«Теперь, когда мы твердо установили, что характер Матильды совершенно немыслим в наш столь же благоразумный, сколь и добродетельный век, я уже не так буду бояться прогневить читателя, продолжая свой рассказ о безрассудствах этой прелестной девушки».

СТЕНДАЛЬ

 

1

Архитектор Светозар Стойков торопился на работу. Белое морозное утро обдавало его лицо снежной пылью, ледяной воздух щипал ноздри. Но он не чувствовал холода. Перед входом в старенькое трехэтажное здание, где помещалась проектная организация, он на минуту остановился, расстегнул пальто, а потом взбежал по узким каменным ступеням на второй этаж, не касаясь рукой перил. Нетерпеливо толкнул дверь своего рабочего кабинета.

В кабинете было светло и чисто. Снег, заваливший за ночь карнизы двух окон и облепивший на треть их стекла, бросал мягкие отсветы на предметы. Теплая тишина заполняла небольшую продолговатую комнату. В такие утра, прежде чем приступить к работе, Стойков имел обыкновение постоять несколько минут возле батареи и погреть руки, чувствуя, как теплый воздух щекочет лицо и шею. В эти минуты он сосредотачивался и перебирал в уме все, что нужно сделать за день, — акклиматизировался, как он сам любил говорить. Затем он осматривал один за другим цветные карандаши, торчавшие пучком в глиняном кувшинчике на рабочем столе, старательно чинил затупившиеся, а линейки, циркули, пузырек с тушью и прочее располагал так, чтобы можно было брать все, что нужно, не глядя. Так он начинал свой трудовой день, и привычный ритуал приготовления к нему доставлял не меньшее удовольствие, чем сама работа.

В этот раз Светозар Стойков не встал возле батареи и даже не снял пальто. Только сдвинул шапку на затылок и склонился над своим рабочим столом. На столе лежал развернутый чертеж — эскиз шестиэтажного здания. Это должна была быть массивная постройка, предназначенная для государственного учреждения, с двумя большими сводчатыми порталами и легкой красивой колоннадой в верхней части фасада — проект, над которым он долго трудился.

Все чертежи были готовы и лежали, аккуратно сложенные по порядку, в большой твердой папке на шкафу. Накануне вечером Стойков закончил последний — эскиз спроектированного им здания. Это была самая любимая часть работы — «увидеть» свою идею прежде, чем она будет воплощена в кирпиче, камне и штукатурке. С волнением очертил он площадь перед зданием, нанес зеленые газоны и большие шары древесных крон, чтобы оно «смотрело веселей». В порыве радости, которую всегда испытывает человек, закончив дело, даже набросал несколько воздушных облачков над крышей. Он что-то насвистывал, а рука свободно и увлеченно водила карандашом. Но когда он нанес последний штрих и нетерпеливо прикрепил эскиз к деревянному подрамнику, чтобы посмотреть на него еще раз, с расстояния, что-то его смутило. Ему показалось, что фасад слишком много «весит», что в пропорциях есть какая-то ошибка. Отчего создавалось такое впечатление? Где таилась ошибка? В высоте гранитного цоколя или в частоте и толщине колонн? А может быть, недостаточна высота этажей? Он не мог ответить, но это ощущение погрешности в проекте омрачило его радость. Он вернулся домой в дурном настроении. И в постели не успокоился. Накрученная пружина его мысли не давала ему покоя всю ночь, и он заснул только на рассвете.

Теперь он опять стоял над этим эскизом. Голубая жилка на его высоком лбу вздулась. Он беспокойно ощупывал взглядом здание, останавливался подолгу на каждой детали, отступал назад, чтобы охватить общий вид. Напрасно. Ошибку словно кто заколдовал — он был не в силах ее обнаружить. Этим утром надо было представить проект архитектору Стефанову, начальнику мастерской, и с его благословения отправить в министерство. Сегодня был последний срок.

Капля пота скатилась по виску Светозара Стойкова, и он наконец решил снять пальто и шапку. Пока он натягивал серый рабочий халат, дверь приоткрылась. В комнату всунулась смеющаяся краснощекая голова с буйным, припорошенным снегом чубом.

— Доброе утро, начальство!

— Здорово, Асен. Заходи.

В дверях встал во весь рост архитектор Асен Колев — здоровенный мужчина лет тридцати пяти — тридцати шести в синих спортивных брюках и коричневом дубленом полушубке. Колев был коллегой и близким другом Светозара Стойкова, хотя они были совершенно разные люди, и по внешности и по характерам. Тонкие черты лица Стойкова, всегда озаренные затаенным пламенем его черных, слегка запавших глаз, высокая подвижная фигура, длинные изящные пальцы — пальцы пианиста или художника — говорили о беспокойной, нервной натуре, наделенной живым воображением. Принахмуренные брови и две неожиданно строгие складки по углам рта указывали на склонность к замкнутой, недоступной другим жизни. Характер, над которым разум и сердце властвуют с одинаковой силой и часто оспаривают друг у друга свои права. У румяного широколицего Колева наоборот — все было грубовато и крепко сбито, словно установилось раз и навсегда, каждое движение было спокойным и уверенным, а в серых глазах и улыбке светилась широкая беспечная душа и чувствовалось какое-то пренебрежение ко всему мелкому в мире: к людям маленького росточка, к мелким неприятностям и мыслям, к мелочным поступкам.

Колев некоторое время служил в армии как офицер из бывших партизан. Стойков же, вернувшись из Чехословакии, где он учился на архитектурном, и пройдя обучение в школе запасных офицеров, отбывал остаток воинской повинности в его части. Именно там между командиром батальона и курсантом завязалась крепкая дружба. Друзья демобилизовались одновременно. Колев пять лет изучал архитектуру, и случай снова свел его со Стойковым — в одной проектной организации. Только на этот раз роли переменились: Светозар Стойков был уже старшим архитектором, и Колев служил под его «командованием».

Светозар обрадовался раннему визиту своего друга.

— Как раз вовремя пришел, — сказал он, закрывая дверь, и потащил его к столу. — Теперь смотри сюда и напряги свои умственные способности. И никакого снисхождения…

— Ладно, — улыбнулся Колев. — Будь спокоен. Ты знаешь, я никогда не церемонюсь.

Он склонился над эскизом, а Светозар напряженно и нетерпеливо следил со стороны за выражением его лица. Колев, однако, был невозмутим: он зажег сигарету, не отрывая глаз от рисунка, долго и молча вглядывался в него и, наконец, поднял голову.

— Увы, безукоризненно, — вздохнул он с комическим видом.

— Шутки в сторону, тебя здесь не раздражает что-то?

— Нет, кроме, разумеется, твоей придирчивости и вот этих ненужных облачков, которые лишний раз напоминают, что ты ошибся в выборе профессии. Тебе, дружище, надо было учиться живописи и рисовать пейзажи с влюбленными парами, а не такие строгие фасады. Что, собственно, тебе не нравится?

— Если бы я знал, я б тебя не спрашивал, — сказал Светозар со вздохом. — Я чувствую, что надо как-то облегчить… Посоветуюсь со Стефановым.

— Слушай, бьюсь об заклад, что когда-нибудь в заключении о твоей смерти будет сказано: скончался от мук художнической совести, — ухмыльнулся Колев. — Кстати, ты упомянул о Стефанове. Вот что, поговори с ним о Поповой.

— Что там еще произошло?

— Денев настаивает на ее увольнении, и кадровичка тоже…

Светозар внезапно покраснел.

— Безобразие! Попова честный человек и отличный работник. Я уверен, что горком отменит решение об ее исключении. Но даже, допустим, не отменит, неужто мы должны травить эту женщину, пока не доконаем? Поверь мне, никак не могу понять, что за люди есть среди нас!

— Ну, ты опять вспылил. Пора тебе, дорогой, принять наконец мир таким, какой он есть, и заняться исправлением его только в своем секторе. Ты всегда так кипятишься и возмущаешься, что у тебя не остается сил действовать.

— Нет, ты только подумай, что скрывается за этим случаем с Поповой, — начал Светозар, но, заметив снисходительную улыбку на лице приятеля, прервал тираду. — Ну ладно, не буду. А что думает Стефанов?

— Что он думает? Колеблется, как всегда. Я хотел было сказать ему пару слов, да он уклонился от разговора. Ты должен с ним поговорить.

— Попробую…

— Нажми на него покрепче. Не забывай, что он боится Денева и что это может осложнить дело.

Когда Колев вышел, Светозар постоял у окна, рассеянно глядя, как в бешеном вихре крутятся снежинки. Все волнения по поводу проекта выскочили у него из головы. История Поповой всецело завладела его мыслями. Как только он про нее вспоминал, смутная, обжигающая тревога закрадывалась в его сердце…

Эта Попова, чертежница из его отдела, молоденькая женщина, бросила своего мужа всего через несколько месяцев после свадьбы и бежала от него к другому. Когда Светозар услышал об этом от партийного секретаря Денева, он был изумлен: трудно было представить себе, что эта скромная и работящая женщина способна на такой шаг. История была весьма скандальной. Однажды ночью Попова, как она сама призналась на партийном собрании, убежала из дома без каких-либо причин, которые могли бы ее оправдать. Перед собранием она твердила одно и то же — что не любит мужа, что не может больше с ним жить, и даже те, кто хорошо к ней относился, слушая ее, пересмеивались, а Денев сердито прервал ее: разве позволено коммунистке бежать среди ночи в квартиру чужого мужчины и тем самым дать повод для сплетен во всем квартале? Попова вдруг залилась слезами и, спрятав лицо в ладонях, смогла наконец выговорить несколько бессвязных слов: стало понятно, что ее муж был извращенным типом и принуждал ее делать отвратительные вещи… Денев, однако, сурово глядя на нее своими бесстрастными серыми глазами, сказал, что если это правда, а не вымышленный предлог, ей следовало обратиться в суд и после того, как закон скажет свое слово, выходить замуж за кого угодно.

Сначала Светозар не думал выступать, не знал, какую занять позицию. Но он посмотрел на вздрагивающие плечи молодой женщины, на ее тонкую беспомощную шею, поросшую светлым пушком, и вскочил, не попросив слова. Наговорил кучу неприятных вещей партийному секретарю и разразился горячей речью о правах сердца, о товарище, которого надо поддержать…

Его выступление имело поразительный эффект — не столько из-за логики его мысли, сколько из-за неукротимого чувства, пылавшего в его глазах. Он даже не произнес имени Поповой, но все, кто говорил после него, высказались против предложенного наказания. И собрание общим голосованием его отвергло. Денев рассердился и заявил, что это непартийное решение, проявление интеллигентщины и стихийности, что вызвало бурное возмущение коммунистов. Но Денев был волевой и честолюбивый человек. На следующем партийном собрании он объявил, что Попова исключена из партии районным комитетом за бытовое разложение. Коммунисты встретили это сообщение молча, понурив головы.

Услышав об исключении Поповой, Светозар был так потрясен, что не мог ничего сказать. Он был из тех натур, которые от явной несправедливости просто заболевают; в первый момент она парализует их волю, а потом толкает к необдуманным поступкам или к действиям, которые не дают желаемых результатов. Но два дня спустя, когда Светозар встретил Денева, он, сердясь на собственное малодушие, высказал ему все, что о нем думал… Теперь, после разговора с Колевым, он упрекал себя за свою поспешность: именно с Деневым не следовало так говорить, если он хотел чего-то добиться.

Светозар отошел от окна. Бросил еще один взгляд на эскиз, сложил его, убрал в большую папку к остальным чертежам и пошел к начальнику проектной мастерской.

Стефанов встретил его в своем кабинетике как всегда приветливой и чуть застенчивой улыбкой. Это был невысокий сухощавый человек лет пятидесяти, совершенно седой, отчего его моложавое смуглое лицо казалось еще смуглее. Он предложил своему коллеге сесть и посмотрел на него вопросительно. Светозар сразу высказал свои сомнения по поводу проекта и попросил разрешения представить его через неделю. Стефанов озабоченно нахмурил лоб.

