Барбара еще долго не могла прийти в себя после объяснения, которое так неожиданно на нее свалилось. Ни душой, ни мыслями она не была к нему подготовлена, и кто знает, чем все это кончится? Как могло это случиться? Что она взяла на себя? Разве чувствовала она уж такой глубокий контакт с этими многоликим и ловким, в высшей степени талантливым, иногда трогательным, иногда почти отталкивающим человеком – комедиантом Хендриком Хефгеном?

Барбару почти невозможно было обольстить, даже самые хитрые трюки оставляли ее безучастной. Тем быстрее пробуждались в ней жалость и педагогическое участие. Испытанным нюхом Хендрик тотчас это учуял. С того самого первого вечера, когда он в убедительном контрасте с шумной бравадой Мардера изображал тихую изысканность, он в присутствии Барбары мудро избегал блеска и сверкания. Они говорили лишь о серьезном, о трогательном: о его этических и политических взглядах, о его одинокой юности, о трудностях и волшебстве его искусства. И в решающую минуту он показал этой девушке заплаканное, ослепшее от душевных мук лицо, и все, что он мог бы ей еще сказать, превратилось в бессвязный лепет.

Барбара привыкла к тому, что друзья обращались к ней за помощью в трудные минуты. Не только Николетта с ее путаными исповедями, но и молодые люди, а порой и пожилые друзья отца приходили к ней, когда нуждались в утешении. Она умела разбираться в страданиях других. Но с юных лет она запретила себе принимать всерьез собственные страдания, собственную беспомощность и никогда никому не изливалась. Поэтому все думали, что ничто не может нарушить ее душевного равновесия. Все друзья Барбары считали ее ровным, энергичным, многосторонне способным, мягким, умным и уверенным в себе человеком. Вероятно, из всех окружающих лишь один человек знал о ее метаниях, сомнениях в собственных силах, о ее меланхолической любви к прошлому, о ее страхе перед будущим: старый Брукнер знал свое любимое дитя.

Поэтому в его письме, написанном ей, когда он получил известие об обручении, сквозила не только грусть о том, что она собирается покинуть отчий кров, но и тревога. Взвесила ли она все, точно ли все рассчитала? – хотел знать отец. И Барбару напугала предостерегающая серьезность вопроса. Правда, все ли она взвесила и рассчитала? Каждый совет, который она давала друзьям, был результатом долгих, тщательных размышлений. Но она легкомысленно не задумывалась о событиях, которые имели отношение непосредственно к ней. Иногда она немного пугалась, но дело никогда не доходило до попытки оборониться от хода вещей; этому мешали любопытство и гордость. Со скептической улыбкой она отважно выжидала, часто вовсе не надеясь ни на что хорошее. Улыбаясь, она смотрела на своего странного Хендрика, который темпераментно требовал, чтобы она стала его добрым ангелом. Может быть, тут есть смысл, может быть, в этом ее долг, может быть, в нем есть благородное зерно и ее – именно ее – долг его охранять? И Барбара не сопротивлялась. Гораздо больше, чем внезапный поворот в собственной судьбе, ее заботила Николетта, помешавшаяся на Мардере.

Впрочем, события развивались быстро. Хендрик торопил: свадьбу надо сыграть еще летом. Николетта поддерживала его требование.

– Если вы уж решили пожениться, дорогие, – говорила она так, будто самым категорическим образом осуждает происходящее, но не показывает вида, раз ничего нельзя поделать, – если вы уж решили пожениться, – сказала она, тщательно расставляя ударения, – тогда уж лучше поскорей. Долгая помолвка – это же просто смешно.

Свадьбу назначили на середину июня. Барбара поехала домой: масса дел и приготовлений. Тем временем Николетта и Хендрик гастролировали в комедии всего на две роли на курортах у Балтийского моря. Барбаре приходилось часто заказывать дорогостоящие телефонные переговоры с Хендриком, пока она не добилась, чтобы он прислал ей бумаги, необходимые для регистрации брака. За два дня до свадьбы прибыла Николетта – ошеломляющее явление в жизни маленького университетского городка, где обитали Брукнеры. Днем позже приехал Хендрик, заезжавший в Гамбург за новым фраком. Уже на перроне он сообщил Барбаре, что фрак неслыханно красив, но, к сожалению, за него не выплачено ни шиша. Он много и нервно смеялся. Он загорел, на нем был очень светлый, несколько тесноватый летний костюм, розовая сорочка и мягкая серебристо-серая фетровая шляпа. Смех его становился все натужней по мере приближения к вилле Брукнера. У Барбары сложилось впечатление, что Хендрик побаивается знакомства с ее отцом.

Тайный советник ждал юную пару у дверей дома, в саду, Он поздоровался с Хендриком таким глубоким и торжественным поклоном, что можно было заподозрить в этом иронию. Но он не улыбался. Лицо оставалось серьезным. Форма узкой головы была так благородна, а лицо так тонко, что это почти нагоняло страх. Изборожденный морщинами лоб, длинный согнутый нос и щеки, казалось, были выработаны из драгоценной темной слоновой кости. Расстояние между носом и ртом было большое, его заполняли седые усы. Может быть, именно это непропорционально большое расстояние между верхней губой и носом как бы искажало лицо, придавая ему несколько ненатуральный вид, словно в кривом зеркале или на портрете примитивиста. Бросался в глаза также и удлиненный подбородок, поросший бородой. Сначала казалось, что тайный советник носит длинную бородку, но на самом деле седая борода была не длиннее самого подбородка. Впечатление же эспаньолки возникало оттого, что сам подбородок был необыкновенно длинен. На этом лице, которому ум и возраст придавали особое благородство, одновременно пугавшее и вызывавшее жалость, особенно поражали глаза: они были того глубокого, мягкого, впадающего в черноту темно-синего цвета, который был так хорошо знаком Хендрику: это были точь-в-точь глаза Барбары. Только над мечтательными и добрыми глазами отца были тяжелые и большей частью опущенные веки, и взгляд его был несколько затуманен. Дочь же смотрела открыто и ясно.

– Мой дорогой господин Хефген, – проговорил тайный советник, – я рад с вами познакомиться. Позвольте мне надеяться, что ваше путешествие было приятно.

Его выговор был отчетлив, но вовсе не напоминал инфернальную четкость Николетты. С любовной тщательностью тайный советник отчетливо выговаривал слова, как будто его чувство справедливости не могло допустить, чтобы хоть один слог был обижен: даже с теми незначительными конечными слогами, которыми обычно пренебрегают, он обращался бережно и аккуратно.

