую часть времени посвящал детям.

 

18

Я Жу любил вечерами сидеть один в своей конторе. Высокое здание в центре Пекина, где он занимал весь верхний этаж с огромными панорамными окнами, глядящими на город, было в эти часы почти безлюдно. Только охранники на нижнем этаже да уборщики, а больше никого. В приемной ждала секретарша, госпожа Шэнь, она оставалась столько, сколько он желал, порой, если надо, до рассвета.

В этот декабрьский день 2005 года Я Жу исполнилось тридцать восемь лет. Он был согласен с западным философом, некогда писавшим, что в этом возрасте мужчина достигает середины жизни. Многие из его друзей тревожились, потому что под сорок старость ощущалась как легкий, но холодный ветерок в затылок. Для Я Жу такой тревоги не существовало. Еще студентом Шанхайского университета он решил не тратить понапрасну время и силы на тревоги о том, с чем все равно ничего поделать нельзя. Ход времени непредсказуем и капризен, его не победишь. Человек может сопротивляться ему, лишь стараясь расширить время, использовать его, но не пытаясь упразднить его бег.

Я Жу уткнулся носом в холодное стекло. Он всегда держал низкую температуру в своем просторном офисе, обставленном стильной мебелью в черных и темно-красных тонах. И в холодное время года, и в жару, когда на Пекин налетали песчаные бури, в комнатах было ровно семнадцать градусов. Так он чувствовал себя комфортно. И всегда был склонен к холодным раздумьям. Делать дела и принимать политические решения — это своего рода состояние войны, где главное — холодный расчет и рациональность. Не зря его прозвали Те Цянь Лянь, то бишь Холодный.

Были и такие, что считали его опасным. Верно, несколько раз, когда был помоложе, он терял самообладание и причинял людям физический ущерб. Но теперь такого не случалось. Его ничуть не трогало, что он способен внушать страх. Куда важнее, что он более не терял контроль над гневом, который порой переполнял его.

Время от времени Я Жу спозаранку покидал свою квартиру через потайную дверь. Тогда он смешивался с людьми — большей частью пожилыми — в близлежащем парке и сосредоточенно занимался гимнастикой тайцзи, чувствуя себя крохотной незначительной частичкой огромной безымянной людской массы. Никто не знал ни кто он, ни как его имя. Это словно очищение, думал он. Вернувшись домой и вновь обретя тождество, он как бы набирал силу.

Близилась полночь. Сегодня он ждал двух посетителей. Ему нравилось приглашать тех, кто чего-то от него хотел, и вообще тех, с кем желал встретиться, к себе в контору посреди ночи или на рассвете. Распоряжаясь временем, он имел преимущество. В холодном кабинете в ранний рассветный час легче добиться желаемого.

Я Жу смотрел на мерцающий огнями город. В 1967-м, в самое бурное время культурной революции, он родился на свет в больнице, где-то там, среди огней. Отца рядом не было, поскольку его, университетского преподавателя, подхватила волна хунвейбиновских чисток и забросила на село, пасти крестьянских свиней. Я Жу никогда его не видел. Отец исчез, никто больше о нем не слыхал. Позднее Я Жу посылал кой-кого из ближайших своих сотрудников в те места, куда, по слухам, отправили его отца. Безрезультатно, там его отца не помнили. И в сумбурных архивах тех лет никаких следов не нашлось. Отца Я Жу поглотила огромная политическая волна, которую Мао выпустил на свободу.

Тяжкое время для его матери — одна с сыном и старшей дочерью Хун. Его первые в жизни воспоминания — плачущая мать. Смутные воспоминания, но сохранившиеся на всю жизнь. Позднее, в начале 1980-х, их положение улучшилось, мать снова стала преподавать теоретическую физику в одном из пекинских университетов, а он немного разобрался в хаосе, царившем, когда он родился. Мао пытался создать новую Вселенную. Точно так же, как возникла вселенная, новый Китай должен был явиться из бурного переворота, затеянного Мао.

Я Жу рано сообразил, что успех себе можно обеспечить, только умея истолковать, какова позиция власти в том или ином случае. Тот, кто не понимает разнообразных тенденций политической и экономической жизни, никогда не поднимется на такой уровень, как он сейчас.

Но я поднялся, думал Я Жу. Когда в Китае начали отпускать рынок на свободу, я был готов. Я один из тех котов, о которых говорил Дэн: дескать, не все ли равно, черные они или серые, лишь бы ловили мышей. Сейчас я один из самых богатых людей своего поколения. Я застраховал себя хорошими связями в самых глубинах нынешнего Запретного города, где царствует самое ядро коммунистической партии. Я оплачиваю их заграничные поездки и привожу модельеров для их жен. Я устраиваю их детям хорошие места в американских университетах и строю дома их родителям. А взамен имею свободу.

Он оборвал поток своих размышлений, взглянул на часы. Вот-вот пробьет полночь. Скоро приедет первый посетитель. Он подошел к столу, нажал клавишу интеркома. Госпожа Шэнь ответила сразу же.

— Я жду гостью, примерно через десять минут. Пусть подождет полчаса. Потом я позвоню и приглашу ее зайти.

Я Жу сел за письменный стол, который, уходя, всегда оставлял пустым. Каждый новый день нужно начинать с чистого стола, где могут расположиться новые задачи.

Сейчас там лежала старая, затрепанная книга в латаном-перелатаном переплете. Порой Я Жу думал, что надо бы заказать хорошему мастеру новый переплет для рассыпающейся книги. Но в конце концов решил сохранить ее такой, какова она есть. Хотя переплет порвался, а страницы стали рыхлыми и тонкими, содержание книги не пострадало за долгие годы, минувшие с тех пор, как ее написали.

Он бережно отодвинул книгу и надавил на кнопку под столешницей. Из стола с тихим жужжанием поднялся компьютерный монитор. Я Жу нажал несколько клавиш и увидел на освещенном экране свое генеалогическое древо. Много времени и денег потрачено, чтобы составить это ветвистое древо, представлявшее его семью, по крайней мере часть сведений была установлена вполне надежно. В бурной и кровавой истории Китая погибли не только огромные культурные сокровища. Куда хуже, что пропало очень много архивов. В древе зияли пробелы, которые Я Жу никогда не сможет восстановить.

И все же самые важные имена здесь есть. В первую очередь имя человека, который написал дневник, лежащий у него на столе.

Я Жу искал дом, где его предок сидел со своей стеариновой свечой. Но дом не сохранился. Там, где некогда жил Ван Сань, сейчас пролегала сеть автомобильных дорог.

В дневнике Сань писал, что его слова предназначены ветру и его детям. Что он имел в виду, говоря, что ветер прочтет, Я Жу так и не понял. Вероятно, в глубине души Сань был романтиком, несмотря на жестокую жизнь, какую был вынужден прожить, и жажду мести, никогда его не оставлявшую. Но у него были дети, прежде всего сын по имени Го Сы. Родился Го Сы в 1882-м. Он принадлежал к числу первых руководителей компартии и погиб во время войны Китая с Японией.

Я Жу часто думал, что дневник Саня предназначался именно ему. Хотя больше ста лет отделяли возникновение дневника от этого вечера, Сань, казалось, обращался прямо к нему. Ненависть, обуревавшая предка, теперь жила в нем. Сань, затем Го Сы и, наконец, он сам.

Существовала фотография Го Сы, сделанная в начале 1930-х где-то в горах: Го Сы стоит в группе мужчин. Я Жу отсканировал снимок к себе в компьютер. Глядя на фотографию, он думал, что очень приблизился к Го Сы. Тот стоял прямо позади улыбающегося человека с бородавкой на подбородке. Он был так близок к абсолютной власти, думал Я Жу. И я, его родич, достиг такой же близости к власти.

Интерком на столе тихонько зажужжал. Госпожа Шэнь деликатно сообщала о прибытии первой посетительницы. Пусть подождет. Когда-то давно он читал об одном политическом лидере, который довел до совершенства классификацию своих друзей и врагов, назначив каждому свой срок ожидания. Они могли сравнить, кто сколько ждал, и таким образом определить степень благоволения высокой особы.

Я Жу выключил компьютер, и тот с легким жужжанием опять ушел в стол. Из графина налил себе стакан воды. Стакан был итальянский, изготовленный специально для него на фабрике, которой он владел через одну из своих подставных фирм.

Вода и нефть, думал он. Я окружаю себя жидкостями. Сегодня вода, завтра, быть может, права на воду рек и озер.

Он снова подошел к окну. В эту пору ночи огни уже гаснут. Скоро останутся только уличные фонари да освещение общественных зданий.

Я Жу глянул в ту сторону, где раскинулся Запретный город. Ему нравилось бывать там, навещать друзей, чьими деньгами он управлял, умножая их. Императорский трон сейчас пустует. Но власть по-прежнему обретается в древних стенах императорской столицы. Дэн как-то раз сказал, что давние императорские династии позавидовали бы власти китайской компартии. Нет на свете страны с подобным оплотом власти. Каждый пятый из живущих на свете людей зависит от решений имперских лидеров.

Я Жу знал, что судьба очень благоволит ему. И никогда об этом не забывал. Стоит счесть сей факт естественным, как мигом утратишь влиятельность и благосостояние. Он входил в круг избранных как этакий серый кардинал. Состоял в компартии, имел глубокие связи с тем узким кругом, где принимались важнейшие решения. Был им советником и все время запускал щупальца вперед, прощупывая почву — где там ловушки, а где надежные дороги.

Сегодня ему сравнялось тридцать восемь, и он сознавал, что находится в самой гуще переломной эпохи, в которую Китай вступил после культурной революции. Держава-интроверт устремит взоры вовне. Хотя в политбюро шла ожесточенная борьба касательно выбора пути, Я Жу в результате не сомневался. С пути, на который стал Китай, свернуть уже невозможно. Изо дня в день все больше его соплеменников улучшали свое положение. Хотя пропасть между городом и деревней расширялась, часть этого благосостояния просачивалась и в беднейшие слои. Будет безумием повернуть вспять. Вот почему необходимо постоянно усиливать поиски иностранных рынков сбыта и сырья.

Он смотрел на свое неясное отражение в огромном окне. Наверно, примерно так же выглядел Ван Сань.

Больше ста тридцати пяти лет прошло, думал Я Жу. Сань даже представить себе не смог бы мою нынешнюю жизнь. А я вижу его жизнь и хорошо понимаю гнев, который им владел. Он писал дневник, чтобы его потомки не забыли несправедливость, какой подвергались он, его родители и братья. Великую несправедливость, задавившую весь Китай.

Я Жу взглянул на часы и оборвал течение мыслей. Полчаса еще не истекли, однако он шагнул к столу и нажал на кнопку: посетительница может войти.

Незаметная дверь в стене скользнула вбок. Вошла его сестра Хун Ци. Очень красивая женщина. Сестра у него действительно красавица.

Они встретились посредине комнаты, расцеловали друг друга в щеку.

— Маленький братец, — сказала Хун. — Сегодня ты чуть старше, нежели вчера. Когда-нибудь догонишь меня.

— Нет, — отозвался Я Жу. — Не догоню. Но никто не ведает, кому кого в итоге придется хоронить.

— Почему ты говоришь об этом сейчас? В день рождения?

— Умный знает, что смерть всегда ходит с ним рядом.

Он провел сестру в другой конец комнаты, где стояли мягкие кресла и диван. Хун не любила алкогольные напитки, и он налил чаю из золоченого чайника. Сам же пил воду.

Хун Ци с улыбкой смотрела на него. Потом разом посерьезнела.

— Я принесла тебе подарок. Но сперва хочу узнать, правдивы ли слухи, дошедшие до меня.

Я Жу развел руками:

— Я окружен слухами. Как все публичные люди обоего пола. В том числе и ты, дорогая сестра.

— Мне хотелось бы только знать, правда ли, что свои крупнейшие строительные контракты ты получил с помощью взяток. — Хун Ци резко отставила чайную чашку. — Ты понимаешь, что это означает? Я имею в виду взятки.

Я Жу вдруг устал от Хун Ци. Нередко их разговоры развлекали его, потому что сестра отличалась умом и меткостью суждений. К тому же в спорах с нею он мог отшлифовать собственные аргументы. Она придерживалась старомодных взглядов, чтила идеалы, которые уже ничего не значили. Солидарность — такой же предмет торговли, как и все остальное. Классический коммунизм не выдержал тягот действительности, в которой старые теоретики, собственно, никогда не разбирались. То, что Карл Маркс был во многом прав, что касается фундаментального значения экономики для политики, а Мао показал, что даже бедные крестьяне могут подняться из нищеты, вовсе не означало, что огромные задачи, стоявшие сейчас перед Китаем, можно решить, продолжая некритично применять классические методы.

Хун Ци ехала в будущее, пустив лошадь, так сказать, задом наперед. Я Жу знал: ее ждет неудача.

— Мы никогда не станем врагами, — сказал он. — Наша семья была в числе пионеров, когда наш народ начал странствие из упадка. Мы просто спорим о том, какие способы надо применять. Но я, разумеется, никого не подкупаю и сам тоже взяток не беру.

— Ты думаешь только о себе. А больше ни о ком. Мне трудно поверить, что ты говоришь правду.

На миг Я Жу вышел из себя:

— О чем ты думала шестнадцать лет назад, когда аплодировала старичью из партийного руководства, позволившему танкам давить людей на площади Небесного Спокойствия? О чем ты думала тогда? Разве ты не понимала, что я бы мог быть одним из тех, что стояли на площади? Мне было тогда двадцать два года.

— Это была необходимая мера. Стабильность всей страны находилась под угрозой.

— От нескольких сотен студентов? Неправда, Хун Ци. Вы боялись кой-кого другого.

— Кого же?

Я Жу наклонился к сестре и прошептал:

— Крестьян. Боялись, поскольку бы выяснилось, что они заодно со студентами. Вместо того чтобы ради будущего страны направить свои мысли в другое русло, вы схватились за оружие. Вместо того чтобы решить проблему, пытались ее скрыть.

Хун Ци не ответила. Только неотрывно смотрела на брата. Я Жу подумал, что оба они из семьи, которая несколько поколений назад не смела глаз поднять на мандарина.

— Нельзя улыбаться волку, — сказала Хун Ци. — Волк решит, что ты хочешь драки.

Она встала и одновременно положила на стол сверток, обвязанный красной лентой.

— Мне страшно, братец, ведь я вижу, куда ты идешь. Я сделаю все возможное, чтобы такие, как ты, не превратили страну в нечто постыдное и достойное сожаления. Нам снова предстоят большие классовые бои. На чьей ты стороне? На своей собственной, а не на стороне народа.

— Я вот думаю, кто сейчас волк, — сказал Я Жу.

Он попытался поцеловать сестру в щеку. Но она отстранилась и пошла к двери, скрытой в стене. Я Жу шагнул к столу, нажал на кнопку.

Когда дверь снова закрылась, он наклонился к интеркому:

— Я жду еще одного посетителя.

— Мне записать его имя? — спросила госпожа Шэнь.

— У него нет имени.

Он вернулся к столу, развернул сверток, оставленный Хун Ци. Внутри оказалась нефритовая коробочка, а в ней — белое перышко и камень.

Они с Хун Ци нередко обменивались подарками, содержащими загадки или смысл, сокрытый от других. Я Жу сразу понял, что имела в виду сестра. Она намекала на стихотворение Мао. Перышко символизировало жизнь, выброшенную без пользы, камень — жизнь и смерть, полные значения.

Сестра предостерегает меня, подумал Я Жу. Или упрашивает. Какой путь я выберу в жизни?

Он улыбнулся подарку и решил заказать к ее следующему дню рождения красивого волка из слоновой кости.

Упорство Хун Ци заслуживает уважения. Характером и силой воли она действительно его сестра. И будет бороться с ним и с теми в руководстве страны, кто выбрал путь, который она осуждала. Но она ошибается, она и все, кто отрицает то, что сделает Китай самой сильной в мире державой.

Я Жу сел за письменный стол, зажег лампу. Осторожно надел тонкие белые хлопчатобумажные рукавицы. И снова начал листать книгу, написанную Ван Санем и передававшуюся в роду из рук в руки. Хун Ци тоже читала ее, но книга не задела ее так, как его.

Я Жу открыл последнюю страницу. Ван Саню сравнялось восемьдесят три. Он очень болен и скоро умрет. Последние слова в книге говорят о тревоге: он умрет, не сумев выполнить обещанное братьям.

«Я умираю слишком рано, — пишет он. — И проживи я тысячу лет, все равно бы умер слишком рано, потому что не сумел восстановить честь семьи. Я сделал все, что мог, но этого было недостаточно».

Я Жу закрыл дневник, убрал в ящик и запер на ключ. Снял рукавицы. Из другого ящика вытащил толстый конверт. Потом включил интерком. Госпожа Шэнь тотчас отозвалась.

— Мой гость пришел?

— Он здесь.

— Просите.

Дверь в стене бесшумно отворилась, впустив высокого худого мужчину. По толстому ковру он двигался мягко и ловко. Поклонился перед Я Жу.

— Тебе пора в дорогу, — сказал Я Жу. — Все, что нужно, найдешь в этом конверте. Вернуться надо в феврале, к нашему новому году. Начало западного нового года — самое подходящее время, чтобы исполнить твое поручение.

Я Жу протянул посетителю конверт, тот с поклоном принял его.

— Лю Синь, — сказал Я Жу, — нынешняя твоя задача намного важнее всего, о чем я просил тебя раньше. Речь идет о моей жизни, о моей семье.

— Я исполню твое задание.

— Знаю. Но если потерпишь неудачу, назад не возвращайся. Ведь тогда мне придется убить тебя.

— Неудачи не будет.

Я Жу кивнул. Разговор закончен. Человек по имени Лю Синь исчез за дверью, которая бесшумно закрылась. В последний раз за этот вечер Я Жу вызвал госпожу Шэнь.

— От меня только что вышел мужчина.

— Да, весьма спокойный, приветливый.

— Но его здесь сегодня не было.

— Разумеется.

— Приходила только моя сестра Хун.

— Я больше никого не впускала. И в журнале у меня записано только имя Хун Ци.

— Можете идти домой. Я еще задержусь на час-другой.

Разговор закончился. Я Жу знал, госпожа Шэнь останется до его ухода. Семьи у нее не было, в работе на него вся ее жизнь. Демон-страж у дверей — вот она кто.

Я Жу вернулся к окну, посмотрел на спящий город. Было уже далеко за полночь. Он чувствовал веселое возбуждение. Отличный день рождения. Хотя разговор с Хун Ци получился не такой, как ему хотелось. Не понимает она, что происходит в мире. Не желает видеть новое время. Он даже загрустил при мысли, что они будут все больше отдаляться друг от друга. Но это необходимость. Ради страны. Возможно, когда-нибудь Хун все же поймет.

Но самое главное в этот вечер, что все приготовления, долгие поиски и планирование ушли в прошлое. Целых десять лет Я Жу потратил, выясняя минувшее и выстраивая план. Много раз он едва не бросал все. Слишком многое исчезло в глубинах времени. Но читая дневники Ван Саня, он вновь черпал необходимые силы. Ярость, которая обуревала Саня, передавалась ему и была такой же живой, как тогда, когда все случилось. А он имел власть совершить то, чего не мог Сань.

В конце дневника оставалось несколько пустых страниц. Там Я Жу запишет последнюю главу, когда все завершится. Он выбрал свой день рождения, чтобы послать Лю Синя в широкий мир с заданием, которое необходимо выполнить. Это наполнило его облегчением.

Долго Я Жу неподвижно стоял у окна. Потом погасил свет и направился к своему приватному лифту.

Садясь в машину, которая ожидала в подземном гараже, он попросил шофера остановиться на площади Тяньаньмынь. Сквозь тонированные стекла видел безлюдную площадь, где не было никого, кроме часовых в зеленой армейской форме.

Здесь Мао некогда провозгласил рождение новой народной республики. Его самого тогда и на свете не было.

Он думал, что великие события, предстоящие сейчас, не будут публично провозглашены на этой площади Срединной империи.

Этот мир будет расти в глубочайшем молчании. Пока никто уже не сможет воспрепятствовать происходящему.

 

19

Биргитта Руслин обнаружила то, что искала, в дальнем углу китайского ресторана. На фонаре, висевшем над столиком, недоставало одной красной ленточки.

Она замерла, затаила дыхание.

Кто-то здесь сидел, думала она. В самом темном углу. Потом встал, вышел из ресторана и отправился в Хешёваллен.

Должно быть, мужчина. Наверняка мужчина.

Она обвела взглядом помещение. Молодая официантка улыбнулась. Из кухни долетала громкая китайская речь.

Ни сама она, ни полиция совершенно не понимали, что произошло. Случившееся было масштабнее и загадочнее, чем они могли себе представить.

По сути, они не знали ничего.

Она села за столик, рассеянно поковыряла еду, взятую в буфете. Кроме нее, других посетителей так и не было. Биргитта Руслин подозвала официантку, показала на фонарь:

— Одной ленточки не хватает.

Сперва официантка, похоже, не поняла, о чем она. Биргитта показала еще раз. Официантка с удивлением кивнула. О пропавшей ленточке ей ничего не известно. Она нагнулась, заглянула под стол — может, ленточка там.

— Нету. Не видела.

— И давно ее нету? — спросила Биргитта Руслин.

Официантка опять посмотрела на нее с удивлением. Биргитта Руслин повторила вопрос, решив, что девушка не поняла. Однако та нетерпеливо покачала головой:

— Не знаю. Если за этим столиком вам неудобно, можно пересесть за другой.

Биргитта Руслин не успела ответить, а официантка уже отошла, занялась большой компанией, которая только что вошла в ресторан, намереваясь пообедать. По-видимому, сотрудники какого-то коммунального ведомства. Прислушавшись к их разговорам, она поняла, что это участники конференции по проблемам высокой безработицы в Хельсингланде. Биргитта Руслин продолжала ковырять свои закуски, меж тем как ресторан заполнялся посетителями. У девушки-официантки дел стало по горло, ведь она обслуживала в одиночку. Лишь немного погодя из кухни вышел мужчина, стал помогать ей собирать посуду и вытирать столы.

Через два часа обеденная суматоха улеглась. Биргитта Руслин продолжала клевать еду, заказала чашку зеленого чая и все это время размышляла о том, что произошло после ее приезда в Хельсингланд. Разумеется, она так и не могла объяснить, каким образом красная ленточка из ресторана очутилась в хешёвалленском снегу.

Наконец официантка подошла к ней, спросила, не нужно ли чего. Биргитта Руслин покачала головой.

— У меня есть к вам несколько вопросов.

Кое-кто из посетителей еще сидел за столиками. Официантка что-то сказала мужчине, который ей помогал, и вернулась к Биргитте Руслин.

— Если вы хотите купить фонарь, я могу посодействовать, — улыбнулась она.

Биргитта Руслин тоже улыбнулась:

— Нет-нет, фонарь мне не нужен. Скажите, вы работали на Новый год?

— У нас всегда открыто, — ответила девушка. — Китайская бизнес-идея. Открыто всегда, когда у других закрыто.

Биргитта Руслин подумала, что на вопрос, который она собирается задать, ответить невозможно. Но все-таки спросила:

— Вы помните своих посетителей?

— Вы были здесь раньше. Я помню.

— А не помните, сидел ли кто за этим столиком в новогодние дни?

Официантка покачала головой:

— Хороший столик. Тут всегда кто-нибудь сидит. Сегодня вы. Завтра кто-нибудь другой.

Биргитта Руслин поняла всю безнадежность своих туманных, неточных вопросов. Надо бы поконкретнее. Помедлив, она сообразила, как сформулировать вопрос.

— В новогодние дни, — повторила она. — Посетитель, которого вы никогда раньше не видели?

— Никогда?

— Никогда. Ни до, ни после.

Официантка явно старалась припомнить.

Последние обеденные посетители ушли. Возле кассы зазвонил телефон. Девушка сняла трубку, приняла заказ на вынос. Потом вернулась к столику Биргитты Руслин. На кухне кто-то поставил диск с китайской музыкой.

— Красивая музыка, — улыбнулась официантка. — Китайская. Вам нравится?

— Да, музыка красивая, — кивнула Биргитта Руслин. — Очень красивая.

Официантка медлила. Потом кивнула, сперва неуверенно, потом решительно.

— Китаец, — сказала она.

— Сидел здесь?

— На том же стуле, что и вы. Обедал.

— Когда это было?

Девушка задумалась.

— В январе. Но не в первые дни. Позже.

— Когда позже?

— Числа девятого-десятого…

Биргитта Руслин прикусила губу. Возможно, подумала она. Резня в Хешёваллене случилась в ночь с двенадцатого на тринадцатое января.

— Может, на день-другой позже?

Официантка принесла журнал, где записывались заказы на столики.

— Двенадцатого января, — сказала она. — Вот когда он тут сидел. Столик не заказывал. Но я помню других посетителей.

— Как он выглядел?

— Китаец. Худой.

— Что он говорил?

Ответ последовал быстро и удивил ее:

— Ничего. Просто показал в меню, что хочет заказать.

— Но он был китаец?

— Я пыталась заговорить с ним по-китайски. Но он сказал «молчи». И без слов заказал блюда по меню. Я подумала, он не хочет, чтобы его беспокоили. Он заказал суп, весенние рулетики, назигоренг, десерт. Очень проголодался.

— Пил что-нибудь?

— Воду и чай.

— И за все время не сказал ни слова?

— Он хотел спокойно пообедать.

— А потом?

— Расплатился. Шведскими деньгами. И ушел.

— Больше он не появлялся?

— Нет.

— Это он взял красную ленточку?

Официантка рассмеялась:

— Зачем она ему?

— Эта красная ленточка что-то означает?

— Просто красная ленточка. Что она может означать?

— Больше ничего не произошло?

— А что могло произойти?

— После его ухода?

— Вы задаете странные вопросы. Вы из налогового ведомства? Он здесь не работает. Налоги мы платим. У всех, кто здесь работает, документы в порядке.

— Я просто интересуюсь. Больше вы его не видели?

Официантка кивнула на окно:

— Он пошел направо. Был снегопад. Потом он исчез из виду. Больше не появлялся. Почему вы спрашиваете?

— Возможно, я его знаю, — ответила Биргитта Руслин.

Расплатившись, она вышла на улицу. Человек, сидевший за столиком в углу, пошел направо. Она поступила так же. На перекрестке огляделась. По одну сторону — несколько магазинчиков и парковка. Поперечная улица, ведущая в другом направлении, заканчивалась тупиком. Там стояла маленькая гостиница с разбитой стеклянной вывеской. Биргитта Руслин огляделась еще раз. Потом взгляд ее вернулся к гостиничной вывеске. В голове сложилась мысль.

Она вернулась в китайский ресторан. Официантка сидела и курила, вздрогнув, когда дверь открылась. И тотчас затушила сигарету.

— Еще один вопрос, — сказала Биргитта Руслин. — У того человека, что сидел здесь, было пальто или куртка?

Девушка задумалась, потом ответила:

— Вообще-то нет. А вы откуда знаете?

— Я не знала. Курите себе спокойно. Спасибо за помощь.

Входная дверь гостиницы была поломана. Кто-то пытался ее выбить, а после замок на скорую руку починили. Биргитта Руслин поднялась по лесенке к стойке портье — столику, занимавшему дверной проем. За стойкой никого не было. Она окликнула. Безрезультатно. Однако на стойке обнаружился колокольчик, в который можно позвонить. Она вздрогнула, почувствовав, что за спиной кто-то появился. Мужчина, худой, прямо-таки изможденный, словно тяжелобольной. В очках с толстыми линзами, пахнет алкоголем.

— Желаете комнату?

Биргитта Руслин различила в его речи легкие следы диалекта. Похоже, по происхождению он гётеборжец.

— Я всего лишь хочу задать вам несколько вопросов. Об одном знакомом, который, вероятно, останавливался у вас.

Мужчина ушаркал в стоптанных тапках за стойку. Трясущимися руками достал журнал регистрации постояльцев. Биргитта Руслин даже не представляла себе, что гостиницы вроде этой до сих пор существуют. Такое ощущение, будто она перенеслась вспять, в какой-то фильм 1940-х годов.

— Как зовут этого постояльца?

— Я знаю только, что он китаец.

Мужчина медленно отложил регистрационный журнал. Смотрел на нее, голова тряслась. Биргитта Руслин догадалась, что у него паркинсонизм.

— Обычно люди знают имена своих знакомых. Даже если это китайцы.

— Он знакомый моего друга. Китаец.

— Это я понял. А когда он мог здесь останавливаться?

Сколько у тебя тут проживало китайцев? — подумала она. Если уж был китаец, ты не можешь об этом не знать, верно?

— В начале января.

— Я тогда лежал в больнице. За гостиницей присматривал племяш.

— Может, позвоните ему?

— Сожалею. Он сейчас на круизном судне в Арктике. — Мужчина принялся близоруко изучать страницы регистрационного журнала и вдруг сказал: — А китаец-то был. Некий Ван Миньхао из Пекина. Останавливался на одну ночь. С двенадцатого на тринадцатое января. Вы его ищете?

— Да, — кивнула Биргитта Руслин, не в силах скрыть возбуждение. — Его.

Человек повернул к ней журнал. Она достала из сумки листок бумаги, списала указанные там сведения. Имя, номер паспорта и что-то еще — видимо, пекинский адрес.

— Спасибо, — сказала она. — Вы очень мне помогли. Он ничего не оставил в гостинице?

— Меня зовут Стуре Херманссон, — сообщил мужчина. — Мы с женой держим эту гостиницу с сорок шестого года. Жена умерла. Да и мне недолго осталось. Гостиница существует последний год. Снесут ее.

— Грустно, когда так выходит.

Стуре Херманссон недовольно хмыкнул:

— Расстраиваться тут не из-за чего. Дом — сущая развалюха. Я тоже. Нечего удивляться, что старики умирают. Но вообще-то, по-моему, тот китаец кое-что оставил.

Стуре Херманссон исчез в комнате за стойкой. Биргитта Руслин ждала.

Она уже начала думать, не умер ли он, когда он наконец вернулся. С журналом в руке.

— Это лежало в мусорной корзине, когда я вернулся из больницы. Уборщица у меня русская. Номеров всего восемь, так что она справляется в одиночку. Но небрежничает. По возвращении из больницы я обошел все комнаты. И этот журнал остался в комнате китайца.

Стуре Херманссон протянул ей журнал. Китайские иероглифы и фото китайских пейзажей и людей. Она догадалась, что это рекламная брошюра какого-то предприятия, а не журнал в традиционном смысле слова. На задней стороне обложки виднелось несколько небрежных иероглифов, написанных чернилами, от руки.

— Если хотите, можете взять, — сказал Стуре Херманссон. — Я по-китайски читать не умею.

Она сунула журнал в сумку, собралась уходить.

— Спасибо за помощь.

Стуре Херманссон улыбнулся:

— Какие пустяки. Вы довольны?

— Более чем.

Она направилась к выходу и вдруг опять услышала за спиной голос хозяина:

— Пожалуй, у меня есть для вас кое-что еще. Но вы вроде как торопитесь, времени нет?

Биргитта Руслин вернулась к стойке. Стуре Херманссон улыбнулся. Потом жестом показал куда-то вверх, себе за спину. На стене висели часы и календарь автосервиса, который сулил быстрое и эффективное обслуживание «фордов».

— Не пойму, что вы имеете в виду.

— Выходит, зрение у вас еще хуже, чем у меня. — Стуре Херманссон достал указку. — Часы отстают, — пояснил он. — Указкой я подправляю стрелки. На стремянку при моей трясучке не больно-то влезешь.

Он указал на стену возле часов. Там виднелся какой-то вентиль. Биргитта Руслин по-прежнему не понимала, о чем он толкует. Но потом сообразила, что это не вентиль, а отверстие в стене, где спрятана камера слежения.

— Можем посмотреть, как выглядел этот китаец, — продолжил хозяин, очень довольный.

— Так это камера слежения?

— Совершенно верно. Я сам ее сконструировал. Ставить в такой крохотной гостинице фирменное оборудование обойдется дорого. Да и кому придет в голову нелепая мысль обокрасть меня? Это же все равно что грабить жалких типов, которые пьянствуют в парке на скамейках.

— Значит, вы снимаете всех, кто здесь живет?

— Да, снимаю на видео. Сказать по правде, даже не знаю, законно ли это. Тут, под стойкой, есть кнопка, я на нее нажимаю, и камера снимает того, кто стоит перед стойкой. — Он весело посмотрел на Биргитту Руслин. — Вот сейчас заснял вас. Вы стоите очень удачно, запись будет хорошая.

Биргитта Руслин прошла за стойку и в соседнюю комнату. Очевидно, это помещение служило ему спальней и конторой. За второй открытой дверью виднелась старомодная кухня, где какая-то женщина мыла посуду.

— Это Наташа, — пояснил Стуре Херманссон. — Вообще-то ее зовут по-другому. Но мне нравится называть русских женщин Наташами. — Он вдруг посмотрел на Биргитту Руслин с беспокойством: — Надеюсь, вы не из полиции?

— Нет, что вы.

— Думаю, у нее не все документы в порядке. Хотя, если не ошибаюсь, так обстоит с большинством приезжего населения.

— Ну, не вполне так, — отозвалась Биргитта Руслин. — Но я не из полиции.

Он начал перебирать видеокассеты, помеченные разными датами.

— Будем надеяться, что мой племяш не забыл нажимать на кнопку. Я не просматривал записи от начала января. Постояльцев почти что не было.

Копался он долго, у Биргитты Руслин от нетерпения руки чесались отобрать у него кассеты, но в конце концов он таки нашел нужную и включил телевизор. Женщина по имени Наташа безмолвной тенью скрылась в другом помещении.

Стуре Херманссон нажал воспроизведение. Биргитта Руслин подалась вперед. Картинка была на удивление четкая: мужчина в большой меховой шапке перед стойкой.

— Лундгрен из Ервсё, — пояснил Стуре Херманссон. — Приезжает раз в месяц, сидит в комнате и пьет. Нагрузится хорошенько и распевает псалмы. Потом возвращается домой. Симпатяга. Старьевщик. Почитай три десятка лет у меня останавливается. Я делаю ему скидку.

Экран замерцал. Когда картинка прояснилась, перед камерой стояли две женщины средних лет.

— Подруги Наташины, — хмуро сказал Стуре Херманссон. — Бывают здесь временами. Чем они занимаются тут в городе, я даже думать не хочу. Но в гостиницу водить клиентов запрещено. Хотя я подозреваю, они это делают, пока я сплю.

— У них тоже скидка?

— У всех скидка. Цены не фиксированные. С конца шестидесятых работаем в убыток. Вообще-то я живу на доходы от небольшого портфеля акций. Доверяю лесам и тяжелой промышленности. Для близких друзей у меня один совет.

— Какой же?

— Акции шведских станкостроительных заводов. Непревзойденная штука.

Картинка вновь изменилась. Биргитта Руслин замерла. В кадре — четкое изображение мужчины. Китаец, в темном пальто. Секунду он смотрел прямо в камеру. Будто перехватил взгляд Биргитты Руслин. Молодой, подумала она. Лет тридцать с небольшим, если видео не обманывает. Получает ключ и уходит из кадра.

— Я не очень хорошо вижу, — сказал Стуре Херманссон. — Тот самый человек?

— Это было двенадцатого января?

— Думаю, да. Но могу проверить по журналу, записан ли он после наших русских подруг.

Он встал, вышел к стойке. За время его отсутствия Биргитта Руслин успела несколько раз прокрутить съемку китайца. На миг остановила пленку, в ту минуту, когда он смотрел в камеру. Он ее обнаружил, подумала она. Дальше он смотрит вниз и отворачивается. Даже позу меняет, чтобы лица не было видно. Причем очень быстро. Она прокрутила запись назад, посмотрела еще раз. Теперь у нее возникло впечатление, что он все время был начеку, искал камеру. Она снова остановила пленку. Мужчина с коротко стриженными волосами, сверлящий взгляд, сжатые губы. Быстрые, настороженные движения. Пожалуй, он старше, чем ей сперва показалось.

Стуре Херманссон вернулся:

— Видимо, вы правы. Две русских записались, как всегда, под фальшивыми именами. А после них идет этот самый господин, Ван Миньхао из Пекина.

— Нельзя ли как-нибудь скопировать эту запись?

Стуре Херманссон пожал плечами:

— Можете взять ее. На что она мне? Я установил камеру просто для себя. Просматриваю кассеты раз в полгода. Берите.

Он сунул кассету в футляр, протянул ей. Они вышли в переднюю. Наташа протирала плафоны ламп, освещавших вход.

Стуре Херманссон дружески ущипнул Биргитту Руслин за плечо:

— Теперь-то, может, расскажете, чем вас так заинтересовал этот китаец? Денег вам задолжал?

— С какой стати?

— Все всем что-то задолжали. Когда о ком-нибудь спрашивают, зачастую оказывается, что дело в деньгах.

— Я думаю, этот человек может ответить на кой-какие вопросы, — сказала Биргитта Руслин. — Увы, больше ничего сообщить не могу.

— И вы не из полиции?

— Нет.

— Но вы не из местных.

— Верно. Меня зовут Биргитта Руслин, я из Хельсингборга. Если он снова объявится, свяжитесь со мной, ладно?

Биргитта Руслин записала на листке свой адрес и телефон, дала Стуре Херманссону.

Выйдя на улицу, она заметила, что вспотела. Взгляд китайца преследовал ее. Она спрятала кассету в сумку, нерешительно огляделась. Что делать теперь? Вообще-то ей полагалось бы уже ехать в Хельсингборг. День близился к вечеру. Она зашла в церковь, находившуюся неподалеку. Села на одну из передних скамей в прохладном помещении. Какой-то человек, стоя на коленях возле толстой стены, замазывал трещину в штукатурке. Она попробовала привести мысли в порядок. В Хешёваллене нашли красную ленточку. Она лежала в снегу. Случайно ей самой удалось выяснить, что ленточка из китайского ресторана. Вечером 12 января там обедал китаец. А ночью или рано утром в Хешёваллене погибло множество людей.

Она подумала о человеке с видеозаписи Стуре Херманссона. Возможно ли, чтобы это злодеяние совершил один-единственный человек? Наверно, были сообщники, о которых она по-прежнему ничего не знает? Или красная ленточка оказалась в снегу по совсем другой причине?

Ответа она не нашла. Достала брошюру, выброшенную в мусорную корзину. Это опять-таки заставляло усомниться в связи между Ван Миньхао и случившимся в Хешёваллене. Разве изворотливый преступник оставит столь явные улики?

В церкви царил сумрак. Она надела очки, перелистала брошюру. На одном развороте был изображен какой-то пекинский небоскреб и китайские иероглифы. На других страницах — столбцы цифр и несколько фотографий улыбающихся китайцев.

Больше всего Биргитту Руслин интересовали китайские иероглифы, написанные чернилами на обложке. В них Ван Миньхао подступал ближе. Вероятно, их написал он. Для памяти? Или по иной причине?

Кто поможет ей прочесть иероглифы? Задав себе этот вопрос, она тотчас сообразила, кто именно. Внезапно вспомнилась далекая красная юность. Она вышла из церкви и с мобильником в руке прошагала на кладбище. Карин Виман, подруга по Лунду, была синологом и работала в Копенгагенском университете. Никто не отозвался, но она наговорила сообщение, попросила Карин перезвонить. Потом вернулась к машине, проехала к большой гостинице в центре города, сняла номер. Просторный, на верхнем этаже. Включила телевизор, телетекст сообщал, что ночью ожидается снег.

Она легла на кровать, стала ждать. Из соседнего номера доносился мужской смех.

Разбудил ее телефонный звонок. Звонила несколько удивленная Карин Виман. Когда Биргитта Руслин объяснила свое дело, она попросила ее переслать страницу с иероглифами по факсу.

Портье помог Биргитте Руслин с факсом, она вернулась в номер и опять стала ждать. На улице совсем стемнело. Скоро она позвонит домой и скажет, что из-за непогоды задержится еще на одну ночь.

Карин Виман перезвонила в половине восьмого:

— Написано кое-как. Но я, пожалуй, могу разобрать.

Биргитта Руслин затаила дыхание.

— Это название больницы. Я проверила. Она расположена в Пекине. И называется Лонфу. Это в центре города, на улице Мэй Шугуань Хоуцзе. Поблизости от большого художественного музея. Если хочешь, пришлю тебе карту города.

— Спасибо.

— А теперь объясни мне, зачем тебе все это понадобилось. Проснулся давний интерес к Китаю?

— Пожалуй. Подробнее расскажу позднее. Можешь прислать карту на тот факс, каким пользовалась я?

— Жди через несколько минут. Но по-моему, ты что-то темнишь.

— Чуточку терпения. Я расскажу.

— Надо бы повидаться.

— Знаю. Встречаемся слишком редко.

Биргитта Руслин спустилась в холл, подождала. Факс с картой Пекина пришел через считанные минуты. Карин Виман нарисовала на нем стрелку.

Биргитта Руслин почувствовала, что проголодалась. В гостинице ресторана не было, поэтому она сходила за курткой и вышла на улицу. Картой можно заняться по возвращении.

В городе темно, машин мало, пешеходов тоже. Портье порекомендовал ей итальянский ресторан по соседству. Там она и поужинала в почти пустом зале.

А когда опять вышла на улицу, начался снегопад. Она зашагала в сторону гостиницы.

Внезапно остановилась, оглянулась назад. Откуда ни возьмись нахлынуло ощущение, будто за ней наблюдают. Но вокруг не было ни души.

Она поспешила в гостиницу, заперла дверь номера на цепочку. Потом, спрятавшись за шторой, выглянула в окно.

Все как раньше. Ни души. Только снег валит стеной.

 

20

Ночью Биргитта Руслин спала тревожно. Несколько раз просыпалась, подходила к окну. Снегопад не прекращался. Ветер намел у стен домов высокие сугробы. Улицы безлюдны. Около семи она проснулась окончательно — под окнами громыхали снегоочистители.

Перед тем как лечь спать, она позвонила домой, сказала, в какой гостинице остановилась. Стаффан выслушал, но расспрашивать не стал. Удивляется, наверно, подумала она. Уверен он только в том, что я ему не изменяю. Но откуда у него такая уверенность? Мог бы хоть раз-другой заподозрить, что я нашла другого, который намерен заняться моей сексуальной жизнью? Или уверен, что я готова без устали ждать?

В минувшем году она временами спрашивала себя, способна ли завести роман с другим мужчиной. Однако так и не поняла. Может, в первую очередь потому, что не встретила привлекательного для себя мужчину.

То, что Стаффан никак не выказал удивления по поводу задержки с возвращением домой, вызвало у нее злость и досаду. В свое время мы научились не копаться слишком глубоко в душевной жизни друг друга. Всяк нуждается в пространстве, куда никому доступа нет. Но это не должно превращаться в безразличие к тому, чем занят другой. Мы к этому идем? — думала она. Может, уже пришли?

Она не знала. Но чувствовала, что необходимый разговор со Стаффаном неумолимо приближается.

В номере нашелся электрический чайник. Биргитта заварила чашку чая и села в кресло с картой, полученной от Карин Виман. Комната тонула в полумраке, освещенная только лампой возле кресла да беззвучно работающим телевизором. Читать карту было трудно, копия скверная. Она поискала Запретный город и площадь Тяньаньмынь. Множество воспоминаний всколыхнулось в душе.

Биргитта Руслин отложила карту, думая о дочерях и их возрасте. Разговор с Карин Виман напомнил ей ту девушку, какой она была когда-то. Так близко и одновременно далеко-далеко. Одни воспоминания отчетливы, другие блекнут, становятся все более смутными. Некоторые люди значили тогда очень много, а теперь я даже их лиц не помню. Других же, куда менее важных, вижу сейчас как наяву. Все постоянно движется, воспоминания приходят и уходят, вырастают и уменьшаются, утрачивают или обретают важность.

Но я всегда помню, то время было решающим в моей жизни. Ведь при всей своей путаной наивности я верила, что путь к лучшему будущему ведет через солидарность и освобождение. Ощущение, что нахожусь в гуще жизни, в разгар эпохи, когда все можно изменить, я запомнила навсегда.

Правда, я так и не осуществила то, что сознавала тогда. В худшие минуты я чувствовала себя предательницей. Особенно перед мамой, которая поощряла мое бунтарство. Хотя, собственно говоря, моя политическая воля, если говорить честно, была не чем иным, как внешней лакировкой. Лакированной оболочкой Биргитты Руслин! Единственное, что во мне укоренилось, — стремление быть порядочным судьей. И этого у меня никто не отнимет.

Прихлебывая чай, она прикинула, что нужно сделать завтра. Во-первых, еще раз зайти в полицию и рассказать о своих находках. Придется им выслушать, а не отмахиваться от моих сведений. Вряд ли они сделали в расследовании шаг вперед. Когда регистрировалась в гостинице, несколько немцев, сидевших в холле, обсуждали случившееся в Хешёваллене. Новость, выходящую за пределы страны. Позорное пятно на невинной Швеции, думала она. Массовые убийства здесь — явление нерядовое. Такое бывает в США да изредка в России. И является делом рук ненормальных садистов и террористов. Но здесь, в мирной уединенной лесной шведской деревушке, ничего подобного не происходило.

Она попробовала оценить, снизилось ли у нее давление. Пожалуй, да. Она удивится, если врач не выпишет ее на работу.

Биргитта Руслин задумалась о ждущих ее делах, о том, как обстоит с процессами, переложенными на плечи коллег.

И внезапно ее охватила спешка. Скорее домой, вернуться к обычной жизни, пусть даже во многом пустой и скучной. Едва ли стоит ожидать, что кто-то другой сможет изменить ситуацию, если она сама сидит сложа руки.

В сумраке гостиничного номера она решила устроить Стаффану в день рождения настоящий праздник. Обычно они не напрягались по такого рода поводам. Но возможно, настало время это изменить?

На следующий день, когда Биргитта Руслин отправилась в полицейское управление, по-прежнему шел снег. Похолодало. Термометр на стене гостиницы показывал минус семь. Тротуары еще не расчистили. Она ступала осторожно, чтобы не поскользнуться.

В вестибюле управления царило спокойствие. Одинокий полицейский читал вывешенные на доске объявления. Женщина за коммутатором сидела неподвижно, уставясь в пространство перед собой.

У Биргитты Руслин возникло ощущение, что Хешёваллен со всеми его погибшими — придуманная кем-то страшная сказка. Массового убийства не было, была выдумка, призрак, который вот-вот растает в воздухе.

Зазвонил телефон. Биргитта Руслин подошла к окошку, подождала, пока телефонистка закончит переключение.

— Я ищу Виви Сундберг.

— Она на совещании.

— А Эрик Худден?

— Он тоже на совещании.

— Все на совещании?

— Все. Кроме меня. Если у вас что-то важное, могу передать сообщение. Но все равно придется, наверно, подождать.

Биргитта Руслин задумалась. Конечно, ее информация важная, может даже решающая.

— Совещание надолго?

— Кто его знает. В нынешних обстоятельствах иной раз целый день совещаются. — Женщина нажала на кнопку, открыла дверь полицейскому, который читал объявления. — По-моему, у них есть какие-то новости, — сообщила она, понизив голос. — Следственная группа пришла сюда в пять утра. И прокурор тоже.

— А что случилось?

— Не знаю. Однако думаю, ждать вам придется долго. Только помните, я вам ничего не говорила.

— Разумеется.

Биргитта Руслин села, полистала газету. Время от времени в стеклянную дверь входили и выходили полицейские. Появились журналисты и телевизионщики. Не хватает только Ларса Эмануэльссона.

Четверть десятого. Она закрыла глаза, прислонилась к стене. И вздрогнула, услышав знакомый голос. Перед нею стояла Виви Сундберг. Явно очень усталая, вокруг глаз черные круги.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Если вас не затруднит.

— Затруднит. Но я полагаю, у вас что-то важное. Вам известно, на каких условиях мы в нынешней ситуации готовы слушать.

Следом за нею Биргитта Руслин прошла в стеклянную дверь и дальше, в какую-то пустую сейчас комнату.

— Кабинет не мой, — сказала Виви Сундберг. — Но поговорить можно.

Биргитта Руслин села в неудобное посетительское кресло. Виви Сундберг прислонилась к стеллажу, полному регистраторов с красными корешками.

Биргитта Руслин собралась с мыслями, одновременно подумав, что ситуация совершенно неподходящая. Виви Сундберг уже решила: что бы она ни рассказала, для расследования это значения не имеет.

— По-моему, я кое-что нашла, — сказала Биргитта Руслин. — След, можно и так назвать.

Виви Сундберг с непроницаемым видом смотрела на нее. Биргитта Руслин восприняла это как вызов. Во всяком случае, она судья и худо-бедно понимает, что может заинтересовать полицейского, расследующего преступление.

— Возможно, то, что я имею сказать, настолько важно, что вам стоит позвать сюда кого-нибудь еще.

— Зачем?

— Я уверена, так надо.

Решительный тон возымел действие. Виви Сундберг вышла в коридор. А через несколько минут вернулась с кашляющим господином, которого представила как прокурора Робертссона.

— Я руковожу дознанием. Виви говорит, у вас важное сообщение. Вы судья из Хельсингборга, если не ошибаюсь?

— Верно.

— Прокурор Хальмберг еще на службе?

— Вышел на пенсию.

— Но он по-прежнему в городе?

— Кажется, переехал во Францию. В Антиб.

— Везунчик. Прямо-таки по-детски обожал хорошие сигары. Присяжные в обморок падали в помещениях, где он проводил перерывы в заседаниях суда. От дыма. Когда курение запретили, он начал проигрывать дела. Объяснял это грустью и отсутствием сигар.

— Я слышала об этом.

Прокурор сел за стол. Виви Сундберг стала на прежнее место у стеллажа. Биргитта Руслин подробно рассказала о своих находках. Как узнала красную ленточку, выяснила, откуда она, а потом обнаружила китайца, который побывал в городе. Положила на стол видеокассету и китайскую брошюру, сообщила, что означают рукописные иероглифы.

Когда она закончила, никто не сказал ни слова. Робертссон испытующе смотрел на нее, Виви Сундберг разглядывала свои руки. Потом Робертссон придвинул кассету к себе, встал.

— Давайте посмотрим запись. Прямо сейчас. Звучит безумно. Но безумное убийство, возможно, требует безумного объяснения.

Они прошли в комнату для совещаний, где темнокожая уборщица собирала кофейные стаканчики и бумажные пакеты. Биргитту Руслин покоробила резкость, с какой Виви Сундберг приказала женщине выйти вон. С некоторым трудом Робертссон, чертыхаясь, запустил видеоплеер и телевизор.

В дверь постучали. Робертссон повысил голос, сказал, чтобы не мешали. Русские женщины поспешили прочь, шаги затихли. Смена кадра. Появился Ван Миньхао, глянул в камеру, исчез. Робертссон перемотал назад, остановил запись в тот миг, когда Ван смотрел в камеру. Виви Сундберг наконец тоже заинтересовалась. Задернула шторы на ближайшем окне. Картинка стала отчетливее.

— Ван Миньхао, — сказала Биргитта Руслин. — Если это имя подлинное. Двенадцатого января он ниоткуда появляется в Худиксвалле. Ночует в маленькой гостинице, прихватив с собой ленточку от бумажного фонаря, висящего в ресторане. Позднее эту ленточку находят на месте преступления в Хешёваллене. Откуда он взялся и куда уехал, я не знаю.

Робертссон, наклонясь вперед, стоял у телевизора. Потом сел. Виви Сундберг открыла бутылку минеральной воды.

— Странно, — обронил Робертссон. — Полагаю, вы удостоверились, что красная ленточка действительно из того ресторана?

— Я их сравнила.

— Да что тут происходит? — раздраженно воскликнула Виви Сундберг. — Вы что же, параллельно ведете частное расследование?

— Я не хотела мешать, — сказала Биргитта Руслин. — Знаю, у вас масса работы. Задача прямо-таки немыслимая. Хуже, чем тот случай, когда в начале двадцатого века психопат расстрелял на меларенском пароходе кучу людей.

— Йон Филип Нордлунд, — деловито уточнил Робертссон. — Из тогдашних плохих парней. Выглядел как нынешние бритоголовые хулиганы. Семнадцатого мая девятисотого года он убил пять человек на пароходе, курсирующем между Арбугой и Стокгольмом. Его обезглавили. Что нашим бузотерам едва ли грозит. Как и тому, кто учинил резню в Хешёваллене.

Виви Сундберг, похоже, была не в восторге от исторических экскурсов Робертссона. Она исчезла в коридоре, но скоро вернулась.

— Я попросила принести сюда тот фонарь из ресторана.

— Они открывают только в одиннадцать, — заметила Биргитта Руслин.

— Город маленький, — ответила Виви Сундберг. — Найдем хозяина, он откроет.

— Проследи, чтобы орда из СМИ не пронюхала, — предупредил Робертссон. — Представляешь себе заголовки? «Китайский след в хешёвалленской резне? Разыскивается косоглазый психопат».

— Вряд ли это будет возможно после пресс-конференции во второй половине дня, — сказала Виви Сундберг.

Значит, телефонистка права, быстро подумала Биргитта Руслин. Что-то произошло, и сегодня об этом сообщат. Вот почему они проявляют весьма умеренный интерес.

Робертссон закашлялся. Приступ оказался очень сильным, лицо налилось кровью.

— Сигареты, — сказал он. — Я выкурил столько сигарет, что если выложить их в один ряд, то получится расстояние от центра Стокгольма до Сёдертелье и дальше на юг. Примерно от церкви Искупления они с фильтром. Правда, лучше от этого не стало.

— Давайте-ка разберемся. — Виви Сундберг села. — Вы вызвали здесь изрядное беспокойство и досаду.

Сейчас вспомнит про дневники, подумала Биргитта Руслин. Нынешний день закончится для меня тем, что Робертссон выкопает для меня обвинительную статью. Вряд ли злоупотребление в судебном деле. Но найдутся и другие параграфы, к которым он может прибегнуть.

Однако Виви Сундберг о дневниках не обмолвилась, и Биргитта Руслин вдруг почувствовала взаимопонимание, несмотря на недоброжелательность. Очевидно, про тот инцидент кашляющему коллеге знать незачем.

— Конечно, мы все это рассмотрим, — сказал Робертссон. — Мы работаем объективно. Но никаких других следов, подтверждающих, что в деле замешан китаец, у нас нет.

— Орудие убийства? — спросила Биргитта Руслин. — Оно найдено?

Ни Виви Сундберг, ни Робертссон не ответили. Значит, нашли, подумала Биргитта Руслин. Вот о чем они сообщат сегодня журналистам. Конечно.

— В данный момент мы от комментариев воздержимся, — сказал Робертссон. — Подождем, пока доставят фонарь и можно будет сравнить ленточки. Если они совпадут, ваша информация с полным основанием войдет в расследование. Кассету мы, понятно, оставим у себя. — Он придвинул блокнот, начал записывать. — Кто видел этого китайца?

— Официантка из ресторана.

— Я часто там обедаю. Которая — молодая или старая? Или ворчун-папаша из кухни? У которого бородавка на лбу?

— Молодая.

— Она то примерная скромница, то очень не прочь пофлиртовать. От недовольства, наверно. А еще кто?

— В каком смысле?

Робертссон вздохнул.

— Дорогая коллега, вы удивили нас этим китайцем, которого, как говорится, вытряхнули из рукава. Кто видел его? Вопрос простой, проще не бывает.

— Племянник хозяина гостиницы. Как его зовут, не знаю. Стуре Херманссон сказал, он в Арктике.

— Иными словами, расследование принимает неслыханный географический размах. Сперва вы преподносите нам китайца. Теперь оказывается, свидетель в Арктике. Об этом деле писали «Тайм» и «Ньюсуик», мне звонили из лондонской «Гардиан», «Лос-Анджелес таймс» тоже интересуется. Кто-нибудь еще видел этого китайца? Причем, надеюсь, человек, не находящийся сейчас в бескрайних австралийских пустынях.

— Уборщица из гостиницы. Русская.

Робертссон отозвался чуть ли не победоносным тоном:

— Что я говорил? Теперь еще и Россия. Как ее имя?

— Стуре Херманссон зовет ее Наташей. Но это не настоящее имя.

— Может, она здесь нелегально, — заметила Виви Сундберг. — Иной раз мы отлавливаем тут нелегалов, русских и поляков.

— Сейчас это к делу не относится, — перебил Робертссон. — Ну а еще кто-нибудь видел этого китайца?

— Я не знаю, — ответила Биргитта Руслин. — Но ведь он каким-то образом приехал сюда и уехал. На автобусе? На такси? Кто-то должен был его заметить?

— Это мы проверим. — Робертссон отложил ручку. — Если информация окажется действительно важной.

Чему вы не верите, подумала Биргитта Руслин. Каков бы ни был ваш собственный след, вы считаете, что он важнее.

Виви Сундберг и Робертссон вышли из комнаты. Биргитта Руслин почувствовала усталость. Конечно, вероятность, что ее находки имеют отношение к делу, исчезающе мала. По собственному опыту она знала, что необычные данные, указывающие в определенном направлении, зачастую оказывались ложным следом.

В ожидании она все нетерпеливее расхаживала по комнате. Таких прокуроров, как Робертссон, в ее жизни всегда было множество. Женщины-полицейские часто выступали свидетелями в суде, правда, были не такими рыжими, как Виви Сундберг. Но говорили так же медленно и отличались избыточным весом. Циничный жаргон везде одинаков. Среди судей разговоры о преступниках иной раз тоже до ужаса грубы и унизительны.

Вернулась Виви Сундберг, а следом за ней Робертссон вместе с Тобиасом Людвигом. В руке у прокурора был пакет с красной ленточкой, Виви Сундберг принесла ресторанный фонарь.

Ленточку достали, сравнили. Вне всякого сомнения, она от этого фонаря.

Все опять расселись за столом. Робертссон быстро резюмировал рассказ Биргитты Руслин. Умеет четко обрисовать ситуацию, одобрила она.

Вопросов о полученной информации не последовало. Высказался только Тобиас Людвиг:

— Это что-нибудь меняет в плане сегодняшней пресс-конференции?

— Нет, — ответил Робертссон. — Данные сведения будут обработаны. В свое время.

Засим Робертссон счел разговор законченным. Пожал всем руки и ушел. Биргитта Руслин тоже встала, но тотчас перехватила взгляд Виви Сундберг и решила, что та просит ее задержаться.

Когда они остались вдвоем, Виви Сундберг закрыла дверь и сразу перешла к делу:

— Меня удивляет упорство, с каким вы продолжаете вмешиваться в расследование. Конечно, вам удалось выяснить происхождение красной ленточки. И мы с этим разберемся. Но полагаю, вам понятно, что в данный момент у нас несколько иные приоритеты.

— Есть другой след?

— Сообщим сегодня на пресс-конференции.

— Мне-то, наверно, вы могли бы сказать прямо сейчас?

Виви Сундберг покачала головой.

— Ни словечка?

— Ни словечка.

— У вас есть подозреваемый?

— Я же сказала, сообщим на пресс-конференции. Я хотела, чтобы вы задержались, по совсем другой причине.

Виви Сундберг встала и вышла из комнаты. Вернулась она с дневниками, которые несколькими днями раньше отобрала у Биргитты Руслин.

— Мы их просмотрели, — сказала Виви Сундберг. — По-моему, для расследования они значения не имеют. Поэтому я решила проявить добрую волю и на время передать их вам. Под расписку. При условии, что вы вернете их по первому нашему требованию.

Уж не ловушка ли? — мелькнуло в мозгу Биргитты Руслин. Поступок Виви Сундберг едва ли допустим, хоть и не является прямым нарушением. Биргитта Руслин не имела касательства к дознанию. Что может случиться, если она возьмет дневники?

Виви Сундберг заметила ее колебания и сказала:

— Я говорила с Робертссоном. Он не возражает при наличии расписки.

— В текстах, какие я успела прочитать, были упоминания о китайцах, работавших в США на строительстве железной дороги.

— В шестидесятых годах девятнадцатого века? Это же почти полтора века назад.

Виви Сундберг положила на стол дневники и пластиковый пакет. Достала расписку, которую Биргитта Руслин подписала.

Виви Сундберг проводила ее к выходу. У стеклянной двери они попрощались. Биргитта Руслин поинтересовалась, в котором часу состоится пресс-конференция.

— В два. Через четыре часа. Если у вас есть журналистская карточка, приходите. Масса народу желает присутствовать, а у нас нет помещения, которое вместит всех. Слишком большое преступление для маленького городка.

— Надеюсь, в расследовании достигнут прорыв.

Виви Сундберг ответила не сразу, но в конце концов сказала:

— Да. Думаю, мы вот-вот раскроем это жуткое злодеяние. — Она кивнула, словно в подтверждение своих слов. — Теперь нам известно, что все в деревне фактически состояли в родстве. Все убитые были родственниками.

— Кроме мальчика?

— Он тоже родственник. Но приехал погостить.

Биргитта Руслин вышла из полицейского управления. Размышляя о том, что же сообщат на пресс-конференции.

На по-прежнему заснеженном тротуаре ее догнал Ларс Эмануэльссон.

Он улыбался. А Биргитте Руслин вдруг захотелось дать ему тумака. Хотя его упорство волей-неволей вызывало уважение.

— Вот и встретились снова, — сказал он. — Вы все время наведываетесь в полицейское управление. Хельсингборгский судья постоянно на периферии расследования. Сами понимаете, мне весьма любопытно.

— Все вопросы к полиции. А не ко мне.

Ларс Эмануэльссон посерьезнел:

— Не сомневайтесь, я задаю им свои вопросы. Только ответов пока не получил. И это начинает действовать на нервы. Я поневоле принимаюсь строить домыслы. Что делает в Худиксвалле судья из Хельсингборга? Каким образом она замешана в случившемся кошмаре?

— Мне нечего вам сказать.

— Объясните только: почему вы так враждебны и нетерпимы?

— Потому что вы не хотите оставить меня в покое.

Ларс Эмануэльссон кивнул на пластиковый пакет:

— Я видел, что пришли вы сюда с пустыми руками. А вышли с тяжелым пакетом. Что у вас там? Бумаги? Папки? Что-то еще?

— Это вас не касается.

— Никогда не отвечайте так журналисту. Меня касается всё. Что лежит в пакете, и что не лежит, и почему вы не желаете говорить.

Биргитта Руслин пошла прочь. Поскользнулась и навзничь упала в снег. Один из старых дневников вывалился из пакета. Ларс Эмануэльссон потянулся за ним, но она оттолкнула его руку, сунула тетрадь обратно в пакет. Покраснев от злости, поспешила дальше.

Только подойдя к машине, она стряхнула с себя снег. Включила движок и печку. Выехав на магистральное шоссе, начала потихоньку успокаиваться. Выбросила из головы Ларса Эмануэльссона и Виви Сундберг, ехала дорогами в стороне от побережья, в Бурленге сделала остановку, а около двух завернула на парковку возле Лудвики.

Выпуск новостей по радио был короткий. Пресс-конференция только-только началась. По предварительным данным, у полиции имелся подозреваемый в массовом хешёвалленском убийстве. Подробности обещали сообщить в следующем выпуске.

Биргитта Руслин поехала дальше и через час снова сделала остановку. Осторожно, опасаясь застрять в рыхлом снегу, свернула на лесовозную дорогу. Включила радио. И тотчас узнала голос прокурора Робертссона. Да, есть подозреваемый, которого сейчас допрашивают. Робертссон рассчитывал, что к вечеру он будет заключен под стражу. От дальнейших комментариев прокурор воздержался.

Когда он умолк, из динамика донесся громкий гомон журналистских голосов, наперебой сыпавших вопросами. Однако Робертссон больше ничего не сказал.

Новости закончились, Биргитта Руслин выключила приемник. С ели возле машины лавинами обрушился снег. Она расстегнула ремень безопасности, вылезла из машины. Мороз крепчал. Она вздрогнула от холода. Что сказал Робертссон? Есть подозреваемый. И всё. Но в голосе сквозила уверенность в победе, такая же, как у Виви Сундберг, когда та подтвердила прорыв.

