Мы ставим перед собой цель показать на конкретном примере, как структура политического и исторического мышления меняется в зависимости от того или иного политического течения. Чтобы не искать слишком далеких примеров, остановимся на упомянутой нами проблеме отношения между теорией и практикой. Мы покажем, что уже эта самая общая фундаментальная проблема политической науки решается представителями различных политических и исторических направлений по-разному.
Для того чтобы это стало очевидным, достаточно вспомнить о различных социальных и политических течениях ХIХ и ХХ вв. В качестве важнейших идеально – типических представителей этих течений мы назовем следующие: 1. Бюрократический консерватизм. 2. Консервативный историзм. 3. Либерально – демократическое буржуазное мышление. 4. Социалистическо–коммунистическая концепция. 5. Фашизм.
Начнем с бюрократическо-консервативного мышления. Основной тенденцией любого бюрократического мышления является стремление преобразовать проблемы политики в проблемы теории управления. Поэтому большинство немецких работ по истории государства, в заглавии которых стоит слово «политика», de facto относится к теории управления. Если принять во внимание ту роль, которую здесь повсюду (особенно в прусском государстве) играла бюрократия, и в какой мере здесь интеллигенция была по существу бюрократической, эта своеобразная односторонность немецкой науки по истории государства станет вполне понятной.
Стремление заслонить область политики феноменом управления объясняется тем, что сфера деятельности государственных чиновников определяется на основании принятых законов. Возникновение же законов не относится ни к компетенции чиновников, ни к сфере их деятельности. Вследствие этой социальной обусловленности своих взглядов чиновник не видит, что за каждым принятым законом стоят социальные силы, связанные с определенным мировоззрением, волеизъявлением и определенными интересами. Чиновник отождествляет позитивный порядок, предписанный конкретным законом, с порядком как таковым и не понимает того, что любой рационализированный порядок есть не что иное, как особый вид порядка, компромисс между метарациональными борющимися в данном социальном пространстве силами.
Административно-юридическое мышление исходит из некоей специфической рациональности, и если оно неожиданно наталкивается на какие – либо не направляемые государственными институтами силы, например на взрыв массовой энергии в период революции, оно способно воспринять их только как случайную помеху. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в ходе всех революций бюрократия всячески стремилась избежать столкновения с политическими проблемами в политической сфере и искала выхода в соответствующих постановлениях. Революция рассматривается бюрократией как непредвиденное нарушение установленного порядка, а не как самовыражение тех общественных сил, которые стоят за любым установленным порядком и создают, сохраняют или преобразуют его. Административно – юридическое мышление конструирует лишь замкнутые статистические системы и постоянно видит перед собой парадоксальную задачу – включить в свою систему новые законы, возникающие из взаимодействия находящихся вне рамок системы сил, т.е. сделать вид, будто продолжает развиваться одна основополагающая система.
Типичным примером милитаристско-бюрократического образа мыслей может служить легенда об «ударе ножом в спину» (Dolchstosslegende) во всех ее вариантах, где взрыв социальных сил интерпретируется как насильственное нарушение данной стратегической системы. Ведь милитаристы- бюрократы концентрируют все свое внимание на сфере военных действий, и если там все обстоит благополучно, то и во всем остальном должен, по их мнению, царить полный порядок. Подобный образ мыслей напоминает по своей чисто ведомственной премудрости известный медицинский анекдот: операция проведена блестяще, только пациент, к сожалению, умер.
Таким образом, бюрократии всегда свойственно стремление гипостазировать собственную сферу деятельности в соответствии со своими социально обусловленными воззрениями и не замечать того, что область администрации и упорядочения определенных функций является лишь частью всей политической действительности. Бюрократическое мышление, не отрицая того, что политика может быть наукой, отождествляет ее с наукой управления. При этом вне сферы внимания остается иррациональная среда, а когда она заставляет вспомнить о себе, ее пытаются ввести в колею «повседневной государственной жизни». Классическим выражением этого мышления служит следующее, возникшее в этих кругах изречение: «Хорошее управление мы предпочитаем наилучшей конституции»66.
Наряду с бюрократическим консерватизмом, в значительной мере господствовавшим в административном аппарате Германии, особенно Пруссии, существовал и развивался параллельно ему другой вид консерватизма, который может быть назван историческим. Его социальной основой было дворянство и все те слои буржуазной интеллигенции, которые по своему духовному и реальному значению занимали в стране господствующее положение, но при этом постоянно сохраняли известную напряженность в своих взаимоотношениях с консерваторами бюрократического толка. В формировании этого типа мышления сыграли большую роль немецкие университеты, прежде всего круги университетских историков, где этот образ мыслей еще поныне сохраняет свое значение.
Характерным для исторического консерватизма является то, что он понимает значение иррациональной среды в жизни государства и не стремится устранить ее административными мерами. Исторический консерватизм отчетливо видит ту не организованную, не подчиняющуюся точным расчетам сферу, где вступает в действие политика. Можно даже сказать, что он направляет все свое внимание на подчиненные волевым импульсам, иррациональные сферы жизни, внутри которых, собственно говоря, и происходит эволюция государства и общества. Однако он рассматривает эти силы как нечто, всецело превышающее возможности человеческого разума и совершенно недоступное ни пониманию, ни контролю рассудка. Здесь действуют лишь традиции, унаследованный инстинкт, «созидающие в тиши» душевные силы, «дух народа»; лишь они могут, черпая из глубин бессознательного, формировать то, что находится в процессе становления.
Эту точку зрения в конце ХVIII в. ярко отразил уже Берк (прототип большинства немецких консерваторов) в следующих словах: «Науке созидания, восстановления или улучшения государства нельзя, как и любой другой опытной науке, обучить а priori67, и опыт, необходимый для усвоения этой чисто практической науки, не может не быть продолжительным»68.
Социологическая основа этого утверждения очевидна. Здесь выражена идеология представителей высших аристократических кругов Англии, которая должна была служить законным обоснованием того, что и в Германии управление государством следует предоставить аристократии. Это «je ne sais quoi»69 в политике, которое постигается лишь в результате длительного опыта и доступно, по-видимому, лишь тем, кто из поколения в поколение занимает высокие политические посты, должно служить легитимизацией сословного господства.