Хендрик был в замешательстве. Прежде чем решиться на торжественное выражение лица, он еще немного посмеялся, бессмысленно, примерно как тогда, когда здоровался с Дорой Мартин в «Г. X.». Барбара с беспокойством на него поглядывала, но на тайного советника такое странное поведение, видимо, не произвело впечатления. Он оставался безупречно корректным и дружелюбным. С любезной церемонностью он пригласил обоих молодых людей в дом. Барбаре, которая хотела пропустить его вперед, он сказал:

– Иди первой, дитя мое, и покажи твоему другу, куда ему положить эту красивую шляпу.

В передней царил прохладный полумрак. Почтительно вдыхал Хендрик запах помещения: аромат цветов, которые стояли на столах и на камине, смешивался с тем почтенным и серьезным запахом, который шел от книг. Библиотека заполняла все стены до потолка.

Хендрика провели через ряд комнат. Он напряженно болтал, чтобы показать, что внушительность помещения нисколечко его не смущает. Впрочем, он мало что замечал. Лишь случайные детали бросались ему в глаза: большая страшная собака, она, рыча, поднялась, Барбара ее погладила, и собака удалилась, важно покачиваясь; портрет покойной матери, ласково смотревшей из-под высокой старинной прически; пожилая горничная или экономка – маленькая, добродушная и болтливая – в неимоверно длинном накрахмаленном фартуке. Она присела в реверансе перед женихом юной хозяйки, потом долго и сердечно пожимала его руку и сразу же после этого завела с Барбарой подробную беседу о домашних делах. Хендрик был поражен тем, как хорошо разбиралась Барбара в делах кухни и в садоводстве. Впрочем, он нашел странным, что старая прислуга хотя и называет Барбару «госпожой», но обращается к ней на «ты».

И вот эти-то господские покои, устланные прекрасными коврами, увешанные картинами, уставленные бронзой, и были домом Барбары. Здесь она провела детство. Эти книги она читала. В этом саду принимала друзей. Нежно остерегаемое умной любовью отца, прошло ее детство – чистое, полное игр, тайные правила которых были ведомы лишь ей одной, – прошли и девичьи годы. Кроме нежности, граничившей с благоговением, Хендрик, еще не решаясь самому себе в этом признаться, испытывал и нечто другое: зависть. Мучительно тяготила мысль о том, что завтра в эти покои ему придется ввести свою мать Беллу и сестру Йози. Как стыдился он уже заранее их развязности, дурного тона. Счастье еще, что отец Кёбес не сможет приехать.

Завтракали на террасе. Хендрик был в восторге от красоты сада, грядок, деревьев и дорожек. Тайный советник указал на статую Гермеса, упрятавшего в кудрявой березовой листве грациозную худобу устремленного вверх, словно готового к полету юного тела. Это славное произведение искусства, казалось, было предметом гордости хозяина.

– Да, да, он красив, мой Гермес, – сказал он, и в его улыбке появилось нечто похожее на довольную ухмылку. – Я каждый день заново радуюсь, что он мой и так удачно вписывается в мой березняк.

Конечно, он был также рад обилию хороших вин и прочих напитков. Он наливал себе в меру, но достаточно всего по очереди и все похваливал.

– Люблю малину, – отметил он с удовлетворением, когда дело дошло до десерта. – Хорошо. И запах приятный.

Настроение, которое он распространял вокруг себя, было странной смесью торжественности и уюта, неприступной холодности и благожелательства. Кажется, зять ему понравился. Он выказывал ему расположение, возможно не лишенное иронии. Его улыбка словно говорила: «Типы вроде тебя, мой дорогой, тоже необходимы; довольно забавно наблюдать за вами – по крайней мере не соскучишься; правда, я ни сном ни духом не думал и никогда не мог хотеть, чтобы малый вроде тебя сидел за моим столом в качестве зятя. Но я имею склонность принимать вещи такими, каковы они есть, – надо уметь в любом явлении находить лучшую и смешную сторону. А впрочем, моя Барбара, надо думать, имела веские причины выйти за тебя замуж…»

Хендрик решил, что у него есть шансы на успех. И поставил себе целью понравиться во что бы то ни стало. Он уже не мог не пуститься на испытанный прием – сверкать глазами. Запрокинув голову, многозначительно и победно улыбаясь, он вновь придал своим глазам сходство с драгоценными камнями – и казалось, тайный советник вполне очарован этим взглядом. Пожилой господин остался внимательным и сохранил улыбку на лице, когда его зять Хефген перешел к тому, что в эффектно заученной речи стал выражать свое мировоззрение, причем находил самые убийственные выражения, говоря об эксплуататорском цинизме буржуазии и о кощунственном безумии националистов. Старик не мешал его декламации. Лишь однажды он поднял худую красивую руку, чтобы вставить:

– Вы так презрительно говорите о буржуазии, мой дорогой господин Хефген. Но я ведь тоже буржуа. Правда, не националист и, надеюсь, не эксплуататор, – добавил он приветливо.

Хендрик, лицо которого над розовой сорочкой раскраснелось от оживленной беседы и вина, что-то пробормотал о том, что существует, мол, надбуржуазный тип людей, которых вполне умеют ценить сторонники идей коммунизма, что великое наследство буржуазных революций и либерализма останется жить вечно, и так далее и тому подобное.

Тайный советник движением руки остановил этот поток красноречия. Но потом – словно бы действительно хотел убедить Хефгена в своей политической непредвзятости – рассказал в присущей ему степенной, взвешивающей, вычурно-обстоятельной и убедительно-наглядной манере о тех значительных впечатлениях, которые он вынес из своей поездки по Советскому Союзу.

– Каждый объективный наблюдатель должен признать и все мы должны привыкнуть к мысли, что там нарождается новая форма человеческого общежития, – сказал он медленно и посмотрел голубым взглядом вдаль, будто видел там великие события, происходящие в той стране. И строгим голосом добавил: – Этот факт могут оспаривать лишь дураки или лжецы.

Но тотчас внезапно он переменил тон.

Попросив, чтобы ему пододвинули блюдо с малиной, он с плутоватой улыбкой, по своему обычаю склонив набок голову, проговорил:

– Поймите меня правильно, дорогой господин Хефген: конечно, мне чужд этот мир – даже, боюсь, слишком чужд. Но разве это должно означать, что я отрицаю его великое будущее?