— Неприятно, — сказал он своим тихим женственным голосом. — Мне только что звонили из министерства, и я заверил их, что сегодня мы представим проект. Может быть, все же его следует послать, а, Стойков?

Светозар посмотрел на него внимательно, и тот отвел глаза. Светозар сказал мягко:

— Мне очень жаль, товарищ Стефанов, я знаю, что создаю тебе затруднения. Ответственность за задержку я беру на себя. Кроме того, я уверен, что ты сам не послал бы работу, в которой сомневаешься.

— Верно, — сказал со вздохом Стефанов. — Но что делать? Наверху все спешат, и я уже два раза допускал компромиссы со своей профессиональной совестью. Ты знаешь, что мне это противно… — Он встретил взгляд Светозара. — Ладно, ладно, в третий раз не возьму греха на душу. И все же, скажу я тебе, мне осточертело получать замечания за такие вещи, в которых я не виноват. В нашем ремесле есть в конце концов и искусство, а это не все понимают. И приходится каяться в мнимых грехах.

— На этот раз я буду каяться, — усмехнулся Светозар. — А что касается грехов… Думаю, что ты собираешься взять на душу один вполне реальный грех.

— Да?

— Я имею в виду Попову.

Стефанов беспокойно поелозил на стуле.

— Тебе Денев сказал?

— Я только что узнал, — ответил уклончиво Светозар. — А следовало бы узнать раньше, поскольку я прямой начальник Поповой.

Стефанов встал и заходил по кабинету. В его узких плечах было что-то унылое и беспомощное, и Светозару стало его жалко. Этот отличный специалист был никудышным начальником: вечно боялся кого-нибудь задеть и не умел подчинять других своей воле.

— Денев в самом деле очень настаивает, — сказал Стефанов, глядя себе под ноги. — Не знаю, как поступить. Просто… очень уж мне не хочется ссориться с партийным бюро.

— Тебе незачем ссориться с партийным бюро. Денев не имеет права распоряжаться по такому вопросу.

— Тебе легко говорить, Стойков, а я беспартийный… Мне уже указывали, что я не опираюсь на партийную организацию. И где? В министерстве, на коллегии. Поверь, не больно приятно чувствовать себя школьником, которого отчитывают… Поповой мы в конце концов поможем устроиться в другом месте.

Хотя Светозар считал Стефанова человеком порядочным, он понял, что если сейчас просто воззвать к его чувству справедливости, это не поможет. Он встал, готовясь уйти.

— Вот что, товарищ Стефанов. Ты знаешь, что Поповой я дорожу. Я подам в отставку в тот же день, когда ты подпишешь приказ об ее увольнении. Я пойду к заместителю министра, к министру… Я не позволю втоптать в грязь эту женщину. А тебе — сыграть недостойную роль в борьбе мелких самолюбий.

Стефанов уставился на него изумленно: никогда еще Светозар Стойков, которого он считал своим первым советчиком, не говорил с ним так резко и непочтительно. Несколько мгновений он боролся со своим уязвленным начальническим тщеславием. Потом взволнованно протянул руку Светозару.

— Знаешь, Стойков, если я уважаю коммунистов, то потому, что среди них есть такие люди, как ты.

 

2

Вечером Светозар Стойков вернулся домой очень усталый и удрученный. Он вырвал у Стефанова обещание не увольнять Попову и все же не успокоился: зная напористый характер Денева, он был уверен, что неприятности на этом не кончились.

Преследование Поповой он воспринимал как личную обиду, потому что не только не находил ничего постыдного в ее поступке, но в некотором смысле ею восхищался. Он считал, что она сделала смелый шаг, и что мало кто из окружающих, связанных условностями времени, дерзнул бы так поступить. А может быть, ему только так казалось? В последние годы его жизнь была слишком бедной событиями, слишком однообразной и серой. Это породило у него бессознательное преклонение перед сильными страстями; сам он, уже тридцатичетырехлетний мужчина, после шести лет семейной жизни чувствовал себя неспособным их испытать. Нет, не только несправедливость его волновала. История Поповой разворошила в его душе то, что было давно забыто, и в то же время заставила его почувствовать себя постаревшим. Эх, никогда уже ему не вернуться к бурям и безумствам молодости, к тем милым, неповторимым безумствам…

Пока он раздевался в прихожей, из холла выпорхнули дети — совсем маленькая белокурая дочурка и пятилетний сын — и с радостным криком бросились к нему. Девочка первая повисла у него на шее. Сын, поразительно похожий на отца, остановился на мгновение и посмотрел на него исподлобья со сдержанной ревностью. Светозар улыбнулся, подхватил и его, и так, с двумя детьми на руках, вошел в холл.

— Добрый вечер, Милена, — приветствовал он жену.

— Добрый вечер. Скорей закрывайте дверь, а то уйдет тепло, — сказала Милена строго и тут же ласково улыбнулась.

Она сидела на своем любимом месте — на диванчике возле большой чугунной печки — в темно-вишневом пеньюаре, который стал ей немного тесен, с вязаньем в руках. От ее свежего ясного лица веяло тихой приветливостью, которая всегда благотворно действовала на Светозара. Он не помнил случая, чтобы жена, встречая его, была раздражена или нахмурена, и был благодарен ей за это.

Он нагнулся и поцеловал жену в лоб. Сел возле нее на диванчик. Она отложила вязанье и пожурила детей:

— Бойко, Светла, оставьте папу в покое. О чем мы с вами говорили?

Но дети вцепились в отца еще крепче, целуя его наперебой. Тогда она взяла сначала одного, потом другого, поставила их на пол и велела убрать разбросанные кубики. Вернулась на свое место, положила свою руку на Светозарову.

— Как прошел день? Рассказывай.

Он улыбнулся: она спросила, не глядя ему в глаза. Она почувствовала его настроение, но помнила, что он не любит, когда следят за выражением его лица. Он обнял жену и привлек ее к себе.

— С чего начать?

— С чего хочешь. — Теперь она смотрела на него своими ясными голубыми глазами. Провела пальцами по его лбу. — Вот эта морщинка мне не нравится. Ну начинай, только рассказывай все, как было, не смей ничего скрывать.

Это была хорошая традиция их семьи — делиться пережитым за день, будь то впечатления от встреч с людьми или неприятности, с которыми пришлось столкнуться. Эта традиция стала особенно прочной после рождения первого ребенка, когда Милена была вынуждена бросить службу в бухгалтерии и остаться дома. Появление второго ребенка окончательно лишило ее надежды посвятить себя своей профессии, и она смирилась: домашнее хозяйство, заботы о детях, об удобствах мужа тоже были своего рода призванием, которому она отдалась и которое даже полюбила. Ей хватало скромных развлечений: время от времени они ходили в театр или в кино, по праздникам гуляли с детьми в парке, посещали друзей и принимали их у себя. Милена была довольна своим мужем и своей жизнью.

А был ли доволен он? Если бы Светозару Стойкову задали этот вопрос, он, наверное, удивился бы. «А почему нет? Чего мне не хватает? Я не экспроприированный фабрикант и не какой-нибудь неврастеник. Живу, тружусь, как все… Что еще нужно…»

Он ни в чем не испытывал недостатка. У него была хорошая профессия, двое прелестных детей, и, разумеется, он любил свою жену. Разумеется… Она была на пять лет моложе его, но кое в чем проявляла больше мудрости и практической сметки, удачно восполняя отсутствие некоторых качеств у мужа. Он встретил ее в то время, когда переживал глубокую депрессию и почти утратил веру в себя. Она инстинктивно поняла, что он болен и что не хочет говорить о причинах своей болезни, и не стала досаждать ему расспросами. Вылечила его спокойным и молчаливым сочувствием, тихой преданностью, самим своим присутствием…

Между ними никогда не бывало вспышек безумной страсти или ревности, но зато с самого начала семейной жизни их отношения покоились на основе более прочной и, может быть, более ценной: на взаимном уважении, согретом привязанностью, которую не мог ослабить повседневный быт. Различие в характерах ни разу не довело их до серьезной ссоры, хотя каждый достаточно твердо отстаивал свою жизненную философию. Так, когда Светозар рассказал жене историю чертежницы Поповой, та вовсе не разделила его сочувствия этой женщине.

— Не верю я ей, твоей Поповой, есть здесь что-то, чего я не могу одобрить. Решила разойтись с мужем — можно ее понять, хотя в последнее время это стало какой-то опасной модой. Но зачем надо было делать это именно таким образом? Пожалуйста, не убеждай меня. Я не выношу скандалов, даже если эта женщина — сама искренность. Таких людей я боюсь.

Она ненавидела все, что ей казалось легкомысленным, и относилась скептически к «безумной любви». На жизнь надо смотреть трезво, и, если собираешься принять какое-то решение, — семь раз примерь… Светозару были известны ее взгляды, и он не навязывал ей своих. Он больше не заводил с ней речи о Поповой — на этом их спор и кончился. В других случаях так же поступала Милена, и этот молчаливый договор между ними предотвращал возможные раздоры. За все шесть лет семейной жизни ни один из них ни разу не рассердился и не повысил голоса. Соседи по площадке диву давались — что они за люди: кроме смеха и детских возгласов, ничего в их доме не слышно.

И все же, справедливости ради, следует упомянуть, что на третьем году их совместной жизни на чистом горизонте счастья появилось было маленькое облачко. Но это облачко быстро растаяло в лучах общей доброй воли — так быстро, что через некоторое время они оба начисто забыли этот неприятный эпизод…

Однажды, вытирая пыль с письменного стола мужа, Милена Стойкова открыла лакированную коробку черного дерева, в которой хранились реликвии его студенческой жизни в Праге: несколько тетрадей с записями на чешском языке, два учебника, диплом и экзаменационный проект. Между страницами тетрадей Милене попалось несколько засохших бессмертников и один эдельвейс с оторванным стебельком. Она покачала головой и улыбнулась. Сложила все обратно в коробку. Хотела ее убрать, но ей вздумалось заглянуть в диплом, и оттуда выскользнула и упала ей под ноги маленькая карточка.

Это была фотография красивой большеглазой девушки с темными волосами, рассыпанными по голым плечам. Девушка, слегка повернув голову к кому-то, смеялась. Это был смех и нежный, и загадочный, и зовущий — смех уверенной в себе красавицы. Девушка, видимо, снималась во весь рост, но потом фотография была отрезана как раз по той линии, где начинался вырез купальника, и поэтому создавалось впечатление, будто девушка снималась обнаженной. На заднем плане была видна часть открытого бассейна и множество фигур мужчин и женщин, загоравших на деревянных лежаках.

Милена Стойкова не могла оторвать глаз от этого лица. Сердце ее болезненно колотилось. В этой боли было не столько ревности к прошлому, сколько смутного недоброго предчувствия. Она прочитала надпись на обороте, сделанную крупным, вертикальным, почти мужским почерком:

«Моему милому и сентиментальному другу — Евгения».

Кто она — эта обаятельная темноволосая девушка и почему Светозар никогда ни словом о ней не упомянул? Обычно человек скрывает от других то, что ему дорого, что он хочет сберечь для себя одного. Милена тряхнула головой, отгоняя эту мысль, и все же ей стало так страшно, что она не выдержала и расплакалась.

Вечером она встретила мужа, как всегда — улыбкой и поцелуем. Он был весел и шутлив. Велел ей закрыть глаза и считать до десяти. Достал из кармана ожерелье из старинных серебряных монет и надел ей на шею. Это был день ее рождения.

— Ну, посмотрись в зеркало, — сказал он, любуясь ею. — Ты похожа на кюстендилскую девушку с полотен Мастера, честное слово.

Она была в восторге от подарка. Еще раз поцеловала мужа и повела его в кухню, где приготовила праздничный ужин из его любимых блюд. Он нарочно почмокал губами, схватил нож и вилку. Но Милена его остановила.

— Постой, у меня тоже есть для тебя сюрприз. Закрой глаза.