Из этого явствует, каким образом и в данном случае социальный, жизненный импульс может способствовать проницательности заинтересованных общественных групп по отношению к определенным аспектам социального бытия. Если для бюрократа сфера политики была полностью заслонена управлением, то аристократ с самого начала живет именно в сфере политики. Его внимание постоянно направлено на ту область, где сталкиваются внутренние и внешние сферы государственной власти, где ничто не измышляется и не дедуцируется, где, следовательно, решает не индивидуальный разум, а каждое решение, каждый вывод является компромиссом в игре реальных сил.
Теория исторического консерватизма, которая по существу является рефлектированным выражением старых сословных традиций70, в своем политическом анализе в самом деле ориентировалась на эту выходящую за границы управления сферу. Эта сфера рассматривается как чисто иррациональная: согласно этой точке зрения, она не может быть создана, но вырастает самостийно. Таким образом, решающей альтернативой этого мышления, альтернативой, с которой оно все соотносит, является противоположность между планомерным созиданием и самостийным ростом71.
Следовательно, политический деятель должен не только знать, что в данной ситуации правильно, и ориентироваться в определенных законах и нормах, но и обладать врожденным, обостренным длительным опытом, инстинктом, который поможет ему найти правильное решение.
В этой иррационалистической тенденции докапиталистический, традиционалистский иррационализм (для которого, например, юридическое мышление также было не сопоставлением фактов, не познанием, а интуитивным открытием истины) сочетался с иррационализмом романтическим. Тем самым было создано мышление, для которого история также является ареной действия дорациональных и внерациональных сил. С этих позиций определял отношение теории к практике и Ранке, самый видный представитель исторической школы72. Ранке не считает, что политика является самостоятельной наукой, которой можно обучить. Политик может с пользой для себя изучать историю, но не для того, чтобы извлечь из нее правила поведения, а потому, что знание истории обострит его политическую интуицию. Подобный тип мышления можно рассматривать как идеологию политических групп, традиционно занимающих господствующее положение, но не связанных с бюрократическим административным аппаратом.
Если противопоставить друг другу обе рассмотренные здесь точки зрения, то можно прийти к следующему выводу: бюрократ пытается скрыть область политики, историцист же рассматривает ее как иррациональную, хотя и подчеркивает в событиях и действиях субъекта исключительно компонент традиционности. Тем самым мы подошли к главному противнику этой теории, сложившейся первоначально на основе сословного сознания, – к либерально-демократической буржуазии73 и ее учениям. Буржуазия вступила на историческую арену как представительница крайнего интеллектуализма. Под интеллектуализмом мы здесь понимаем такой тип мышления, который либо вообще игнорирует элементы воли, интереса, эмоциональности и мировоззрения, либо подходит к ним так, будто они тождественны интеллекту и могут быть просто подчинены законам разума.
Представители этого буржуазного интеллектуализма настойчиво стремились к созданию научной политики. Буржуазия не только высказала подобное желание, но и приступила к обоснованию этой науки. Точно так же как буржуазия создала первые подлинные институты политической борьбы в виде парламента, избирательной системы, а позднее Лиги Наций, она систематически разработала и новую дисциплину – политику.
Однако парадокс, свойственный организации буржуазного общества, повторяется и в буржуазной теории. Подобно тому как буржуазная рационализация мира, несмотря на присущую ей последовательно рационализирующую тенденцию, внезапно останавливается перед определенными феномена- ми, ибо, санкционировав «свободную конкуренцию» и классовую борьбу, она как бы создала новую иррациональную сферу общественной жизни, так и для этого мышления остается не- кий нерастворимый в реальности остаток. И далее; подобно тому как парламент является формальной организацией, формальной рационализацией реальной политической борьбы, а не снятием этого феномена, так и буржуазная теория достигает лишь кажущейся, формальной интеллектуализации иррациональных по своей сущности элементов.
Хотя буржуазное мышление и видит эту новую иррациональную среду, однако его интеллектуализм проявляется в том, что оно пытается подчинить себе основанные на власти и иные иррациональные по своему характеру отношения, которые здесь господствуют с помощью рассуждений, дискуссий и организаций, будто эти отношения уже рационализированы. Так, например, предполагалось, что политическое поведение может быть научно определено без каких – либо особых затруднений. Связанная же с ним наука распадается, согласно этой точке зрения, на три части: 1) учение о цели, т.е. учение об идеальном государстве; 2) учение о позитивном государстве; 3) политика, т.е. описание способов, посредством которых существующее государство будет превращено в совершенное государство.
Для иллюстрации этого мышления можно привести устройство «замкнутого торгового государства» у Фихте; недавно его в этом аспекте подверг очень тонкому анализу Риккерт74, который, впрочем, и сам стоит на той же исходной позиции.
Существует, следовательно, наука о целях и наука о средствах достижения этой цели. Здесь прежде всего бросается в глаза полное отделение теории от практики, интеллектуальной сферы от сферы эмоциональной. Для современного интеллектуализма характерно неприятие эмоционально окрашенного, оценивающего мышления. Если же оно все-таки обнаруживается (а политическое мышление всегда в значительной степени коренится в сфере иррационального), то делается попытка конструировать этот феномен таким образом, чтобы создавалось впечатление о возможности устранить, изолировать этот «оценивающий» элемент и тем самым сохранить хотя бы остаток чистой теории. При этом совершенно не принимается во внимание тот факт, что связь эмоционального с рациональным может при известных обстоятельствах быть чрезвычайно прочной (проникать даже в категориальную структуру) и что в ряде областей требование подобного разделения de facto неосуществимо. Однако эти трудности не смущают представителей буржуазного интеллектуализма. Они с непоколебимьм оптимизмом стремятся к тому, чтобы обрести совершенно свободную от иррациональных элементов сферу.
Что же касается целей, то, согласно этому учению, есть некая правильная постановка цели, которая, если она еще не обнаружена, может быть достигнута посредством дискуссии. Так, первоначально концепция парламентаризма (как ясно показал К. Шмитт75) была концепцией дискутирующего общества, где поиски истины шли теоретическим путем. В настоящее время достаточно хорошо известна природа этого самообмана, объяснение которого должно носить социологический характер, известно и то, что парламенты отнюдь не являются сообществами для проведения теоретических дискуссий. Ибо за каждой «теорией» стоят коллективные силы, воля, власть и интересы которых социально обусловлены, вследствие чего парламентская дискуссия отнюдь не носит теоретический характер, а является вполне реальной дискуссией. Выявление специфических черт этого феномена и стало в дальнейшем задачей выспевшего позже врага буржуазии – социализма.