И он кивнул Барбаре, подававшей ему сливки. Хендрик был рад, что можно снова говорить. Казалось, его не особенно интересуют подробности о Советском Союзе. Зато он с жаром заговорил о Революционном театре и о преследованиях со стороны реакции, которым он подвергался в Гамбурге. Он стал резок, фашистов называл то «зверями», то «дьяволами», то «идиотами» и гневно клеймил тех интеллигентов, которые из гнусного приспособленчества потворствуют воинствующему национализму.

– Всех их надо перевешать! – воскликнул Хендрик, при этом даже стукнув кулаком по столу.

Тайный советник заметил примирительно:

– Да, да, у меня тоже были неприятности.

Этим замечанием он намекал на известные скандальные происшествия: на бурные сцены, которые ему закатывали националистически настроенные студенты, и на гнусные нападки реакционной прессы, которым он подвергся.

После еды пожилой хозяин дома попросил актера Хефгена показать что-нибудь из своего репертуара. Хендрик, вовсе к этому не подготовленный, долго упирался. Но тайный советник хотел развлечься: если уж его дочь вышла замуж за комедианта в розовой рубашке и с моноклем, то он, отец, по крайней мере надеялся на забавное представление. И Хендрику пришлось декламировать в гостиной стихи Рильке. Даже пожилая экономка и собака пришли его послушать. К маленькой аудитории присоединилась также и Николетта, которая не обедала с ними и которую тайный советник приветствовал с иронической церемонностью. Хендрик очень старался, пустил в ход все средства, сделал свое дело очень хорошо и стяжал аплодисменты. Когда он закончил выступление отрывком из «Корнета», тайный советник не без волнения пожал ему руку, а Николетта, превосходно артикулируя, похвалила его «отличный выговор».

На следующий день принимали обеих дам Хефген – мать и дочь. Хендрик сказал Барбаре, поджидая их на перроне:

– Вот увидишь: Йози бросится ко мне на шею и расскажет, что она опять обручилась. Это ужасно – она обручается по крайней мере раз в полгода, и с кем! Мы всегда радуемся, когда дело кончается разрывом. В прошлый раз это чуть не стоило жизни бедному отцу. Жених был автогонщик, он взял отца с собой в машину, и поездка закончилась в овраге. Автогонщик, слава богу, помер, отец же только сломал ногу. Конечно, он очень жалеет, что не может быть сегодня с нами.

Все было, как и предвидел Хендрик: сестра Йози в ярко-желтом летнем платье, вышитом красными цветами, выпорхнула из вагона, покуда мама еще возилась с чемоданами в купе, бросилась на шею к брату и бурно потребовала, чтобы тот ее поздравил. На этот раз речь шла о господине, который работал на кельнском радио.

– Я смогу петь перед микрофоном! – ликовала Йози. – Он говорит, что я очень способная. Осенью мы поженимся, ты счастлив, Хейни? Хендрик! – исправилась она быстро и виновато. – Ты тоже счастлив? – Хефген стряхнул ее, как назойливую собачонку, и поспешил навстречу матери, из окна купе окликавшей носильщика. Йози тем временем расцеловала Барбару в обе щеки.

– Как я рада с тобой познакомиться, – трещала она. – Конечно, мы должны перейти на «ты». «Вы» было бы чересчур чопорно для невесток. Ой, я так рада, что Хендрик, наконец, женится, до сих пор только я все время обручалась! Хендрик наверняка тебе рассказывал, как плохо это кончилось последний раз. Папина нога до сих пор в гипсе. Но у Константина действительно очень хорошее положение на радио. Мы в октябре поженимся! А ты великолепно выглядишь, Барбара, и откуда у тебя это платье, наверняка парижская модель!

Хендрик подвел к Барбаре свою мать, и его лицо засияло, когда она протянула девушке обе руки.

– Милое, милое дитя, – сказала госпожа Хефген, и глаза ее увлажнились.

Хендрик улыбался нежно и гордо. Он любил свою мать – Барбара это поняла и обрадовалась. Правда, иногда он стыдился ее, она была недостаточно изысканна, он стеснялся ее вульгарных манер. Но тем не менее он любил ее: это было сразу заметно по его оживленному и веселому взгляду и по тому, как он прижал ее руку к своей.

Как они были похожи, мать и сын! От фрау Беллы Хендрик унаследовал длинный, прямой, несколько мясистый нос с подвижными ноздрями, мягкий и чувственный рот; сильный благородный подбородок с характерной ямочкой; большие серо-зеленые глаза; вздернутые светлые брови. Но только все это у простодушной дамы было непритязательней, скромней, чем у сына: в ее облике не чувствовалось ничего демонического. Глаза у нее не сверкали, губ не трогала ни стервозно-обольстительная, ни нежно-жалостная улыбка. Фрау Белла была энергичная, добродушная, великолепно сохранившаяся женщина пятидесяти с небольшим, со свежим и симпатичным открытым лицом, приятно вздымающейся грудью, светлой завивкой под соломенной шляпой с цветами, с веснушками на носу. У нее еще не было причин считать себя старухой и отрекаться от радостей жизни.

– Иногда хочется развлечься, – сказала она решительно. Потом, смутившись, она стала болтать о благотворительном празднестве, на котором было так весело. Дамы из кельнского общества выставляли для продажи в пользу сирот освежительные напитки, цветы и предметы искусства, считалось почетным принимать в этом участие, и поэтому фрау Хефген без колебаний взяла на себя роль продавщицы шампанского: за стакан шампанского она требовала пять марок – дороговато, но ведь это на благо бедным сироткам. Но потом поползли мерзкие сплетни: гнусные люди дошли до такой наглости, что утверждали, будто фрау Белла торговала шампанским не из гуманности, а выручала якобы деньги для фирмы, поставлявшей шампанское, где она, фрау Белла, служила, и – мало этого! – будто бы она дала себя поцеловать – можете себе представить! – разрешила себя поцеловать, да еще в грудь!

Мать сообщала это Хефгену с благородным негодованием. Они ехали в открытой машине по летнему городу.

От гнева ее лицо раскраснелось, она утирала пот со лба и кричала:

– Ведь это гнусность! Я сдала все до последнего пфеннига, а я заработала больше других дам – даже получила благодарность от приюта. Правда, один господин хотел поцеловать мне руку, но я ему говорю: отстаньте, говорю, глупый вы человек, оставьте это! – и дала бы ему пощечину, если б он тут же не извинился. Ведь люди так злы – веди ты себя благородно, безупречно – все равно они пустят о тебе какую-нибудь гадость. Но теперь у них отпадет охота сплетничать, теперь ты заткнешь им рот, а, Хендрик, правда?