И она сунула ему в руки фотографию, найденную в дипломе.

Он открыл глаза. Издал неопределенный звук, в лице его что-то дрогнуло, И тут же рассмеялся — может быть, немного громче и небрежней, чем хотел бы.

— Интересно, где ты разыскала это диво? Одна моя знакомая из Праги, помнится, она изучала археологию. Как ее звали!.. — Он перевернул фотографию. — Ах да, Евгения… Евгения Радева. Все удивлялись, что она выбрала такую профессию, ее считали очень оригинальной девушкой…

— Это видно по надписи, — сказала Милена тоже очень небрежно, поправляя пестрый кухонный фартук на груди. — Ты мне ничего о ней не рассказывал.

— Ни к чему было. — Он опять рассмеялся. — Да, конечно, я был немножко влюблен в нее. Так, студенческий флирт. У нее была привычка раздавать свои фотографии всем знакомым.

Светозар поймал взгляд жены. В этом взгляде было и страдание и недоверие. Тогда он принялся рассказывать ей о своей жизни в Праге, о веселых студенческих историях, где-то совсем между прочим упоминая имя Евгении Радевой. Но больше всего он говорил о пражском восстании в конце войны, в котором сам принимал некоторое участие. Он повторил многое из того, что Милена уже знала, и не переставал говорить, пока она сама не увлеклась и ее лицо не прояснилось. Когда они ушли в спальню, он подал ей карточку и пошутил:

— Дарю ее тебе на память.

— Порви ее, я тебя прошу, — тихо ответила Милена.

Он порвал карточку на маленькие кусочки и бросил их в печку. Потом они долго стояли вдвоем над кроваткой своего маленького сына, встревоженные и смущенные, как два голубя, почуявшие над собою тень ястреба.

В то время Милена ждала второго ребенка.

 

3

Вы, читатель, разумеется, догадались, что, когда произошел тот случай с фотокарточкой, Светозар Стойков обманул жену. Впрочем, слово «обманул» слишком сильное, оно оскорбило бы целомудренные уши некоторых примерных супругов. Нежные души этих редких людей надо оберегать от грубых суждений, к тому же признаемся, что нам вовсе не хочется чернить с самого начала нашего положительного героя. Поэтому скажем, что он просто кое о чем умолчал — это более гибкое выражение, которое очень хорошо отвечает широко распространенной в семейных отношениях практике. А так как умолчание часто оказывается прочным залогом доброго мира и счастья, будем снисходительны к Светозару Стойкову. Мы любим нашего героя, несмотря на все его слабости, которые будут раскрыты позже, и потому разрешим себе еще одну оговорку: он обманул жену в первый раз за всю их совместную жизнь. Может быть, именно по этой причине он не испытывал никаких угрызений совести…

С девушкой с фотографии Светозар Стойков познакомился в Праге на студенческой вечеринке. В то время он учился за границей, потому что в Болгарии он был исключен из университета без права поступления в учебные заведения, а здесь, в маленьком словацком городке Пештяны, жил его дядя, огородник. Дядя был человек добрый и имел достаточные доходы, чтобы его содержать. У него не было детей, и он заботился о племяннике, как о родном сыне. А Светозар взамен работал летом у него на огороде возле реки Ваг; когда он завершил свое образование, он разбирался в овощеводстве не хуже, чем в архитектуре.

Разлуку с родиной Светозар переносил сравнительно легко: родители его умерли незадолго до начала второй мировой войны, а в Чехословакии было достаточно людей, с которыми он мог говорить на родном языке. В конце концов и здесь и там были немецкие войска и фашизм, и здесь и там была одна и та же борьба. В первый же год Светозар вступил в одну из нелегальных организаций чешского студенчества. О возвращении в Болгарию он даже не думал.

Евгения Радева происходила из состоятельной семьи, проживавшей в Пловдиве. В Прагу она приехала учиться по двум причинам: потому что ее родители считали, что такой девушке, как она, это положено, и потому, что они сумели вселить в свою дочь устойчивое презрение к общепринятым нормам жизни, особенно к мещанским будням ее родного города. Впрочем, такое воспитание следует поставить в заслугу ее отцу — в прошлом музыканту и богеме, который всегда враждовал с нравами богатого торгового рода своей жены. От него Евгения унаследовала свою редкую красоту, чутье к искусству, а также великодушный, хотя и очень непоследовательный характер. Будучи гимназисткой, она мечтала с одинаковой страстью о подвиге Жанны д’Арк и о славе Айседоры Дункан. В конце концов она решила посвятить себя археологии. Ее захватили тайны ушедших миров и главное — путешествия в далекие незнакомые страны.

Евгения привлекала к себе внимание везде, где бы ни появлялась. Она это сознавала, что не мешало ей держаться просто и естественно: она была достаточно умна, чтобы не обольщаться восхищенными взглядами. Одним жестом, одним словом она умела создать расстояние между собой и многочисленными поклонниками. Ее большие зеленые глаза всегда таили в себе холодные огоньки для самых назойливых. Светозар был, пожалуй, первым мужчиной, у которого она при первой же встрече не обнаружила ничего, над чем можно было подшутить.

Он не пытался за ней ухаживать. Держался стесненно, избегал смотреть на нее. Он принял ее за одну из тех буржуазных девиц, что время от времени собираются со своими коллегами пображничать и поднять здравицы в честь царя Бориса и фюрера… Несколько раз она поймала его пренебрежительный, почти враждебный взгляд. Это ее удивило и огорчило и в то же время усилило интерес к этому молчаливому, чересчур серьезному юноше. Ее любопытство разгорелось, когда она узнала от одного чешского студента, что Светозар исключен из Софийского университета как коммунист. Тот же чех посоветовал ей заговорить с ним о войне на Восточном фронте, что она и сделала во время перерыва между танцами. Светозар сразу же оживился — оказалось, он не такой молчун, каким выглядел. Отвечал сдержанно, но огонь, пылавший в его темных глазах, ее поразил.

— Насколько я понимаю, вы уверены, что русские победят?

Он посмотрел на нее недоверчиво из-под сведенных бровей. Все же ответил:

— Уверен.

— А почему?

— Потому что иначе не может быть. — Он неожиданно рассмеялся. — Я мог бы привести сколько угодно доказательств, но это будет слишком долго и…

— И не стоит труда? — подхватила она с иронией.

— Я этого не сказал.

— Но подумали, признайтесь.

— Просто не хочу вас пугать. После поражения немцев под Москвой многим снятся плохие сны.

— О, благодарю вас… А я, представьте себе, боюсь и нацистов и коммунистов. — Она хотела уязвить его. — Не выношу фанатизма, все равно какого он цвета. Я хотела бы, чтобы ни одна из сторон не победила.

— Оригинально, но неосуществимо. В войне все же кто-то побеждает… Чепичка идет пригласить вас на танец, — добавил Светозар с некоторым облегчением, заметив, что к ним приближается чешский студент.

— Я не буду с ним танцевать. А ваш политический кодекс запрещает танцы?

— Такого параграфа нет, — усмехнулся Светозар.

— В таком случае разрешите себе потанцевать с буржуазной.

Она проговорила это так сердито, что Светозар рассмеялся от всего сердца. Он сделал легкий поклон.

— Прошу оказать мне честь, паненка.

Через полчаса они уже болтали и шутили, как добрые друзья. Евгения обнаружила, что он интересуется не только политикой, но и живописью, и музыкой, а это не часто встречается в студенческой среде. А он позабыл о ее буржуазном происхождении и с удовольствием слушал ее остроумные замечания о Сезанне и Дега. И хотя их мнения не совпадали, первоначальной иронической любезности и подозрительности уже не было и в помине. Прощаясь, Евгения сказала:

— Странно, я вас слушаю с таким чувством, будто мы где-то встречались и раньше…

— Это потому, что мы успели поссориться.

— Не знаю почему, только я хотела бы иногда видеться с вами. В сущности, у меня нет друзей. С женщинами я не умею дружить, ну, а мужчины всегда истолковывают проявления симпатии на один лад. Вы не станете за мной ухаживать, не правда ли?

Она говорила просто и искренне. Светозар встретил открытый взгляд ее больших зеленых глаз и, смущенно пробормотав что-то в ответ, поспешил попрощаться.

Была ранняя весна. Целый месяц после вечеринки она искала встречи с ним чаще, чем он с ней. Между ними установились дружеские доверительные отношения, и Светозар боялся испортить их хотя бы одним словом. Если бы он понял, что любит ее, он, вероятно, стал бы ее избегать. По правде сказать, он ни разу не задумывался над тем, какой должна быть его любимая, но само собой разумелось, что она ни в коем случае не может быть такой, как Евгения, хотя бы потому, что Евгения чересчур красива и что она не коммунистка. Но для дружбы с ней он находил достаточно оснований. Он даже верил, что со временем сумеет так повлиять на нее, что она изменит свои взгляды. Тогда, в его годы, эта задача выглядела достаточно серьезной и благородной, чтобы послужить ему оправданием перед самим собой.

Накануне коротких весенних каникул Светозар сообщил, что уезжает на неделю к дяде в Пештяны. Евгения явно приуныла. Они сидели в кондитерской на Вацлавской площади.

— Эта поездка необходима? — спросила она.

— Надо помочь дяде Николе. Как раз сейчас он сажает лук-сеянец и перец, а тетя больна.

— Счастливый, у тебя будет какое-то занятие.

Она тоскливо огляделась по сторонам. Светозару пришла в голову одна мысль, но она показалась ему такой смелой, что он поколебался, прежде чем ее высказать.

— Тогда… поедем ко мне в гости в Пештяны!

— Что там есть, кроме лука-сеянца?

— Целебные грязи от ревматизма, плавательный бассейн с минеральной водой, скромный словацкий пейзаж… И несколько тысяч католиков, которые одинаково ревностно торгуют и молятся святой деве Марии.

— А если я приму приглашение? — Почувствовав его нерешительность, она бросила на него лукавый взгляд.

— Не ручаюсь, что ты не будешь жалеть.

Через два дня они были в Пештянах. Тетка Светозара лежала в больнице. Дядя встретил их гостеприимно и с хитроватой улыбочкой, несмотря на уверения Светозара, что между ним и Евгений «ничего такого нет». Дяде очень понравилась молодая девушка, и наедине он похвалил племянника, сказав, что тот «не промах». Светозар не стал спорить с ним. Тем более, что на второй день дядя выпроводил его из огорода.

— Раз привез гостью, не оставляй ее одну. С работой я как-нибудь управлюсь. Иди, и чтоб я больше тебя не видел.

Так у молодых людей оказалась уйма времени для долгих прогулок по городку или вдоль потонувших в зелени и цветах берегов Вага. Они вели нескончаемые разговоры, и каждый открывал в другом качества, о которых раньше не подозревал. Они читали стихи, состязались в остроумии, затевали горячие споры по пустякам. И звучание их голосов, их улыбки, свет в их глазах наполняли смыслом даже самые пустые слова. Они восторгались красотой окружающего мира, не подозревая, что носят ее в себе. Для них все было прекрасным — распустившаяся акация и пестрые речные камушки, одежда словацких крестьянок, приезжавших в городок на велосипедах, свежие луга возле реки и закаты над дальними холмами.

Больше говорила Евгения. Светозар вставлял время от времени какое-нибудь замечание, а сам украдкой любовался ее чудесным профилем, темными блестящими волнами волос, падавших ей на плечи. Ее лицо вовсе не отвечало представлениям о классической женской красоте. Оно было даже неправильным — нижняя часть узкая, а лоб и скулы широковаты, как у македонок, глаза расставлены пошире обычного, но была в нем своя особая гармония, и каждая его линия была изящной и нежной. Молочно-белая кожа на этом лице словно бы светилась, и от этого черные дуги бровей казались еще черней. Иногда Светозар так засматривался на нее, что терял нить разговора. Все казалось ему сном: шум реки, птицы, таявшие в закатном небе, сама Евгения. К действительности его возвращал ее вопрос:

— Ты все молчишь… Тебе со мной скучно?