Занимаясь здесь социалистической теорией, мы не будем проводить различие между социалистическим и коммунистическим учением. В данном случае нас интересует не столько все многообразие исторических феноменов, сколько выявление полярных тенденций, существенных для понимания современного мышления.
В борьбе со своим противником, с буржуазией, марксизм вновь открывает, что в истории и политике нет чистой теории. Для марксистского учения очевидно, что за каждой теорией стоят аспекты видения, присущего определенным коллективам. Этот феномен – мышление, обусловленное социальными, жизненными интересами, – Маркс называет идеологией.
Здесь, как это часто случается в ходе политической борьбы, сделано весьма важное открытие, которое, будучи постигнуто, должно быть доведено до своего логического конца, тем более что в нем заключена самая суть всей проблематики политического мышления вообще. Понятие «идеологии» намечает эту проблематику, однако отнюдь не исчерпывает ее и не вносит в нее полную ясность76. Для того чтобы достигнуть полной ясности, надо устранить односторонность, еще присущую первоначальной концепции.
Для нашей цели мы считаем необходимым ввести хотя бы две поправки.
Прежде всего легко убедиться в том, что мыслитель социалистическо-коммунистического направления усматривает элементы идеологии лишь в политическом мышлении противника; его же собственное мышление представляется ему совершенно свободным от каких бы то ни было проявлений идеологии. С социологической точки зрения нет оснований не распространять на марксизм сделанное им самим открытие и от случая к случаю выявлять идеологический характер его мышления.
Далее должно быть совершенно ясным, что понятие идеологии используется не в смысле негативной оценки и не предполагает наличие сознательной политической лжи; его назначение указать на аспект, неминуемо возникающий в определенной исторической и социальной ситуации, и связанные с ним мировоззрение и способ мышления. Подобное понимание идеологии, которое в первую очередь существенно для истории мышления, следует строго отделять от всякого другого. Тем самым не исключается, конечно, что в определенных условиях может быть выявлена и сознательная политическая ложь.
При таком понимании понятие идеологии сохраняет все свои абсолютно положительные черты, которые должны быть использованы в научном исследовании. В этом понятии зарождается постижение того, что любое политическое и историческое мышление необходимым образом обусловлено социально; и этот тезис надо освободить от политической односторонности и последовательно разработать. То, как воспринимается история, как из существующих фактов конструируется общая ситуация, зависит от того, какое место исследователь занимает в социальном потоке. В каждой исторической или политической работе можно установить, с какой позиции рассматривается изучаемый объект. При этом социальная обусловленность мышления совсем не обязательно должна быть источником заблуждения; напротив, в ряде случаев именно она и придает проницательность пониманию политических событий. Наиболее важным в понятии идеологии является, по нашему мнению, открытие социальной обусловленности политического мышления. В этом и заключается главный смысл столь часто цитируемого изречения: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»77.
С этим связан и второй существенный момент марксистского мышления, а именно новое определение отношения между теорией и практикой. В отличие от буржуазных мыслителей, уделявших особое внимание определению цели и всегда отправлявшихся от некоего нормативного представления о правильном общественном устройстве, Маркс – и это является одним из важнейших моментов его деятельности – всегда боролся с проявлениями подобного утопизма в социализме. Тем самым он с самого начала отказывается от точного определения цели; нормы, которую можно отделить от процесса и представить в виде цели, не существует. «Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразовываться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние. Условия этого движения порождены имеющейся теперь налицо предпосылкой»78.
Если сегодня спросить воспитанного в ленинском духе коммуниста, как будет в действительности выглядеть общество будущего, то он ответит, что вопрос поставлен недиалектически, ибо будущее складывается в реальном диалектическом становлении.
В чем же состоит эта реальная диалектика?
Согласно этой диалектике, нельзя представить себе a priori, каким должно быть и каким будет то или иное явление. Мы в силах повлиять лишь на то, в каком направлении пойдет процесс становления. Нашей конкретной проблемой является всегда только следующий шаг. В задачу политического мышления не входит конструирование абсолютно правильной картины, в рамки которой затем без всякого исторического основания насильственно вводится действительность. Теория, в том числе и теория коммунистическая, есть функция становления. Диалектическое отношение теории к практике заключается в том, что сначала теория, вырастающая из социального волевого импульса, уясняет ситуацию. По мере того как в эту уясненную ситуацию вторгаются действия, действительность меняется; тем самым мы оказываемся уже перед новым положением вещей, из которого возникает новая теория. Следовательно, движение состоит из следующих стадий: 1) теория – функция реальности; 2) эта теория ведет к определенным действиям; 3) действия видоизменяют реальность или, если это оказывается невозможным, заставляют пересмотреть сложившуюся теорию. Измененная деятельностью реальная ситуация способствует возникновению новой теории79.
Такое понимание отношения теории к практике носит отпечаток поздней стадии в развитии этой проблематики. Очевидно, что этой стадии предшествовал период крайнего интеллектуализма и полнейшего иррационализма со свойственной им односторонностью и что данному пониманию приходится обходить все подводные камни, выявленные рефлексией и опытом буржуазной и консервативной мысли. Преимущество этого решения заключается именно в том, что ему надлежит воспринять и переработать все предшествующие решения, и в осознании того, что в области политики обычная рациональность не может привести ни к каким результатам. С другой стороны, этот жизненный импульс настолько движим волей к познанию, что не может, подобно консерватизму, впасть в полный иррационализм. В результате всех этих факторов создается чрезвычайно гибкая концепция теории.
Основной политический опыт, наиболее выразительно сформулированный Наполеоном: «On s’engage, puis on voit»80, 81, находит здесь свое методологическое обоснование82. В самом деле, политическое мышление не может совершаться на основе каких-либо расчетов, производимых извне; напротив, мышление становится более ясным, проникая в конкретную ситуацию; при этом становится более ясной и сама ситуация, не только благодаря делам и поступкам, но и благодаря участвующему в этом акте мышлению.
Таким образом, социалистическо-коммунистическая теория является синтезом интуитивизма и стремления к крайней рационализации.
Интуитивизм находит свое выражение в том, что здесь полностью, даже в тенденции, отвергается проведение точного предварительного расчета; рационализм – в том, что в каждую данную минуту подвергается рационализации то, что увидено по-новому. Ни одного мгновения нельзя действовать без теории, однако возникшая в данной ситуации теория не находится уже на том же уровне, на котором находилась теория, предшествовавшая ей.