И фрау Белла бросила гордый взгляд сначала на своего сына, потом на Барбару. Хендрик страдал от наивных бестактностей матери, Он краснел, кусал губы и, наконец, с горя стал расписывать красоту улицы, по которой они ехали.

Тайный советник принял дам у калитки с той же веселой торжественностью, которую за день до этого заготовил для Хендрика. Барбара провела Беллу и Йози наверх – помыть руки и напудрить носы. Часом позднее на двух машинах поехали в бюро регистрации браков. В машине Брукнера, кроме жениха с невестой, сидели фрау Хефген и сам тайный советник. Следом за ними в такси ехали Николетта, Йози, старая экономка и друг юности Барбары по имени Себастьян, чье присутствие несколько удивило Хендрика.

Официальная церемония длилась недолго. Николетта и тайный советник были свидетелями. Все были немного взволнованы, фрау Белла и маленькая экономка прослезились, а Йози нервно смеялась. Хендрик отвечал на вопросы чиновника сдавленным голосом, глаза его несколько косили. Барбара не сводила мягко-испытующего взгляда с человека, стоявшего рядом с ней и уже считавшегося ее мужем. Последовали пожелания счастья, поцелуи. Ко всеобщему удивлению, Николетта четким голосом попросила у фрау Беллы разрешения называть ее «тетей Беллой», и когда та согласилась, с пугающей корректностью поцеловала ей руку. Роскошная девица была сегодня особенно блистательна и вся звенела веселостью. Она держалась очень прямо в белом, твердом, как броня, льняном платье с широким ярко-красным лакированным пояском.

– Я рада, моя милая, что все так удачно обернулось, – несколько бессмысленно, хотя и очень четко заметила она, обращаясь к Барбаре. Ее красивые кошачьи глаза сверкали. Она отвела в сторону фрейлейн Йози, чтобы порекомендовать ей превосходнейшее средство от веснушек, которое – как она неожиданно соврала – ее отец изобрел и ввел в употребление на всем Дальнем Востоке.

– Вы можете им воспользоваться, – с угрозой в голосе сказала Николетта, по какому-то странному капризу пожелавшая перейти на «ты» с фрау Беллой, но не с Йози. – Ведь носик у вас совершенно испорчен веснушками. – При этом она очень строго оглядела веснушки, не только усыпавшие весь кокетливо вздернутый курносый носик, но, хоть и не особенно густо, покрывавшие часть щек и лба: точно так же спиралеобразные туманности или млечные пути космоса в окраинных областях редеют и делаются прозрачными.

– Да сама знаю, – сказала Йози пристыженно. – Летом это всегда такой ужас. Но Константину это нравится, – добавила она, утешенная, и тотчас перешла к рассказу о хорошем положении ее жениха на кельнском радио.

Бабушка Барбары, генеральша, появилась лишь к ленчу. Одним из принципов старой дамы было никогда не пользоваться автомобилем. Десять километров, отделявших ее маленькое имение от виллы Брукнера, она преодолевала в старомодной большой коляске и всегда опаздывала ко всем семейным торжествам. Красивым, очень звучным голосом, очень широкого диапазона – от густого баса до самых верхов дисканта – она сетовала, что опоздала к церемонии бракосочетания.

– Ну-ка, дайте на вас поглядеть, новый внучек, – сказала веселая бабушка, внимательно оглядывая Хендрика в лорнетку, висевшую на длинной серебряной, украшенной драгоценными камнями цепочке у нее на груди. Хендрик покраснел, не зная куда деваться. Осмотр продолжался долго. Впрочем, кажется, старухе он понравился. Когда генеральша опустила, наконец, лорнет, она засмеялась серебристым, звонким смехом.

– Совсем неплохо, – констатировала она, подбоченясь и весело кивая Хендрику. На ее белом напудренном лице яркие и подвижные глаза говорили еще красноречивей, умней, сильней и убедительней уст.

Такой удивительной старой дамы Хендрик не встречал за всю жизнь. Генеральша невероятно ему понравилась. У нее была внешность аристократки XVIII века: высокомерное, умное, веселое и строгое лицо обрамляла седая прическа, покрывавшая уши твердыми валиками. Казалось, на затылке у нее коса. Ее отсутствие было странно и даже разочаровывало. В жемчужно-сером летнем костюме с кружевным рюшем у шеи и на манжетах она выглядела по-военному стройно. Широкое колье прекрасной старинной работы из матового серебра и голубых камней, в цвет камням на бряцающей цепочке лорнета, от рюша до самого подбородка скрывало шею и походило на высокий воротник мундира.

Она всегда царила – к иному она не привыкла. В конце XIX века она считалась одной из красивейших женщин немецкого света. Даже в первые два десятилетия XX века много говорили о ее красоте, и все великие художники эпохи писали ее портреты. В ее салоне принцы и генералы встречались с поэтами, композиторами и художниками. Много лет подряд в Мюнхене и Берлине об уме и оригинальности генеральши говорилось почти столько же, сколько и о ее красоте. Так как ее муж – он умер несколько лет тому назад – пользовался благосклонностью в самых высоких кругах и, между прочим, был к тому же богат, ей прощали взгляды, убеждения и манеры, которые навлекли бы на любую другую обвинения в эксцентризме и даже в непристойности. Самому кайзеру бросилась в глаза ее красота. Поэтому она уже в 1900-м смогла выступить за женское равноправие. Она знала наизусть «Заратустру» и часто декламировала из него отрывки, к неприятному удивлению аристократических гостей, почитавших это произведение социалистическим. Она знавала Франца Листа и Рихарда Вагнера. Она переписывалась с Генриком Ибсеном и Бьёрнстьерне Бьёрнсоном. По-видимому, она была против смертной казни. Ей прощали ее образ мыслей, в котором дерзновенная небрежность причудливо сочеталась с гордым достоинством.