— Я никогда так не скучал, — отделывался он шуткой.

— Ну, а я никогда так много не болтала. Но ты сам виноват, вот и терпи… Расскажи теперь что-нибудь о себе.

Он добросовестно старался откопать в своей памяти что-нибудь интересное из своей жизни. Когда ему это не удавалось, говорил сокрушенно:

— Увы, я обыкновенный, как воробей. Что тебе рассказать? Мальчишкой я пас овец, потом начал учиться, потом приехал в Прагу на дядин счет. Из моей биографии даже некролога не получится.

Он не любил, да и не мог говорить о себе. Он вырос в крестьянской семье, где всякое проявление чувств считалось слабостью, и этот предрассудок продолжал его сковывать. Он сознавал это, но преодолеть не мог. А некоторые ее взгляды удивляли его и смущали. Ее суждения часто представляли собой странную смесь возвышенных чувств и упорного скептицизма, любви к людям и недоверия к ним. В такие минуты ему казалось, что он никогда ее не поймет.

Однажды, усевшись на прибрежном лугу, они смотрели на мутные желтые воды Вага и лениво разговаривали о предстоявшей экзаменационной сессии. Зашла речь о двух знакомых студентах, болгарине и чешке, которые недавно поженились. Евгения пожала плечами:

— Большей глупости они не могли выдумать.

— Почему? Ты думаешь, это помешает их занятиям?

— Нет, какое значение имеют занятия… Глупость — сам брак. Мне кажется, я никогда не вышла бы замуж.

Он опешил. Ему показалось, что она поставила преграду между ним и собой. Он всмотрелся в нее внимательней в надежде, что она пошутила или хотела его удивить, но ее лицо было серьезным и даже слегка померкшим. Он смог только сказать:

— Странная философия…

— Почему странная?

— Я понимаю, если бы так говорил человек, который по крайней мере трижды разводился.

— Логично, но неверно. Неужели необходимо все испытать самому, чтобы добраться до истины?

— До истины? Истина состоит в том, что брак — это нечто, установленное испокон века…

Она сорвала травинку и задумчиво накрутила ее на палец.

— Не знаю, как было испокон века. Зато знаю свою семью и еще пять-шесть таких же. Нет, я не вышла бы замуж, даже если бы…

— Даже если бы?

— Даже если бы встретила того самого, единственного мужчину. Самого красивого, самого умного, самого доброго… — Травинка порвалась, и она ее отбросила. — Что ты обо мне подумаешь? Оригинальничаю, говорю глупости… Нет. Мои родители женились по страстной любви, весь Пловдив знает их историю. Мать вышла замуж без согласия родителей. Прежде чем дедушка забрал их к себе, они бедствовали, голодали в буквальном смысле слова. Отец остался без работы и ходил играть по корчмам. Вечером он возвращался в Кючук Париж, где они тогда жили, вставал под окном и вынимал скрипку из футляра — играл для одной мамы. Люди считали их безумцами… А потом? С тех пор как я их помню, это два чужих друг другу человека. Они встречались только за обедом и за ужином… Мы с братом страдали все годы детства. У нас было все, кроме настоящей семьи… Когда я училась в шестом классе, отца сшиб поезд, и он остался без ноги. Все говорили, что это был несчастный случай. А я думаю, он хотел умереть. Была одна женщина, которая часто приходила к нам домой и перестала появляться незадолго до того несчастья…

Светозар слушал ее с удивлением. Он никогда не предполагал, что бывают и такие человеческие драмы. Евгения умолкла, откинулась на спину на траву, закрыла глаза от солнца. Длинные черные ресницы упали, как две тени, на ее лицо.

— Ты спешишь с обобщениями, — сказал Светозар. Он чувствовал, что надо непременно ей возразить. — Ты не можешь меня убедить, что брак вообще глупость и источник одних несчастий. Буржуазная семья, разумеется, находится в упадке. Но причина этого не брак, а фальшивые отношения, которые…

Она открыла глаза, окинула его взглядом и вдруг рассмеялась.

— Ты знаешь, что ты очень похож на моего отца? Он всегда всему находит объяснение, только ничего не может исправить.

Она проворно вскочила и, раскинув руки, всей грудью вдохнула воздух.

— Какое чудесное солнце! А ну, догони меня, если можешь.

И помчалась по зеленому берегу, легкая и быстрая, как ласточка, что носится стрелой туда-сюда. Светозару нелегко было ее догнать.

Они остановились у самой воды, запыхавшиеся, весело смеясь и совсем забыв о серьезном разговоре, который только что вели. Они чувствовали только горячие толчки своих сердец и свою молодость. Солнце сыпало сверкающие блестки на желтые воды Вага, широко разлившегося после половодья. В прозрачном воздухе бесшумно носились птицы. Тишина звенела у них в ушах. Нет, то был глубокий могучий гул, он шел от пробудившейся земли, от быстрого бега крови в их жилах.

Светозар посмотрел на Евгению и замер. Девушка сложила руки на груди, откинула голову назад и полузакрытыми глазами смотрела вдаль. Легкий румянец играл на ее чистом лице, глаза приняли цвет луга и неба. Ветер развевал черный шелк ее волос и трепал полы пестрого, стянутого в талии платья. Светозар ощутил едва уловимый запах свежести и лаванды, исходивший от нее. Он взял ее за руку.

— Евгения…

Она ответила крепким пожатием, но не повернулась к нему. Только прошептала:

— Молчи, пожалуйста, молчи!

Немного погодя они возвращались в дом дяди, держась за руки. Они шли медленно, притихшие и словно испуганные тем, что их наполняло.

Она заговорила первая:

— Знаешь, я часто вижу замечательные сны. Вчера мне приснилось, будто я лечу над гладким светлым морем. Вода такая прозрачная, что я вижу раковины на дне, игру солнечных лучей… Я была очень счастлива, и мне хотелось, чтобы это длилось без конца. Но всегда, когда мне снится что-нибудь такое, я ужасно боюсь проснуться….

Она посмотрела на него как-то странно, расширив зрачки, и улыбнулась ему. Потом неожиданно сказала:

— Завтра я возвращаюсь в Прагу.

— Ты хочешь сказать — мы возвращаемся?

— Нет, ты останешься. — Ее красивый рот властно сжался. — Я хочу вернуться одна.

Светозар ничего не сказал, медленно выпустил ее руку. Весь остаток дня он был молчалив и невесел. Она смеялась как ни в чем не бывало.

На другое утро он проводил ее до железнодорожной станции. Поднявшись в вагон, Евгения не пригласила его в купе, а показалась в окне и оттуда повела разговор на безразличные им обоим темы. Несколько раз он поймал ее взгляд — испытующий и немного насмешливый — и про себя поклялся по возвращении в Прагу больше с ней не встречаться. Глаза его совсем потухли, брови обиженно нахмурились. Наступила долгая пауза, которую он упорно не желал прервать.

Когда дежурный махнул флажком, Евгения исчезла в окне. В следующий миг она спрыгнула на перрон и, не успел он опомниться, обняла его и поцеловала в губы.

— Я — дурная, а ты — глупыш, — прошептала она и так же быстро скрылась в вагоне.

В окне она больше не показалась. А он, несмотря на это, не уходил с перрона, пока поезд не скрылся вдали. Он был счастлив и озадачен. Неужели его вправду любит эта удивительная девушка?..

Так началась их любовь. Она длилась целых четыре года — достаточно долгий срок, чтобы пройти через все испытания характеров и жизненных обстоятельств. Бурная и странная любовь, которая часто ущемляла их гордость и омрачала молодые радости. У них были разные взгляды на жизнь, и нередко ее независимый и капризный нрав сталкивался с его упорством, унаследованным от сельских дедов и прадедов. Он не выносил, когда она была мила с другими, ревновал ее ко всем, кому удавалось завоевать ее дружбу. Хотя он и сознавал, что это недостойно, ему не всегда удавалось себя обуздать. Она, со своей стороны, не раз заявляла, что ценит свою независимость и не желает терпеть никаких ограничений, но это не мешало ей самой предъявлять тиранические права: она выбирала ему галстуки, сердилась, что он чересчур усердствует в занятиях и из-за этого они не могут подолгу быть вместе. Она даже запрещала ему разговаривать с той или другой девушкой. По этим причинам веселье в дружеской компании часто кончалось для них молчаливой размолвкой или открытой ссорой. Доходило до гневных упреков, до взаимных оскорблений, от которых они оба страдали.

Вечерами они встречались на Карловом мосту и, опершись на парапет, отрешенно смотрели на черные, скованные камнем воды Влтавы, в которых дрожали золотые ожерелья огней. Или часами бродили по узким запутанным улочкам старой Праги: средневековая готика и старинные уличные фонари служили прекрасной декорацией для вздохов и страстных излияний. Она его обнимала и, приблизив к его лицу свои дивные, блестевшие от слез глаза, заклинала больше никогда ее не мучить. Он чувствовал себя бесконечно виноватым и обещал ей все, чего бы она ни попросила.

Одного поцелуя им было достаточно, чтобы помириться. Они спускались в какой-нибудь подвальчик со сводчатым потолком и огромными пивными бочками, уставленными в ряд вдоль потемневших стен, выбирали уединенный столик. Смотрели друг на друга, гладили друг другу руки и молчали. Или же возбужденно шептались: он укорял себя за свои ревнивые вспышки и смеялся над своими «собственническими инстинктами»; она утверждала, что причина их ссор — ее «отвратительный характер» и что он чересчур великодушен, если до сих пор ее терпит.

— Милый ты мой, хороший ты мой! Скажи, что ты меня любишь…

Они были ненасытны в своей любви, в своем желании быть вместе. Страдали, если им не удавалось увидеться хотя бы один день.

Они готовились отпраздновать вторую годовщину своей первой встречи, снова проведя несколько дней в Пештянах. Дядя Светозара уехал с женой в Болгарию, и им предстояло пожить совсем одним в маленьком домике на берегу Вага. Они радовались, как дети, сгорали от нетерпения — ехать надо было в тот же день, что и за два года до этого.

Но в жизни ничто не повторяется. За месяц до их праздника Евгения получила известие о смерти отца. Она уехала в Болгарию и вернулась только в начале мая в сопровождении матери и кузена — какой-то дальней родни. Ее мать, хорошо сохранившаяся сорокапятилетняя женщина, благосклонно улыбнулась Светозару, когда тот был ей представлен. Кузен внимательно осмотрел его с головы до ног, бросил взгляд на Евгению и недовольно нахмурился. Этот кузен не понравился Светозару — он был слишком красив и слишком открыто ухаживал за Евгенией. Теперь Евгении приходилось уделять время ему и матери, водить их по Праге. Со Светозаром она виделась урывками, и то через день-два.

Однажды, по ее настоянию, Светозар пошел с ними в театр. Когда они сели на свои места, Евгения оказалась рядом с кузеном, а Светозару пришлось развлекать ее мать и переводить для нее. Он кипел от обиды и негодования: мало того что в последнее время он почти не видел свою любимую, она и теперь не переставая разговаривала со своим кузеном, с этим вылощенным господином, а ему только вскользь улыбнулась раз или два. Светозар вдруг почувствовал себя чужим и лишним, обманутым и осмеянным; любезность старшей Радевой не могла отвлечь его от гневных мыслей. В антракте Евгения попыталась заговорить с ним, но он уже с трудом владел собой — и притворился, будто ее не слышит. В тот же миг кузен спросил ее о чем-то. Она наклонилась к нему, и Светозару показалось, будто их волосы соприкоснулись. Он тут же встал. Едва смог выговорить, что уходит, и извиниться, сославшись на головную боль. Никому не подал руки.

Вышел из зала, пересек полное фойе, натыкаясь на людей. У выхода кто-то схватил его за руку.

— Светозар, что это значит?

Перед ним стояла Евгения, бледная и трепещущая, не выпуская его руки. Он резко выдернул руку.