Высшее знание дает прежде всего революция: «История вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразнее, живее, «хитрее», чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов. Это и понятно, ибо самые лучшие авангарды выражают сознание, волю, страсть, фантазию десятков тысяч, а революцию осуществляет в момент особого подъема и напряжения всех человеческих способностей сознание, воля, страсть, фантазия десятков миллионов, подхлестываемых самой острой борьбой классов»83,
Интересно, что в этом аспекте революция не выступает как взрыв присущей людям страстности, как чистая иррациональность, ибо вся ценность этой страстности состоит в возможности аккумулировать рациональность, накопленную в результате миллионов экспериментирующих мыслительных актов.
Это и есть синтез, совершаемый человеком, который сам находится в иррациональной среде, знает об этой иррациональности и тем не менее не отказывается от надежды на возможную рационализацию.
Марксистское мышление родственно консервативному тем, что оно не отрицает иррациональную сферу, не пытается скрыть ее, как это делает бюрократическое мышление, и не рассматривает ее, подобно либерально-демократическому мышлению, чисто интеллектуально, будто она является рациональной. Марксистское мышление отличается от консервативного тем, что в этой относительной иррациональности оно видит моменты, которые могут быть постигнуты посредством рационализации нового типа.
Так, судьба, случайность, все внезапное, неожиданное и возникающая на этой почве религиозность выступают как функции еще не постигнутой рациональности исторической структуры. «Страх перед слепой силой капитала, которая слепа, ибо не может быть предусмотрена массами народа, которая на каждом шагу жизни пролетария и мелкого хозяйчика грозит принести ему и приносит «внезапное», «неожиданное», «случайное» разорение, гибель, превращение в нищего, в паупера, в проститутку, голодную смерть, – вот тот корень современной религии, который прежде всего и больше всего должен иметь в виду материалист, если он не хочет оставаться материалистом приготовительного класса. Никакая просветительная книжка не вытравит религии из забитых капиталистической каторгой масс, зависящих от слепых разрушительных сил капитализма, пока эти массы сами не научатся объединенно, организованно, планомерно, сознательно бороться против этого корня религии, против господства капитала во всех формах»84. Для этого мышления иррациональная среда не полностью иррациональна, произвольна или совершенно необозрима, Правда, в этом становлении еще нет статистически фиксированных, подчиняющихся определенным законам, постоянно повторяющихся отношений; однако и здесь не допускается все, что угодно. А это имеет решающее значение. Растущее новое находит свое выражение не в последовательности неожиданных событий; политическая сфера сама пронизана тенденциями, которые, правда, подвержены изменениям, но самим фактом своего наличия в значительной степени определяют характер возможных событий.
Поэтому марксистское мышление направлено в первую очередь на выявление и рационализацию всех тех тенденций, которые в каждый данный момент влияют на характер названной среды. Марксистская теория выявила эти структурные тенденции в трех направлениях.
Она прежде всего указывает на то, что сама политическая сфера создается и всегда может быть охарактеризована данным состоянием стоящих за ней производственных отношений85. Производственные отношения рассматриваются не в статике, как некий постоянно и неизменно повторяющийся круговорот экономики, а в динамике, как некая структурная связь, которая сама с течением времени постоянно видоизменяется.
Во-вторых, утверждается, что с изменениями этого экономического фактора теснейшим образом связано преобразование классовых отношений, что одновременно ведет к преобразованию характера власти и к постоянным сдвигам в распределении комплекции власти.
В-третьих, признается, что системы идей, господствующих над людьми, могут быть сняты и познаны в своем внутреннем построении, что характер их изменения позволяет нам теоретически определить структуру этого изменения.
И, что значительно более важно, эти три вида структурных связей не рассматриваются независимо друг от друга. Именно их взаимосвязь становится единым кругом проблем. Идеологическая структура не изменяется независимо от структуры классовой, классовая структура – независимо от экономической. И именно в этой взаимосвязи и в этом взаимопереплетении тройственной проблематики – экономической, социальной и идеологической – состоит особая интенсивность марксистской мысли. Только эта сила синтеза позволяет марксизму все время заново ставить как для прошлого, так и для находящегося еще в стадии становления будущего проблему структурной целостности. Парадоксальным является здесь то, что марксизм признает наличие относительной иррациональности и уделяет ей серьезное внимание. Однако он не ограничивается, подобно исторической школе, признанием этого факта, а всячески стремится по мере возможности устранить его посредством рационализации нового типа.
Перед социологом и в данном случае возникает вопрос, какое историко-социальное бытие и какие условия породили этот своеобразный способ мышления, представителем которого является марксизм. Как объяснить эту особую способность соединять крайний иррационализм с крайним рационализмом таким образом, чтобы из этого соединения возникла новая («диалектическая») рациональность?
С социологической точки зрения это – теория поднимающегося класса, который не стремится к мгновенным успехам и, следовательно, не является путчистским, класса, который по свойственной ему революционизирующей тенденции должен быть постоянно зорок и бдителен перед лицом не допускающих предвидение констелляций.
Каждая теория, связанная с положением определенного класса и созданная в интересах не изменчивых масс, а организованных исторических групп, должна быть рассчитана на действие a la longue86. Поэтому ей необходимо полностью рационализированное представление об историческом процессе, на основании которого всегда можно задать вопрос, где мы в данную минуту находимся и в какой стадии находится движение87. Группы докапиталистического происхождения, где преобладает элемент сообщества, могут объединяться силою традиций или общих эмоциональных переживаний. Теоретизирование осуществляет там второстепенную функцию. Напротив, необходимой предпосылкой объединения групп, не связанных в первую очередь совместной жизнью и конституировавшихся на основе сходного положения в рамках данной общественной структуры, может быть только ярко выраженное теоретизирование. Следовательно, подобная ярко выраженная потребность в теоретизировании соответствует с социологической точки зрения такой классовой структуре, где людей объединяет не взаимная близость, а одинаковое положение в обширной социальной сфере. Эмоциональные связи действуют лишь в непосредственной близости, теоретизированное представление о мире связывает и на расстоянии. Таким образом, рационализированная концепция истории служит социально связующим фактором для рассеянных в пространстве групп и связующим звеном для сменяющихся поколений, постоянно врастающих в сходные социальные положения. При образовании классов первостепенное значение имеет близость по положению в социальной сфере и по теоретическим взглядам. Складывающиеся вслед за тем эмоциональные связи всегда в той или иной степени рефлексивны и более или менее – контролируются теорией. Несмотря на эту резко выраженную тенденцию к рационализации, непосредственно присущую классовому положению пролетариата, эта рациональность находит свою границу в оппозиционном и еще более в революционном по самому своему назначению положении этого класса. Революционный импульс не дает этой рациональности стать абсолютной. Хотя в Новое время рационализация достигла таких масштабов, когда даже мятеж, иррациональный по самой своей сущности, обретает определенную организацию88 и тем самым бюрократическую окраску, в исторической концепции и жизненной системе должно тем не менее сохраниться какое-то пространство для необходимой иррациональности, которая и есть революция. Ибо революция ведь означает, что где-то намечается, предполагается прорыв рационализированной структуры; революция требует, следовательно, ожидания благоприятного момента, когда можно решиться на наступление. Если бы мы считали политическую сферу полностью рационализированной, то от ожидания благоприятного момента пришлось бы отказаться. Ведь этот «момент» означает не что иное, как то иррациональное «hic et nunc»89, которое каждая теория скрывает посредством своей тенденции к обобщению. До той поры, однако, пока в революции нуждаются и к ней стремятся, без этого момента прорыва обойтись нельзя, поэтому в теоретическом представлении образуется брешь, свидетельствующая о том, что иррациональное может быть удостоено признания во всей своей иррациональности.