Нет никакого китайца, вдруг подумала она. Тот, что явился из теней и прихватил с собой красную ленточку, не имеет касательства к делу. Рано или поздно всё получит вполне естественное объяснение.

Или не получит. Она знала: опытные полицейские из уголовки всегда говорят о свободных нитях, которые в сложных расследованиях так и остаются под вопросом. Редко когда удается рационально объяснить всё без исключения.

Биргитта решила забыть про китайца. Ведь он просто призрак, несколько дней тревоживший ее.

Она села в машину, поехала дальше. И о следующем выпуске новостей тоже забыла.

Вечером она остановилась в Эребру на ночлег. Пакет с дневниками из машины не доставала.

Уже засыпая, на мгновение ощутила прямо-таки беспомощную тоску по теплому человеческому телу. По Стаффану. Но его здесь не было. Даже память о его руках почти стерлась.

Наутро, в третьем часу дня, Биргитта Руслин добралась до Хельсингборга. Пакет с дневниками отнесла к себе в кабинет.

К тому времени она уже знала, что некий сорокалетний мужчина — имя его пока не разглашалось — арестован по обвинению, предъявленному прокурором Робертссоном. Новостные сообщения были кратки, СМИ негодовали по поводу скудости информации.

Никто не знал, кто этот человек. Все ждали.

 

21

Вечером Биргитта Руслин вместе с мужем смотрела новости. Прокурор Робертссон сообщил о прорыве в расследовании. На заднем плане мелькнула Виви Сундберг. Пресс-конференция прошла сумбурно. Тобиас Людвиг не сумел обуздать журналистов, и они чуть не опрокинули подмостки, где стоял Робертссон, единственный, кто сохранял спокойствие. В заключение прокурор дал интервью, рассказал, что произошло. Сорокапятилетнего мужчину задержали в его доме под Худиксваллем. Задержание прошло без эксцессов. Хотя на всякий случай задействовали группу быстрого реагирования. Мужчину взяли под стражу, так как, по всей вероятности, он участвовал в массовом убийстве, происшедшем в Хешёваллене. Тайна следствия не позволяет пока назвать имя подозреваемого.

— Почему он не назовет имя? — спросил Стаффан.

— Можно спугнуть сообщников, уничтожить доказательства, — ответила Биргитта, делая ему знак помолчать. — Есть много причин, на какие может сослаться прокурор.

В детали Робертссон не вдавался. Сказал только, что прорыв произошел благодаря помощи широкой общественности. Сейчас полиция изымает улики, уже проведен первый допрос.

Интервьюер не унимался, наседал на Робертссона с вопросами:

— Он сознался?

— Нет.

— Вообще какие-либо признательные показания дал?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Следствие еще не закончено.

— Он удивился, когда его задержали?

— Без комментариев.

— Семья у него есть?

— Без комментариев.

— Но живет он под Худиксваллем?

— Да.

— Чем он занимается?

— Без комментариев.

— Каким образом он связан с убитыми?

— Поймите, я не могу это комментировать.

— Но и вы поймите, что телезрители интересуются случившимся. Это же второе масштабное смертоубийство в Швеции.

Робертссон удивленно приподнял брови:

— А какое же первое?

— Стокгольмская кровавая баня.

От неожиданности Робертссон рассмеялся. Биргитта Руслин аж застонала, потому что интервьюер не отставал.

— Едва ли такое сравнение уместно, — сказал Робертссон. — Но я не стану с вами спорить.

— Что будет теперь?

— Мы еще раз допросим арестованного.

— Адвокат у него есть?

— Он хочет, чтобы его защищал Томас Будстрём. Но вряд ли это получится.

— Вы уверены, что взяли того самого человека?

— Рано пока говорить об этом. Но я удовлетворен, что мы его арестовали.

Интервью закончилось. Биргитта убавила громкость. Стаффан посмотрел на нее:

— Что скажет госпожа судья?

— Они определенно что-то раскопали. Иначе никогда бы не получили ордер на арест. Однако его взяли под стражу лишь по подозрению. Робертссон либо осторожен, либо ему больше нечего сказать.

— Один человек мог натворить такое?

— Он вовсе не обязательно действовал в одиночку, просто арестовали пока только его.

— Мог человек в здравом рассудке учинить эту резню?

Биргитта помолчала, прежде чем ответить:

— Может ли безумное деяние быть спланированным? Ни ты, ни я наверняка сказать не в состоянии.

— Значит, поживем — увидим.

Они выпили чаю и рано легли спать. Стаффан приложил ладонь к ее щеке.

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О том, что в Швеции невероятно много лесов.

— Мне показалось, тебе по душе на время отрешиться от всего.

— От чего? От тебя?

— От меня. И от судебных тяжб. Маленький бунт среднего возраста.

Она придвинулась поближе к нему:

— Временами я думаю: неужели это всё? Несправедливо, конечно, знаю. Ты, дети, работа — чего еще желать? Я о другом. О чем мы думали в юности. Что мало понимать, надо еще и изменить. Оглянешься вокруг и видишь, что мир стал еще хуже.

— Вовсе нет. Мы меньше курим, у нас есть компьютеры и мобильные телефоны.

— Вся земля словно бы разрушается. И наши суды чуть не в самом низу, что касается защиты хоть какой-то моральной порядочности в стране.

— Ты об этом думала на севере?

— Пожалуй. Настроение у меня слегка мрачное. Но вероятно, порой надо быть мрачным.

Оба умолкли. Биргитта ждала, что он повернется к ней. Но нет.

Не можем пока, разочарованно подумала она, одновременно недоумевая, почему сама не в состоянии сделать то, чего не сделал он.

— Нам бы стоило уехать куда-нибудь. К тому же кой-какие разговоры лучше вести при свете дня, а не на сон грядущий.

— Может, надо бы отправиться в паломничество, — сказала она. — В Сантьяго-де-Компостелу, по всем правилам. Набить рюкзаки камнями, каждый камень — проблема, с которой мы боремся. А найдя решение, будем выкладывать камни на обочину.

— Ты серьезно?

— Конечно. Не знаю только, выдержат ли мои колени.

— От слишком тяжелой ноши можно заработать пяточные шпоры.

— Это что за штука?

— Какая-то неприятность с пятками. Один из моих друзей заработал. Тюре, ветеринар. Здорово намучился.

— Надо стать паломниками, — пробормотала она. — Но не сейчас. Сперва я посплю. И ты тоже.

Наутро Биргитта позвонила врачу, удостоверилась, что повторный визит через пять дней остается в силе. Потом убрала дом, а на пакет с дневниками только взглянула мимоходом. Поговорила с детьми насчет праздника-сюрприза для Стаффана по случаю дня рождения. Все согласились, что идея хорошая, и она обзвонила друзей, пригласила всех. Несколько раз послушала новости из Худиксвалля. Информация, проникавшая из осажденного полицейского управления, была весьма скудной.

Лишь под вечер она села за письменный стол и нехотя достала дневники. Теперь у них есть обвиняемый в убийстве, и она чувствовала, что ее собственные версии утратили важность. Она отыскала страницу, где кончила читать.

Зазвонил телефон. Карин Виман.

— Я просто хотела узнать, что ты благополучно добралась до дома.

— Леса в Швеции бесконечные. Странно, что люди, живущие там в потемках, не обрастают хвоей. Я боюсь елок. Они меня угнетают.

— А лиственные деревья?

— С ними полегче. Но больше всего мне сейчас хочется открытых полей, моря, горизонтов.

— Приезжай сюда. Перебирайся по мосту. Твой звонок разбудил воспоминания. Мы становимся старше. И старые друзья вдруг предстают как драгоценности, которые нужно сохранить. В наследство от мамы мне досталось несколько красивых стеклянных ваз. Ценные, из Оррефорса. Но что они значат по сравнению с друзьями.

Заманчивая идея, подумала Биргитта Руслин. Она ведь тоже собиралась позвонить Карин Виман.

— Когда у тебя найдется время? Я сейчас на бюллетене, плохой анализ крови, повышенное давление.

— Не сегодня. Может, завтра.

— Ты не преподаешь?

— Я все больше занимаюсь научной работой. Студентов люблю, но они меня утомляют. Интересуются Китаем только потому, что надеются там разбогатеть. Китай — наш теперешний Клондайк. Мало кто стремится поглубже узнать огромную Срединную империю с ее невероятно драматичной историей.

Биргитта подумала о дневнике, который лежал перед ней. Там между строк тоже подразумевался этакий Клондайк.

— Остановишься у меня, — продолжала Карин Виман. — Мои сыновья дома почти не бывают.

— А муж?

— Он же умер.

Биргитта готова была откусить себе язык. Как она могла забыть? Карин Виман овдовела лет десять назад. Ее муж, красивый парень из Орхуса, закончивший медицинский, умер от скоротечной лейкемии в сорок лет с небольшим.

— Мне очень стыдно. Извини.

— Ничего. Ну как, приедешь?

— Завтра. И поговорить хочу о Китае. О старом и о новом.

Она записала адрес, договорилась о времени и поняла, что радуется встрече с Карин. Когда-то они были близкими подругами. Потом жизнь развела их в разные стороны, связь все больше слабела, телефонные звонки становились все реже. Биргитта Руслин присутствовала, когда Карин получала докторскую степень, и даже слушала в Копенгагенском университете ее лекцию по случаю вступления в должность. Но Карин никогда не сидела в зале суда, когда она председательствовала.

Собственная забывчивость напугала ее. Откуда такая рассеянность? Долгие годы работы судьей, сосредоточенность на защитительных речах и свидетельствах натренировали внимание. И вдруг напрочь забыла, что муж Карин умер десять лет назад!

Она стряхнула недовольство и начала читать открытый дневник. Медленно покинула зимний Хельсингборг и шагнула в пустыни Невады, где мужчины в темных широкополых шляпах или в пристроенных на голове носовых платках нечеловеческими усилиями тянули рельсы на восток, метр за метром.

В своих заметках Я.А. по-прежнему плохо отзывался почти обо всех, с кем работал, за кого отвечал. Ирландцы — лентяи и пьяницы, у немногочисленных чернокожих, нанятых железнодорожной компанией, сила есть, но напрягаться они не любят. Я.А. предпочел бы рабов с карибских островов или с американского Юга, о которых ему рассказывали. Только кнутом можно заставить этих силачей действительно использовать свою силу. Он бы охотно хлестал их кнутом, как волов или ослов. Который из народов нравился ему меньше всего, Биргитта Руслин выяснить не сумела. Возможно, индейцы, коренное американское население, которое он презирает. Их нежелание работать, коварное вероломство почти не имеют себе равных среди сброда, который он вынужден понукать пинками и тумаками, чтобы железная дорога шла дальше. Регулярно он рассуждает и о китайцах, их он с превеликим удовольствием загнал бы в Тихий океан — пускай тонут или вплавь добираются до Китая. Однако же не отрицает, что они усердные работники. Спиртного не пьют, моются, следуют предписаниям. Единственная слабость — пристрастие к игре да диковинные религиозные церемонии. Я.А. все время пытается мотивировать, почему не любит этих людей, лишь облегчающих его работу. Из нескольких малоразборчивых строчек Биргитта заключила, что китайцы, делавшие непосильную работу, именно для этого и предназначены. Они достигли уровня, выше которого им никогда не подняться.

Выше всех Я.А. ценит приезжих из Скандинавии. На строительстве железной дороги есть небольшая скандинавская колония — двое-трое датчан, несколько норвежцев и довольно много шведов и финнов. Я опираюсь на этих парней. Они меня не обманывают, пока я держу их под надзором. И работы не боятся. Но стоит мне отвернуться, как они превращаются в такой же сброд, как все прочие.

Биргитта захлопнула дневник, встала. Кем бы ни был этот железнодорожный десятник, он вызывал у нее все большую антипатию. Выходец из простой семьи отправился в Америку. И вдруг получил большую власть над людьми. Жестокий человек стал маленьким тираном. Она надела пальто и долго бродила по городу, стараясь избавиться от неприятного ощущения.

В шесть она включила на кухне радио. Выпуск новостей начался голосом Робертссона. Она слушала не шевелясь. Голос Робертссона на фоне щелчков фотовспышек и шарканья стульев.

Как и раньше, высказался он четко и ясно. Человек, арестованный накануне, сознался, что в одиночку совершил все убийства в Хешёваллене. В одиннадцать утра он через своего защитника передал просьбу поговорить с полицейской, которая первой допрашивала его. Кроме того, он хотел, чтобы разговор состоялся в присутствии прокурора. Затем он сразу же признал фактические обстоятельства, обусловившие его арест. В качестве мотива назвал месть. Предстоял еще один допрос, только тогда можно будет с полной ясностью восстановить картину преступления.

В заключение Робертссон сообщил то, чего все ждали:

— Имя арестованного — Ларс Эрик Вальфридссон. Одинокий, состоит в штате предприятия, выполняющего взрывные и земляные работы, ранее неоднократно судим за нанесение побоев.

Щелканье вспышек. Робертссон начал отвечать на неразборчивые вопросы, какими наперебой засыпали его журналисты. Радиорепортерша убавила громкость его голоса, заговорила сама, вернулась к случившемуся в Хешёваллене. Биргитта Руслин не стала выключать приемник, отошла к телевизору посмотреть новости по телетексту. Ничего, только то, что сказал Робертссон. Она выключила радио и телевизор, села на диван. Тон Робертссона убедил ее, что он не сомневается: преступник действительно схвачен. За свою жизнь она слышала выступления многих обвинителей и потому могла позволить себе оценить весомость его позиций. Робертссон верил в свою правоту. А порядочный прокурор всегда строит свою речь на фактах, а не на домыслах и догадках.

Вообще-то делать выводы пока рано. Тем не менее она их сделала. Арестованный и посаженный за решетку человек явно не китаец. И ее находки мало-помалу утрачивают смысл. Она вернулась в кабинет, сложила дневники на место в пластиковый пакет. Нет никаких причин копаться дальше в столетней давности дневниках, в расистских и человеконенавистнических заметках этого несимпатичного Я.А.

Вечером она поужинала за компанию со Стаффаном. Новостей из Хельсингланда коснулись в разговоре вскользь. В вечерних газетах, которые Стаффан прихватил домой из поезда, информация 5ыла все та же. На фото с пресс-конференции она заметила Ларса Эмануэльссона, тянущего руку, чтобы задать вопрос. При мысли об этом типе ее передернуло. Стаффану она сказала, что завтра съездит к Карин Виман, вероятно с ночевкой. Стаффан знал и Карин, и ее покойного мужа.

— Поезжай, — кивнул он. — Тебе это пойдет на пользу. К врачу когда назначено?

— Через несколько дней. Он наверняка скажет, что я здорова.

На другой день, когда Стаффан ушел на работу, а она собирала сумку, зазвонил телефон. Ларс Эмануэльссон. Биргитта мгновенно насторожилась:

— Что вам нужно? Откуда вы взяли мой телефон? Он засекречен.

Ларс Эмануэльссон хихикнул:

— Журналисту, который не знает, как добыть телефон, пусть даже самый засекреченный, надо сменить профессию.

— Что вам нужно?

— Комментарий. В Худиксвалле происходят грандиозные события. Прокурор не слишком уверен в себе, однако смотрит нам прямо в глаза. Что скажете по этому поводу?

— Ничего.

Дружелюбность Ларса Эмануэльссона, напускная ли, нет ли, вмиг исчезла. Тон стал резче, нетерпеливее:

— Давайте не будем заводить старую шарманку. Ответьте на мои вопросы. Иначе я начну писать о вас.

— Я не располагаю никакой информацией о том, что огласил прокурор. Для меня это такая же неожиданность, как и для остальных шведов.

— Неожиданность?

— Называйте как угодно. Неожиданность, облегчение, равнодушие, как угодно.

— Несколько простых вопросов.

— Я кладу трубку.

— Тогда я напишу, что хельсингборгский судья, недавно в спешке покинувший Худиксвалль, отказывается отвечать на вопросы. Ваш дом когда-нибудь осаждали журналисты? Это очень легко устроить. Раньше, ловко распространяя слухи, в этой стране можно было в два счета собрать толпу линчевателей. Орда ретивых журналистов очень на них похожа.

— Что вам нужно?

— Получить ответы. Зачем вы приезжали в Худиксвалль?

— Я в родстве с несколькими убитыми. С кем именно — не скажу.

Она слышала, как он пыхтит в трубку, оценивая или записывая ее ответ.

— Что ж, это верно. Почему уехали?

— Пора было вернуться домой.

— Что находилось в пластиковом пакете, который вы вынесли из полицейского управления?

Биргитта немного подумала, потом сказала:

— Дневники, принадлежавшие моему родственнику.

— Это правда?

— Правда. Если приедете в Хельсингборг, я покажу вам через порог одну из тетрадей. Добро пожаловать.

— Верю. Поймите, я просто делаю свою работу.

— У вас всё?

— Да, всё.

Биргитта Руслин грохнула трубку на рычаг. Ее бросило в пот. Хотя отвечала она правдиво и полно. Писать Ларсу Эмануэльссону не о чем. Впрочем, его упорство по-прежнему ей импонировало, он действительно весьма дельный репортер.

Проще было бы, конечно, сесть на паром до Хельсингёра, но она проехала до Мальмё и прокатилась по длинному мосту, по которому раньше ездила только на автобусе. Карин Виман жила в Гентофте, к северу от Копенгагена. Дважды Биргитта Руслин заехала не туда, но в конце концов выбралась к нужной развязке, а затем направилась вдоль побережья на север. День выдался ветреный, холодный, правда ясный. В одиннадцать она подъехала к красивому дому, где жила Карин — с тех пор как вышла замуж, здесь же скончался ее муж. Белый двухэтажный дом, окруженный большим одичавшим садом. Биргитта помнила, что с верхнего этажа за крышами домов видно море.

Карин Виман вышла ей навстречу. Биргитта заметила, что она похудела. И побледнела. Уж не захворала ли? Они обнялись, вошли в дом, отнесли сумку в ту комнату, где Биргитта заночует, прогулялись по дому. Мало что изменилось с тех пор, как Биргитта была здесь последний раз. Карин оставила все как при жизни мужа. А как бы поступила я? Она не знала. Но они с Карин совершенно разные. Их крепкая дружба возникла именно поэтому. Они создали буфера, отражавшие взаимные тычки и уколы.

Карин приготовила обед. Они устроились на застекленной веранде, среди растений и ароматов. Почти сразу же, после первых неуверенных фраз, обе заговорили об университетской юности. Карин, родители которой держали в Сконе конный завод, приехала в Лунд в 1966-м, Биргитта — годом позже. Встретились они в университетском клубе на вечере поэзии и быстро подружились, несмотря на всю свою непохожесть. Карин, выросшая в благополучном окружении, была уверена в себе. А вот Биргитта, напротив, робела и стеснялась.

Обе примкнули к движению в поддержку Фронта национального освобождения Вьетнама, сидели тихонько и слушали молодых парней, которые полагали себя большими знатоками и подолгу обстоятельно распинались о необходимости бунта. Одновременно обеих захлестывало фантастическое ощущение, что можно создать другую реальность, что они сами в этом участвуют, сами строят будущее. Школой политической оргработы стало не только движение ФНО. Существовало множество других группировок, выражавших солидарность с освободительными силами в бедных колониальных странах. То же действовало и на родине. Здесь закипал бунт против всего старого и косного. Словом, время было замечательное.

Потом обе некоторое время входили в радикальную левацкую группировку под названием «Бунтари». Несколько лихорадочных месяцев вели этакую сектантскую жизнь, основанную на жесточайшей самокритике и догматической вере в маоцзэдуновскую трактовку теории революции. Они отгородились от всех прочих левых, смотрели на них пренебрежительно. Разбили свои пластинки с классической музыкой, вычистили книжные полки и жили, подражая красной охране, мобилизованной в Китае Мао Цзэдуном.

Карин спросила, помнит ли она замечательную поездку на курорт в Тюлёсанд. Биргитта помнила. На собрании «бунтарской» ячейки товарищ Мосес Хольм — впоследствии он стал врачом, но лишился лицензии, поскольку употреблял наркотики и халатно относился к их назначению, — предложил «внедриться в змеиное гнездо буржуев, которые летом купаются и загорают в Тюлёсанде». После долгих дебатов предложение было принято и намечена стратегия. В следующее воскресенье, в первых числах июля, девятнадцать товарищей в наемном автобусе отправились в Хальмстад и Тюлёсанд. С портретом Мао в авангарде, с красными флагами они промаршировали на пляж мимо множества удивленных людей. Скандировали лозунги, размахивали красными книжечками, а потом устроили заплыв, тоже с портретом Мао. Собравшись затем на берегу, спели «Алеет восток», произнесли краткую речь с осуждением фашистской Швеции и призвали загорающих работяг вооружаться и готовиться к революции, которая уже не за горами. После этого поехали домой и в ближайшие дни подробно обсудили «атаку» на пляже в Тюлёсанде.

— Что ты помнишь? — спросила Карин.

— Мосеса, утверждавшего, что наша акция в Тюлёсанде войдет в историю грядущей революции.

— А я помню, до чего холодно было в воде.

— Но совершенно не помню, о чем тогда думала!

— Мы не думали. То-то и оно. От нас требовалось подчинение чужим мыслям. Мы не понимали, что намеревались освобождать человечество как роботы. — Карин покачала головой и рассмеялась. — Вели себя как маленькие дети. На полном серьезе. Утверждали, что марксизм — наука, такая же настоящая, как у Коперника, Ньютона или Эйнштейна. А по правде были верующими. Маленькая красная книжечка с цитатами Мао служила катехизисом. Мы не понимали, что размахиваем не Библией, а сборником цитат великого революционера.

— Помню, я сомневалась, — сказала Биргитта. — В глубине души. Так же как во время поездки в Восточную Германию. Думала, что все это нелепо, не может функционировать долго. Но ничего не говорила. Всегда боялась, как бы кто не заметил мои сомнения. Поэтому выкрикивала лозунги громче всех.

— Мы не видели того, что видели. Жили в беспримерном самообмане, хотя имели добрые намерения. Как мы могли верить, что загорающие шведские работяги с готовностью вооружатся и разрушат существующую систему, чтобы построить нечто новое и неведомое?

Карин закурила. Биргитта подумала, что она курила всегда, то и дело нервно шарила руками в поисках пачки сигарет и спичек.

— Мосес умер, — сказала Карин. — Дорожная авария. Он был под кайфом. Помнишь Ларса Вестера? Он еще твердил, что подлинные революционеры никогда не брали в рот спиртного. Но позднее вместе с остальными мертвецки пьяный очутился в участке. А Малышку Андерссон помнишь? Она растеряла все иллюзии, уехала в Индию и стала нищенствующей монахиней. Что с ней теперь?

— Не знаю. Может, тоже умерла?

— А мы живы.

— Да, мы живы.

Говорили они до самого вечера. Потом пошли прогуляться по небольшому поселку. Биргитта сообразила, что и она и Карин одинаково испытывали потребность вспомнить давние годы, чтобы лучше понять свое настоящее.

— Все-таки там были не только наивность и сумасшествие, — сказала Биргитта. — Мысль о мире, где солидарность что-то значит, для меня жива и сейчас. Я стараюсь думать, что мы все-таки сопротивлялись, ставили под сомнение условности и традиции, которые иначе могли увести мир еще больше вправо.

— Я перестала голосовать, — сказала Карин. — Не нравится мне, что так вышло. Но я не нахожу партийно-политической правды, под которой могла бы подписаться. Однако стараюсь поддерживать движения, вызывающие у меня доверие. Несмотря ни на что, они существуют по-прежнему, столь же сильные и необузданные. Сколько людей, по-твоему, интересуется сейчас феодализмом в маленькой стране вроде Непала? Вот я интересуюсь. Мое имя в подписных листах, я жертвую деньги.

— Я толком не знаю, где это, — вздохнула Биргитта. — Признаю, стала ленива. Но порой тоскую по тем добрым намерениям, которые, несмотря ни на что, существовали. Мы были не просто неукротимыми студентами, которые воображали, будто находятся в самом центре мироздания, где все возможно. Солидарность была настоящая.

Карин рассмеялась:

— Помнишь Ханну Стойкович? Чокнутую официантку из лундского «Гранда», которая считала, что мы слишком мягкотелые. Она проповедовала тактику «маленьких убийств», так она это называла. Надо, мол, стрелять банкиров, предпринимателей, реакционеров-преподавателей. Выйти на охоту, как хищники. Никто ее не слушал. Слишком уж это грубо. Мы предпочитали стрелять в самих себя и сыпать соль на раны. Она как-то раз огрела председателя муниципалитета ведерком для льда. И получила пинка. Ее тоже нет в живых.

— Я не знала.

— Она якобы сказала мужу, что поезд идет не вовремя. Он не понял, что она имела в виду. А потом ее нашли на железнодорожных путях за Арлёвом. Она завернулась в одеяло, чтобы медики со «скорой» не перепачкались.

— Зачем она так поступила?

— Кто бы знал. Она только записку оставила на кухонном столе: «Я на поезд».

— Однако ты стала профессором. А я — судьей.

— Карл Андерс. Помнишь его? Он еще жутко боялся облысеть. Почти всегда молчал. Но на собрания неизменно являлся первым. Он стал священником.

— Не может быть!

— В свободной церкви. В Шведском миссионерском союзе. До сих пор там. Летом ездит по стране и проповедует в палатках.

— Шаг-то, пожалуй, невелик.

Карин посерьезнела:

— Нет, по-моему, шаг все же большой. Мы не должны забывать всех тех, кто продолжал бороться за другой мир. Посреди хаоса, где мельтешили вперемешку десятки политических теорий, все же гнездилась вера, что в итоге разум победит. Разве с тобой было не так? Во всяком случае, помнится, мы тогда часто говорили об этом. Что просвещение в итоге не может не победить.

— Верно. Хотя то, что когда-то казалось простым, постоянно усложнялось.

— Разве это не должно было пришпорить нас еще сильнее?

— Конечно. Может, еще не поздно. Но я завидую всем тем, кто не отступился от своих идеалов. Или от своих осознанных представлений. О том, как выглядит мир. И почему. Завидую тем, кто до сих пор сопротивляется. Ведь есть же такие.

Ужин они готовили вместе. Карин рассказала, что через неделю едет в Китай на большую конференцию по раннему периоду династии Цинь, первый император которой заложил основы единого китайского государства.

— Каково было оказаться в стране, о которой мечтала в юности?

— Впервые я поехала туда в двадцать девять лет. Мао уже не было, все менялось. Я испытала огромное и резкое разочарование. Пекин — город холодный, сырой. Тысячи велосипедов стрекотали как кузнечики. Позднее я поняла, что они все-таки осуществили в стране неслыханный переворот. Люди одеты-обуты. В городе я не видела голодных, не видела нищих попрошаек. Помню, мне было стыдно. Ведь я, прилетевшая из здешнего богатства, не имела права смотреть на тамошнее развитие с презрением или свысока. Мне опять стала по душе мысль о китайской пробе сил. Именно тогда я и решила заняться китаистикой. До того планировала будущее иначе.

— И как же?

— Ты не поверишь.

— Выкладывай!

— Я хотела стать профессиональным военным.

— Почему?

— Ты стала судьей. Почему у людей возникают те или иные замыслы?

После ужина они вернулись в зимний сад. Снаружи фонари освещали белый снег. Карин дала Биргитте кофту, потому что стало холодать. За ужином они пили вино. Биргитта чувствовала себя слегка под хмельком.

— Едем со мной в Китай, — предложила Карин. — Билет на самолет стоит не слишком дорого. У меня наверняка будет в гостинице просторный номер. На двоих места хватит. Как раньше. В летних лагерях, бывало, жили в одной маленькой палатке — ты, я и еще три девчонки. Ночевали чуть не на голове друг у друга.

— Не могу, — отозвалась Биргитта. — Я выздоровела, пора на работу.

— Едем. Работа может подождать.

— Я бы не прочь. Но ты ведь, наверно, опять туда поедешь?

— Разумеется. Только в наши годы не стоит ждать без нужды.

— Мы долго проживем. Состаримся.

Карин Виман не ответила. Биргитта поняла, что опять высказалась невпопад. Муж Карин умер в сорок один год. С тех пор она вдовеет.

Карин прочла ее мысли. Протянула руку, коснулась колена Биргитты:

— Ничего.

Они говорили допоздна. Лишь около полуночи разошлись по своим комнатам. Биргитта легла на кровать, держа в руке телефон. Стаффан вернется в двенадцать и обещал позвонить.

Она уже задремала, когда телефон в руке завибрировал.

— Я тебя разбудил?

— Почти.

— Все хорошо?

— Двенадцать с лишним часов сплошных разговоров.

— Завтра вернешься?

— Высплюсь. И поеду домой.

— Полагаю, ты слыхала, что произошло? Он рассказал, как все было.

— Кто?

— Человек из Худиксвалля.

Она рывком села в постели.

— Я ничего не знаю. Рассказывай!

— Ларс Эрик Вальфридссон. Арестованный. Как раз сейчас полиция ищет оружие. Видимо, он рассказал, где оно зарыто. Самодельный самурайский меч, как сообщили в новостях.

— Неужели правда?

— Зачем бы я стал говорить неправду?

— Конечно не стал бы. А он сказал, почему это сделал?

— Из мести. Больше на сей счет ничего не сообщили.

Закончив разговор, она так и осталась сидеть. Днем с Карин Виман она вообще не думала о Хешёваллене. Теперь все эти события вновь заполонили сознание.

Может быть, красная ленточка получит объяснение, какого никто не ожидал.

Возможно, Ларс Эрик Вальфридссон тоже побывал в китайском ресторане?

Она легла под одеяло, погасила лампу. На следующий день она поедет домой. Дневники отошлет назад, Виви Сундберг, и выйдет на работу.

Вряд ли она отправится с Карин в Китай. Как бы ей ни хотелось.

 

22

Наутро, когда Биргитта Руслин встала, Карин Виман уже уехала в Копенгаген читать лекцию. На кухонном столе лежала записка:

Биргитта, иногда я думаю, что у меня в голове проходит дорога. С каждым минувшим днем она становится на несколько метров длиннее и уходит все глубже в неведомый край, где однажды закончится. Но эта дорога ведет и вспять. Порой я оборачиваюсь, вот как вчера, когда мы разговаривали, и вижу забытое или то, чего не желала вспоминать. Иногда у меня такое ощущение, что мы стараемся забыть, а не запомнить. Мне хочется продолжить такие разговоры. В конце концов, друзья — единственное, что у нас остается. Возможно, это последний рубеж, который надо оборонять.

Карин

Биргитта спрятала записку в сумочку, выпила чашку кофе и собралась уходить. А когда хотела захлопнуть дверь, увидела на столике в передней билеты на самолет.

Карин полетит в Пекин через Хельсинки, самолетом компании «Финнэйр».

На миг снова возник соблазн принять приглашение. Но нельзя, даже если хочется. Начальство вряд ли с пониманием отнесется к заявлению об отпуске после отсутствия по болезни, когда суд был перегружен нерассмотренными делами.

Возвращалась она паромом, через Хельсингёр. Над проливом дул ветер. По пути остановилась у табачного магазинчика, где газетные анонсы кричали о признании Ларса Эрика Вальфридссона. Купив газеты, Биргитта поехала домой. В прихожей встретила тихую и молчаливую польку-прислугу. Напрочь забыла, что как раз сегодня та придет делать уборку. Они обменялись несколькими фразами по-английски, и Биргитта заплатила ей за работу. Оставшись одна в доме, села и начала читать газеты. Как и раньше, ее ошеломило, сколько полос вечерние газеты умудряются отвести более чем скудному материалу. Пресса жевала и пережевывала то, что Стаффан сообщил накануне в коротком разговоре по телефону.

Единственное дополнение — фотография человека, который, по его словам, совершил это преступление. На снимке — по-видимому, увеличенном фото из паспорта или с водительских прав — был изображен мужчина с безвольным лицом, тонкими губами, высоким лбом и жидкими волосами. Трудно поверить, что именно он совершил в Хешёваллене варварское злодеяние. Пастор из свободной церкви, подумала Биргитта. Едва ли человек с преисподней в голове и руках. Однако она понимала, что думает вопреки голосу рассудка. В суде ей довелось видеть множество преступников, и ни у одного внешность не сочеталась с преступлением.

Только отшвырнув газеты и включив телетекст, она заинтересовалась по-настоящему. Там доминировало сообщение, что полиция нашла предполагаемое орудие убийства. Откопали его именно в том месте, какое указал Ларс Эрик Вальфридссон. Оружие самодельное, плохая копия японского самурайского меча. Однако же с остро заточенным лезвием. В настоящее время проводится криминалистическая экспертиза — на предмет отпечатков пальцев, а в первую очередь следов крови.

Спустя полчаса она включила радионовости. Опять Робертссон, опять его спокойный голос. О находке он говорил с явным облегчением.

Как только он закончил, градом посыпались вопросы. Однако Робертссон от комментариев отказался. Когда появится новая информация, он сообщит прессе.

Биргитта Руслин выключила радио, сняла с полки энциклопедию. Нашла изображение самурайского меча. И прочитала, что его можно наточить до остроты бритвы.

При мысли об этом ее пробрала дрожь. Значит, вот так этот злодей однажды ночью ходил в Хешёваллене от одного дома к другому и убил девятнадцать человек. Может, красная ленточка, найденная в снегу, была привязана к рукояти меча?

Эта мысль упорно не шла из головы. В сумке у нее лежала рекламная карточка китайского ресторана. Она позвонила туда, тотчас узнала голос официантки, с которой тогда разговаривала, и объяснила, кто она такая. Официантка сообразила лишь через секунду-другую.

— Вы видели газеты? Фотографию мужчины, убившего столько народу?

— Да. Ужасный человек.

— Не помните, он когда-нибудь бывал у вас?

— Нет, никогда.

— Вы уверены?

— При мне он не бывал здесь никогда. Но в другие дни подают моя сестра или кузен. Они живут в Сёдерхамне. Мы меняемся. Бизнес-то семейный.

— Окажите мне услугу, — сказала Биргитта Руслин, — попросите их взглянуть на фото в газете. Если они его узнают, перезвоните мне.

Девушка записала телефон.

— Как вас зовут? — спросила Биргитта Руслин.

— Ли.

— Мое имя — Биргитта. Спасибо за помощь.

— Вы здесь, в городе?

— Нет, я дома, в Хельсингборге.

— В Хельсингборге? У нас там есть ресторан. Тоже семейный. Называется «Шанхай». Такой же хороший.

— Непременно схожу туда. Только помогите мне.

Она сидела у телефона, ждала. Раздался звонок, но звонил сын, которому хотелось поговорить. Биргитта попросила его позвонить попозже. Ли перезвонила через полчаса.

— Возможно, — сказала она.

— Возможно?

— Кузен вроде бы однажды видел его в ресторане.

— Когда?

— В прошлом году.

— Но он не уверен?

— Нет.

— Можете назвать его имя?

Биргитта Руслин записала имя и телефон сёдерхамнского ресторана и закончила разговор. Чуть помедлив, набрала номер полицейского управления в Худиксвалле, попросила соединить ее с Виви Сундберг. Наверно, придется оставить сообщение. Но, к ее удивлению, Виви подошла к телефону.

— Дневники, — сказала она. — Они вам все еще интересны?

— Читать трудно. Но время у меня есть. Кстати, позвольте поздравить вас с успехом. Если я правильно поняла, у вас есть и признание, и вероятное орудие убийства.

— Вы ведь звоните не по этой причине?

— Конечно нет. Хочу еще раз вернуться к моему китайскому ресторану.

Она рассказала о кузене-китайце из Седерхамна и о том, что Ларс Эрик Вальфридссон, возможно, бывал в худиксвалльском ресторане.

— Это может объяснить находку красной ленточки, — закончила Биргитта. — Ниточка ложится в общую картину.

Виви Сундберг выказала весьма умеренный интерес:

— Как раз сейчас ленточка интересует нас меньше всего. Думаю, вы понимаете.

— Тем не менее. Запишите имя и телефон официанта, который, возможно, видел этого человека.

Виви Сундберг записала.

— Спасибо за звонок.

Положив трубку, Биргитта позвонила своему шефу Хансу Маттссону. Ответа пришлось подождать. Она сообщила ему, что через день-другой, после визита к врачу, рассчитывает выйти на работу.

— Мы захлебываемся, — вздохнул Маттссон. — Вернее, задыхаемся. Шведские суды душат всяческими сокращениями. Никогда не думал, что мне доведется пережить такое.

— Что именно?

— Что мы назначим цену правовому государству. Не думал я, что демократию можно оценить деньгами. Без функционирующего правового государства демократия не существует. Мы уступаем, становимся на колени. Опоры в этом обществе трещат, скручиваются, прогибаются. Я вправду встревожен.

— Едва ли я способна тут чем-то помочь. Но обещаю снова заняться своими делами.

— Жду не дождусь.

В тот вечер Биргитта поужинала одна, Стаффан между двумя сменами ночевал в Халльсберге. Она продолжила листать дневники. Единственным, что привлекло ее внимание и что она прочитала, были заметки, завершавшие последний дневник. Июнь 1892 года. Я.А. состарился. Жил он в маленьком домишке в Сан-Диего и страдал от болей в ногах и спине. После долгих пререканий о цене покупал у старого индейца мази и травы, которые, как он считал, только и помогали. Писал он об огромном одиночестве, о смерти жены и о детях, разъехавшихся в дальнюю даль, один сын забрался аж в канадскую глушь. О железной дороге ни слова. Однако, когда писал о людях, он оставался верен себе. Негров и китайцев по-прежнему терпеть не мог. Опасался, как бы в пустующий дом по соседству не въехали черные или желтые.

Дневник обрывался посредине записи. 19 июня 1892 года. Он отмечает, что ночью прошел дождь. Спина болит сильнее обычного. Ночью ему привиделся сон.

И всё. Ни Биргитта Руслин, ни кто другой из потомков так и не узнали, что это был за сон.

Ей вспомнилось, что сказала накануне Карин Виман. О дороге, что вилась в ее голове туда, где однажды вдруг оборвется. Так было и в тот июньский день 1892 года, когда все презрительные комментарии Я.А. о людях с другим цветом кожи внезапно пришли к концу.

Она полистала дневник к началу. Никаких свидетельств о том, что он предугадывал свою смерть, ни слова, предвещающего то, что случится. Жизнь, подумала Биргитта. Моя смерть могла бы выглядеть так же, мой дневник, если б я его вела, тоже остался бы незавершен. Собственно, кто успевает закончить свою историю, поставить точку, прежде чем ляжет и умрет?

Сложив дневники в пластиковый пакет, Биргитта решила завтра отослать их в Худиксвалль. За происходящими там событиями она будет следить как все.

Она сняла с книжной полки именной справочник шведских председателей суда. В Худиксвалле председательствовал Таге Порсе н. Для него это будет главный процесс в жизни, подумала она. Надеюсь, он из тех судей, что уважают публичность. Биргитта знала: среди ее коллег немало таких, кто гнушается и боится встречи с журналистами и телекамерами.

По крайней мере, так обстояло с ее поколением и с теми, кто старше. Как относились к публичности судьи помоложе, она не знала.

Термометр за кухонным окном свидетельствовал о похолодании. Она села у телевизора посмотреть вечерние новости. Потом можно и на боковую. День, проведенный у Карин Виман, был насыщен содержанием, но все же утомил ее.

Новости уже начались. Биргитта сразу поняла: что-то произошло, и это что-то связано с Хешёвалленом. Репортер интервьюировал криминалиста, многословного, но очень серьезного. Она попыталась разобраться, в чем дело.

После криминалиста замелькали кадры из Ливана. Биргитта чертыхнулась, переключилась на телетекст и тотчас узнала, что случилось.

Ларс Эрик Вальфридссон покончил с собой. Хотя его контролировали каждые пятнадцать минут, он успел-таки порвать рубаху на ленточки, соорудить из них веревку и повеситься. Нашли его почти сразу же, однако все попытки реанимации оказались безрезультатны.

Биргитта Руслин выключила телевизор. Мысли обгоняли одна другую. Он не мог жить под бременем такой вины? Или страдал душевной болезнью?

Что-то здесь не так, думала она. Нет, не мог он совершить эти убийства. Зачем он кончает с собой, зачем делает признание и зачем указывает полиции, где зарыт самурайский меч? У меня нет ответов. Но в глубине души все время гнездилось подозрение, что здесь что-то не так.

Она села в кресло, не зажигая лампы. Комната тонула в полумраке. Мимо дома, смеясь, прошел кто-то. В этом кресле ей особенно хорошо думалось. Здесь она сидела, когда чувствовала, что надо хорошенько взвесить приговор, который предстоит написать, или что-нибудь другое, связанное с судебным процессом. И здесь же размышляла о своей будничной жизни и о семье.

Мысленно она вернулась к исходному пункту. К первым соображениям, возникшим, когда она обнаружила отдаленную родственную связь между собой и людьми, убитыми той январской ночью. Масштаб слишком велик, думала она. Пожалуй, одному человеку, пусть даже целеустремленному, такое не под силу. Но мужчина, живущий в Хельсингланде и имеющий лишь несколько судимостей за побои, сознается в том, чего не совершал. Затем выдает полиции самодельное оружие и вешается в камере. Конечно, есть вероятность, что я ошибаюсь. И все-таки что-то здесь не так. Слишком уж быстро его схватили. И что за месть он выдвинул в качестве мотива?

Уже за полночь она встала с кресла. Может, позвонить Стаффану? Нет, он наверняка спит. Биргитта легла, погасила свет. Мысленно она вновь бродила по деревне. И постоянно возвращалась к найденной в снегу красной ленточке, к кадрам с китайцем на пленке с самодельной камеры наблюдения в гостинице. Полиции известно кое-что, чего я не знаю, — почему Ларс Эрик Вальфридссон был схвачен и каков вероятный мотив. Но они допускают обычную ошибку. Зацикливаются на одной-единственной версии.

Заснуть не удавалось. Когда стало невмоготу ворочаться, Биргитта встала, накинула халат и опять спустилась вниз. За письменным столом записала сводку событий, какие связывала с Хешёвалленом. Почти три часа потратила, чтобы подробно перебрать все, что узнала, обнаружила и пережила сама. И все это время в ней нарастало ощущение, будто она что-то упустила, проглядела существующую здесь связь. Перо было словно корчевалка на вырубке, будь начеку — вдруг рядом затаился детеныш косули. Когда она наконец выпрямила спину и, потягиваясь, вскинула руки над головой, было уже четыре утра. Захватив записи, она снова устроилась в кресле, включила лампу и стала перечитывать написанное. Все время стараясь заглянуть между собственными словами, вернее, за них, нет ли там камней, которые она не перевернула, неувязок, которых не увидела. Но там не нашлось ничего, что бросилось бы в глаза, никаких новых, ранее не замеченных взаимосвязей. Она не полицейский, привыкший искать пробелы в свидетельских показаниях и допросах подозреваемых. Однако же она хорошо умела выявлять противоречия, ставить логические капканы и много раз в ходе слушаний вмешивалась, задавая обвиняемым вопросы, какие прокурор, по ее мнению, упустил.

Только вот здесь ничто не заставляло ее насторожиться и замереть. Пожалуй, ей лишь стало еще яснее, что это преступление не могло быть делом рук безумца. Слишком оно хорошо организовано, слишком хладнокровно, чтобы его мог совершить не совершенно спокойный и холодный злодей. Возможно, пометила она на полях, стоит задаться вопросом, не побывал ли преступник в деревне заранее. Ночь была темная, вероятно, у него имелся яркий фонарь. Но многие двери стояли на замке. Значит, он определенно располагал точными сведениями о том, кто где живет, и предположительно запасся ключами. И мотив у него наверняка был настолько весомый, что он действовал абсолютно без колебаний.

Около пяти утра глаза у Биргитты начали слипаться. Преступник не колебался, думала она. Он точно знал, что ему предстоит, и ни на секунду не останавливался. Сумел даже справиться с неожиданной ситуацией, обнаружив мальчика. Этот человек не случайный бродяга-преступник, он хладнокровно шел к вполне определенной цели.

Отсутствие колебаний, думала она. И желание причинить боль. Ему хотелось, чтобы умирающие успели понять, что с ними происходит. Кроме одного. Кроме мальчика.

Внезапно в мозгу молнией сверкнула мысль, которой раньше не возникало. Показал ли преступник свое лицо людям, над которыми занес меч или саблю? Они узнали его? Он хотел, чтобы его увидели?

И еще один вопрос, на который наверняка ответит Виви Сундберг: горел ли свет в комнатах, где лежали убитые? Смотрели ли они в лицо смерти, прежде чем их настиг удар?

Биргитта отложила записи, взглянула на оконный термометр: уже минус восемь. Выпила стакан воды и легла в постель. А погружаясь в сон, вдруг опять вынырнула на поверхность. Кое-что она упустила. Двое убитых были привязаны друг к другу. Откуда ей это знакомо? Она села в постели, в потемках, сон как рукой сняло. Где-то ей встречалось сходное описание.

И сразу же вспомнила. Дневники. На страницах, которые она бегло просмотрела, было кое-что очень похожее. Она опять спустилась вниз, выложила дневники на стол, принялась искать. И почти сразу наткнулась на нужное место.

1865 год. Железная дорога продвигается на восток, каждая шпала, каждый рельс — мука мученическая. Болезни косят работников, которые мрут как мухи. Но приток новой рабочей силы с запада спасает строительство, которое должно держать высокий темп, иначе весь гигантский железнодорожный проект потерпит финансовый крах. И вот однажды, точнее, 9 ноября, Я.А. слышит рассказ о китайском невольничьем судне на пути из Кантона. Это старый парусник, на котором переправляли в Калифорнию похищенных китайцев. Когда после затяжного штиля подходят к концу провиант и вода, на борту вспыхивает бунт. Чтобы подавить его, капитан обращается к методам, которым по жестокости, пожалуй, нет равных. Даже Я.А., не задумываясь пускающий в ход кулаки и кнут, чтобы подгонять работяг, возмущен услышанным.

Капитан связывает нескольких убитых китайцев-бунтовщиков с еще живыми и бросает их на палубе — одни медленно умирают от голода, другие гниют. Я.А. отмечает в дневнике: «неслыханный поступок».

Сопоставимо ли это? Может, и тут одному пришлось лежать с мертвым телом другого, накрепко привязанным к его собственному? Целый час, а может, меньше или больше? Прежде чем его или ее сразил решающий удар?

Это я упустила, думала Биргитта. Вопрос в том, упустила ли это и худиксвалльская полиция. По крайней мере, я сомневаюсь, что они внимательно прочитали дневники перед тем, как одолжили их мне.

На ум приходит еще одна возможная мысль, хоть она и кажется в принципе нелепой. Знал ли преступник о событиях, описанных в дневнике Я.А.? Существует ли здесь странная связь через время и пространство?

Можно задать и вопрос, почему Виви Сундберг отдала ей дневники. Надеялась, что Биргитта прочитает их и, если найдет что-нибудь важное, сообщит? Может быть, и так, ведь дел у полиции невпроворот.

Вероятно, Виви Сундберг хитрее, чем мне казалось, подумала Биргитта. Не исключено, что она хочет использовать упрямую судью, вмешавшуюся в расследование.

Может, Виви Сундберг даже относится к моему упорству с уважением? Женщина, которой, по всей видимости, приходится нелегко с раздражающими коллегами-мужчинами?

В конце концов она решила вернуться в постель. То, что она обнаружила, пожалуй, должно заинтересовать Виви Сундберг. Особенно теперь, когда подозреваемый покончил с собой.

Она проспала до десяти, встала и, заглянув в Стаффаново расписание, увидела, что в Хельсингборг он вернется около трех. А когда села, собираясь позвонить Виви Сундберг, раздался звонок в дверь. Она открыла. На крыльце стоял невысокий китаец. С завернутой в пластик коробкой еды.

— Я ничего не заказывала, — удивленно сказала Биргитта Руслин.

— Это от Ли из Худиксвалля, — улыбнулся китаец. — Бесплатно. Она просит вас позвонить. У нас семейный бизнес.

— Ресторан «Шанхай»?

Он опять улыбнулся:

— Ресторан «Шанхай». Очень вкусная еда.

Он оставил коробку и с поклоном исчез за калиткой. Биргитта распаковала еду, вдохнула аппетитные запахи и поставила все в холодильник. Потом набрала номер Ли. На сей раз к телефону подошел сердитый мужчина. Биргитта решила, что это пресловутый вспыльчивый отец, который держался на кухне. Он позвал Ли, передал ей трубку.

— Спасибо за еду, — сказала Биргитта Руслин. — Это был сюрприз.

— Вы попробовали?

— Нет еще. Подожду мужа.

— Он тоже любит китайскую кухню?

— Очень. Вы просили позвонить.

— Я думала о фонаре, — сказала Ли. — О пропавшей красной ленточке. И кое-что узнала. От мамы.

— По-моему, с ней я не встречалась?

— Обычно она дома. Иногда только заходит сюда прибрать. Но всегда записывает, когда бывает здесь. Одиннадцатого января она делала уборку. Утром, перед открытием.

Биргитта Руслин затаила дыхание.

— Она сказала, что как раз в тот день стирала пыль со всех ресторанных фонарей. И совершенно уверена, что ленточки были на месте. Иначе бы она заметила.

— Она не могла ошибиться?

— Мама? Ни в коем случае.

Биргитта Руслин поняла, что это означает. В тот день, когда китаец сидел за столиком в углу, все красные ленточки были на своих местах. Ленточка, найденная в Хешёваллене, пропала именно тем вечером. Вне всякого сомнения.

— Это важно? — спросила Ли.

— Очень может быть, — ответила Биргитта Руслин. — Спасибо вам.

Она положила трубку. И сразу же новый звонок. На сей раз Ларс Эмануэльссон.

— Не вешайте трубку, — сказал он.

— Что вам нужно?

— Услышать ваше мнение о случившемся.

— Мне сказать нечего.

— Вы удивились?

— Чему?

— Что он возник в деле как подозреваемый? Ларс Эрик Вальфридссон.

— Я знаю о нем только то, что было в газетах.

— Но там написано не все.

Он заманивает ее. В ней мгновенно проснулось любопытство.

— Он избивал двух своих бывших жен, — сообщил Ларс Эмануэльссон. — Первая сумела сбежать. Затем Вальфридссон нашел себе филиппинку, заманил сюда массой ложных посулов. Ее он бил смертным боем, пока соседи не вызвали полицию и он не попал под суд. Но за ним числятся делишки и похуже.

— А именно?

— Убийство. Еще в семьдесят седьмом. В ту пору он был нестарый. Случилась драка из-за мопеда. И он ударил камнем по голове одного парня, который умер на месте. Ларса Эрика послали на судебно-психиатрическую экспертизу, и врач отметил, что он может снова совершить насилие. По всей вероятности, он принадлежит к той немногочисленной группе людей, которых должно считать опасными для окружающих. Поэтому полиция и прокурор решили, что взяли того, кого надо.

— Но вы полагаете, что это не так?

— Я немного потолковал с теми, кто его знал. Он мечтал прославиться. Говорят, внушал всем, будто он шпион и тайный сын короля. Признание могло сделать его знаменитым. Не понимаю только одного: почему он так поспешно закончил свой спектакль? Для меня история на этом месте разваливается.

— Значит, по-вашему, это был не он.

— Время покажет. Но вы понимаете ход моих мыслей. И мне интересны ваши собственные выводы. Они совпадают с моими?

— Я вникала в это дело не больше других. И полагаю, вам понятно, что я давно устала от ваших разговоров.

Ларс Эмануэльссон пропустил ее слова мимо ушей:

— Расскажите про дневники. Они как-то связаны с этой историей?

— Больше не звоните.

Она положила трубку. Телефон немедля зазвонил опять. Она не ответила. Пять минут тишины — и она набрала номер полицейского управления Худиксвалля. В конце концов дозвонилась до коммутатора. В трубке послышался знакомый голос телефонистки. Раздраженный и усталый. Виви Сундберг на месте нет. Биргитта Руслин оставила свой номер и указала фамилию.

— Обещать ничего не могу, — сказала девушка. — Тут нынче сущее светопреставление.

— Понимаю. Попросите Виви Сундберг перезвонить, когда найдется время.

— Это важно?

— Виви Сундберг знает, кто я. Этого достаточно в ответ на ваш вопрос.

Виви Сундберг позвонила на следующий день. В новостях преобладал скандал в худиксвалльском СИЗО. Министр юстиции подчеркнуто обещал расследовать случившееся и потребовать ответа. Тобиас Людвиг оправдывался как мог на встречах с журналистами и перед телекамерами. Но все были согласны в одном: случилось именно то, что не должно было случиться.

Голос Виви в трубке звучал устало. Биргитта решила не задавать вопросов о новой ситуации, после самоубийства. Вместо этого рассказала о красной ленточке и изложила соображения, записанные на полях составленной сводки.

Виви Сундберг слушала не перебивая. Биргитта улавливала голоса рядом с нею и не завидовала напряженной атмосфере, царившей в управлении.

Под конец Биргитта спросила, горел ли свет в тех комнатах, где нашли убитых.

— Вообще-то вы правы, — отозвалась Виви Сундберг. — Мы тоже думали об этом. Свет горел. Во всех комнатах, кроме одной.

— Где лежал убитый мальчик?

— Верно.

— У вас есть объяснение?

— Вы же понимаете, это не телефонный разговор.

— Конечно. Прошу прощения.

— Не стоит. Но я хочу попросить вас кое о чем. Запишите свои соображения касательно событий в Хешёваллене. Красной ленточкой я займусь сама. Я имею в виду все остальное. Запишите и перешлите мне.

— Преступление совершил не Ларс Эрик Вальфридссон, — сказала Биргитта.

Слова произнеслись сами собой. Она была ошарашена не меньше, чем Виви Сундберг.

— Пришлите свои соображения, — повторила Виви. — Спасибо за звонок.

— А дневники?

— Лучше всего переправить их нам прямо сейчас.

Закончив разговор, Биргитта испытала облегчение. Все ж таки ее усилия имели смысл. Теперь можно отодвинуть от себя это дело. В лучшем случае полиция когда-нибудь выследит убийцу, одного ли, нескольких ли. Она не удивится, если окажется, что здесь был замешан китаец.

На другой день Биргитта пошла к врачу. Погода была по-зимнему холодная, с Эресунна налетал шквалистый ветер. Она сгорала от нетерпения выйти на работу.

После нескольких минут ожидания в приемной настал ее черед. Врач спросил, как она себя чувствует, и она ответила, что, судя по всему, выздоровела. Сдала медсестре кровь на анализ и опять стала ждать.

Когда ее снова пригласили в кабинет, врач измерил ей давление и перешел прямо к делу:

— Чувствуете вы себя хорошо. Однако давление по-прежнему высоковато. Стало быть, будем выяснять, в чем причина. Для начала продлю освобождение от работы еще на две недели. И направлю вас на консультацию к специалисту.

Только снова очутившись на улице, на холодном ветру, Биргитта вполне осознала, что произошло. Ее встревожило, что заболевание может оказаться серьезным, хотя врач и уверял в обратном.

На площади она постояла спиной к ветру. Впервые за много лет чувствуя себя беспомощной. И не шевелилась, пока в кармане пальто не зазвонил телефон. Карин Виман хотела поблагодарить за приятный день.

— Что делаешь? — спросила она.

— Стою на площади, — ответила Биргитта. — И в данный момент понятия не имею, как быть с моей жизнью.

Потом она рассказала о визите к врачу. Разговор вышел какой-то замороженный. Она обещала позвонить еще раз до отъезда Карин в Китай.

Когда Биргитта открывала свою калитку, начался снегопад. Ветер усилился. И налетал по-прежнему шквалами.

 

23

В тот же день она наведалась в окружной суд, поговорила с Хансом Маттссоном. Заметила, что он приуныл и огорчился, услышав, что на работу ее не выписали.

Он задумчиво посмотрел на нее поверх очков:

— Не нравится мне это. Тревожусь я за тебя.

— Если верить врачу, тревожиться не о чем. Надо привести в порядок анализ крови и снизить давление. Послали к специалисту. Но я не чувствую себя больной, так, устала слегка.

— Как и все мы, — кивнул Ханс Маттссон. — Я уже почти три десятка лет хожу усталый. Самое большое наслаждение для меня сейчас — когда утром можно поспать подольше.

— Меня не будет две недели. Остается только надеяться, что за это время все придет в норму.

— Разумеется, ты должна сидеть на бюллетене сколько нужно. Я потолкую с руководством, выясню, можно ли ждать помощи. Ведь отсутствуешь не ты одна. Класа Ханссона временно направили в ЕС, в Брюссель, он там прорабатывает какой-то вопрос. Но вряд ли вообще вернется. Я все время подозревал, что его привлекают другие вещи, неинтересно ему председательствовать в суде.

— А тут еще и я на твою голову. Жаль.

— Ты тут ни при чем. Виновато твое давление. Отдохни. Выращивай розы и возвращайся здоровой.

Она удивленно воззрилась на него:

— Я розы не выращиваю. Растения уж точно не моя стихия.

— Так говорила моя бабушка. Когда нельзя слишком много работать, нужно сосредоточиться на выращивании воображаемых роз. По-моему, красиво. Бабушка родилась в тысяча восемьсот семьдесят девятом. В тот год Стриндберг опубликовал «Красную комнату». Оригинальная идея. Единственное, чем она занималась в жизни кроме рождения детей, была штопка чулок.

— Тогда согласна, — сказала Биргитта Руслин. — Пойду домой выращивать розы.

На следующий день она отправила в Худиксвалль дневники и свои заметки. А сдав бандероль и получив квитанцию, почувствовала себя так, словно покончила с событиями в Хешёваллене. Где-то на дальней периферии большого и жуткого происшествия находилась и ее мать вместе со своими приемными родителями. Но теперь все это позади. Облегченно вздохнув, она с увлечением принялась за подготовку к Стаффанову дню рождения.

В итоге почти вся семья и кое-кто из друзей были наготове, когда в дверях появился Стаффан Руслин, отработавший смену на вечернем поезде Альвеста — Мальмё и затем вернувшийся в Хельсингборг. Он так и замер на пороге, в форме, в старой лохматой меховой шапке, а они меж тем затянули «С днем рожденья тебя». Биргитта вздохнула с облегчением, видя свою семью и друзей за столом. События в Хельсингланде, а заодно и повышенное давление отступили на задний план, когда ее охватил покой, который дарила ей только семья. Конечно, ей хотелось, чтобы и Анна вернулась из Азии домой. Но когда она наконец по мобильному кое-как связалась с нею в Таиланде, ничего говорить не стала. Уже ночью гости разошлись, и семья осталась в своем кругу. Дети у Биргитты были разговорчивые и любили встречаться друг с другом. Они с мужем сидели на диване и с удовольствием слушали их разговоры. Временами Биргитта вставала подлить вина в бокалы. Близнецы Сив и Луиза заночуют наверху, а Давид, несмотря на протесты Биргитты, заказал номер в гостинице. Лишь около четырех утра беседа иссякла. В конце концов родители остались одни, прибрали, включили посудомоечную машину и отнесли в гараж пустые бутылки.

— Никак не ожидал такого сюрприза, — сказал Стаффан, когда оба уселись за кухонный стол. — Никогда не забуду. Неожиданности зачастую тягостны. Но сегодня это был настоящий подарок. Как раз сегодня я вдруг устал ходить по вагонам. Все время езжу и никуда не приезжаю. Проклятие кондукторов и машинистов. Без конца в пути, без конца разъезжаем в своих стеклянных клетках.

— Надо бы почаще устраивать такие вечеринки. Ведь именно в эти мгновения жизнь обретает иное значение. Помимо долга и пользы.

— А теперь?

— Ты о чем?

— У тебя освобождение от работы еще на две недели. Что думаешь делать?

— Мой начальник, Ханс Маттссон, с жаром говорит, какое счастье, когда утром можно как следует поспать. Может, и мне стоит в ближайшее время отоспаться?

— Поезжай на недельку в теплые края. Пригласи с собой какую-нибудь подругу.

Биргитта с сомнением качнула головой:

— Может быть. Кого?

— Карин Виман?

— Она летит в Китай, по работе.

— А больше позвать некого? Может, Сив или Луизу?

Что ж, идея достаточно привлекательная.

— Я поговорю с ними. Только сперва разберусь, хочется ли мне уехать. Не забудь, я должна показаться специалисту.

Стаффан положил руку ей на плечо:

— Ты ничего от меня не скрываешь? Мне не надо тревожиться?

— Нет. Если мой врач не темнит. Но это вряд ли.

Они еще немного посидели, потом пошли спать. Наутро, когда Биргитта проснулась, Стаффан уже ушел. Как и близнецы. Она проспала до половины двенадцатого. Мечта Ханса Маттссона, подумала она. Утро, когда незачем вставать ни свет ни заря.

Она созвонилась с Сив и Луизой, но ни та ни другая поехать с ней не могли при всем желании. А после обеда ей сообщили, что, поскольку неожиданно возникло «окно», она уже завтра может сдать анализы у специалиста, к которому ее направили.

Около четырех в дверь позвонили. Может, снова принесли даровой обед из китайского ресторана? Но, открыв, Биргитта увидела на крыльце комиссара уголовной полиции Хуго Мальмберга. Волосы в снегу, на ногах старомодные галоши.

— Я случайно встретил Ханса Маттссона. Он сказал, ты плохо себя чувствуешь. Конфиденциально, ведь ему известно, что мы хорошо знакомы.

Она впустила Мальмберга в дом. Грузность ничуть не мешала ему нагнуться и снять галоши.

Кофе пили на кухне. Биргитта рассказала про свое давление и анализы крови, в общем-то вполне обыкновенные для ее возраста.

— Мое давление тикает внутри как бомба, — мрачно обронил Хуго Мальмберг. — Принимаю лекарства, и доктор говорит, все хорошо. А я все равно тревожусь. От опухолей у нас в роду никто не умирал. Что женщин, что мужчин сражал удар или сердечный приступ. Каждый день приходится делать над собой усилие, чтобы тревога не взяла верх.

— Я была в Худиксвалле, — сказала Биргитта. — И именно ты назвал мне имя Виви Сундберг. Но думаю, не знал, что я туда съездила.

— Не скрою, для меня это сюрприз.

— Помнишь, как было дело? Я обнаружила, что состою в родстве с одной из семей, убитых в Хешёваллене. Потом выяснилось, что все убитые, в свою очередь, состоят в родстве через браки. Время у тебя есть?

— Мой автоответчик сообщает, что я ушел по делам и сегодня уже не вернусь. А поскольку дежурить не мой черед, могу сидеть тут хоть до завтра.

— До третьих петухов? Так, кажется, говорят?

— Или до Страшного суда. Ну, давай рассказывай про ужасы, какими мне не нужно заниматься.

— Ты циник?

Он наморщил лоб и шумно вздохнул:

— Ты так плохо меня знаешь? После стольких-то лет? Обижаешь.

— Я не хотела.

— Тогда начинай. Я слушаю.

Биргитта Руслин рассказала, что произошло, поскольку Мальмберг явно был всерьез заинтересован. Слушал внимательно, время от времени вставлял вопрос, но, похоже, не сомневался в точности деталей. Когда она умолкла, он некоторое время сидел, разглядывая свои руки. Биргитта знала, что Хуго Мальмберга считают чрезвычайно компетентным полицейским. Терпение у него сочеталось с быстротой реакции, методичность — с чутьем. До нее доходили рассказы, что он один из самых востребованных преподавателей в полицейских училищах. Хотя служил он в Хельсингборге, его весьма часто привлекали к сложным расследованиям в разных частях страны.

А странно, вдруг подумалось ей, что его не подключили к расследованию хешёвалленских убийств.

Она напрямик спросила Мальмберга об этом, он улыбнулся:

— Вообще-то они связывались со мной. Но никто словом не обмолвился, что ты была там и нашла кое-что интересное.

— Мне кажется, они мне не симпатизировали.

— Полиция ревниво оберегает свои кормушки. Они очень хотели залучить меня туда. Но когда арестовали Вальфридссона, интерес остыл.

— Теперь его нет в живых.

— Расследование продолжается.

— И все же теперь ты знаешь, что это был не он.

— Знаю?

— Ты ведь слышал мой рассказ.