— Что вы от меня хотите, барышня?

— Боже мой, что случилось? В чем я опять провинилась?

— Никто вас не обвиняет. Не теряйте времени, ваш кузен будет скучать.

Это было сказано так язвительно и грубо, что она вспыхнула.

— Как ты смеешь так со мной говорить?

— Как я смею? — Он задыхался от бешенства. — К чертям!..

Он процедил эти слова сквозь зубы, а в его глазах полыхала такая ярость, что она попятилась.

— Светозар, ты с ума сошел?

Он пронзил ее взглядом, вложив в него все презрение, на какое был способен. Потом резко повернулся и выбежал вон.

Возвратившись в свою квартиру, он в изнеможении рухнул на кровать. Буря ревности стихала, и при ее последних раскатах он старался припомнить все, что случилось. Он старался найти оправдание своему поступку и с ужасом обнаружил, что оправдания нет: необузданная и ревнивая фантазия толкнула его на дикую выходку. Он унизил себя. Он оскорбил любимую девушку. И самое страшное заключалось в том, что возврата назад не было. На этот раз она его не простит, а он из гордости не станет искать с ней встречи.

Если верно, что влюбленные — безумцы, то не удивительно, что их действия не подчиняются обычной логике: не прошло и часа, как Светозар стал собираться, чтобы пойти и подстеречь любимую возле ее дома. Он не знал, зачем он туда идет, что будет делать, знал только, что должен увидеть ее немедля, сию же минуту. Он надевал пиджак с самым решительным и мрачным видом, когда с улицы позвонили два раза. Светозар не пошел открывать — он предупредил хозяйку, чтобы к нему никого не пускали. Но немного погодя хозяйка постучала в дверь его комнаты.

— Пан Стойков, — сказала она беспомощно. — Вас спрашивает одна барышня. Она сказала, что не уйдет, пока вы не…

Светозар бросил пиджак и побежал к входной двери. Это была Евгения. Он остановился, и некоторое время оба молчали. Потом он потупил голову и тихо сказал:

— Входи, Евгения.

Под носом у любопытной хозяйки он закрыл дверь своей комнаты. Евгения стояла, глядя в пространство испуганными и удивленными глазами, как будто не могла сообразить, где находится. Провела рукой по лбу. И вдруг разразилась безудержными рыданиями. Он бросился к ней и обнял ее, шепотом умоляя его простить.

Когда Евгения смогла заговорить, ее первые слова были:

— Милый, как ты мог это сделать? Неужели ты не понимаешь, что губишь нашу любовь? В театре я чуть с ума не сошла, напугала маму… Ты был так страшен…

Она улыбнулась сквозь слезы. Последовало долгое объяснение, полное нежных упреков и ласк.

В эту ночь она пожелала остаться у него, ибо все остальное на свете потеряло значение. Он попытался ее отговорить. Она удивилась.

— Разве я не твоя жена, милый?..

Это было сказано так просто, что он почувствовал себя чуть ли не лицемером.

Безумная ночь, после которой между ними не осталось тайны. На рассвете, прижав голову любимого к груди, закрыв ему лицо тяжелыми волосами, она сказала, что хочет, чтобы он знал о ней все. Рассказала ему свою жизнь. Призналась, что еще гимназисткой любила одного человека и была с ним близка; это был молодой инженер, друг ее брата, который позже переселился в Софию и там женился. Она сказала, что не жалеет о том, что с ней случилось «это», но что «это» было всего лишь короткой вспышкой. Теперь она знает наверное, что единственный человек, которого она ждала в своих мечтах, — это он, Светозар. И потому хочет, чтобы он узнал ее такой, какая она есть…

Она говорила тихо, уставив огромные горящие глаза в светлевшее окно. Она не раскаивалась, в ее голосе звучала только печаль. У Светозара не хватило духа ее упрекнуть. Он не проронил ни слова, только отодвинулся от нее. Потом вдруг вскочил с кровати, глухо застонал и стукнул кулаками по стене.

Несколько дней он избегал встреч с нею. Старался угомонить терзавшие его противоречивые чувства, обрести себя, добраться до правды, очистив ее от предрассудков, проникших в самую его кровь. Он убеждал себя, что каждый человек, и женщина тоже, волен располагать собой, разумеется, когда не совершает ничего преступного. Почему грехи молодости естественны для мужчин и непростительны для женщин? Не есть ли это один из тех рабских законов старины, против которых он еще юношей восстал и разумом и сердцем? И многого ли стоит солнце человеческого разума, если его так легко может запятнать мораль тупого буржуа, увы, еще живущего в нас?

В то же время любовь его не хотела мириться с мыслью, что Евгения принадлежала другому. Он понимал, что не имеет права судить ее за прошлое, и все же ее осуждал. Смутный страх за будущее заползал к нему в душу. Разрушительное недоверие точило его измученное сердце. И хотя то, что произошло в театре, больше ни разу не повторилось, Светозар часто, при малейших поводах, чувствовал приближение подобного взрыва.

Когда он снова ее встретил, боль еще не перегорела, но он выглядел спокойным и примиренным. Он откровенно рассказал ей о своих терзаниях, и ему как будто полегчало. В заключение он сказал, не глядя ей в глаза:

— Евгения, то, что между нами было, не должно повторяться… пока мы не поженимся. Так у тебя было с другим, я не хочу, чтобы так было и со мной.

Она посмотрела на него со страхом и недоумением, краска сбежала с ее лица.

— Может быть, ты прав… Я сумасбродка.

Он почувствовал жестокость своего упрека. Предложил ей венчаться на другой же день, тотчас, немедля. Но она попросила подождать до возвращения в Болгарию — а то они огорчат ее мать.

Они продолжали свою прогулку. Поднялись на фуникулере на холм Петршин. Оттуда, с башни, долго созерцали огромный город. Была весна. Цвели дикие каштаны и акации. Прагу окутывала золотистая дымка, пробитая острыми колокольнями градчанского собора и крышами высоких зданий. У обоих на душе было легко и светло, словно настало прояснение после стихнувшей бури страстей, а будущее казалось им прекрасным, как этот сказочный город.

На следующий год Светозар кончил курс и вернулся на освобожденную родину с чемоданом книг и с револьвером на дне чемодана — памятью о пражском восстании. А еще через год вернулась и Евгения. Ему удалось найти квартиру в Софии с помощью одного известного архитектора, у которого он работал еще до Праги. Он занял денег и обставил квартиру. Потом поехал в Пловдив, где по настоянию его будущей тещи они должны были пожениться. До свадьбы оставалось две недели, и он предложил Евгении съездить с ним в Софию, посмотреть нанятую квартиру. Она отказалась.

— Я хочу войти в твой дом, только став твоей женой.

Он вернулся в Софию один — начальник вызвал его телеграммой. За два дня до свадьбы, когда он собирался снова отправиться в Пловдив, неожиданно приехала Евгения. Он был удивлен.

— Я не вытерпела, хотела тебя видеть, — объяснила она.

— Милая!.. Признайся все же, что еще больше ты хочешь увидеть наш будущий дом. Входи!

— Нет, не теперь… Лучше пойдем пройдемся.

— Войди, подожди хотя бы, пока я оденусь.

— Нет, нет…

Он посмотрел на нее озадаченно, но не стал возражать — он привык покоряться ее прихотям. Через час они встретились в одной кондитерской. Он предложил пойти в кино, она отказалась.

— Лучше погуляем. В поезде была такая давка и духотища.

Они пошли по Русскому бульвару. Было шумно, вокруг кипела какая-то лихорадочная жизнь. На зданиях зияли еще свежие раны, нанесенные войной, а люди словно совсем про нее забыли. По бульвару компаниями ходили молодые ребята и девушки — смеялись, свистели, распевали песни. Был канун праздника Девятое сентября. Балконы украсились пестрыми коврами, красными и трехцветными флагами.

Светозар и Евгения шли под руку. Говорили друг другу милые глупости и тоже смеялись. Она стрельнула в него глазами и сказала:

— Мы шествуем так чинно… Точь-в-точь как супруги, не странно ли?

— Маленькая репетиция, — ответил он весело. — Через два дня мы будем супругами. Как теперь тебя называть — мадемуазель Радева или товарищ Стойкова?

Она не ответила и только с загадочной улыбкой покачала головой.

Смеркалось. Они вошли в большой городской парк. Долго бродили, взявшись за руки, целуясь чуть ли не под каждым деревом. Евгения была в приподнятом и немножко нервном настроении. Сама часто обнимала его, ерошила ему волосы, вглядывалась в его глаза. Напевала какие-то романсы, тоскливые и странные, неожиданно и громко смеялась. Он смотрел на нее, как зачарованный. В своем легком летнем платье, тонкая и стройная, она казалась ему прекрасной, как никогда.

Они были где-то над прудом с рыбками и шли без дороги под редкими темными соснами, когда она остановилась и сказала:

— Знаешь что… Давай не будем жениться, а?

Он рассмеялся и прижал ее к себе.

— Решено. А что мы будем делать?

— Нет, я говорю серьезно.

Он отпустил ее. Он был так поражен, что глупо спросил:

— Почему?

— Мне страшно…

Он содрогнулся всем телом. Понял, что это не шутка. Она усадила его на какую-то скамейку, взяла его руку в свои, прижала к груди.

— Я хочу, чтобы ты меня понял, милый. Не сердись…

— Чтобы я тебя понял? Ты действительно сумасбродка.

— Нет, я только боюсь.

— Опять что-то выдумала… Ты меня разлюбила?

— Я никогда так не любила. И никогда не полюблю, верь мне.

— Я тебе не верю.

— Я люблю тебя больше, чем себя, милый. Я люблю твое сердце, твое тело, каждую твою клеточку… — Она поцеловала его, он не ответил. — Ты в моей крови, без тебя я не могла бы жить. И потому я боюсь потерять тебя. Ты мне веришь?

— Нет.

Она словно не слышала его ответа. Прижималась к нему, дрожа всем телом.

— Мне кажется, что никто никогда так не любил… А если все это однажды исчезнет? Если сгорит в буднях семейной жизни? Я видела, как люди, которые любили, тяготятся друг другом, как они начинают друг друга ненавидеть. И не могут освободиться друг от друга, потому что у них дети. И потому что тысячи мелких условностей держат их в общей клетке, пока они не потеряют свое достоинство, свой человеческий облик… Если такое случится с нами, я умру. Я бы страдала даже, если бы ты делил свою любовь между мною и детьми… Я не хочу иметь от тебя детей, я хочу…

Он грубо прервал ее:

— Я понял только одно — ты решила освободиться от меня.

— Освободиться от тебя? Ты сам не знаешь, что говоришь, милый. Я всегда буду твоей. Даже если ты когда-нибудь решишь меня бросить. У меня нет другой жизни… Понимаешь? Я сейчас же пойду к тебе и никогда тебя не оставлю… Я хотела бы, чтобы нас связывала одна любовь, и ничто другое, никакие обязательства, кроме тех, которые диктует сердце. Чтобы мы жили как свободные, гордые люди…

— Больные фантазии. Это немыслимо.

Он вышел из здоровой крестьянской семьи, всегда сплоченной дружным трудом и заботами о детях. Его отец, человек разумный и добрый, вносил в свой дом мир и тепло. Мать на памяти Светозара ни разу ни с кем не побранилась. Он и сам считал, что семья должна зиждиться на взаимной любви, на близости душ, но то, что предлагала ему Евгения, его возмутило. Любимая женщина не может быть всю жизнь его любовницей. Такую жизнь он не мог себе представить.

— Вот что, — сказал он после долгого молчания, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Ты должна решить сейчас, здесь, на этом месте. Или мы забудем этот разговор и завтра поженимся, или…

— Или?

— Или расстанемся.