Генеральша произвела на Хендрика впечатление значительно более сильное, чем тайный советник. Только теперь он по-настоящему понял, в какое блестящее общество вступил. Его добрая мать Белла была, очевидно, права – только не следовало ей так бестактно напирать на это: перед лицом такого родства у обывателей города Кельна пройдет охота к гнусным сплетням о якобы опустившемся семействе Хефгенов. И Барбара еще поднялась в его глазах, когда он увидел, какие близкие отношения между ней и ее сиятельной бабкой. Барбара все каникулы и к тому же почти каждое воскресенье проводила в имении генеральши – Хендрик вспомнил, что он слыхал об этом и раньше. Несравненная старая дама читала своей внучке Диккенса и Толстого – страстью старухи было читать вслух, и читала она очень выразительно, – кроме того, они вместе катались верхом по имению, которое Хендрику представилось очень аристократическим – вроде английского парка – и к тому же романтичным – лес, пронизанный серебристыми речками, холмы, долины, ущелья и прелестные виды. И вновь, когда Хефген думал о прекрасном детстве Барбары, к восторгу примешивалось чувство зависти. Беззаботная юность, утонченная культура и почти абсолютная свобода… Быт отцовской виллы; праздничный отдых в имении царственной дамы, благодаря регулярности тоже ставший почти бытом. Мог ли Хендрик подавить чувство горечи при сравнении ее детства со своим?

Ибо в Кельне, у отца Кёбеса, теперь прикованного к постели из-за сломанной ноги, не было ни парка, ни зал, устланных коврами, ни библиотеки, ни картин; напротив, там были затхлые комнатушки, в которых Белла и Йози развивали бурную деятельность, когда приходили гости, но кисли и ходили распустехами, когда оставались одни. Отец Кёбес не вылезал из долгов и жаловался на людскую низость, когда на него нажимали кредиторы. Но еще мучительней его хандры были приступы благодушия на праздники, а то и вовсе без повода. Тогда готовилась жженка, и папа Кёбес требовал от своих, чтобы они пели с ним канон. Молодой Хендрик, правда, отказывался. Бледный и мрачный, сидел он в своем углу, и единственной мыслью его всегда было: «Мне нужно вырваться из этой среды, надо оставить все это далеко-далеко позади».

«Барбаре легко, – думал он теперь, беседуя с генеральшей. – Перед ней были открыты все пути. Она типичное дитя крупного капитала. Как удивили бы ее черные стороны жизни, которые познал я. Все, чего я добьюсь, и чего уже добился, – все это я сам, сам, благодаря собственным усилиям». Не без язвительности он сказал своей молодой жене, когда та подвела его к столу, заваленному поздравительными телеграммами и подарками:

– Телеграммы, конечно, все тебе. Меня никто не поздравит.

Барбара засмеялась, как ему показалось, довольно презрительно и даже самодовольно:

– Напротив, Хендрик. Многие поздравили одного тебя – например, Мардер.

Из высокой пачки писем, открыток и телеграмм она выбрала те, что были адресованы Хендрику. Кроме Теофиля Мардера, чье поздравление к свадьбе было составлено в многозначно-корректных, явно презрительных оборотах, лежали поздравления от маленькой Ангелики Зиберт, директоров Шмица и Кроге, Гедды фон Герцфельд и – он ужаснулся – от Джульетты. Откуда она узнала адрес, дату? Хендрик побледнел, смял телеграмму. Чтобы отвлечь внимание, он несколько преувеличенно восхищался подарками, которые получила Барбара: фарфор и серебро, хрусталь, книги, украшения, любовно и тщательно выбранные друзьями и родственниками.

– Что со всем этим делать? – спросила Барбара, беспомощно оглядывая разложенные по столу сокровища. Хендрик подумал о том, что элегантные вещицы очень неплохо выглядели бы в его гамбургской комнате. Но он ничего не сказал, усмехнулся и пожал плечами.

Подошел молодой человек, присутствие которого несколько беспокоило Хендрика, – Себастьян. Он говорил с Барбарой торопливо, на каком-то трудно постижимом, богатом интимными намеками жаргоне. Хендрик лишь с трудом улавливал суть. Он про себя отметил, что этот юноша, которого Барбара называет лучшим другом юности, о котором она говорит, что он пишет прекрасные стихи и умные статьи, ему крайне несимпатичен. «Он высокомерен и несносен!» – думал Хендрик, тушуясь в присутствии Себастьяна, хотя тот был с ним крайне любезен. Но именно эта ни к чему не обязывающая, чуть снисходительная любезность оскорбляла его. Пепельно-светлые волосы Себастьяна густо падали на лоб; у него были благородные, несколько усталые черты, длинный нос, а глаза серые, с поволокой. «Наверное, его папаша тоже профессор или что-нибудь в этом роде, – решил Хендрик. – Избалованный, остроумный – такие и портят души девушек, подобных Барбаре».

После еды сидели вместе в погребке: на террасе стало слишком жарко. Фрау Белла сочла своим долгом поговорить о литературе. Она рассказала, что в поезде прочитала что-то ужасно милое, буквально захватившее ее, – как, бишь, фамилия автора, «ну, вот этого русского, великого! Самого великого!» – восклицала бедняга, терзаясь.

– И как же я могла позабыть фамилию, это же мой любимый писатель!

Николетта спросила, не о Толстом ли речь.

– Совершенно верно – Толстой! – радостно подтвердила фрау Белла. – Я же говорю – величайший! Это была какая-то совсем новая его вещь…

Скоро выяснилось, что эти восторги у матери Хефгена вызвал рассказ Достоевского. Хендрик покраснел как рак. Чтобы сменить тему разговора и доказать высокомерному обществу, что в трудные минуты он не предает своей матери, он стал демонстративно обращаться только к ней и, весело хохоча, перебирал смешные приключения из прошлого. Как было смешно, когда мать и сын на масленицу устроили маскарад и напугали отца Кёбеса! Фрау Белла переоделась пашой, а маленький Хендрик, которого тогда звали Гейнцем (но это сейчас не упоминалось) – Баядерой. Все перевернули вверх дном. Папаша Кёбес не верил своим глазам, когда заявился домой.

– Мама первая поняла, что мое призвание – театр, – сказал Хендрик, любовно глянув на мать. – Отец долго не хотел об этом слышать.

Потом он рассказал историю о том, как начиналась его театральная карьера. Это было еще во время войны – в 1917 году, – Хендрику только что исполнилось восемнадцать, когда он на газетном клочке нашел объявление, из которого явствовало, что фронтовой театр на оккупированной территории в Бельгии ищет молодых артистов.