— Странные события, прелюбопытные факты. Их непременно надо как следует изучить. Но главный след, то бишь Вальфридссон, не стал хуже оттого, что он покончил с собой.

— Это был не он. Случившееся в ночь с двенадцатого на тринадцатое января гораздо масштабнее того, что способен натворить человек с несколькими судимостями за побои и давним убийством.

— Возможно, ты права. А возможно, и нет. Ведь снова и снова подтверждается старая истина, что самая крупная рыба плавает в самых тихих заводях. Угонщик велосипедов начинает грабить банки, драчун становится профессиональным киллером, который за деньги убьет кого угодно. Когда-то и в Швеции должно было случиться так, что человек, в пьяном виде совершавший убийства и до полусмерти избивавший людей, вконец озвереет и пойдет на такое вот страшное преступление.

— Но мотива-то нет?

— Прокурор говорит о мести.

— За что? Месть целой деревне? Абсурд.

— Если преступление само по себе абсурдно, мотив тоже может быть абсурдным.

— Я все-таки считаю, что Вальфридссон был ложным следом.

— И остается таковым. Я же сказал, расследование продолжается, хоть он и покончил с собой. Позволь задать тебе один вопрос. Твоя идея насчет китайца намного правдоподобнее? Господи, ну как связать крошечную северную деревушку с китайским мотивом?

— Не знаю.

— Подождем, там будет видно. А ты постарайся поправить здоровье.

Когда Мальмберг собрался уходить, снегопад усилился.

— Почему бы тебе не съездить куда-нибудь? В теплые края?

— Все так говорят. Но сперва надо разобраться с врачами.

Биргитта смотрела ему вслед, пока он не исчез в снежной завесе. Ее растрогало, что комиссар нашел время навестить ее.

На другой день метель утихла. Биргитта побывала в клинике специалиста, сдала анализы и узнала, что результаты будут только через неделю.

— Надо соблюдать какие-нибудь ограничения? — спросила она у врача.

— Избегайте ненужных напряжений.

— Путешествовать можно?

— Вполне.

— Еще один вопрос. Мне есть чего бояться?

— Нет. Поскольку другие симптомы отсутствуют, беспокоиться не о чем.

— Значит, я не умру?

— Умрете. В свое время. Как и я. Но не сейчас, надо только привести в порядок давление.

Выйдя на улицу, Биргитта осознала, что тревожилась, даже боялась. И теперь испытывала облегчение. А потому решила прогуляться. Но уже через несколько шагов резко остановилась.

Мысль явилась ни с того ни с сего. Хотя, наверно, все дело в том, что бессознательно она уже приняла решение. Зашла в кафе и позвонила Карин Виман. Занято. Она нетерпеливо ждала, заказала кофе, полистала газету. Позвонила еще раз — по-прежнему занято. Только с пятой попытки наконец услышала голос Карин.

— Я поеду с тобой в Пекин.

Лишь через секунду-другую до Карин дошло:

— Что случилось?

— Я все еще на бюллетене. Но доктор говорит, что путешествовать можно.

— Правда?

— Все тут твердят, что мне надо куда-нибудь уехать. Муж, дети, начальник — все. И теперь я с ними согласна. Если ты не раздумала взять меня с собой.

— Я лечу через три дня. Тебе надо спешно добыть визу.

— А получится?

— Обычно процедура довольно долгая. Однако я могу посодействовать. Билет организуешь сама.

— Насколько я помню, ты летишь «Финнэйром».

— Номера рейсов я сообщу. Перешлю эсэмэской. Билеты у меня не здесь. Еще мне срочно нужен ксерокс твоего паспорта.

— Ладно, бегу домой.

Через несколько часов она отослала Карин все необходимые бумаги, но не сумела купить билеты на те же рейсы. После ряда телефонных разговоров они решили, что Биргитта полетит в Пекин днем позже, чем Карин. Конференция к тому времени еще не начнется. Карин входила в оргкомитет, который готовил семинары, включенные в программу. Но она обещала улизнуть и встретить Биргитту на аэродроме.

Биргитту Руслин охватило то же волнение, как в первый раз, когда она, шестнадцатилетняя девочка, поехала на языковые курсы в английский Истборн.

— Господи! — воскликнула она в трубку. — Я даже не знаю, что там за климат. И вообще, там лето или зима?

— Зима. Как здесь. Широта почти та же. Но холод там сухой. Иногда бури северных пустынь достигают самого Пекина. Готовься к арктической экспедиции. Холодно везде, и в домах тоже. Сейчас, правда, получше стало, чем в первую мою поездку. Тогда я жила в лучших гостиницах, а спала не раздеваясь. Просыпалась каждое утро от скрипа тысяч велосипедов. Возьми с собой теплое белье. И кофе. Они пока не умеют его варить. Хотя, пожалуй, я несправедлива. Но на всякий случай прихвати, кофе в гостиницах не всегда такой крепкий, как хотелось бы.

— Наряды нужны?

— На банкеты тебе ходить не придется. Но одно нарядное платье не помешает.

— А как надо себя вести? Что не следует надевать, что нельзя говорить? Когда-то я думала, что знаю о Китае все. Только ведь это была версия бунтарей. В Китае маршировали, выращивали рис да тянули вверх маленькую красную книжечку Мао. Летом плавали. Энергичными гребками, навстречу будущему, следом за Великим Кормчим.

— Насчет этого не беспокойся. Главное, не забудь о теплом белье. Доллары наличными, кредитной картой можно воспользоваться не везде. Хорошие прогулочные ботинки. Там легко простудиться. Не рассчитывай, что там доступны привычные для тебя лекарства.

Биргитта все записала. Закончив разговор, принесла из гаража свою лучшую сумку. Вечером обсудила со Стаффаном свое решение. Если он и удивился, то постарался не показать виду. С его точки зрения, лучше общества Карин ничего не придумаешь.

— Я думал об этом, — сказал он. — Когда ты упомянула, что Карин едет в Китай. То есть для меня это не такая уж неожиданность. А доктор что говорит?

— Говорит, езжайте!

— Тогда и я скажу так же. Только детей предупреди, чтобы не волновались.

Она позвонила детям в тот же вечер, всем по очереди, тем троим, с кем могла связаться. Сомнения высказал лишь Давид. Так далеко, так вдруг? Она успокоила сына, сообщив, с кем едет и что врачи ничуть не возражают.

Потом она разыскала карту и вместе со Стаффаном нашла отель «Дун Фан», где они с Карин остановятся.

— Завидую тебе, — неожиданно сказал Стаффан. — Хоть ты была в юности «китаянкой», а я всего-навсего пугливым либералом, верившим в более спокойные общественные перемены, тем не менее я мечтал побывать там. Не вообще в стране, а именно в Пекине. Мне кажется, мир оттуда выглядит иначе, не как из моего поезда в Альвесту и Несшё.

— Представь себе, будто посылаешь меня на разведку. Потом мы вместе махнем туда летом, когда нет песчаных бурь.

Предотъездные дни прошли в растущем ожидании. Когда Карин Виман улетала из Каструпа, Биргитта тоже была там, забирала заказанный билет. Они попрощались в зале отлетов.

— Может, и хорошо, что мы летим в разные дни, — сказала Карин. — Поскольку я важная персона на конгрессе, меня вознаграждают удобством перелета. Не очень-то приятно лететь в одном самолете, но в разных классах.

— Я в такой горячке, что в случае чего и в товарном вагоне поехала бы. Обещаешь встретить меня?

— Конечно.

Вечером, когда Карин уже наверняка была на пути в Пекин, Биргитта Руслин разбирала содержимое одного из картонных ящиков в гараже. И на самом дне нашла то, что искала: старый захватанный экземпляр цитатника Мао. На внутренней стороне красной пластиковой обложки написанная ее рукой дата: 19 апреля 1966 г.

Я тогда была совсем девчонка, подумала она. Невинность почти во всех отношениях. Единственный раз переспала с парнем, с Туре из Борстахусена, он мечтал стать экзистенциалистом и огорчался, что борода у него растет плохо. С ним я лишилась невинности в холодном летнем домишке, пропахшем плесенью. Помню только, что он был невыносимо неловок. Неловкость потом разрослась до такой степени, что мы поспешно расстались и никогда больше не смотрели друг другу в глаза. Что он говорил обо мне своим товарищам, мне до сих пор интересно. А что я сама говорила своим товаркам, не помню. Но такую же важность имела политическая невинность. Потом пришла «красная буря» и захлестнула меня. Хотя я так и не доросла до тех знаний о мире, какие получала. После бунтарского периода я спряталась. И не сумела разобраться, почему дала заманить себя в эту чуть ли не религиозную секту. Карин примкнула к левой партии. Сама я — к «Международной амнистии», а теперь вообще нигде не состою.

Она села на автомобильные шины, полистала красную книжечку. Между страницами обнаружилась фотография. Она и Карин Виман. Сразу вспомнилась история снимка. Они втиснулись в кабинку фотоавтомата на лундском вокзале — инициатива, как всегда, принадлежала Карин, — бросили монеты в прорезь и дождались, что получится. Глядя сейчас на это фото, она громко расхохоталась и вместе с тем испугалась дистанции. Все это осталось далеко-далеко позади, почти невозможно представить себе путь, пройденный с тех пор.

Холодный ветер, подумала она. Старость подкрадывается, уже в затылок дышит. Она сунула цитатник в карман и ушла из гаража. Стаффан успел вернуться. Она села напротив него за кухонный стол и смотрела, как он ест приготовленный ею обед.

— Ну как, красный охранник, готова? — спросил он.

— Только что достала свою красную книжечку.

— Пряные травки, — сказал он. — Если хочешь сделать мне подарок, привези пряные травки. Мне всегда казалось, что в Китае запахи и вкусы совершенно необыкновенные.

— А еще что?

— Тебя самое, здоровую и веселую.

— Пожалуй, это я могу обещать.

Назавтра он предложил отвезти ее в Копенгаген. Но она удовольствовалась тем, что муж подбросил ее до вокзала. Ночью ее одолевало предотъездное возбуждение, она то и дело вставала, пила воду. По телетексту следила за развитием событий в Худиксвалле. Фактов о Ларсе Эрике Вальфридссоне всплывало все больше, но ни слова о том, почему, собственно, полиция заподозрила его в массовом убийстве. Нервозность по поводу того, что он сумел покончить с собой, уже добралась до риксдага в форме резкого запроса министру юстиции. Единственный, кто по-прежнему держался спокойно, был Робертссон, к которому она проникалась все большим уважением. Он настаивал, что расследование продолжится своим чередом, хотя подозреваемый и мертв. Однако начал намекать, что полиция разрабатывает и другие версий, о которых он говорить не может.

Это мой китаец, думала она. Моя красная ленточка.

Несколько раз ее охватывало искушение позвонить Виви Сундберг, поговорить с ней. Но звонить она не стала. Сейчас куда важнее предстоящее путешествие.

Погожим зимним днем Стаффан Руслин отвез жену на вокзал и, когда поезд тронулся, помахал на прощание. В Каструпе она без затруднений зарегистрировалась, получила, как и хотела, места возле прохода — и до Хельсинки, и до Пекина. Когда самолет оторвался от земли, это движение как бы отомкнуло в ней какой-то замок, и она улыбнулась сидящему рядом старому финну. Потом закрыла глаза, до Хельсинки отказалась от еды и питья и стала вновь вспоминать время, когда Китай был ее земным и желанным раем. Удивительно, какими до ужаса наивными были многие ее представления, вроде того, что шведское общество в нужную минуту с готовностью восстанет против господствующего порядка. Неужели она всерьез в это верила? Или просто участвовала в игре?

Биргитте Руслин вспомнился лагерь летом 1969-го в Норвегии, куда ее и Карин пригласили норвежские товарищи. Все было ужасно таинственно. Никто не знал, где будет устроен лагерь. Участников — никто опять же ничего не знал о других — снабдили псевдонимами. Чтобы еще больше запутать постоянно бдительного классового врага, при назначении псевдонимов вдобавок и пол меняли. Она до сих пор не забыла, что ее звали тогда Альфредом. Ей сообщили, что надо автобусом ехать в сторону Конгсберга. И сойти на определенной остановке. Там ее встретят. Под проливным дождем она стояла на безлюдной остановке и старалась думать, что вот теперь должна с революционным терпением подавить противоречие между дождем и собственным настроением. Наконец рядом остановился автофургон. За рулем сидел молодой парень, который представился как Лиза и пригласил ее в кабину. Лагерь располагался на заросшем поле, палатки стояли рядами, ей удалось путем обмена местами попасть в ту же палатку, где поселилась Карин Виман (ее звали Стуре), и каждое утро они делали гимнастику под сенью развевающихся красных флагов. Всю эту лагерную неделю Биргитта жила в постоянном напряжении — как бы не попасть впросак, не сказать что-нибудь невпопад, не выставить себя контрреволюционеркой. И вот настал решающий миг, когда она от страха чуть в обморок не упала: однажды ее попросили встать, представиться, конечно же под именем Альфред, и рассказать, чем она занимается в гражданской жизни, каковая скрывала тот факт, что на самом деле она непоколебимо идет по пути профессионального революционера. Но она справилась, не провалилась, а в довершение триумфа Кайса, высокий тридцатилетний парень с татуировками, одобрительно похлопал ее по плечу.

Сейчас, в самолете на пути в Хельсинки, она думала, что все случившееся в тот раз было затяжным страхом. На краткий миг она ощутила себя участницей порыва, который, быть может, способен сдвинуть земную ось. Но в остальном только изнывала от страха.

Надо будет спросить у Карин. Интересно, она тоже боялась? Китайский рай, о котором она мечтала, — самое подходящее место, чтобы получить ответ на этот вопрос. Возможно, вообще удастся лучше понять то, что составляло тогда смысл ее существования?

Она встрепенулась, когда самолет пошел на посадку в Хельсинки. Шасси коснулось бетонной полосы — через два часа отлет в Пекин. Биргитта села на диван под старинным самолетом, подвешенным к потолку в зале отлетов. В Хельсинки было холодно. За большим окном, выходящим на ВПП, она видела клубы дыхания наземного персонала. Вспомнился последний разговор с Виви Сундберг, состоявшийся несколько дней назад. Биргитта спросила, есть ли у них фото, распечатанные с пленки из камеры наблюдения. Распечатки были, и Виви даже не поинтересовалась зачем, когда Биргитта попросила прислать ей портрет китайца. На другой день увеличенный снимок лежал в ее почтовом ящике. А сейчас находился в сумке. Она достала фото из конверта.

Среди миллиарда людей есть и ты, думала Биргитта. Но я никогда тебя не найду. Никогда не узнаю, кто ты. Назвался ли подлинным именем. А главное, не узнаю, что ты делал.

Она медленно пошла к выходу на пекинский рейс. Там уже собирались ожидающие пассажиры. Половина — китайцы. Здесь начинается кусочек Азии, подумалось ей. В аэропортах границы сдвигаются — становятся ближе и в то же время остаются далеко.

В самолете у нее было место 22С. Рядом сидел смуглый мужчина, сотрудник одной из британских фирм в китайской столице.

Они дружелюбно перекинулись словечком-другим. Однако ни он, ни она не имели намерения углубляться в беседу. Биргитта уютно устроилась под своим пледом и ощутила, что лихорадочное возбуждение сменилось другим чувством: кажется, она отправилась в путешествие, не подготовившись как следует. Что, собственно, она будет делать в Пекине? Бродить по улицам, смотреть на людей и посещать музеи? Карин Виман, скорее всего, не сможет уделить ей много времени. Н-да, в ней явно уцелело кое-что от неуверенной бунтарки.

В этом путешествии я должна увидеть самое себя, думала она. Я не собираюсь заниматься бессмысленными поисками китайца, который сорвал с бумажного фонаря красную ленточку, а затем предположительно убил девятнадцать человек. Я начала соединять свободные концы нитей, составляющих жизнь человека.

Примерно к середине семичасового перелета она стала смотреть на свое путешествие с надеждой. Выпила несколько бокальчиков вина, съела поданный обед и все нетерпеливее ждала прибытия.

Однако получилось не так, как она себе представляла. Как только они вошли в воздушное пространство Китая, капитан сообщил, что из-за песчаной бури посадка в Пекине невозможна. Они сядут в Тайюане и дождутся улучшения погодных условий. После посадки их доставили на автобусе в холодный зал ожидания, где сидели молчаливые закутанные китайцы. Из-за разницы во времени навалились усталость и легкое недоумение: каково же первое впечатление от Китая? Ландшафт укрыт снегом, аэродром окружен холмами, на близлежащей дороге — автобусы и запряженные волами повозки.

Спустя два часа песчаная буря в Пекине утихла. Самолет взлетел и вскоре снова совершил посадку. Когда Биргитта Руслин миновала все контрольные посты, она увидела ожидающую Карин.

— Прибытие бунтарки, — сказала Карин. — Добро пожаловать в Пекин!

— Спасибо. Только я еще не осознала, что вправду нахожусь здесь.

— Ты в Срединной империи. Посредине мира. Посредине жизни. Сейчас поедем в гостиницу.

Вечером этого первого дня она стояла на девятнадцатом этаже гостиницы, в номере, который делила с Карин. И с трепетом ожидания смотрела на сверкающий огнями огромный город.

В другом высотном доме в этот же час стоял у окна мужчина, смотрел на те же огни, что и Биргитта Руслин.

В руке он держал красную ленточку. Когда за спиной послышался негромкий стук в дверь, он не спеша обернулся навстречу посетителю, которого с нетерпением ожидал.

 

24

В первое пекинское утро Биргитта Руслин вышла из гостиницы рано. Позавтракала она в огромном ресторане вместе с Карин Виман, которая затем поспешила на конференцию, не преминув заметить, что ее ждет масса умных рассуждений о давних императорах, вряд ли представляющих интерес для нормальных людей. Для самой Карин история во многом была живее той реальности, в какой она находилась.

— Когда я была молодой бунтаркой, в те ужасные месяцы весной и летом шестьдесят восьмого, я жила в иллюзии, словно запертая в какой-то религиозной секте. Потом я обратилась к истории, которая не могла мне навредить. И возможно, скоро буду готова жить в той же реальности, что и ты.

Биргитта Руслин не сумела сразу разобраться, что в ее словах правда, а что ирония. И когда после завтрака оделась потеплее, чтобы рискнуть выйти в угрюмый сухой холодище, слова Карин по-прежнему звучали в ушах. Может, они справедливы и для нее?

Молодая дама-администратор, очень красивая и достаточно бегло говорившая по-английски, вручила ей карту города. В мозгу всплыла фраза: «Нынешний подъем крестьянского движения — огромное событие». Эта цитата из Мао постоянно возникала в бурных дебатах той весной, в 1968-м. Ультралевое движение, затянувшее ее и Карин, утверждало, что мысли Мао, или цитаты, собранные в маленькой красной книжечке, суть единственные доводы, пригодные на все случаи жизни — выбираешь ли, что съесть на обед, или обсуждаешь, как убедить шведский рабочий класс, что он подкуплен капиталистами и их приспешниками социал-демократами, и заставить его осознать свою историческую миссию, сиречь взяться за оружие. Она даже помнила имя проповедника: Готтфред Аппель, «Яблочко», как она фамильярно звала его за спиной, только при таких верных друзьях, как Карин Виман.

Нынешний подъем крестьянского движения — огромное событие. Эти слова эхом отдавались в мозгу, когда она вышла из гостиницы, где у входа стояли на страже безмолвные и очень молодые парни в зеленом. Широкая многополосная улица. Повсюду автомобили, велосипедов почти не видно. По сторонам магистрали — большие банковские комплексы и книжный магазин в целых пять этажей. Возле магазина — люди с большими пластиковыми мешками, полными бутылок воды. Уже через несколько шагов у Биргитты защекотало в горле и носу от загрязненного воздуха, а во рту возник металлический привкус. Там, где зданий еще не было, тянулись ввысь стрелы высоких строительных кранов. Она попала в город, охваченный суматохой огромных преобразований.

Одинокий мужчина, тянувший тележку, на которой громоздилось что-то вроде пустых куриных клеток, словно бы очутился здесь по ошибке, пришелец из другого времени. В остальном все как в любом другом городе на свете. Земная ось крутится теперь с помощью механики, подумала она. В юности я мысленно представляла себе бесконечную сутолоку — китайцы в одинаковых куртках на вате, с кирками и лопатами, в окружении красных флагов и хоров, скандирующих лозунги, срывают горы, превращая их в плодородные поля. Сутолока до сих пор существует. Но по крайней мере здесь, в Пекине, на той улице, где я сейчас стою, люди одеты по-другому и в руках у них отнюдь не кирки и лопаты. Они даже ездят не на велосипедах, а в автомобилях, и женщины идут по тротуарам в элегантной обуви на высоких каблуках.

А чего она ожидала? Без малого сорок лет минуло с весны и лета 1968 года, когда ее обуревал страх, если не сказать ужас, что она недостаточно прониклась чистотой учения, затем в августе внезапный роспуск, последующее облегчение, а следом огромная пустота. Она словно бы выбралась из душных дебрей в холодную, черную как ночь пустыню.

В конце 1980-х они со Стаффаном съездили в Африку, где, в частности, побывали у водопада Виктория на границе Замбии и Зимбабве. И вместе с друзьями, работавшими там в замбийском Медном поясе в рамках помощи африканским странам, провели часть времени в путешествии, похожем на сафари. Когда они очутились в окрестностях Замбези, Стаффан вдруг предложил сплавиться через пороги к водопаду Виктория. Она согласилась, но побледнела, когда наутро все собрались на пляже, чтобы получить информацию, встретиться с проводником резиновых лодок и подписать бумаги, что они предпринимают этот сплав на свой страх и риск. После первого порога, считавшегося самым пустяковым и наименее сложным, Биргитта поняла, что никогда в жизни не испытывала такого страха. Она думала, что рано или поздно они перевернутся на одном из следующих порогов и она угодит под перевернутую лодку и наверняка утонет. Стаффан сидел, крепко вцепившись в веревочный релинг резиновой лодки, с загадочной улыбкой на губах. Потом, когда все было позади и она чуть в обморок не упала от облегчения, он объявил, что не очень-то и боялся. То был один из немногих случаев в их семейной жизни, когда она поняла, что он сказал ей неправду. Но спорить не стала — хорошо, что все кончилось благополучно и лодка не перевернулась ни на одном из семи порогов.

Сейчас, стоя перед гостиницей, Биргитта думала, что именно так, как во время жуткого сплава через пороги, она чувствовала себя весной 1968-го, когда вместе с Карин втянулась в бунтарское движение, которое на полном серьезе считало, что шведские «массы» скоро восстанут и начнут вооруженную борьбу против капиталистов и классовых изменников, сиречь социал-демократов.

Она стояла перед гостиницей, смотрела на раскинувшийся вокруг город. Полицейские в синей форме работали попарно, регулируя плотные потоки транспорта. Ей вспомнилось одно из самых нелепых событий бунтарской весны. Вчетвером они готовили проект резолюции по какому-то вопросу, который она начисто забыла. Может, речь шла о намерении разбить движение ФНО, которое в те годы охватывало в Швеции все более широкие массы народа, может, о протесте против войны США в далеком Вьетнаме. Готовая резолюция начиналась фразой «На массовом митинге в Лунде принято следующее постановление».

Массовый митинг? Из четырех человек? Тогда как «нынешний подъем крестьянского движения» на самом деле говорил о сотнях миллионов людей, пришедших в движение? Как три лундские студентки и один ученик аптекаря могли считать себя массовым митингом?

Карин Виман в тот раз тоже участвовала. Пока работали над резолюцией, Биргитта рта не открывала, испуганно забилась в угол, мечтая стать невидимкой, а вот Карин нет-нет да и сообщала, что согласна с доводами остальных, поскольку они все «правильно проанализировали». В ту пору, когда шведские массы должны были вот-вот выйти на площади, скандируя высказывания великого китайского вождя, все китайцы в представлении Биргитты были одеты в серо-синюю униформу, в одинаковые кепки, носили одинаковую стрижку и ходили, озабоченно наморщив лоб.

Временами, когда ей в руки попадал экземпляр иллюстрированного журнала «Китай», она удивлялась неизменно одинаково краснощеким людям, которые с пылким воодушевлением и блеском в глазах тянули руки вверх, к божеству, сошедшему с небес, к Великому Кормчему, Бессмертному Учителю и проч., к загадочному Мао. Впрочем, особой загадочностью он не отличался. Как показало будущее. Этот политик необычайно тонко чувствовал происходящее в гигантском китайском государстве. Вплоть до обретения независимости в 1949 году он был одним из тех уникальных вождей, что изредка появляются в истории. Правление же его принесло много страданий, хаоса и смуты. Но что он подобно современному императору восстановил Китай, который ныне становится мировой державой, никто у него не отнимет.

Сейчас, у сверкающей гостиницы с мраморными порталами и элегантными администраторами, говорящими на безупречном английском, ей казалось, будто она перенеслась в мир, о котором совершенно ничего не знает. Вправду ли это то самое общество, где подъем крестьянского движения был огромным событием?

Сорок лет прошло, думала Биргитта. Больше жизни одного поколения. Тогда меня, как муху на сахар, заманили в секту вроде тех, что одержимы спасением души. Нас не призывали совершить коллективное самоубийство, оттого что близок Судный день, нас призывали отказаться от своей индивидуальности в пользу коллективной одержимости, где маленькая красная книжечка заменяла всякое просвещение. В ней содержалась вся мудрость, ответы на все вопросы, выражение всех социальных и политических утопий, какие нужны миру, чтобы от нынешнего этапа шагнуть к другому, который раз и навсегда поместит рай на земле, а не на далеких небесах. Но мы совершенно не понимали, что фактически текст состоял из живых слов. Цитаты не были выбиты на камне. Они описывали реальность. Мы читали цитаты, не читая их по-настоящему. Читали не трактуя. Будто маленькая красная книжечка — мертвый катехизис, революционная литургия.

Она взглянула на карту и пошла по улице. Сколько раз она мысленно бывала в этом городе, уже и не припомнишь. Тогда, в юности, маршировала, растворившись среди миллионов других, безымянное лицо, поглощенное коллективом, которому не смогут противостоять никакие фашиствующие капиталистические силы. Сейчас она шла как шведская судья средних лет, временно освобожденная от работы из-за повышенного давления. Неужели наконец-то осталось пройти всего несколько километров, чтобы очутиться в Мекке юношеских грез, на огромной площади, где Мао махал рукой массам, а вместе с тем и нескольким студентам, сидевшим на полу в лундской квартире и участвовавшим в серьезном массовом митинге? Хотя этим утром она чувствовала смятение, поскольку увиденное совершенно не совпадало с ее ожиданиями, она все равно была пилигримом, добравшимся до некогда желанной цели. Сухой, жгучий холод, она ежилась под порывами ветра, которые временами бросали в лицо песок. В руке она держала карту, но и без того знала, что идти нужно по этой широкой улице, никуда не сворачивая.

И еще одно воспоминание ожило этим утром. Ее отец-моряк, прежде чем погиб в бурных волнах бухты Евле, побывал в Китае. Она помнила резную фигурку Будды, привезенную оттуда и подаренную матери. Сейчас фигурка стояла на столе у Давида, который выпросил ее себе. Студентом он склонялся к буддизму как к выходу из кризиса — из юношеского ощущения бессмысленности. Никаких подробностей по поводу религиозных устремлений она от Давида никогда не слышала, однако деревянную фигурку он хранил. Кто рассказал ей, что фигурка китайская и привезена отцом, она не помнила. Может, тетка, сестра отца, говорила, когда Биргитта еще была маленькая.

На этой улице она вдруг ощутила близость к отцу, хотя в Пекине он наверняка не бывал, скорее всего его судно, плававшее не только в Балтийском море, заходило в один из больших портовых городов.

Мы словно незримая стайка леммингов, подумала она. Я и отец морозным утром в сером чужом Пекине.

Биргитте Руслин потребовался почти час, чтобы дойти до площади Небесного Спокойствия. Огромная площадь — она никогда не видала такой. Вышла она туда через путепровод под Цзянгумыньнэй-Дайцзе. Вокруг кишел народ, когда она зашагала через площадь. Повсюду фотографируют, машут флажками, множество продавцов воды и открыток.

Биргитта остановилась, огляделась по сторонам. Над головой пасмурное небо. Чего-то недостает. Лишь немного погодя она сообразила чего.

Мелких птиц. Или голубей. Здесь вообще ни одной птицы. Только люди, толпы людей, которые даже и не заметят, здесь ли она или уже исчезла.

Ей вспомнились фотографии 1989 года, когда студенты вышли на площадь с требованиями расширить свободы мысли и слова, но демонстрацию разогнали танками, причем многие демонстранты были убиты и искалечены. Вот здесь стоял человек с белым пластиковым пакетом в руке, думала она. Весь мир видел его на телеэкранах и затаил дыхание. Он стал перед танком и не двигался с места. Точно маленький незначительный оловянный солдатик — олицетворял все сопротивление, на какое способен человек. Когда танк пытался проехать мимо, он передвинулся. Что случилось дальше, Биргитта не знала. Следующий кадр не видела. Но раздавленные гусеницами и расстрелянные солдатами люди были реальны.

В ее отношении к Китаю эти события — вторая отправная точка. Между бытностью бунтаркой, которая во имя Мао Цзэдуна отстаивала абсурдное мнение, что среди студентов в Швеции весной 1968-го уже началась революция, и этой картиной — молодой парень перед танком — лежала большая часть ее жизни. За два десятка лет она превратилась из юной идеалистки в мать четверых детей и судью. Мысль о Китае жила в ней всегда. Сперва как мечта, затем как нечто непостижимое для нее, поскольку огромное и противоречивое. Она заметила, что ее дети воспринимают Китай по-другому. Видят там огромный потенциал, подобно тому как мечта об Америке наложила отпечаток на ее поколение и на поколение родителей. Недавно Давид, к ее удивлению, рассказал, что, когда у него будут дети, непременно постарается найти няню-китаянку, чтобы они с малых лет учили китайский язык.

Биргитта ходила по площади Тяньаньмынь, смотрела на людей, фотографирующих друг друга, на полицейских, которые все время были рядом. На заднем плане — здание, где Мао в 1949 году провозгласил республику. Потихоньку она начала зябнуть и той же дорогой пошла обратно в гостиницу. Карин обещала пропустить один из официальных банкетов и пообедать с нею.

На верхнем этаже высотного дома, где они жили, располагался ресторан. Они сели за столик у окна, за которым раскинулась панорама огромного города. Биргитта рассказала о своей прогулке на площадь Тяньаньмынь и поделилась кой-какими мыслями.

— Как мы могли во все это верить?

— Во что?

— Что Швеция стоит на грани гражданской войны, которая выльется в революцию.

— Веришь, когда слишком мало знаешь. С нами так и было. Вдобавок те, кто нас заманил, забили нам голову враньем. Помнишь испанца?

Биргитта хорошо помнила харизматического испанца, одного из лидеров бунтарского движения, в 1967-м он находился в Китае и своими глазами видел, как марширует «красная охрана». С его рассказами очевидца и искаженным отношением к революционной ситуации в Швеции никто, собственно, спорить не смел.

— Что с ним сталось?

Карин Виман покачала головой:

— Не знаю. Когда движение распалось, он исчез. По слухам, стал продавцом туалетных сидений на Тенерифе. Может, его и в живых уже нет. Может, подался в религию, ведь на самом-то деле и тогда был религиозен. Верил в Мао как в бога. А может, несмотря ни на что, образумился в своей политической работе. Несколько коротких месяцев процветал и успел запудрить мозги множеству людей, которыми двигала добрая воля.

— Я всегда так боялась. Что никуда не гожусь, мало что умею, вылезу с непродуманными оценками — и придется заниматься самокритикой.

— Все боялись. Кроме разве что испанца, ведь он был безупречен. Посланник Бога, сын Господень, с красной книжечкой Мао в руке.

— Все-таки ты понимала больше, чем я. После образумилась и вошла в левую партию, которая обеими ногами прочно стояла на земле.

— Вообще-то все было не так просто. Там обнаружился другой катехизис. По-прежнему преобладал взгляд на Советский Союз как своего рода общественный идеал. Очень скоро я почувствовала себя чужой.

— Тем не менее это лучше, чем уйти в свою скорлупу. Как поступила я.

— Мы отдалились друг от друга. Не знаю почему.

— Наверно, не о чем было разговаривать. Из нас вышел весь воздух. Несколько лет я ощущала себя совершенно пустой.

Карин подняла руку:

— Давай не будем впадать в презрение к себе. Ведь другого прошлого у нас нет. И то, что мы делали, не так уж плохо.

Они съели по нескольку мисочек китайской еды и закончили обед чаем. Биргитта достала брошюру с рукописными иероглифами, которые Карин ранее истолковала как название больницы — Лонфу.

— Пожалуй, наведаюсь к этой больнице, — сказала Биргитта.

— Зачем?

— Всегда хорошо иметь цель, когда бродишь по незнакомому городу. Собственно, цель может быть любая. Если бродишь без плана, ноги устают. В гости зайти не к кому, смотреть достопримечательности тоже пока не хочется. Так, может, найду вывеску с этими письменами. Потом вернусь сюда и скажу, что ты была права.

У лифтов они расстались. Карин поспешила на конференцию. А Биргитта пошла в номер на девятнадцатом этаже, прилегла отдохнуть.

Еще во время утренней прогулки она почувствовала не вполне понятное беспокойство. Среди множества людей на улицах и здесь, в этом безликом отеле огромного Пекина, ее индивидуальность как бы начала распадаться. Кто хватится ее, если она пропадет? Кто вообще ее заметит? Как человек может жить с сознанием собственной заменимости?

Она уже испытывала такое чувство в ранней юности. Будто перестаешь существовать, будто собственная индивидуальность выскальзывает из рук.

Она нетерпеливо вскочила с кровати, подошла к окну. Далеко внизу город, люди, все со своими мечтами, неведомыми ей.

Она вмиг подхватила разбросанную по комнате верхнюю одежду и захлопнула за собой дверь. Ведь попросту нагоняла на себя беспокойство, которое грозило выйти из-под контроля. Надо пройтись, окунуться в жизнь города. Вечером Карин обещала сводить ее в Пекинскую оперу.

Справившись по карте, она установила, что пешком до Лонфу далеко. Но время у нее есть, никому не требуется ее присутствие. И она зашагала по прямым, словно бесконечным улицам и в конце концов, пройдя мимо большого художественного музея, вышла к больнице.

Лонфу состояла из двух зданий. Биргитта насчитала по семь этажей, белых с серым. Окна нижнего этажа забраны решетками. Шторы опущены, старые цветочные ящики полны увядших листьев. Деревья возле больницы голые, на высохших бурых газонах кучки собачьего помета. Первое впечатление: Лонфу больше смахивает на тюрьму, чем на больницу. Биргитта вошла в парк. Проехала машина «скорой», и тотчас еще одна. Прямо у главного входа на столбе обнаружились иероглифы. Биргитта сравнила их с теми, что на брошюре: да, она не ошиблась адресом. Врач в белом халате курил у входа, громко разговаривая по мобильнику. Она подошла так близко, что видела его желтые от никотина пальцы. Еще один кусочек истории, подумалось ей. Что отделяет меня от того мира, в каком я жила тогда? Мы непрерывно курили, везде, не думая о том, что есть люди, которым от дыма плохо. А вот мобильников у нас не было. Мы не всегда знали, где находятся другие — друзья, родители. Мао курил, стало быть, курили и мы тоже. Без конца искали телефоны-автоматы, ведь почти везде либо забиты монетные щели, либо срезаны шнуры. До сих пор помню истории, какие рассказывали те, кому, нам на зависть, довелось в составе разных делегаций съездить в Китай. Китай был страной без преступности. Если кто-то забывал в пекинской гостинице зубную щетку и уезжал в Кантон, щетку посылали вдогонку и доставляли в номер. И все телефоны-автоматы там работали.

В ту пору она жила как бы уткнувшись носом в оконное стекло. В живом мире за этим стеклом прямо у нее на глазах формировалось будущее.

Она снова вышла на улицу, обошла вокруг комплекса. Повсюду на тротуарах сидели старики, передвигая фишки на игровых досках. Когда-то она умела играть в одну из обычных китайских игр. Интересно, Карин помнит эту игру? Надо непременно купить домой доску и фишки.

Закончив обход, Биргитта направилась обратно, к гостинице. Но всего через несколько метров остановилась. Подсознательно что-то отметила, но что? Медленно обернулась. Больница, угрюмый парк, другие дома. Ощущение усилилось, нет, фантазия тут ни при чем. Что-то было, замеченное, но не зафиксированное. Она пошла назад. Врач с сигаретой и мобильником успел уйти. Теперь у входа стояли медсестры, энергично втягивая в легкие дым.

Только очутившись в углу обширного парка, она поняла, что именно отметило ее подсознание. По другую сторону улицы стояла высотка, как будто бы выстроенная недавно и весьма изысканная. Она достала из кармана китайскую брошюру. Здание, изображенное там на фото, было то самое, которое она видела перед собой. Вне всякого сомнения. На самом верху у него весьма оригинальный балкон-терраса. Похожий на корабельный форштевень, поднятый высоко над землей. Биргитта смотрела на постройку с фасадом из темного стекла. Возле парадной двери — вооруженная охрана. Вероятно, здание офисное, а не жилое. Прячась от пронизывающего ветра, она стала за деревом. Несколько мужчин вышли из подъезда, вроде бы окованного медью, и торопливо нырнули в ожидающие черные автомобили. В голове мелькнула соблазнительная мысль. Рука нащупала в кармане фотографию Ван Миньхао. Если он имел отношение к этому зданию, кто-нибудь из охранников мог его видеть. Но что она скажет, если они кивнут и ответят, что он здесь? Ее по-прежнему не оставляло ощущение, что он каким-то образом замешан в хешёвалленском убийстве. Что бы там полиция ни думала насчет Ларса Эрика Вальфридссона.

Она не решалась. Прежде чем показывать фото, надо придумать мотив, по какому она его ищет. Причем никак не связанный с событиями в Хешёваллене. Если спросят, необходимо дать правдоподобный ответ.

Рядом остановился молодой парень. Сказал несколько слов, которых она поначалу не поняла. Потом сообразила, что он обратился к ней по-английски.

— Вы заблудились? Нужна помощь?

— Просто любуюсь красивым домом. Не знаете, кому он принадлежит?

Парень удивленно покачал головой:

— Я учусь на ветеринара. И про большие дома ничего не знаю. Вам помочь? Я стараюсь совершенствовать свой английский.

— Вы хорошо говорите.

— Да нет, плохо. Но если упражняться, будет лучше.

Давняя цитата из красной книжечки Мао мелькнула в мозгу. Упражнение, сноровка, самопожертвование ради народа. Ухаживаешь ли за свиньями или тренируешься в иностранном языке.

— Вы говорите чуть слишком быстро. Трудно уловить все слова. Говорите помедленнее.

— Так лучше?

— Теперь чересчур медленно.

Он попробовал еще раз. Биргитта догадалась, что парень заучивал фразы механически, толком не понимая смысла слов.

— Вот так?

— Теперь я лучше понимаю, что вы говорите.

— Показать вам дорогу?

— Я не заблудилась. Просто любуюсь красивым домом.

— Правда. Он очень красивый.

Биргитта показала на балкон:

— Интересно, кто там живет?

— Какой-нибудь богач.

Внезапно она решилась:

— Я хочу просить вас об услуге. — Она достала фото Ван Миньхао. — Можете подойти к охране и спросить, не знают ли они этого человека? Если спросят, почему вас это интересует, скажите, что вас просили передать ему весточку.

— Какую весточку?

— Скажите, что сходите за нею. И вернитесь сюда. Я постою у входа в больницу.

Он задал вопрос, которого она ждала:

— А почему вы сами у них не спросите?

— Стесняюсь. По-моему, одинокой европейской женщине не годится спрашивать о мужчине-китайце.

— Вы его знаете?

— Да.

Биргитта Руслин изо всех сил постаралась напустить на себя неоднозначный вид, уже сожалея о своей затее. Однако парень взял фотографию, готовый выполнить ее просьбу.

— И еще, — добавила она. — Спросите, кто живет там, на самом верху. Видимо, это жилая квартира с огромным балконом.

— Меня зовут Хо, — сказал он. — Я спрошу.

— А меня зовут Биргитта. Просто сделайте вид, что вам любопытно.

— Откуда вы? Из США?

— Из Швеции. Жуйдянь, так, кажется, по-китайски.

— Понятия не имею, где это.

— Объяснить почти невозможно.

Хо глянул по сторонам и зашагал через улицу, а она повернулась и поспешила к подъезду больницы.

Медсестры ушли. Из открытого подъезда медленно вышел старик на костылях. Внезапно у Биргитты возникло ощущение, что она подвергла себя опасности. Но она успокоила себя тем, что на улицах полно народу. Человек, который убил массу людей в шведской деревне, мог скрыться. Но едва ли сумеет скрыться тот, кто убьет иностранную туристку. Средь бела дня. Такое в Китае недопустимо.

Старик на костылях вдруг упал. Охранники у подъезда не пошевелились. Биргитта помедлила в нерешительности, но все же помогла старику подняться на ноги. Он разразился длинной тирадой, которой она, разумеется, не поняла, как не поняла, рассердился он или благодарен. От него сильно пахло не то травами, не то спиртным.

Он пошел дальше, к выходу на улицу. У него тоже где-то есть дом, подумала Биргитта. Семья, друзья. В свое время он был на стороне Мао, старался изменить эту исполинскую страну так, чтобы каждый был обут. Может ли человек сделать больше? Чем обеспечить всех обувью, чтобы не мерзли ноги? Дать всем одежду и еду?

Хо возвращается. Идет спокойно, не оглядываясь. Биргитта пошла ему навстречу.

Он покачал головой:

— Они не видели этого человека.

— И не знают, кто он?

— Нет.

— Кому вы показали фото?

— Охранникам. И еще одному человеку. Он вышел из подъезда. В темных очках. Я правильно сказал? «Темные очки»?

— Правильно. А кто живет наверху?

— Они не ответили.

— Но ведь кто-то там живет?

— Думаю, да. Им не понравился вопрос.

— Почему?

— Они велели мне уйти.

— И что вы сделали?

Он с удивлением посмотрел на нее:

— Ушел.

Биргитта достала из сумочки десятидолларовую купюру. Сперва он отказывался. Вернул ей фото Ван Миньхао, спросил, в какой гостинице она остановилась, убедился, что она найдет дорогу, и на прощание учтиво поклонился.

По дороге в гостиницу ее вновь охватило головокружительное ощущение, что людские толпы могут поглотить ее в любую минуту и никто ее не найдет. Внезапно голова и впрямь закружилась, да так, что пришлось прислониться к стене. Поблизости располагалось чайное заведение. Биргитта вошла, заказала чай с пирожными и попробовала дышать медленно и глубоко. Опять этот панический страх, который преследовал ее последние годы. Дурнота, такое чувство, будто падаешь в бездну. Долгое путешествие в Пекин не избавило ее от тревоги, которую она носила в себе.

Снова она подумала о Ване: его след привел ее в Китай и затерялся. Мысленно она ударила судейским молотком по чайному столику и сказала себе, что все позади. Молодой человек с плохим английским помог ей, насколько это возможно.

Расплачиваясь, она удивилась дороговизне и снова вышла на ледяной ветер.

Вечером они с Карин отправились в театр, расположенный прямо напротив большого отеля «Цяньмынь». Хотя места были обеспечены наушниками, Карин Виман позаботилась о переводчике. На протяжении всего четырехчасового представления Биргитта Руслин сидела наклонясь вбок и слушала, как молодая женщина порой невразумительно излагает события на сцене. И она сама, и Карин огорчились, когда очень скоро сообразили, что представление состоит из отрывков разных классических пекинских опер, исполнение безусловно первоклассное, но целиком приспособленное для туристов. Когда все закончилось и они наконец покинули выстуженный зал, оказалось, что у обеих онемела шея.

Возле театра ожидала машина, предоставленная в распоряжение Карин. Биргитте вдруг почудилось, будто она заметила Хо, того парня, что заговорил с нею на улице.

Его лицо мелькнуло лишь на долю секунды и снова исчезло.

У входа в гостиницу она оглянулась. Никого, ни единого знакомого лица.

Она поежилась. Откуда ни возьмись нахлынул страх. Вне всякого сомнения, возле театра был именно Хо.

Карин спросила, как насчет выпить по глоточку на сон грядущий. Биргитта согласилась.

Через час Карин уже спала. Биргитта стояла у окна, смотрела на блеск неоновых огней.

Беспокойство не ушло. Откуда Хо знал, что она была в театре? Почему он последовал за ней?

Укладываясь в постель рядом со спящей подругой, она сожалела, что показала фото Ван Миньхао.

Ее знобило. Долго она лежала без сна. Среди морозной зимней ночи в Пекине.

 

25

На другой день в Пекине шел легкий снежок. Карин Виман встала в шесть, чтобы просмотреть доклад, с которым ей предстояло выступать. Проснувшись, Биргитта увидела ее за столом у темного окна, с включенным торшером. И почувствовала смутную зависть. Карин выбрала жизнь, неотъемлемой частью которой были путешествия и встречи с чужими культурами. Жизнь Биргитты протекала в залах суда, где шла вечная борьба между правдой и ложью, произволом и справедливостью, а результаты оказывались неопределенными и зачастую неутешительными.

Карин заметила, что она открыла глаза, и сказала:

— Снег идет. Редкий, легонький. В Пекине не бывает густых снегопадов. Крупинки мелкие, но острые, как песок из пустынь.

— А ты старательная. В такую-то рань вскочила.

— Нервничаю. Многие слушают, только чтобы поймать меня на ошибках.

Биргитта села на кровати, осторожно повертела головой:

— Не прошло.

— Пекинские оперы требуют большой выносливости.

— С удовольствием посмотрю еще. Но без переводчика.

Сразу после семи Карин ушла. Договорились встретиться вечером. Биргитта поспала еще часок, а когда позавтракала, уже пробило девять. Вчерашнее беспокойство развеялось. Вроде бы знакомое лицо, мелькнувшее после оперного представления, наверняка просто ей померещилось. Воображение иной раз совершало такие пируэты, что она сама удивлялась, хотя пора бы и привыкнуть.

Она сидела в большом холле, где бесшумные, как призраки, уборщики обмахивали метелочками пыль с колонн. Досадуя на себя за вялость, она решила найти какой-нибудь универмаг и купить китайскую игру. К тому же она обещала Стаффану привезти китайские приправы. Молодой портье отметил у нее на карте, как пройти к универсальному магазину, где можно купить то и другое. Обменяв деньги в гостиничном банке, Биргитта Руслин вышла на улицу. Потеплело. В воздухе порхали легкие снежинки. Она прикрыла рот и нос шарфом и отправилась в путь.

Через несколько шагов она остановилась, глянула по сторонам. По тротуару спешили люди. Она смотрела на тех, что стояли на месте, курили, разговаривали по телефону или просто ждали. Знакомых лиц не видно.

До магазина Биргитта добралась без малого через час. Он располагался на улице под названием Ванфуцзин-Дайцзе, занимал целый квартал, а внутри походил на огромный лабиринт. Войдя, Биргитта очутилась в жуткой толчее. Она заметила, что люди вокруг критически поглядывают на нее и комментируют ее одежду и внешность. А сама тщетно высматривала английские указатели. Когда проталкивалась к эскалатору, несколько продавцов окликнули ее на плохом английском.

На третьем этаже нашелся отдел с книгами, канцтоварами и игрушками. Она обратилась к молодой продавщице, но в отличие от гостиничного персонала та ее не поняла, однако бросила несколько слов в микрофон местной связи, и рядом мгновенно вырос улыбающийся пожилой мужчина.

— Настольные игры, — сказала Биргитта. — Где мне их найти?

— Маджонг?

Он проводил ее на другой этаж, где она вдруг оказалась среди стеллажей со всевозможными играми. Она выбрала две, поблагодарила за помощь и пошла к кассе. А когда игры запаковали и положили в яркий пластиковый пакет, уже своими силами добралась до продуктового отдела и по запаху выбрала неведомые пряные травы в красивых бумажных кулечках. Потом зашла в столовую у выхода. Выпила чаю и съела китайский пирожок, до того приторный, что едва проглотила. Двое малышей стали рядом и глаз с нее не сводили, пока мать, сидевшая за соседним столиком, не одернула их.

Биргитта как раз хотела встать и уйти, когда у нее вновь возникло ощущение, что за ней наблюдают. Она огляделась, всматриваясь в лица вокруг, — незнакомые. Раздосадованная этими фантазиями, она ушла из магазина. Поскольку же пакет оказался увесистым, вернулась в гостиницу на такси, размышляя о том, как провести остаток дня. С Карин они увидятся лишь поздно вечером, после обязательного банкета, с которого Карин при всем желании улизнуть не могла.

Оставив купленные игры и пряности в гостинице, она решила посетить художественный музей, мимо которого проходила накануне. Дорога ей известна. Помнится, она видела и несколько ресторанов, где сможет перекусить, если проголодается. Снег перестал, в тучах появились просветы. Она вдруг почувствовала себя помолодевшей, куда более энергичной, чем утром. Вот сейчас я свободно катящийся камень, как нам мечталось в юности, подумала она. Камень с онемевшей шеей.

Главное здание музея выглядело как китайская башня, уступчатая, с выступающими деталями кровли. Посетители входили внутрь через огромные ворота. Поскольку музей был очень велик, Биргитта решила осмотреть только нижний этаж. Там проходила выставка, демонстрирующая, как Народно-освободительная армия использовала искусство в качестве орудия пропаганды. Большинство картин выполнены в идеализированной форме, запомнившейся ей по китайским иллюстрированным журналам 1960-х. Но встречались и нефигуративные полотна, яркими красками изображавшие войну и хаос.

Повсюду охрана и гиды, преимущественно молодые женщины в синей униформе. Биргитта попыталась обратиться к ним, но по-английски они не говорили.

Проведя в музее несколько часов, она около трех снова вышла на улицу, бросила взгляд на больницу и на высотку с подвесной террасой. Потом зашла в ближайший к музею простенький ресторанчик. Села за столик в углу, сделала заказ, указав на тарелки с едой на соседних столиках и на бутылку пива. А когда отпила глоток, поняла, что давно мучилась жаждой. Съела многовато и, чтобы стряхнуть сытую сонливость, выпила две чашки крепкого чая. В музее она купила открытки с китайскими картинами и теперь рассмотрела их.

Внезапно Биргитта почувствовала, что Пекина с нее хватит, хотя провела она здесь всего два дня. Она нервничала, тосковала по работе и думала, что время просто утекает меж пальцев. Бродить по Пекину больше невозможно. Игры куплены, пряности тоже, а другой цели нет. План, думала она. Сперва в гостиницу, отдохнуть, потом составить план. Я пробуду здесь еще пять дней. И только в последние два дня Карин составит мне компанию.

Когда она снова вышла на улицу, солнце скрылось за тучами. И сразу похолодало. Она поплотнее запахнула куртку и дышала через шарф.

Подошел какой-то мужчина с бумагой и маленькими ножницами в руке. На ломаном английском предложил вырезать ее силуэт. Открыл папку с пластиковыми кармашками, показал образцы своей работы. Первым побуждением было отказаться, но все-таки она передумала. Сняла шапку, размотала шарф и стала в профиль.

Силуэт был выполнен на удивление хорошо, и, когда он запросил пять долларов, Биргитта дала ему десять.

Мужчина был стар, одна щека изуродована шрамом. Если б могла, она бы послушала его историю. Она убрала силуэт в сумку, оба раскланялись и разошлись в разные стороны.

Нападение застигло Биргитту врасплох, она не успела сообразить, что происходит. Чья-то рука обхватила ее сзади за шею, запрокинула голову назад, и одновременно кто-то рванул к себе ее сумочку. Она закричала, стараясь удержать сумку, но шею тотчас сдавили сильнее. От удара под ложечку перехватило дыхание, и она упала, так и не увидев нападавших. Все произошло очень быстро, заняло вряд ли больше десяти-пятнадцати секунд. Велосипедист, остановившийся рядом, и женщина с продуктовыми сумками помогли ей подняться. Но Биргитта Руслин не устояла на ногах. Рухнула на колени и потеряла сознание.

Очнулась она на носилках в «скорой», мчавшейся с включенной сиреной. Врач прижимал к ее груди стетоскоп. Происшедшее было по-прежнему как в тумане. Сумку у нее отняли, это она помнила. Но почему находится в «скорой»? Попробовала спросить у врача. Однако тот ответил по-китайски, жестом показывая: молчите и не шевелитесь. Шея болела, нападавший сильно сдавил горло. Может, она серьезно пострадала? Эта мысль напугала: ее же могли убить там, посреди улицы. Нападавшие действовали без колебаний, средь бела дня, на многолюдной улице с массой машин.

Биргитта заплакала. Врач немедля принялся считать пульс. «Скорая» остановилась, заднюю дверь распахнули. Биргитту Руслин переложили на каталку и повезли по коридору, освещенному яркими лампами. Теперь она плакала навзрыд, не в силах унять слезы. Почти не заметила, как сделали укол успокоительного.

Уплыла прочь, будто на волне, окруженная китайскими лицами, которые словно бы плыли вместе с нею; покачивающиеся головы, устремленные навстречу Великому Кормчему, который вот-вот выйдет на берег после долгого энергичного заплыва.

На сей раз Биргитта очнулась в комнате с приглушенным светом и задернутыми шторами. На стуле возле двери — человек в форме. Заметив, что она открыла глаза, он встал и вышел. Буквально тотчас же появились двое других в форме, а с ними врач, обратившийся к ней по-английски, с американским акцентом:

— Как вы себя чувствуете?

— Не знаю. Я устала. И горло болит.

— Мы провели тщательное обследование. С вами все в полном порядке.

— Тогда почему я лежу здесь? Я хочу вернуться в гостиницу.

Врач наклонился ближе:

— Сначала с вами должны побеседовать полицейские. Нам очень не нравится, когда зарубежные гости попадают у нас в беду. Это позор для нас всех. Грабителей, которые на вас напали, необходимо поймать.

— Так ведь я ничего не видела!

— Говорить будете не со мной.

Врач выпрямился, кивнул двоим в форме, и они немедля придвинули стулья к ее койке. Один, переводчик, был молод, второй — лет шестидесяти с лишним. Он задавал вопросы. Из-за тонированных очков она не могла перехватить его взгляд. Ни тот ни другой не представились, сразу посыпались вопросы. Биргитта смутно чувствовала, что старший ничуть ей не симпатизирует.

— Нам необходимо знать, что вы видели.

— Ничего. Все произошло слишком быстро.

— Свидетели в один голос утверждают, что оба нападавших были без масок.

— Двое? Я и не знала!

— Что вы запомнили из случившегося?

— Меня обхватили локтем за шею. Они подбежали сзади. Вырвали сумку и ударили меня в живот.

— Нам нужно знать об этих двоих все, что вы можете рассказать.

— Но я ничего не видела!

— Лиц не видели?

— Нет.

— А голоса их слышали?

— По-моему, они не сказали ни слова.

— Что произошло перед самым нападением?

— Один человек вырезал мой силуэт. Я расплатилась и как раз пошла дальше.

— Пока он вырезал силуэт, вы ничего не видели?

— А что я должна была видеть?

— Кого-нибудь, кто стоял в ожидании?

— Сколько же раз повторять, что я ничего не видела!

Как только переводчик перевел ее ответ, пожилой полицейский наклонился вперед и повысил голос:

— Мы задаем вопросы, так как хотим поймать тех, кто ударил вас и украл сумку. Поэтому следует отвечать, не теряя терпения.

Каждое слово точно пощечина.

— Я просто говорю, как все было.

— Что находилось в вашей сумке?

— Немного денег, китайских, и американские доллары. Расческа, носовой платок, несколько таблеток, ручка, ничего важного.

— Ваш паспорт мы нашли во внутреннем кармане куртки. Вы шведка? Почему вы здесь?

— Приехала с подругой в отпуск.

Пожилой полицейский задумался. С непроницаемым видом.

— Силуэт мы не нашли, — наконец сказал он.

— Он лежал в сумке.

— Отвечая на мой вопрос, вы его не упомянули. Может быть, еще что-то забыли?

Биргитта немного подумала, покачала головой. Допрос резко закончился. Старший полицейский что-то сказал и вышел из палаты.

— Когда вам станет лучше, вас отвезут в гостиницу. Позднее мы навестим вас еще раз, зададим несколько дополнительных вопросов и составим протокол.

Переводчик упомянул название гостиницы, хотя Биргитта ничего не говорила.

— Откуда вам известно, где я живу? Ключ был в сумке.

— Такие вещи мы всегда знаем.

Он поклонился и вышел. Дверь не успела закрыться, как опять появился врач, тот, с американским акцентом.

— Мы еще немного подержим вас здесь. Проверим анализы крови и рентгеновские снимки. А потом вы вернетесь в гостиницу.

Часы, подумала Биргитта. Их не забрали. Она взглянула на циферблат. Без четверти пять.

— Когда я смогу вернуться в гостиницу?

— Скоро.

— Моя подруга забеспокоится, если меня там не будет.

— Вас отвезут. Нам не хотелось бы, чтобы зарубежные гости сомневались в нашем радушии и заботливости, хотя порой и происходят несчастные случаи.

Биргитта осталась одна. Откуда-то издалека донесся крик, сиротливый вопль, гулко раскатившийся по коридору.

Мысли кружили вокруг случившегося. Единственные фактические свидетельства нападения — боль в горле и пропавшая сумка. Все прочее совершенно нереально: внезапный шок от захвата со спины, удар в живот и люди, которые ей помогли.

Они-то наверняка видели, думала она. Полиция их опросила? Они дождались «скорой»? Или первой прибыла полиция?

Никогда раньше на нее не нападали. Угрожали, да. Но физически никто не набрасывался. Полученный удар — первые побои в ее жизни. Она судила людей, которые избивали, стреляли, пыряли ножами. Однако сама никогда не чувствовала, как подкашиваются ноги.

Ей что, по-прежнему страшно? Да, ответила себе Биргитта. За долгие годы работы в суде она усвоила: жертва грабежа и нападения ничего не забывает. Страх остается надолго, порой на всю жизнь. Ну уж нет, ей вовсе не хочется превратиться в насмерть запуганное существо, которое, рискнув выйти на улицу, то и дело оглядывается назад.

Дома она непременно расскажет все Стаффану. Приглаженную версию, но так, чтобы он понял, почему она может неожиданно вздрогнуть посреди улицы.

Одно за другим накатывали чувства, обычные после нападения, как она знала. Страх, злость, унижение, печаль. И мстительная ненависть. Как раз сейчас, лежа в постели, она бы ничуть не возражала, если бы этих двоих поставили на колени и пристрелили.

Пришла медсестра, помогла ей одеться. До живота больно дотронуться, на колене ссадина. Медсестра поднесла зеркало, чтобы Биргитта смогла причесаться, и она увидела, что очень бледна. Вот, значит, как я выгляжу, когда мне страшно. Не забуду.

Врач появился, когда она сидела на койке, готовая вернуться в гостиницу.

— Боль в горле пройдет, вероятно, уже к завтрашнему утру, — сказал он.

— Спасибо вам за все. Как я доберусь до гостиницы?

— Полиция вас отвезет.

В коридоре ждали трое полицейских. Один — с устрашающим автоматом в руках. На лифте они спустились вниз, сели в полицейскую машину. Биргитта сама себя не узнавала, ведь даже название больницы не запомнила. Немного погодя перед глазами вроде бы мелькнула стена Запретного города, но, может, она и ошиблась.

Полицейские не включали ни сирену, ни мигалки. Вот спасибо, совершенно ни к чему привлекать внимание. У подъезда Биргитта вышла. Машина уехала, она даже обернуться не успела. Только по-прежнему удивлялась, откуда они знали, в какой гостинице она живет.

Когда она сообщила портье о потере ключа, ей выдали новый. В ту же секунду. И она поняла: ключ лежал наготове. Женщина-портье улыбалась. Она знает, подумала Биргитта. Полиция побывала здесь, сообщила о разбойном нападении, предупредила.

По дороге к лифтам она думала, что должна бы испытывать благодарность. Но чувствовала лишь недовольство. И когда вошла в номер, оно не уменьшилось. Сюда явно кто-то заходил, не только горничная. Конечно, возможно, на минутку забегала Карин — что-то взять или переодеться. Вполне возможно. Но ведь и полиции ничто не мешало украдкой наведаться в номер? Или это был кто-то еще? В Китае наверняка есть служба безопасности, которая всегда незримо или почти незримо присутствует рядом.

О визите ей сообщил пакет с играми. Она сразу заметила, что он лежит не там, где она его оставила. Медленно обвела взглядом комнату, чтобы ничего не упустить. Но кто-то, не таясь, переложил в другое место только пакет.

Биргитта прошла в ванную. Несессер там же, где оставлен утром. Содержимое в полном порядке.

Она вернулась в комнату, села в кресло у окна. Дорожная сумка стояла открытая. Биргитта встала и принялась осматривать вещи, одну за другой. Если кто и рылся в сумке, то постарался действовать незаметно.

Лишь добравшись до дна, она вмиг замерла. Там должен был лежать фонарик и коробок спичек. То и другое она всегда брала с собой в поездки, после того как за год до свадьбы со Стаффаном поехала на Мадейру, а там на сутки с лишним вырубили электричество. Вечером она пошла прогуляться к скалистым кручам на окраине Фуншала — и вдруг все утонуло в кромешном мраке. Несколько часов она буквально ощупью пробиралась к гостинице. И с тех пор всегда держала в сумке фонарик и спички. Этот коробок с зеленой этикеткой был из хельсингборгского ресторана.

Биргитта снова перетряхнула одежду, но спичек не нашла. Может, переложила в украденную сумку? Иногда такое случалось. Однако при всем старании она не могла припомнить, чтобы доставала спички из большой сумки. Кто же забрал коробок из номера, который обыскивал втайне?

Она опять села у окна. Последний час в больнице! У нее уже тогда возникло ощущение, что держат ее там без всякой необходимости. Какие такие анализы? Видимо, на самом деле, пока она там торчала, полиция обыскивала гостиничный номер. Но зачем? В конце концов, напали-то на нее, верно?

В дверь постучали. Биргитта вздрогнула. Посмотрела в глазок: полицейские. С тревогой открыла. Полицейские другие, не те, что в больнице. Одна из них — женщина, невысокая, в ее годах, — заговорила:

— Мы просто хотим убедиться, что все в порядке.

— Спасибо.

Полицейская знаком показала, что хочет войти. Биргитта посторонилась. Один полицейский остался в коридоре, второй занял пост в передней. Женщина провела Биргитту к креслам у окна. Положила на стол папку. Что-то в ее поведении удивило Биргитту, но она не могла сказать, что именно.

— Мне бы хотелось, чтобы вы внимательно взглянули на фотографии. У нас есть показания свидетелей, и, пожалуй, мы знаем, кто на вас напал.

— Но ведь я ничего не видела! Разве только локоть. Но его не опознаешь!

Полицейская не слушала. Достала из папки несколько фотографий, разложила на столе. Молодые мужчины.

— Возможно, вы все-таки что-то видели, хотя и не вспомнили сразу.

Биргитта Руслин поняла, что протестовать бессмысленно. Перебрала снимки, думая, что эти молодые парни однажды, может статься, совершат преступления и будут казнены. Разумеется, все они ей незнакомы. Она покачала головой:

— Я никогда их не видела.

— Вы уверены?

— Вполне.

— Никого из них не видели?

— Никого.

Полицейская убрала снимки в папку. Биргитта заметила, что ногти у нее обкусанные.

— Мы поймаем нападавших, — сказала полицейская перед уходом. — Сколько вы еще пробудете в Пекине?

— Четыре дня.

Женщина кивнула и вышла из комнаты.

Ты и так знала, возмущенно думала Биргитта, закрывая дверь на цепочку, что я пробуду здесь еще четыре дня. Зачем спрашивать, раз знаешь? Меня на мякине не проведешь.