Весь мир рухнул для него в один миг, и в этом была виновата она. Он знал странности ее характера, но даже ими не мог объяснить ее теперешнее поведение. Он сомневался уже не в ее здравом смысле, а в ее чувствах. Если она стоит на своем — значит, она его не любит, значит, другой вошел в ее жизнь…

Евгения наклонилась к нему, заглянула ему в глаза, словно желая увериться, что он действительно произнес эти последние слова. И заплакала. Он не посмотрел на нее. Сидел, неестественно выпрямив спину, застывший, холодный, ожесточенный. Она передернула плечами и опустила голову.

— Милый, давай подождем еще немножко, давай подумаем! Неужели для тебя имеет значение, будем мы записаны где-то как муж и жена или нет? Если ты меня любишь…

Он встал и сказал глухо:

— В таком случае нам не о чем больше говорить.

Ее гордость тоже возмутилась:

— Может быть, ты прав, может быть, так будет лучше…

Они расстались в тот же вечер — убитые, даже озлобившиеся друг против друга. Она уехала в Пловдив. Через неделю от нее пришло письмо. Она умоляла его простить ее и любить так, как она будет любить его до конца жизни. Она расценила их последний разговор, как испытание любви, и убедилась, что в их отношениях чего-то недостает: иначе как объяснить его неуступчивость? Она умоляла его написать ей, написать последнее письмо, которое не должно быть жестоким.

Он ей не ответил. Он страдал и ненавидел ее. Если бы не его здоровая природа, он, наверное, угас бы в мучениях. Потом боль потеряла свою остроту, и он впал в апатию, которая надолго прогнала всякую мысль о счастье. Он почти обрадовался, когда его призвали на военную службу: думал, что так он укроется от жизни…

Два года спустя он встретил Милену. О Евгении он ничего не слышал, и ему уже казалось, что годы их любви были только странным и мучительным сном. На месте сердечной раны остался твердый рубец. Осталось и воспоминание — полное прелести и горечи, — но он и его постарался изгнать из своей памяти.

 

4

В борьбе, которая развернулась вокруг чертежницы Поповой, Светозар Стойков одержал верх. Дело дальше начальника Стефанова не пошло, так как в учреждении создалось нечто вроде общественного мнения, и Денев вынужден был с ним посчитаться. Правда, вопрос о пребывании Поповой в партии еще не был улажен, рассмотрение ее апелляции в горком задерживалось, но Светозар был убежден, что партийный билет ей вернут. Он знал, что попрать правду всегда легче, чем восстановить, и что восстановить ее тем трудней, чем больше людей ее попрало и чем они сильнее. Во всей этой истории Светозар прогадал только в одном — в лице Денева по всей вероятности приобрел врага.

Светозару это было неприятно, ибо он принадлежал к людям, у которых нет врагов, хотя в жизни им и везет. Стоявшие выше него в служебной иерархии уважали его как специалиста, коллеги и подчиненные — любили, чем мало кто может похвастать. Он не проявлял излишнего самолюбия в профессиональных спорах, терпеливо нес бремя обязанностей в бесчисленных комиссиях, куда его назначали. Работал много и умел добиваться своего, никого не обидев, — искусство, которое завоевывает друзей и даже помогает в карьере.

Что нужно человеку для счастья, когда отшумят бури ранней молодости? Хорошо налаженный дом, хорошая жена и известное положение в обществе. Все это было у Светозара Стойкова, и его считали одним из немногих счастливцев. Его не мучили ни тревоги за будущее, ни мимолетные сердечные волнения, которые посещают каждого после первых лет семейной жизни. Была у него одна неизменная любовь — его профессия, и эта любовь заполняла его ум, сердце и время. Место за рабочим столом, линейки, циркули, копировальная бумага — все это влекло его к себе с такой же силой, с какой летний закат или осенний лес влекут к себе поэта. Когда его приятель Колев оказал ему в шутку, что он ошибся в выборе профессии, и посоветовал писать пейзажи, он не подозревал, как был близок к истине. В свободное время Светозар писал акварелью и маслом, но не показывал своих картин никому, кроме жены. Это был его любимый отдых. Его блокнот заполняли не столько цифры и архитектурные идеи, сколько рисунки — беглые наброски человеческих лиц, замеченных в парке или на каком-нибудь заседании, фигурки стариков и играющих детей.

Было у Светозара и несколько друзей. С тремя из них его связывала прочная дружба, хотя он не курил, не пил — разве только бокал сухого вина, разбавленного содовой, — и не заглядывался на женщин. Очевидно, объяснение этой дружбе следовало искать в чем-то другом: людям часто необходим положительный герой в своей среде — это поддерживает их веру в человечество и мешает им стать циниками. И так как мы всегда склонны преувеличивать и зло и добро, друзья Светозара утверждали, что он человек без недостатков. А может быть, им это действительно казалось, потому что каждый из них имел какую-то явную слабость. Колев, например, любил выпить и часто менял подружек, что ему прощалось, поскольку он еще не был женат. Доктор Петков, одноклассник Светозара, а теперь детский врач, коллекционировал почтовые марки, а кроме того, изменял жене с хорошенькой сестрой из больницы, где он работал. Это было известно всем. В том числе и его жене, которая смотрела на шашни мужа с удивительным философским спокойствием: доктор сумел ее убедить, что семья требует жертв, к тому же он исполнял свои супружеские и отцовские обязанности так добросовестно, что у нее не было причин жаловаться. В остальном Петков был добрым и услужливым человеком и не страдал излишним самомнением: открыто признавал свои несовершенства, иногда даже открыто их порицал. Поэтому и другие не считали их пороками.

Третий друг семьи Стойковых был человек с солидным экономическим образованием, начальник планового отдела в одном министерстве, низенький кругленький крепыш, строгий ко всем и ко всему. Его незапятнанная нравственность и взгляды на жизнь зиждились на неколебимой основе — благодатном страхе перед общественным мнением и партийными инстанциями. В сущности, в душе он завидовал привольной жизни доктора Петкова, однако сам ни разу не изменил жене, и это давало ему право бичевать пороки. В конце концов общество интересуется не мыслями, а тем, что высказано, не тайными намерениями, а тем, что сделано, да и то, когда это документировано…

Но даже этот праведный человек имел одну слабость: он любил играть в карты по маленькой, на что выделил пять левов в неделю. Пять левов, разменянных на монетки по двадцать стотинок, и ни гроша больше — за этим следил он сам и его прижимистая супруга, которая лелеяла честолюбивые мечты о собственной квартире. Рангел Костов — так звали плановика — привязался к Светозару во время их службы в армии, когда Светозар упросил Колева взять его писарем в полковую канцелярию. Рангел не мог забыть этой услуги. Светозар, со своей стороны, ценил его за четкие суждения по любым вопросам. Иногда он советовался с ним и с интересом выслушивал его мнение, чтобы потом поступить как раз наоборот. Он считал его ограниченным, но добрым человеком.

Четверо друзей собирались обычно в субботу вечером, чаще всего у Стойковых. Доктор Петков и Рангел Костов приходили с женами. Милена накрывала большой стол в холле, и здесь велись оживленные разговоры о политике, об искусстве, о болезнях, о житейских неурядицах. Колев откупоривал бутылку сливовицы или коньяку, купленную им лично. Одной из его неизменных шуток было поднести первую рюмку Светозару, который так же неизменно от нее отказывался. Тогда Колев заявлял:

— В будущем храме коммунизма мы тебя, милейший, сделаем жрецом воздержания. И моногамии, разумеется. Милена, тебе не наскучило жить с таким мужем?

— Притерпелась, — отвечала с улыбкой Милена.

— Женись ты, тогда посмотрим, как ты заговоришь, — вмешивался Костов, непритворно вздыхая.

Вскоре общим вниманием завладевал доктор Петков. Он принимался рассказывать бесконечные соленые анекдоты, ходившие среди медиков, и Рангел Костов смеялся так, что его брюшко и мясистые щеки тряслись. Костова, смазливая, плотненькая, как и он, бросала на мужа неодобрительный взгляд, и он тоже неодобрительно хмурился, но тут же забывал, что его одернули. Тогда она, чтобы загладить его провинность и ответить на непочтительный смех остальных, говорила ни к селу, ни к городу:

— Нет, на своего Рангела я не могу пожаловаться. С тех пор как мы поженились, он ни разу не вернулся домой позже восьми часов.

На это все отвечали дружным смехом. Только супруга доктора кисло улыбалась: она чувствовала себя лично задетой — ее муж никогда не возвращался так рано.

Рангел Костов спешил на помощь своей жене:

— Такой у меня характер, товарищи. Если ты возвращаешься рано, значит, ведешь регулярную жизнь, а регулярная жизнь — залог здоровья. Но вопрос имеет и другую сторону — уважение к собственной супруге. Выйти на прогулку без нее — это не по-коммунистически.

Он страшно любил рассуждать о том, что полезно, а что нет. Для всего, что ему не нравилось, у него была одна магическая формула: это не по-коммунистически. Ему никто не возражал; если это все же случалось, он начинал приводить бесчисленные доказательства и приводил их до тех пор, пока противник, обессилев, не умолкал. Только с Колевым он не мог тягаться, потому что Колев никогда с ним не спорил, а задавал вопросы:

— Ну-ка, ответствуй, милейший Рангел, мозоль на моем мизинце к каким явлениям относится: к коммунистическим или?..

И Рангел затруднялся ответом.

После ужина мужчины играли в карты или в шахматы, а женщины беседовали и критиковали мужчин за то, что те не обращают на них внимания. В поздний час, когда все уже чувствовали себя усталыми, слово опять предоставлялось неутомимому Рангелу. Искренне убежденный в том, что его профессия важней любой другой, он подробно посвящал своих слушателей в тайны планирования, пока те не начинали клевать носом. Первый поднимался Колев и говорил с сожалением:

— Эх, Рангел, Рангел, если бы ты знал, как мне тебя не хватает по вечерам.

— Почему?

— Ты отличное снотворное. Даже две газетные передовицы не действуют на меня так безотказно.

И он притворно зевал, закрывая рот ладонями. Но Рангел не сердился. Он считал Колева несерьезным человеком, при всем своем уважении к бывшим партизанам.

В общем, субботние вечера у Стойковых протекали мирно и спокойно, подобно концерту классической музыки, в которой знакомые мелодии чередуются в хорошо знакомой последовательности, не суля нам никаких неожиданностей. Мирно и тихо, если не считать мелких неприятностей на работе и болезней детей дома, протекали и дни Светозара Стойкова. В свои тридцать четыре года он уже обретал мудрость и приходил к убеждению, что не имеет права жаловаться на жизнь. Он уже предвидел свою старость — старость известного архитектора, уважаемого гражданина и образцового отца, — и все отчетливее понимал, что лучшего нечего и желать.

Правда, иногда на него находили приступы меланхолии. Ему казалось, что он попал в тихую стоячую лагуну, куда не доходят ни жаркие лучи солнца, ни рев штормов в открытом море. Не было борьбы, не было большой ответственности, как некогда, в молодости. Не было ощущения подъема на вершину. Словно ничего от него не зависело, кроме очередного проекта и содержания семьи… В такие дни он избегал друзей, не мог выносить ничьего присутствия. Но и эти приступы посещали его все реже, и он все охотнее отдавался спокойному течению бытия — удовлетворению маленьких желаний, дружеским вечерам, ленивым мыслям. В ту пору, о которой мы рассказываем, Светозара ничто не тревожило, и только история с Поповой на короткое время пробудила в нем прежнего Светозара Стойкова.

Но в жизни, дорогой читатель, существуют случайности и, как известно, их предназначение — расстраивать нормальный ход вещей. Они враги сонного покоя и предвидения, они рождают и губят надежды, издеваются над благими намерениями или приносят счастье. Они — камень, о который вы споткнетесь и вывихнете ногу, или друг, который вернет вам долг как раз тогда, когда вам позарез нужны деньги. В одном случае мы называем их судьбой, в другом — счастьем. И хотя герой нашей повести не верил ни в судьбу, ни в счастье, именно с ним случились некоторые события, которые могли бы заставить его поверить…

В один прекрасный весенний день к дверям квартиры Стойковых явилась судьба и нажала кнопку звонка. Стойковы обедали. Светозар не позволил жене, кормившей детей, выйти из-за стола и сам пошел открывать. За дверью стояли две знакомые женщины с их улицы, активистки Отечественного фронта.