– Но я не могу произнести, где именно нашел обрывок газеты, решившей мою судьбу… – Так как все смеялись, он сделал вид, будто ему очень стыдно и, закрыв руками лицо, выдавил из себя: – Да, да, боюсь, вы угадали…

– В уборной! – ликующе воскликнула генеральша, и смех ее заколыхался от глубоких басов до серебристой трели.

Пока нарастало общее веселье, Хендрик перешел к анекдотам из жизни бродячего театра, где ему приходилось играть роли отцов. Теперь он мог, не стесняясь, пустить в ход давно испытанный репертуар и снова блистать: ведь в этом кругу никто не знал этих сюжетов. Только Барбара частично их уже знала, и потому наблюдала за рассказчиком удивленным взглядом, выражавшим даже некоторое отвращение.

Вечером пришло несколько друзей, и Хендрик смог надеть неоплаченный фрак, который удивительно ему шел. Стол украсили цветами. После жаркого тайный советник постучал вилкой по бокалу шампанского и произнес речь. Он обратился со словами приветствия к присутствующим и прежде всего к матери Хендрика и его сестре – причем фрау Беллу он с шутливой учтивостью назвал «еще одной молодой фрау Хефген», – а потом перешел к теме о браке и к личности и заслугам перед искусством своего нового зятя в частности. Тайному советнику, тщательно и ловко подбиравшему слова, удалось характеризовать артиста Хефгена как некоего сказочного принца, который днем кажется незаметным, а вечерами магически преображается.

– Вот он! – воскликнул Брукнер и длинным узким пальцем показал на зардевшегося Хендрика. – Вот он, только взгляните на него! Он кажется стройным молодым человеком – конечно, он очень внушительно выглядит в своем отлично скроенном фраке, но тем не менее он относительно незаметен. Незаметен именно в сравнении с той сложной волшебной фигурой, что вечером при свете рампы движется по сцене. Тогда он сияет, тогда он неотразим.

И воодушевленный темой, ученый сравнил артиста Хефгена – хоть на сцене его ни разу не видел, а знал лишь в качестве исполнителя стихов Рильке – со светляком, который днем по скромности прячется, чтобы тем более обольстительно преображаться по ночам. Тут Николетта пронзительно захохотала, а генеральша загремела цепочкой лорнета.

В заключение тайный советник произнес здравицу в честь юной пары. Хендрик поцеловал Барбаре руку.

– Как ты прекрасна! – сказал он и задушевно ей улыбнулся.

На Барбаре было платье из тяжелого желтоватого шелка. Николетта его раскритиковала, утверждая, что оно не модно, надуманно, что сразу видна рука домашней швейки. Но никто не мог оспаривать, что платье ей удивительно к лицу. Над широким воротом из старинных кружев – один из свадебных даров генеральши – трогательно и стройно поднималась загорелая шея. Улыбка, которой она ответила Хендрику, была несколько рассеянна. И на кого направлен этот черно-голубой, мягкий, испытующий, несколько озабоченный взгляд? Во всяком случае, не на него, не на Хендрика. Внезапно сбитый с толку, он обернулся. Он увидел Себастьяна – друга Барбары: нескладный, с поникшими плечами, вытянув вперед голову, он стоял всего лишь в нескольких шагах от юной четы. Его лицо было омрачено и выражало настороженную чуткость. Он странно двигал пальцами обеих рук – будто играл на рояле. Что это? Или он подает Барбаре тайные знаки, понятные только им двоим? И к чему он прислушивается, проклятый? И отчего такая грусть на его лице? Может, он любит Барбару? Конечно, он ее любит. Наверное, он хотел на ней жениться. Может быть, когда-то давно они по-детски обручились?

«А я ему все испортил, – подумал Хендрик, не зная, радоваться или ужасаться. – Как он меня ненавидит!»

Он отвернулся от Себастьяна и посмотрел на других гостей – друзей высокого дома. И нашел, что у всех мрачные лица. Хендрик не разобрал имен в момент знакомства. Но, очевидно, все это были профессора, писатели, знаменитые врачи. Несколько молодых людей, как ему показалось, мистически походили на Себастьяна. Девушки в своих вечерних туалетах казались наряженными в маскарадные платья, как если бы в обычное время они носили серые штаны из фланели, белые халаты, как в лаборатории, или зеленые фартуки садовников. Во взглядах, направленных на него, Хендрику чудилась зависть, смешанная с презрением. Неужто они все так любят Барбару? И он у всех ее отнял? Значит, с ним, вторгшимся в их жизнь подозрительным типом, садятся за один стол только ради загадочного – и, очевидно, мимолетнего – каприза Барбары? Говорили о тысяче нейтральных вещей: о новой книге, о новой театральной постановке, о политическом положении, которое всех беспокоило. А Хендрик думал, что все заняты только им. Говорят только о нем, смеются только над ним…

Ему хотелось спрятаться, так тошно ему вдруг стало. Тайный советник просто решил поиздеваться над ним в своей речи. И вдруг все, что он пережил сегодня, показалось унизительным. И смешанное с иронией благожелательство тайного советника, еще недавно столь лестное ему, ведь по сути куда унизительней любой строгости и откровенного высокомерия… Лишь теперь Хендрику стало ясно, сколько презрения и в веселой бесцеремонности генеральши. Правда, она импозантна, она настоящая гранд-дама и выглядит великолепно, вот хоть бы сейчас, когда царственной походкой, беззаботно бренча цепочкой от лорнетки, приближается к юной чете – вся в белом, вокруг шеи в три ряда цепь из больших, мерцающих матовым блеском жемчужин. Если за обедом в своем сером костюме она напоминала маркизу XVIII века, то теперь в белом своем платье, украшенном драгоценными камнями, походила скорее на римского папу. Величавость манер и осанки контрастировала со смелой непринужденностью ее речей.

– Мне надо чокнуться со светляком и с моей маленькой Барбарой! – выкрикнула она. И помахала бокалом с шампанским.

Из другого угла к ним подошла Николетта, тоже с бокалом в руке. Она сверкала глазами, а ярко накрашенные губы тонко кривились.

– За здоровье новобрачных! – воскликнула генеральша.

– За ваше здоровье! – крикнула Николетта.