Она подошла к окну, посмотрела вниз, на улицу. Полицейские сели в машину и уехали. Биргитта легла на кровать. Что привлекло ее внимание, когда полицейская вошла в номер, она по-прежнему не могла сообразить.

Закрыла глаза, подумала, что надо бы позвонить домой.

Проснулась она, когда за окном было темно. Боль в горле потихоньку отступала. Но само нападение казалось куда страшнее. Ее охватило странное ощущение, будто оно еще не произошло. Она достала мобильный, позвонила в Хельсингборг. Стаффана дома не было, по мобильному он тоже не ответил. Оставив сообщение, она хотела позвонить детям, но раздумала.

Снова вспомнилась украденная сумка. Мысленно она еще раз перебрала содержимое. Шестьдесят долларов пропали. Но большую часть наличных денег она заперла здесь, в маленьком сейфе. Мысль, молнией мелькнувшая в мозгу, заставила ее встать и открыть дверцу гардероба. Сейф заперт. Она набрала код, проверила содержимое. Всё на месте. Биргитта заперла сейф. Снова попыталась понять, почему поведение полицейской показалось ей странным. Стала у двери, попыталась представить себе, что ускользает из памяти. Тщетно. Снова легла на кровать, мысленно перебрала фотографии, которые полицейская доставала из папки.

И вдруг. Она открыла дверь. Полицейская сделала ей знак посторониться. А потом прошла прямиком к креслам у окна. Даже не заглянула в открытую дверь ванной, не посмотрела на ту часть комнаты, где стояла двуспальная кровать.

Биргитта нашла только одно объяснение: полицейская уже побывала здесь. Ей не понадобилось смотреть по сторонам. Она знала, как тут все выглядит.

Взгляд Биргитты упал на стол, где недавно лежала папка с фотографиями. Мысль, которая поразила ее, сперва была смутной, но набирала ясности. Она не опознала людей на снимках. А что, если полицейские именно это и проверяли? Что она не может никого опознать на снимках? Вопрос не в том, опознает ли она хоть кого-нибудь из нападавших. Наоборот. Полицейские хотели удостовериться, что она действительно ничего не видела.

Но почему? Она стала у окна. Мысль, которая пришла ей в голову еще в Худиксвалле, всплыла в памяти:

Случившееся слишком масштабно, слишком загадочно.

Страх нахлынул так быстро, что она не сумела защититься. Лишь через час с небольшим смогла подняться в ресторан.

Прежде чем войти в стеклянную дверь, оглянулась. Но за спиной никого не было.

 

26

Биргитта Руслин проснулась в слезах. Карин Виман, сидя в постели, осторожно тронула ее за плечо и разбудила.

Когда Карин вернулась накануне поздно вечером, Биргитта уже спала: чтобы не ворочаться без сна, приняла снотворное, к которому прибегала редко, но всегда имела при себе.

— Тебе что-то приснилось, — сказала Карин. — Что-то печальное, раз ты плачешь.

Биргитта, однако, никаких снов не помнила. Поспешно покинутый внутренний ландшафт был совершенно пуст.

— Который час?

— Скоро пять. Я устала и должна еще поспать. Отчего ты плачешь?

— Не знаю. Наверно, вправду видела сон, хоть и не помню о чем.

Карин опять легла. И быстро уснула. Биргитта встала, чуть раздвинула шторы. На улице потихоньку оживало движение. По развевающимся флагам видно, что день в Пекине вновь будет ветреный.

Опять нахлынул страх. Но она решила не поддаваться, как не поддавалась угрозам, которым подвергалась как судья. Еще раз мысленно перебрала события, критически, с предельной тщательностью. А в итоге пришла к едва ли не сконфуженному ощущению, что фантазия ее превзошла самое себя. В любой ситуации ей мерещились заговоры; события, выстроенные в цепочку, на самом деле не имели между собой ничего общего. На нее напали, отняли сумку. С какой же стати полиция, которая наверняка изо всех сил старается поймать грабителей, должна быть замешана во всем этом? Сейчас, утром, это не укладывалось в голове. Может, и плакала она над собой и своими фантазиями?

Биргитта включила торшер, подвинув его так, чтобы свет не падал на Карин. И принялась листать путеводитель по Пекину, прихваченный из дому. На полях помечала, что хочет посмотреть за оставшиеся дни. Прежде всего надо посетить Запретный город, о котором читала и который манил ее с тех самых пор, как она заинтересовалась Китаем. На другой день она пойдет в один из буддийских храмов города. Сколько раз они со Стаффаном говорили о том, что если им когда-нибудь потребуется горний духовный мир, то привлекает их лишь буддизм. По словам Стаффана, это единственная религия, которая никогда не воевала и не применяла насилия, чтобы распространить свое учение. Все прочие конфессии властвовали и распространялись с помощью оружия. Биргитте было важно, что буддизм признает только того бога, который покоится в душе человека. Понять его мудрое учение — значит мало-помалу разбудить в себе этого спящего бога.

Потом Биргитта уснула и проспала еще несколько часов, а проснулась, когда Карин, зевая и потягиваясь, стояла нагишом на полу. Старая бунтарка все еще в приличной форме, подумала она.

— Прекрасное зрелище, — сказала Биргитта.

Карин вздрогнула, словно пойманная с поличным:

— Я думала, ты спишь.

— Проснулась минуту назад. И без слез.

— Тебе что-нибудь снилось?

— Наверняка. Но я ничего не помню. Сны сбежали и спрятались. Должно быть, я была тинейджером и безответно влюблена.

— Мне юность никогда не снится. Наоборот, порой я вижу себя во сне древней старухой.

— Дело к тому у нас и идет.

— Не в данный момент. Я жду докладов, которые, надеюсь, окажутся интересными.

Карин ушла в ванную и снова появилась уже полностью одетая.

О вчерашнем нападении Биргитта пока что словом не обмолвилась. Не решила, стоит ли вообще о нем упоминать. В буре чувств, связанных с этим инцидентом, присутствовало и смущение, будто она могла избежать случившегося. Обычно-то держалась настороже.

— Я ухожу, вернусь опять поздно, — сказала Карин. — Зато завтра все останется позади. Проведем денек вместе.

— У меня тут длинные списки, — отозвалась Биргитта. — Сегодня отправлюсь в Запретный город.

— Там жил Мао. Он тоже создал династию. Коммунистическую. Некоторые считают, он сознательно пытался походить на древних императоров. В первую очередь, наверно, на Цинь Шихуанди, о котором мы толкуем целыми днями. Но по-моему, это клевета. Политическая клевета.

— Его дух витает над всем, — сказала Биргитта. — Иди, будь прилежной и умной девочкой.

Карин исчезла, полная кипучей энергии. Чтобы не завидовать ей, Биргитта бодро встала с постели, сделала несколько небрежных гимнастических упражнений и приготовилась к новому пекинскому дню, без заговоров и тревожных озираний по сторонам. Утром она отправилась в загадочный лабиринт Запретного города. Над центральными воротами в розовой наружной стене — раньше через них входил только император — висел огромный портрет Мао. Биргитта обратила внимание, что все китайцы, входя в красные ворота, прикасались к их золотым накладкам. Должно быть, тут что-то вроде суеверия, решила она. Надо будет спросить у Карин.

Ступая по стертым камням внутреннего двора, Биргитта вспомнила, как в бытность свою красной бунтаркой где-то прочла, что Запретный город состоит из 9999 с половиной комнат. Поскольку Бог Неба имел 10 000 комнат, Сын Неба не мог иметь больше. Хотя вряд ли это правда.

Несмотря на холодный ветер, посетителей было много. Большей частью китайцы, благоговейно ходившие по комнатам, куда многим поколениям их предков не было доступа. Какой же исполинский бунт, думала Биргитта. Когда народ обретает свободу, происходит вот что: он получает право на собственные мечты, на доступ в запретные комнаты, где создавался гнет.

Каждый пятый человек в мире — китаец. В моей семье, если считать ее миром, один должен бы быть китайцем. Так что в юности мы все же были правы, думала она. Наши доморощенные пророки, особенно Мосес, теоретически самый подкованный, постоянно напоминали, что вести речь о будущем можно лишь с участием Китая.

Уже собираясь покинуть Запретный город, она вдруг, к своему удивлению, обнаружила американское кафе быстрого питания. Вывеска прямо-таки кричала навстречу с краснокирпичной стены. Биргитте захотелось понаблюдать, как реагируют прохожие китайцы. Одни останавливались, показывая своим спутникам на вывеску, другие даже заходили внутрь, но большинство вообще не замечало этого омерзительного, по мнению Биргитты, святотатства. Китай стал загадкой другого рода, с тех пор как она впервые попыталась хоть что-то понять в Срединной империи. Но это неправильно, сказала она себе. Даже американское кафе в Запретном городе наверняка можно понять исходя из трезвого анализа современного мира.

Возвращаясь в гостиницу, Биргитта нарушила обещание, которое дала себе утром, и разок оглянулась. Но не заметила ни знакомых лиц, ни кого-либо, стушевавшегося оттого, что она обернулась. Пообедала она в каком-то ресторанчике и снова, глядя на счет, поразилась дороговизне. Потом решила попробовать найти в гостинице какую-нибудь английскую газету и выпить чашку кофе в большом баре в холле. В газетном киоске нашелся экземпляр «Гардиан», и Биргитта устроилась в уголке возле горящего камина. Несколько американских туристов, вставая, громогласно объявили, что теперь намерены подняться на Великую Китайскую стену. Они тотчас вызвали у нее живейшую антипатию.

А когда она сама посетит Стену? У Карин Виман время будет, вероятно, только в последний день перед отъездом. Можно ли побывать в Китае и не увидеть Стену, которая, согласно современной легенде, одно из немногих рукотворных сооружений, какие видны из космоса?

Стену я должна увидеть обязательно, думала Биргитта. Карин там наверняка уже бывала. Что ж, придется ей смириться. Вдобавок у нее есть фотоаппарат. Нельзя же уехать отсюда и не сфотографировать Стену детям на память.

Неожиданно рядом с ее столиком остановилась незнакомая женщина. Примерно ее возраста, волосы гладко зачесаны назад. Женщина улыбалась, держалась с огромным достоинством и заговорила с Биргиттой на хорошем английском:

— Госпожа Руслин?

— Да, это я.

— Вы позволите присесть? У меня важное дело.

— Прошу вас.

Женщина села, на ней был темно-синий костюм, явно очень дорогой.

— Мое имя — Хун Ци. Я бы не стала докучать вам, если бы не важное дело.

Она сделала едва заметный знак мужчине, стоявшему чуть поодаль. Тот подошел, бережно, точно драгоценный подарок, положил перед Биргиттой ее сумку и удалился.

Биргитта удивленно посмотрела на Хун.

— Полиция разыскала вашу сумку. Поскольку же для нас весьма огорчительно, что с нашими гостями порой случаются несчастья, меня попросили передать вам пропажу.

— Вы из полиции?

Хун по-прежнему улыбалась:

— Нет. Просто иногда меня просят оказать властям ту или иную услугу. Все на месте?

Биргитта Руслин открыла сумку. Кроме денег, все в целости и сохранности. К собственному удивлению, она обнаружила и коробок спичек, который накануне тщетно искала в дорожной сумке. Вот, значит, куда она его сунула.

— Деньги пропали.

— Мы твердо надеемся схватить преступников. Они будут сурово наказаны.

— Но их не приговорят к смерти?

По лицу Хун скользнула едва заметная тень. Но от Биргитты это не укрылось.

— У нас суровые законы. Если за ними уже числятся тяжкие преступления, возможно, их условно приговорят к смерти. Если они исправятся, смертный приговор заменят тюремным сроком.

— А если не исправятся?

Ответ был уклончив:

— Наши законы четки и однозначны. Но как знать. У нас индивидуальный подход. Наказание, назначенное в силу рутины, не может быть справедливым.

— Я сама судья. По моему твердому убеждению, крайне примитивное правосудие — допускать смертную казнь, которая редко, а то и вообще никогда не дает превентивного эффекта.

Биргитте Руслин вдруг совершенно не понравился собственный деловитый тон. Хун Ци слушала серьезно. Улыбка исчезла. Официантку, которая подошла было к столику, она кивком отослала прочь. У Биргитты возникло отчетливое ощущение какой-то повторяющейся модели. Хун Ци никак не отреагировала на то, что она судья. Стало быть, уже знала.

В этой стране обо мне знают всё, подумала Биргитта Руслин. С возмущением. Если, конечно, виной всему не разыгравшаяся фантазия.

— Разумеется, я очень признательна, что вы вернули мне сумку. Но поймите, меня удивляет, как все это произошло. Сумку приносите вы, и вы не полицейская, я вообще не знаю, кто вы и что вы! Грабители пойманы? Или я неверно истолковала ваши слова? Может, сумка была где-то брошена?

— Никто пока не пойман. Но есть вполне определенные подозрения. Сумку нашли недалеко от места нападения.

Хун Ци хотела встать. Но Биргитта Руслин остановила ее:

— Объясните же, кто вы. Вдруг приходит совершенно незнакомая женщина, возвращает мне сумку…

— Я занимаюсь вопросами безопасности. А поскольку говорю по-английски и по-французски, меня порой просят кое-что сделать.

— Безопасность? Значит, вы из полиции? Все ж таки!

Хун Ци покачала головой:

— Безопасность в обществе не всегда подразумевает внешнюю охрану, за которую отвечает полиция. Безопасность уходит в глубину, к самым корням общества. Не сомневаюсь, в вашей стране обстоит так же.

— Кто же просил вас передать мне сумку?

— Один из начальников Центрального бюро находок Пекина.

— Находок? Кто сдал туда мою сумку?

— Этого я не знаю.

— Откуда он знал, что сумка моя? Там не было ни удостоверения, ни других документов с моим именем.

— Полагаю, они получили информацию от полицейских ведомств, ведущих расследование.

— Выходит, уличными нападениями занимается не один отдел?

— Обыкновенно полицейские разных специальностей сотрудничают между собой.

— В поисках сумки?

— В расследовании серьезного нападения на гостя нашей страны.

Она ходит вокруг да около, подумала Биргитта. Я никогда не получу четких ответов.

— Я — судья, — повторила Биргитта Руслин. — В Пекине пробуду еще несколько дней. И поскольку вам, кажется, уже все обо мне известно, вряд ли нужно рассказывать, что приехала я сюда вместе с подругой, которая участвует в международной конференции, посвященной первому императору.

— Знания о династии Цинь важны для того, чтобы понять мою страну. Однако вы ошибаетесь, думая, будто я располагаю основательной информацией о вас и о причинах вашего приезда в Пекин.

— Коль скоро вы сумели разыскать мою пропавшую сумочку, я хочу спросить у вас совета. Как бы мне побывать в китайском суде? Я не имею в виду какое-то особенное дело. Просто хочу познакомиться с судебной процедурой и, может быть, задать несколько вопросов.

Незамедлительный ответ удивил Биргитту:

— Завтра вам удобно? Я смогу вас сопровождать.

— Я бы не хотела доставлять беспокойство. По моему впечатлению, у вас так много работы.

— Не больше той, какую я сама считаю важной. — Хун Ци встала. — Я свяжусь с вами во второй половине дня, и мы договоримся о завтрашней встрече.

Биргитта Руслин открыла было рот, чтобы сообщить, в каком номере остановилась, но осеклась: Хун Ци наверняка знает.

Она проводила взглядом уходящую китаянку. Прежде чем та исчезла из виду, к ней присоединились двое мужчин — принесший сумочку и еще один.

Биргитта посмотрела на сумочку и рассмеялась. Есть начало, думала она, и есть конец. Сумочка пропала и нашлась. Но что фактически случилось в промежутке, я понятия не имею. И существует опасность, что я не способна отличить собственные фантазии от происходящего на самом деле.

Хун Ци позвонила через час, Биргитта как раз вошла в номер. Она уже ничему не удивлялась. Такое впечатление, будто какие-то неведомые люди следят за каждым ее движением и в любую минуту могут сообщить, где она находится. Вот как сейчас. Она входит в комнату, и сразу звонит телефон.

— Завтра в девять утра, — сказала Хун Ци.

— Где?

— Я за вами заеду. Мы посетим суд на окраине Пекина. Я выбрала его, потому что завтра там председательствует женщина.

— Большое спасибо.

— Мы сделаем все возможное, чтобы загладить неприятность.

— Вы уже загладили. Я чувствую себя окруженной духами-хранителями.

После телефонного разговора Биргитта вытряхнула сумочку на кровать. Она по-прежнему недоумевала, как спички оказались там, а не в большой дорожной сумке. Открыла коробок. Полупустой. Кто-то курил, подумалось ей. Когда я клала его в сумку, он был полный. Высыпав спички на кровать, она рассмотрела пустой коробок, толком не зная, что ищет. Коробок как коробок. С досадой сунула спички внутрь, а коробок в сумочку. Это уж слишком. Снова разыгралась фантазия.

Остаток дня она посвятила буддийскому храму и неспешному ужину в ресторане поблизости от гостиницы. Когда Карин Виман на цыпочках вошла в номер, она спала, только повернулась спиной к зажженному свету.

Наутро обе встали одновременно. Карин проспала и потому успела лишь сказать, что конференция закончится в два часа, потом она будет свободна. Биргитта сообщила, что намерена посетить суд, но про нападение и теперь не упомянула.

Хун Ци ждала внизу, в холле. На сей раз она была в белой шубке. Биргитта немедля почувствовала себя одетой из рук вон плохо. Но Хун Ци отметила, что теплая одежда очень кстати:

— В наших судах бывает весьма прохладно.

— Как и в театрах?

Хун Ци ответила с улыбкой. Вряд ли она знает, что мы ходили в Пекинскую оперу, подумала Биргитта. Или все-таки?

— Китай по-прежнему очень бедная страна. Мы идем в будущее с огромным смирением и в упорных трудах.

А бедны-то не все, мрачно подумала Биргитта Руслин. Даже для моего ненаметанного глаза очевидно, что шубка у тебя из натурального меха и стоит очень дорого.

Перед гостиницей ждала машина с шофером. Биргитта Руслин ощутила легкое недовольство. Что ей, собственно, известно об этой чужой женщине, вместе с которой она садится в автомобиль, где за рулем сидит опять же незнакомый мужчина?

Никакой опасности нет, твердила она себе. Не мешало бы просто ценить заботу, какой ее окружили. Хун Ци молча, прикрыв глаза, сидела в углу. Машина мчалась по длинной улице. Уже через несколько минут Биргитта совершенно потеряла ориентацию.

Остановились они у низкой бетонной постройки. Вход охраняли двое полицейских. Над подъездом строка красных иероглифов.

— Название окружного суда, — сказала Хун Ци, перехватившая взгляд Биргитты.

Когда они поднялись по наружной лестнице, полицейские взяли на караул. Хун Ци словно и не заметила. Кто же она такая? — подумала Биргитта Руслин. Вряд ли обычный курьер, спешащий к зарубежным гостям с украденными сумочками.

Пройдя по безлюдному коридору, они вошли в зал суда — холодное помещение, обшитое темными деревянными панелями. На возвышении у торцевой стены сидели двое мужчин в форме. Стул между ними пустовал. Публики в зале нет. Хун Ци направилась к первому ряду стульев для публики. Там лежали две подушки. Все подготовлено, подумала Биргитта Руслин. Представление может начинаться. Впрочем, не исключено, что меня и здесь попросту окружают заботой?

Как только они сели, два конвоира ввели обвиняемого. Пожилого мужчину, короткостриженого, в синей тюремной робе. Голова опущена, взгляд устремлен в пол. Рядом расположился защитник. Человек за другим столом, видимо, обвинитель, предположила Биргитта. В штатском, немолодой, лысый, лицо изрыто морщинами. Из двери на возвышении вышла судья. Лет шестидесяти, маленькая, полная. Сидя в кресле, она выглядела чуть ли не ребенком.

— Шу Фу — главарь преступной группы, занимавшейся кражей автомобилей, — тихо пояснила Хун Ци. — Остальные уже осуждены. Теперь настал черед главаря. Поскольку он рецидивист, наказание, скорее всего, будет суровым. Ранее к нему отнеслись достаточно мягко. Однако он злоупотребил доверием, продолжив преступную деятельность, и теперь суд вынесет суровый приговор.

— Но не смертный?

— Конечно нет.

Биргитта Руслин сообразила, что последний вопрос Хун Ци не понравился. Ответ прозвучал нетерпеливо, почти враждебно. Улыбка сломалась, подумала она. Вопрос лишь в том, увижу ли я настоящий судебный процесс или инсценированный, где приговор уже вынесен.

Голоса звучали резко, эхом отдавались в зале. Лишь обвиняемый молчал, упорно глядя в пол. Хун Ци время от времени переводила сказанное. Защитник не слишком старался поддержать своего клиента, что, в общем, не редкость и в шведских судах, думала Биргитта Руслин. Происходящее сводилось к диалогу между обвинителем и судьей. Какую роль играли двое заседателей на возвышении, Биргитта Руслин понять не могла.

Процесс длился без малого полчаса.

— Он получит около десяти лет исправительных работ, — сказала Хун Ци.

— Я не слышала, чтобы судья произнесла что-либо похожее на приговор. Или?

Хун Ци пропустила эту реплику мимо ушей. Когда судья встала, все остальные последовали ее примеру. Осужденного увели. Биргитта Руслин так и не сумела заглянуть ему в глаза.

— Сейчас мы познакомимся с судьей, — сказала Хун Ци. — Она приглашает к себе в кабинет выпить чаю. Зовут ее Минь Та. Вне работы она все свое время посвящает двоим внукам.

— Что говорит о ней молва?

Хун Ци не поняла вопрос.

— Всех судей окружают слухи, более или менее правдивые. Однако ж редко когда совершенно ошибочные. Меня, например, считают либеральной, но очень решительной.

— Минь Та следует закону. И гордится, что она судья. Ведь тем самым она подлинный представитель нашей страны.

Они вошли в низкую дверь за возвышением и очутились в холодном спартанском помещении, где ждала Минь Та. Служитель подал чай. Они сели. Минь Та немедля заговорила, тем же пронзительным голосом, что и в зале суда. Когда она умолкла, Хун Ци перевела:

— Для нее большая честь познакомиться с коллегой из Швеции. Она слышала много хорошего о шведской правовой системе. К сожалению, скоро начнется новое слушание, иначе бы она с удовольствием подробно расспросила вас о шведской правовой системе.

— Поблагодарите ее за прием, — сказала Биргитта Руслин. — И спросите, каков, по ее мнению, будет приговор. Вы не ошиблись, назвав десятилетний срок?

— Я всегда прихожу в зал суда хорошо подготовившись, — ответила Минь Та, выслушав перевод. — Моя обязанность — оптимально использовать время, мое и других сотрудников. Здесь сомнений не было. Обвиняемый сознался, он рецидивист, смягчающие обстоятельства отсутствуют. Думаю назначить ему от семи до десяти лет тюрьмы, но должна еще тщательно взвесить приговор.

Это был единственный вопрос, какой удалось задать Биргитте Руслин. Затем на нее обрушился град вопросов Минь Та. Она лишь успела вскользь подумать, что, собственно, говорила Хун Ци в своих переводах. Может, она и Минь Та вели беседу о чем-то совсем другом?

Через двадцать минут Минь Та встала — ей пора вернуться в зал суда. В комнату вошел человек с фотоаппаратом. Минь Та стала рядом с Биргиттой Руслин, и обеих сфотографировали. Они обменялись рукопожатиями и вместе вышли в коридор. Когда Минь Та открыла дверь, ведущую на возвышение, Биргитта Руслин заметила, что зал полон публики.

Хун Ци и Биргитта Руслин вернулись к машине и на полной скорости помчались прочь. Остановилась машина не у гостиницы, а у похожего на пагоду чайного домика, расположенного на островке посреди искусственного водоема.

— Холодно, — сказала Хун Ци. — Чай согревает.

Она провела Биргитту в помещение, ширмой отделенное от остального пространства чайного домика. Там уже стояли на столике две чайные чашки, а рядом ждала официантка с чайником в руках. Все происходящее было тщательно подготовлено. Из обыкновенной туристки Биргитта превратилась в особо важную гостью страны. Хотя так и не знала почему.

Неожиданно Хун Ци заговорила о шведской правовой системе. Она производила впечатление весьма и весьма начитанного человека. Спрашивала об убийствах Улофа Пальме и Анны Линд.

— В открытых обществах невозможно гарантировать человеку полную безопасность, — сказала Биргитта Руслин. — И всякое общество платит свою цену. Свобода и безопасность постоянно борются за свои позиции.

— Если кого-то действительно хотят убить, предотвратить это невозможно. Даже американского президента не защитишь.

В этих словах китаянки Биргитте Руслин почудился особенный оттенок, но истолковать его она не сумела.

— Мы нечасто читаем о Швеции, — продолжала Хун Ци. — Однако в последнее время в наших газетах встречались заметки об ужасном массовом убийстве.

— И мне фактически хорошо о нем известно, — отозвалась Биргитта Руслин. — Хотя как судья я не имела к нему отношения. Полиция арестовала подозреваемого. Но он покончил с собой. Что само по себе уже скандал, как бы ни развивались события.

Поскольку Хун Ци выказывала учтивый интерес, Биргитта подробно рассказала о происшедшем. Хун Ци внимательно слушала, вопросов не задавала, только раз-другой попросила повторить последнюю фразу.

— Сумасшедший, — подытожила Биргитта, — которому удалось совершить самоубийство. Или другой сумасшедший, которого полиция не схватила. Или тут что-то совсем иное, где есть мотив и хладнокровный, жестокий план.

— Что это может быть?

— Месть. Ненависть. Ничего не украли, так что здесь наверняка сочетание ненависти и мести.

— А как думаете вы?

— Кого надо искать? Не знаю. Но мне трудно поверить в историю об одиноком безумце.

Дальше Биргитта рассказала о том, что называла китайским следом. Начала с самого начала — с того, как обнаружила свою родственную связь с несколькими убитыми, потом сообщила о странном китайце, посетившем Худиксвалль. Заметив, что Хун Ци в самом деле слушает, она уже не могла оборвать рассказ. А под конец достала фото, показала его Хун.

Хун Ци медленно кивнула. На миг она целиком погрузилась в собственные мысли. А Биргитте вдруг показалось, что Хун Ци узнала лицо на снимке. Хотя это конечно же нелепость. Одно лицо из миллиарда?

Хун Ци улыбнулась, вернула фото и спросила, какие у Биргитты планы на оставшееся время в Пекине.

— Завтра вместе с подругой надеюсь побывать у Китайской стены. А послезавтра мы улетаем домой.

— К сожалению, я занята и не сумею вам помочь.

— Вы уже сделали много больше, чем я могла рассчитывать.

— Во всяком случае, перед вашим отъездом я непременно зайду попрощаться.

У входа в гостиницу они расстались. Биргитта Руслин проводила взглядом автомобиль Хун Ци, который выехал за ворота и исчез.

В три часа пришла Карин и со вздохом облегчения отправила в мусорную корзину пачку ненужных теперь бумаг. Когда Биргитта предложила назавтра посетить Великую Китайскую стену, Карин сразу же одобрила эту идею. А сейчас решила пройтись по магазинам. Биргитта составила ей компанию — из одного универсального магазина в другой, на полуофициальные рынки в маленьких улочках, в темные лавочки, где можно найти все, от старинных ламп до деревянных скульптур, изображающих злобных демонов. Нагруженные пакетами и сумками, они уже в сумерках подозвали такси. Карин устала, и ужинали они в гостинице. Через портье Биргитта заказала на завтра поездку к Стене.

Карин спала, а Биргитта, уютно устроившись в кресле, смотрела по телевизору китайскую передачу, с отключенным звуком. Временами наваливался вчерашний страх. Но она твердо решила никому не рассказывать, даже Карин.

Утром подруги отправились к Великой стене. День выдался безветренный, сухой холод казался не таким пронизывающим. Они прогулялись по Стене, подивились, фотографировали друг дружку или, вручив камеру какому-нибудь дружелюбному китайцу, просили щелкнуть их обеих.

— Вот мы и пришли сюда, — сказала Карин. — С фотоаппаратом, а не с книжечкой Мао.

— В этой стране не иначе как случилось чудо, — сказала Биргитта. — И сотворили его не боги, но люди, неслыханным трудом.

— По крайней мере, в городах. На селе бедность, говорят, ужасающая. Что будет, когда сотням миллионов бедных крестьян станет невмоготу?

— Нынешний подъем крестьянского движения — огромное событие. Может, в этой мантре все-таки скрыта жестокая реальность?

— Никто тогда не говорил, что в Китае бывает такой мороз. Я скоро до смерти закоченею.

Они пошли обратно, к ожидавшей машине. Спускаясь по лестнице со Стены, Биргитта оглянулась — наверно, чтобы бросить последний взгляд на древнее сооружение.

И заметила одного из людей Хун Ци, он стоял, изучая путеводитель. Вне всякого сомнения. Тот самый человек, что подходил с ее сумочкой к столу.

Карин нетерпеливо помахала ей рукой: холодно, поехали!

Биргитта оглянулась еще раз, но человек Хун Ци исчез.

 

27

Последний пекинский вечер Биргитта Руслин и Карин Виман провели в гостинице. Сперва сидели в баре, пили водочные коктейли, чтобы согреться после экскурсии к Стене, и обсуждали разные варианты завершения своей поездки. Но от водки обеих так разморило, что они решили поужинать в гостинице. А потом долго разговаривали о своей жизни. Бунтарские мечты о красном Китае ожили словно по звонку, и страна, с которой они встретились сейчас, претерпела огромные перемены, но не такие, какие им некогда представлялись. В ресторане они просидели долго, пока не остались одни. С фонаря над столом свешивались голубые шелковые ленточки. Биргитта перегнулась через стол и шепотом предложила прихватить две ленточки на память. Карин срезала ленточки маникюрными ножницами, когда никто из официантов на них не смотрел.

Собрав вещи, Карин уснула. Конференция здорово ее утомила. Биргитта сидела в темноте на диване. Ее вдруг захлестнуло ощущение, что она стареет. Еще немного — и тропинка вдруг где-нибудь оборвется, и великий мрак поглотит ее. Пожалуй, она уже сейчас чувствовала, как тропинка пошла под гору, почти незаметно, однако в итоге приведет к неизбежному. Подумай о десяти вещах, какие еще хочешь сделать, шепотом сказала она себе. О десяти вещах, какие покуда предстоят. Она пересела к письменному столику и начала писать в блокноте.

Чего она по-прежнему действительно хочет? Конечно, надеется увидеть одного или нескольких внуков. Кроме того, они со Стаффаном часто говорили, что хорошо бы побывать на разных островах. До сих пор посетили только Исландию да Крит. А мечтали о Галапагосах, об острове Питкэрн, где в жилах обитателей по сей день течет кровь мятежников с «Баунти». Выучить еще один язык? Или, по крайней мере, попытаться улучшить французский, которым когда-то владела вполне хорошо?

А самое важное — чтобы они со Стаффаном вновь разбудили свою любовь и начали видеть друг друга. При мысли, что они подойдут к старости без единого следа живой взаимной любви, ее порой охватывала огромная печаль.

Вот это важнее любых путешествий.

Она скомкала листок, бросила в мусорную корзину. Зачем записывать то, что давным-давно ясно и прибито в душе к церковным дверям. Упорно живущие тезисы о будущем Биргитты Руслин.

Она разделась и легла в постель. Рядом спокойно дышала Карин. Внезапно Биргитта почувствовала, что пора домой, закрыть бюллетень и приступить к работе. Без будничной рутины не осуществить мечты, которые ее ожидают.

После недолгих колебаний она взяла мобильный и послала мужу эсэмэску: «Еду домой. Каждое путешествие начинается с простого шага. И путь домой тоже».

Ровно в семь Биргитта проснулась. И хотя спала не больше пяти часов, чувствовала себя совершенно бодрой. Легкая головная боль напоминала о выпитых вечером водочных коктейлях. Карин спала, завернувшись в простыню и свесив одну руку с кровати. Биргитта осторожно спрятала эту руку под простыни.

Несмотря на ранний час, внизу в ресторане завтракало уже много постояльцев. Она огляделась — не обнаружится ли где за столиком знакомое лицо. На Стене, без сомнения, был один из тех, что сопровождали Хун Ци. Может, все просто: китайское государство приставило к ней охрану, чтобы не случилось новой беды?

Биргитта позавтракала, перелистала английскую газету и уже собиралась вернуться в номер, когда возле столика неожиданно выросла Хун Ци. Не одна, в сопровождении двух мужчин, которых Биргитта раньше не видела. Хун кивком велела им отойти и села. Сказала несколько слов официанту, тот поспешно принес стакан воды.

— Надеюсь, все в порядке, — сказала Хун. — Как прошла поездка к Стене?

Ты ведь и так знаешь, подумала Биргитта. Я уверена, кое-кто из твоих соглядатаев был и в гостиничном ресторане «Цветок лотоса», когда мы с Карин вчера ужинали.

— Внушительное сооружение. Только холодно было.

Биргитта с вызовом посмотрела Хун прямо в глаза, пытаясь разглядеть, поняла ли китаянка, что она видела ее соглядатая. Но лицо Хун осталось непроницаемым. Она свои карты не раскрывала.

— В комнате рядом с рестораном вас ждет один человек, — сказала Хун. — Его зовут Чань Вин.

— Чего он хочет?

— Рассказать, что полиция схватила одного из участников нападения, в котором вы лишились своей сумочки.

Биргитта почувствовала, как сердце учащенно забилось. В словах Хун сквозило что-то зловещее.

— Почему он не пришел сюда, если хочет поговорить со мной?

— Он в форме. И не хотел мешать вам позавтракать.

Биргитта Руслин устало развела руками:

— Не вижу особых проблем в общении с людьми в форме.

Она встала, положила салфетку на стол. И в этот миг в ресторан вошла Карин, которая с удивлением воззрилась на них. Пришлось Биргитте объяснить, в чем дело, и представить Хун.

— Я толком не знаю, о чем речь, — сказала она Карин. — Очевидно, полиция арестовала одного из тех, кто на меня напал. Не волнуйся, завтракай спокойно. Я вернусь, выслушаю, что имеет сказать полицейский, и вернусь.

— Почему ты молчала?

— Не хотела тебя тревожить.

— Зато я теперь тревожусь. Даже сержусь, пожалуй.

— И напрасно.

— В десять нам нужно выехать в аэропорт.

— До тех пор еще целых два часа.

Биргитта Руслин последовала за Хун. Двое мужчин все время держались позади. Пройдя по коридору в сторону лифтов, они остановились у приоткрытой двери. Биргитта Руслин поняла, что это небольшой конференц-зал. За овальным столом сидел пожилой китаец, курил сигарету. Он был в синем мундире с массой галунов. На столе лежала фуражка. Он встал и поклонился, одновременно указав на стул рядом. Хун отошла к окну.

Глаза у Чань Бина были красные, воспаленные, волосы редкие, зачесанные назад. Откуда-то возникло безотчетное ощущение, что этот человек очень опасен. Он жадно втягивал дым сигареты. В пепельнице уже лежали три окурка.

Хун сказала несколько слов. Чань Бин кивнул. Биргитта Руслин попыталась припомнить, встречался ли ей до сих пор кто-нибудь с таким количеством красных звезд на погонах.

— Мы, — хриплым голосом начал Чань Бин, — арестовали одного из двух напавших на вас преступников и просим опознать его.

Он говорил на ломаном английском, но достаточно понятно.

— Так ведь я ничего не видела!

— Человек всегда видит больше, чем ему кажется.

— Я вообще их не видела. На затылке глаз нет.

Чань Бин с непроницаемой миной посмотрел на нее.

— Вообще-то есть. В опасных, напряженных ситуациях можно видеть и затылком.

— Вероятно. В Китае. Но не в Швеции. Никогда в жизни мне не доводилось судить человека на том основании, что некто опознал его с помощью глаз на затылке.

— Есть и другие свидетели. Опознавать преступника будете не только вы. Есть и свидетели, которым предстоит опознать вас.

Биргитта Руслин умоляюще посмотрела на Хун, которая изучала какую-то точку у нее над головой.

— Я уезжаю домой, — сказала Биргитта. — Через два часа мы с подругой должны отправиться в аэропорт. Сумочку мне вернули. Помощь, оказанная китайской полицией, заслуживает всяческих похвал. Я даже подумываю напечатать статью в шведском юридическом журнале, рассказать о своих переживаниях и выразить благодарность. Только вот опознать преступника не сумею.

— Наша просьба о содействии едва ли так уж нелепа. По законам этой страны вы обязаны помогать полиции в расследовании тяжкого преступления.

— Но я должна лететь домой! Сколько это займет времени?

— Вряд ли больше суток.

— Нет. Это невозможно.

Биргитта не заметила, что Хун подошла ближе.

— Мы конечно же поможем вам перерегистрировать билеты, — сказала она.

Биргитта Руслин хлопнула ладонью по столу:

— Я улечу сегодня. Не желаю затягивать поездку еще на сутки.

— Чань Бин занимает в полиции высокое положение. Если он что-то говорит, значит, так надо. Он вправе задержать вас в стране.

— Тогда я требую дать мне возможность поговорить с посольством.

— Разумеется. — Хун положила перед ней мобильный и листок с номером телефона. — Посольство откроется через час.

— Почему я обязана в этом участвовать?

— Мы не хотим наказывать невиновного, как не хотим и отпускать на свободу преступника.

Биргитта Руслин пристально посмотрела на Хун Ци и поняла, что вынуждена остаться в Пекине как минимум еще на сутки. Они твердо решили задержать ее здесь. Хочешь не хочешь, придется смириться. Но никто не заставит ее опознать человека, которого она не видела.

— Мне нужно поговорить с подругой. И как быть с моим багажом?

— Номер останется за вами, — ответила Хун.

— Полагаю, это уже улажено. Когда было решено задержать меня? Вчера? Позавчера? Сегодня ночью?

Ответа Биргитта не получила. Чань Бин закурил очередную сигарету и что-то сказал Хун.

— Что он сказал? — спросила Биргитта.

— Что нам надо поспешить. Чань Бин — очень занятой человек.

— Кто он?

— Чань Бин — очень опытный следователь, — объяснила Хун, пока они шли по коридору. — Он расследует происшествия с такими, как вы, с гостями нашей страны.

— Он мне не нравится.

— Почему?

Биргитта Руслин резко остановилась:

— Раз уж мне придется задержаться, я требую, чтобы вы были со мной. В противном случае я не покину гостиницу, пока не откроется наше посольство и я не поговорю с ними.

— Я буду с вами.

Они вернулись в ресторан. Карин Виман как раз встала из-за стола. Биргитта объяснила, что произошло. Карин смотрела на нее с растущим изумлением:

— Почему ты ничего не рассказала мне? Тогда бы мы, понятно, учли, что, возможно, тебе придется здесь задержаться.

— Я же сказала: не хотела тебя тревожить. Да и себя тоже. Думала, все уже позади. Сумочку мне вернули. Однако придется остаться здесь до завтра.

— Это вправду необходимо?

— Полицейский, с которым я только что говорила, явно не из тех, кто меняет свои решения.

— Если хочешь, я тоже останусь.

— Поезжай. Я прилечу следом, завтра. Позвоню домой и сообщу, что произошло.

Карин по-прежнему колебалась. Биргитта проводила ее к выходу.

— Поезжай. Я останусь и во всем разберусь. Законы в этой стране явно таковы, что я не могу уехать, пока не помогу им.

— Но ведь ты говоришь, что не видела, кто на тебя напал?

— Именно об этом я им и твержу. Иди! Когда вернусь домой, мы повидаемся и посмотрим фотографии, сделанные на Стене.

Карин пошла к лифтам. А поскольку Биргитта захватила с собой в ресторан верхнюю одежду, можно было сразу же выехать.

Ее посадили в одну машину с Хун Ци и Чань Бином. Мотоциклы сопровождения с включенными сиренами прокладывали путь в густом потоке транспорта. Они миновали Тяньаньмынь, проехали по одной из широких центральных улиц, а затем свернули в ворота гаража, охраняемые полицейскими. Лифтом поднялись на четырнадцатый этаж и зашагали по коридору, где люди в форме провожали Биргитту пристальными взглядами. Теперь рядом с нею шел Чань Бин, а не Хун. Здесь главная не она, подумала Биргитта. Здесь все решает господин Чань Бин.

Они вошли в приемную большого офиса, сидевшие там полицейские вскочили и вытянулись по стойке «смирно». Дверь закрылась — по-видимому, это был кабинет Чань Бина. На стене над письменным столом портрет председателя Собрания народных представителей. На столе — современный компьютер и несколько сотовых телефонов. Чань Бин предложил Биргитте Руслин кресло у стола. Она села. Хун осталась в приемной.

— Лао Сань, — произнес Чань Бин. — Так зовут человека, которого вам скоро предстоит увидеть и опознать среди девяти других.

— Сколько раз я должна повторять, что не видела тех, кто на меня напал?

— Тогда вы не можете знать и сколько их было — один, двое или еще больше.

— Мне показалось, что не один. Слишком много рук.

Биргитте вдруг стало страшно. Лишь теперь она сообразила: возможно, и Хун, и Чань Бин знали, что она искала Ван Миньхао. Потому и сидит в кабинете высокого полицейского начальника. Каким-то образом она стала опасна. Спрашивается только — для кого?

Они оба знают, думала она. Хун осталась в приемной, так как ей известно, о чем Чань Бин намерен со мной говорить.

Фотография по-прежнему лежала у нее в кармане. Может, достать ее и объяснить Чань Бину, что привело ее к месту нападения? Но что-то ее остановило. В данный момент ведущим в выжидательном танце был Чань Бин, а она следовала за ним.

Чань Бин подвинул к себе бумаги, лежавшие на столе. Ясное дело, читать он не собирался, просто решал, что сказать.

— Сколько денег украдено? — спросил он.

— Шестьдесят американских долларов. И чуть меньше в китайской валюте.

— Украшения? Драгоценности? Кредитные карты?

— Все цело.

Один из телефонов на столе зажужжал. Чань Бин ответил, выслушал звонившего, отложил телефон.

— С этим ясно. — Он встал. — Сейчас вы увидите того, кто на вас напал.

— Мне казалось, вы говорили, их было несколько?

— Вы увидите того из нападавших, кого мы пока что можем допросить.

Стало быть, второй мертв, подумала Биргитта Руслин, чувствуя, как накатывает дурнота. В эту минуту она очень пожалела, что осталась в Пекине. Лучше бы настояла на своем и уехала вместе с Карин Виман. Решив остаться, она угодила в ловушку.

Они прошли по коридору, спустились по лестнице и открыли какую-то дверь. Приглушенный свет. У портьеры стоит полицейский.

— Я оставлю вас одну, — сказал Чань Бин. — Как вы понимаете, арестованный не может вас видеть. Говорите в микрофон на столе, если захотите, чтобы кто-нибудь сделал шаг вперед или стал в профиль.

— С кем я тогда буду говорить?

— Со мной. Не торопитесь, подумайте хорошенько.

— Это бессмысленно. Не знаю, сколько раз нужно повторять, что я не видела нападавших в лицо.

Чань Бин промолчал и вышел. Биргитта осталась одна. Портьеру отодвинули. По другую сторону зеркального стекла стояли несколько мужчин лет тридцати, в простой одежде, некоторые очень худые. Лица сплошь незнакомые, она не узнавала никого из них, хотя на миг ей почудилось, что крайний слева напоминает человека, заснятого в Худиксвалле видеокамерой Стуре Херманссона. Но нет, это не он, у этого лицо круглее и губы толще.

Из скрытого динамика донесся голос Чань Бина:

— Не торопитесь.

— Я никогда раньше не видела никого из этих людей.

— Присмотритесь внимательнее.

— Даже если останусь тут до завтра, мое впечатление ничуть не изменится.

Чань Бин не ответил. Биргитта Руслин раздраженно нажала кнопку микрофона:

— Я никогда не видела никого из этих людей.

— Вы уверены?

— Да.

— Присмотритесь.

Человек, стоявший за стеклом четвертым справа, вдруг шагнул вперед. Он был в куртке на вате и заплатанных штанах. Небритый, лицо худое.

В голосе Чань Вина неожиданно послышалось напряженное возбуждение:

— Этого человека вы раньше видели?

— Нет, никогда.

— Он — один из тех, кто на вас напал. Лао Сань, двадцать девять лет, ранее судим за ряд преступлений. Отец его казнен за убийства.

— Я никогда его не видела.

— Он сознался в нападении.

— Тогда я вряд ли вам нужна?

Полицейский, стоявший в темноте у Биргитты за спиной, задернул портьеру и сделал ей знак следовать за ним. Они вернулись в кабинет, где ждал Чань Бин. Хун куда-то исчезла.

— Позвольте поблагодарить вас за содействие, — сказал Чань Бин. — Остались только небольшие формальности. Нужно подписать протокол.

— Протокол? О чем?

— Об очной ставке с преступником.

— Что с ним будет?

— Я не судья. Что бы случилось с ним в вашей стране?

— Все зависит от обстоятельств.

— Разумеется, наша правовая система работает так же. Мы выносим преступнику приговор, учитывая добровольность признания и особые обстоятельства.

— Существует ли вообще риск, что его приговорят к смерти?

— Маловероятно, — сухо ответил Чань Бин. — На Западе почему-то считают, что простое воровство карается у нас смертной казнью. Если бы он применил оружие и нанес вам серьезные телесные повреждения, тогда другое дело.

— Но его подельник мертв?

— Он оказал сопротивление при аресте. Двоим полицейским пришлось защищаться.

— Откуда вам известно, что он был виновен?

— Он сопротивлялся.

— Возможно, по другим причинам.

— Человек, которого вы видели, Лао Сань, показал, что это был его подельник.

— Но улик нет?

— Есть признательные показания.

Биргитта Руслин поняла, что ей не вывести Чань Бина из терпения. Ладно, она выполнит его просьбу и как можно скорее уедет из Китая.

Вошла полицейская с папкой в руке, старательно избегая смотреть на Биргитту Руслин.

Чань Бин зачитал протокольную запись. Биргитта заметила, что он как будто бы спешит. Кончилось терпение, подумала она. А может, кончилось что-то другое. О чем ей неизвестно.

Подробный документ гласил, что госпожа Биргитта Руслин, гражданка Швеции, не смогла опознать в Лао Сане преступника, совершившего на нее жестокое нападение.

Чань Бин умолк и подвинул ей бумаги. Протокол оказался написан по-английски.

— Подпишите, — сказал Чань Бин. — И можете ехать домой.

Биргитта Руслин внимательно прочитала две страницы, потом поставила подпись. Чань Бин закурил. Он словно бы уже забыл о ее присутствии.

Неожиданно в кабинет вошла Хун Ци.

— Можно ехать, — сказала она. — Все позади.

По дороге в гостиницу Биргитта молчала. Единственный свой вопрос она задала Хун перед тем, как они сели в машину:

— Наверно, на сегодня подходящего для меня рейса нет?

— Увы, придется подождать до завтра.

Портье сообщил, что ее авиабилеты перерегистрированы на завтрашний рейс «Финнэйр». Она уже хотела попрощаться с Хун, но та вызвалась зайти попозже снова, чтобы вместе поужинать. Биргитта не раздумывая согласилась. Меньше всего ей сейчас улыбалось остаться в Пекине одной.

В лифте она думала, что Карин уже на пути домой, летит незримая в высоких слоях атмосферы.

В номере она первым делом позвонила домой. Вычислять разницу во времени — непосильная проблема, и, когда Стаффан ответил, она поняла, что разбудила его.

— Где ты?

— В Пекине.

— Почему?

— Опоздала на рейс.

— Который час?

— Здесь час дня.

— Значит, ты не на пути в Копенгаген?

— Прости, я не хотела тебя будить. Прилечу завтра в то же время, но с опозданием на сутки.

— Все хорошо?

— Да, все как надо.

Разговор прервался. Биргитта попробовала перезвонить — безуспешно. В конце концов отправила эсэмэску, повторила, что прилетит с опозданием на сутки.

Отложив телефон, она поняла, что, пока сидела в полиции, в номере кто-то побывал. Поняла не вдруг, нет, ощущение возникло постепенно. Она постояла посреди комнаты, огляделась по сторонам. Сначала не могла сообразить, что привлекло ее внимание. Потом догадалась — открытая дорожная сумка. Одежда лежала не так, как была уложена накануне вечером: чтобы молния легко закрывалась. Сейчас сумка не запиралась.

Биргитта села на край кровати. Горничная перекладывать вещи в сумке не станет, думала она. Здесь был кто-то еще, копался в моих вещах. Второй раз.

Внезапно она поняла. Опознание — просто-напросто способ выманить ее из номера. После того как Чань Бин зачитал протокол, все быстро закончилось. Ему определенно сообщили, что обыск завершен.

Дело вовсе не в украденной сумочке, думала она. Полиция обыскивает мой номер по другой причине. И по той же причине Хун вдруг появилась у моего столика и завела разговор.

Дело не в сумочке, мысленно повторила она. Есть только одно объяснение. Кто-то хочет узнать, почему я показывала охранникам здания рядом с больницей фото неизвестного. Может, этот человек отнюдь не неизвестный?

Со всей силой навалился прежний страх. Она принялась искать в комнате микрофоны и камеры наблюдения, заглядывала под картины, изучала абажуры ламп, но ничего не нашла.

В условленное время они с Хун встретились в холле. Хун предложила пойти в знаменитый ресторан. Но Биргитта не хотела выходить из гостиницы.

— Я устала, — сказала она. — Господин Чань Бин — человек утомительный. Мне хочется поужинать и лечь спать. Завтра я уеду домой.

Последняя фраза намеренно прозвучала как вопрос. Хун кивнула:

— Да, завтра вы уедете домой.

Они расположились у высокого окна. На небольшой эстраде посреди просторного зала с аквариумами и фонтанами тихонько играл пианист.

— Я узнаю эту мелодию, — сказала Биргитта. — Английская песня, времен Второй мировой. «We'llmeetagain, don'tknowwhere, don'tknowwhen». Может, это про нас?

— Мне всегда хотелось побывать в северных странах. Кто знает?

Биргитта выпила красного вина. А поскольку еще не ела, почувствовала, что слегка захмелела.

— Ну вот, все позади, — сказала она. — Можно ехать домой. Сумочку мне вернули, Великую Китайскую стену я увидела. И еще убедилась, что крестьянское движение в Китае продвинулось далеко вперед. Происшедшее в этой стране — огромный человеческий подвиг. В юности я мечтала маршировать, сжимая в руке красную книжечку Мао, среди тысяч других молодых людей. Мы с вами ровесницы. О чем мечтали вы?

— Я была среди марширующих.

— По убеждению?

— Да, как и все. Вы когда-нибудь видели цирк или театр, полный детей? Все они кричат от радости. Не обязательно из-за того, что видят, а просто потому, что находятся среди тысяч других детей в цирковом шатре или в театре. Без учителей, без родителей. Они сами владеют миром. Когда таких, как ты сам, достаточно много, можно увериться в чем угодно.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Сейчас. Я была как дети в цирке. Но и твердо убеждена, что без Мао Цзэдуна Китай никогда не поднимется из нищеты. Быть коммунистом означало бороться с нуждой, поневоле ходить босым. Мы боролись за то, чтобы каждый имел пару брюк.

— А что было потом?

— То, от чего Мао постоянно предостерегал. Что великое недовольство в Поднебесной будет всегда. Но создается это недовольство при разных условиях. Лишь глупец думает, будто возможно дважды войти в одну и ту же реку. Сегодня я понимаю, сколь многое в будущем развитии он сумел предвидеть.

— Вы до сих пор коммунистка?

— Да. Ничто покуда не поколебало моей убежденности, что мы должны сообща бороться с бедностью, которая в нашей стране по-прежнему огромна.

Биргитта взмахнула рукой, задев при этом бокал и расплескав вино.

— Вот эта гостиница. Если бы меня спящую перенесли сюда и разбудили, я бы не смогла определить, в какой стране нахожусь.

— Путь все еще долог.

Подали заказ. Фортепиано умолкло. Биргитта сражалась с собственными мыслями. В конце концов отложила столовый прибор и посмотрела на Хун, которая немедля перестала есть.

— Скажите начистоту. Ведь я уезжаю домой. И вам больше незачем играть роль. Кто вы? Почему меня все время держали под наблюдением? Кто такой Чань Бин? Что за людей мне предлагали опознать? Я больше не верю во все эти россказни насчет моей сумочки и опасного нападения на иностранку.

Она надеялась, что Хун как-то откликнется, хотя бы чуточку ослабит свою постоянную защиту. Но и этот град вопросов не поколебал спокойствия Хун.

— А о чем, кроме нападения, может идти речь?

— Кто-то обыскивал мой номер.

— Что-нибудь пропало?

— Нет. Но я знаю, кто-то там был.

— Если хотите, можно вызвать здешнего шефа службы безопасности.

— Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы. Что происходит?

— Просто мне хочется, чтобы гости нашей страны были в безопасности, вот и всё.

— Мне что же, действительно надо принять ваши слова на веру?

— Да, — кивнула Хун. — Я хочу, чтобы вы приняли мои слова на веру.

В ее голосе сквозило что-то такое, отчего у Биргитты пропала охота задавать вопросы. Она поняла, что ответов все равно не получит. И никогда не узнает, кто держал ее под надзором — Хун или Чань Бин. Опять начало и конец, а сама она с завязанными глазами в коридоре между ними.

Хун проводила ее до номера. Биргитта схватила ее за руку:

— Больше никаких вмешательств? Никаких новых преступников? Никаких протоколов? Никаких внезапно мелькающих знакомых мне лиц?

— Я заеду за вами в двенадцать.

Ночью Биргитта спала тревожно. Встала рано, быстро позавтракала, не заметив ни одного знакомого лица ни среди официантов, ни среди постояльцев. Выходя из номера, она повесила на дверь табличку «Просьба не беспокоить» и рассыпала на коврике у входа немного соли для ванны. И по возвращении убедилась, что в комнату никто не заходил.

Как и договаривались, Хун Ци заехала за нею, а в аэропорту провела ее через какой-то спецконтроль, так что в очереди стоять не пришлось.

Расстались они у паспортного контроля. Хун протянула Биргитте маленький сверток:

— Сувенир из Китая.

— От вас или от страны?

— От нас обеих.

Биргитта Руслин подумала, что, вероятно, все же была несправедлива к Хун. Возможно, она вправду хотела помочь ей забыть нападение?

— Удачного полета, — сказала Хун. — Может статься, когда-нибудь увидимся.

Биргитта прошла паспортный контроль. А когда обернулась, Хун уже исчезла.

Только когда самолет поднялся в воздух, Биргитта развернула сверток. Там оказалась маленькая фарфоровая статуэтка: юная девушка, вскинувшая вверх руку с красной книжечкой Мао.

Биргитта спрятала подарок в сумку и закрыла глаза. Облегчение, оттого что она наконец летит домой, наполнило ее огромной усталостью.

В Копенгагене ее встретил Стаффан. Вечером она сидела рядом с ним на диване и рассказывала о своих приключениях. Но о нападении словом не обмолвилась.

Позвонила Карин Виман. Биргитта обещала в самом ближайшем будущем приехать в Копенгаген.

На другой день она пошла к врачу. Давление снизилось. Если показатели останутся стабильны, уже через несколько дней ее выпишут на работу.

Когда она вышла на улицу, падал снег. Ей ужасно хотелось поскорее вернуться к работе.

Назавтра она уже в семь утра сидела у себя в конторе, разбирая скопившиеся на столе бумаги. Хотя официально еще была на бюллетене.

Снегопад усилился. Глядя в окно, Биргитта видела, как растет сугробик на подоконнике.

Фигурку с румяными щеками и широкой победоносной улыбкой, с поднятой над головой красной книжечкой она поставила возле телефона. А фотографию, распечатанную с пленки камеры наблюдения, достала из кармана и засунула на дно одного из ящиков.

И задвинула ящик с ощущением, что все наконец-то осталось в прошлом.

 

28

В пятидесяти километрах от Пекина, неподалеку от развалин дворца Желтого Императора, за каменной оградой располагалось несколько серых зданий, которые в разных обстоятельствах использовало руководство китайской компартии. Внешне невзрачные постройки скрывали просторные конференц-залы, кухню, ресторан и были окружены парком, где собравшиеся могли размять ноги или провести доверительную беседу. Лишь те, кто принадлежал к самым тесным кругам партийного руководства, знали, что именно здесь, в так называемом Желтом Императоре, устраивают все важнейшие совещания о будущем Китая.

Так было и однажды зимой 2006 года. Рано утром кортеж черных автомобилей на полной скорости проехал в ворота, которые немедля закрылись. В самом большом конференц-зале пылал камин. Всего собралось девятнадцать мужчин и три женщины; преимущественно люди старше шестидесяти, самым молодым — около тридцати пяти. Все знали друг друга. В совокупности они составляли элиту, практически управлявшую Китаем — и его политикой, и экономикой. Отсутствовали только председатель республики и главнокомандующий вооруженными силами. Но этим-то двоим участники и доложат о предложениях, принятых на данном совещании.

На повестке дня стоял один-единственный вопрос. Сформулировали его в строжайшей тайне, и каждый из присутствующих дал подписку о неразглашении. Нарушитель бесследно исчезнет с публичной арены, на сей счет ни у кого сомнений не было.

В одном из обособленных помещений взволнованно расхаживал взад-вперед мужчина лет сорока. В руке у него был текст доклада, много месяцев он работал над ним и знал, что огласит сегодня один из важнейших документов, когда-либо представленных руководству партии с тех пор, как Китай в 1949 году обрел самостоятельность.

Два года назад Янь Ба получил это задание от председателя Всекитайского собрания народных представителей. В Пекинский университет, где он работал на кафедре футурологии, поступила депеша, что председатель желает с ним переговорить. Во время беседы с глазу на глаз председатель и дал ему означенное поручение. С того дня его освободили от профессорских обязанностей и предоставили в его распоряжение штаб из тридцати человек. Весь проект был строжайше засекречен и находился под контролем службы безопасности председателя. Текст доклада Янь Ба написал целиком на своем компьютере. И кроме него, никто другой к нему доступа не имел.

Сквозь стены в комнату не проникало ни звука. По слухам, некогда здесь была спальня жены Мао Цзэдуна, Цзян Цин, которую после смерти Мао арестовали вместе с еще тремя сообщниками — их назвали бандой четырех — и предали суду, но в тюрьме она покончила с собой. Цзян Цин требовала, чтобы в спальне царила абсолютная тишина. Каменщики и маляры всегда выезжали вперед, чтобы обеспечить звукоизоляцию ее спальни, а откомандированные солдаты отстреливали всех брехливых собак вблизи ее случайного жилища.

Янь Ба посмотрел на часы. Без десяти девять. Ровно в девять пятнадцать он начнет свое выступление. В семь утра он принял полученную от врача пилюлю, которая успокаивала, но не вызывала сонливости. И сейчас Янь Ба чувствовал, как нервозность отступает. Если написанное в его докладе однажды осуществится, то возымеет огромные последствия по всему миру, а не только в Китае. Однако никто не узнает, что именно он продумал и сформулировал идеи, ставшие реальностью. Он просто вернется к своим профессорским делам, к студентам. Его заработная плата возрастет, а в квартиру попросторнее, в более престижном районе в центре Пекина, он уже переехал. Обязательству молчать он будет следовать всю жизнь. Ответственность, критика, а может быть, и слава за осуществленное дело достанутся важным политикам, стоящим высоко над всеми гражданами Китая, и над ним тоже.

Он сел у окна, выпил стакан воды. Быть или не быть большим переменам — решается не на полях сражений, а в закрытых помещениях, где облеченные огромной властью люди определяют, в каком направлении пойдет развитие. Вместе с лидерами США и России китайский председатель — самый могущественный человек на планете. Сейчас ему предстоит принять великое решение. Собравшиеся здесь — его уши. Они выслушают его, Янь Ба, и дадут свою оценку. Результат мало-помалу просочится из Желтого Императора в широкий мир.

Янь Ба вспомнилась поездка, которую он несколько лет назад совершил с другом, геологом по профессии. Они отправились в отдаленные горные районы страны, к истокам Янцзы. Вдоль все более сужающегося русла добрались до того места, где река превратилась в тоненькие, бьющие из-под земли струйки. Друг придавил их ногой и сказал: «Сейчас я остановлю течение могучей Янцзы».

Воспоминание об этом не оставляло Янь Ба все долгие месяцы, пока он готовил доклад о будущем Китая. Именно в его власти было впредь направить могучую реку по иному пути. Исполинский Китай пойдет в другом направлении, не в том, в каком двигался последние десятилетия.

Янь Ба взял в руки список участников, которые уже собирались в конференц-зале. Известные имена, и он не переставал удивляться, что как раз ему предстоит занимать их время. Нет в Китае более могущественных людей. Политики, несколько военных, экономисты, философы, а в особенности так называемые серые мандарины, разрабатывавшие политические стратегии, постоянно поверявшиеся реальностью. Кроме того, несколько ведущих аналитиков по зарубежным странам и представители важнейших спецслужб страны. Многие из них встречались регулярно, другие же контактировали друг с другом редко или вообще никогда. Но все они были частью хитроумной паутины, являющейся средоточием власти в китайской державе с ее более чем миллиардным населением.

Дверь в торцевой стене беззвучно отворилась. Официантка в белой форме принесла заказанную чашку чая. Молоденькая и очень красивая девушка. Не говоря ни слова, она поставила поднос на стол и удалилась.

Ну вот, пора идти. Янь Ба посмотрел на свое отражение в зеркале, улыбнулся. Всё, можно поставить ногу и перекрыть течение реки.

В полной тишине Янь Ба поднялся на трибуну. Поправил микрофон, разложил бумаги и обвел взглядом полутемный зал.

Он заговорил о будущем. О причине, по какой стоял здесь, о том, почему председатель и политбюро призвали его, чтобы он разъяснил, сколь огромные перемены необходимы стране. Рассказал, что говорил ему председатель, давая это поручение: «Мы подошли к точке, где необходимо жестко выбрать новый путь. Если мы этого не сделаем или выбор окажется неправильным, существует огромный риск, что в разных концах страны разразится хаос. Даже лояльная армия не сможет противостоять сотням миллионов разъяренных мятежных крестьян».

В таком ключе Янь Ба и понял свое задание. Китаю грозила опасность, которую должно предотвратить, приняв разумные и решительные меры. В противном случае страну захлестнет хаос, как уже не раз бывало в ее долгой истории.

За мужчинами и немногочисленными женщинами, сидящими здесь в полумраке, стояли сотни миллионов крестьян, нетерпеливо дожидавшихся, чтобы другая жизнь началась и для них, а не только для городского среднего класса. Терпение иссякало и в любую минуту могло обернуться неимоверной яростью и требованием незамедлительных действий. Время пришло, зрелое яблоко вот-вот упадет на землю и начнет гнить, если никто его не подберет.

Янь Ба начал с того, что руками символически изобразил развилку дорог.

— Вот где мы сейчас находимся, — сказал он. — Наша великая революция привела нас сюда, к тому, о чем наши родители даже и не мечтали. На краткий миг можно остановиться на перепутье и оглянуться назад. Далеко позади угадываются нищета и страдания, из которых мы вышли. Во времени нас отделяет от них всего лишь одно поколение, которое еще помнит, каково было жить словно крысы. Богатые землевладельцы и давние чиновники смотрели на народ как на бездушную скотину, которая годится только на то, чтобы до смерти надрываться, как грузчик-кули или нищий безземельный батрак. Мы по праву можем удивляться тому, чего достигли под руководством нашей великой партии и ее лидеров, которые вели нас разными, однако же всегда правильными путями. Мы знаем, истина постоянно меняется, необходимо принимать новые решения, чтобы сохранить старые директивы о социализме и солидарности. Жизнь не ждет, все время предъявляет новые требования, и мы должны искать новых знаний и находить новые решения новых проблем. Мы знаем, что никогда не достигнем рая, который в неизменном виде будет нашим навеки. Если мы уверуем в такой рай, он обернется ловушкой. Нет реальности без сражений, нет будущего без борьбы. Опыт научил нас, что классовые противоречия постоянно возникают вновь, точно так же как меняется обстановка в мире, а страны то слабеют, то вновь усиливаются. Мао Цзэдун неоднократно повторял, что в Поднебесной царит великое недовольство, и мы знаем, что он был прав и мы находимся на корабле, требующем, чтобы его вели по фарватерам, где заранее никогда не известно, в каком месте глубже всего. Ведь и морское дно подвижно, и в незримом тоже кроется угроза нашему существованию и нашему будущему.