Все это диалектическое мышление начинает с того, что подвергает дальнейшей рационализации ту сферу, которая представляется совершенно иррациональной группам исторического консерватизма; однако оно останавливается в этой рационализации там, где находившееся в процессе становления превратилось бы при рационализации в нечто совершенно застывшее.
В понятии «поворота» содержится этот элемент иррациональности. Господствующие в политической сфере тенденции не конструируются посредством простого математического расчета действующих в данной среде сил; здесь принимается во внимание, что, будучи лишены своего первоначального импульса, они могут внезапно совершить «резкий поворот». Очевидно, что этот поворот рассчитан быть не может, он всегда зависит от революционных действий пролетариата. Таким образом, интеллектуализм объявляется непреложным отнюдь не во всех жизненных ситуациях; напротив, в двух направлениях интуиция как способ постижения иррациональности даже поощряется. Тем самым дана двоякая иррациональность. Во-первых, определение момента, когда господствующие тенденции достигнут зрелости и обретут способность к резкому повороту, недоступно точному расчету и является делом политического инстинкта. Во-вторых, исторические события не могут быть настолько точно детерминированы, чтобы исключить изменяющее структуру вмешательство.
Таким образом, марксистское мышление предстает перед нами как рациональное мышление иррационального действия. О правильности этого анализа свидетельствует тот факт, что марксистские пролетарские слои, достигнув успеха, сразу же устраняют из теории диалектический элемент и начинают мыслить с помощью генерализирующего, устанавливающего общие законы метода либерализма и демократии; те же из них, кто по самому своему положению вынужден ждать революции, сохраняют верность диалектике (ленинизм).
Диалектическое мышление есть такое рационалистическое мышление, которое ведет к иррациональности и постоянно стремится ответить на два вопроса: 1) где мы находимся? 2) о чем свидетельствует иррационально пережитый момент? При этом в основе совершаемых действий всегда лежит не простой импульс, а социологическое понимание истории; вместе с тем, однако, не делается никаких попыток растворить без остатка всю ситуацию и специфику данного момента в рациональном расчете. Вопросом к ситуации служит всегда действие, а ответом всегда его успех или неудача. Теория не отрывается от ее существенной связи с действием, а действие есть та вносящая ясность стихия, в которой формируется теория.
Позитивная сторона этой теории заключается в том, что ее сторонники, исходя из своих собственных социальных и жизненных импульсов, все более ясно понимают, что политическое мышление существенно отличается от обычного теоретизирования. Позитивным является, далее, и то, что этот диалектический образ мышления содержит в себе в переработанном виде как проблематику буржуазного рационализма, так и проблематику исторического иррационализма.
У иррационализма это мышление заимствовало точку зрения, согласно которой историко-политическая сфера не состоит из застывших данностей, и метод, направленный только на выяснение законов, не дает искомых результатов. Кроме того, этот способ мышления позволяет учесть динамичность господствующих в политической сфере тенденций, распознать жизненные корни политического мышления и, следовательно, не ведет к искусственному отделению теории от практики.
От рационализма данная теория унаследовала склонность проводить рационализацию и там, где до сих пор рационализация оказывалась невозможной.
Пятой интересующей нас разновидностью является фашизм, сложившийся как политическое течение в нашу эпоху. Фашизм разрабатывает особую точку зрения на отношение теории к практике. По своей сущности он активен и иррационален. Фашизм охотно заимствует положения иррациональных философий и наиболее современных по своему типу политических теорий. В фашистское мировоззрение вошли в первую очередь (разумеется, соответствующим образом переработанные) идеи Бергсона, Сореля и Парето.
В центре фашистского учения находится апофеоз непосредственного действия, вера в решающий акт, в значение инициативы руководящей элиты. Сущность политики в том, чтобы действовать, понять веление момента. Не программы важны90, важно безусловное подчинение вождю. Историю творят не массы, не идеи, не действующие в тиши силы, а утверждающие свою мощь элиты91. Это полнейший иррационализм, но отнюдь не иррационализм консерваторов и не то иррациональное начало, которое одновременно и надрационально, не народный дух, не действующие в тиши силы, не мистическая вера в творческую силу длительного периода времени, а иррационализм действия, отрицающий историю во всех ее значениях, выступающий с совершенно новых позиций. «Для того чтобы быть молодым, надо уметь забывать. Мы, современные итальянцы, гордимся своей историей, но мы не превращаем ее в сознательный лейтмотив наших действий, хотя история и живет в нас как некий биологический элемент»92.
Различным значениям понятия истории следовало бы посвятить особое исследование. Тогда можно было бы показать, что различные духовные и социальные течения по-разному интерпретируют историю. Здесь мы ограничимся следующими указаниями.
Только что приведенное, отчетливо характеризованное в выступлении Бродреро определение истории отличается от консервативного, либерально – демократического и социалистического понятия истории. Ибо все эти, в остальном резко противоположные друг другу теории, исходят из общей предпосылки, согласно которой в истории существуют определенные, доступные исследованию связи, как бы устанавливающие местоположение любого события. Не все возможно во все времена93, определенные переживания, определенные действия, определенное мышление и пр. возможны только в определенном месте и в определенные исторические периоды; и эти все время меняющиеся и преобразующиеся структурные связи должны быть доступны пониманию. Обращение к истории, данная стадия в развитии истории и социального организма имеют смысл, так как умение ориентироваться в этой области может и должно стать определяющим фактором поведения и политической деятельности.