Хендрик сначала чокнулся с царственной бабушкой. Потом с Николеттой – девушкой, которую занесла в эту среду судьба, столь же необычная, как и его собственная. Эту поразительную личность, из любопытства и снисходительности терпимую тайным советником и самоуверенной генеральшей, охраняла глубокая любовь Барбары. В этот миг Хендрик очень ясно ощутил чувство близости – что-то вроде братской симпатии к Николетте. Он понял: они равные. Правда, отец ее был литератор и авантюрист, чаровавший богему конца прошлого и начала нынешнего века жизнеспособностью и циническим умом, в то время как мещанская мелкотравчатость папаши Кёбеса не могла очаровать никого и лишь вызывала злобу кредиторов. Но среди всех этих образованных, богатых (правда, большинство из присутствующих вовсе не были богаты, но Хендрик всех считал чуть ли не миллионерами), среди уверенных, ироничных, умных людей, с которыми Барбара чувствовала себя как рыба в воде, оба они с Николеттой играли одну и ту же роль – двух белых ворон. И обоим в глубине души хотелось использовать это общество для собственного возвышения, а потом, вознесясь, отомстить всем этим господам.

– За ваше здоровье! – отвечал Хендрик. Его бокал, тихо звеня, соприкоснулся с бокалом Николетты.

Барбара, смеясь и болтая, обходила стол и подошла тем временем к своему отцу. Она молча обвила руками его шею и поцеловала его.

Прекрасную гостиницу на берегу одного верхнебаварского озера рекомендовала Николетта, сопровождавшая молодую чету в маленьком свадебном путешествии. Барбара была здесь очень счастлива: она любила эти места, здешние холмы, луга, леса и воды, такие непритязательные и все же не лишенные романтической прелести. При бурной погоде казалось, что горы совсем близко, а при свете заката их острые вершины и заснеженные склоны словно заливало кровью. Но еще прекраснее казался Барбаре вид этих гор, когда они за час до темноты величаво бледнели в ледяном покое, словно созданные из хрупкой, драгоценной субстанции – не из стекла, металла или камня, но из чего-то совершенно невиданного.

Хендрик не воспринимал очарования и величия местности. Атмосфера элегантного отеля беспокоила и будоражила его. Он вел себя с официантами недоверчиво и раздраженно. Он утверждал, что его они обслуживают хуже, чем остальных, и упрекал Барбару, что она заставляет его жить не по средствам. С другой стороны, ему льстила избранность публики, населявшей гостиницу.

– Кроме нас, тут почти исключительно англичане! – удовлетворенно отмечал он.

Несмотря на нервозность Хендрика, они знали тут и веселые часы. По утрам все трое лежали на деревянных мостках, выдававшихся далеко в голубую воду, к которым днем причаливал маленький, белый с золотом, смешной кораблик. Николетта занималась гимнастикой и тренировалась. Она прыгала через веревку, ходила на руках, выгибалась, касаясь лбом земли, а Барбара лениво грелась на солнышке. Но зато во время купания Барбара давала сто очков вперед усердной Николетте: Барбара быстрее и дольше плавала. Что касается Хендрика, то он и вовсе не годился для спортивных соревнований. Он кричал, как только окунал ноги в холодную воду, и лишь после долгих уговоров и насмешек Барбара заставляла его проделать несколько плавательных движений. Избегая глубоких мест, мучительно морщась, Хендрик страдал в опасной стихии. Барбара весело за ним наблюдала. Как-то раз она крикнула ему:

– Ты до смешного похож на мать – особенно когда плаваешь. Боже, ведь у тебя просто ее лицо!

Хендрик от смеха не мог уже грести руками и так наглотался воды, что чуть не утонул. Зато как блестяще он проявил себя вечером на танцах! Все гости и даже официанты пришли в восторг, когда он повел в танго Николетту, а потом Барбару. Никто другой не умел так грациозно и величаво передвигаться.

Это был настоящий концерт. Все хлопали, когда Хендрик кончил. Он раскланялся, улыбаясь, словно на сцене. Когда он чувствовал себя частью публики – человеком среди многих, – он испытывал робость, ему бывало не по себе. Уверенность возвращалась к нему, он чувствовал себя победителем, когда имел возможность отделиться от публики, вступить в полосу яркого света и сиять. По-настоящему безопасно он чувствовал себя лишь на возвышении, один на один с толпой, которая существовала лишь для того, чтобы преклоняться перед ним, восхищаться им, рукоплескать.

Как-то раз вдруг выяснилось, что на берегу озера, красоты которого так горячо расхваливала Николетта, находится вилла Теофиля Мардера. Барбара затихла, и глаза у нее почернели от задумчивости, когда она об этом узнала. Сначала она отказалась посетить сатирика. Но в конце концов позволила Николетте себя уговорить и согласилась принять участие в экскурсии. Озеро пересекли на белом с золотом пароходике, который так часто наблюдали с мостков. Погода была прекрасная. Легкий свежий ветер играл синей, как небо, водой. Чем веселее становилась Николетта, тем тише делалась Барбара.

Теофиль Мардер поджидал гостей на берегу. Он был в спортивном костюме в крупную клетку с широкими брюками-гольф и белом тропическом шлеме, который очень странно на нем выглядел. Разговаривая, он не вынимал изо рта короткой английской трубки. Когда Николетта его спросила, с каких это пор он курит трубку, он в ответ рассеянно улыбнулся.

– Новый человек – новые привычки. У меня превращенья. Я каждое утро пугаюсь самого себя. Когда я просыпаюсь, я уже не тот, каким заснул вечером. Мой ум за ночь делается куда сильней. Во сне мне удаются невероятные открытия. Поэтому я так много и сплю: не меньше четырнадцати часов в сутки.

Это сообщение – вряд ли способное устранить беспокойство, возбуждаемое тропическим шлемом, – сопровождалось задушевным блеющим смехом. Но потом Теофиль снова стал вести себя прилично. С Хендриком и Николеттой он был изысканно любезен, а Барбару, казалось, просто не замечал.

После того как они поели в большей, светлой и элегантной столовой, облицованной панелями некрашеного дерева, Теофиль обнял Хефгена за плечо и отвел в сторону.

– Ну вот, между нами, мужчинами, – сказал драматург, полыхая взглядом и чмокая синими губами. – Вы довольны вашим экспериментом?

– Каким экспериментом? – поинтересовался Хендрик.

На это последовал громкий смех. Теофиль еще сильнее зачмокал алчным ртом.

– Как это каким? Разумеется, вашей женитьбой! – прошептал он сипло. – Вы же тот еще типаж. Пуститься на такое! С этой дочкой тайного советника нелегко сладить. Я пытался, – признался он, и глаза его злобно сузились. – Она вам не принесет радости, дорогой. Она же недоделанная, поверьте уж мне, самому тонкому знатоку нынешнего времени, – она недоделанная.