Янь Ба перевернул страницу. Он живо чувствовал полную сосредоточенность в зале. Никто не шевелился, все ждали продолжения. По расчетам Янь Ба, доклад займет пять часов. И участников заранее предупредили об этом. Когда он сообщил председателю, что работа завершена и доклад готов, ему сказали, что говорить он будет без перерывов и участники совещания все это время не покинут своих мест.

«Они должны увидеть целое, — сказал председатель. — Целое разбивать нельзя. Каждая пауза чревата опасностью сомнений, трещин в монолитном понимании необходимости того, что мы должны предпринять».

В течение ближайшего часа Янь Ба продолжал исторический обзор о Китае, претерпевшем целый ряд драматических изменений не только за минувшее столетие, но и за все века с той поры, как император Цинь Шихуанди заложил основу единого государства. Срединная империя складывалась как бы в результате подрыва великого множества тайных зарядов. Лишь высшие, самые зоркие и дальновидные могли предугадать минуту, когда взорвется тот или иной заряд. Некоторые из таких людей, в частности Сунь Ятсен и в особенности Мао, обладали тем, что несведущему народу представлялось чуть ли не магической способностью читать будущее и собственноручно взрывать заряды, заложенные кем-то другим — назовем это nemesis divina истории, — вдоль незримого пути, по какому шел китайский люд.

Бо льшую часть времени Янь Ба конечно же посвятил Мао и его эпохе. Это было неизбежно, ведь Мао создал первую коммунистическую династию. Не то чтобы династия пользовалась одной и той же фамилией, это вызвало бы неприятную ассоциацию с прежним тираническим режимом, но все знали, что для китайской бедноты, осуществившей революцию, Мао был именно таков. Император, хоть он и допустил обычных людей в Запретный город и не заставлял их под страхом смерти смотреть в сторону, когда Великий Вождь, Великий Кормчий проезжал мимо, издали махал рукой с трибуны или плавал в одной из могучих рек.

— Пришло время, — говорил Янь Ба, — вновь обратиться к Мао и смиренно признать, что он был прав насчет развития, которое имело место. Хотя Мао умер ровно тридцать лет назад, голос его по-прежнему живет, он обладал способностью провидца и гадателя, но прежде всего ученого заглядывать в грядущее, посылать свой, особенный луч света в темные пространства, где силы истории подготавливали будущие десятилетия, будущие взрывные заряды.

Но в чем же Мао был прав? Ведь во многом он и ошибался. Глава первой коммунистической династии не всегда надлежащим образом подходил к своей современности и обращался с нею. Он был впереди, когда страна обрела свободу и первый долгий переход, переход через горы, сменился другим долгим переходом, по меньшей мере столь же долгим и трудным, по пути от феодализма к индустриальному обществу и коллективизированному крестьянскому обществу, где даже беднейший из беднейших имеет право на пару штанов, рубаху, пару обуви, а в особенности право на уважение и человеческое достоинство. Мечта о свободе, составлявшая духовное содержание борьбы за освобождение, — говорил Янь Ба, — заключала в себе право беднейшего из бедных иметь собственные мечты о лучшем будущем без риска, что какой-нибудь мерзкий латифундист отрубит ему голову. Теперь казни подвергнут их, их кровь окропит землю, а не как раньше, кровь нищих крестьян.

Но Мао ошибался, полагая, что Китай сможет совершить гигантский экономический скачок всего за несколько лет. Он утверждал, что чугуноплавильни должны стоять на таком расстоянии, чтобы одна сигналила другой дымом из трубы. Большой скачок, который должен был разом перебросить Китай в современность и в будущее, оказался огромной ошибкой. Вместо строительства крупной промышленности люди плавили в примитивных печах на заднем дворе старые кастрюли да вилки. Большой скачок потерпел неудачу, планка сорвалась, так как ее установили слишком высоко. Никто уже не может отрицать — пусть даже китайским историкам должно выказывать умеренность в суждениях об этом тяжелом периоде, — что миллионы людей умерли с голоду. В эту пору династия Мао на несколько лет приобрела сходство с давними императорскими династиями. Мао заперся в своих покоях в Запретном городе, он так и не признал, что большой скачок стал неудачей, никому не разрешалось говорить об этом. Но как знать, что Мао думал на самом деле. В писаниях Великого Кормчего всегда была область, блистающая своим отсутствием, он скрывал свои глубинные мысли, никто не знает, просыпался ли Мао в четыре утра, в самый одинокий час, и размышлял ли о том, что содеял. Лежал ли он без сна, видел ли тени голодных, умирающих людей, принесенных в жертву на алтарь мечты — мечты о большом скачке.

Фактически же Мао пошел в контрнаступление. В контрнаступление на что? — риторически вопросил Янь Ба и секунду-другую помедлил с ответом. — В контрнаступление на собственное поражение, на собственную ошибочную политику и опасность, что где-то в гуще теней назревает ропот и готовится дворцовый переворот. Великая культурная революция, призыв Мао «бомбить главный штаб», можно сказать, новые взрывные заряды, — все это была его реакция на то, что он видел вокруг себя. Мао мобилизовал молодежь, как всегда поступают в состоянии войны. Мао использовал молодежь точно так же, как Франция, Англия и Германия мобилизовали свою молодежь, послав ее на поля сражений Первой мировой войны, где она погибла вместе со своими мечтами, задохнувшимися в мокрой глине. О культурной революции не стоит долго рассуждать, она была второй ошибкой Мао, прямо-таки сугубо личной местью тем силам общества, что бросали ему вызов.

К тому времени Мао постарел. Вопрос о преемнике постоянно занимал первое место в его повестке дня. Когда затем выбранный им Линь Бяо оказался предателем и разбился в самолете, спасаясь бегством в Москву, Мао начал терять контроль. Но до последнего дня призывал к бдительности тех, кто переживет его. Придут новые классовые бои, возникнут новые группы, жаждущие привилегий за счет других. По словам Мао, без конца повторяемым как мантра, «одно, как обычно, сменится другим, противоположным». Лишь глупец и простак, не желающий видеть очевидное, будет воображать, что грядущий путь Китая намечен раз и навсегда.

С тех пор как умер Мао, — сказал Янь Ба, — минуло уже тридцать лет. Оказывается, он был прав. Он предвидел бои, однако не мог точно их назвать. И даже не пытался, понимая, что это невозможно. История не в состоянии дать точного знания о будущем, скорее она лишь показывает, что наша способность подготовиться к переменам ограниченна.

Янь Ба заметил, что слушатели по-прежнему сосредоточивают все свое внимание на его словах. И, заканчивая историческое введение, знал, что дальше они будут слушать его с еще более напряженным вниманием. Многие наверняка догадываются, о чем пойдет речь. Ведь это умные люди, прекрасно отдающие себе отчет в великих вызовах и угрозах, таящихся в пределах Китая. Но лишь теперь решится, какой должна быть политика ввиду ожидающих страну драматических перемен.

Рядом с лампой на трибуне докладчика располагались неброские часы. Второй час своего выступления Янь Ба посвятил в первую очередь современной ситуации Китая и необходимым изменениям. Упомянул о растущей пропасти между людьми, которая становится угрозой развитию. Да, было необходимо усилить прибрежные регионы и крупные индустриальные центры, то есть главную опору экономического развития. После смерти Мао Дэн Сяопин правильно заключил, что есть лишь один путь — выйти из изоляции, открыть двери окружающему миру. Янь Ба процитировал знаменитую речь Дэна: «Наши двери сейчас распахиваются, и закрыть их будет уже невозможно». Будущее Китая можно строить только в сотрудничестве с окружающим миром. Зная, как хитро взаимодействуют капитализм и рыночные силы, Дэн был уверен, что Китай близок к моменту, когда плод созреет и настанет пора сорвать его, когда страна всерьез снова станет Срединной империей, великой державой в процессе становления, а еще через тридцать или сорок лет — ведущей мировой нацией, как политически, так и экономически. За последние двадцать лет развитие Китая не знало себе равных. Однажды Дэн сказал, что скачок от положения, когда у всех есть пара брюк, к ситуации, когда все могут выбирать, хочется ли им иметь еще пару, во многих отношениях куда больше первого. Те, кто понимал Дэнову манеру выражаться, знали, что в виду он имел простую вещь: не могут все разом получить вторую пару брюк. И при Мао это было невозможно, беднейшие крестьяне в самых отдаленных нищих деревнях получили их последними, когда горожане уже выбросили старую одежду. Дэн знал, что развитие не может одновременно идти повсюду, это противоречит экономическим законам. Некоторые станут богаты или по меньшей мере не так бедны, как другие. Развитие будет балансировать на канате, и необходимо, чтобы ни богатство, ни бедность не стали слишком велики, иначе коммунистическая партия и ее руководство, которые держали равновесие, рухнут в пропасть. Дэна уже нет. Однако то, чего он опасался и от чего предостерегал, — нарушение равновесия — могло вот-вот произойти.

Янь Ба подошел к тому разделу доклада, где будут преобладать два слова — «угроза» и «необходимость». Заговорил о существующих угрозах. Одна из них — ширящаяся пропасть между людьми в стране. Благосостояние обитателей прибрежных городов постоянно росло, тогда как бедные крестьяне жили не лучше прежнего. Хуже того, они замечали, что фактически уже не в состоянии прокормиться своим хозяйством. Единственный выход — уходить в города в надежде найти там работу. Пока что власти поощряли эту миграцию из деревень в города, на промышленные предприятия, в особенности такие, что выпускали продукцию для зарубежного рынка, будь то игрушки или одежда, Но что произойдет, когда эти промышленные города, эти кипучие стройплощадки, не смогут принять всех более не востребованных в сельском хозяйстве? Теперешняя возможность обернется грозной опасностью. За спиной тех, что уходили в города, стояли сотни миллионов других, дожидавшихся своей очереди навсегда уехать в город. Какие силы сумеют удержать их на месте, когда альтернатива окажется той же бедностью, жизнью, далекой от достатка, о котором они слышали и на долю которого претендовали? Как удержать от бунта сотни миллионов людей, которым нечего терять, кроме бедности? Мао говорил, что право на бунт есть всегда. Так почему же теперь будет ошибкой, если люди, такие же бедные, как и двадцать лет назад, восстанут?

Янь Ба знал, что многие из его слушателей долго занимались этой проблемой, угрозой возникновения ситуации, способной за короткое время отбросить Китай вспять, на уже пройденный этап. Знал он и о том, что существует план, распечатанный в считаных экземплярах и предусмотренный на самый крайний случай. Никто о нем не упоминал, но все, кто мало-мальски имел представление, как мыслит китайская коммунистическая партия, понимали, в чем его суть. События 1989 года на площади Тяньаньмынь свидетельствовали о наличии такого плана, явились небольшой, однако недвусмысленной репетицией. Коммунистическая партия никогда не допустит, чтобы возник хаос. В худшем случае, если не найдется иных решений, войска получат приказ атаковать тех, кто готов взбунтоваться. Пусть даже противостоять армии будут десять или пятнадцать миллионов, она выполнит приказ применить оружие. Любой ценой коммунистическая партия должна сохранить свою власть над гражданами и будущим страны.

— В конечном счете вопрос очень простой, — сказал Янь Ба. — Есть ли другое решение? — И сам же ответил: — Да, есть, хотя оно потребует новых идей от тех, кто формирует китайскую политику. Чтобы осуществить это решение, необходимо блестящее умение мыслить стратегически. Но, глубокоуважаемые слушатели, подготовка уже началась, хотя, по первому впечатлению, речь идет о совершенно другом.

До сих пор он говорил о Китае, о его истории и современности. Теперь, приближаясь к третьему часу доклада, он покинул страну и отправился далеко за ее пределы. Теперь речь пошла о будущем.

— Давайте перенесемся на другой континент, — сказал Янь Ба, — в Африку. В борьбе за удовлетворение потребностей в сырье, особенно в нефти, мы в последние годы расширяли и углубляли взаимоотношения с рядом африканских государств. Не скупились на кредиты и дары, но не вмешивались и не вмешиваемся в политические системы этих стран. Мы нейтральны, мы торгуем со всеми. Поэтому для нас не имеет значения, с кем торговать — с Зимбабве или Малави, с Суданом или Анголой. Отметая любое зарубежное вмешательство в наши внутренние дела и нашу правовую систему, мы точно так же заявляем, что эти страны самостоятельны, живут по своим законам и что мы никоим образом не можем выдвигать требования касательно того, каким образом они строят свое общество. Это, разумеется, вызывает критические нападки, но они нас не трогают, ведь мы знаем, за ними таятся зависть и страх, что Китай вовсе не глиняный колосс, каким его долго считали США и Россия. На Западе не желают понять, что африканские народы предпочитают сотрудничать с нами. Китай никогда их не угнетал, не превращал их страны в колонии. Напротив, мы поддерживали их, когда они в пятидесятых годах начали освобождаться от гнета. Вот почему наши успехи в Африке страны Запада встречают бесплодной завистью. Наши друзья в африканских странах обращаются к нам, когда Международный валютный фонд или Всемирный банк отказывают им в кредитах. Мы без колебаний помогаем. И делаем это с чистой совестью, потому что мы и сами — бедная страна. Мы по-прежнему часть так называемого третьего мира. В своей все более плодотворной работе с этими странами мы поняли, что по большому счету отчасти именно там находится возможность устранить угрозу, о которой я говорил ранее. Когда я изложу ход своих размышлений, многие из вас, как и я сам, пожалуй, воспримут это как исторический парадокс.

Позвольте мне обратиться к сопоставлению, чтобы пояснить, как обстояло в этих странах пятьдесят лет назад. Африка тогда почти сплошь состояла из колоний, страдающих под гнетом западного империализма. Мы солидаризировались с этими людьми, поддерживали освободительные движения деньгами и оружием. Не зря Мао и его поколение служили примером тому, как хорошо организованное партизанское движение побеждает превосходящего противника, как тысячи муравьев, кусая ногу слона, могут свалить его. Наша поддержка способствовала освобождению одной страны за другой. У нас на глазах империализм все больше поджимал хвост. Когда наш товарищ Нельсон Мандела вышел из островной тюрьмы, где просидел долгие годы, это событие стало окончательным поражением колониализма, сиречь западного империализма. Освобождение Африки повернуло земную ось в направлении полной победы свободы и справедливости, так мы думаем. Ныне огромные территории в Африке, зачастую очень плодородные, заброшены и безлюдны. В противоположность Китаю Черный континент малонаселен. И теперь мы поняли, именно там можно, по меньшей мере отчасти, найти решение проблем, угрожающих нашей собственной стабильности.

Янь Ба отпил воды из стакана, стоявшего возле микрофона. Затем продолжил. Заговорил о том, что, без сомнения, позднее вызовет ожесточенные споры как среди его слушателей, так и в партии и политбюро.

— Нам необходимо знать, что мы делаем, — сказал Янь Ба, — но столь же необходимо знать и чего мы не делаем. Предлагаемое вам и африканцам не есть новая волна колонизации. Мы не намерены повторять оскорбление, которое нес в себе колониализм. Нам известно, что значит угнетение, поскольку многие из наших предков в девятнадцатом веке жили в США практически на положении рабов. Мы на себе испытали варварство европейского колониализма. Да, на поверхности, подобно солнечным бликам, быть может, и есть сходства, но это не означает, что мы вторично подвергнем Африканский континент колониальному притеснению. На безлюдных равнинах, в плодородных долинах больших африканских рек мы станем обрабатывать землю, переселив туда миллионы наших бедняков-крестьян, которые без колебаний начнут возделывать непаханую почву. Мы не прогоним людей, мы только заполним пустоту, и это пойдет на пользу всем. В Африке, особенно на юге и юго-востоке, есть страны, чьи огромные пространства можно заселить нашими бедняками. Мы освоим земли Африки и одновременно ликвидируем нависшую над нами угрозу. Конечно, мы встретим сопротивление не только в окружающем мире, который решит, что от поддержки освободительной борьбы против колониализма Китай перешел к ее противоположности — сам стал колонизатором. Сопротивление мы встретим и внутри самой коммунистической партии. Разъяснить это противоречие — задача моего доклада. Придется сломить сопротивление в руководящих кругах нашей страны. Вы, собравшиеся здесь сегодня, являетесь носителями разума и понимания, которые говорят, что огромную часть угрозы нашей стабильности можно устранить именно описанным мною способом. Новые идеи всегда наталкиваются на сопротивление. Мао и Дэн знали об этом лучше других. Они братья в том смысле, что никогда не боялись нового, постоянно искали возможности обеспечить во имя солидарности лучшую жизнь беднякам во всем мире.

Еще час и сорок минут Янь Ба продолжал излагать то, что станет политикой Китая на ближайшее будущее. Когда он наконец умолк, то от усталости едва держался на ногах. Наградой стали бурные аплодисменты. Когда снова настала тишина и вспыхнул свет, Янь Ба взглянул на часы и сообразил, что аплодисменты длились девятнадцать минут. Он выполнил задание.

Спустившись с трибуны, он вышел из конференц-зала и поспешил к машине, ожидавшей у одного из подъездов. По дороге в университет он пытался представить себе дискуссию, развернувшуюся после доклада. Или, может быть, участники тотчас же разошлись? Отправились к себе, чтобы обдумать огромные события, которые в последующие годы наложат отпечаток на всю китайскую политику?

Янь Ба этого не знал и испытывал легкое сожаление, что сам он сошел со сцены. Он свое дело сделал. В будущем никто не упомянет его имени, когда историки станут рассматривать грандиозные события, начавшиеся в Китае в 2006 году. Возможно, возникнет легенда о совещании, состоявшемся в Желтом Императоре, но в точности никто так и не узнает, что произошло. Участникам было категорически запрещено что-либо записывать.

Вернувшись к себе в кабинет, Янь Ба запер дверь и отправил текст доклада в уничтожитель бумаг, который там установили, когда он начал свою секретную работу. Страницы превратились в тоненькие ленточки, он собрал их и отнес в подвал, в университетскую котельную. Охранник открыл одну из топок. Янь Ба бросил туда бумажный ворох, который у него на глазах превратился в пепел.

Вот и всё. Остаток дня он работал над статьей, посвященной будущим направлениям в исследованиях ДНК. В шесть ушел из кабинета, поехал домой. Шагая к новой японской машине, которая была частью вознаграждения за доклад, он озяб.

До конца зимы было еще далеко. Он тосковал по весне.

Тем же вечером Я Жу стоял у окна своего просторного кабинета на верхнем этаже принадлежащего ему высотного дома. Думал он о докладе, услышанном утром. Но в первую очередь его занимало не содержание. Он и раньше знал, какие стратегии намечаются в партийном ядре в ответ на ожидающие впереди вызовы. Однако его удивило, что в совещании участвовала и его сестра Хун. Хотя она занимала высокое положение как консультант самого узкого круга руководства коммунистической партии, он не ожидал встретить ее там.

Ему это не понравилось. Он не сомневался, что Хун, принадлежащая к коммунистам старой закалки, выступит против того, что ее единомышленники наверняка назовут неоколонизацией Африки. А поскольку был одним из самых горячих поборников новой политики, он не хотел без нужды оказаться противником родной сестры. Это могло вызвать беспокойство и подпортить его положение и власть. И партийное руководство, и правящие круги очень не одобряли именно конфликты, возникающие между родственниками, занимающими влиятельные посты. Никто не забыл конфликт между Мао и его женой Цзян Цин.

На его столе лежал открытый дневник Саня. Он пока не заполнил пустые белые страницы. Но знал, что Лю Синь вернулся и скоро доложит обо всем.

Градусник на стене показывал, что температура падает.

Я Жу улыбнулся, отогнав мысли о сестре и о холоде. Теперь он думал о том, что очень скоро расстанется с холодом, в составе делегации политиков и бизнесменов отправится в поездку по четырем странам Южной и Восточной Африки.

Он никогда не бывал в Африке. Но сейчас, когда Черный континент приобретает все более важное значение для развития Китая, а может быть, со временем даже станет китайским сателлитом, для Я Жу очень важно участвовать в налаживании основополагающих деловых связей.

Недели предстоят крайне напряженные, с множеством поездок и встреч. Но до возвращения в Пекин он непременно на несколько дней отлучится из делегации. Поедет в буш в надежде увидеть леопарда.

Город лежал у его ног. О леопардах он знал, что они часто забираются на высокие места, откуда хорошо виден окружающий ландшафт.

Вот это — мой холм, думал Я Жу. Моя горная крепость. Отсюда мне видно всё.

 

29

Утром 7 марта 2006 года Верховный народный суд в Пекине утвердил смертный приговор предпринимателю Шэнь Висяню. Собственно, приговор ему вынесли еще годом раньше — условно. Но, хотя за минувшее время он выказал глубокое раскаяние в том, что брал взятки и в итоге прикарманил миллионы юаней, суд счел невозможным заменить смертную казнь пожизненным тюремным сроком. В народе резко возросла непримиримость к коррумпированным дельцам со связями в компартии. И партия решила, что важнее всего сейчас нагнать страху на мздоимцев, сколотивших на взятках непомерные состояния.

Когда утвердили постановление о казни, Шэнь Висяню было пятьдесят девять лет. Выходец из простой семьи, он добился успеха и возглавил крупный скотобойный концерн, специализировавшийся на поставках свинины. Желая получить преимущества, свиноводы предлагали ему взятки, и очень скоро он начал их брать. На первых порах, в начале 1990-х, соблюдал осторожность, принимал умеренные суммы и избегал жить на слишком широкую ногу. К концу 90-х, когда мздоимством занимались почти все его коллеги, он забыл об осторожности, требовал все более крупные суммы и открыто показывал, что денег у него куры не клюют.

Естественно, Шэнь Висянь и представить себе не мог, что в конечном счете именно его в назидание другим сделают козлом отпущения. Даже в зале суда он еще был уверен, что смертный приговор заменят тюремным сроком, который впоследствии сократят. И когда судья резким голосом зачитал решение, что в пределах сорока восьми часов приговор приведут в исполнение, Шэнь Висянь остолбенел. Сидевшие в зале суда прятали глаза. Запротестовал он, только когда конвоиры повели его к выходу. Но было уже слишком поздно. Никто его не слушал. Конвоиры доставили его в камеру, где приговоренных к смерти постоянно держали под надзором, а затем — поодиночке или всех разом — со связанными за спиной руками выводили наружу, ставили на колени и стреляли в затылок.

Преступников, приговоренных к высшей мере за убийство, изнасилование, грабеж и тому подобное, обычно уводили на казнь прямо из зала суда. До середины 1990-х китайское общество положительно относилось к смертной казни, одобряя публичные расстрелы прямо на открытых платформах грузовиков. Приговор приводился в исполнение при большом стечении народа, который решал, казнить или миловать. Хотя публика в таких случаях не знала пощады. Требовала смерти для тех, что, склонив голову, стояли перед ней. В последующие годы экзекуции происходили все более скрытно. Снимали процесс казни только операторы и фотографы, полностью подконтрольные государству, и снимали для документации. Газеты сообщали об исполнении приговора лишь задним числом. Чтобы понапрасну не будить за рубежом то, что политическое руководство воспринимало как лицемерное возмущение, официально о расстрелах уголовников теперь не сообщалось вовсе. Кроме китайских властей, никто не знал точного числа произведенных казней. Гласность допускалась, только когда дело касалось таких преступников, как Шэнь Висянь, поскольку это служило предостережением для других высокопоставленных чиновников и предпринимателей, а одновременно успокаивало растущее в народе недовольство обществом, где возможна подобная коррупция.

Слух о том, что смертный приговор Шэнь Висяню подлежит исполнению, распространился в политических кругах Пекина очень быстро. Одной из первых — уже через несколько часов после судебного заседания — об этом узнала Хун Ци. Звонок на мобильный застал ее в машине, на пути со встречи с товарками по партии, и она попросила шофера притормозить у тротуара, а сама между тем обдумывала услышанное. Хун не знала Шэнь Висяня, лишь однажды несколько лет назад видела его на приеме во французском посольстве. Он ей не понравился, интуитивно она угадала в нем алчного коррупционера. Но сейчас, когда автомобиль остановился, вспомнила, что Шэнь Висянь был близким другом ее брата Я Жу. Конечно, Я Жу отмежуется от Шэня, будет уверять, что они не более чем шапочные знакомые. Однако Хун знала, что в действительности обстояло иначе.

Быстро приняв решение, она велела шоферу ехать в тюрьму, где Шэнь коротал последние часы перед смертью. Хун знала начальника тюрьмы. Если он получил сверху приказ не пускать посетителей, ей вряд ли удастся повидать Шэня. Но небольшой шанс все-таки есть.

О чем думает приговоренный к смерти? — спрашивала она себя, пока автомобиль пробирался сквозь дорожный хаос. Хун не сомневалась, что Шэнь в шоке. О нем говорили как о человеке хладнокровном и наглом, но в то же время весьма осторожном. Тем не менее на сей раз он неверно оценил последствия своих поступков.

Хун видела много смертей. Присутствовала на обезглавливаниях, повешениях, расстрелах. Быть казненным за обман государства — более позорной смерти она не могла себе представить. Кому охота стать тем, кого выстрелом в затылок выбрасывают на свалку истории? При этой мысли она поежилась. Однако же Хун не осуждала смертную казнь. Рассматривала ее как необходимое для государства средство самозащиты и считала справедливым лишать тяжких преступников права жить в обществе, где они совершали злоупотребления. Она не сочувствовала насильникам и грабителям. Даже если они бедняки, даже если их адвокаты приводили целый ряд смягчающих обстоятельств, жизнь в конечном счете требовала от человека личной ответственности. Если ты не берешь на себя ответственность, будь готов столкнуться с последствиями, самым крайним из которых является смерть.

Машина затормозила у ворот тюрьмы. Прежде чем открыть дверцу, Хун бросила взгляд в окно: на тротуаре толклись несколько человек — вероятно, журналисты или фоторепортеры. Затем она вышла из машины и поспешила к двери в стене рядом с высокими воротами. Охранник открыл дверь, пропустил ее внутрь.

Минуло почти полчаса, пока ее в сопровождении охранника наконец провели по тюремному лабиринту к начальнику тюрьмы Ха Ниню, кабинет которого находился на самом верхнем этаже. Она не видела Ха Ниня много лет и с удивлением отметила, как он постарел.

— Ха Нинь! — Хун протянула ему обе руки. — Сколько зим, сколько лет!

Он крепко сжал ее руки.

— Хун Ци. Я замечаю седину в твоих волосах, а ты — в моих. Помнишь, когда мы виделись последний раз?

— Когда Дэн делал доклад о необходимой рационализации нашей промышленности.

— Время идет быстро.

— Чем старше становишься, тем быстрее. Мне кажется, смерть приближается с головокружительной быстротой, так что мы, пожалуй, не успеваем ее осмыслить.

— Как граната с выдернутой чекой? Смерть взрывается прямо в лицо?

Хун высвободила руки.

— Как пуля, вылетевшая из ружейного ствола. Я пришла поговорить с тобой о Шэнь Висяне.

Ха Нинь не выказал удивления. И она сообразила: он заставил ее ждать, в частности, потому, что пытался вычислить, чего она хочет. Ответ был один: речь наверняка пойдет о приговоренном к смерти. Вероятно, он созвонился и с кем-нибудь из министерства внутренних дел, выяснил, как ему поступить с Хун.

Они сели за обшарпанный стол. Ха Нинь закурил. Хун не стала хитрить, прямо сказала, что хочет посетить Шэня, попрощаться, узнать, не может ли она что-нибудь сделать для него.

— Очень странно, — сказал Ха Нинь. — Шэнь знаком с твоим братом. И просил Я Жу попытаться спасти его жизнь. Но Я Жу отказывается говорить с Шэнем и считает, что высшую меру назначили справедливо. И тут приезжаешь ты, сестра Я Жу.

— Человек, заслуживающий смерти, не обязательно заслуживает, чтобы ему отказывали в последней услуге, не выслушали хотя бы его последние слова.

— Я получил разрешение пропустить тебя к нему. Если он захочет.

— А он захочет?

— Не знаю. Сейчас у него в камере тюремный врач, разговаривает с ним.

Хун кивнула и отвернулась от Ха Ниня в знак того, что не хочет продолжать разговор.

Прошло еще полчаса, прежде чем Ха Ниню позвонили из приемной. Он вышел, а вернувшись, сообщил, что Шэнь готов встретиться с нею.

Снова лабиринт коридоров и, наконец, тот, где сидели приговоренные к смерти. Всего двенадцать камер-одиночек.

— Сколько их? — тихо спросила Хун.

— Девять. Две женщины и семеро мужчин. Шэнь — первый на очереди, самый алчный бандит. Женщины занимались проституцией, мужчины — убийствами с целью грабежа и контрабандой наркотиков. Сплошь неисправимые преступники, которым не место в нашем обществе.

Шагая по коридору, Хун чувствовала себя прескверно. Краем глаза она видела стонущих людей, которые, раскачиваясь, сидели или апатично лежали на нарах. Есть ли что-то более жуткое, думала она, чем люди, сознающие, что скоро умрут? Время отмерено, убежать невозможно, только гиря часов опускается, и смерть все ближе.

Шэнь сидел в самой дальней камере, в конце коридора. Густые черные волосы острижены наголо. Синяя тюремная роба — штаны велики, куртка мала. Ха Нинь отступил назад, тюремщик отпер камеру. Хун вошла и сразу ощутила, что крошечное помещение пропитано страхом. Шэнь схватил ее руку и пал на колени.

— Я не хочу умирать, — прошептал он.

Хун подняла его, помогла сесть на нары, где лежали матрас и одеяло. Потом подвинула табурет и села напротив него.

— Вам нужно быть сильным, — сказала она. — Люди запомнят, что вы умерли с достоинством. Таков ваш долг перед семьей. Но спасти вас не может никто. Ни я, ни другие.

Шэнь смотрел на нее широко открытыми глазами.

— То, что делал я, делали и все остальные.

— Не все. Но многие. Вы должны ответить за содеянное, не унижая себя еще и ложью.

— Почему же умереть должен именно я?

— На вашем месте мог бы оказаться и кто-нибудь другой. Сейчас это выпало вам. В конечном счете всех неисправимых постигнет одна и та же судьба.

Шэнь посмотрел на свои дрожащие пальцы, покачал головой:

— Никто не хочет со мной говорить. Будто я не только должен умереть, но и остался в мире совсем один. Даже родные не хотят прийти и поговорить. Будто я уже мертв.

— Я Жу тоже не пришел.

— Не понимаю.

— Собственно, я здесь из-за него.

— Я не стану ему помогать.

— Вы не поняли. Я Жу в помощи не нуждается. Он устранился, отрицает, что поддерживал с вами отношения. Все клевещут на вас, и это тоже часть вашей судьбы. Я Жу не составляет исключения.

— Правда?

— Все так, как я говорю. Для вас я могу сделать лишь одно. Могу помочь вам отомстить, а для этого вы должны рассказать мне о своих делах с Я Жу.

— Но ведь он ваш брат!

— Семейные узы порваны давным-давно. Я Жу опасен для нашей страны. Предпосылкой построения китайского общества была индивидуальная честность. Социализм не сможет функционировать и развиваться, если не будет гражданской порядочности. Такие, как вы и Я Жу, коррумпируют не только самих себя, но и все общество.

Шэнь в конце концов уразумел, зачем пришла Хун. У него словно бы появились новые силы, и наполнявший его ужас на миг отступил. Хун знала, в любую минуту Шэнь может опять сорваться и, парализованный страхом смерти, не сумеет ответить на ее вопросы. Вот почему она подхлестывала его, подгоняла, словно вновь подвергая полицейскому допросу.

— Вы заперты в тюремной камере и ждете смерти, Я Жу сидит у себя в конторе в высотном здании, которое зовет Горой Дракона. Приемлемо ли такое?

— Он вполне мог бы сидеть на моем месте.

— О нем ходят слухи. Но Я Жу — ловкач. Там, где он прошел, следов не найти.

Шэнь наклонился к ней, понизил голос:

— Идите за деньгами.

— Куда они приведут?

— К тем, кто ссудил ему огромные суммы, чтобы он мог выстроить свою драконью крепость. Откуда он мог взять необходимые миллионы?

— Из доходов предприятий, в которые вкладывал капитал.

— Паршивых фабричонок, выпускающих пластмассовых уток, чтобы детишки на Западе играли ими в ванне? Бараков в глухих переулках, где шьют обувь и футболки? Он даже на кирпичных заводах столько не зарабатывает.

Хун наморщила лоб.

— Я Жу связан и с кирпичным производством? Недавно выяснилось, что людей там держали на положении рабов и сжигали в печах, если они работали недостаточно усердно.

— Я Жу заблаговременно предупредили. Он успел свернуть свои дела до начала больших полицейских облав. В этом его сила. Он всегда получает предупреждение. Повсюду у него шпионы.

Неожиданно Шэнь прижал ладони ко лбу, будто от резкой боли. Хун прочла страх в его лице и на миг едва не поддалась состраданию. Ведь Шэню всего лишь пятьдесят девять лет, он сделал блестящую карьеру — и вот теряет всё. Не только деньги, благополучную жизнь, этот оазис, который создал для себя и своей семьи среди огромной нищеты. Когда Шэня арестовали и предъявили ему обвинение, газеты с негодованием и одновременно со сладостным восторгом подробно расписывали, как две его дочери регулярно летали в Токио или в Лос-Анджелес за новыми нарядами. Хун запомнился заголовок, наверняка придуманный службой безопасности и министерством внутренних дел: «Они покупают наряды на сбережения бедных крестьян-свиноводов». Колонка под таким заголовком появлялась снова и снова. Там печатали читательские письма, которые, разумеется, были написаны редакцией и находились под контролем чиновников более высокого уровня, отвечавших за политические результаты судебного процесса над Шэнем. В письмах предлагалось изрубить труп Шэня на куски и бросить свиньям. Мол, единственный способ наказать Шэня — пустить его свиньям на корм.

— Я не могу вас спасти, — повторила Хун. — Но могу дать вам возможность утянуть за собой других. Мне разрешили поговорить с вами в течение тридцати минут. Осталось мало времени. Вы сказали: идите за деньгами?

— Иногда его зовут Золотая Рука.

— Что это значит?

— То и значит. Ладонь у него золотая. Превращает грязные деньги в чистые, переправляет деньги за пределы Китая, размещает на счетах таким манером, что налоговое ведомство ни о чем не подозревает. Он берет себе пятнадцать процентов от каждой проведенной трансакции. В особенности же отмывает деньги, которые крутятся в Пекине; все строящиеся здания и спортивные арены, все, что готовится к Олимпийским играм, ожидающим нас через два года.

— Можно ли что-то доказать?

— Рук всегда две, — тихо сказал Шэнь. — Одна берет. Но нужна и вторая, готовая давать. Часто ли их осуждают на смерть? Тех, что готовы предложить эти окаянные деньги, чтобы заполучить преимущество? Почти никогда. Почему один — более тяжкий преступник, чем другой? Вот зачем вы должны пойти по следу денег. Начните со строительных подрядчиков — Чаня и Лу. Они боятся и будут говорить, чтобы защитить себя. И могут рассказать весьма удивительные истории.

Шэнь умолк. Хун думала о том, что вдали от новостных газетных полос шла борьба между теми, кто хотел сохранить старый район в центре Пекина, которому ввиду Олимпийских игр грозил снос, и теми, кто требовал сноса, чтобы развернуть там новое строительство. Сама она принадлежала к числу яростных защитников старинного жилого района и не раз в бешенстве отметала упреки в сентиментальности. Строить и ремонтировать можно и нужно, но, определяя облик будущего города, нельзя исходить из сиюминутных интересов вроде Олимпийских игр.

Олимпийские игры, думала Хун, возобновились в 1896 году. С тех пор прошло очень мало времени, сто лет. Мы не знаем даже, вправду ли это новая традиция или нечто мимолетное, чему через две-три сотни лет суждено исчезнуть. Надо помнить мудрый ответ Чжоу Эньлая на вопрос, какие уроки ныне можно извлечь из Французской революции. Чжоу сказал, что пока слишком рано давать окончательную оценку.

Хун поняла, что ее вопросы на несколько кратких минут позволили Шэню почти совсем забыть о приближении казни.

— Я Жу очень мстителен, — снова заговорил он. — Говорят, он никогда не забывает обид, даже самых мелких. И он сам рассказывал мне, что считает свою семью совершенно особой династией, чью память должно всегда защищать. Будьте начеку, чтобы он не увидел в вас отступницу, предающую честь семьи. — Шэнь пристально посмотрел на Хун. — Он убивает тех, кто его беспокоит. Я знаю. Но в первую очередь тех, кто выставляет его на посмешище. У него есть люди, которых он вызывает, когда возникает такая необходимость. Они являются из мрака и быстро исчезают опять. Недавно я слыхал, что он посылал одного из них в США. И в Пекин посланец вернулся, оставив в Америке трупы. Вроде бы и в Европе побывал.

— В США? В Европе?

— Таковы слухи.

— И они правдивы?

— Слухи всегда правдивы. Под пеной лжи и преувеличений всегда есть зерно правды. Его-то и надо искать.

— Откуда вам это известно?

— Если власть не опирается на знание и постоянный приток информации, в конечном счете ее невозможно отстоять.

— Вам это не помогло.

Шэнь не ответил. Хун обдумывала его слова. Они застали ее врасплох.

Еще она думала о том, что сообщила шведка-судья. Хун узнала мужчину на фотографии, которую ей показала Биргитта Руслин. Снимок был нечеткий, но, вне всякого сомнения, изображал Лю Синя, телохранителя ее брата. Неужели существует взаимосвязь между рассказом Биргитты Руслин и сообщением Шэня? Возможно ли? В таком случае Я Жу очень ее удивил. Неужели ему вправду свойственна болезненная мстительность, которую ничто не может остановить? Даже временной промежуток в сто с лишним лет.

В камеру вошел тюремщик. Время истекло. Шэнь внезапно побелел лицом, схватил Хун за руку:

— Не оставляйте меня! Я не хочу встретить смерть в одиночестве!

Хун высвободилась. Шэнь закричал. Как охваченный ужасом ребенок. Тюремщик швырнул его на пол. Хун вышла из камеры и поспешила прочь. Отчаянный крик Шэня подгонял ее, эхом звучал в ушах, пока она снова не очутилась в кабинете Ха Ниня.

И тогда Хун приняла решение. Она не оставит Шэня одного в его последние минуты.

На следующее утро, в семь часов, Хун была на месте — на огороженном полигоне, где производились экзекуции. По слухам, именно здесь пятнадцать лет назад состоялись армейские учения, после чего войска двинули на площадь Тяньаньмынь. Теперь предстояла казнь девяти преступников. Вместе с плачущими дрожащими родственниками Хун находилась за оцеплением, составленным из молодых солдат с карабинами на изготовку. Она взглянула на ближайшего — вряд ли старше девятнадцати.

Она тщетно пыталась угадать, о чем думает этот парень, ровесник ее сына.

Подъехал крытый грузовик. Нетерпеливые солдаты буквально выдернули из кузова девятерых осужденных. Хун неизменно удивляла поспешность, с какой все происходило. Смерть на холодном сыром поле была начисто лишена достоинства. Спрыгивая на землю, Шэнь упал, молча, но Хун видела, что из глаз у него катятся слезы. Одна из женщин кричала. Кто-то из солдат прицыкнул на нее. А она все равно кричала, пока офицер не ударил ее по лицу рукоятью пистолета. Крик резко оборвался, и она заняла свое место в ряду. Осужденных поставили на колени. Солдаты с ружьями быстро выстроились у них за спиной. Нацеленные стволы примерно в тридцати сантиметрах от затылков. Все произошло невероятно быстро. Офицер выкрикнул команду, грянули выстрелы, приговоренные рухнули лицом в мокрую глину. Когда офицер прошагал мимо упавших и для страховки еще раз выстрелил каждому в голову, Хун отвернулась. Можно не смотреть. Обе пули проведут по накладным, думала она. И живые оплатят счет за смертельные выстрелы.

Следующие несколько дней она обдумывала рассказанное Шэнем. Его слова о мстительности Я Жу эхом звучали в мозгу. Она знала, что брат и раньше без колебаний прибегал к насилию. Жестокому, чуть ли не садистскому. Порой она думала, что, в сущности, Я Жу — психопат. Благодаря казненному Шэню ей, вероятно, удастся выяснить, каков же ее брат на самом деле.

Внезапно время пришло. Теперь она поговорит с кем-нибудь из прокуроров, занимающихся коррупционными делами.

Хун не сомневалась: Шэнь говорил правду.

Через три дня, поздно вечером, Хун приехала на один из военных аэродромов под Пекином. На летном поле стояли в ярких лучах прожекторов два самых больших пассажирских лайнера авиакомпании «Эйр Чайна» — ожидали делегацию из почти четырехсот человек, направлявшуюся в Зимбабве.

В начале декабря Хун известили, что она включена в состав делегации. Ее задача — провести переговоры об углубленном сотрудничестве зимбабвийской и китайской госбезопасности. В первую очередь это сотрудничество предполагало, что китайцы передадут африканским коллегам свой опыт, а также технику. Хун восприняла это известие с радостью, потому что никогда не бывала на Африканском континенте.

Она принадлежала к числу привилегированных пассажиров и заняла место в одном из передних отсеков самолета, где кресла были шире и удобнее. После взлета съела поданный ужин, а когда свет погасили, тотчас уснула.

Проснулась она оттого, что кто-то сел в свободное кресло рядом с нею, открыла глаза и увидела улыбающееся лицо Я Жу.

— Удивлена, дорогая сестра? Ты не видела моего имени в списке участников, который наверняка получила, по той простой причине, что там указаны не все. Я-то, конечно, знал, что ты входишь в состав делегации.

— Мне следовало бы сообразить, что ты не упустишь такую возможность.

— Африка — часть мира. Коль скоро западные державы бросают этот континент на произвол судьбы, то Китаю, естественно, пора выйти из-за кулис на сцену. Я предвижу большие успехи для нашего отечества.

— А я вижу, что Китай все больше отступает от своих идеалов.

Я Жу протестующе поднял руки:

— Не сейчас, не среди ночи. Далеко под нами спит планета. Может, мы как раз сейчас летим над Вьетнамом, а может, он уже позади. Не будем ссориться. Давай вздремнем. Вопросы, которые ты хочешь мне задать, подождут. Или, может, правильнее назвать их обвинениями?

Я Жу встал и направился к лестнице на верхний уровень, расположенный прямо за кокпитом.

Мы не просто летим в одном самолете, думала Хун. Мы несем с собой поле боя, и исход сражения еще не решен.

Она снова закрыла глаза. Избежать этого не удастся. Близится минута, когда скрыть трещину между ним и мною будет уже невозможно или недопустимо. Большое и малое сражения совпадут.

В конце концов она заснула. Если не выспаться как следует, силой с братом не померишься.

Я Жу между тем сидел без сна, со стаканом виски в руках. Он отчетливо понимал, что ненавидит свою сестру Хун. Она более не принадлежит к той семье, которую он чтит. Слишком назойливо вмешивается не в свои дела. Всего за день до отъезда он через своих людей узнал, что Хун посетила одного из прокуроров, занимающихся расследованием взяточничества, и не сомневался, что речь шла о нем.

Кроме того, его друг, высокий полицейский чин Чань Бин, рассказал, что Хун интересовалась шведкой-судьей, которая приезжала в Пекин. По возвращении из Африки надо непременно потолковать с Чань Бином еще раз.

Хун объявила ему войну, но проиграет еще прежде, чем война начнется по-настоящему, подумал он.

Удивительно, однако Я Жу не испытывал ни малейших сомнений. Отныне он не потерпит препятствий на своем пути. Даже если это родная сестра, сидящая сейчас в том же самолете.

Я Жу опустил спинку кресла и удобно устроился на импровизированной кровати. Вскоре заснул и он.

Внизу раскинулся Индийский океан, а дальше была Африка, пока что погруженная во тьму.

 

30

Хун сидела на открытой веранде бунгало, где ее поселили на все время визита в Зимбабве. Холодная пекинская зима осталась далеко-далеко, уступила место жаркой африканской ночи. Темнота полнилась звуками, прежде всего громким стрекотом цикад. Несмотря на жару, Хун надела блузку с длинным рукавом — ее предупредили, что здесь в изобилии водятся малярийные комары. А как бы хорошо раздеться догола, вынести кровать на веранду и спать под открытым небом. Раньше она никогда не сталкивалась с таким зноем, который ударил в лицо, когда на рассвете она вышла из самолета. Освобождение. Холод сковывает как наручники, думала она. Тепло — это ключ, дарящий свободу.

Ее бунгало располагалось среди деревьев и кустов в живописном поселке, предназначенном для важных гостей зимбабвийского государства. Выстроили поселок еще при Яне Смите, когда белое меньшинство Южной Родезии в одностороннем порядке провозгласило независимость от Англии, чтобы обеспечить в бывшей колонии господство белых расистов. Тогда здесь была только большая гостиница с рестораном и плавательным бассейном. Ян Смит со своими министрами иной раз наезжал сюда по уик-эндам обсудить огромные проблемы, которых у все более изолированного государства хватало с избытком. После 1980 года, когда белый режим рухнул, страна освободилась и к власти пришел Роберт Мугабе, построили несколько бунгало, проложили дорожки для прогулок и соорудили длинную смотровую террасу на берегу реки Логоне, где можно полюбоваться слоновьими стадами, которые на закате приходят на водопой.

На дорожке, змеящейся среди деревьев, тенью мелькнул охранник. В жизни не попадала в такой кромешный мрак, как здесь, в Африке, подумала Хун. В этой черноте может затаиться кто угодно — любой хищник, в том числе и двуногий.

Она испугалась при мысли, что там может прятаться ее брат. Настороженный, выжидающий. Впервые она всем своим существом ощутила страх перед ним. Словно только теперь осознала, что ради власти, ради обогащения, ради мести он способен на все.

Хун поежилась. И резко вздрогнула, когда какое-то насекомое с налета врезалось в щеку. Стакан, стоявший на бамбуковом столике, упал на пол и разбился. Цикады на миг умолкли, но тотчас застрекотали вновь.

Она отодвинула кресло, чтобы не наступить на осколки. На столе лежала программа пребывания в Зимбабве. Первый день миновал — сперва бесконечный парадный марш солдат и военных оркестров, затем делегацию усадили в длинный караван автомобилей и под эскортом мотоциклистов доставили на обед, где министры произносили длинные речи и тосты. Согласно программе, хозяином на обеде предполагался президент Мугабе, однако он не появился. Когда же долгий обед завершился, делегация наконец-то разместилась в своих бунгало, в этом поселке, что в нескольких десятках километров к юго-западу от Хараре. По дороге Хун видела в окно машины скудный пейзаж, серые деревни и думала, что нищета везде и всюду выглядит одинаково. Богатство может выражаться по-разному. Непохожие друг на друга дома, одежда, автомобили. Или мысли, мечты. Для бедняка же существует лишь серая повседневность, единственное выражение нищеты.

Под вечер состоялось совещание по подготовке предстоящей работы. Но Хун предпочла просмотреть материалы у себя в комнате. Потом совершила долгую прогулку к реке, видела медленные движения слонов в буше и головы бегемотов над поверхностью воды. Она была там почти совсем одна, компанию ей составляли химик из Пекинского университета и один из радикальных экономистов-рыночников, учившийся еще в эпоху Дэна. Хун знала, что экономист — она забыла его имя — поддерживает тесные контакты с Я Жу. Некоторое время она думала о том, уж не брат ли выслал соглядатая разузнать, чем она занята. Но потом отбросила эту мысль. Брат куда хитрее.

Возможно ли вообще дискутировать с Я Жу? Не стала ли трещина, надвое расколовшая китайскую компартию, настолько широкой, что мосты уже не наведешь? Речь идет не о простых и преодолимых разногласиях касательно политической стратегии, применимой в тот или иной момент. Речь идет о столкновении принципов — старых идеалов и новых, которые лишь чисто внешне выглядели как коммунистические, основанные на традиции, пятьдесят семь лет назад создавшей народную республику.

Во многих отношениях это столкновение можно считать решающим, думала Хун. Не для всего будущего, судить так было бы наивно. Постоянно будут возникать новые противоречия, новые классовые бои, новые бунты. У истории нет конца. Несомненно, однако, что Китай на пороге великих решений. Некогда мы содействовали крушению колониального мира. Бедные страны Африки освободились от гнета. Но какую роль Китай станет играть в будущем? Роль друга или роль неоколонизатора?

Если все будет зависеть от таких, как ее брат, в китайском обществе рухнут последние прочные бастионы. Волна капиталистической безответственности сметет остатки институтов и идеалов, основанных на солидарности, и отвоевание их потребует долгого времени, возможно не один десяток лет. Хун считала неопровержимой истиной, что человек, по сути, существо трезвомыслящее, что солидарность — прежде всего благоразумие, а не чувство, что мир, несмотря на все неудачи, движется в сторону торжества разума. Но вместе с тем она была убеждена: ничто не дается даром, не падает с неба, ничто в построении человеческого общества не происходит автоматически, само собой. Поведение людей неподвластно законам природы.

Ей вспомнился Мао. Его лицо словно бы на мгновение проступило из мрака. Он знал, что случится, думала она. Вопрос о будущем никогда не решается раз и навсегда. Он твердил об этом снова и снова, а мы не слушали. Новые и новые группировки будут постоянно стремиться присвоить себе привилегии, постоянно будут вспыхивать новые и новые беспорядки.

Хун сидела на веранде, погрузившись в размышления. Задремала. Но какой-то звук вывел ее из забытья. Она прислушалась. Звук повторился. Кто-то стучал в дверь. Она посмотрела на часы. Полночь. Кто мог явиться в такую поздноту? Стоит ли открывать? Вот опять стучат. Этот кто-то знает, что я не сплю, подумала она, видел меня здесь, на веранде. Она вошла в бунгало, глянула в глазок. У порога стоял африканец, одетый в гостиничную униформу. Любопытство одержало верх, она открыла. Молодой человек протянул ей письмо. На конверте ее имя, почерк Я Жу. Она дала посыльному несколько зимбабвийских долларов — может, слишком много, а может, слишком мало? — и вернулась на веранду. Прочла короткое письмо:

Хун!

Я Жу

Нам следует сохранить мир — ради семьи, ради нации. Прошу прощения за резкость, которая у меня временами прорывается. Давай снова посмотрим друг другу в глаза. В последние дни перед отъездом домой приглашаю тебя съездить в буш, полюбоваться дикой природой и животными. Там мы сможем поговорить.

Она внимательно прочитала текст, словно предполагала между строк некое тайное послание. Но ничего не обнаружила, даже ответа на вопрос, зачем он среди ночи прислал ей это письмо.

Глядя в темноту, она думала о хищниках, наблюдающих за добычей, которая и не догадывается, что происходит.

— Я тебя увижу, — прошептала Хун. — Откуда бы ты ни подкрадывался, я вовремя тебя замечу. Больше никогда ты не сможешь украдкой подойти и сесть рядом.

Наутро Хун проснулась рано. Спала она тревожно, ей снились тени, грозные, безликие. Сейчас она стояла на веранде, смотрела на рассветное небо, на солнце, которое быстро поднималось над бесконечным бушем. Яркий длинноклювый зимородок сел на крышу веранды и тотчас взлетел снова. Трава искрилась от ночной росы. Откуда-то доносились незнакомые голоса, оклики, смех. Густые, сильные запахи окружали ее. Вспомнив о вчерашнем письме, она призвала себя к предельной осторожности. Здесь, в чужой стране, вместе с Я Жу, она почему-то чувствовала себя необычайно одинокой.

В восемь утра небольшая часть делегации — численностью тридцать пять человек, под руководством министра торговли и мэров Шанхая и Пекина — собралась в одном из конференц-залов возле гостиничного холла. На стенах тут и там портреты Мугабе с улыбкой на губах, то ли иронической, то ли приветливой, Хун так и не сумела определить. Заместитель министра торговли попросил минуточку внимания:

— Сейчас нам предстоит встреча с президентом Мугабе. Он примет нас у себя во дворце. Заходим в обычном порядке, держа обычную дистанцию между министрами, мэрами и другими делегатами. Здороваемся, слушаем национальные гимны и рассаживаемся за столом, на указанные места. Затем президент Мугабе и наш министр через переводчиков обменяются приветствиями, после чего президент Мугабе выступит с речью. Продолжительность речи нам неизвестна, поскольку текстом нас заранее не снабдили. Предположительно от двадцати минут до трех часов. Рекомендуется предварительно посетить туалет. Затем президент ответит на вопросы. Те из вас, кто получил подготовленные вопросы, поднимут руку, назовут свое имя, когда им предоставят слово, и стоя выслушают ответ президента Мугабе. Дополнительные вопросы не допускаются, другим членам делегации высказываться нельзя. После встречи с президентом большинство участников посетит медный рудник Вандлана, тогда как министр и выбранные делегаты продолжат беседу с президентом Мугабе и его министрами, число которых нам неизвестно.

Хун посмотрела на Я Жу, который, прикрыв глаза, прислонился к колонне в дальнем конце зала. Только когда они вышли на улицу, их взгляды встретились. Я Жу улыбнулся сестре и сел в один из автомобилей, предназначенных для министров, мэров и особо важных делегатов.

Хун заняла место в ожидающем автобусе. Я Жу придумал какой-то план, но в чем этот план заключался, она не знала.

Страх в душе усиливался. Надо поговорить с кем-нибудь, думала она, с кем-нибудь, кто разделяет мои опасения. Многие из делегатов старшего возраста знакомы ей с давних пор. Большинство из них смотрят на политическое развитие в Китае так же, как она. Но они устали, думала Хун. Состарились и уже не реагируют на грозящие опасности.

Она снова обвела взглядом автобус — увы! Довериться некому. После встречи с президентом Мугабе нужно внимательно просмотреть весь список участников. Подходящий человек наверняка найдется.

Автобус на полной скорости мчался в Хараре. За окном Хун видела тучи красной пыли, вихрившиеся вокруг людей, шагавших по обочине.

Внезапно автобус остановился. Мужчина по другую сторону прохода пояснил:

— Мы не можем приехать одновременно. Машины с самыми важными гостями должны иметь опережение. Потом подъедем мы, а следом политико-экономический кордебалет, для создания живописного фона.

Хун улыбнулась. Она не помнила имени говорившего. Но знала, что он профессор физики и очень пострадал в годы культурной революции. А когда вернулся из деревни после жестоких лишений, его сразу назначили руководить созданием института космических исследований. Хун догадывалась, что он разделяет ее взгляды на то, каким путем должен идти Китай. Он из старой гвардии, которая еще жива, а не из числа молодых, которые никогда не понимали, что значит жить жизнью, где главное не твоя особа, а нечто другое, большее.

Остановились они возле маленького рынка, приютившегося на обочине шоссе. Хун знала, что экономика Зимбабве близка к коллапсу. В частности, по этой причине столь многочисленная китайская делегация и прибыла в страну. Публично об этом никогда не объявят, но инициатива визита принадлежала президенту Мугабе, который обратился к китайскому правительству с просьбой помочь вывести Зимбабве из тяжелого экономического спада. В результате санкций, принятых Западом, основополагающие структуры грозили вот-вот рухнуть. Всего за несколько дней до отъезда из Пекина Хун прочла в газете, что инфляция в Зимбабве приближается к пяти тысячам процентов. Люди на обочине двигались медленно. Голодные или усталые, подумала Хун.

Одна из женщин вдруг стала на колени. За спиной у нее был привязан младенец, на голове — свернутый в кольцо матерчатый жгут. Двое мужчин общими усилиями подняли с земли тяжелый мешок цемента и водрузили ей на голову. Потом помогли подняться. Пошатываясь, согнув колени под тяжестью груза, женщина побрела прочь. Хун не раздумывая встала, прошла вперед и обратилась к переводчице:

— Я хочу, чтобы вы вместе со мной вышли наружу.

Молоденькая переводчица хотела было возразить, но Хун не дала ей открыть рот. Шофер еще раньше распахнул переднюю дверь, чтобы проветрить автобус, где уже стало душновато, так как кондиционер не работал. Хун потянула переводчицу за собой, через дорогу, где мужчины, сидя в теньке, курили одну сигарету на двоих. Женщина с мешком уже исчезла в солнечном мареве.

— Спросите, каков вес мешка, который они водрузили женщине на голову.

— Пятьдесят килограммов, — сообщила переводчица, выслушав ответ.

— Ужасная тяжесть. Она искалечит себе спину, не дожив и до тридцати лет.

Мужчины рассмеялись:

— Мы гордимся своими женщинами. Они очень сильные.

В их глазах Хун читала лишь недоумение. Что здесь, что в Китае — с бедными женщинами обстоит одинаково, подумала она. Женщины всегда носят на голове тяжелые грузы. Но еще тяжелее бремя, которое они несут в голове.

Как только они вернулись, автобус сразу покатил дальше. Вернулся и мотоциклетный эскорт. Хун подставила лицо ветру, задувавшему в открытое окно.

Женщину с мешком цемента она не забудет.

Встреча с президентом Мугабе продолжалась четыре часа. Когда он вошел, Хун подумала, что больше всего он похож на обыкновенного школьного учителя. Пожимая ей руку, он смотрел мимо нее, человек другого мира, на секунду прикоснувшийся к ней. По окончании встречи он и не вспомнит ее. Этого невысокого африканца, от которого, несмотря на старость и хрупкость, веяло силой, одни описывали как кровожадного тирана, терзающего собственный народ, разрушая их жилища и сгоняя с земли по своему произволу. Другие же считали его героем, неустанно борющимся с остатками колониальных сил, каковые, как он твердил, суть виновники всех проблем Зимбабве.

А как считала сама Хун? Она знала слишком мало, чтобы составить однозначное мнение. Однако во многом Роберт Мугабе заслуженно вызывал у нее благоговейное почтение. Пусть не всё, что он делал, было хорошо, но в его душе жила убежденность, что корни колониализма проникли очень глубоко и за один раз их не вырубишь. С особенным уважением Хун думала об этом человеке, читая о яростных нападках, каким его непрерывно подвергали западные СМИ. Немалый жизненный опыт научил ее, что громогласные протесты толстосумов и их газет зачастую имеют лишь одну цель — заглушить отчаянные крики тех, кто по-прежнему страдает от бедствий, порожденных колониализмом.

Зимбабве и Роберт Мугабе оказались в блокаде. Запад бурно вознегодовал, когда несколько лет назад Мугабе допустил аннексию крупных ферм, которые, все еще преобладая в стране, оставляли без земли сотни тысяч зимбабвийских бедняков. Сообщения о белых фермерах, пострадавших от камней или пуль в открытых стычках с безземельной чернокожей голытьбой, разжигали ненависть к Мугабе.

Но Хун знала, что еще в 1980-м, когда страна сбросила фашистский режим Яна Смита, Мугабе предлагал белым фермерам сесть за стол переговоров и мирным путем разрешить жизненно важный для Зимбабве земельный вопрос. Его предложение было встречено молчанием. Снова и снова на протяжении пятнадцати с лишним лет Мугабе предлагал переговоры, и каждый раз ему отвечали презрительным молчанием. В конце концов, когда ситуация накалилась до предела, многие фермеры перешли в разряд безземельных, что немедля подверглось осуждению и вызвало за рубежом бурю протестов.

Тогда-то образ Мугабе претерпел резкое изменение: из борца за свободу его превратили в классический пример африканского лидера-тирана. Изображали так, как антисемиты обычно изображают евреев. Человека, который привел свою страну к свободе, обесчестили и ославили. Никто не упоминал о том, что он позволил бывшим лидерам режима Яна Смита — и самому Яну Смиту — жить в стране. Не отдал их под суд, не отправил на виселицу, не в пример англичанам, именно так поступавшим с черными мятежниками. Но строптивый черный не ровня строптивому белому.

Хун слушала речь Мугабе. Говорил он медленно, голос звучал мягко, негромко, даже когда он затронул санкции, которые привели к росту детской смертности и к голоду, что вынуждало все большее число зимбабвийцев перебираться в Южную Африку, пополняя многомиллионную армию нелегальных иммигрантов. Мугабе не отрицал существование внутренней оппозиции и признал, что случались столкновения. Но западные СМИ никогда не сообщают о нападениях на тех, кто предан ему и партии, подчеркнул он. Всегда только его сторонники бросают камни и применяют дубинки, а о других, бросающих зажигательные бомбы, наносящих побои и увечья, они молчат.

Мугабе говорил долго, но хорошо. А ведь ему уже восемьдесят, думала Хун. Подобно многим другим африканским лидерам он долгие годы провел в тюрьме в тот затянувшийся период, когда колониальные державы верили, что сумеют отразить атаки на свое превосходство. Конечно, не секрет, что в Зимбабве процветает коррупция. Путь по-прежнему долог. Но считать Мугабе единственным виновником — упрощенчество. Истинное положение вещей куда сложнее.

Хун взглянула на Я Жу, он сидел у другого конца стола, ближе и к министру торговли, и к ораторской трибуне. Что-то набрасывал карандашом на странице блокнота. Еще ребенком он взял в привычку, размышляя или слушая, рисовать на бумаге фигурки, как правило чертиков, скачущих среди горящих костров. А ведь он слушает, и очень-очень внимательно, подумала Хун. Вбирает в себя каждое слово, взвешивает, что может обеспечить ему преимущество в будущих делах, каковые, собственно, и являются поводом поездки сюда.

Когда встреча закончилась и президент Мугабе покинул конференц-зал, все направились в соседнюю комнату, где были сервированы закуски. В дверях Хун столкнулась с Я Жу. Брат поджидал ее. Оба взяли по тарелочке с тарталетками. Я Жу пил вино, Хун предпочла стакан воды.

— С какой стати ты шлешь мне письма среди ночи?

— Меня вдруг охватило непреодолимое ощущение, что это очень важно. Я не мог ждать.

— Человек, постучавший в мою дверь, знал, что я не сплю, — сказала Хун. — Откуда он мог об этом знать?

Я Жу удивленно вскинул брови.

— Ведь стучат по-разному — когда в доме спят и когда бодрствуют.

Я Жу кивнул:

— Да, ума тебе не занимать, сестренка.

— Не забудь, я и в темноте вижу. Ночью я долго сидела на веранде. Лица мелькали в лунном свете.

— Так ведь нынешней ночью луны не было?

— Звезды шлют свет, который я способна усилить. Звездный свет становится лунным.

Я Жу задумчиво посмотрел на сестру:

— Ты меряешься со мной силами? Да?

— А ты нет?

— Нам нужно поговорить. В тишине. И в покое. Здесь происходят большие преобразования. Мы прибыли в Африку большой, но дружественной армадой. И теперь высаживаемся на берег.

— Сегодня я видела, как двое мужчин водрузили женщине на голову пятидесятикилограммовый мешок с цементом. И задам тебе очень простой вопрос. Какова цель нашей армады? Помочь женщине, облегчить ее груз? Или присоединиться к тем, кто водружает ей на голову мешки?

— Вопрос важный, и я готов его обсудить. Но не сейчас. Президент ждет.

— Не меня.

— Проведи вечер на веранде. Если я не постучу в твою дверь до полуночи, ложись спать. Я уже не приду.

Я Жу отставил бокал и с улыбкой ушел. Хун заметила, что за несколько минут разговора ее бросило в пот. Чей-то голос громко объявил, что автобус отправится через полчаса. Хун снова положила себе тарталеток, а покончив с едой, вышла к автобусу, ожидавшему у заднего фасада дворца. Было очень жарко, яростный жар солнца еще усиливался, отражаясь от белых стен дворца. Хун надела темные очки, достала из сумки белую шляпу и уже собралась подняться в автобус, как вдруг ее окликнули. Она обернулась:

— Ма Ли? Ты здесь?

— Да, вместо старика Цу. У него обнаружился какой-то тромб, и он не смог поехать. Послали меня. Вот почему в списке делегатов мое имя не значится.