Как ни различна была складывающаяся из этого обращения к истории картина у консерваторов, либералов и социалистов, все они держались мнения, что в истории существуют доступные пониманию связи. Сначала в ней искали план божественного провидения, затем высокую целесообразность духа в динамическом и пантеистическом понимании, однако это были лишь метафизические подступы к чрезвычайно плодотворной исследовательской гипотезе, которая видит в историческом процессе не последовательность разнородных событий, а связанные совместные действия важнейших факторов. Попытка понять внутреннюю структуру исторического процесса предпринималась для того, чтобы тем самым обрести масштаб для собственных действий.
Если либералы и социалисты твердо держались мнения, что эта связь, эта структура может быть полностью рационализирована, и различие заключалось главным образом в том, что первые ориентировались по преимуществу на прямолинейный прогресс, а вторые – на диалектическое движение, то консерваторы стремились к тому, чтобы познать становящуюся структуру исторической целостности созерцательно и морфологически. Сколь ни различны эти точки зрения по своим методам и своему содержанию, все они исходили из того, что политическое действие происходит в рамках истории и что в наше время для совершения политического действия необходимо умение ориентироваться в той находящейся в становлении общей совокупности связей, внутри которой находится субъект этой деятельности. Иррациональность же фашистского действия устраняет эту в той или иной степени познаваемую историчность, подобно тому как она уже до известной степени была устранена в синдикалистской концепции предшественника фашизма Сореля94, который отрицал идею эволюции с близких фашизму позиций. Все то, что связывает консерваторов, либералов и социалистов, сводится к предпосылке, согласно которой в истории существует некая связь событий и форм, благодаря чему все в той или иной степени имеет значение, соответствующее его месту в истории, и не все может произойти всегда. С фашистской же точки зрения, любая историческая концепция есть просто конструкция, фикция, которую следует уничтожить в пользу прорывающегося сквозь историческое время действия95.
То обстоятельство, что в фашистской идеологии, особенно после ее поворота вправо, появляются идеи «национальной войны» и «Римской империи», нисколько не противоречит антиисторической сущности этой теории. Оставляя в стороне то, что эти идеи с самого начала сознательно воспринимались как мифы, т.е. фикции, эти идеи вообще не свидетельствуют об историчности данной концепции, ибо историческое мышление и историческая деятельность не сводятся к патетическому переживанию содержаний каких-либо прежних событий, а находят свое выражение в том, что человек ощущает себя внутри потока исторических событий, потока, обладающего определенной, отчетливо выраженной структурой. Это ощущение только и делает действительно понятным собственное вмешательство в ход событий.
При чисто интуитивном подходе ценность всякого политического и исторического познания равна нулю, ибо в нем выявляется только его идеологичный, мифологизирующий аспект. Единственная функция мышления заключается с точки зрения активистского интуитивизма в том, чтобы раскрыть иллюзионистский характер этих бесплодных теорий, разоблачить их как самообман. Мышление здесь лишь пролагает путь для чистого действия. Возглавляющий движение вождь знает, что все политические и исторические идеи – не более чем мифы. Сам он свободен от их воздействия, но он ценит их, и это другая сторона данной установки, поскольку они являются «дериватами», которые стимулируют энтузиазм, приводят в движение чувства, иррациональные резидуальные пласты в человеке и одни только ведут к политическим действиям96. Здесь претворяется в практику то, что Сорель и Парето97 разработали и довели до логического конца в теории мифов и учении об элите и передовых ударных отрядах.
Нетрудно понять, что подобный интуитивный подход ведет к глубокому скепсису по отношению к науке, особенно к гуманитарной. Если в марксизме проявлялось едва ли не религиозное отношение к науке, доходящее до уровня гностической веры, то уже у Парето в качестве позитивного знания выступает только чисто формальная социальная механика. В фашизме научный скепсис этого одинокого трезвого наблюдателя позднебуржуазного общества сочетается с самоуверенностью молодого движения. Весь скепсис Парето по отношению к познаваемому здесь сохраняется, но к нему присоединяется вера в активность как таковую и собственную жизнеспособность98. Там, где все специфически историчное считается недоступным научному постижению, объектом научного исследования могут быть только те общие закономерности, которые свойственны всем людям во все времена. Помимо упомянутой социальной механики признается еще и социальная психология. Знание ее полезно вождям как чисто техническая осведомленность: они должны знать, какими средствами можно привести в движение массы. Эти глубинные пласты человеческой души одинаковы для всех, будь то человек наших дней, Древнего Рима или Возрождения.
Здесь этот интуитивизм внезапно сочетается со стремлением буржуазии поздней стадии развития выявлять только общие законы, в результате чего из позитивизма Конта, например, были постепенно изъяты все элементы философии истории, препятствующие созданию общей социологии. С другой стороны, возникновение понятия идеологии, господствующего в учении о плодотворных мифах, может быть в значительной степени отнесено к марксизму. Однако при внимательном рассмотрении здесь обнаруживаются весьма существенные различия.
В марксизме, правда, также существует понятие идеологии в значении «лжи», «обмана», «фикции», однако под эту категорию подпадает не любое мышление, направленное на исследование структуры истории, но лишь мышление враждебных марксизму классов и слоев. Не всякое мышление, не всякий вывод объявляется здесь идеологией. Только те слои, которые нуждаются в сокрытии истины и по самому своему социальному положению не хотят и не могут познать подлинные связи, неизбежно становятся жертвами ложных переживаний. Таким образом, каждая мысль (в том числе и истинная) самим фактом того, что она мыслится, связана с определенной социально-исторической ситуацией; однако эта соотнесенность с бытием не лишает мышление возможности быть истинным. В отличие от этого интуитивный активизм, постоянно обнаруживаемый, хотя и в соединении с другими тенденциями, в фашистской теории, рассматривает познаваемость и возможность рационализации как нечто неопределенное, а идеи – как нечто весьма второстепенное99. Тонкий слой познаваемости содержится для политики лишь в данных социальной механики и упомянутой выше социальной психологии.