Хендрика так поразило это слово, что у него из глаза выпал монокль. Тем временем Мардер весело ткнул его в живот.

– Ладно, не обижайтесь! – воскликнул он, внезапно придя в самое блестящее расположение духа. – Может, у вас что-нибудь и получится, кто знает… Вы же тот еще типаж…

После обеда он беспрерывно жаловался на тотальное отсутствие дисциплины, которое так печально окрашивает эпоху. При этом он не уставал бесчисленное количество раз повторить свои испытанные утверждения и восклицания. Он беспрестанно уверял:

– Ни единой личности! Только я один. Как я ни осматриваюсь кругом! В целом мире только я один!

Он запальчиво сравнивал себя с некоторыми великими мужами прошлого, а именно с Гельдерлином и Александром Великим. Потом стал раздраженно хвалить «доброе старое время», когда он сам был юн, и в этой связи перешел к тайному советнику Брукнеру.

– Ужасно скучный старик, – говорил Теофиль. – Но все же солидная старая школа, не шарлатан. Все-таки он достоин уважения. А дальше – хуже. Наше время порождает только кретинов и уголовников.

Потом он повел троих молодых людей в свою библиотеку, насчитывавшую несколько тысяч томов, и потребовал, чтобы они «сперва немного поднатаскались».

– Вы же ничего не знаете! – заорал он неожиданно. – Всеобщая неграмотность, одичание! Просто кошмар! Абсолютно опустившееся поколение. И потому всеобщая европейская катастрофа неизбежна, а с высшей точки зрения и вполне заслуженна!

Когда он принялся проверять, знает ли Хендрик спряжение неправильных греческих глаголов, Барбара решила, что пора уходить.

По дороге домой, на пароходе, Николетта объявила, что ее отец-авантюрист, должно быть, был совершенно такой же, как Теофиль Мардер.

– У меня ведь не сохранилось ни одного портрета, – сказала она и задумчиво посмотрела на воду, уже лишенную солнечных бликов, жемчужно-серую и тронутую покоем сумерек. – Ни одного портрета – только трубка для опиума. Но наверняка у него было много общего с Теофилем. Я чувствую. Поэтому я ощущаю с Мардером такое родство.

После маленькой паузы Барбара сказала:

– Я уверена, что твой отец был гораздо милее, чем этот Мардер. Мардер ведь не слишком приятен.

Николетта злобно, весело глянула на нее кошачьими глазами и тихонько усмехнулась.

Николетта теперь чуть не каждый день совершала поездку на берег, где была вилла Мардера. Она уезжала в полдень и возвращалась обычно поздно ночью. Барбара становилась все тише и задумчивей, особенно в те недолгие часы, которые проводила вместе с Николеттой.

Впрочем, неразумный и упрямый флирт Николетты с Теофилем был не единственной причиной, заставлявшей Барбару задумываться. Когда она ночью лежала одна в постели – а она лежала одна, – она прислушивалась к себе, стараясь понять, легче ли ей или хуже из-за странного, несколько даже позорного поведения Хендрика, которое ведь можно было охарактеризовать как осечку. Да, ей было легче, но и хуже.

Комнаты Барбары и Хендрика соединяла дверь. В поздний час Хендрик обыкновенно заходил к жене, картинно облачась в слегка уже потрепанный роскошный халат. Запрокинув голову, приопустив веки на мерцающий косой взгляд, он спешил к Барбаре и уверял ее певучим голосом, что он так рад, так благодарен ей и что она навсегда смысл его жизни. Он обнимал ее, но как-то вскользь и, держа ее в объятьях, бледнел. Он страдал, он трясся, пот выступал у него на лбу. Стыд и злость наполняли его глаза слезами.

Он не был подготовлен к этому фиаско. Он думал, что любит Барбару, да он и любил ее. Может быть, его испортила дружба с принцессой Тебаб? Ах, он не мог себе представить зеленых сапожек на красивых ножках Барбары. Тщетные объятия были мучительны. В глазах Барбары, содержавших лишь молчаливый и несколько удивленный вопрос, он читал упрек и презрение. И он болтал, болтал о том, что ни приходило в голову. Это его взбадривало, он бегал по комнате, трясясь от нервного смеха.

– А у тебя тоже есть гадкие воспоминания, как у меня? – спрашивал он Барбару, неподвижно лежавшую в постели и наблюдавшую за ним. – Знаешь, такие, что от них бросает то в жар, то в холод!

Прислонясь к ее постели, лихорадочно, торопливо, с нездоровым румянцем на щеках, снова содрогаясь от смеха, он начинал:

– Мне было, наверное, лет одиннадцать или двенадцать, когда я стал петь в хоре мальчиков нашей гимназии. Мне это доставляло огромную радость, и я, кажется, вообразил себе, что пою лучше всех. Но вот сюда-то и вклинивается то жуткое, гадкое воспоминание – вот послушай, в пересказе это не так уж страшно. Наш детский хор должен был по случаю чьей-то свадьбы участвовать в церковном празднестве. Это было большое дело, все ужасно волновались. А меня черт дернул особенно отличиться. Когда настала очередь выступить нашему хору, мне пришла в голову отвратительная идея взять октавой выше всех. Я очень гордился своим сопрано и решил, что мой звонкий голос под сводами церкви произведет невероятный эффект. Я надулся и запел, и тогда учитель пения, который дирижировал хором, посмотрел на меня скорее с отвращением, чем с укором, и сказал: «Замолчи!» Ты понимаешь, Барбара? – воскликнул Хендрик, закрывая ладонями пылающее лицо. – Понимаешь, как это ужасно! Совершенно сухо, совершенно тихо он мне сказал: «Замолчи!» А я-то себя вообразил чуть не победным архангелом!

Хендрик умолк. И после долгой паузы сказал:

– Воспомнишь такое, и словно в ад спускаешься. – И недоверчиво он спросил: – А у тебя нет таких воспоминаний, Барбара?

Нет, у Барбары не было таких воспоминаний. И Хендрик почувствовал раздражение, почти злобу.

– Вот именно! – воскликнул он, и в глазах его вспыхнул злой огонь. – Вот именно! Тебе в жизни не приходилось по-настоящему стыдиться. А со мною это часто случалось. То происшествие было только первым. Мне часто бывало так совестно, я так мучился, будто меня черти поджаривают на сковородке. Ты понимаешь, Барбара? Можешь ты меня понять?