— Сегодня утром я не видела тебя в автобусе.

— Мне сделали строгий выговор за то, что я нарушила протокол и села в машину. Теперь я на своем месте.

Хун схватила Ма Ли за обе руки. Вот кто ей нужен, вот с кем можно поговорить. Они подружились еще в годы учебы, после культурной революции. Хун хорошо помнила, как однажды рано утром нашла Ма Ли спящей в кресле в одной из университетских комнат отдыха. Когда Ма Ли проснулась, девушки разговорились.

Казалось, им с самого начала суждено было стать подругами. Хун до сих пор не забыла один из первых их разговоров. Ма Ли тогда сказала, что пора перестать «бомбить Генштаб». Призывая бойцов культурной революции «бомбить Генштаб», Мао имел в виду, что даже высшее руководство компартии не должно избежать необходимой критики. А Ма Ли добавила, что теперь пора «бомбить пустоту в моей голове, бороться с нехваткой знаний».

Ма Ли стала экономистом-аналитиком, была направлена на работу в министерство торговли и вошла в группу финансовых экспертов, которые круглые сутки следили за движением валюты в мире. Сама Хун попала в министерство внутренней безопасности советником министра, чтобы координировать позиции высшего военного руководства касательно внутренней и внешней безопасности, особенно безопасности политических лидеров. Хун была на свадьбе Ма Ли, но с тех пор, как у Ма Ли родились двое детей, подруги виделись урывками и нерегулярно.

И вот неожиданная встреча возле автобуса, у заднего фасада дворца президента Мугабе. Весь обратный путь от Хараре до гостевого поселка они говорили и не могли наговориться. Хун заметила, что Ма Ли не меньше ее рада встрече. Когда автобус затормозил у гостиницы, подруги решили прогуляться к реке, на обзорную террасу. Работа обеим предстояла только завтра: Ма Ли посетит экспериментальную ферму, а Хун ждет беседа с группой зимбабвийских военных в районе национального парка Виктория-Фолс.

Когда они шли к реке, кругом царил гнетущий зной. Вдали сверкали молнии и глухо рокотал гром. Зверей у реки не видно. Местность словно вдруг вымерла. Ма Ли тронула Хун за плечо, та вздрогнула от неожиданности.

— Ты видишь? — Ма Ли показывала на берег.

Хун всматривалась в густые приречные кусты, но ничего не видела.

— Вон там, за деревом, с которого слоны содрали кору, возле скалы, похожей на копье.

И Хун увидела. Хвост льва тихонько двигался, похлестывая по красной земле. Глаза и грива порой мелькали в листве.

— У тебя хорошее зрение, — сказала Хун.

— Я научилась наблюдательности. Иначе можно подставить себя под удар. Даже в городе или в конференц-зале много ловушек, в которые легко угодить, если не держишься начеку.

Молча, почти благоговейно они смотрели, как лев спустился к реке и начал лакать воду. Посреди реки виднелись головы бегемотов. Яркий зимородок, точь-в-точь как тот, что сидел на крыше веранды Хун, сел на перила со стрекозой в клюве.

— Тишина, — сказала Ма Ли. — Чем старше становлюсь, тем больше по ней тоскую. Может, это один из первых признаков старости? Никому не хочется умереть среди рева машин и радиоприемников. За прогресс мы платим тишиной. Может ли человек вообще жить без такой вот тишины?

— Верно, — согласилась Хун. — А как насчет незримых угроз нашей жизни? С ними-то что делать?

— Ты имеешь в виду загрязнения? Яды? Вирусы и болезнетворные микроорганизмы, которые постоянно мутируют, меняют облик?

— По данным Всемирной организации здравоохранения, Пекин сейчас — самый грязный город в мире. Недавние замеры показали сто сорок два микрограмма загрязнений на один кубометр воздуха. В Нью-Йорке соответствующий показатель — двадцать семь, в Париже — тридцать два. Мы ведь знаем, злой демон всегда проявляется в мелочах.

— Подумай о множестве людей, которые впервые в жизни осознают, что могут купить себе мопед. Как заставить их отказаться от покупки?

— Надо усилить контроль партии над развитием. Над производством товаров и над производством идей.

Ма Ли быстро провела ладонью по ее щеке.

— Я так благодарна всякий раз, когда вижу, что не одинока. И не стыжусь утверждать, что Баосянь юньдун может спасти нашу страну от раскола и упадка.

— «Кампания за сохранение права компартии на руководство», — повторила Хун. — Согласна. Но одновременно мы обе знаем, что опасность грозит изнутри. Однажды «кротом» нового высшего слоя стала жена Мао, хоть она хуже всех размахивала своим красным флажком. Сейчас в партии прячутся другие, но и они стремятся прежде всего побороть Баосянь юньдун и заменить стабильность в стране капиталистической свободой, которую никто не сможет контролировать.

— Стабильности уже нет, — сказала Ма Ли. — Как аналитик я хорошо разбираюсь в том, какие денежные потоки движутся в нашей стране, и знаю много такого, о чем ни тебе, ни другим не известно. Но говорить, конечно, не могу.

— Мы здесь одни. Лев не слушает.

Ма Ли пристально посмотрела на подругу. Хун прекрасно понимала, о чем она думает: можно ей доверять или нет?

— Если сомневаешься, молчи, — сказала Хун. — Сделаешь неправильный выбор, доверишься не тому — останешься беззащитен и беспомощен. Так учил Конфуций.

— Я доверяю тебе. Просто обычные защитные инстинкты всегда призывают к осторожности, ничего не поделаешь.

Хун кивком показала на берег реки.

— Лев ушел. А мы и не заметили.

Ма Ли качнула головой.

— В этом году, — продолжала Хун, — правительство увеличит военные ассигнования почти на пятнадцать процентов. Учитывая, что никакие внешние враги Китаю в данный момент не угрожают, Пентагон и Кремль, разумеется, заинтересуются этим фактом. И их аналитики без труда сделают вывод, что государство и армия готовятся к столкновению с некой внутренней угрозой. К тому же мы потратим почти десять миллиардов юаней на контроль за интернетом. Такие цифры утаить невозможно. Но есть и другая статистика, известная очень немногим. Как думаешь, сколько беспорядков и массовых протестов отмечено в стране за минувший год?

Ма Ли немного подумала и ответила:

— Тысяч пять, наверно?

Хун покачала головой:

— Почти девяносто тысяч. Прикинь, сколько в день. Эта цифра грозной тенью нависает надо всем, что предпринимает политбюро. Пятнадцать лет назад Дэн либерализовал экономику, и в тот раз страну удалось в основном утихомирить. Сейчас этого уже недостаточно. И будет тем более недостаточно, когда города не смогут предоставить место и работу сотням миллионов бедных крестьян, с нетерпением ждущих своей очереди, чтобы приобщиться к хорошей жизни, о которой все мечтают.

— Что же случится?

— Не знаю. Никто не знает. Благоразумный человек озабочен и задумчив. В партии идет борьба за власть, и даже при Мао она не была столь ожесточенной. Никто не может сказать, каков будет исход. Военные опасаются неуправляемого хаоса. Мы с тобой знаем: сделать можно и должно только одно — восстановить давние принципы.

— Баосянь юньдун.

— Единственный путь. Наш единственный путь. Кратчайшей дорогой в будущее не придешь.

Стадо слонов неторопливо спускалось к водопою. Когда на террасу высыпала группа западных туристов, подруги вернулись в холл гостиницы. Хун хотела предложить вместе поужинать, но Ма Ли опередила ее, сказав, что вечер у нее занят.

— Мы пробудем здесь две недели, — добавила Ма Ли. — У нас будет время поговорить обо всем, что произошло.

— Обо всем, что происходит и произойдет. Обо всем, на что у нас пока нет ответа.

Хун проводила взглядом Ма Ли, которая исчезла по ту сторону бассейна. Завтра я поговорю с ней, думала она. Именно сейчас мне необходим человек — и что же? Я встречаю одну из самых старых своих подруг!

Ужинала Хун в одиночестве. Часть китайской делегации расположилась за двумя длинными столами. Но Хун предпочла побыть одна.

Ночные мотыльки кружили возле лампы над ее столом.

После ужина она немного посидела в баре у бассейна, выпила чашку чая. Кое-кто из делегации, изрядно захмелев, пытался заигрывать с красивыми молоденькими официантками, сновавшими между столиков. Хун в негодовании ушла. В другом Китае такое не допускалось, со злостью думала она. Агенты госбезопасности давно бы вмешались. А замеченные в пьянстве и назойливости навсегда бы лишились права представлять Китай. Чего доброго, и в тюрьму могли загреметь. Не то что сейчас, никто и не думает вмешаться.

Устроившись у себя на веранде, она размышляла о заносчивости, которая пришла следом за безграничной верой, что более свободная рыночная система капитализма будет благоприятствовать развитию. Дэн хотел придать ускорение колесам китайской экономики. Ныне же ситуация иная. Мы живем под угрозой перегрева не только в промышленности, но и в собственных наших мозгах. Не видим, что расплачиваемся отравленными реками, удушливым воздухом, отчаянным бегством миллионов людей из деревень.

Некогда мы пришли в эту страну, тогдашнюю Родезию, чтобы поддержать освободительную борьбу. Теперь, почти через три десятка лет после освобождения, мы снова здесь — как плохо замаскированные колонизаторы. Мой брат из тех, кто продает все наши давние идеалы. В нем нет ни капли достойной веры в силу народа и его победу, веры, которая однажды освободила нашу собственную страну.

Хун закрыла глаза, прислушалась к звукам ночи. Мало-помалу мысли о Ма Ли и их разговоре погасли в усталом мозгу.

Сон подступал все ближе, как вдруг к хору цикад примешался посторонний звук — хрустнула ветка.

Хун открыла глаза, выпрямилась в кресле. Цикады умолкли. И она сообразила: поблизости кто-то есть.

Она бросилась в бунгало, заперла дверь. Погасила зажженную лампу.

Сердце билось учащенно. Ей было страшно.

В темноте за стенами кто-то прятался, и под его ногой случайно хрустнула ветка.

Она опустилась на кровать, в ужасе ожидая, что этот кто-то войдет в дом.

Но из мрака никто не вышел. Почти час минул в ожидании, потом она встала, задернула шторы, села к письменному столу и написала письмо, которое днем сложилось в уме.

 

31

Несколько часов Хун писала отчет о событиях последнего времени, отправной точкой которых были ее брат и странные сведения, полученные от шведки-судьи Биргитты Руслин. Писала для самозащиты, а вместе с тем раз и навсегда констатировала, что ее брат — коррупционер и один из тех, что стремятся подчинить себе Китай. Вдобавок он и его телохранитель Лю замешаны в ряде жестоких убийств далеко за пределами Китая. Кондиционер она отключила — так легче расслышать звуки снаружи. В духоте комнаты толклись вокруг лампы ночные насекомые, тяжелые капли пота падали на стол. У нее безусловно есть серьезные причины тревожиться, думала Хун. Жизнь научила ее отличать реальные опасности от мнимых.

Я Жу, конечно, ее родной брат, но он без колебаний использует любые средства, лишь бы достичь своих целей. Она не возражала против развития, последовавшего за новыми планами. Окружающий мир менялся, и руководству Китая тоже приходилось искать новые стратегии, чтобы разрешить сегодняшние и завтрашние проблемы. Сомнения у Хун и многих других вызывало то, что социалистические основы не были увязаны с развитием экономики, где большое место занимал свободный рынок. Неужели альтернатива невозможна? Она не могла с этим согласиться. Такой могучей стране, как Китай, незачем продавать душу в погоне за нефтью, сырьем и новыми рынками сбыта для своей промышленной продукции. Разве не великая задача — показать миру, что жестокий империализм и колониализм не являются необходимым последствием развития страны?

Хун видела алчность в людях более молодого поколения, которые благодаря деловым и родственным связям, а в особенности благодаря беспардонности сумели сколотить крупные состояния. Они чувствовали себя неуязвимыми и оттого становились еще более жестокими и циничными. Она намерена оказать сопротивление им и Я Жу. Будущее пока не решено, все по-прежнему возможно.

Закончив, она перечитала написанное, кое-что подправила и уточнила, запечатала конверт, адресовала его Ма Ли и легла в постель. Из темноты за окном не долетало ни звука. Но заснула Хун далеко не сразу, хотя очень устала.

В семь утра она встала и с веранды смотрела, как солнце поднимается над горизонтом. А когда пришла в ресторан позавтракать, Ма Ли уже была там. Хун села за тот же столик, заказала официантке чай и огляделась. За большинством столиков — члены китайской делегации. Ма Ли сказала, что хочет спуститься к реке, поглядеть на животных.

— Приходи ко мне через час, — тихо сказала Хун. — Номер двадцать два.

Ма Ли кивнула и вопросов задавать не стала. Как и меня, подумала Хун, жизнь научила ее, что секреты существуют всегда.

После завтрака она вернулась к себе, чтобы дождаться Ма Ли. Времени достаточно, отъезд на экспериментальную ферму назначен на полдесятого.

Ровно через час Ма Ли постучала в дверь. Хун отдала ей написанное ночью письмо.

— Если со мной что-нибудь случится, это письмо очень важно. Если умру от старости в своей постели, можешь его сжечь.

Ма Ли испытующе посмотрела на нее:

— Я должна за тебя опасаться?

— Нет. Но письмо необходимо. Ради других. И ради нашей страны.

Хун видела, что Ма Ли недоумевает, хотя та, не задавая более вопросов, спрятала конверт в сумку.

— Какие у тебя планы на сегодня? — поинтересовалась Ма Ли.

— Беседа с сотрудниками службы безопасности Мугабе. Мы им помогаем.

— Оружием?

— Отчасти. Но в первую очередь тренируем персонал, обучаем ближнему бою и приемам слежки.

— Да, тут мы эксперты.

— Я слышу скрытую критику?

— Конечно нет, — удивленно ответила Ма Ли.

— Ты знаешь, я всегда считала, что для нашей страны очень важно одинаково хорошо защищаться как от внутренних, так и от внешних врагов. Многие западные страны, к примеру, спят и видят, чтобы Зимбабве превратилось в кровавый хаос. Англия никак не может примириться, что в восьмидесятом эта страна добилась независимости. Мугабе окружен врагами. И сделал бы глупость, если б не требовал от службы безопасности работы на самом высоком уровне.

— Стало быть, он не глуп?

— Роберт Мугабе — умный человек, он понимает, что должен противостоять всем усилиям давних колонизаторов выбить почву из-под ног правящей партии. Если Зимбабве падет, та же судьба может постичь многие другие страны.

Хун проводила Ма Ли до двери и смотрела, как подруга удаляется по выложенной камнем дорожке, петляющей среди сочной зелени.

Возле самого бунгало росло палисандровое дерево, усыпанное голубыми цветками. Хун поискала, с чем бы сравнить окраску, но безуспешно. Подняла с земли опавший цветок и положила между страницами дневника, который всегда держала при себе, хотя записи делала редко.

Она хотела устроиться на веранде, изучить доклад о политической оппозиции в Зимбабве, но тут в дверь снова постучали. На пороге стоял один из руководителей поездки, пожилой мужчина по имени Шу Фу. Хун успела заметить, что он постоянно нервничает, как бы кто не ошибся со встречей. Он менее всего годился, чтобы отвечать за такую большую поездку, особенно учитывая его весьма скверный английский.

— Госпожа Хун, — сказал Шу Фу, — планы изменились. Министр торговли совершит поездку в соседний Мозамбик и хочет, чтобы вы присоединились к нему.

— Зачем?

Хун удивилась искренне. Она никогда не имела близких контактов с министром торговли Кэ, кроме разве что встречи с ним перед отъездом из Хараре.

— Министр Кэ просил лишь передать, что вы едете с ним. В составе небольшой группы.

— Когда мы выезжаем? И куда?

Шу Фу утер потный лоб и развел руками. Потом показал на свои часы:

— У меня нет времени вдаваться в подробности. Отъезд на аэродром через сорок пять минут. Опаздывать ни в коем случае нельзя. Возьмите с собой все необходимое на случай ночевки. Хотя, возможно, вы вернетесь сегодня же вечером.

— Куда мы летим? С какой целью?

— Об этом вас информирует министр Кэ.

— Скажите хотя бы куда!

— В город Бейра на Индийском океане. Насколько мне известно, перелет займет около часа. Бейра расположена в соседнем Мозамбике.

Больше Хун ни о чем спросить не успела. Шу Фу заспешил прочь.

Она неподвижно стояла в дверях. Напрашивается лишь одно объяснение: так хочет Я Жу. Он, разумеется, сопровождает Кэ. И ему нужно, чтобы я тоже поехала.

Ей вспомнилось кое-что услышанное в самолете. Бывший замбийский президент Каунда потребовал от национальной авиакомпании «Замбия эйруйз» приобрести один из крупнейших в мире лайнеров — «боинг-747». Собственно, ничто не мотивировало организацию регулярных рейсов такого лайнера между Лусакой и Лондоном. Но вскоре выяснилось, что фактически президент Каунда намеревался использовать этот самолет для своих регулярных визитов в зарубежные страны. И не потому, что стремился путешествовать в роскоши, просто ему требовалось место для оппозиции или для тех людей из правительства и высшего армейского командования, кому он не доверял. Каунда просто загружал самолет потенциальными заговорщиками и теми, кто мог в его отсутствие попытаться совершить переворот.

Может, и Я Жу рассуждает так же? Хочет держать сестру рядом, под контролем?

Хун вспомнила хруст ветки в темноте. Вряд ли там прятался сам Я Жу. Скорее кто-нибудь из его соглядатаев.

Поскольку Хун не имела намерения возражать Кэ, она быстро собрала небольшую дорожную сумку, приготовилась к отъезду и за несколько минут до назначенного срока была в холле гостиницы. Ни Кэ, ни Я Жу не видно. Однако ей показалось, что в холле мелькнул Лю, телохранитель Я Жу, хотя, возможно, она обозналась. Шу Фу проводил ее к одному из ожидающих лимузинов, куда вместе с нею сели еще двое — пекинцы, сотрудники министерства сельского хозяйства.

Аэродром располагался недалеко от Хараре. Под эскортом мотоциклистов три автомобиля, составившие кортеж, на полной скорости мчались по шоссе. Хун успела заметить, что на каждом углу стояли полицейские, перекрывали движение. Наконец машины въехали в ворота аэропорта и подкатили прямо к реактивному самолету зимбабвийских ВВС. Хун поднялась по трапу к хвостовой дверце и увидела, что самолет разделен посередине на два отсека. Видимо, Мугабе предоставил им свой личный борт. Через несколько минут самолет поднялся в воздух. Рядом с Хун сидела одна из секретарей Кэ.

— Куда мы направляемся? — спросила Хун, когда самолет достиг крейсерского потолка и пилот сообщил, что расчетное время полета составит пятьдесят минут.

— В долину реки Замбези, — ответила соседка.

По ее тону Хун поняла, что расспрашивать бессмысленно. В свое время она узнает, что означает внезапная поездка.

Хотя внезапная ли? Хун вдруг подумала, что даже об этом не может судить с уверенностью. Может, все это входит в некий план, о котором ей неизвестно?

Снижаясь, самолет описал широкую дугу над морем. Хун видела сине-зеленую сверкающую воду, рыбачьи лодки с простыми треугольными парусами, покачивающиеся на волнах. В солнечных лучах город Бейра сверкал белизной. Вокруг асфальтированного центра лепились трущобы.

Едва она шагнула на трап, в лицо ударил зной. Она видела, что Кэ прошел к первому автомобилю — не черному лимузину, а белому внедорожнику с мозамбикскими флажками на капоте. В тот же автомобиль сел Я Жу. Он не обернулся, не глянул, здесь ли она. Но ему это известно, подумала Хун.

Кортеж взял курс на северо-запад. Вместе с Хун ехали все те же сотрудники министерства сельского хозяйства. Оба изучали разложенные на коленях маленькие топографические карты, поглядывая в окно на изменчивый ландшафт. Хун не оставляло неприятное беспокойство, охватившее ее в тот миг, когда Шу Фу сообщил ей об изменении планов. Ее словно бы насильно включили в какую-то игру, от которой опыт и интуиция отчаянно ее предостерегали. Я Жу хотел, чтобы я поехала, думала она. Но чем он сумел убедить Кэ, а ведь убедил, раз я сижу в этом японском внедорожнике, подпрыгивающем на ухабах и вздымающем тучи красной пыли. В Китае земля желтая, а здесь — красная, но пыль одинаково мелкая, проникающая повсюду, лезущая в глаза.

Единственный логичный мотив ее участия в этой поездке — то, что она принадлежала к значительной группе коммунистов, которые сомневались в нынешней политике, проводимой и Кэ. Но может быть, она заложница, или ее везут туда, чтобы она изменила свой взгляд на ненавистную ей политику, увидев ее в реальности? Высокопоставленные чиновники министерства сельского хозяйства и министр торговли едут в тряской машине во внутренние районы Мозамбика — значит, цель поездки определенно очень и очень важна.

За окном мелькал однообразный ландшафт — низкие деревья и кусты, временами сверкающие речушки да кучки хижин с мелкими обработанными участками вокруг. Хун удивлялась, что плодородные земли так скудно населены. Африканский континент она представляла себе таким же, как Китай или Индию, — континентом бедного мира, где неисчислимые массы людей топчут друг друга в попытках выжить. Но мои представления — миф, думала она. Большие африканские города, видимо, не отличаются от Шанхая или Пекина, являя собой итог катастрофического развития, разрушающего и человека, и природу. Но об африканской провинции, такой, какую вижу сейчас, я не знала ничего.

Наконец кортеж остановился в деревне под названием Сашомбе. Длинные вереницы хижин, несколько магазинов и обветшалых бетонных построек колониальных времен, когда здешними провинциями управляли португальская администрация и ее местные ассимиладуш, приспешники. Хун вспомнила, что когда-то читала, как португальский диктатор Салазар описывал огромные территории — Анголу, Мозамбик и Гвинею-Бисау, которыми правил железной рукой. В его лексиконе все эти далекие земли именовались «заморскими территориями» Португалии. Туда он отправил бедных крестьян, зачастую неграмотных, чтобы, с одной стороны, избавиться от проблемы внутри страны, а с другой — расширить систему колониальной власти, которая до 1950-х годов сосредоточивалась в приморских районах. Мы что же, намерены поступить так же? — думала Хун. Повторяем злоупотребления, только рядимся в другие одежды.

Когда они вышли из машин и стерли с лица пот и пыль, Хун обнаружила, что вся округа оцеплена военными автомобилями и вооруженными солдатами. За оцеплением виднелись любопытные, глазеющие на странных гостей с раскосыми глазами. Нищие зеваки, думала она. Они всегда здесь, те, кого мы якобы защищаем.

Посреди песчаной площади, перед одной из белых построек, были раскинуты две большие палатки. Китайский кортеж еще и затормозить не успел, а на площадь уже зарулили черные лимузины. Поблизости стояли два вертолета мозамбикских ВВС. Не знаю, что именно нас ждет, подумала Хун, но явно что-то очень важное. Почему министр Кэ спешно едет с визитом в страну, которая вовсе не значится в программе? Там предусмотрен визит небольшой части делегации в Малави и Танзанию. Но о Мозамбике ни слова.

Появился духовой оркестр. И тотчас из палатки вышли несколько человек. Хун сразу узнала коротышку, шедшего впереди. Седые волосы, очки, массивное телосложение. Человек, который сейчас пожимал руку министру Кэ, был не кто иной, как вновь избранный президент Мозамбика Гебуза. Кэ представил делегацию президенту и его свите. Пожимая Гебузе руку, Хун смотрела прямо в дружелюбные, но вместе с тем пытливые глаза. Гебуза из тех, кто помнит каждое лицо, подумала она. После церемонии знакомства оркестр исполнил национальные гимны. Хун стояла по стойке «смирно».

Слушая мозамбикский гимн, она тщетно пыталась отыскать взглядом Я Жу. После приезда в Сашомбе он куда-то исчез. Присмотревшись к китайцам, Хун заметила отсутствие еще нескольких человек. Она тряхнула головой: бессмысленно ломать голову над тем, чем занят Я Жу. Гораздо важнее самой поскорее разобраться в происходящем здесь, в долине реки Замбези.

Чернокожие юноши и девушки провели их в одну из палаток. Женщины постарше, в ярких платьях, плясали рядом под четкий ритм барабанов. Хун усадили в заднем ряду. Пол был устлан коврами, и для всех приготовлены мягкие кресла. Когда все расселись, президент Гебуза поднялся на ораторскую трибуну Хун надела наушники. Португальский переводился на безупречный китайский. Хун догадалась, что переводчик — выпускник лучшего пекинского переводческого института, готовящего сотрудников для сопровождения председателя, правительства и важнейших коммерческих уполномоченных в их переговорах. Как слыхала Хун, не было такого языка, пусть даже сколь угодно малого, чтобы в Китае не нашлось переводчика. Это наполняло ее гордостью. Нет предела тому, что способен совершить ее народ, всего лишь несколько поколений назад задавленный невежеством и нищетой.

Хун повернулась, посмотрела на вход в палатку, слегка колышущийся от ветра. Снаружи она заметила Шу Фу, нескольких солдат, но Я Жу и там не было.

Президент говорил очень недолго. Приветствовал китайскую делегацию и сказал несколько вводных фраз. Хун внимательно слушала, стараясь понять, что происходит.

Она вздрогнула, почувствовав на плече чье-то прикосновение. Я Жу незаметно вошел в палатку и опустился на колени за ее креслом. Сдвинув наушник, зашептал ей в ухо:

— Слушай, сестренка, и ты поймешь, сколь важные события скоро изменят наш мир и нашу страну. Вот так будет выглядеть грядущее.

— Где ты был?

Вопрос — глупее не придумаешь. Хун покраснела. Будто он ребенок, опоздавший вовремя вернуться домой. Она часто брала на себя роль матери, когда родители в очередной раз уходили на свои вечные политические собрания.

— Я действую по своему усмотрению. А ты слушай и учись. Как старые идеалы сменяются новыми, не утрачивая своего содержания.

Я Жу вернул наушник на место и торопливо выбрался из палатки. Снаружи она заметила телохранителя Лю и опять подумала, вправду ли именно он убил всех тех людей, о которых рассказывала Биргитта Руслин. По возвращении в Пекин надо будет потолковать кое с кем из друзей в полиции. Лю всегда действовал только по распоряжению Я Жу.

Конфронтация с Я Жу неизбежно состоится. Но сначала она должна узнать, что произошло на самом деле.

Президент передал слово председателю мозамбикского подготовительного комитета, человеку на удивление молодому, с бритой головой, в очках без оправы. Звали его то ли Мапиту, то ли Мапиру, Хун не вполне разобрала. Заговорил он возбужденным голосом, словно собственная речь искренне его забавляла.

И Хун поняла. Мало-помалу суть происходящего прояснилась, как и характер встречи, и таинственный антураж. Глубоко в мозамбикском буше обретал форму гигантский проект, который воплощали в жизнь две самые бедные страны в мире, но одна из них была великой державой, а другая — маленьким африканским государством. Хун слушала докладчика, мягкий китайский голос услужливо переводил, и она поняла, почему Я Жу хотел, чтобы она присутствовала здесь. Хун была энергичной противницей всего, что могло привести к превращению Китая в империалистическую державу, а тем самым, как говаривал Мао, в бумажного тигра, которого рано или поздно уничтожит всенародное сопротивление. Может быть, Я Жу питал слабую надежду, что Хун даст себя убедить в том, что происходящее обеспечит преимущества обеим этим бедным странам? Однако еще важнее было показать, что группировка, к которой принадлежит Хун, не пугает тех, у кого в руках власть. Ни Кэ, ни Я Жу не боятся Хун и ее единомышленников.

Когда Мапиту сделал короткую паузу, чтобы хлебнуть воды, Хун подумала: именно этого я опасалась более всего — что Китай возродился как классовое общество. Мао предостерегал, что страна в таком случае разделится на диктаторские элиты и низший класс, запертый в своей нищете. А вышло еще хуже: страна позволяла себе относиться к окружающему миру так, как всегда относились к нему империалисты.

— Сегодня, несколько позже, — продолжил Мапиту, — мы пролетим на вертолетах вдоль Замбези, сначала к верховьям, до Бандара, затем к низовьям, к Луабу, где начинается обширная дельта. Мы увидим плодородные территории, населенные очень скудно. По нашим расчетам, в течение пяти лет мы сможем принять четыре миллиона китайских крестьян, которые смогут обрабатывать нетронутые земли. Никого не вынудят уехать, никто не лишится пропитания. Напротив, наши соотечественники выиграют от большого преобразования. Все получат доступ к дорогам, школам, больницам, электричеству — иными словами, к тому, что ранее было доступно лишь считанным городам и являло собой привилегию городского населения.

До Хун доходили слухи, что ведомства, занимавшиеся насильственным переселением крестьян в связи со строительством крупных плотин, сулили этим людям, что однажды они заживут в Африке как баре. Мысленно она увидела великое переселение. Красивые слова рисовали райскую картину того, как китайская беднота, неграмотная, невежественная, в два счета сумеет прижиться в этом чужом краю. Благодаря дружбе и сотрудничеству никаких проблем не возникнет, конфликтов с населением приречных районов не будет. Но никто не разубедит ее: все, о чем она сейчас слышит, есть прелюдия к превращению Китая в хищную нацию, которая, не колеблясь, заберет себе и нефть, и прочее сырье, необходимое, чтобы продолжить свое стремительное экономическое развитие. Советский Союз помогал оружием в долгой освободительной войне, которая в 1974 году привела к изгнанию португальских колонизаторов. Зачастую оружие было старое, отслужившее свой срок. А платили за него правом на хищнический лов рыбы в богатых акваториях Мозамбика. Неужели и Китай подхватит теперь эту традицию, главным и единственным девизом которой всегда было служение собственным целям?

Чтобы не привлекать к себе внимания, Хун вместе со всеми зааплодировала, когда докладчик закончил. На трибуну поднялся министр торговли Кэ. Он заверил, что риска нет, все и вся непоколебимо объединено в равноправном взаимовыгодном сотрудничестве.

После краткой речи Кэ все перешли в другую палатку, где были сервированы закуски. В руке Хун оказался бокал хорошо охлажденного вина. Она снова искала глазами Я Жу и снова не находила.

Через час вертолеты стартовали, взяв курс на северо-запад. Хун видела внизу могучую реку. Немногие места, где жили люди и земля была расчищена и возделана, резко контрастировали с огромными пространствами, которые казались совершенно нетронутыми. Может быть, я все-таки не права? — думала Хун. Может быть, Китай действительно готов помочь Мозамбику бескорыстно, не рассчитывая извлечь для себя во много раз большую выгоду?

Рев мотора не давал ей собраться с мыслями. Вопрос остался без ответа.

Перед посадкой в вертолет ей вручили небольшую карту. Она уже видела такую: по дороге из Бейры — чиновники министерства сельского хозяйства изучали именно ее.

Достигнув самой северной точки маршрута, вертолеты повернули на восток. У Луабу описали дугу над морем и приземлились затем неподалеку от города, который Хун локализовала на карте как Шинде. Там их опять ждали автомобили и новые дороги, пролегавшие все по той же красной земле.

Машины остановились среди буша, у небольшого притока Замбези, на площадке, очищенной от кустов. Возле реки полукругом стояли несколько палаток. Первый, кого увидела Хун, был Я Жу.

— Добро пожаловать в Кайя-Квангу. На одном из местных наречий Кайя-Кванга означает «мой дом». Здесь мы заночуем. — Он показал на палатку у самой реки.

Молодая африканка забрала у Хун дорожную сумку.

— Зачем мы здесь? — спросила Хун.

— Чтобы после долгих дневных трудов насладиться африканской тишиной.

— Здесь я увижу леопарда?

— Нет. В этих местах водятся главным образом змеи да ящерицы. И бродячие муравьи, которых все боятся. А леопардов тут нет.

— Что мы сейчас будем делать?

— Ничего. Дневные труды закончены. Ты увидишь, что вопреки ожиданиям все здесь отнюдь не примитивно. У тебя в палатке даже душ есть. И удобная кровать. Немного позже мы вместе поужинаем. Потом можно посидеть у костра, а можно пойти спать.

— Давай поговорим, — сказала Хун. — Это необходимо.

Я Жу улыбнулся:

— После ужина. Посидим возле моей палатки.

Он мог бы и не показывать, где это. Хун уже поняла, что их палатки стоят рядом.

Сидя у входа в палатку, она смотрела, как над бушем опускаются короткие сумерки. На площадке между палатками уже горел костер. Там стоял Я Жу в белом смокинге. Ей вспомнилась фотография, которую она видела давным-давно в китайском журнале, напечатавшем большой материал о колониальной истории Азии и Африки. Двое белых мужчин в смокингах ужинали среди буша — белая скатерть, дорогой фарфор, охлажденное вино. Чернокожие официанты застыли наготове у них за спиной.

Мой брат, думала Хун, кто же он такой? Когда-то мне казалось, нас связывают не только семейные узы, но и стремление работать на благо родной страны. А теперь не знаю.

К накрытому у костра столу она пришла последней.

И думала о письме, написанном накануне ночью. О Ма Ли, неожиданно вновь усомнившись, можно ли ей доверять.

Уверенности нет более ни в чем. Ни в чем.

 

32

После ужина, окутанного тенями ночи, выступала танцевальная группа. Хун, которая даже вина не пригубила, чтобы сохранить ясность мысли, смотрела на танцоров с восхищением, а в душе меж тем ожили детские мечты. Когда-то давно ей хотелось стать артисткой китайского цирка или классической пекинской оперы. Мечта была сразу о том и другом. На манеже цирка она видела себя лучшей из тех, кто умеет держать в движении на бамбуковых палках великое множество фарфоровых тарелочек. Не спеша ходила среди танцующих тарелочек, в последнюю секунду вновь ловко запуская ту, что норовила остановиться и упасть. В пекинской же опере была серьезной героиней, которая побеждала в тысячу раз более сильного врага с помощью палок, символизирующих копья или мечи в акробатической войне. Позднее, когда стала старше и эти мечты потускнели, она поняла, что просто хотела иметь полный контроль над происходящим вокруг. Теперь, глядя на танцоров, которые как бы слились в одно многорукое существо, она вновь испытала толику тогдашнего ощущения. Африканским вечером с его непроглядной темнотой и запахами моря, расположенного так близко, что, когда лагерь затих, сюда доносился тихий шум прибоя, к ней вернулось детство.

Она посмотрела на Я Жу — он сидел на складном стуле с бокалом вина на колене, полузакрыв глаза, — и думала, что почти совсем не знает, о чем брат мечтал ребенком. Он всегда жил в собственном пространстве. В ту пору она могла приблизиться к нему, но не настолько, чтобы говорить о мечтах.

Китаянка-переводчица поясняла каждый танец. Могла бы и не комментировать, думала Хун. И так ясно, что танцы народные, уходящие корнями в повседневную жизнь либо в символические встречи с бесами и демонами или с добрыми духами. У людских ритуалов один и тот же источник, независимый от рас и стран. Некоторое значение имел климат — те, кто жил в холоде, танцевали в одежде. Но в трансе и поисках связи меж верхним и нижним миром, меж прошлым и грядущим китайцы и африканцы вели себя одинаково.

Хун вновь осмотрелась. Президента Гебузы и его свиты здесь не было. В этом лагере, где они заночуют, находились только китайцы из делегации, официанты, повара да огромное количество охранников, прячущихся в сумраке. Многие из тех, что сидели, глядя на темпераментные танцы, размышляли о своем. В африканской ночи готовится большой скачок, думала Хун. Но я отказываюсь верить, что мы должны идти таким путем. Не может быть, чтобы, переселив в африканские джунгли четыре миллиона, а то и больше наших бедняков, мы не потребовали значительной мзды от страны, которая их примет.

Одна женщина вдруг запела. Переводчица сказала, что песня колыбельная. Хун прислушалась: эта мелодия могла бы усыпить и китайского младенца. На ум пришла слышанная когда-то история про колыбель. В бедных странах женщины носили младенцев, привязав их себе за спину, ведь руки должны быть свободны, чтобы работать, прежде всего в поле — в Африке рыхлить мотыгами землю, в Китае сажать рис по колено в воде. Кто-то привлек для сравнения колыбели, обычные в других странах, да и кое-где в Китае. Нога качала колыбель в том же ритме, в каком двигаются бедра идущей женщины. И ребенок спал.

Хун слушала с закрытыми глазами. Песня оборвалась на протяжной ноте, которая долго звенела в воздухе, а потом словно бы перышком упала наземь. Представление закончилось, гости проводили артистов аплодисментами. Кое-кто, придвинув стулья поближе друг к другу, завел негромкий разговор, другие разошлись по своим палаткам, третьи стояли на границе меж светлым кругом от костра и ночной темнотой, словно ожидали чего-то.

На пустой стул рядом с Хун сел Я Жу.

— Удивительный вечер, — сказал он. — Абсолютная свобода и тишина. Кажется, я никогда в жизни не бывал так далеко от большого города.

— А твоя контора? — заметила Хун. — Высоко над обычными людьми, машинами, шумной суетой.

— Разве можно сравнивать! Там я как в самолете. Иной раз думаю, будто моя высотка парит в пространстве. Здесь же я на земле. Земля держит меня. В этой стране мне хотелось бы иметь дом, бунгало возле пляжа, чтобы вечером, искупавшись в море, пойти прямо в постель.

— Так тебе, наверно, достаточно только пожелать? Участок, забор и людей, которые построят тебе такой дом, какой ты хочешь.

— Возможно. Но не сейчас.

Хун заметила, что они остались одни. Стулья вокруг опустели. Интересно, не распорядился ли Я Жу, что хочет поговорить с сестрой наедине.

— Ты обратила внимание на женщину, которая изображала распалившуюся колдунью?

Хун задумалась. Женщина была полная, но двигалась легко и ритмично.

— Она танцевала необычайно темпераментно.

— Мне сказали, она очень больна. И скоро умрет.

— От чего?

— Какое-то заболевание крови. Не СПИД, а вроде бы рак. Говорят, танец дает ей мужество для борьбы с недугом. Танец — ее борьба за жизнь. Она сдерживает смерть.

— И все же умрет.

— Как камень, а не как перышко.

Снова Мао, подумала Хун. Видимо, он куда чаще присутствует в размышлениях Я Жу о будущем, чем мне кажется. Брат отлично понимает, что он один из тех, кто составил новую элиту, очень далекую от народа, представителем которого он себя мнит и который якобы защищает.

— И сколько все это будет стоить? — спросила она.

— Этот лагерь? Поездка? О чем ты?

— Я имею в виду переезд четырех миллионов людей из Китая в африканскую долину с широкой рекой. А может, позднее еще десяти, или двадцати, или ста миллионов наших беднейших крестьян в другие страны на этом континенте.

— На ближнюю перспективу обойдется дорого. По большому же счету — даром.

— Полагаю, все уже подготовлено. Процессы отбора, транспорт для перевозок, простенькие дома, которые переселенцы смогут собрать сами, провизия, инструмент, магазины, школы, больницы. Двусторонние соглашения уже составлены и подписаны? Что получит Мозамбик? И что получим мы, помимо права расселить нашу бедноту в чужом бедном краю? Что будет, если это великое переселение потерпит неудачу? Каким образом вы сумели прижать Мозамбик? Чего я не знаю? Что кроется под всем этим, кроме стремления избавиться от проблемы, которая норовит выйти в Китае из-под контроля? Куда ты денешь все прочие миллионы, грозящие взбунтоваться против нынешнего порядка?

— Я хотел, чтобы ты увидела собственными глазами. Уразумела, что долина Замбези нуждается в заселении. Наши собратья будут производить излишки, которые можно экспортировать.

— Послушать тебя, так мы прямо-таки оказываем этой стране благодеяние, переселяя сюда нашу бедноту. А по-моему, мы идем тем же путем, каким ранее всегда шли империалисты. Колонии в тисках, а вся прибыль наша. Новый рынок сбыта для наших товаров, способ сделать капитализм чуть более сносным. Такова правда, скрытая за множеством красивых слов, Я Жу. Насколько мне известно, мы строим для Мозамбика новое здание министерства финансов и именуем его подарком, но на мой взгляд, это взятка. Еще я слышала, что китайцы-десятники били местных рабочих, когда те недостаточно старались. Конечно, все замяли. Но мне стыдно слышать такое. И страшно. Мало-помалу мы внедряемся в африканские страны, чтобы обеспечить собственное развитие. Я не верю тебе, Я Жу.

— Ты стареешь, сестрица Хун. И как все старики, боишься нового, пробивающего себе дорогу. Со всех сторон тебе мерещатся заговоры против старых идеалов. По-твоему, ты стоишь на верном пути, тогда как на самом деле превращаешься в пугало, которого боишься больше всего на свете. В консерватора, в реакционера.

Хун стремительно подалась вперед и влепила брату пощечину. Я Жу вздрогнул, с удивлением посмотрел на нее.

— Ты зашел слишком далеко. Я не допускаю оскорблений по своему адресу. Мы можем говорить, можем не соглашаться друг с другом. Но без оскорбительных выпадов.

Я Жу встал и молча скрылся во мраке. Похоже, инцидент прошел незамеченным. Хун уже жалела, что вспылила. Лучше бы набралась терпения и упорства и продолжила попытки убедить Я Жу, что он ошибается.

Я Жу не вернулся. Хун направилась к своей палатке. Керосиновые лампы горели внутри и снаружи. Москитная сетка опущена, постель приготовлена.

Хун села возле палатки. Душно. Я Жу не видно. Он, несомненно, отомстит за пощечину. Но как раз этого она не боялась. Ясное дело, он разозлился на нее, и она непременно попросит прощения, как только увидит его.

Палатка стояла далеко от костра, и звуки природы слышались отчетливее, чем людские голоса. Слабый ветерок обвевал ее запахом соли, сырого песка и чего-то еще, не поддающегося определению.

Мысленно Хун вернулась в прошлое. Ей вспомнились слова Мао, что одна тенденция в политике скрывает другую. Под тем, что на виду, уже прорастает что-то иное. И одинаково справедливо взбунтоваться что завтра, что через десять тысяч лет. В унижении старого Китая, в крови и тысячелетнем поту и тяжком труде формировалась грядущая мощь. Жестокое владычество феодалов привело к упадку и невообразимой нищете. И в то же время под этим убожеством возникла сила, питавшая множество крестьянских войн и крестьянское движение, которое никогда не удавалось подавить целиком и полностью. Единоборство сил продолжалось веками, государство мандаринов и императорских династий встраивалось в то, что казалось им незыблемым. Но беспорядки не утихали никогда, бунты продолжались, и наконец пришло время сильным крестьянским армиям раз и навсегда свергнуть феодалов и претворить в жизнь народное освобождение.

Мао знал, что ждет впереди. Еще в 1949-м, в тот день, когда провозгласил на площади Тяньаньмынь создание Китайской Народной Республики, он собрал своих ближайших соратников и сказал, что, хотя государству еще не сравнялось и дня, силы, противоборствующие новой стране, уже начали формироваться.

«Тот, кто думает, что мандаринство не может возникнуть при коммунизме, ничего не понял», — якобы так сказал Мао. И позднее оказалось, он был совершенно прав. Пока человек не обновлен, а укоренен в давнем, те или иные группы будут постоянно искать привилегий.

Мао предостерегал от развития в Советском Союзе. Поскольку Китай тогда целиком зависел от поддержки великого западного соседа, выразил он свои предостережения дипломатично и осторожно, завуалированно: «Людям даже не обязательно быть злокозненными. И все же они стремятся к тому, что, как они думают, может обеспечить привилегии. Если мы потеряем бдительность, однажды они будут стоять перед нами с красными флагами в руках».

Ударив Я Жу, Хун сразу почувствовала слабость. Теперь же эта слабость ушла. Самое главное сейчас — продумать, как она может содействовать проведению настоящей внутрипартийной дискуссии о последствиях, какими чревата новая политическая линия. Все ее существо протестовало против увиденного в этот день и против картины будущего, которую рисовал перед нею Я Жу. Любой, кто мало-мальски отдавал себе отчет в растущем недовольстве за пределами крупнейших богатых городов, понимал: что-то необходимо предпринять. Но только не это, не переброску миллионов крестьян в Африку.

Они с Ма Ли говорили о девяноста тысячах беспорядков. О девяноста тысячах! Хун попробовала сосчитать в уме, сколько инцидентов приходится на один день. Две-три сотни, и это число растет. Ширящееся недовольство связано не только с большой разницей в доходах. Речь не только о врачах и школах, но и о жестоких гангстерских бандах, которые бесчинствуют в провинции, похищают женщин, чтобы сделать их проститутками, или собирают рабов, заставляя их трудиться на кирпичных заводах и опасном химическом производстве. Нарастало и недовольство, обращенное против тех, кто, зачастую в сговоре с местными чиновниками, сгонял людей с земли, которая быстро дорожала, потому что шла под строительство городского жилья. Разъезжая по стране, Хун видела, как свобода рынка сказывалась на окружающей среде: реки заиливались, загрязнялись ядовитыми отходами до такой степени, что их спасение — если оно вообще возможно — потребует астрономических затрат.

Она не раз с негодованием говорила о преступных чиновниках, их обязанность была предотвращать подобные злоупотребления, но они продали совесть за взятки.

Я Жу — часть всего этого, думала она. Вот о чем нельзя забывать ни под каким видом.

Спала Хун чутко и ночью не раз просыпалась. Странные, чужие звуки в темноте проникали в ее сны, выталкивали ее на поверхность. Когда солнце поднялось над горизонтом, она уже встала и оделась.

Неожиданно перед ней появился Я Жу. С улыбкой на губах.

— Мы оба ранние пташки, — сказал он. — Нет у нас терпения поспать больше необходимого.

— Я сожалею, что ударила тебя.

Я Жу пожал плечами и кивнул на зеленый джип, стоявший на дороге перед палатками.

— Это для тебя. Шофер отвезет тебя в одно место, расположенное километрах в десяти отсюда. Там ты увидишь дивное зрелище, какое являет собой на рассвете любой водоем. Ненадолго хищники и их добыча заключают мир — пока не напьются.

Возле джипа стоял чернокожий мужчина.

— Его зовут Артуру, — продолжал Я Жу. — Ответственный водитель, к тому же говорит по-английски.

— Спасибо за заботу, — поблагодарила Хун. — Но ведь нам надо поговорить.

Я Жу нетерпеливо махнул рукой:

— Успеем. Африканские сумерки длятся недолго. В корзине есть кофе и закуски.

Хун поняла, что Я Жу хочет помириться. Вчерашний инцидент не должен стать помехой. Она подошла к машине, поздоровалась с шофером — худощавым человеком средних лет, — села на заднее сиденье. Дорога, петлявшая в буше, была едва заметна — легкие следы колес на сухой земле. Хун уворачивалась от колючих веток невысоких деревьев, которые нет-нет и задевали открытую машину.

У водоема Артуру остановился на вершине склона, спускавшегося к берегу, и подал ей бинокль. Несколько гиен и буйволов жадно пили. Артуру показал ей стадо слонов. Медлительные серые гиганты шагали к водопою, словно выходя прямиком из солнца.

Наверно, вот так было в начале времен, подумала Хун. Животные приходили сюда и уходили на протяжении несчетных поколений.

Артуру молча подал ей чашку кофе. Слоны приближались, пыль вихрилась вокруг могучих ног.

А затем тишина взорвалась.

Первым умер Артуру. Пуля пробила висок и снесла полголовы. Хун не успела сообразить, что происходит, вторая пуля пронзила ей челюсть, прошла вниз и перебила позвоночник. Сухие щелчки выстрелов заставили животных на миг поднять головы и прислушаться. Потом они снова начали пить.

Я Жу и Лю подошли к джипу и общими усилиями столкнули его вниз, к воде. Лю облил машину бензином, отступил и бросил горящую спичку — огонь взревел и вмиг охватил джип. Звери разбежались.

Я Жу ждал у их собственного джипа. Телохранитель сел за руль, приготовился врубить движок. Я Жу, скользнув на заднее сиденье, стальной дубинкой резко ударил его по затылку. И бил до тех пор, пока Лю не перестал шевелиться. Потом он бросил труп телохранителя в огонь, по-прежнему полыхавший вовсю.

Отогнав машину в кусты, Я Жу выжидал. Через полчаса он вернулся в лагерь и поднял тревогу: у озера случилась автомобильная авария. Джип сорвался с обрыва и загорелся. Его сестра и шофер погибли. Лю пытался прийти им на помощь, но угодил в огонь и тоже погиб.

Все, кто видел Я Жу в тот день, говорили, что он был потрясен, и одновременно удивлялись его самообладанию. Он заявил, что несчастье не должно стать помехой в их важной работе. Министр торговли Кэ выразил Я Жу соболезнования, и переговоры продолжились согласно плану.

Трупы в черных пластиковых мешках отвезли в Хараре и кремировали. В газетах ни слова — ни в Мозамбике, ни в Зимбабве. Семье Артуру, проживавшей на юге Мозамбика в городе Шай-Шай, назначили пожизненную пенсию, что позволило всем шестерым его детям получить образование, а жене Эмилде обеспечило новый дом и автомобиль.

Возвращаясь с делегацией в Пекин, Я Жу вез с собой две урны. И в один из первых же вечеров вышел на свою террасу высоко над землей и в темноте развеял прах по ветру.

Он уже чувствовал, что ему недостает сестры и разговоров с нею. Но в то же время сознавал, что поступить иначе было нельзя.

Ма Ли в молчаливом страхе горевала о случившемся. В глубине души она не верила в автомобильную аварию.

 

33

На столе стояла белая орхидея. Я Жу легонько провел пальцем по мягкому лепестку.

Было раннее утро. Прошел месяц после возвращения из Африки. Он разложил перед собой чертежи дома, который решил построить на самом берегу неподалеку от города Келимане в Мозамбике. В качестве бонуса за большие контракты, заключенные между двумя странами, Я Жу предоставили возможность выгодно приобрести приморский участок. Впоследствии он рассчитывал возвести там эксклюзивный туристический комплекс для состоятельных китайцев, которые во все большем количестве начнут разъезжать по миру.

На другой день после смерти Хун и Лю Я Жу стоял на высокой береговой дюне, глядя на Индийский океан. Вместе с ним были губернатор провинции Замбези и специально приглашенный южноафриканский архитектор. Неожиданно губернатор указал в сторону внешних рифов. Они увидели кита, который выпустил фонтан воды. Губернатор сообщил, что киты нередко приплывают к этому побережью.

«А айсберги? — спросил Я Жу. — Ледяные горы, отколовшиеся от ледового щита Антарктиды, когда-нибудь сюда приплывали?»

«Есть тут одна легенда, — ответил губернатор. — Давно-давно, во времена наших предков, как раз перед тем, как первые белые люди, португальские мореплаватели, ступили на нашу землю, у побережья появился айсберг. Те, что подплыли к нему на своих каноэ, испугались холода. А позднее, когда с больших парусных кораблей сошли на берег белые люди, стали говорить, что айсберг был их предвестником. Кожа белых цветом походила на айсберг, а мысли их и поступки были такими же холодными. Правда это или нет, никто не знает».

«Я буду строить здесь, — сказал Я Жу. — Желтые айсберги не проплывут мимо этих берегов».

В тот напряженный день отрезали большой участок, который позднее перевели в собственность одной из многих фирм Я Жу. Цена земли и пляжа была почти символической. За аналогичную сумму Я Жу купил также согласие губернатора и самых влиятельных чиновников, которые проследят, чтобы все документы и необходимые разрешения на строительство были оформлены без ненужной волокиты. Инструкции, какими он снабдил южноафриканского архитектора, уже воплотились в чертежи и акварельный эскиз дома, напоминающего дворец, с двумя бассейнами, наполняемыми океанской водой и окаймленными пальмами, с искусственным водопадом. В доме будет одиннадцать комнат и одна спальня с раздвижным потолком, чтобы смотреть в звездное небо. Губернатор обещал, что на участок Я Жу протянут особые электрические кабели и телекоммуникации.

Сейчас, рассматривая проект своего африканского дома, Я Жу подумал, что одну комнату посвятит Хун. Почтит ее память. Устроит комнату, где всегда будет готова постель для гостьи, которая никогда не придет. Так или иначе, сестра осталась частью семьи.

Негромко зажужжал телефон. Я Жу нахмурился. Кто бы это мог быть в такую рань? Он взял трубку.

— Здесь двое из госбезопасности.

— Что им нужно?

— Это высокие чины из руководства спецотдела. Говорят, по срочному делу.

— Пропустите через десять минут.

Я Жу положил трубку. У него перехватило дыхание. Спецотдел занимался делами, касавшимися только высокопоставленных лиц государства или таких, как Я Жу, находившихся в самом средоточии политико-экономической власти, современных «строителей мостов», которых Дэн называл важнейшим звеном в развитии страны.

Что им нужно? Я Жу подошел к окну, посмотрел на город, затянутый утренней дымкой. Может, они пришли в связи со смертью Хун? Он думал о множестве своих недругов, знакомых и незнакомых. Может, кто-то из них пытался использовать смерть Хун, чтобы уничтожить его доброе имя и репутацию? Или он все-таки что-то упустил? Ему было известно, что Хун контактировала с прокурором, но тот принадлежит к совсем другому ведомству.

Хотя Хун могла поговорить и с другими, о ком он не знал.

Я Жу не находил объяснения. Оставалось одно: выслушать посетителей. Люди из госбезопасности часто приходили поздно вечером или рано утром. Пережиток тех времен, когда китайская госбезопасность училась у НКВД и Сталина. Мао неоднократно предлагал перенимать и опыт ФБР, но эта идея не встречала энтузиазма.

Через десять минут Я Жу убрал чертежи в ящик и сел за письменный стол. Мужчины, которых пропустила к нему госпожа Шэнь, были далеко не молоды, лет шестидесяти с лишним. Это встревожило Я Жу еще больше. Обычно подобные визитеры были помоложе. Возраст свидетельствовал, что они люди опытные и пришли по серьезному делу.

Я Жу встал, поклонился, предложил им сесть. Имен он не спрашивал, зная, что госпожа Шэнь тщательно проверила их удостоверения.

Все трое расположились в уголке отдыха у высокого окна. От чая агенты отказались.

Старший заговорил, и Я Жу сразу распознал шанхайский диалект.

— Мы получили информацию. Не можем сказать от кого. Но поскольку она весьма детальна, оставить ее без внимания нельзя. Предписания касательно борьбы с нарушениями государственных законов и постановлений ужесточены.

— Я сам выступал за усиление борьбы с коррупцией, — сказал Я Жу. — Не понимаю, что привело вас ко мне.

— Нам сообщили, что ваши строительные компании ищут преимуществ недопустимыми способами.

— Недопустимых преимуществ?

— Недопустимого обмена услугами.

— Иными словами, имеют место коррупция и мздоимство? Подкуп?

— Полученная информация очень подробна. Мы огорчены. Но инструкции ужесточились.

— Значит, вы спозаранку пришли ко мне, чтобы сообщить о подозрениях касательно противозаконных действий моих компаний?

— Скорее мы пришли поставить вас в известность.

— Предупредить?

— Если угодно.

Я Жу понял. Он имел могущественных друзей, в том числе и в антикоррупционном ведомстве. Вот почему ему дают фору. Чтобы замести следы, ликвидировать улики или найти объяснения, коль скоро он сам не в курсе происходящего.

Ему вспомнился выстрел в затылок, недавно покончивший с Шэнь Висянем. Казалось, от сидевших напротив седых мужчин веяло холодом, как от того легендарного африканского айсберга.

Может, он допустил оплошность? — снова мелькнуло в голове. Может, проявил излишнюю самоуверенность, действовал слишком напролом? Если так, ошибка налицо. А за ошибки приходится платить.

— Мне нужны более конкретные сведения. Не такие обобщенные и туманные.

— Мы не вправе сказать больше.

— Обвинения, пусть даже анонимные, имеют источник, верно?

— И на этот вопрос мы ответить не можем.

Я Жу быстро прикинул, не стоит ли заплатить агентам за дополнительную информацию касательно обвинений по его адресу. Но не рискнул. Возможно, одного из них, а то и обоих снабдили микрофоном и разговор записывается. Вдобавок не исключено, что они честные служаки и их не купишь, не в пример многим другим государственным чиновникам.

— Эти туманные обвинения не имеют под собой почвы, — сказал Я Жу. — Благодарю вас, теперь я знаю о слухах, которые, оказывается, ходят обо мне и моих предприятиях. Но анонимность зачастую источник фальши, зависти и коварной лжи. Я блюду чистоту своих предприятий, пользуюсь доверием государства и партии и решительно утверждаю, что достаточно контролирую ситуацию, чтобы знать, следуют ли исполнительные директора моим директивам или нет. Имеют ли место какие-либо нарушения со стороны некоторых рядовых моих сотрудников — а их более тридцати тысяч, — я, разумеется, сказать не могу.

Я Жу встал в знак того, что считает разговор законченным. Агенты поклонились и вышли из кабинета. После их ухода Я Жу позвонил госпоже Шэнь:

— Распорядитесь, чтобы кто-нибудь из службы безопасности выяснил, кто они такие. И кто их начальство. А через три дня я проведу совещание, вызовите в город всех девятерых исполнительных директоров. Присутствие обязательно. Неявившийся будет немедленно уволен. Так и скажите!

Я Жу был взбешен. Его действия не более неблаговидны, чем поступки других. Такой, как Шэнь Висянь, злоупотреблял во всем, а вдобавок скупился с государственными чиновниками, которые создавали ему условия. Вполне подходящий козел отпущения, о котором сейчас, после его казни, никто не пожалеет.

За несколько напряженных часов Я Жу наметил план действий, одновременно размышляя о том, кто из его директоров мог открыть, так сказать, шкаф с ядом и распространить информацию о его незаконных гешефтах и секретных соглашениях.

Спустя три дня исполнительные директора собрались в одном из пекинских отелей, тщательно выбранном Я Жу. Именно там он раз в году проводил совещания, когда намеревался уволить кого-нибудь из директоров, демонстрируя тем самым шаткость их положения. И утром, в самом начале одиннадцатого, его ожидали девятеро очень бледных мужчин. Ни один не знал, по какому поводу их вызвали. Я Жу появился только через час с лишним. Он применял очень простую стратегию. У директоров отобрали мобильные телефоны, чтобы они ни с кем не могли связаться, и разместили в отдельных комнатах под присмотром охранников, вызванных госпожой Шэнь. Затем Я Жу побеседовал с каждым наедине и без обиняков сообщил, что услышал несколько дней назад. Какие есть комментарии? Объяснения? Имеют ли они сказать что-то, что Я Жу следует знать? Пристально вглядываясь в их лица, он старался понять, не заготовлен ли ответ заранее. Если такой найдется, утечка, без сомнения, шла через него.

Однако все директора одинаково недоумевали и возмущались. В конце концов Я Жу поневоле констатировал, что виновный не найден, и отпустил их, никого не уволив. Только строго приказал каждому искать «кротов» у себя в дирекции.

Лишь через несколько дней госпожа Шэнь доложила информацию, которую его соглядатаи накопали о визитерах из госбезопасности, и Я Жу понял, что искал утечку не там. Когда вошла секретарша, на столе перед ним снова лежали чертежи африканского дома. Он предложил ей сесть и повернул настольную лампу так, чтобы его лицо оставалось в тени. Ему нравилось слушать ее голос. О чем бы ни шла речь — об экономическом реферате или о трактовке новых директив какого-нибудь государственного ведомства, — ему всегда казалось, будто она рассказывает сказку. Что-то в ее голосе напоминало детство, давным-давно то ли забытое, то ли отброшенное каверзной памятью.

Он приучил секретаршу всегда начинать с самого важного. И в этот вечер госпожа Шэнь поступила именно так:

— Каким-то образом все это связано с вашей покойной сестрой Хун. Она поддерживала тесную связь с некоторыми руководителями госбезопасности. Ее имя постоянно всплывает, как только мы пытаемся связать недавних посетителей и других лиц, находящихся на заднем плане. Пожалуй, напрашивается вывод, что означенная информация распространилась очень незадолго до ее трагической гибели. Однако зеленый свет дал кто-то на самом верху.

Я Жу заметил, что госпожа Шэнь вдруг замялась.

— Вы что-то недоговариваете?

— Я сомневаюсь.

— Всё вызывает сомнения. Кто-то на самом верху распорядился продолжить поиски компромата на меня?

— Правда это или нет, я не знаю. Но, по слухам, там недовольны окончательным исходом дела Шэнь Висяня.

Я Жу похолодел. Он все понял:

— Еще один козел отпущения? Еще одного богатого человека нужно свалить, чтобы продемонстрировать: мы не просто намекаем, что терпение иссякло, мы разворачиваем широкую кампанию. Да?

Госпожа Шэнь кивнула. Я Жу отодвинулся глубже в тень.

— Есть еще что-нибудь?

— Нет.

— Тогда можете идти.

Госпожа Шэнь ушла. Я Жу не шевелился. Больше всего ему хотелось сейчас бежать из конторы, но он заставил себя думать.

Принимая трудное решение убить Хун во время африканской поездки, он был уверен, что сестра по-прежнему относится к нему лояльно. Конечно, они смотрели на вещи по-разному и часто спорили с глазу на глаз. Вот в этой комнате в день его рождения она обвинила его во взяточничестве.

Именно тогда он понял, что рано или поздно Хун станет для него чересчур большой опасностью. Но лишь сейчас осознал, что удар следовало нанести раньше. Хун успела предать его.

Я Жу медленно покачал головой. Впервые ему вдруг подумалось, что Хун была готова поступить с ним точно так же, как он поступил с нею. Сама она, понятно, не взялась бы за оружие. Она намеревалась действовать через законы страны. Но если бы Я Жу приговорили к смерти, она была бы среди тех, кто счел бы приговор справедливым.

Я Жу вспомнил своего друга Лай Чансина, которому несколько лет назад пришлось спешно бежать за границу, когда полиция однажды утром нагрянула с обысками на все его предприятия. Он сумел вместе с семьей убраться из страны лишь благодаря тому, что всегда держал готовым к вылету собственный самолет. Лай отправился в Канаду, с которой у Китая нет соглашения об экстрадиции. Сын бедного крестьянина, Лай сделал головокружительную карьеру, когда Дэн отпустил рынок на свободу. Начал с рытья колодцев, но затем занялся контрабандой и все свои доходы вложил в предприятия, которые за считаные годы обеспечили его огромным состоянием. Я Жу как-то раз навестил его в Красном Тереме — усадьбе, выстроенной им в родном Сямыне, где он много сделал и для развития социальной сферы, построив дома престарелых и школы. Я Жу еще тогда обратил внимание, что Лай Чансин ведет откровенно роскошную жизнь, и предостерег, что однажды это может стать причиной падения. Тем вечером они говорили о зависти к новым капиталистам, к «второй династии», как иронически называл их Лай Чансин, правда лишь наедине с людьми, которым доверял.

Словом, Я Жу не удивился, когда гигантский карточный домик рухнул и Лаю пришлось бежать. Позднее многие из замешанных в его аферах были казнены. Сотни других угодили в тюрьму. А в бедных кварталах Сямыня жила память о щедром богаче. О человеке, который давал таксистам на чай целые состояния или без всякого повода делал подарки обнищавшей голытьбе, даже не зная их имен. Я Жу знал, что сейчас Лай пишет мемуары, и многие крупные китайские чиновники и политики боятся их как огня. Лаю много чего известно, а в Канаде никакая цензура его не достанет.

Сам Я Жу, однако, бежать из страны не собирался. Не держал на пекинских аэродромах самолет, готовый к старту.

И еще одна мысль потихоньку грызла его. Ма Ли, подруга Хун, тоже была с ними в Африке. Я Жу знал, что несколько раз они подолгу разговаривали. К тому же Хун всегда любила писать письма.

Может быть, Ма Ли привезла с собой послание от Хун? Которое затем переправила другим лицам, а те в свою очередь информировали госбезопасность? Этого он не знает. Но постарается выяснить, причем не откладывая.