— Добрый день, товарищ Стойков.

— Добрый день.

— Мы пришли предложить вам билеты на мартовский вечер, — сказала с кокетливой улыбкой та, что была помоложе. — Надеемся, вы нам не откажете? Вечер устраивает наша организация.

— Для внедрения товарищеских отношений между жителями нашей улицы, — поспешила объяснить пожилая.

Это прозвучало так убедительно, что Светозар улыбнулся и заплатил за билеты.

— Я приду, но с условием, что вы обещаете мне по танцу.

— Согласны, товарищ Стойков, — весело сказала молодая и, уходя, еще раз на него оглянулась.

Он вернулся в кухню, бросил билеты на стол.

— Будет мартовский вечер, отдай их кому-нибудь.

— А почему бы нам не пойти? — сказала Милена. — Я уже забыла, как танцуют.

— Если ты хочешь…

На другой день была суббота. Стойковы рано отужинали, уложили детей, принарядились. Светозар надел галстук в вишневую и серебристую полоску, который очень шел к его новому костюму, причесался перед зеркалом. Потом повернулся к жене.

— Достоин ли я сопровождать вас, товарищ Стойкова?

— Более или менее… достоин.

Она заботливо сдула пылинку с его воротника и поцеловала мужа в щеку. Он вернул ей поцелуй и тоже ее оглядел. На ней был бежевый костюм из мягкой шерсти, мужского покроя, — в нем она казалась стройней, чем обычно. Воротничок блузки, выпущенный наружу, и белокурые волосы, стянутые шелковой лентой, составляли чудесную мягкую рамку для ее белого голубоглазого лица. Милена всегда одевалась просто, к тому же она знала, что это нравится Светозару.

— Ты похожа на школьницу, — сказал он весело. — Сегодня я буду за тобой ухаживать, так и знай.

— Если я тебе разрешу.

Они вышли. На улице было свежо. Дул теплый влажный ветер. Маленькая тихая улочка, на которой они жили, на этот раз была необычно людной. Женщины стояли группками у ворот своих домов и разговаривали, молодые пары прогуливались по неосвещенной стороне. Милена взяла мужа под руку и прижалась к нему.

— Как хорошо… Ты помнишь, когда ты в первый раз пригласил меня на прогулку?

— Когда?

— Ровно шесть лет назад, в этот самый день.

— Ну, такие вещи помнят только женщины, — поддразнил он ее.

— Помнит тот, кто больше любит, — сказала она немного обиженно.

Он не успел ей ответить — они уже входили в зал партийного клуба, где шел вечер.

Их встретили булькающие звуки саксофона. Под потолком перекрещивались разноцветные бумажные гирлянды. Портреты видных деятелей на стенах были украшены алыми лентами и букетиками фиалок. Возле импровизированного буфета у двери уже толпились мужчины и женщины с разгоряченными лицами.

Художественная часть кончилась. На эстраде в глубине зала играл маленький джаз-оркестр. Молодежь танцевала, пожилые сидели на стульях, поставленных вдоль стен. Было тесно и душно, несмотря на распахнутые окна. Стойковы пробрались в угол зала, где нашли своих соседей. Пожали несколько потных рук, приняли участие в разговоре о погоде и о вновь открытом магазине. Когда оркестр заиграл вальс, Светозар пригласил жену.

— Только ты не слишком сильно меня кружи, — попросила она.

— До упаду, иначе я не танцую.

В этот вечер он был весел, как никогда. Она со счастливым смехом откинулась на его руку.

Они вернулись в свой угол запыхавшиеся, раскрасневшиеся. Светозар был тут же приглашен активисткой, которая не забыла про свое обещание.

Активистка оказалась порядочной болтушкой и, пока они танцевали, часто заглядывала в глаза своему кавалеру. У нее был вздернутый носик и удивительно длинные красивые ресницы. Но кавалер был рассеян и отвечал ей не совсем впопад.

— Да вы вовсе не обращаете на меня внимания, — сказала она, сморщив носик. — Это невежливо.

— Если я обращу на вас внимание, ваш муж будет ревновать.

— О, мой муж не из ревнивых.

Она сказала это с сожалением, и Светозар не мог не рассмеяться.

— Вам неприятно, что он вас не ревнует?

— Конечно. Все мужья ревнуют своих жен, а мой и бровью не ведет. А вы ревнивы?

На этот раз Светозар Стойков, красавец архитектор, как его называли между собой женщины квартала, вообще не ответил. Улыбка застыла у него на лице: ему почудилось, что среди танцующих мелькнула знакомая фигура. Наверное, он обознался, но сходство было достаточным, чтобы заставить его вздрогнуть.

— Что с вами? — спросила активистка, бросив на него удивленный взгляд.

— Что вы сказали? — переспросил он, глядя куда-то над ее головой.

На другом конце зала танцевала Евгения Радева.

Светозар побледнел. Огляделся, словно искал помощи. Его первой мыслью было немедленно уйти с вечера, скрыться, бежать. Да, но под каким предлогом? Милена непременно спросит, а он не умеет хладнокровно лгать…

Он повел свою партнершу так, чтобы между ним и Евгенией было достаточно танцующих пар. Но при каждом повороте он невольно искал ее глазами. Он следил за ней с каким-то неутолимым болезненным любопытством… Около восьми лет прошло со дня их последней встречи, а эта женщина, казалось, ничуть не изменилась. Те же волосы цвета воронова крыла, рассыпанные по плечам, те же огромные глаза, то же тонкое гибкое тело — цыганский тип, несмотря на молочно-белую кожу лица. Сейчас она танцевала — в пестром платье и коротком бледно-зеленом жакетике — с каким-то крупным дородным мужчиной. Кавалер что-то говорил ей. Время от времени она откидывала голову и смеялась. Это движение Светозар хорошо запомнил. Оно заставило его перенестись мысленно в еще более ранние годы, в тот солнечный день на берегу Вага…

Он отвел партнершу к ее супругу и вернулся к Милене. Раскрасневшаяся и слегка возбужденная, она была в превосходном настроении. Она пожелала сразу же опять танцевать, но он сказал:

— Давай немножко отдохнем, я вспотел.

Он говорил все, что приходило в голову, и старался слушать ответы жены, в то время как взгляд его шарил по залу, отыскивая Евгению с ее кавалером. Их не было — ни среди танцующих, ни среди зрителей. Может быть, они ушли? Он почувствовал облегчение и вместе с тем разочарование, как будто его обманули. И в этот же миг услышал за своей спиной мягкий грудной голос:

— Светозар, добрый вечер.

Он обернулся, немного помедлив. Перед ним стояла Евгения и смотрела на него изучающим внимательным взглядом, в котором было и удивление и теплота. Она подтолкнула вперед своего кавалера.

— Петр, знакомьтесь. Товарищ — мой старый приятель еще по Праге.

— Сотиров, — сказал полный мужчина, и на его круглом лице появилась добродушная улыбка.

Светозар пожал руку сначала ему, потом Евгении. В свою очередь представил жену. Милена сказала со спокойной шутливостью:

— А, девушка с фотографии?

Женщины скрестили взгляды в безмолвном поединке. Замечание Милены могло означать, что ей известно все о прошлом мужа, и Евгения свела свои тонкие брови. Наступило неловкое молчание, которое было прервано Сотировым:

— Ого, значит, была и фотография, а, Женни? О вас, товарищ Стойков, она мне рассказывала, но о фотографии — ни слова.

Его лицо здоровяка расцвело от смеха. Светозар сообразил, что надо держаться такого же тона.

— Что поделаешь, — сказал он со вздохом. — Старая любовь…

Ему удалось сказать это так непринужденно, что слегка омрачившееся лицо жены опять просветлело. Завязался легкий шутливый разговор — видимо, все четверо решили, что так будет лучше всего. Светозар и Евгения вспоминали о студенческих годах и общих знакомых — ровно столько, сколько требовалось. Потом Евгения сообщила, что ее муж, научный работник, переведен в бактериологический институт в Софию и ей пришлось распроститься с Пловдивским археологическим музеем, где она работала. Теперь они живут здесь неподалеку, она назвала адрес… Светозар улыбнулся:

— Дом, в котором вы живете, новый, не правда ли?

— Да.

— Тогда вы должны благодарить меня.

— Почему?

— Он построен по моему проекту.

— Ужас! — всплеснула руками Евгения. — Такой безобразный и без балконов… Я была лучшего мнения о твоих способностях.

— Постой, не суди слишком поспешно. Кроме архитектора, у нас всегда есть десяток комиссий и еще столько же подкомиссий, и все что-нибудь да поправят у тебя в проекте. Следят, чтоб он не получился слишком оригинальным. Так что, когда дитя появится на свет, автору стыдно бывает признать его за свое.

Пока он говорил, Евгения разглядывала его с откровенным любопытством. А он испытывал странное чувство нереальности происходящего: как будто он находится на сцене и знает, что скоро действие кончится… Неужели это та женщина, без которой когда-то он не мог представить себе мир?

Тоска сжала его сердце. «Вот как бывает в жизни… Все в конце концов забывается, и от человека остается тень того, чем он был когда-то. Может быть, так лучше?» Он кинул быстрый взгляд на ее мужа, вспомнил ее теорию о браке и горько усмехнулся. Вот оно, райское дерево, на которое в конце концов опустилась золотая птичка, вот оно, то сокровище, которое искала и нашла эта беспокойная и капризная кладоискательница…

Она словно угадала ход его мыслей. Слегка нахмурилась и повернулась к мужу:

— Послушай, какое танго. Ну, пригласи меня.

— Нет, Женни, я потанцую с товарищем Стойковой, если ты ничего не имеешь против.

Светозар и Евгения остались одни. Теперь она не смотрела на него, а наблюдала за танцующими, словно боялась упустить из вида своего мужа. Светозар попытался продолжить разговор об архитектуре, но из этого ничего не вышло. Она накручивала на палец ремешок своей сумочки.

— Может быть, и нам потанцевать? — предложил он.

— Почему «может быть»?

— Я вижу, ты скучаешь. Прошу…

— О, не так! Приглашение должно быть по всей форме.

Он припомнил что-то, поколебался на мгновение. Потом, вдруг развеселившись, отвесил церемонный поклон:

— Прошу оказать мне честь, паненка.

Они переглянулись и рассмеялись, примиренные общим воспоминанием. Вошли в круг танцующих. Он обхватил ее немного выше талии и после стольких лет вновь ощутил тепло ее тела. Они отдались медленному плавному ритму.

— Ты танцуешь все так же хорошо, — похвалила она его.

— Да?

— Да. — Она подняла голову и вгляделась в его лицо. — А в остальном ты переменился. Уже умеешь отделять себя стеной от других.

— Вот как? Это хорошо.

— Неужели правда прошло столько времени? — промолвила она тихо.

Он почувствовал неожиданную нежность, которая залила его горячей волной. Примолк — боялся, как бы его не выдал голос. Он был выше ее и мог незаметно ее разглядывать: ее длинные черные ресницы, полные губы, узкий своенравный подбородок… Все это было такое знакомое и родное, такое манящее, что он невольно прижал ее к себе — немного крепче, чем позволено добродетельному супругу. Глаза их встретились — встревоженные и затуманенные воспоминаниями. Она тут же отвела взгляд.

И в этот миг словно что-то рухнуло в нем. То, что он долго и старательно охранял от покушений. Его объял гнев, и, злобно глядя на нее, он спросил:

— Все же ты вышла замуж?

— Что из того?

— Ничего, я вспомнил один твой остроумный афоризм о браке.

— А я вспомнила нечто более прозаическое… Безумно влюбленный женился первым.

— Нет, я тебя не упрекаю, — поспешно сказал он. — Смешно говорить о таких вещах…

— Согласна. Мой муж — чудесный человек, и я его люблю.