С фашистской точки зрения и марксистское понимание, рассматривающее историю как основанную на экономических и социальных факторах структурную взаимосвязь, есть в конечном итоге только миф, и совершенно так же, как с течением времени исчезает уверенность в структурированности исторического процесса, складывается и отрицательное отношение к учению о классах. Нет пролетариата, есть только пролетариаты100.
Для подобного типа мышления и переживания характерно также представление, что история распадается на мгновенно сменяющиеся ситуации, причем решающими здесь являются два обстоятельства: во-первых, вдохновенный порыв выдающегося вождя передовых групп (элит); во-вторых, обладание единственно возможным знанием – знанием массовой психологии и техникой манипулирования ею.
Следовательно, политика как наука возможна только в определенном смысле: ее функция – продолжить путь к действию. Она совершает это двумя способами: во-первых, посредством уничтожения всех тех идолов, которые способствуют пониманию истории как определенного процесса; во-вторых, посредством внимательного изучения массовой психики, особенно присущего ей инстинкта власти и его функционирования. Эта душа массы в самом деле в значительной степени послушна лишь вневременным законам, поскольку она больше, чем что – либо иное, находится вне истории, тогда как историчность социальной психики может быть обнаружена только там, где речь идет о человеке в определенных социально – исторических условиях.
Исторически эта политическая теория в конечном итоге восходит в Макиавелли, у которого мы, собственно говоря, уже обнаруживаем все ее основные положения. Вдохновенный порыв выдающегося вождя предвосхищен в понятии «virtu»101, срывающий покровы со всех идолов реализм и использование техники, целью которой является господство над психикой глубоко презираемой массы, мы также находим у него, хотя in concreto102 здесь многое носит иной характер. И наконец, у него уже намечается тенденция к отрицанию детерминированности истории и теория прямого наступательного действия.
Буржуазия в своей теории также часто уделяла место этому учению о политической технике и помещала его, как правильно указал Шталь, вне всякой связи рядом с идеями естественного права, служившими ей нормативами103. По мере того как в ходе своего утверждения буржуазные идеалы и связанные с ними исторические представления частично реализовались, частично же, превращаясь в иллюзии, теряли свое значение, эти трезвые, вневременные представления все более выступали как единственное политическое знание.
На современном этапе развития эта специфическая технология чисто политической деятельности все более связывается с активизмом и интуитивизмом, отрицающим всякую конкретную познаваемость истории, и превращается в идеологию тех групп, которые непосредственное взрывающее вторжение в историю предпочитают постепенной подготовке ее преобразования. Подобная направленность в различных вариантах свойственна как анархизму Прудона и Бакунина, так и синдикализму Сореля, откуда она перешла в фашизм Муссолини104.
С социологической точки зрения это – идеология путчистских групп, возглавляемых интеллектуалами, которые, являясь аутсайдерами по отношению к слою либерально-буржуазных и социалистических вождей, используют для завоевания власти изменение конъюнктуры, постоянно возникающее в период преобразования современного общества. Этот трансформационный период, ведет ли он к социалистическому или к регулируемому тем или иным способом плановому капиталистическому хозяйству, характеризуется тем, что периодически создает возможность для путчистских выступлений, и в той же мере, в какой этот период таит в своей социально- экономической структуре иррациональные остатки, он способствует и концентрации взрывчатых иррациональных элементов в современном сознании.
Подобный социологический аспект описанной здесь идеологии может быть наиболее успешно выявлен в том случае, если наблюдатель, рассматривающий с этих позиций исторический процесс, ориентируется исключительно на ту иррациональную среду, о которой шла речь вначале. Вследствие того, что он займет в потоке событий ту духовную и социальную позицию, откуда можно постигнуть лишь неорганизованное и нерационализированное, от его взора скроется все то, что в истории являет собой структуру, в социальном устройстве – консолидировавшееся построение.
Можно даже установить прямую социологическую корреляцию между мышлением, предметом которого являются органические или организованные общности, и конструктивным видением истории. С другой стороны, существует тесная связь между свободно парящими агломератами и антиисторическим интуитивизмом. Чем в большей степени организованные или органические соединения подвержены распаду, тем менее способны они воспринимать конструктивные элементы истории и тем острее становится их чувствительность по отношению к невесомому и свободно парящему содержанию. Чем прочнее стабилизируются созданные велением минуты путчистские группы, тем более они склоняются к видению истории a la longue105 и к конструктивному видению общества. В качестве формальной тенденции и эвристической гипотезы это всегда сохраняет свое значение, хотя в каждой данной исторической ситуации может возникнуть более сложное соотношение. Класс или какая – либо органическая общность не может воспринимать историю как совокупность мгновенных ситуаций, это свойственно лишь возникающим в подобных мгновенных ситуациях и отдающимся им массам; и внеисторическая мгновенная ситуация, которую стремятся использовать сторонники «активизма», также является de facto тем вырванным из исторической связи моментом, на который ориентировались путчистские группы.
Специфическое понятие практики, свойственное этому мышлению, также характерно для неукротимого в своем наступлении путча, тогда как сдерживаемые общественной структурой силы длительного действия, даже оппозиционные по своей сущности, рассматривают практику как средство постепенной реализации их намерений106.
В противоположности: порыв великого вождя, элиты, с одной стороны, слепые массы – с другой, – проявляется идеология интеллектуалов, призванная служить не столько агитации вовне, сколько внутренней легитимизации. Это – идеология, направленная против тех слоев вождей, которые полагали, что выражают интересы компактных социальных групп. Так, вожди консервативных партий считали себя выразителями народа107, либералы – выразителями духа времени, социалисты и коммунисты пролетарского классового сознания.
Из этого различия в самолегитимизации можно сделать вывод, что группы, оперирующие противопоставлением великий вождь – масса, являются поднимающимися элитами, которые в социальном отношении еще парят свободно и еще не нашли своего места в социальной структуре. Их интерес направлен в первую очередь не на то, чтобы совершить переворот, преобразовать или сохранить определенные социальные структуры, а на то, чтобы заменить стоящие в данный момент у власти элиты другими элитами. Не случайно одни рассматривают историю как круговорот элит, а другие – как изменение исторической и социальной структуры. Каждый человек видит прежде всего ту часть общественно-исторической целостности, на обнаружение которой направлена его воля.