Три дня спустя, когда в Пекине бушевала одна из зимних песчаных бурь, Я Жу наведался в контору Ма Ли неподалеку от парка Солнечного Бога — Жидань Гунъюань. Ма Ли работала в экономико-аналитическом отделе, занимая там недостаточно высокий пост, чтобы создавать ему проблемы. С помощью своего персонала госпожа Шэнь прозондировала ее окружение, не обнаружив связующих звеньев с высшим руководством государства и партии. Ма Ли имела двоих детей. Нынешний ее муж — мелкий бюрократ. Поскольку первый ее муж погиб в 1970-х годах во время войны с вьетнамцами, никто не возражал, когда Ма Ли вышла замуж вторично и родила еще одного ребенка. Сейчас дети жили собственной жизнью, старшая дочь была начальником канцелярии в Медицинской академии, сын работал хирургом в одной из шанхайских больниц. У них тоже не нашлось связей, опасных для Я Жу. Зато он отметил, что Ма Ли много времени посвящает двум своим внукам.

Госпожа Шэнь договорилась, когда Ма Ли сможет принять Я Жу. Причину она не назвала, сказала только, что дело срочное и, по всей вероятности, связанное с поездкой в Африку. Это наверняка ее насторожило, думал Я Жу, сидя на заднем сиденье машины и глядя на проносящийся мимо городской пейзаж. Выехал он с запасом и выбрал кружной путь, мимо нескольких строек, где имел пай. Прежде всего это были новые олимпийские объекты. Вдобавок Я Жу заключил крупный контракт на снос одного из жилых кварталов, на месте которого пролягут магистральные шоссе к новым спортивным сооружениям. Я Жу рассчитывал на миллиардные прибыли от своих сделок, даже за вычетом откатов чиновникам и политикам, составляющих каждый месяц семизначные суммы.

Я Жу смотрел на город, который менялся буквально на глазах. Многие протестовали, сетуя, что Пекин слишком теряет самобытность. И Я Жу велел работающим на него журналистам писать об уничтоженных трущобах и капиталовложениях, которые в перспективе, когда Олимпийские игры уйдут в прошлое, создав в мире новый образ Китая, принесут пользу рядовым гражданам. Я Жу, обыкновенно предпочитавший держаться в тени, несколько раз уступил тщеславному соблазну и лично выступил в телепрограммах, посвященных преображению Пекина. И всегда непременно намекал на благотворительность и сохранение особенных столичных парков и зданий. По словам аналитиков СМИ, которым он тоже платил за услуги, репутация у него была хорошая, хоть он и принадлежал к богатейшей китайской элите.

И эту репутацию он намерен защищать. Любой ценой.

Машина затормозила у скромного здания, где работала Ма Ли. Она встретила его у входа.

— Ма Ли, — сказал Я Жу. — Смотрю сейчас на тебя, и мне кажется, наша поездка в Африку, завершившаяся так печально, успела отойти в далекое прошлое.

— Я каждый день думаю о Хун. Но Африка пусть исчезнет вдали. Я никогда больше туда не поеду.

— Ты наверняка знаешь, мы ежедневно подписываем все новые соглашения с многими африканскими странами. Наводим мосты, по которым будем идти вперед долгие годы.

За разговором они прошли по унылому коридору в кабинет Ма Ли, окна которого смотрели в садик, обнесенный высокой стеной. Посредине виднелся фонтан, зимой, разумеется, не работавший.

Ма Ли выключила свой телефон, подала чай. Я Жу слышал вдалеке чей-то смех.

— Поиски правды похожи на погоню одной улитки за другой, — задумчиво обронил Я Жу. — Улитка двигается медленно. Однако ж упрямо.

Я Жу посмотрел на Ма Ли в упор, она глаз не отвела.

— Ходят слухи, — продолжал он. — Обидные для меня. О моих предприятиях, о моем характере. Любопытно, откуда они берутся. Я невольно задаюсь вопросом: кто хочет мне навредить? Не обычные завистники, нет, кто-то другой, чьи мотивы мне непонятны.

— Зачем я-то стану портить тебе репутацию?

— Я не об этом. Вопрос в другом: кто может знать, кто может располагать информацией и распространять ее?

— У нас с тобой совершенно разная жизнь. Я — чиновник, ты ворочаешь большими делами, о которых пишут газеты. Такая незначительная персона, как я, даже представить себе не может твою жизнь.

— Но ты знала Хун, — тихо сказал Я Жу. — Мою сестру, которая и мне была близким человеком. Вы с ней долго не виделись, и вот случай снова свел вас в Африке. Вы разговариваете, потом ты рано утром наносишь ей спешный визит. А по возвращении в Китай ползут слухи.

Ма Ли побледнела:

— Ты обвиняешь меня в распространении клеветы?

— Ты должна понять и наверняка понимаешь, что в моей ситуации я не позволю себе подобных высказываний, не наведя справок. Я исключил одну за другой все возможности. В итоге осталось единственное объяснение. Единственный человек.

— Я?

— Да нет в общем-то.

— Ты имеешь в виду Хун? Свою родную сестру?

— Не секрет, что между нами не было согласия по основополагающим вопросам будущности Китая. Развития политики, экономики, взгляда на историю.

— Вы были врагами?

— Вражда порой растет долгое время, почти незаметно, как суша встает из моря. И вдруг обнаруживается вражда, о которой ты знать не знал.

— Не верится мне, чтобы Хун использовала в качестве оружия анонимные обвинения. Это не в ее принципах.

— Знаю. Потому и спрашиваю: о чем вы с ней разговаривали?

Ма Ли не ответила. А Я Жу вкрадчиво продолжал, не давая ей времени на размышления:

— Может быть, она написала письмо и отдала его тебе в то утро? Я прав? Письмо? Или какой-то документ? Мне необходимо знать, что она тебе говорила или передала.

— Хун словно предчувствовала, что умрет. Я думала об этом, не понимая, насколько сильная тревога снедала ее. Она только попросила меня проследить, чтобы после смерти ее кремировали. Ей хотелось, чтобы прах был развеян над озерцом в парке Лунтаньху Гунъюань. Еще она просила позаботиться о ее личных вещах, о книгах, раздать одежду, освободить дом.

— И всё?

— Да.

— Она сказала об этом устно или написала?

— Написала в письме. Я выучила текст наизусть, а письмо сожгла.

— Значит, оно было короткое?

— Да.

— Но почему ты его сожгла? Ведь это было вроде как завещание.

— Хун сказала, что в моих словах никто не усомнится.

Я Жу внимательно всматривался в лицо Ма Ли, обдумывая услышанное.

— И другого письма она не оставила?

— Какого другого?

— О том и спрашиваю. Может, было еще одно письмо, которое ты не сожгла? А передала кому-то?

— Я получила от Хун одно письмо. Которое сожгла. Это всё.

— Нехорошо, если ты сейчас говоришь неправду.

— С какой стати мне лгать?

Я Жу развел руками:

— Зачем люди лгут? Зачем им дана такая способность? Чтобы в определенные минуты получить преимущество. Ложь и правда — оружие, которым умелый пользуется так же ловко, как воин мечом. — Он по-прежнему сверлил Ма Ли взглядом, но она глаз не отводила. — Это всё? Больше ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Ничего.

— Ты, конечно, понимаешь, что рано или поздно я выясню все, что мне нужно.

— Да.

Я Жу задумчиво кивнул:

— Ты добрый человек, Ма Ли. Я тоже. Но могу здорово рассердиться, если со мной ведут нечестную игру.

— Я ничего не утаила.

— Вот и хорошо. У тебя двое внуков, Ма Ли. Ты любишь их больше всего на свете.

Он заметил, как она вздрогнула.

— Ты мне угрожаешь?

— Никоим образом. Просто даю тебе возможность сказать всю правду.

— Я все тебе сказала. Хун говорила о своих опасениях насчет развития в Китае. Но ни угроз, ни сплетен я не слыхала.

— Что ж, я верю тебе.

— Ты пугаешь меня, Я Жу. Разве я этого заслуживаю?

— Я тебя не пугал. Тебя напугала Хун своим таинственным письмом. Поговори об этом с ее духом. Попроси избавить от тревоги, которую испытываешь.

Я Жу встал. Ма Ли проводила его к выходу. Он пожал ей руку и сел в машину. Ма Ли вернулась к себе, и ее вырвало в полоскательницу.

Потом она села за стол и слово за словом выучила на память письмо Хун, которое прятала в одном из ящиков.

Она умерла в гневе, думала Ма Ли. Что бы с нею ни случилось. Пока что никто не мог мне вразумительно рассказать об этой автомобильной аварии.

Вечером, перед уходом домой, она порвала письмо на мелкие клочки и спустила в унитаз. Ей по-прежнему было страшно, и она знала, что отныне будет жить под угрозой Я Жу. Теперь он всегда будет поблизости.

Я Жу провел этот вечер в одном из своих ночных клубов в увеселительном пекинском квартале Саньлитунь. Удалился в заднюю комнату и, лежа на кушетке, велел Ли У, одной из девушек ночного клуба, массировать ему затылок. Ли была его ровесницей, а когда-то любовницей. И по сей день принадлежала к немногочисленной группе людей, которым Я Жу доверял. Он тщательно взвешивал, что ей говорить, а что нет. Но знал: она не выдаст.

Делая массаж, Ли всегда раздевалась донага. Сквозь стены негромко долетала музыка ночного клуба. Красные обои, приглушенный свет.

Мысленно Я Жу перебирал разговор с Ма Ли. Да, всё шло от Хун. Он допустил большую ошибку, полагаясь на ее преданность семье.

Ли массировала ему спину. Внезапно он схватил ее за руку и сел.

— Я сделала тебе больно?

— Мне надо побыть одному, Ли. Я позову тебя.

Ли вышла. Я Жу завернулся в простыню. Не ошибся ли он. Может, дело не в том, что было в письме, которое Хун оставила Ма Ли.

Допустим, Хун с кем-то говорила. Причем с кем-то, о ком я, как она полагала, никогда и не вспомню.

Внезапно в памяти всплыли слова Чань Вина о шведке-судье, которой Хун интересовалась. Что мешало ей поговорить с этой иностранкой? Оказать ей неподобающее доверие?

Я Жу лег на кушетку. Затылок болел уже не так сильно, чуткие пальцы Ли поработали не зря.

Наутро он позвонил Чань Вину и сразу перешел к делу:

— Ты упоминал о шведке-судье, с которой контактировала моя сестра. О чем шла речь?

— Ее звали Биргитта Руслин. Обычное ограбление. Мы вызывали ее для опознания преступников, но она никого опознать не сумела. Зато определенно говорила с Хун о целом ряде убийств в Швеции, которые, по ее мнению, совершил китаец.

Я Жу похолодел. Все обстояло хуже, чем он думал. Существует угроза, которая может навредить ему куда больше, чем подозрения в коррупции. Несколькими вежливыми фразами он поспешил закончить разговор.

А мысленно уже готовился к задаче, которую должен выполнить собственноручно, ведь Лю нет в живых.

Предстоит довести дело до конца. Хун пока не побеждена полностью.

 

34

Дождливым утром в начале мая Биргитта Руслин провожала свое семейство в Копенгаген, откуда они отправятся в отпуск на Мадейру. После мучительных раздумий и неоднократных разговоров со Стаффаном сама она решила остаться дома. Ранее она долго бюллетенила и никак не могла снова идти к начальству с просьбой об отпуске. Суд по-прежнему завален делами, ожидавшими рассмотрения. Словом, о Мадейре нечего и мечтать.

В Копенгагене дождь лил как из ведра. Стаффан, который имел право бесплатного проезда по шведским железным дорогам, твердил, что спокойно может поездом добраться до Каструпа, где ждут дети, но Биргитта настояла отвезти его на машине. В зале отлетов она помахала им на прощание, а потом, устроившись в кафе, смотрела на поток людей с сумками и мечтами о путешествиях в дальние края.

Несколькими днями раньше она позвонила Карин Виман и сказала, что будет в Копенгагене. Хотя после возвращения из Пекина минул уже не один месяц, повидаться им никак не удавалось. Биргитта, как только закрыла бюллетень, с головой ушла в работу. Ханс Маттссон встретил ее с распростертыми объятиями, поставил на стол вазу с цветами, а через минуту нагрузил ее массой дел, которые суд должен был рассмотреть, и как можно скорее. Как раз тогда, в конце марта, провинциальные газеты Южной Швеции развернули дискуссию о возмутительных сроках ожидания в шведских судах. Ханс Маттссон, не слишком боевой по натуре, выступил, по словам коллег Биргитты, недостаточно решительно и заявил, что безнадежная ситуация возникла, в частности, по вине Главного судебного ведомства и в первую очередь правительства с его режимом экономии. Коллеги стонали и возмущались огромной рабочей нагрузкой, а Биргитта испытывала огромную неуемную радость, что наконец-то вернулась к своим обязанностям. Вечерами она часто допоздна засиживалась у себя в конторе, Ханс Маттссон даже предостерег в своей сдержанной манере, что этак опять недолго переутомиться и заболеть.

«Я не болела, — сказала Биргитта. — Просто давление повысилось, и анализы крови были неважнецкие».

«Ответ ловкого демагога, — заметил Ханс Маттссон, — а не шведского судьи, который знает, что словесные выкрутасы ни к чему хорошему не приводят».

Поэтому она только поговорила с Карин Виман по телефону. Дважды они пытались встретиться, и дважды возникали препятствия. Но сегодня, в дождливом Копенгагене, Биргитта была свободна. В суде надо присутствовать только завтра, и она заночует у Карин. В сумке лежали фотографии, и она с детским любопытством предвкушала увидеть те, что сделала Карин.

Поездка в Пекин успела отступить вдаль. Уж не признак ли старости, что картины воспоминаний так быстро блекнут? Она огляделась по сторонам, словно искала кого-нибудь, кто даст ответ. В углу сидели две арабки с чуть приоткрытыми лицами, одна плакала.

Они мне не ответят, думала она. Никто не ответит, раз у меня самой нет ответа.

Биргитта и Карин решили вместе пообедать в ресторане на одной из боковых улочек в районе Стрёйет. Перед этим Биргитта собиралась пройтись по магазинам, поискать костюм, который можно надеть в зал суда. Но из-за дождя потеряла охоту и сидела в Каструпе, а потом поехала в город на такси, потому что боялась опоздать. Карин радостно замахала рукой, когда она вошла в переполненный ресторан.

— Улетели благополучно?

— Об этом думаешь задним числом. Самое ужасное, что сажаешь всю семью в один самолет.

Карин тряхнула головой.

— Ничего не случится, — сказала она. — Если вправду хочешь наверняка уцелеть, переезжая с места на место, полезай в самолет.

Они пообедали, посмотрели фото, вспомнили разные эпизоды поездки. Карин о чем-то рассказывала, а Биргитта вдруг впервые за несколько месяцев мысленно вернулась к уличному нападению. К Хун, неожиданно подошедшей к ее столику. К найденной сумке. Ко всем странным и пугающим событиям, в какие оказалась вовлечена.

— Ты слушаешь? — спросила Карин.

— Конечно слушаю. А что?

— По виду не скажешь.

— Я думала о семье, которая сейчас высоко в облаках.

После обеда они заказали кофе. Карин предложила выпить по рюмочке коньяку — в знак протеста против холодной весны.

— Давай. Почему бы и нет?

Домой к Карин поехали на такси. Когда добрались, дождь перестал, в тучах появились просветы.

— Мне надо подвигаться, — сказала Биргитта. — Я бесконечными часами сижу — то в конторе, то в зале суда.

Подруги шли по пустынному пляжу — только несколько стариков выгуливали собак.

— О чем ты думаешь, когда посылаешь человека в тюрьму? Я уже спрашивала? Тебе доводилось выносить приговор убийцам? — полюбопытствовала Карин.

— Много раз. В том числе одной женщине, убившей троих людей. Своих родителей и младшего брата. Помню, во время процесса я часто смотрела на нее. Маленькая, хрупкая, очень хорошенькая. Мужчина, наверно, сказал бы «сексуальная». Я все пыталась обнаружить в ней раскаяние. Убийство она явно спланировала. Ведь пришибла их не в аффекте. Буквально так и было, она действительно их пришибла. Так действуют мужчины. Женщины чаще всего пользуются ножами, закалывают, а мужчины бьют. Но она взяла в отцовском гараже кувалду и разбила головы всем троим. Без раскаяния.

— Почему?

— Это выяснить не удалось.

— Значит, она была ненормальная?

— Нет, психиатрическая экспертиза сочла ее вполне вменяемой, психических отклонений не нашли. В итоге мне пришлось вынести ей самый суровый приговор, предусмотренный законом. Она даже не обжаловала решение суда. Обычно судья считает это победой. Но тут — не знаю…

Они остановились, глядя на парусник, который с попутным ветром шел через Эресунн на север.

— Не пора ли тебе рассказать? — обронила Карин.

— О чем?

— О том, что именно случилось в Пекине. Я же знаю, ты не рассказала правду. По крайней мере, всю правду и ничего, кроме правды, как присягают в суде.

— На меня напали. Украли сумку.

— Но обстоятельства, Биргитта. В них я не верю. Все время чего-то недоставало. Конечно, в последние годы мы виделись нечасто, но я же знаю тебя. Когда-то давно, в бытность бунтарками, наивными бедолагами, которые путали чувства с разумом, мы вместе учились говорить правду и лгать. Я и пытаться не стану говорить тебе неправду. Или морочить голову, как выражался мой отец. Потому что знаю, ты меня раскусишь.

У Биргитты словно гора с плеч свалилась.

— Сама не пойму, — сказала она, — почему я утаила половину истории. Может, потому, что ты была очень занята своей первой династией. А может, потому, что сама толком не понимала случившегося.

Они продолжили путь по пляжу и, когда солнце пригрело не на шутку, сняли куртки. Биргитта рассказала про снимок с камеры наблюдения из маленькой гостиницы в Худиксвалле и про свои попытки отыскать этого человека. Рассказала подробно, как свидетель под бдительным оком судьи.

— Да, об этом ты словом не обмолвилась, — сказала Карин, когда Биргитта умолкла.

Они повернули и пошли обратно.

— После твоего отъезда я изнывала от страха. Боялась, что сгнию в каком-нибудь подземном застенке. А полиция после объявит, что я просто исчезла.

— Я расцениваю это как недостаток доверия. И вообще-то должна бы обидеться.

Биргитта остановилась, повернулась к Карин лицом:

— Мы не настолько хорошо знаем друг друга. Пожалуй, думаем, что знаем. Или желаем, чтоб так было. В юности мы относились друг к другу совсем иначе, нежели сейчас. Мы друзья. Но настоящей близости между нами нет. А возможно, не было никогда.

Карин кивнула. Они пошли дальше, ступая по водорослям, где песок суше всего.

— Людям хочется, чтоб все повторилось, чтоб было точь-в-точь как раньше, — сказала Карин. — Но с годами приходится волей-неволей защищаться от сентиментальности. Дружбу необходимо все время перепроверять и обновлять, тогда она уцелеет. Старая любовь, может, и не ржавеет. А вот старая дружба — увы…

— Уже одно то, что мы разговариваем, есть шаг в нужном направлении. Мы как бы счищаем ржавчину стальной щеткой.

— Что произошло дальше? Чем все кончилось?

— Я уехала домой. Полиция или какая-то тайная спецслужба обыскала мой номер. Что они искали, я не знаю.

— Но ты же наверняка думала об этом? О краже сумки?

— Конечно, все дело в фотографии из худиксвалльской гостиницы. Кто-то не хотел, чтобы я искала этого человека. Но вместе с тем я думаю, Хун говорила правду. Китай действительно не хочет, чтобы зарубежные гости возвращались домой и рассказывали о так называемых несчастных случаях. Особенно сейчас, когда страна готовится показать свой грандиозный номер — Олимпийские игры.

— Целая страна с миллиардным населением ждет за кулисами своего выхода. Необычайная мысль.

— Многие сотни миллионов людей, наших любимых бедных крестьян, наверняка знать не знают, что такое эти Олимпийские игры. А может, прекрасно понимают: оттого, что молодежь мира соберется в Пекине на игры, им лучше не станет.

— Я смутно помню ту женщину, по имени Хун. Она была очень красивая. В ней сквозила настороженность, она будто все время ждала, что что-то случится.

— Может быть. Мне она запомнилась иной. Она помогла мне.

— Служанка нескольких господ?

— Я думала об этом. И не могу ответить. Но ты, наверно, права.

Они вышли к пристани, где множество причальных мест еще пустовало. В старой дощатой лодке сидела старуха, вычерпывала воду. Она весело кивнула, что-то сказала на диалекте, который и Карин понимала лишь отчасти.

Потом они пили кофе в гостиной у Карин. Карин рассказывала о своей работе, она сейчас переводила китайских поэтов за период с провозглашения независимости в 1949 году по настоящее время.

— Нельзя же посвятить всю жизнь исчезнувшим империям. Стихи вносят разнообразие.

Биргитта едва не рассказала о своем тайном увлечении текстами для шлягеров, но удержалась.

— Многие поэты — люди мужественные, — сказала Карин. — Мао и другие в политическом руководстве редко терпели критику. Однако с поэтами Мао был терпеливее. Вероятно, потому что сам писал стихи. Но по-моему, он знал, что артистические натуры способны раскрыть важные перспективы великих политических событий. Когда другие в партийном руководстве настаивали на силовых мерах против тех, кто писал ошибочные слова и рисовал опасными мазками, Мао почти всегда им возражал. До самого конца. Происшедшее с художественной интеллигенцией в годы культурной революции, разумеется, его вина, но не намерение. Хотя эта революция и называлась культурной, на самом деле она конечно же была политической. Когда Мао понял, что бунтующая молодежь зашла слишком далеко, он ударил по тормозам. И хотя вслух он, понятно, этого сказать не мог, мне кажется, он сожалел, что столько всего было разрушено. Но разумеется, лучше любого другого знал, что, делая омлет, надо разбивать яйца. Так ведь, по-моему, говорили?

— Или что революция не чайная церемония.

Обе рассмеялись.

— А что ты думаешь о нынешнем Китае? — спросила Биргитта. — Что там происходит сейчас?

— Я уверена, идет неслыханное единоборство сил. В партии и вообще в стране. Одновременно компартия стремится показать окружающему миру — таким, как мы с тобой, — что можно сочетать экономическое развитие с недемократическим государством. Хотя все либеральные философы на Западе это отрицают, диктатура партии совместима с экономическим развитием. Разумеется, это вызывает у нас тревогу. Именно поэтому так много говорят и пишут о китайских расстрелах. Отсутствие свободы, гласности, этих столь оберегаемых на Западе прав человека, — вот что в Китае мы осуждаем. Только, по-моему, это лицемерие, поскольку и в нашем мире полно стран, где права человека нарушаются ежедневно, — особенно в США и России. Кроме того, китайцы знают, что мы хотим делать с ними дела любой ценой. Они раскусили нас в девятнадцатом веке, когда мы решили превратить их всех в курильщиков опиума и таким образом присвоить себе право совершать сделки на наших условиях. Китайцы извлекли урок, но не намерены повторять наши ошибки. Вот так я думаю, хотя знаю, что мои выводы наверняка далеко не полны. Происходящее намного превышает масштабом то, что я вижу. С нашими мерками к Китаю подходить нельзя. Однако при всем при том мы должны с уважением прислушиваться к происходящему. Только полный идиот способен сейчас думать, что события в Китае не отразятся на нашем собственном будущем. Будь у меня маленькие дети, я бы наняла няню-китаянку, чтобы они выучили язык.

— То же самое говорит мой сын.

— Дальновидный человек.

— Для меня поездка была потрясающая. Такая бесконечно огромная страна, меня все время преследовало ощущение, что я в любую минуту могу исчезнуть. И никто не спросит про вот этого индивида, когда кругом так много других. Жаль, не было времени как следует поговорить с Хун.

Вечером они поужинали и снова погрузились в воспоминания. Биргитта все сильнее чувствовала, что ни в коем случае не желает снова потерять связь с Карин. Ведь нет больше никого, с кем она делила годы юности, никого, кто поймет, о чем она толкует.

Они засиделись допоздна и, перед тем как пойти спать, обещали друг дружке отныне встречаться чаще.

— Нарушь правила дорожного движения в Хельсингборге. Вступи в пререкания с полицией. И тогда определенно окажешься у меня в суде. Я вынесу приговор, и мы вместе пообедаем.

— С трудом представляю тебя в кресле судьи.

— Я тоже. Но ежедневно в нем сижу.

На следующий день подруги вместе доехали до Главного вокзала.

— Я возвращаюсь к своим китайским поэтам, — сказала Карин. — А ты что будешь делать?

— Во второй половине дня ознакомлюсь с двумя обвинительными заключениями. Одно по делу вьетнамской шайки, занимающейся контрабандой сигарет и наглыми нападениями на стариков. В шайку входят несколько весьма омерзительных юнцов. Второе обвинение касается женщины, которая жестоко обращалась со своей матерью. Насколько мне известно, ни мать, ни дочь умом не блещут. Вот чем я буду заниматься. Завидую тебе с твоими поэтами.

Они уже собрались распрощаться, как вдруг Карин схватила Биргитту за плечо:

— Я не спросила про события в Худиксвалле. Что там?

— Полиция, судя по всему, уверена, что преступления все-таки совершил тот, кто в тюрьме покончил с собой.

— В одиночку? Убил столько народу?

— Целеустремленный убийца вполне справится. Но мотив по-прежнему не выяснен.

— Безумие?

— Я и тогда не верила, и сейчас не верю.

— Ты поддерживаешь связь с полицией?

— Нет. Читаю, что пишут в газетах.

Биргитта проводила взглядом Карин, которая быстро шла по залу ожидания. Потом поехала в Каструп, разыскала на парковке свою машину и отправилась домой.

Старея, начинаешь отступать назад, думала она. Уже не летишь стремглав только вперед. Одновременно потихоньку, почти неприметно происходит отступление. Как наши с Карин разговоры. Мы ищем самих себя, какими мы были и какие есть, тогда и сейчас.

Около полудня она добралась до Хельсингборга. Поехала прямо в контору, сперва прочитала памятную записку Главного судебного ведомства, потом занялась ожидавшими делами. Подготовилась к слушаниям по делу о жестокой дочери, а материалы по вьетнамцам положила в сумку и пошла домой. На улице ощутимо потеплело. Деревья уже начали распускаться.

Неожиданно нахлынула радость. Биргитта остановилась, зажмурилась и глубоко вздохнула. Ни для чего покуда не поздно, подумала она. Я видела Китайскую стену. Есть и другие стены, а в первую очередь острова, где мне хочется побывать, прежде чем жизнь подойдет к концу и крышка захлопнется. Что-то говорит мне, что мы со Стаффаном все же преодолеем ситуацию, в которой очутились.

Материалы обвинения по вьетнамцам оказались сложными и труднообозримыми. Биргитта работала с ними до десяти вечера, причем дважды консультировалась по телефону с Хансом Маттссоном. Знала, что звонки на дом никогда его не раздражают.

Время подошло к одиннадцати, когда она наконец решила лечь спать. И тут в дверь позвонили. Она нахмурилась, но пошла и открыла. Никого. Шагнула на крыльцо, глянула на улицу. Мимо проехал автомобиль. А больше ни души кругом. Калитка закрыта. Мальчишки небось. Позвонят, а потом удирают.

Биргитта вернулась в дом и сумела заснуть еще до полуночи. Но в самом начале третьего проснулась — непонятно отчего. Она не помнила, что видела во сне, лежала и прислушивалась к темноте, не улавливая ни звука. И уже хотела повернуться на бок и уснуть, как вдруг села в постели. Зажгла лампу, навострила слух. Потом встала, открыла дверь в коридор. По-прежнему ни звука, ни шороха. Биргитта надела халат, спустилась вниз. Двери и окна заперты. Она подошла к окну, выходящему на улицу, отодвинула штору. Что это? Словно бы какая-то тень метнулась по тротуару и пропала. Да нет, померещилось. Она ведь всегда боялась темноты. Наверно, ее разбудил голод. Съев бутерброд и выпив стакан воды, она вернулась в постель и вскоре опять спала.

Утром, когда она пришла в кабинет забрать папку с судебными делами, у нее вдруг возникло ощущение, что в комнате кто-то побывал. То же самое она испытала в пекинской гостинице. Вчера вечером она аккуратно сложила тяжелые папки в сумку. Сейчас края некоторых документов торчали наружу.

Времени было в обрез, но Биргитта все-таки обошла нижний этаж. Ничего не пропало, все на своих местах. Определенно разыгралось воображение, подумала она. Необъяснимые ночные звуки нельзя утром объяснять выдумками. Хватит с меня пекинской мании преследования. Здесь, в Хельсингборге, это мне совершенно ни к чему.

Биргитта вышла из дома и зашагала по переулку в сторону центра и окружного суда. По сравнению с вчерашним днем потеплело еще на несколько градусов. На ходу она обдумывала первое из предстоящих слушаний. Надо усилить контроль на входе, так как возможны потасовки между вьетнамцами, которые наверняка явятся на процесс. По договоренности с прокурором и старшим судьей она отвела на судебные слушания два дня. Срок, скорее всего, слишком мал, но на суд так давили, что пришлось согласиться. В собственном дневнике она зарезервировала еще один день и подготовила запасной план по очередным делам.

В здании суда Биргитта прошла прямиком к себе в контору, отключила телефон, откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, мысленно повторяя важнейшие аспекты дела двух братьев Тран, включавшего задержание, два повторных ареста и обвинение. Теперь предстояли судебный процесс и приговор. В ходе следствия были арестованы еще два вьетнамца — Данг и Фан. Все четверо обвинялись в одних и тех же преступлениях как сообщники.

Биргитта Руслин порадовалась, что обвинение представляет прокурор Пальм. Этот средних лет человек серьезно относился к своей профессии и не принадлежал к числу обвинителей, которые так и не научились излагать дело без ненужных отступлений. Судя по материалам следствия, Пальм упорно добивался, чтобы полиция провела основательное дознание, а ведь так бывало далеко не всегда.

Ровно в десять она вошла в зал суда и села в свое кресло. Присяжные и секретарь уже на местах. В отделении для публики яблоку негде упасть. И охрана, и полицейские тоже здесь. Всех присутствующих проверили, пропустив, как в аэропорту, через арку металлоискателя. Биргитта стукнула молотком по столу, выслушала необходимые имена и фамилии, удостоверилась, что все стороны присутствуют, и предоставила слово обвинителю. Пальм говорил неторопливо, четко. Следить за ходом его речи не составляло труда. Временами Биргитта позволяла себе бросить взгляд в публику. Вьетнамцев много, большинство совсем юнцы. Среди других она заметила нескольких журналистов и молодую женщину, превосходную рисовальщицу, которая работала для целого ряда крупных газет. У Биргитты в конторе был вырезанный из газеты рисунок, изображавший ее самое. Он лежал в ящике, потому что ей не хотелось выглядеть перед посетителями не в меру тщеславной.

День выдался утомительный. Хотя по важнейшим пунктам следствие четко доказало, как были совершены преступления, четверка обвиняемых принялась сваливать вину друг на друга. Двое говорили по-шведски, но братьям Тран требовался переводчик. Биргитте Руслин пришлось неоднократно указывать переводчице, что она выражается очень туманно, она даже усомнилась, вправду ли переводчица понимает, что говорят парни. Один раз ей пришлось утихомирить кое-кого из публики, пригрозить удалением из зала, если они не успокоятся.

В обеденный перерыв заглянул Ханс Маттссон, спросил, как идет дело.

— Парни врут, — сказала Биргитта Руслин. — Но у следствия прочная доказательная база. Вопрос в том, насколько квалифицирован переводчик.

— Ее считают компетентной, — удивленно ответил Ханс Маттссон. — Я вправду постарался найти самого лучшего переводчика в стране.

— Может, у нее плохой день.

— А у тебя?

— Нет. Но время идет. Не уверена, что завтра во второй половине дня мы сумеем закончить.

На послеобеденном слушании Биргитта Руслин продолжала время от времени поглядывать в публику. И вдруг заметила пожилую вьетнамку, которая одиноко сидела в углу, почти скрытая за спинами других людей. Каждый раз, посмотрев в ту сторону, Биргитта обнаруживала, что вьетнамка смотрит прямо на нее, тогда как остальные вьетнамцы большей частью смотрели на обвиняемых — своих дружков или родственников.

Ей вспомнилось, как несколько месяцев назад она сидела в зале китайского суда. Может, теперь у меня гостья по обмену, из Вьетнама, иронически подумала она. Хотя тогда бы меня предупредили. К тому же рядом с этой женщиной нет переводчика.

Дневные слушания закончились, а она по-прежнему сомневалась, хватит ли завтра времени выслушать все, что должно быть сказано. Устроилась в конторе и прикинула, что еще предстоит до закрытия слушаний и оповещения о том, когда будет оглашен приговор. Ну что ж, возможно, удастся уложиться, если не возникнет неожиданностей.

Этой ночью она спала крепко, никакие звуки ее не будили.

Наутро, когда слушания возобновились, пожилая вьетнамка опять сидела на том же месте. Что-то в ней смущало Биргитту Руслин. В перерыве она подозвала одного из охранников и попросила проверить, держится ли эта женщина и в перерыве особняком. Перед самым началом заседания он сообщил, что женщина ни с кем не разговаривала.

— Понаблюдайте за ней, — сказала Биргитта Руслин.

— Если хотите, я удалю ее из зала.

— На каком основании?

— Она вас беспокоит.

— Я просто прошу понаблюдать за ней. И всё.

Биргитте Руслин все-таки удалось завершить слушания в этот день, ближе к вечеру. Сообщив, что приговор будет оглашен 20 июня, она закрыла заседание и поблагодарила заседателей. Последнее, что она видела, выходя из зала, была пожилая вьетнамка, провожавшая ее взглядом.

Ханс Маттссон заглянул к ней в контору, когда все закончилось. Он слышал заключительные речи прокурора и защиты по внутреннему радио.

— У Пальма выдались отличные дни.

— Вопрос в том, какое назначить наказание. Братья Тран — главные фигуранты, вне всякого сомнения. Двое других, конечно, сообщники. Но похоже, они боятся братьев. Трудно отделаться от впечатления, что они, возможно, взяли на себя большую вину, чем на самом деле.

— Дай знать, если захочешь обсудить.

Биргитта Руслин собрала свои записи: можно идти домой. Стаффан прислал на мобильный сообщение, что у них все в порядке. Биргитта уже шла к двери, когда на столе зазвонил телефон. Отвечать или нет? В конце концов она сняла трубку.

— Это я.

Голос знакомый, только вот сразу не сообразишь чей.

— Кто «я»?

— Нурди н. Охранник.

— Простите. Я устала.

— Я только хотел сказать, что к вам тут посетитель.

— Кто?

— Та женщина, за которой вы просили меня понаблюдать.

— Она не ушла? Чего она хочет?

— Не знаю.

— Если она родственница одного из обвиняемых вьетнамцев, я с ней говорить не могу.

— Думаю, вы ошибаетесь.

Биргитта начала терять терпение:

— Что вы имеете в виду? Я не могу с ней говорить!

— Я имею в виду, она не из Вьетнама. Прекрасно говорит по-английски. Она китаянка. И хочет с вами поговорить. Это, мол, очень важно.

— Где она?

— Ждет на улице. Я ее вижу. Вон сорвала листок с березы.

— Имя у нее есть?

— Конечно. Но мне она не сказала.

— Иду. Попросите ее подождать.

Биргитта подошла к окну и тоже увидела женщину на тротуаре.

Через минуту-другую она вышла на улицу.

 

35

Женщина — ее звали Хо — выглядела как младшая сестра Хун. Когда Биргитта подошла ближе, сходство поразило ее — та же строгая прическа, то же достоинство. В руке Хо все еще держала березовый листок.

Китаянка представилась на прекрасном английском, как в свое время Хун.

— У меня к вам дело, — сказала Хо. — Если я не нарушу ваших планов.

— Мой рабочий день закончен, так что прошу вас.

— Я не понимала ни слова, но видела, какое уважение вам выказывали.

— Несколько месяцев назад я побывала в китайском суде. Там тоже судила женщина. И относились к ней тоже с большим уважением.

Биргитта предложила зайти в кафе или в ресторан. Но Хо жестом показала на парк поблизости и расставленные там скамейки.

Они сели. Неподалеку шумела подвыпившая компания пожилых мужиков, которых Биргитта Руслин видела много раз. Даже смутно припоминала, что однажды судила одного из них за какой-то проступок, теперь начисто забытый. Вечные обитатели парка. Алкаши из парков и одинокие мужчины, сгребающие листья на кладбищах, — квинтэссенция шведского общества. Убрать их — и что останется? Она часто размышляла об этом.

Среди выпивох затесался один чернокожий. Новая Швеция и тут давала себя знать.

— Весна, — улыбнулась Биргитта.

— Я здесь, чтобы сообщить вам о смерти Хун.

Биргитта не знала, что ожидала услышать. Но только не это. Ее словно током ударило. Не от печали, а от внезапного страха.

— Что произошло?

— Она погибла в автомобильной катастрофе во время поездки в Африку. На глазах у брата. Он спасся. Вероятно, находился не в машине. Подробности мне неизвестны.

Биргитта молча смотрела на Хо, стараясь осмыслить ее слова, понять. Яркая весна внезапно подернулась тенью.

— Когда это случилось?

— Несколько месяцев назад.

— В Африке?

— В составе большой делегации Хун поехала в Зимбабве. Руководил делегацией министр торговли Кэ, поездке придавалось очень большое значение. Во время экскурсии в Мозамбик случилась эта авария.

Двое выпивох неожиданно заорали друг на друга, вспыхнула потасовка.

— Идемте отсюда. — Биргитта встала.

Они зашли в кондитерскую неподалеку, где посетителей практически не было. Биргитта попросила девушку за стойкой сделать музыку потише.

Музыку приглушили. Хо заказала минеральную воду, Биргитта — кофе.

— Рассказывайте. Подробно, медленно, все, что знаете. За те несколько дней, что я встречалась с Хун, она в некотором смысле стала мне другом. Но кто вы? Кто прислал вас сюда из далекого Пекина? А главное, почему?

— Я приехала из Лондона. У Хун много друзей, которые скорбят о ней. Печальную весть мне сообщила Ма Ли, которая вместе с Хун была в Африке. Она же попросила меня связаться с вами.

— Ма Ли?

— Она тоже друг Хун.

— Начните с самого начала, — сказала Биргитта. — Никак не могу осмыслить, что это правда.

— Мы тоже не можем осмыслить. Тем не менее это правда. Ма Ли прислала мне письмо, где рассказала о случившемся.

Биргитта ждала продолжения. И вдруг поняла, что в молчании тоже кроется некая весть. Хо создала вокруг них обеих замкнутое пространство.

— Сведения противоречивы, — сказала Хо. — Ма Ли пишет, что у нее сложилось впечатление, будто рассказ о смерти Хун, который она слышала, не вполне соответствует истине, как бы подправлен.

— От кого она услышала о катастрофе?

— От Я Жу. Брата Хун. По его словам, Хун решила заехать поглубже в буш, хотела увидеть диких животных. Шофер якобы слишком превысил скорость. Джип перевернулся, и Хун умерла мгновенно. Вдобавок машина загорелась из-за утечки бензина.

Биргитта Руслин покачала головой. И поежилась. Она попросту не могла себе представить, что Хун умерла, стала жертвой банальной дорожной аварии.

— Несколькими днями раньше между Хун и Ма Ли состоялся долгий разговор, — продолжала Хо. — Не знаю о чем. Ма Ли не нарушает оказанного друзьями доверия. Но Хун однозначно предупредила: если с нею что-то случится, вы должны об этом узнать.

— Почему? Мы были едва знакомы.

— У меня нет ответа.

— Ма Ли, наверно, все-таки объяснила?

— Хун хотела, чтобы вы знали, где найти меня в Лондоне, если когда-нибудь потребуется помощь.

Биргитта Руслин почувствовала, как с новой силой нахлынул страх. Зеркальное событие, думала она. На меня нападают посреди пекинской улицы. С Хун происходит несчастье в Африке. Каким-то образом это взаимосвязано.

Сообщение напугало ее. Если вам когда-нибудь потребуется помощь, знайте, в Лондоне есть женщина по имени Хо.

— Нет, все-таки я не понимаю. Вы приехали предупредить меня? Но что может случиться?

— Подробностей Ма Ли не сообщила.

— Однако написанного в письме оказалось достаточно, чтобы вы приехали сюда? Вы знали, где я живу, где меня найти? Что написала Ма Ли?

— Хун рассказала ей о шведке-судье, госпоже Руслин, которая была ее давним близким другом. Описала прискорбное нападение и тщательное полицейское расследование.

— Она правда так говорила?

— Я цитирую письмо. Слово в слово. Кроме того, Хун упоминала о фотографии, которую вы ей показывали.

Биргитта вздрогнула:

— В самом деле? О фотографии? А больше она ничего не говорила?

— Говорила о китайце, который, как вы считали, имел отношение к событиям в Швеции.

— Что она сказала о нем?

— Хун тревожилась. Она что-то обнаружила.

— Что именно?

— Не знаю.

Биргитта молчала. Пыталась истолковать сообщение Хун. Возможно, это предостерегающий оклик из безмолвия? Хун подозревала, что с нею может случиться беда? Или знала, что Биргитте грозит опасность? Выяснила, кто такой тот человек с фотографии? Почему же тогда не сообщила об этом?

Тревога в душе росла. Хо молча в ожидании смотрела на нее.

— На один вопрос я должна получить ответ, — наконец сказала Биргитта. — Кто вы?

— Я живу в Лондоне с начала девяностых. Приехала тогда как секретарь посольства. Потом меня назначили главой британско-китайской торговой палаты. Сейчас я сама себе хозяйка, консультирую китайские компании, которые намерены обосноваться в Лондоне. Кроме того, имею дело с большим выставочным комплексом, строящимся вблизи шведского Кальмара. Работа заставляет меня разъезжать по всей Европе.

— Откуда вы знаете Хун?

Ответ прозвучал совершенно неожиданно:

— Мы родственницы. Двоюродные сестры. В общем-то знакомы с детства. Хотя Хун на десять лет старше меня.

Биргитта Руслин думала о том, что Хун якобы назвала ее своим давним другом. Здесь заключено какое-то послание. У нее напрашивался только один вывод: их короткая дружба затронула глубины. И большое доверие было уже возможно. Или скорее необходимо?

— Что было в письме? Обо мне?

— Хун хотела, чтобы вас известили как можно быстрее.

— А еще?

— Я уже говорила. Вы должны знать обо мне — где я, на случай, если что-нибудь произойдет.

— Вот здесь рвутся все нити. Что произойдет?

— Я не знаю.

Что-то в интонации Хо заставило Биргитту насторожиться. До сих пор Хо была искренна. Но здесь явно сквозила уклончивость. Хо знает больше, чем говорит, подумала она.

— Китай — огромная страна, — сказала Биргитта. — Западный человек легко путает размеры с загадочностью. Недостаток знания оборачивается мистикой. Наверняка и у меня: вот таким же образом я воспринимала Хун. Что бы она ни говорила, я никогда не могла вполне понять смысл ее слов.

— Китай не более загадочен, чем любая другая страна на свете. На Западе придумали миф, что наша страна непостижима. Европейцы так и не примирились с тем, что не понимают нашего образа мыслей. И что мы сделали множество величайших открытий и изобретений задолго до того, как вы приобрели такие знания. Порох, компас, книгопечатание — все это изначально китайское. Даже в умении измерять время первыми были не вы. За тысячу лет до того, как вы начали делать механические часы, у нас уже имелись водяные и песочные часы. Этого вы нам простить не можете. Оттого и называете нас непостижимыми и загадочными.

— Когда вы последний раз виделись с Хун?

— Четыре года назад. Она приезжала в Лондон. Мы провели вместе несколько вечеров. Стояло лето. Мы подолгу гуляли в парке Хэмпстед-Хит, и она расспрашивала, как англичане относятся к развитию в Китае. Задавала сложные вопросы и выказывала нетерпение, если мои ответы были не слишком ясны. Вдобавок она посещала крикетные матчи.

— Зачем?

— Она не говорила. Интересы у Хун порой были неожиданные.

— Я не очень интересуюсь спортом. Но крикет, по-моему, полная загадка, невозможно понять, каким образом та или иная команда выигрывает либо проигрывает.

— Думаю, ее детская увлеченность основана на стремлении разобраться в английском образе мыслей путем изучения национального спорта. Хун отличалась упрямством. — Хо взглянула на часы. — Сегодня я должна вылететь из Копенгагена в Лондон.

Биргитта колебалась, задать ли вопрос, который исподволь сложился в мозгу.

— Вы, случайно, не заходили в мой дом позавчера ночью? В мой кабинет?

Хо, похоже, не поняла вопрос. Биргитта повторила. Хо недоуменно покачала головой:

— Я жила в гостинице. Зачем мне, как вору, пробираться в ваш дом?

— Я просто спросила. Меня разбудил какой-то звук.

— Но в доме кто-то побывал?

— Не знаю.

— Что-нибудь пропало?

— Мне показалось, бумаги лежали в беспорядке.

— Нет, — ответила Хо. — Я в вашем доме не была.

— Вы здесь одна?

— Никто не знает, что я поехала в Швецию. Даже муж и дети не знают. Думают, я в Брюсселе, куда часто наведываюсь.

Хо достала визитную карточку, положила перед Биргиттой. На карточке стояло ее полное имя — Хо Мэйвань, — адрес и несколько телефонов.

— Где вы живете?

— В Чайнатауне. Летом по ночам иной раз очень шумно. Но мне все равно нравится там жить. Маленький Китай в центре Лондона.

Биргитта спрятала визитку в сумку. Потом проводила Хо на вокзал, удостоверилась, что та села в нужный поезд.

— Мой муж работает поездным кондуктором, — сказала она. — А ваш?

— Мой муж официант. Потому мы и живем в Чайнатауне. Он работает в ресторане на первом этаже.

Биргитта Руслин смотрела, как копенгагенский поезд исчез в туннеле.

Она пошла домой, приготовила поесть и вдруг поняла, до чего же устала. Решила все-таки посмотреть новости, легла на диван и уснула перед телевизором. Разбудил ее телефонный звонок. Стаффан, из Фуншала. Связь была плохая. Он поневоле кричал, чтобы перекрыть шум. Кое-как Биргитта поняла, что им там хорошо и весело. Связь резко оборвалась. Биргитта ждала, что он позвонит снова и все будет без происшествий. Смерть Хун казалась настолько нереальной, что совершенно не укладывалась в голове. Но уже когда Хо рассказывала об этом, она почувствовала: что-то здесь не сходится.

Жаль, надо было расспросить Хо поподробнее. Но она так устала после сложного судебного процесса, что попросту не смогла. А теперь уже поздно. Хо ехала домой, в свой английский Чайнатаун.

Биргитта зажгла свечу в память Хун, потом, покопавшись в книжном шкафу, разыскала карту Лондона. Ресторан располагался рядом с площадью Лестер-сквер. Однажды она сидела в тамошнем маленьком сквере со Стаффаном, смотрела, как народ снует туда-сюда. Дело было поздней осенью, они отправились в эту поездку наудачу, без всякой подготовки. А позднее именно она стала особенным, бесценным воспоминанием.

Спать Биргитта легла рано, поскольку назавтра нужно было снова быть в суде. Процесс по делу женщины, жестоко обращавшейся с родной матерью, будет не столь сложным, как слушания по делу четверых вьетнамцев. Но появиться в зале суда усталой недопустимо. Самоуважение не позволяет. На всякий случай она приняла снотворное и погасила свет.

Процесс оказался даже проще, чем она ожидала. Обвиняемая внезапно изменила показания и созналась по всем пунктам, предъявленным прокурором. Защита тоже не преподнесла никаких сюрпризов, которые могли бы затянуть процесс. Уже без четверти четыре Биргитта закрыла слушания и сообщила дату в июне, когда будет оглашен приговор.

У себя в конторе она взялась за телефон и набрала номер худиксвалльской полиции, хотя заранее звонок не планировала. Молодой женский голос в трубке показался ей знакомым. Но не таким нервозным и напряженным, как минувшей зимой.

— Мне бы Виви Сундберг. Если она на месте.

— Только что прошла мимо. Как вас представить?

— Судья из Хельсингборга. Этого достаточно.

Виви Сундберг взяла трубку почти сразу же:

— Биргитта Руслин! Давненько вас не слышали.

— Вдруг надумала позвонить.

— Новые китайцы? Новые версии?

Биргитта уловила в голосе Виви Сундберг иронию и чуть не сказала, что новых китайцев у нее полным-полно. Однако ответила только, что звонит просто из любопытства.

— Мы по-прежнему считаем, что преступление совершил тот человек, который, увы, покончил с собой, — сказала Виви. — И хотя он умер, следствие продолжается. Мы не можем предать покойника суду, но можем объяснить живым, что произошло, а особенно почему.

— И вам это удастся?

— Пока рано делать выводы.

— Новые следы?

— Без комментариев.

— Другие подозреваемые? Возможные другие объяснения?

— Опять-таки без комментариев. Мы ведем широкомасштабное расследование с множеством сложных деталей.

— Значит, вы думаете, что взяли преступника? И у него действительно был мотив для убийства девятнадцати человек?

— Похоже, что так. Могу вам сказать, что мы привлекли всех мыслимых экспертов — криминологов, профилистов, психологов и прежде всего самых опытных детективов и криминалистов в стране. Профессор Перссон, разумеется, выражает очень большие сомнения. Но ведь это его всегдашняя позиция, верно? Никто другой ни к нам, ни к прокурору замечаний не имел. Но до конца расследования еще очень далеко.

— Мальчик, — сказала Биргитта. — Убитый, но не вписывающийся в общую картину. Вы нашли объяснение?

— Конкретного объяснения у нас нет. Хотя, разумеется, есть общая картина случившегося.

— Меня не оставляет одна мысль, — продолжала Биргитта. — Вам не показалось, что кто-то из убитых был важнее других жертв?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, кто-то, с кем обошлись особенно жестоко. Или, может, убитый первым. А может, последним…

— На эти вопросы я ответить не могу.

— Скажите только: они для вас внове?

— Нет.

— А объяснение красной ленточке нашли?

— Нет.

— Я была в Китае. Посетила Великую стену. Стала жертвой уличного нападения и провела целый день в обществе очень суровых полицейских.

— Вот как, — сказала Виви Сундберг. — Вы пострадали?

— Нет, только испугалась. Но украденную сумку мне вернули.

— Выходит, вам все-таки повезло?

— Да, повезло. Спасибо, что нашли время поговорить со мной.

Закончив разговор, Биргитта еще посидела в конторе. Она не сомневалась, что привлеченные специалисты не стали бы молчать, если бы сочли, что расследование движется в тупик.

Вечером она совершила долгую прогулку, а потом час-другой просматривала новые винные проспекты. Выписала названия кой-каких красных итальянских вин, чтобы позднее сделать заказ, и посмотрела по телевизору старый фильм, который они со Стаффаном впервые увидели на заре своей совместной жизни. Джейн Фонда играла проститутку, краски блеклые, выцветшие, история странная, одежда вызывает улыбку, особенно модные тогда туфли на высоченной вульгарной платформе.

Она уже задремала, когда зазвонил телефон. Часы на ночном столике показывали без четверти двенадцать. Звонки смолкли. Стаффан или дети воспользовались бы мобильником, так что это не они. Биргитта погасила свет. И тут телефон зазвонил опять. Она вскочила с постели, поспешила к письменному столу, сняла трубку.

— Биргитта Руслин? Извините за поздний звонок. Вы узнаете меня?

Голос звучал знакомо, но сразу сообразить, кто это, она не могла. Мужчина, причем пожилой.

— Нет, не вполне.

— Стуре Херманссон.

— Мы знакомы?

— Что знакомы, пожалуй, не скажешь. Но несколько месяцев назад вы заходили в мою маленькую гостиницу «Эдем», в Худиксвалле.

— А-а! Да, помню.

— Извините за поздний звонок.

— Вы уже извинились. Полагаю, у вас ко мне дело?

— Он вернулся.

Стуре Херманссон понизил голос чуть не до шепота. И тут она поняла, о чем он толкует.

— Китаец?

— Именно.

— Вы уверены?

— Совсем недавно пришел. Номер заранее не заказывал. Я только что вручил ему ключ. Он сейчас там, в двенадцатом номере, как и прошлый раз.

— Вы уверены, что это он?

— Пленка-то у вас. Но по-моему, он. По крайней мере, записался под тем же именем.

Биргитта Руслин пыталась сообразить, что надо делать. Сердце билось как безумное.

Стуре Херманссон вывел ее из задумчивости:

— И еще кое-что.

— Да?

— Он спросил о вас.

У Биргитты перехватило дыхание. Страх вырвался на волю, захлестнул все ее существо.

— Это невозможно.

— Я плохо говорю по-английски. Сказать по правде, не сразу понял, о ком он спрашивает. Он произнес ваше имя как «Билгитта Луслин».

— И что вы ему ответили?

— Сказал, что вы живете в Хельсингборге. Он вроде как удивился. Видать, рассчитывал, что вы из Худиксвалля.

— Что еще вы сказали?

— Дал ему ваш адрес, вы ведь оставили мне его и попросили дать знать, ежели что. Вот я и звоню.

Черт тебя побери! — подумала Биргитта. Ее охватила паника.

— Окажите мне услугу, — сказала она. — Позвоните, когда он выйдет. Пусть даже ночью. Позвоните.

— Вы, наверно, хотите, чтобы я сообщил ему, что созвонился с вами?

— Нет-нет, не надо.

— Ладно. Я ничего ему не скажу.

Разговор закончился. Биргитта Руслин совершенно не понимала, что происходит.

Хун нет в живых. Человек с красной ленточкой вернулся.

 

36

Около семи утра, после бессонной ночи, Биргитта Руслин позвонила в гостиницу «Эдем». Долго слушала гудки, трубку никто не брал.

Всю ночь она старалась побороть страх. Если бы Хо не приехала из Лондона и не сообщила о смерти Хун, она бы вряд ли так остро отреагировала на ночной звонок Стуре Херманссона. Он не перезвонил, значит, ничего не случилось, твердила она себе.

Китаец, наверно, по-прежнему спит.

Биргитта подождала еще полчаса. Ей предстояло несколько дней без слушаний, и за это время она надеялась разгрести накопившуюся бумажную работу, а также приступить к подготовке приговора вьетнамцам, продумать, каких сроков заслуживает эта четверка.

Зазвонил телефон. Стаффан, из Фуншала:

— Мы собираемся в поход.

— По горам и долинам? По красивым тропам среди цветов?

— На паруснике. Мы нанялись на большую яхту и уйдем в море. Есть риск, что дня два телефонной связи не будет.

— Куда поплывете?

— Куда-нибудь. Это дети придумали. Мы нанялись на яхту как неквалифицированные члены экипажа, вместе с капитаном, коком и двумя матросами.

— Когда отчаливаете?

— Мы уже в море. Погода прекрасная. Только, увы, нет ветра.

— Спасательные шлюпки там есть? Спасательные жилеты вам выдали?

— Ты нас недооцениваешь. Пожелай нам приятных деньков. Если хочешь, привезу тебе баночку с океанской водой.

Связь была скверная. Под конец обоим пришлось кричать. Биргитта отложила телефон и вдруг пожалела, что не поехала с ними, наперекор разочарованию Ханса Маттссона и досаде коллег.

Она снова набрала номер «Эдема». На сей раз было занято. Подождала, через пять минут попыталась снова — все те же короткие гудки. За окном погожий весенний день. Пожалуй, можно одеться полегче, что она и сделала. В «Эдеме» до сих пор занято. Ладно, решила она, позвоню из конторы. Но, заглянув в холодильник и составив список покупок, перед уходом все-таки опять позвонила в Худиксвалль.

Ответил женский голос с акцентом:

— Гостиница «Эдем».

— Стуре Херманссона, пожалуйста.

— Нельзя! — выкрикнула женщина и разразилась истерической тирадой на чужом языке, который Биргитта приняла за русский.

Затем трубку вроде бы уронили на пол. Однако тотчас же подхватили, и Биргитта услышала мужской голос. Швед, говорит на местном диалекте:

— Алло!

— Мне нужен Стуре Херманссон.

— Кто его спрашивает?

— А с кем я говорю? Это гостиница «Эдем»?

— Она самая. Но со Стуре поговорить нельзя.

— Мое имя — Биргитта Руслин, я из Хельсингборга. Вчера около полуночи Стуре Херманссон звонил мне. И обещал связаться со мной еще раз сегодня утром.

— Он мертв.

Биргитта едва не задохнулась. Секунда дурноты, наверно спазм.

— Что случилось?

— Мы не знаем. Похоже, напоролся на нож и истек кровью.

— С кем я говорю?

— Меня зовут Таге Эландер. Почти как старого премьера, только без «р». У меня обойная мастерская по соседству. Уборщица его, русская, прибежала ко мне несколько минут назад. Ждем «скорую» и полицию.

— Его убили?

— Стуре? Господи, да с какой стати? Напоролся на кухонный нож. Ночью был тут один, так что, если и звал на помощь, никто не слышал. Очень печально. Такой симпатичный человек.

Биргитта усомнилась, правильно ли поняла Эландера.

— Он был в гостинице не один.

— Как — не один?

— Там же постояльцы находились.

— По словам русской, гостиница пустовала.

— Один постоялец у него точно был. Он сам мне вчера сказал. Китаец, поселился в двенадцатом номере.

— Ну, может, я неправильно понял. Сейчас спрошу.

Биргитта слышала, как они разговаривают. Голос уборщицы по-прежнему звучал пронзительно, возбужденно.

Эландер снова заговорил в трубку:

— Она твердит, что никаких постояльцев ночью не было.

— Надо проверить в регистрационном журнале. Номер двенадцать. Постоялец с китайским именем.

Эландер опять отложил трубку. Биргитта услышала, как русская уборщица, вероятно Наташа, расплакалась. Потом хлопнула дверь, донеслись другие голоса.

Снова Эландер:

— Придется закончить разговор. Приехали полиция и «скорая». А регистрационного журнала нету.

— То есть как?

— Нету, и всё. Уборщица говорит, он всегда лежал на стойке. Сейчас его там нет.

— Я совершенно уверена, сегодня ночью в гостинице был постоялец.

— Его тоже нету. Может, это он украл журнал?

— Может, и хуже, — сказала Биргитта. — Может, он держал кухонный нож, убивший Стуре Херманссона.

— Не понимаю, что вы такое говорите. Лучше вам, наверно, потолковать с полицейскими.

— Непременно. Но не сейчас.

Биргитта Руслин положила трубку. Все время разговора она стояла. А теперь поспешила сесть. Сердце молотом стучало в груди.

Внезапно на нее как бы низошло озарение. Если человек, который, как она думала, убил обитателей Хешёваллена, вернулся и спросил о ней, а затем исчез, прихватив регистрационный журнал и оставив в гостинице мертвого хозяина, вывод может быть только один. Он вернулся, чтобы убить ее. Когда попросила молодого китайца показать снимок с камеры Стуре Херманссона, она и предположить не могла, каковы будут последствия. Разумеется, он решил, что она живет в Худиксвалле. Но эта ошибка уже исправлена. Стуре Херманссон снабдил китайца правильным адресом.

На миг все смешалось. Уличное нападение и смерть Хун, пропавшая и найденная сумка, обыск в гостиничном номере — все это взаимосвязано. Но что будет теперь?

В полном отчаянии она набрала номер мужа. Абонент вне зоны доступа. Мысленно она проклинала их затею с яхтой. Попробовала связаться с дочерьми — тоже безрезультатно.

Попыталась позвонить Карин Виман. И там нет ответа.

Паника не давала перевести дух. Бежать — другой возможности она не видела. Надо уехать отсюда. Хотя бы на время, пока не разберется в происходящем, не поймет, во что втянута.

Приняв решение, Биргитта начала действовать так, как обычно в рискованных ситуациях, — быстро, без колебаний. Позвонила Хансу Маттссону и настояла на разговоре, хотя он сидел на совещании.

— Я плохо себя чувствую, — сказала она. — Нет, давление в порядке. Температура. Вирус, наверно. Но на несколько дней придется взять бюллетень.

— Ты слишком перенапряглась, стараясь поскорее закончить процесс вьетнамцев, — вздохнул Маттссон. — Так что я не удивлен. Как раз сейчас написал докладную записку в Главное судебное ведомство, заявил им, что работа судей становится все более невозможной. Судьи всех уровней крайне перегружены и переутомлены, а это риск для осуществления правосудия.

— Меня не будет всего несколько дней. Тем более что слушания предстоят только на следующей неделе.

— Поправляйся. Почитай местную газету. «Судья Руслин, как всегда, твердой рукой вела процесс, не допуская помех со стороны публики. Образец!» Нам правда нужны все одобрения и похвалы, какие только возможны. В другом мире и в другое время мы бы сделали тебя судьей года, если б занимались подобными сомнительными награждениями.

Биргитта поднялась на второй этаж, собрала маленькую дорожную сумку. В старом учебнике университетских времен лежали фунтовые банкноты от давней поездки. А в голове все время билась одна мысль: человек, который убил Херманссона, направляется на юг. Возможно, выехал еще ночью, если он на машине. Никто не видел, как он скрылся.

Потом она вдруг сообразила, что забыла сказать про камеру наблюдения в гостинице, и набрала номер «Эдема». На сей раз ответил мужчина, который то и дело кашлял. Биргитта не стала называть свое имя:

— В гостинице есть камера наблюдения. Стуре Херманссон фотографировал своих постояльцев. И ночью гостиница не пустовала. Один постоялец там был.

— С кем я говорю?

— Вы полицейский?

— Да.

— Вы слышали, что я сказала. А кто я — значения не имеет.

Она положила трубку. На часах половина девятого. Выйдя из дома, она взяла такси, поехала на вокзал и в начале десятого уже сидела в копенгагенском поезде. Паника отступила, обернулась оправданием предпринятых действий. Она не сомневалась, что опасность реальна. В тот миг, когда показала фотографию человека, который останавливался в «Эдеме», она, сама о том не ведая, разворошила кучу злющих муравьев. Смерть Хун — неутихающий сигнал, предупреждающий об опасности. Единственный выход сейчас — воспользоваться помощью, предложенной Хо.

В зале отлетов Каструпа она прочитала на табло, что через два часа есть рейс до лондонского аэропорта Хитроу. Пошла в кассу и купила билет с открытой датой возвращения. Зарегистрировалась, зашла в кафе, взяла чашку кофе и еще раз позвонила Карин Виман. Но прежде чем Карин ответила, прервала связь. Что она скажет? Карин не поймет, хотя Биргитта все ей рассказала, когда они встречались несколько дней назад. В мире Карин Виман нет места таким событиям, какие происходят в жизни Биргитты Руслин. Да и с нею самой ничего подобного раньше не случалось, подумала она. Невероятная цепочка событий загнала ее в угол, где она сейчас и находится.

Самолет приземлился в Лондоне с часовым опозданием, в аэропорту царила неразбериха, вызванная, как она мало-помалу сообразила, объявлением об угрозе теракта: в зале отлетов была найдена сумка без хозяина. Лишь ближе к вечеру Биргитта сумела добраться до города и сняла номер в средней руки гостинице поблизости от Тоттнем-Корт-роуд. Устроившись в комнате и заткнув майкой щелястое окно с видом на унылый задний двор, она совершенно без сил рухнула на кровать. В самолете она было задремала, но уже через несколько минут ее разбудил рев младенца, который не переставая орал до самой посадки в Хитроу. Юная мамаша, которой так и не удалось унять свое чадо, в конце концов тоже разрыдалась.

Проснувшись, Биргитта обнаружила, что проспала три часа. За окном густели сумерки. Вообще-то она собиралась сегодня же наведаться по домашнему адресу Хо в Чайнатауне. Но сейчас решила перенести встречу на завтра. Прогулялась до Пикадилли, зашла в ресторан. Неожиданно в стеклянные двери ввалилась большая группа китайских туристов. Биргитта с растущей паникой смотрела на них, но усилием воли заставила себя успокоиться. Поела, вернулась в гостиницу и устроилась в баре с чашкой чая. Забирая ключ, отметила, что ночной портье здесь китаец, и спросила себя: китайцы заполонили Европу только сейчас или раньше она просто не обращала внимания?

Снова и снова она прокручивала в голове случившееся — возвращение китайца в гостиницу «Эдем» и смерть Стуре Херманссона. Очень хотелось позвонить Виви Сундберг, что-нибудь разузнать, но она сдержалась. Если регистрационный журнал исчез, возможные кадры на пленке импровизированной камеры наблюдения вряд ли произведут впечатление на полицию. А если полиция вдобавок трактует это убийство как несчастный случай, телефонный разговор вообще бессмыслен. В итоге она набрала номер гостиницы. Никто не ответил. У них там даже автоответчика нет, чтобы сообщил, что гостиница в данный момент закрыта. Не на сезон, а, по-видимому, навсегда.

Не в силах избавиться от мучительного страха, Биргитта забаррикадировала дверь креслом и проверила шпингалеты на окне. Легла в постель, некоторое время переключала телеканалы, но заметила, что видит перед собой парусную яхту в открытом море у берегов Мадейры, а вовсе не телепередачи.

Ночью она проснулась оттого, что телевизор по-прежнему работал, шел старый черно-белый фильм с Джеймсом Кэгни в роли гангстера. Лампа светила прямо в глаза, и она ее погасила. Попробовала вновь заснуть, но безуспешно. Остаток ночи пролежала без сна.

Утром, когда Биргитта встала и выпила кофе, за окном моросил дождь. Она позаимствовала зонтик у портье, на сей раз это была девушка азиатской наружности — то ли филиппинка, то ли таиландка. Биргитта спустилась к Лестер-сквер, а оттуда направилась в Чайнатаун. Большинство ресторанов еще закрыты. Ханс Маттссон, который с огромным любопытством разъезжал по свету в поисках мест, где ему предложат новые вкусовые ощущения, как-то говорил, что лучший способ определить настоящие рестораны — будь то китайские, иранские или итальянские — проверить, какие из них открыты по утрам. Если открыты, значит, обслуживают не только туристов, а потому надо отдать предпочтение именно им. Биргитта запомнила несколько открытых ресторанов и разыскала дом, где живет Хо. На первом этаже был ресторан. Закрытый. Дом из потемневшего красного кирпича стоял на углу двух безымянных переулков. Биргитта решила позвонить в звонок у двери, ведущей в жилую часть дома.

Но что-то заставило ее усомниться и отдернуть палец от кнопки. Она перешла через улицу, зашла в открытое кафе, заказала чашку чая. Что, собственно, ей известно о Хо? И о Хун? Однажды Хун появилась у ее столика в ресторане, возникла из ниоткуда. Кто ее туда прислал? И Хун посылала одного из своих дюжих охранников следить за ней и Карин Виман, когда они ходили смотреть Великую стену, так ведь? Одно ясно: и Хун, и Хо были прекрасно осведомлены о том, кто она такая. И все это из-за фотографии. Кража сумки представлялась уже не обособленным событием, а частью мозаики всех прочих взаимосвязанных происшествий. Стараясь разобраться, она словно все больше запутывалась в лабиринте.

Права ли она? Хун появилась тогда лишь затем, чтобы выманить ее из гостиницы? Может, вовсе и не правда, что Хун погибла в автокатастрофе? Что, собственно, мешает Хун и человеку, который называл себя Ван Миньхао, действовать заодно и быть каким-то образом замешанными в хешёвалленских событиях? Может, и Хо приезжала в Хельсингборг по той же причине? Вдруг она знала, что некий китаец снова появится в маленькой гостинице «Эдем»? Приветливые ангелы-хранители, может, на самом-то деле падшие ангелы, которые уводят ее прочь от возможности защититься.

Биргитта пыталась вспомнить, что она рассказала Хун во время их разговоров. Слишком много, как поняла теперь. Удивительно, что ей недостало осмотрительности. Хун — вот кто всем заправлял. Невинное замечание, что китайские газеты упомянули о массовом убийстве в Хешёваллене? Да неужели? Может, Хун просто выманила ее на лед, чтобы посмотреть, как она поскользнется, а потом, получив достаточно информации, помогла выбраться на твердую почву?

Почему Хо, собственно, целый день просидела в суде? По-шведски она не понимает. Или понимает? А потом вдруг заспешила назад в Лондон. Что, если Хо просто следила, не покинет ли она зал суда? Может, с ней был кто-то еще и этот кто-то не один час обшаривал ее дом, пока она сидела в своем кресле?

Именно сейчас мне необходимо с кем-нибудь поговорить. Не с Карин Виман, та не поймет. Со Стаффаном или с детьми. Но они плавают по морю, где телефоны не работают.

Биргитта собралась уходить из кафе, когда дверь подъезда напротив открылась. Вышла Хо и зашагала в сторону Лестер-сквер. Биргитте показалось, что она встревожена. Немного помедлив, она вышла из кафе и двинулась следом. На площади Хо пересекла маленький парк, а затем свернула к Стрэнду. Биргитта все время была начеку, ждала, что Хо обернется посмотреть, не идет ли кто за ней. И Хо обернулась, поравнявшись с Зимбабве-хаусом. Биргитта еле успела заслониться зонтиком. Ненадолго она потеряла Хо из виду, потом снова отыскала ее желтый дождевик. За несколько кварталов до гостиницы «Савой» Хо открыла тяжелую дверь какого-то офисного здания. Биргитта выждала несколько минут, потом подошла и прочитала начищенную латунную вывеску, сообщавшую, что здесь находится британско-китайская торговая палата.

Той же дорогой она вернулась на Пикадилли и зашла в кафе поблизости, на Риджент-стрит. И позвонила по одному из номеров, указанных на визитной карточке Хо. Автоответчик попросил оставить сообщение. Биргитта разъединила связь, обдумала, что надо сказать по-английски, и набрала номер еще раз.

— Я поступила так, как вы сказали. Приехала в Лондон, так как думаю, меня преследуют. Сейчас я сижу в кафе «Саймонс», рядом с домом моделей «Роусон», неподалеку от Пикадилли, на Риджент-стрит. Сейчас десять утра. Я останусь здесь в течение часа. Если к тому времени вы не дадите о себе знать, позвоню позже еще раз.

Хо пришла через сорок минут. Ее ярко-желтый дождевик выделялся среди множества темных плащей и зонтов. Биргитте показалось, что и это имеет какое-то особенное значение.

Когда Хо вошла, Биргитта заметила, что она действительно встревожена. Хо заговорила сразу, еще прежде, чем выдвинула стул и села.

— Что случилось?

Биргитта не успела ответить — подошла официантка, и Хо заказала чай. Затем Биргитта подробно рассказала про китайца, появившегося в худиксвалльской гостинице, сообщила, что это тот же человек, о котором она говорила раньше, и что хозяин гостиницы убит.

— Вы уверены?

— Я бы не поехала в Лондон рассказывать что-то, в чем я не уверена. Я приехала сюда, потому что все это случилось и мне страшно. Тот китаец спрашивал обо мне. Узнал мой домашний адрес. И вот я здесь. Поступила так, как хотела Ма Ли или, вернее, Хун, а вы передали мне. Я боюсь, а кроме того, очень сердита, поскольку подозреваю, что ни вы, ни Хун не говорите правду.

— Зачем мне лгать? Вы проделали долгий путь в Лондон. Не забывайте, мой путь к вам был не менее долог.

— Я не знаю, что происходит. Не получаю объяснений, хотя уверена, что они есть.

Хо сидела не шевелясь. Мысль о ее слишком ярком дождевике упорно вертелась у Биргитты в мозгу.

— Вы правы, — наконец сказала Хо. — Но не забывайте, вполне возможно, и Хун, и Ма Ли знают не больше, чем говорят.

— Когда вы приезжали, — сказала Биргитта, — у меня не было полной ясности. Но теперь я понимаю. Хун тревожилась, что меня попытаются убить. Вот о чем она сказала Ма Ли. А та передала вам, три женщины должны предупредить четвертую о большой опасности. И не просто об опасности. Об угрозе смерти. Именно так. Сама того не сознавая, я подвергла себя опасности, о масштабе которой догадываюсь только сейчас. Я права?

— Потому я и пришла.

Биргитта Руслин склонилась над столом, взяла Хо за руку.

— Тогда помогите мне разобраться. Ответьте на мои вопросы.

— Если смогу.

— Сможете. Вы ведь приезжали в Хельсингборг не одна? И сейчас, в эту минуту, кто-то охраняет нас обеих? Вы могли позвонить, прежде чем пришли сюда.

— С какой стати?

— Это не ответ, это новый вопрос. Мне нужен ответ.

— В Хельсингборге со мной никого больше не было.

— Почему вы целый день просидели в суде? Вы же не понимали ни слова.

— Верно.

Биргитта быстро перешла на шведский. Хо наморщила лоб, покачала головой:

— Я не понимаю.

— Точно? Может, на самом деле вы отлично понимаете мой родной язык?

— В таком случае зачем бы я стала говорить с вами по-английски?

— Поймите, я не уверена. Может, вам почему-то выгодно сделать вид, будто вы не знаете шведского. Между прочим, я спрашиваю себя, не надели ли вы желтый дождевик, чтобы кому-то было легче видеть вас.

— Зачем?

— Не знаю. Я сейчас ничего не знаю. Самое главное, разумеется, что Хун хотела меня предупредить. Но почему я должна обратиться за помощью к вам? И что вы можете сделать?

— Позвольте начать с последнего вопроса, — сказала Хо. — Чайнатаун — совсем особый мир. Хотя и вы, и тысячи англичан и туристов бродите по нашим улицам — Джеррард-стрит, Лайл-стрит, Уордор-стрит и прочим улицам и переулкам, — вам видна только поверхность. Мой Чайнатаун находится глубже. Там можно спрятаться, сменить личность, жить месяцы и годы, притом что никто не будет знать, где ты. Хотя большинство местных обитателей давно имеют британское гражданство, основное ощущение здесь, что мы живем в своем мире. Я могу помочь, спрятав вас в моем Чайнатауне, который в иной ситуации остался бы вам недоступен.

— Но чего я должна бояться?

— Ма Ли точно не знала, когда написала мне. К тому же не забывайте, Ма Ли сама боится. Об этом она не писала, но я почувствовала.

— Все боятся. Вы тоже?

— Пока нет. Но возможно, это ожидает и меня.

У Хо зазвонил телефон. Она взглянула на дисплей и встала.

— Где вы остановились? В какой гостинице? Мне надо сейчас вернуться на службу.

— В «Сандерсоне».

— Знаю, где это. В каком номере?

— Сто тридцать пять.

— Мы можем встретиться завтра?

— Почему надо так долго ждать?

— Я занята на работе. Вечером предстоит совещание, где я непременно должна присутствовать.

— Это правда?

Хо взяла Биргитту за руку:

— Да, правда. Китайская делегация будет обсуждать деловые вопросы с рядом крупных британских компаний.

— Кроме вас, мне здесь больше не к кому обратиться.

— Позвоните мне завтра утром. Я постараюсь освободиться.

Хо исчезла за пеленой дождя в своем развевающемся желтом дождевике. Биргитта осталась за столом, изнемогая от усталости. Сидела долго, потом вернулась в гостиницу, которая, разумеется, называлась не «Сандерсон». Она по-прежнему не доверяла Хо, как не доверяла вообще никому из людей азиатской наружности.

Вечером она спустилась в гостиничный ресторан. После полудня дождь перестал. Биргитта решила прогуляться, посидеть на лавочке в сквере, где когда-то сидела со Стаффаном.

Она наблюдала за прохожими, за молодыми ребятами, которые немного посидели обнявшись на ее лавочке. Потом они ушли, а на их месте устроился старикан со вчерашней газетой, явно найденной в урне.

Она еще раз попробовала дозвониться до Стаффана, который крейсировал в море у берегов Мадейры, хоть и знала, что это бессмысленно.

Народу в сквере становилось все меньше, наконец она тоже встала, собираясь вернуться в гостиницу.

И тут увидела его. Он шел по дорожке, что тянулась наискосок за лавочкой, на которой она сидела. Весь в черном, наверняка тот самый человек, которого она видела на фото с камеры Стуре Херманссона. Он направлялся прямиком к ней, а в руке сжимал что-то блестящее.

Биргитта с криком отшатнулась от приближающейся фигуры, оступилась и упала навзничь, ударившись головой о железный угол лавки.

 

37

Я Жу любил сумрачные тени. Там он мог сделаться невидимым, как хищные звери, которые вызывали у него восхищение и страх. Но этой способностью владели и другие. Он часто думал, что живет в мире, где молодые предприниматели мало-помалу забирают господство над экономикой, а значит, скоро потребуют и места за столом, где делают политику. Все создавали себе свою тень, чтобы незаметно следить за другими.

Но тень, где он прятался этим вечером в дождливом Лондоне, служила иной цели. Он наблюдал за Биргиттой Руслин, которая сидела на лавочке в маленьком сквере на площади Лестер-сквер. Стоял так, что видел только ее спину. Не хотел идти на риск быть замеченным. Она держалась начеку, как встревоженный зверек, это он заметил. Я Жу не недооценивал ее. Если Хун доверяла этой женщине, он должен принимать ее очень и очень всерьез.

Он следил за нею целый день, с тех пор как рано утром она появилась возле дома, где жила Хо. Его забавляла мысль, что он владеет рестораном, где работает Ва, муж Хо. Они, разумеется, не знали об этом, Я Жу как владелец редко выступал под собственным именем. Ресторан «Мин» принадлежал акционерной компании «Чайниз фуд инк.», зарегистрированной в Лихтенштейне, где Я Жу сосредоточил управление своими ресторанами в Европе. Он бдительно следил за заключением бухгалтерских книг и квартальными отчетами, которые представляли ему молодые способные китайцы, выпускники лучших английских университетов. Я Жу ненавидел все английское. Историю он никогда не забудет. И испытывал радость, что отнимает у этой страны старательных молодых бизнесменов, учившихся в лучших университетах.

До сих пор Я Жу никогда не обедал в ресторане «Мин». Да и в этот раз не собирался. Как только закончит свое дело, незамедлительно вернется в Пекин.

В его жизни было время, когда он смотрел на аэропорты чуть ли не с религиозным благоговением. Гавани современности. Путешествовал он тогда непременно с книгой Марко Поло. Бесстрашное стремление этого человека увидеть неведомое было для него примером. Теперь он воспринимал разъезды как мучения, хотя летал на собственном самолете, не зависел от расписания рейсов и зачастую избегал ожидания на унылых и отупляющих аэродромах. Ощущение, что и мозг оживает от быстрого передвижения, пьянящая радость от пересечения часовых поясов и оттого, что в иных случаях можно добраться до цели как бы раньше момента отлета, — все это находилось в противоречии с массой бессмысленного времени, потраченного в ожидании паспортного или таможенного контроля или в ожидании багажа. Освещенные неоном торговые центры аэропорта, транспортеры, гулкие коридоры, все уменьшающиеся стеклянные клетки, где толпились курильщики, награждая друг друга раком или сосудистыми заболеваниями, вовсе не те места, где возникают свежие мысли, ведутся новые философские рассуждения. Он думал о тех временах, когда люди путешествовали поездом или океанским пароходом. Тогда беседы и ученые дискуссии были в порядке вещей, как роскошь и лень.

Потому-то в самолете, большом «галфстриме», которым он теперь владел, были установлены старинные книжные шкафы, где он держал важнейшие произведения китайской и зарубежной литературы.

Он чувствовал отдаленное родство, не кровное, а скорее мифическое, с капитаном Немо, который плавал на своем подводном корабле как одинокий император без державы, с большой библиотекой и убийственной ненавистью к человечеству, разрушившему его жизнь. Считалось, что прообразом Немо был пропавший индийский принц. Этот принц противостоял Британской империи, потому-то Я Жу чувствовал с ним родство. Однако ближе всего ему был мрачный, ожесточившийся капитан Немо, гениальный инженер и начитанный философ. «Галфстрим», на котором теперь летал, Я Жу нарек «Наутилусом-2», и увеличенная оригинальная гравюра-иллюстрация, изображающая капитана Немо и его недобровольных гостей в библиотеке «Наутилуса», украшала стену у входа в пилотскую кабину.

Но теперь Я Жу затаился в тени. И, спрятавшись, наблюдал за женщиной, которую должен убить. Как и капитан Немо, он верил в отмщение. Необходимость возмездия лейтмотивом проходила по всей истории.

Скоро все останется позади. Сейчас, в лондонском Чайнатауне, когда мелкие капли дождя падали на воротник куртки, он вдруг подумал: есть что-то знаменательное в том, что эта история закончится в Англии. Отсюда братья Ван начали обратный путь в Китай, который довелось увидеть вновь лишь одному из них.

Я Жу любил дождаться, когда можно самому распорядиться своим временем. Не в пример аэропортам, где все контролируют другие. Часто это удивляло его друзей, считавших, что жизнь слишком коротка и создана божеством, которое похоже на недовольного старого мандарина, не желающего, чтобы радость жизни длилась слишком долго. В разговорах с этими друзьями, которые сейчас прибирали к рукам весь современный Китай, Я Жу, напротив, утверждал, что божество, создавшее жизнь, отлично знало, что делает. Если позволить людям жить слишком долго, их знания так увеличатся, что они смогут раскусить мандаринов и решатся их убить. Краткость жизни препятствует многим бунтам, говорил Я Жу. А его друзья упрямо заявляли, что они, пожалуй, не вполне понимают его рассуждения. Даже среди этих молодых хозяев жизни Я Жу был выше всех. В том, кто превыше всех, не сомневаются.

Каждую весну он собирал своих знакомых в усадьбе к северо-западу от Кантона. Они оценивали жеребцов, которых затем выпустят, заключали пари, а потом смотрели на драку за лидерство в табуне, после чего один из жеребцов, самый сильный, весь в пене, покрывал кобылу.

Желая понять поведение — собственное и других людей, — Я Жу всегда обращался к животным. Он был леопард, а еще и тот жеребец, что отстоял в драке свое первенство.

Если Дэн был кошкой без масти, которая ловила мышей лучше других, то Мао — совой, мудрой, но и хладнокровной хищной птицей, которая прекрасно знала, когда бесшумно нанести удар, чтобы заполучить добычу.

Ход мыслей прервался — он заметил, что Биргитта Руслин встала. За этот день, когда он следил за ней, ему стало вполне очевидно одно: ей страшно. Она все время оглядывалась, беспокоилась. Тревожные мысли непрерывно роились у нее в голове. Этим он воспользуется, хотя пока не знает как.

Но сейчас она встала. Я Жу ждал в тени.

И тут вдруг случилось совершенно неожиданное. Биргитта Руслин вздрогнула, вскрикнула, а потом упала навзничь, ударившись головой о скамейку. Китаец, шедший по дорожке, остановился, нагнулся над упавшей, видно, хотел выяснить, что произошло. Подбежали еще несколько человек. Я Жу вышел из сумрака, приблизился к группе, окружившей женщину. Двое патрульных полицейских поспешили к кучке людей. Я Жу протолкался вперед, чтобы лучше видеть. Биргитта Руслин села. На секунду-другую она явно теряла сознание. Полицейские спросили, не вызвать ли «скорую», но она отказалась.

Я Жу впервые услышал ее голос, низкий, выразительный. И постарался запомнить.

— Должно быть, я споткнулась, — сказала она. — Мне показалось, кто-то шел прямо на меня. Я испугалась.

— На вас напали?

— Нет. Мне показалось.

Человек, напугавший ее, стоял здесь же. Я Жу подумал, что чем-то он напоминает Лю, этот мужчина, случайно угодивший в историю, к которой не имел ни малейшего отношения.

Я Жу мысленно улыбнулся. Она так много рассказывает мне своими реакциями. Сначала — о своем страхе и настороженности. А сейчас ясно показывает, что боится китайца, который внезапно выходит навстречу.

Полицейские проводили Биргитту Руслин до гостиницы. Я Жу держался поодаль. Теперь он знал, где она живет. Удостоверившись, что она достаточно хорошо себя чувствует и может о себе позаботиться, полицейские ушли своей дорогой. Я Жу видел, как она взяла ключ, который портье достала из самой верхней ячейки. Выждал несколько минут, потом вошел в гостиницу. За стойкой портье работала китаянка. Я Жу поклонился, протянул ей сложенный лист бумаги.

— Дама, которая только что вошла сюда. Она обронила это на улице.

Портье взяла бумагу, сунула в пустую ячейку. Номер 614, на верхнем этаже гостиницы.

Бумага была пустая, белая. Я Жу полагал, что Биргитта Руслин спросит у портье, кто ее оставил. Китаец, ответит та. И Биргитта Руслин испугается еще сильнее, но и станет еще настороженнее. А поскольку ему об этом известно, сам он ничем не рискует.

Делая вид, будто изучает гостиничный проспект, Я Жу прикидывал, как бы выяснить, надолго ли Биргитта Руслин сняла номер. Случай представился, когда китаянка-портье скрылась в задней комнате и вместо нее появилась молодая англичанка. Я Жу подошел к стойке.

— Госпожа Биргитта Руслин, — сказал он. — Из Швеции. Мне предстоит отвезти ее на аэродром. Только я не знаю точно когда — завтра или послезавтра.

Портье приняла его слова за чистую монету и нажала несколько клавиш компьютера.

— Госпожа Руслин остановилась у нас на три дня. Хотите, я позвоню ей, и вы уточните, когда за ней заехать?

— Я сделаю все через нашу контору. Мы не беспокоим клиентов без нужды.

Я Жу вышел на улицу. Снова заморосил дождь. Он поднял воротник и направился на Гаррик-стрит взять такси. Теперь можно не беспокоиться, ему известно, каким временем он располагает. С тех пор как все началось, минул бесконечно долгий срок. Так что еще несколько дней погоды не делают, а там уж наступит неотвратимый финал.

Он подозвал такси и назвал шоферу адрес на улице Уайтхолл, где его лихтенштейнская компания владела квартирой, в которой он жил, приезжал в Лондон. Порой он думал, что, живя в Лондоне, предает память предков, ведь с тем же успехом мог бы жить в Париже или в Берлине. И сейчас, в такси, решил продать эту квартиру и подыскать новую в Париже.

Пришла пора и здесь поставить точку.

Я Жу лег на кровать, вслушался в тишину. Когда купил эту квартиру, он звукоизолировал все стены. Даже отдаленного шума уличного движения не слышно. Только негромкое жужжание кондиционера. От этого возникало ощущение, будто находишься на корабле. Ему было очень покойно.

— Как давно? — обронил он в пространство. — Как давно началось то, что теперь должно закончиться?

Он подсчитал в уме. В 1868 году Сань впервые сел за стол в комнатушке у миссионеров. Сейчас 2006-й. Сто тридцать восемь лет прошло. Сань сидел со свечой и с трудом выводил иероглифы, рассказывая историю — свою и двух братьев, Го Сы и У. Все началось в тот день, когда они покинули убогую родную хижину и отправились в далекий Кантон. Там им встретился злой демон в облике Цзы. А затем смерть неотступно шла за ними по пятам. В конце концов выжили только Сань и его упрямая воля поведать свою историю.

Они умерли в величайшем унижении, думал Я Жу. Сменяющие друг друга императоры и мандарины следовали совету Конфуция держать народ в жесткой узде, чтобы он не мог взбунтоваться. Братья бежали, как они думали, навстречу лучшей жизни. Но точно так же, как англичане обращались с людьми в своих колониях, братьев мучили американцы на строительстве железных дорог. Одновременно англичане с ледяным пренебрежением старались сделать всех китайцев наркоманами, наводняя китайский рынок опиумом. Вот так я вижу жестоких английских купцов — они такие же, как наркоторговцы, стоящие на уличных углах и продающие наркоту людям, которых презирают и считают низшими существами. Совсем недавно на европейских и американских карикатурах китайцев изображали в виде хвостатых мартышек. И ведь правильно. Мы были созданы для порабощения и унижения. Не люди, а животные. С хвостом.

Когда бродил по лондонским улицам, Я Жу обычно думал, что многие из зданий вокруг построены на деньги порабощенных народов, их тяжким трудом и страданиями, их руками и их смертью.

Что там писал Сань? Что они строили железную дорогу через американскую пустыню и вместо шпал под рельсами лежали их ребра. Точно так же крики и мучения подневольных людей запечатаны в металле мостов, переброшенных через Темзу, и в толстых каменных стенах огромных зданий старинных лондонских финансовых кварталов.

Я Жу задремал. Проснувшись, он вышел в гостиную, обставленную китайской мебелью и лампами. На столе у темно-красного дивана лежал голубой шелковый мешочек. Он достал лист белой бумаги, открыл мешочек и высыпал на бумагу горстку тонкого стеклянного порошка. Древний способ убийства — подсыпать человеку в тарелку или в чашку с чаем почти невидимые осколки. Выпьешь — и спасения нет. Тысячи микроскопических зернышек изрежут нутро. В давние времена это называлось «незримая смерть», потому что человек умирал быстро и необъяснимо.

Стеклянный порошок станет заключительной точкой в истории, начатой Санем. Я Жу осторожно ссыпал порошок в мешочек, затянул ленточку. Потом погасил в комнате свет, оставил только одну лампу с красным абажуром, расшитым фантастическими золотыми драконами. Сел в кресло, некогда принадлежавшее богатому помещику из провинции Шаньдун. Медленно дыша, погрузился в состояние полного покоя — так ему думалось лучше всего.

Через час он подготовил план последней главы, решил, как убьет Биргитту Руслин, которая, весьма вероятно, доверила его сестре Хун информацию, способную ему навредить. Хун могла поделиться этой доверительной информацией неизвестно с кем. Приняв решение, он нажал кнопку звонка на столе. И через несколько минут услышал, как старуха Лан начала на кухне готовить обед.

Когда-то Лан служила уборщицей в его пекинской конторе. Много ночей он наблюдал за ее бесшумными движениями. Убирала она лучше всех других уборщиц, наводивших чистоту в многоэтажном доме.

Однажды он поинтересовался, как ей живется. А узнав, что помимо уборки она стряпала на свадьбах и похоронах традиционные блюда, попросил приготовить ему назавтра ужин. После этого он нанял Лан поварихой, назначив жалованье, какое ей и во сне не снилось. А поскольку сын ее эмигрировал в Лондон, разрешил ей переехать в Европу и стряпать для него, когда он, надо сказать часто, наезжал в Лондон.

Этим вечером Лан подала разнообразные закуски. Хотя Я Жу словом не обмолвился, она знала, чего он хочет. Чайник она поставила на небольшую керосинку в гостиной.

— Завтрак вам приготовить? — спросила Лан перед уходом.

— Нет. Я сам все сделаю. А вот на обед — рыбу.

Лег Я Жу рано. После отъезда из Пекина ему не удалось как следует поспать. Перелет в Европу, потом сложный путь в город на севере Швеции, визит в Хельсингборг, где он пробрался в дом Биргитты Руслин и на записке возле телефона приметил подчеркнутое красным слово «Лондон». В Стокгольм он прилетел на своем самолете и приказал пилотам немедля получить разрешение на перелет в Копенгаген, а оттуда в Англию. Он предположил, что Биргитта Руслин отправится к Хо. И действительно, она пришла туда, помедлила у подъезда, а затем устроилась в кафе напротив.

Он кое-что записал в блокноте, погасил свет и вскоре уснул.

На другой день Лондон накрыла сплошная облачность. Я Жу, по обыкновению, встал уже в пять, послушал на коротких волнах китайские новости. На мониторе компьютера просмотрел биржевые сводки, поговорил с одним из своих директоров о реализации текущих проектов, а потом приготовил завтрак, большей частью из фруктов.

В семь он вышел из квартиры с шелковым мешочком в кармане. В его плане присутствовал один неопределенный элемент: он не знал, в котором часу Биргитта Руслин завтракает. Если, придя в гостиницу, он уже застанет ее в ресторане, придется ждать до следующего дня.

Я Жу зашагал к площади Трафальгар-сквер, немного постоял, послушал одинокого виолончелиста, который играл на тротуаре, поставив рядом шляпу, бросил ему несколько монет, пошел дальше. Свернул на Ирвинг-стрит. Вот и гостиница. За стойкой парень, прежде Я Жу его здесь не видел. Подойдя к стойке, взял гостиничную визитку, а заодно отметил, что белая бумага из ячейки исчезла.

Дверь ресторана была открыта настежь. И он сразу увидел Биргитту Руслин. Она сидела у окна и явно только что начала завтракать, потому что официант как раз подал ей кофе.

Я Жу задумался. Потом решил действовать не откладывая. История Саня закончится сегодня утром. Он снял пальто, обратился к метрдотелю. Дескать, он не постоялец, но хотел бы здесь позавтракать, за плату. Метрдотель — выходец из Южной Кореи — провел его к столику, расположенному наискось за спиной Биргитты Руслин, которая спокойно завтракала.

Я Жу обвел взглядом зал. На ближайшей к его столику стене — дверь с надписью «Запасный выход». Он пошел взять газету, а заодно проверил — не заперто. Вернулся за столик, заказал чай и стал ждать. Многие столики по-прежнему пустовали. Однако Я Жу видел, что большинства ключей в ячейках нет. Постояльцев в гостинице хватало.

Он достал мобильник и гостиничную визитку, позаимствованную со стойки портье. Набрал номер, подождал. Когда портье отозвался, он сказал, что у него важное сообщение для постоялицы по имени Биргитта Руслин.

— Я соединю вас с ее номером.

— Она в ресторане, — сказал Я Жу. — В это время она всегда завтракает. Будьте добры, позовите ее. Обычно она сидит у окна. Дама в синем костюме, с короткими темными волосами.

— Хорошо, я попрошу ее к телефону.

Я Жу сидел с включенным телефоном в руке, пока не увидел, как портье вошел в зал. Тогда он выключил телефон, сунул его в карман и достал шелковый мешочек. Биргитта Руслин встала и следом за портье вышла в холл, а Я Жу между тем направился к ее столику. Взял ее газету, огляделся, словно проверяя, разошлись ли посетители. Подождал, пока официант подольет свежего кофе человеку за соседним столиком. И все это время смотрел на дверь, ведущую в холл. Когда официант отошел, он открыл мешочек и быстро высыпал содержимое в недопитый кофе.

Биргитта Руслин вернулась в зал. Я Жу уже повернулся, собираясь отойти на прежнее место.

И в этот миг оконное стекло разлетелось вдребезги, сухой щелчок выстрела утонул в звоне осколков. Я Жу не успел подумать, что что-то не заладилось, катастрофически не заладилось. Пуля вошла ему в правый висок, пробив большую дыру, и мгновенно погасила сознание. Важнейшие функции уже прекратились, когда его тело рухнуло на столик, опрокинув вазу с цветами.

Биргитта Руслин остолбенела, как и все остальные посетители, официанты и метрдотель, судорожно сжимавший в руках миску с крутыми яйцами. Потом тишину распорол чей-то крик. Биргитта Руслин не сводила глаз с мертвого тела на белой скатерти. Она еще не понимала, что случившееся связано с нею. В голове билась сумасшедшая мысль, что Лондон подвергся атаке террористов.

Потом она почувствовала, как чья-то рука вцепилась ей в плечо. Попробовала стряхнуть ее, обернулась.

Перед ней стояла Хо.

— Не спрашивайте ни о чем, — сказала Хо. — Идемте. Нам нельзя здесь оставаться.

Она быстро вывела Биргитту в холл.

— Давайте ваш ключ. Я соберу вещи, а вы тем временем оплатите счет.

— Что это было?

— Не спрашивайте. Делайте, как я говорю.

Хо крепко, до боли стиснула ее плечо. А в гостинице уже воцарился хаос. Люди с криком метались туда-сюда.

— Требуйте счет, — сказала Хо. — Нам необходимо убраться отсюда.

Биргитта поняла. Не что случилось, а что сказала Хо. Подойдя к стойке, она громко крикнула одному из растерянных портье, что хочет расплатиться за номер. Хо исчезла в лифте, а десять минут спустя вернулась с Биргиттиной сумкой. К тому времени уже подъехали полиция и санитары.

Биргитта оплатила счет.

— Теперь спокойно выходим, — сказала Хо. — Если нас попытаются остановить, скажите, что торопитесь на самолет.

Они без помех выбрались на улицу. Биргитта остановилась, посмотрела назад. Хо снова взяла ее за плечо:

— Не оглядывайтесь. Идите спокойно. Поговорим позднее.

Они подошли к дому Хо, поднялись на второй этаж, в квартиру. Там находился молодой человек, лет двадцати с небольшим, очень бледный. Он возбужденно заговорил с Хо, которая, по-видимому, старалась его успокоить. Оба вышли в соседнюю комнату, где возбужденный разговор продолжился. Когда они вернулись, в руках у парня был какой-то продолговатый сверток, с которым он быстро вышел из квартиры. Хо стояла у окна, глядя на улицу. Биргитта опустилась в кресло. Только сейчас она сообразила, что убитый рухнул на столик рядом с тем, где завтракала она.

Она посмотрела на Хо. Та отошла от окна, тоже бледная как полотно. Биргитта заметила, что ее бьет дрожь.

— Что произошло?

— Умереть должны были вы. Он хотел вас убить. Говорю прямо, как есть.

Биргитта покачала головой:

— Объясните подробнее. Иначе я не знаю, что я сделаю.

— Убитый — Я Жу. Брат Хун.

— А что произошло?

— Он пытался убить вас. Мы остановили его в последнюю минуту.

— Мы?

— Вы могли бы умереть, потому что назвали мне не ту гостиницу. Зачем? Думали, на меня нельзя положиться? Так растерялись, что не способны отличить друзей от недругов?

Биргитта подняла руку:

— Не так быстро. Я не успеваю. Брат Хун? Почему он хотел меня убить?

— Потому что вам слишком много известно о случившемся в вашей стране. О массовом убийстве. Вероятно — во всяком случае, так думала Хун, — за ним стоял Я Жу.

— Но почему?

— У меня нет ответа. Я не знаю.

Биргитта Руслин молчала. А когда Хо хотела что-то сказать, жестом остановила ее:

— Вы сказали «мы». Молодой человек ушел отсюда с неким предметом. Это была винтовка?

— Да. Я велела Саню охранять вас. Но в той гостинице, которую вы назвали, не было постоялицы с вашим именем. Сань догадался насчет ближайшей другой гостиницы. Мы увидели вас в окно. Когда Я Жу подошел к вашему столику, а потом повернулся и посмотрел на вас, мы поняли, что он вас убьет. Сань прицелился и выстрелил. Все произошло так быстро, на улице никто не понял, что случилось. Большинство решило, что грохнул выхлоп мотоцикла. Сань прятал винтовку под дождевиком.

— Сань?

— Сын Хун. Она послала его ко мне.

— Почему?

— Боялась не только за себя и за вас, но и за сына. Сань уверен, что и смерть матери подстроил Я Жу. Теперь он отомстил.

Биргитта Руслин ощутила дурноту. Теперь она понимала, что произошло, и испытывала растущую физическую боль. Раньше это была догадка, которую она отбрасывала как нелепость. Смерть к людям Хешёваллена явилась из прошлого.

Она протянула руку, прикоснулась к Хо. В глазах стояли слезы.

— Все кончилось?

— Думаю, да. Вы можете ехать домой. Я Жу мертв. Все остановилось. Что будет дальше, не знаем ни вы, ни я. Но это уже совсем другая история.

— Как я смогу жить со всем этим, не понимая, что, собственно, произошло?

— Я постараюсь вам помочь.

— Что будет с Санем?

— Полиция наверняка найдет свидетелей, которые скажут, что один китаец застрелил другого. Но никто не сможет сказать, что стрелял именно Сань.

— Он спас мне жизнь.

— Вероятно, смерть Я Жу спасла жизнь и ему.

— Но кто этот человек, брат Хун, которого все боятся?

Хо покачала головой:

— Не знаю, сумею ли я ответить. Во многих отношениях он — представитель нового Китая, о котором ни Хун, ни я, ни Ма Ли, ни в данном случае даже Сань знать не хотим. В нашей стране идут большие сражения из-за того, как все должно происходить. Каким быть будущему. Никто не знает, ничто заранее не решено. Можно лишь делать то, что полагаешь правильным.

— Например, убить Я Жу?

— Это было необходимо.

Биргитта Руслин вышла на кухню попить воды. Отставляя стакан, она подумала, что надо ехать домой. Все оставшиеся неясности подождут. Сейчас надо домой, прочь из Лондона, прочь от случившегося.

Хо проводила ее на такси в Хитроу. Рейса на Копенгаген придется ждать четыре часа. Хо хотела остаться до отлета, но Биргитта сказала, что в этом нет нужды.

В Хельсингборге она откупорила бутылку вина и за ночь осушила. А весь следующий день проспала. Разбудил ее звонок Стаффана, он сообщил, что парусный поход завершен. А она не сумела взять себя в руки и расплакалась.

— Что ты? Что-то случилось?

— Ничего. Просто устала.

— Может, нам прервать отдых и вернуться домой?

— Нет-нет. Ничего страшного. Если хочешь помочь мне, поверь: все хорошо. Расскажи про яхту.

Разговаривали они долго. Она настояла, чтобы Стаффан подробно рассказал о плавании, о планах на вечер и на завтра. К концу разговора она его успокоила.

И сама тоже успокоилась.

На следующий день Биргитта вернулась к работе. И тогда же побеседовала по телефону с Хо.

— Я скоро приеду и много чего расскажу, — сообщила Хо.

— Обещаю внимательно слушать. Как поживает Сань?

— Взбудоражен, боится, горюет по матери. Но он сильный.

После разговора Биргитта долго сидела за кухонным столом.

Закрыла глаза.

Образ человека, распростертого на столе в гостиничном ресторане, начал медленно блекнуть и, наконец, растаял.

 

38

За несколько дней до Иванова дня Биргитте предстояли последние слушания — дальше отпуск. Они со Стаффаном сняли летний домик на Борнхольме и проведут там три недели, а дети по очереди станут приезжать в гости. Дело, которое она рассчитывала завершить за два дня, касалось трех женщин и одного мужчины, занимавшихся «дорожным пиратством». Две женщины были румынки, третья и мужчина — шведы. Биргитту Руслин поразила жестокость, какую выказала в особенности младшая из женщин в двух случаях, когда на ночных парковках они нападали на людей в жилых автоприцепах. Одному пожилому немцу она пробила молотком череп. Немец выжил, но, попади молоток в другое место, вполне мог бы умереть. В другой раз она ударила женщину отверткой, которая прошла в считаных миллиметрах выше сердца.

Прокурор Пальм охарактеризовал эту банду как «предпринимателей, действующих в различных пищевых нишах». Они не только «тралили» по ночам парковки между Хельсингборгом и Варбергом, но и занимались кражами, в первую очередь в магазинах готового платья и электроники. Заявлялись туда с сумками, в которых заменили подкладку металлической фольгой, чтобы сигнальные устройства на выходе не срабатывали, и, прежде чем были пойманы, успели совершить кражи почти на миллион крон. По оплошности они второй раз пришли в хальмстадский магазин одежды, где персонал их опознал. Все дали признательные показания, улики полиция зафиксировала, награбленное реквизировала. К удивлению полиции и Биргитты Руслин, они не пытались сваливать вину друг на друга.

Прохладным дождливым утром Биргитта направилась в окружной суд. Надо сказать, именно по утрам ее до сих пор мучили события, закончившиеся в лондонской гостинице.

Дважды она разговаривала с Хо по телефону. И оба раза была разочарована, потому что Хо держалась уклончиво и не рассказывала, что произошло после выстрела, но твердила, что Биргитта должна запастись терпением.

«Правда всегда проста, — говорила она. — Только на Западе вы думаете, что знание приобретается кое-как, в спешке. Нужно время. Правда не торопится».

Одну вещь она у Хо выяснила, и это напугало ее чуть ли не сильнее всего прочего. В руке мертвого Я Жу полиция обнаружила маленький шелковый мешочек с остатками тончайшего стеклянного порошка. Британские следователи не смогли понять, что это такое. Но Хо разъяснила Биргитте, что таков древний рафинированный китайский способ убийства.

Она была на волосок от гибели. Порой, но только в одиночестве, могла вдруг разрыдаться. Ведь даже Стаффану не сказала ни слова. По возвращении из Лондона носила все это в себе и скрывала так успешно, что он и не догадывался, каково у нее на душе.

Как-то раз ей в контору позвонил человек, с которым она вовсе не хотела разговаривать, — Ларс Эмануэльссон.

«Время идет, — сказал он. — Есть новости?»

Всего неделя минула с тех пор, как был убит Я Жу, и на секунду она испугалась, что Ларс Эмануэльссон каким-то образом ухитрился разузнать, что именно Биргитта Руслин должна была тогда умереть в лондонской гостинице.

«Нет, — ответила она. — Худиксвалльская полиция, похоже, не изменила своих позиций?»

«Насчет убийцы, который покончил с собой? Ничтожный, видимо, душевнобольной любитель поработать кулаками — крупнейший массовый убийца в шведской криминальной истории? Конечно, может, оно и так. Но я знаю, многие удивляются. В том числе я сам. И вы».

«Я вообще об этом не думаю. Бросила».

«По-моему, вы не вполне искренни».

«Думайте как хотите, дело ваше. Что вам нужно? Я занята».

«Как ваши контакты с Худиксваллем? До сих пор беседуете с Виви Сундберг?»

«Нет. Кончим этот разговор».

«Мне бы, разумеется, хотелось, чтобы вы дали о себе знать, если будут новости. Опыт подсказывает, что за жуткими событиями в той деревне кроется по-прежнему много сюрпризов».

«Всё, я кладу трубку».

Она так и сделала, размышляя о том, долго ли еще Ларс Эмануэльссон будет ей надоедать. Хотя, наверно, когда перестанет, она будет скучать по его упорству.

Сейчас, за несколько дней до отпуска, придя в контору, она собрала документы по делу, потом позвонила секретарю в канцелярию, уточнила кой-какие даты осенних слушаний и направилась в зал суда. Там она сразу увидела Хо, та сидела в заднем ряду, на том же месте, что и прошлый раз.

Биргитта жестом поздоровалась с ней, Хо улыбнулась в ответ. Биргитта написала на листке несколько строчек, объяснила Хо, что в двенадцать у них перерыв на обед. Подозвала охранника и показала, кому передать записку. Тот выполнил поручение, Хо прочла и утвердительно кивнула.

Затем Биргитта занялась бандой, имевшей весьма жалкий вид и менее всего похожей на отчаянных пиратов. К обеденному перерыву слушания вступили в ту фазу, которая позволяла рассчитывать, что завтра процесс можно будет без проблем завершить.

С Хо она встретилась на улице под цветущим деревом.

— Наверно, что-то произошло, раз вы приехали? — спросила Биргитта.

— Нет.

— Мы можем повидаться вечером. Где вы остановились?

— В Копенгагене. У друзей.

— Я ошибаюсь, думая, что вы расскажете что-то важное?

— Многое сейчас прояснилось. Поэтому я здесь. И кое-что вам привезла.

— Что же?

Хо покачала головой:

— Об этом вечером. Что они натворили? Люди на скамье подсудимых?

— Кражи, тяжкие телесные повреждения. Но не убийства.

— Я смотрела на них. Они вас боятся.

— Не думаю. Но они знают, что именно я решаю, какое наказание они получат. При том, что они натворили, приговор может оказаться для них весьма страшным.

Биргитта Руслин предложила вместе пообедать. Но Хо отказалась, сославшись на дела. Задним числом Биргитта удивилась, какие у Хо могут быть дела в совершенно чужом ей Хельсингборге.

Процесс продолжился, медленно, но верно продвигаясь к завершению. Закрыв сегодняшние слушания, Биргитта с удовлетворением отметила, что все прошло как она и рассчитывала.

Хо ждала у здания суда. Поскольку Стаффан был на службе, направлялся на поезде в Гётеборг, Биргитта пригласила Хо к себе домой. Та, судя по всему, колебалась.

— Я одна. Муж в отъезде. Дети живут отдельно. Если вы опасаетесь кого-то встретить.

— Дело не в этом. Я не одна. Со мной Сань.

— Где же он?

Хо кивнула на противоположный тротуар. Сань стоял, прислонясь к стене дома.

— Зовите его сюда. И пойдем ко мне.

Сань выглядел уже не таким взбудораженным, как в ту первую сумбурную встречу. Биргитта заметила, что он похож на мать — и лицом, и чем-то в манере улыбаться.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Двадцать два.

По-английски он говорил так же превосходно, как Хун и Хо.

Они расположились в гостиной. Сань попросил кофе, Хо — чаю. На столе стояла игра, купленная Биргиттой в Пекине. Помимо сумочки Хо держала в руках бумажный пакет. Она достала оттуда пачку ксерокопированных страниц с китайскими иероглифами и тетрадь с английским текстом.

— Я Жу имел квартиру в Лондоне. Одна из моих подруг знакома с Лан, его экономкой. Лан готовила ему и обеспечивала тишину, которой он требовал. Она впустила нас в квартиру, и мы нашли дневник, откуда взяты эти записи. Я перевела ту их часть, которая разъясняет многое из случившегося. Не всё, конечно, но достаточно, чтобы понять. У Я Жу были мотивы, целиком понятные лишь ему одному.

— Вы говорили, он был могущественный человек. Наверно, его смерть привлекла в Китае большое внимание?

Ответил Сань, до сих пор сидевший молча:

— Нет. Никакого шума, только тишина, о которой писал Шекспир. «А дальше тишина». Я Жу был настолько могуществен, что другие, обладающие подобной же властью, сумели замять случившееся. Я Жу словно никогда не существовал. По-видимому, многие обрадовались его смерти или вздохнули с облегчением, в том числе и такие, кто слыл его друзьями. Я Жу был опасен, собирал информацию, чтобы уничтожать своих врагов или обременительных конкурентов. Сейчас все его предприятия ликвидируются, людям платят, покупая их молчание, все костенеет, превращается в бетонную стену, отделяющую его и его судьбу и от официальной истории, и от нас, живых.

Биргитта полистала бумаги на столе.

— Мне нужно прочитать их прямо сейчас?

— Нет. После, наедине с собой.

— А я не испугаюсь?

— Нет.

— И пойму, что случилось с Хун?

— Он убил ее. Не своими руками, но чужими. И этого человека тоже убил. Одна смерть прикрыла другую. Никто и помыслить не мог, что Я Жу убил родную сестру. Кроме самых что ни на есть проницательных, знавших, как Я Жу думал о себе и о других. Странно только — и этого нам не понять никогда, — что Я Жу мог убить сестру, хотя благоговел перед своей семьей, перед своими предками, ставил их превыше всего. Здесь какое-то противоречие, загадка, которую нам не разгадать. Я Жу был могуществен. Его боялись — за ум и беззастенчивость. Но, может статься, он был еще и болен.

— Как это?

— Что-то разъедало его изнутри. Возможно, безумие?

— Я вот думаю: что они делали в Африке?

— Есть план переселить в африканские страны миллионы бедных китайских крестьян. И сейчас создают политико-экономические структуры, которые поставят ряд бедных африканских стран в зависимость от Китая. Я Жу не воспринимал это как циничное повторение колониализма, который ранее практиковали западные страны. Для него это было дальновидное решение проблемы. А вот Хун, я, Ма Ли и многие другие считаем это покушением на сами основы того Китая, какой мы строили сообща.

— Не понимаю, — сказала Биргитта. — В Китае господствует диктатура. Свободы ограничены, права обеспечиваются слабо. Что, собственно, вы хотите защищать?

— Китай — бедная страна. От экономического развития, о котором все говорят, выиграла лишь ограниченная доля населения. Если Китай и дальше пойдет в будущее этим путем, с растущей пропастью между людьми, грянет катастрофа. Китай снова будет отброшен в безнадежный хаос. Или к власти придут фашистские структуры. Мы защищаем сотни миллионов крестьян, ведь именно они своим трудом обеспечивают развитие. Хотя получают от него все меньше и меньше.

— И все-таки я не понимаю. Я Жу по одну сторону, Хун — по другую? Внезапно диалог обрывается, и он убивает родную сестру?

— Единоборство сил в Китае идет не на жизнь, а на смерть. Бедняк против богача, беспомощный против власть имущего. Речь идет о тех, кто с растущим гневом видит уничтожение всего, за что они боролись, и о тех, кто видит возможности сколотить богатство и занять во власти позиции, какие им раньше и во сне не снились. И тогда люди умирают. Ветры, что дуют, самые настоящие.

Биргитта посмотрела на Саня:

— Расскажи о своей маме.

— Вы разве не знали ее?

— Я встречалась с нею. Но не знала ее.

— Быть ее сыном было непросто. Она была сильная, решительная, часто заботливая, но порой сердитая и злая. Честно говоря, я боялся ее. Но все равно любил, потому что она старалась видеть себя частью чего-то большего. Одинаково естественно помогала пьяному отойти подальше от мостовой, где он упал, и вела горячие дискуссии о политике. Для меня она была скорее образцом, чем настоящей матерью. Сложно все это. Но мне ее не хватает, и я знаю, с этим придется жить до конца моих дней.

— Чем ты занимаешься?

— Учусь на врача. Но сейчас на год прервал учебу. Чтобы горевать. И чтобы понять, что значит жить без нее.

— Кто твой отец?

— Его давно нет в живых. Он писал стихи. Я знаю только, что умер он сразу после моего рождения. Мама мало о нем рассказывала, говорила, что он был революционер и хороший человек. В моей жизни он лишь фотография, где он стоит и держит на руках щеночка.

Тем вечером они долго говорили о Китае. Биргитта Руслин призналась, что в юности хотела быть шведским хунвейбином. Однако все это время она с нетерпением ждала минуты, когда сможет прочитать привезенные Хо бумаги.

Около десяти она вызвала по телефону такси, которое отвезет Хо и Саня на вокзал.

— Когда прочтете, — сказала Хо, — дайте знать.

— У этой истории есть конец?

Хо ответила не сразу:

— Конец есть всегда. И здесь тоже. Но всякий конец есть начало чего-то другого. Точки, какие мы ставим в жизни, в общем-то временные.

Биргитта Руслин проводила взглядом отъехавшее такси, а потом села читать перевод дневника Я Жу. Стаффан вернется только завтра. К тому времени она, наверно, успеет все прочитать. Двадцать страниц, не больше, но разбирать почерк Хо непросто, буквы слишком мелкие.

Что же такое она читала? Позднее, мысленно возвращаясь к тому вечеру, когда была дома одна, а в комнате чувствовался легкий аромат нежных духов Хо, она понимала, что многое могла бы вычислить сама. Точнее, должна бы понять, но не желала примириться с тем, что, собственно, знала. Другое же, извлеченное Хо из записок Я Жу, из дневников и иных обстоятельств, о которых Биргитта понятия не имела, разъяснило ситуации, в которых она бы самостоятельно никогда не разобралась.

Конечно, она все время думала: а что Хо опустила? Можно бы спросить, но ведь ясно, ответа не получишь. Там угадывались намеки на секреты, каких ей никогда не понять, замки, какие не открыть. Дело касалось историй о людях из прошлого, касалось другого дневника, написанного как бы в противовес писаниям Я.А., того, что работал десятником на строительстве американской железной дороги.

Снова и снова Я Жу возвращался в дневнике к своему возмущению тем, что Хун не желала понять, что путь, на который ступил Китай, единственно правильный и такие люди, как Я Жу, должны иметь решающее влияние. Биргитта Руслин начала понимать, что Я Жу имел много психопатических черт и вполне отдавал себе в этом отчет, как было видно между строк.

Кое-где сквозили и более-менее симпатичные черты. Сомнения, муки совести, по крайней мере из-за судьбы Хун, ведь как-никак она была ему сестрой. Интересно, думала Биргитта, отредактировала ли Хо текст, чтобы представить Я Жу просто жестоким человеком, без малейших смягчающих черт. И вообще, может, весь этот текст — плод фантазии Хо? Нет, вряд ли. Сань совершил убийство. Он тоже, как в исландских сагах, отомстил за смерть матери.

Когда она дважды перечитала сделанный Хо перевод, время подошло к полуночи. Кое-какие неясности остались, целый ряд деталей покуда так и не получил объяснения. Красная ленточка? Что она означала? Ответить мог один только Лю, но его нет в живых. Иные нити останутся ни с чем не связаны, вероятно навсегда.

И что же в конечном счете осталось? Что она может или должна сделать с этим обретенным пониманием? Биргитта догадывалась что, но пока ей было неясно, как взяться за дело. Часть отпуска она этому и посвятит. Когда Стаффан займется рыбалкой, которая на нее самое наводит скуку. Или рано утром, когда он читает свои исторические романы или биографии джазовых музыкантов, а сама она совершает одинокие прогулки. Тогда у нее будет время сформулировать письмо, которое она пошлет в худиксвалльскую полицию. А затем можно будет убрать ящик с оставшимися от родителей бумагами. Тогда все для нее закончится, станет тускнеющим воспоминанием. Хотя, конечно, полностью ей никогда не вытравить из памяти все, что случилось.

Они поехали на Борнхольм, погода стояла переменчивая, но им было хорошо в летнем домике. Дети приезжали и уезжали, дни тянулись большей частью в дремотном блаженстве. К их общему удивлению, из своих азиатских странствий вернулась Анна и опять-таки неожиданно объявила, что осенью начнет заниматься на факультете политических наук в Лунде.

Биргитта несколько раз думала, что пора рассказать Стаффану обо всем случившемся — и в Пекине, и в Лондоне. Но отказывалась от этой мысли, ведь рассказывать бессмысленно: он конечно же все поймет, но никогда не примирится с тем, что узнал все только сейчас. Словом, рассказывать не стоит, и она промолчала.

А раз не сообщила ни о чем Стаффану, то и перед Карин Виман не обмолвилась о поездке в Лондон и тамошних событиях.

Пережитое хранилось в ее душе — шрам, которого никто не видит.

В понедельник 7 августа они вновь вышли на работу. А накануне вечером наконец обстоятельно поговорили о своей совместной жизни. Казалось, оба разом решили, что нельзя начинать новый рабочий год, не обсудив хотя бы частично то, что грозило разрушить их брак. Биргитта сочла огромным шагом вперед, что муж по собственной инициативе, без понуканий с ее стороны, заговорил об их почти прекратившейся сексуальной жизни. Он был опечален и одновременно боялся того, что называл нехваткой желания и импотенцией. На ее прямой вопрос он ответил, что никакой другой женщины у него нет. Его мучило отсутствие желания, но он старался отбрасывать мысли об этом.

— Что ты думаешь делать? — спросила она. — Нельзя же опять целый год не прикасаться друг к другу. Я не выдержу.

— Обращусь за помощью. Мне тоже невмоготу, как и тебе. Просто мне трудно говорить об этом.

— Сейчас-то говоришь.

— Потому что понимаю: иначе нельзя.

— Я уже почти не знаю, о чем ты думаешь. Утром иной раз смотрю на тебя, и ты будто чужой человек.

— Ты формулируешь все куда лучше меня. Но порой у меня бывает такое же ощущение. Хотя, возможно, менее отчетливое.

— Ты вправду думал, что мы сможем вот так прожить остаток дней?

— Нет. Но я отодвигал мысли об этом. А сейчас даю слово сходить к врачу.

— Мне пойти с тобой?

Он покачал головой:

— Нет. Может быть, позднее, если понадобится.

— Ты понимаешь, что это для меня значит?

— Надеюсь.

— Будет нелегко. Но в лучшем случае мы хотя бы оставили это позади. Это же пустыня.

7 августа началось для него тем, что в 8.12 он сел в стокгольмский поезд. Она же пришла в контору лишь около десяти. Ханс Маттссон был в отпуске, и Биргитта в известном смысле замещала его, а потому прежде всего созвала на совещание других судей и конторский персонал. Убедившись, что все под контролем, она ушла к себе и написала длинное письмо Виви Сундберг, которое продумывала все лето.

Разумеется, она спрашивала себя, чего, собственно, желала или надеялась добиться. Разумеется, правды: все случившееся в Хешёваллене получило объяснение, как и убийство владельца гостиницы. Но может быть, ей хотелось некоего вознаграждения за недоверие, каким ее встречали? Сколько здесь было от тщеславия и сколько от серьезной попытки убедить худиксвалльских следователей, что покончивший с собой человек, хоть и сознался, не имел касательства к случившемуся?

Вдобавок все это некоторым образом было связано с ее матерью. В поисках правды ей хотелось почтить память приемных родителей матери, которых постигла такая ужасная смерть.

На письмо она потратила два часа. Потом несколько раз перечитала и запечатала в конверт, адресованный в худиксвалльскую полицию на имя Виви Сундберг. Конверт она оставила в приемной окружного суда, в корзине с исходящей почтой, вернулась в свою контору и настежь распахнула окно, чтобы выветрить все мысли о покойниках в уединенных домах Хешёваллена.

Остаток дня она изучала поступившее из министерства юстиции бюджетное обоснование одной из нескончаемых реорганизаций, которые терзали шведскую судебную систему.

Впрочем, она выкроила время и на другое: достала из ящика недоделанные тексты шлягеров, хотела добавить строчку-другую.

Замысел сложился летом. «Пляжная прогулка» — такое будет название. Но в этот день дело шло туго. Выбросив в мусорную корзину несколько неудачных вариантов, она опять заперла тексты в ящик. Но решила не сдаваться.

В шесть Биргитта выключила компьютер и вышла из конторы.

По дороге к выходу удостоверилась: корзина с исходящей почтой пуста.

 

39

«Лю спрятался на опушке, думая, что в конце концов все же сумел выдвинуться. Не забыл, что Я Жу сказал, важнее этого задания ничего нет и не будет. Он завершит всё, все эти потрясающие события, начавшиеся более ста сорока лет назад.

Стоя в зарослях, Лю думал о Я Жу, который дал ему задание, вооружил и напутствовал. Я Жу говорил обо всех, что были раньше. О бесконечном странствии, длившемся долгие годы, через моря и континенты, о путях-дорогах, полных страха и смерти, о невыносимых гонениях — и вот теперь необходимый конец и месть.

Тех, что странствовали, давным-давно нет. Одни упокоились на дне морском, другие — в затерянных могилах. Все эти годы из могил непрерывно поднимался жалобный стон. И теперь он, посланник, должен раз и навсегда пресечь горестные стенания. Выполнив свое задание, он положит странствию долгожданный конец.

Лю стоял на опушке, под ногами поскрипывал снег, холодно. Было 12 января 2006 года. Днем он видел на градуснике, что нынче девять градусов мороза. Он притопывал ногами, чтобы согреться. Вечерело, но еще слишком рано. Со своей опушки он видел в окнах домов свет ламп или голубоватый отблеск телеэкранов. Напрягал слух, однако не улавливал ни звука. Даже собак не слышно. Лю думал, что народ в этой части мира держит собак, которые охраняют их по ночам. Собачьи следы Лю видел, но понял, что животных держат в домах.

Вообще-то собаки в домах могут создать некоторые проблемы. Впрочем, незачем думать об этом. Никто даже не догадывается, что произойдет, так что никакие собаки его не остановят.

Он снял перчатку, посмотрел на часы. Без четверти девять. Гасить свет пока рано, придется подождать. Он снова надел перчатку и снова подумал о Я Жу и его рассказах про умерших, что привели его в такую даль. По странной случайности именно ему, постороннему для семьи, выпало закончить историю. Это наполняло его ощущением собственной важности. Я Жу доверял ему как родному брату.

Издали донесся шум автомобиля. Но направлялся он не сюда. Просто проехал мимо по магистрали. В этой стране, подумалось ему, тихими зимними ночами звуки разносятся далеко, так же, как над водой.

Он осторожно разминал ноги, по-прежнему стоя на опушке. Какова будет его реакция, когда все закончится? Может, в его сознании, в его совести все-таки есть неведомая ему частица? Как знать. Главное, он готов. В Неваде все прошло хорошо. Но как знать, ведь на сей раз задача намного масштабнее.

Мысли бродили в голове. Неожиданно он вспомнил отца, мелкого партработника, которому здорово досталось в годы культурной революции. Отец рассказывал, как ему и другим „приспешникам капитализма“ хунвейбины размалевали лица белой краской — дескать, зло всегда белого цвета.

И сейчас он пытался именно так думать о людях, что находились в этих безмолвных домах. Белые лица, как у демонов зла.

В одном окне погас свет, немного погодя — в другом. В двух домах уже темно. Он продолжал ждать. Мертвые ждали сто сорок лет, ему же досталось всего несколько часов.

Он снял с правой руки перчатку, пощупал меч у бедра. Холодная сталь, остро заточенное лезвие легко может порезать пальцы. Японский меч, случайно купленный в Шанхае. Кто-то рассказал ему про старика-коллекционера, у которого с времен японской оккупации 1930-х сохранилось несколько изумительных мечей. Лю разыскал неприметный магазинчик и, когда меч оказался у него в руках, ни секунды не медлил. Сразу же купил его, потом отнес к кузнецу, который сделал рукоять и наточил лезвие до остроты бритвы.

Лю вздрогнул. В одном из домов открылась дверь. Он поспешно отступил поглубже в лес. Какой-то мужчина вышел с собакой на крыльцо. Лампочка над входной дверью освещала заснеженный двор. Он обхватил ладонью рукоять меча и, прищурясь, следил за собакой. Что будет, если она учует его? Это разрушит все планы. Если собаку придется убить, он не задумываясь так и сделает. Но как поступит мужчина, который сейчас курит на крыльце?

Собака вдруг замерла, потянула носом воздух. На миг Лю показалось, она учуяла его. Но нет, собака снова принялась носиться по двору.

Мужчина подозвал собаку, и оба скрылись в доме. Дверь закрылась. И лампочка над притолокой сразу погасла.

Лю продолжал ждать. Около полуночи, когда во всей деревне светился один-единственный телевизор, он заметил, что пошел снег. Легкими перышками снежинки падали на ладонь. Как лепестки вишни, подумал он. Только снег не пахнет, не дышит, как дышат цветы.

Через двадцать минут погас и телевизор. Снег все падал и падал. Лю достал из нагрудного кармана куртки небольшой бинокль с прибором ночного видения. Поднес его к глазам, посмотрел на деревенские дома. Огни в окнах погасли, лишь кое-где горели наружные лампы. Он убрал бинокль в карман, глубоко вздохнул. Мысленно он видел картину, которую много раз описывал Я Жу.

Корабль. На палубе люди, как муравьи, энергично машущие платками и шляпами. Но лиц не видно.

Лиц нет, только машущие руки.

Он еще немного подождал. Потом медленно пересек дорогу. В одной руке карманный фонарик, в другой — меч.

Приблизился к крайнему дому, у дороги, ведущей на запад. Последний раз замер, прислушиваясь.

И вошел внутрь».

Виви!

Биргитта Руслин

Это фрагмент дневника, который вел некто по имени Я Жу. Он услышал этот рассказ от человека, который сперва побывал в Неваде, где убил целую семью, а затем приехал в Хешёваллен. Будьте добры, прочитайте его, чтобы понять все остальное написанное в моем письме.

7 августа 2006 г.

Никого из этих людей более нет в живых. Но правда о случившемся в Хешёваллене куда масштабнее и совсем не такова, как все мы думали. Я не уверена, что все мною рассказанное можно доказать. Наверно, это невозможно. Точно так же, как я, например, не в состоянии объяснить, почему красная ленточка оказалась в снегу возле Хешёваллена. Мы знаем, кто ее туда принес, но это и все.

Ларс Эрик Вальфридссон, который повесился в камере СИЗО, был невиновен. Хотя бы его родные должны это знать. Почему он взял вину на себя, мы можем только гадать.

Конечно, я понимаю, это письмо спутает вам все расследование. Но ведь мы все в конечном счете стремимся к ясности. И надеюсь, я сумела помочь ее достижению.

Все, что мне сейчас известно, я попыталась сообщить в этом письме. В тот день, когда мы перестанем доискиваться правды, которая, безусловно, никогда не бывает объективна, но в лучшем случае базируется на фактах, вся наша правовая система рухнет.

Я снова на службе. Нахожусь в Хельсингборге и, разумеется, ожидаю, что вы дадите о себе знать, поскольку вопросов много и они трудные.

С наилучшими пожеланиями