В процессе преобразования современного общества есть (как мы уже указывали) периоды, когда созданные буржуазией институты классовой борьбы (например, парламентская система) перестают соответствовать своему назначению, когда эволюционный путь временно становится неприемлемым, возникают глубокие кризисы, классовое расслоение приходит в упадок, меркнет классовое сознание борющихся социальных слоев; в эти периоды легко формируются кратковременные образования, и после того как индивиды теряют свою органическую или классовую ориентацию, на первый план выступают массы.
В такие минуты возможно установление диктатуры. Фашистская концепция истории и интуитивистская теория фашизма, которая пролагает путь для решительного действия, – не что иное, как представление об этой особой ситуации, гипостазированное до уровня всей общественной структуры в целом.
Восстановленное после кризиса равновесие приводит к тому, что вновь начинает оказывать свое воздействие гнет реальных, организованных историко–социальных сил. И даже если многое стабилизируется, особенно если новые элиты сумеют посредством правильной перестановки найти свое место в общей системе связей, динамика движущих сил в конечном итоге победит. Изменилась не социальная структура, в рамках развивающегося социального процесса произошли лишь перемещения в личном составе. Современная история (mutates mutandis)108 уже знала однажды подобную диктатуру – диктатуру Наполеона. С исторической точки зрения это означало не что иное, как подъем определенных элит; с социологической – это было победой поднимающейся буржуазии, которая сумела и эти силы направить в нужную ей колею.
Даже если эти прорывы и этот натиск еще не рационализированных компонентов сознания вновь и вновь находят свое умиротворение внутри компактных социальных связей, даже если именно эта иррациональная позиция менее всего пригодна для постижения важных конструктивных тенденций в историческом и социальном развитии, тем не менее именно в эти моменты внезапных вспышек освещается тот глубинный слой иррационального, который еще не постигнут историей, и быть может, вообще не может быть постигнут ею. Здесь нерационализированное соединяется с немедиатизированным и неисторизированным в нашем сознании и в нашей душе. И это открывает перед нашим взором область, которая вплоть до настоящего времени находится вне исторического развития. Это – область тех глухих жизненных инстинктов, которые в своей вечной неизменности лежат в основе каждого исторического события; постигнуть их в их внутренней сущности, интерпретировать их невозможно, но их можно в некоторой степени подчинить себе посредством определенной техники. К этой сфере внеисторического относится помимо виталистического элемента и то надысторическое духовное в нас, о котором говорят мистики; оно не растворяется полностью в истории и, будучи по своей природе неисторическим и по своему смыслу чуждым нашему пониманию, постигнуто быть не может. (В фашистской концепции об этом нет речи, однако именно это духовное начало безусловно противостоит историческому мышлению.)
Между этими двумя крайними полюсами находится, по – видимому, все то, что стало осмысленным, постигаемым, все рационализированное, организованное, структурированное, получившее художественную или какую – либо иную форму и поэтому историческое по своей природе. От взора того, кто рассматривает взаимосвязь явлений с этой промежуточной позиции, навсегда останется скрытым все то, что находится ниже или выше границ истории. Для того же, кто отправляется в своей ориентации от одного из этих крайних иррациональных полюсов, всегда будет недоступной конкретная историческая реальность.
Что касается отношения теории к практике, то фашистско-активистское решение этой проблемы привлекает многих тем, что объявляет всю сферу мышления иллюзорной. Политическое мышление может в лучшем случае, воплощаясь в «мифы», возбуждать людей к действию, но совершенно не способно научно постигать политику или прогнозировать будущее. Скорее можно считать чудом, что человеку в ряде случаев все-таки удается, несмотря на ослепляющий свет иррациональности, обрести необходимый для повседневной жизни эмпирический опыт. Так, уже Сорель отметил: «Nous savons que ces mythes sociaux n’empechent d’ailleurs nullement l’homme de savoir tirer profit de toutes les observations qu’il fait au cours de sa vie et ne font point obstacle a ce qu’il remplisse ses occupations normales»109. А в примечании к этому он пишет: «On a souvent fait remarquer que les sectaires anglais ou americains, don’t l’exaltation religieuse etait entretenue par les mythes apocalyptiques, n’en etaient pas moins souvent des homes tres pratiques»110)111.
И здесь человек действует, несмотря на то, что он мыслит.
Часто утверждалось, что и в ленинизме есть налет фашизма. Но было бы неправильно не видеть за общим в этих учениях их различий.
Общность состоит только в требовании активности борющегося меньшинства. Только потому, что ленинизм был изначально теорией, абсолютно направленной на революционную борьбу за захват власти меньшинством, на первый план вышло учение о значении ведущих групп и их решающем порыве.
Однако это учение никогда не доходило до полного иррационализма.
В той мере, в какой большевистская группа была лишь активным меньшинством внутри становящегося все более рациональным классового движения пролетариата, ее активистская интуиционистская теория всегда опиралась на учение о рациональной познаваемости исторического процесса.
Своим отрицанием историчности фашизм отчасти обязан (помимо уже упомянутого интуитивизма) мироощущению поднявшейся буржуазии. В мировоззрении поднявшегося класса всегда проявляется тенденция воспринимать исторический процесс как совокупность отдельных событий. История постигается как процесс лишь до той поры, пока наблюдающий за ней класс еще надеется на что-нибудь. Только из этих ожиданий возникают «утопии», с одной стороны, концепции «прогресса» – с другой. Приход к власти ведет к уничтожению утопического элемента и все большему опреснению a 1а longue – аспектов, в результате чего духовные и душевные силы могут быть направлены на осуществление непосредственных задач. Из этого следует, что общая картина, ориентированная на тенденции развития и тотальные структуры, заменяется теперь представлением о мире, состоящем из непосредственных импульсивных действий и дискретных данностей. Учение о процессе, об интеллигибельности исторической структуры становится теперь «мифом».
Фашизм может с полным основанием заимствовать эту буржуазную тенденцию к отрицанию истории как детерминированного процесса, ибо фашизм и сам выражает интересы определенных буржуазных групп. И стремится он, следовательно, не к созданию нового мира и нового социального порядка вместо существующего, а к замене одного господствующего слоя другим внутри существующего классового общества112.
Его шансы на победу, подобно его исторической концепции, связаны, как уже было указано, с теми этапами исторического развития, когда кризисы настолько подрывают устои буржуазного капиталистического общества, что эволюционные методы уже не могут предотвратить открытые конфликты между классами. В подобной ситуации действительно побеждает тот, кто сумеет должным образом использовать момент, двинув в наступление активные силы меньшинства и захватив таким образом власть.