— Похвально.

Они смотрели друг на друга с неприкрытой враждой. Остальная часть танца была для них мучением, и они облегченно вздохнули, когда саксофон издал последний замирающий звук.

Милена и Сотиров их ждали. Милена бросила на мужа удивленный, испытующий взгляд. Сотиров укоризненно покачал головой и прошелся насчет «старой любви». Светозар предложил:

— Пойдемте в буфет, я страшно хочу пить.

Они отправились туда, пробивая себе путь в толпе. Милена спросила лимонада, Евгения и ее супруг — по бокалу вина. Светозар заказал коньяк, и жена удивленно посмотрела на него.

— Не слишком ли крепко для тебя? Ведь ты хотел пить?

— Я хочу согреться, — ответил он.

Люди, стоявшие вокруг, засмеялись. В зале было душно, и у самого Светозара на лбу блестели капельки пота.

 

5

После того вечера события развивались так, как они должны были развиваться. Но чтобы нас не обвинили в фатализме, необходимо внести ясность: возможно, события получили бы иное развитие, если бы… Если бы Светозар Стойков не был крайне чувствительным и честным человеком; если бы Милена не была такой разумной и преданной женой; если бы Евгения не обладала капризным сердцем, которое все же было очень постоянным в своих чувствах; если бы не воспоминания о студенческих годах и о старой части Праги, овеянные тем необычным и красивым, что люди называют романтикой.

Увы, все эти «если» в данном случае остались благими пожеланиями. Люди были такими, какие они есть.

Не скроем, что неожиданная встреча с Евгенией взволновала Светозара. Он был не из тех, кто боится смотреть правде в глаза, и потому на другой день он попытался осмыслить свое волнение. Остался ли в его сердце след от старого чувства к Евгении? На этот вопрос он не мог ответить. И поскольку в последние годы на него успел повлиять практический разум эпохи, он решил, что такое случается только в романах.

Эта мысль вдохнула в него спокойствие и ощущение безопасности. В конце концов тридцать четыре года — это такой возраст, когда дыхание далекой юности может взволновать человека. Он сразу удовлетворился этим объяснением, тем более что оно позволило ему думать о Евгении без особых угрызений супружеской совести. А кто не испытывал сладости запретных мыслей?

Другим последствием этой встречи было то, что он начал всматриваться в людей и в себя более пристально и с каким-то новым интересом. И поскольку он сам скрывал тайну от жены, начал подозревать, что у каждого из окружающих есть подобная тайна — в прошлом или в настоящем. Часто на каком-нибудь служебном заседании, наблюдая строгие напряженные лица своих коллег, он старался представить их себе за стенами учреждения, разгадать, что же в их жизни главное. Он обнаружил, что не знает, в сущности, даже своих друзей: даже самые близкие люди всегда стремятся показать себя с лучшей стороны. В этом, разумеется, не было ничего дурного, но Светозар спрашивал себя, должна ли настоящая дружба подчиняться этому закону? Его друзья не знали истории его молодости, и он никогда не решился бы сам рассказать им о ней. А в те дни ему до крайности нужно было с кем-то поговорить о себе.

Однажды в конце дня, когда он уходил с работы, на лестнице его догнал Колев и стукнул по плечу.

— Ты куда?

— Домой. Пошли ко мне в гости.

— Нет, братец, мне охота на воздухе побыть. Армия меня испортила — до сих пор не могу привыкнуть высиживать восемь часов на одном месте.

— Тогда прогуляемся?

Это предложение было неожиданным для Колева: он знал, что Светозар всегда спешит домой. Он посмотрел на него и, улыбаясь, покачал головой.

— Вижу, ты начинаешь портиться, Рангел записал бы тебе минус… Заглянем в закусочную, а? Но пугайся, там есть и пиво.

Он привел его в маленькое заведение, полное людей и табачного дыма. Когда они нашли столик, Светозар огляделся, понюхал воздух.

— Не понимаю, какое удовольствие тебе доставляет дышать этой мерзостью.

Колев снисходительно похлопал его по спине.

— Вырастешь — поймешь. — Потом погрустнел. — А куда пойти такому человеку, как я? У кого есть дом и дети, тот, наверное, не скучает. А меня что ждет? Пустая комната… Повышать свою квалификацию и читать романы тоже надоедает.

Официант принес две бутылки. — вина и пива — и тарелку с нарезанной копченой колбасой.

— А почему ты не женишься? — спросил Светозар.

— Почему? Статистика показывает, что человек живет от силы каких-то шестьдесят лет. Из них пятьдесят девять он посвящает труду, перебранкам с окружающими и разным мытарствам. Почему именно я, разумный человек, должен увеличивать число мучеников?

— Я серьезно спрашиваю.

Колев налил себе вина и выпил фужер одним духом, не отрывая глаз от своего приятеля. Поставил фужер и причмокнул губами.

— Ладно, тогда и я серьезно… Говорят, что партизаны — бесстрашные люди, а я, браток, боюсь. Боюсь женщин. Я иду к ним только тогда, когда они мне нужны. Смейся сколько хочешь, но это так. Попробуй узнай, какой окажется на деле твоя половина и что она может тебе преподнести. Нынче она любит тебя, а завтра — твоего свояка… Ладно, шутки в сторону. Ты, наверное, помнишь, что в Плевене, когда ты там служил, я встречался с одной девушкой.

— Помню. И девушку помню.

— Прекрасно… Она меня любила почти безумно, а потом влюбилась в командира полка. Его ты тоже знаешь — Петрунов. Вдовец с ребенком, безобразен донельзя. Умом тоже не блистал. Я ничего против него не имею, командир он был знающий, только все же разница в возрасте между ним и Славкой была пятнадцать лет… И что бы ты думал? Я познакомил их на банкете незадолго до своего увольнения из армии. Через месяц моя любимая перевела меня в запас к прочим поклонникам. А еще через месяц — вышла замуж за Петрунова.

— И почему она тебя бросила?

— Думаю… потому что я бросил армию. Девчонка мечтала выйти замуж за офицера с солидной зарплатой, ну а я в то время готовился стать студентом.

Колев рассмеялся, только смех не мог разгладить горькую складку у рта.

— Все же нельзя обобщать, исходя из одного-единственного случая, — сказал Светозар. — Тебе еще нет тридцати шести. Ты еще встретишь хорошую девушку и откажешься от своего женоненавистничества.

— Может быть, ты и прав. Только знаешь, кто обжегся на молоке, дует на воду. Слишком крепко я ей верил… Зато теперь не верю ни одной, и больше трех месяцев знакомства не поддерживаю. Как только заходит речь о женитьбе, поднимаю паруса. Брак не для меня, дорогой… Я не утверждаю, что все женщины такие же, как моя прелестная Славка. Но я сам тоже непостоянный человек. Представь себе, что я женюсь, а потом начну искать разнообразия, как наш Петков. Стоит ли?

Светозар был поражен. Несколько лет тому назад Евгения дошла до той же мысли, хотя и не пережила подобного разочарования. Но Евгения была другим человеком… Он потягивал пиво, слушал афоризмы своего приятеля, и ему очень хотелось рассказать про нее. Наверное, Колев лучше бы ее понял. Светозар, однако, ничего не рассказал, и все остальное время просидел молча, в задумчивости. Теперь давнишний поступок Евгении уже не казался ему таким предосудительным.

Как-то раз в начале мая он встретил ее на улице, неподалеку от своего дома. Она несла небольшую сетку с покупками. Они поговорили всего две-три минуты — вернее, говорила Евгения. Она сказала, что ее муж получил доцентуру и что в конце месяца они хотят отправиться на отдых в Несебр. Пошутила насчет своих хозяйственных способностей — оказалось, что она их лишена. Она говорила, рассеянно оглядываясь по сторонам и время от времени касаясь рукой волос. Светозар поспешил попрощаться.

Когда они расстались, глухая тоска засосала его сердце. Евгения на этот раз показалась ему совсем чужой. Она держалась, как человек, который встретил случайного знакомого и досадует на эту встречу… Светозар сердился на себя: чего он, в сущности, ждал, и что за нелепые настроения на него нападают? Она устроила спою жизнь, как и он. Разница между ними в том, что она не страдает сентиментальностью, не вздыхает над прошлым и держится как нормальный человек…

Он видел ее еще два-три раза, но издалека, и каждый раз, заметив ее, спешил свернуть в какой-нибудь переулок. Он не должен встречать ее больше. Он не имеет права поддаваться игре чувств — какой бы невинной ни была эта игра. Он стал ходить другой дорогой с работы домой и часто думал, что лучше бы ему жить на другом конце города.

Однажды утром он стоял у окна в своей рабочей комнате с карандашом и линейкой в руке и задумчиво смотрел на улицу, когда к нему вошла чертежница Попова.

— Доброе утро, товарищ Стойков, — весело поздоровалась она. — Вы опять мечтаете?

— Почему опять?

— Потому что вы мечтали и когда проектировали вот это. Ошибка в лестнице…

Она развернула принесенный ею чертеж и показала ошибку, не переставая шутить. Светозар смотрел на нее удивленно — она вся сияла, и было совершенно очевидно, что не ошибка в проекте причина ее радужного настроения.

— Гм, я рад, что вы такая веселая, — сказал он. — Что с вами случилось?

Она смутилась и опустила голову.

— Думаю, что вам я могу сказать. Неделю тому назад суд дал мне развод и…

— И?

— Вчера я вышла замуж. Ох, товарищ Стойков, вы сочтете меня легкомысленной…

Она смутилась еще больше, и краска залила ее щеки. Светозар смотрел на нее с любопытством, словно делал открытие.

— Вы счастливы теперь?

— Да, — ответила она едва слышно.

— Это хорошо, я вас поздравляю, — сказал он ласково.

И нагнулся над чертежом. Когда он внимательно его просмотрел, то нашел еще две ошибки. Это рассердило его не на шутку, потому что он всегда стремился быть точным, даже педантичным в своей работе, а ошибки были довольно грубыми.

Когда Попова ушла, Светозар долго расхаживал по комнате. От этой женщины на него повеяло чем-то далеким и забытым, и он старался сам ответить на заданный ей вопрос: был ли он когда-нибудь так счастлив, как она? Может ли он с чистой совестью сказать, что доволен своей жизнью?

В тот день Светозару не работалось. Он чувствовал усталость. Воображение его было сковано мучительным сознанием своего бессилия, он словно заранее был уверен, что все, что он делает, обречено на неудачу. И едва дождался конца рабочего дня.

Когда Светозар вышел на улицу, яркое майское солнце его немного оживило. Домой идти не хотелось. Он пошел куда глаза глядят. Вышел к центру, оттуда — на Русский бульвар. Здесь, как всегда, было шумно и пестро. Ему стало жарко, и он сбросил плащ. Он шел расслабившись, не думая ни о чем, не вспоминая о прошлом и не мечтая о будущем, а целиком отдаваясь какой-то болезненной душевной неге. Ему казалось, что ни прошлого, ни будущего нет… Давно он не оставался наедине с собой. Все эти годы его мысль всегда была занята чем-то, находившимся вне его, он считал это естественным и не вглядывался в собственную жизнь.

Он шел, опьяненный солнцем, воздухом, шумом толпы. Усталость рассеялась, ощущение необычайной легкости распирало грудь. Может быть, это и есть счастье — не думать ни о чем и радоваться солнцу? Как мушки, что летают в воздухе, ничуть не тревожась, что в следующий миг попадут в клюв быстрой ласточки… Являешься на свет, создаешь потомство, работаешь, чтобы его прокормить, и умираешь. Что может быть проще? Попова воображает, что она счастлива, другой — что он несчастен, а третий скептически улыбается, уверенный, что он мудрее того и другого. Человек должен довольствоваться малым, тем, что ему доступно, — своей профессией, скромными удовольствиями, смешными изречениями Рангела Костова, покоем в семье — тогда он не будет знать страданий.

Светозар улыбнулся про себя. Какие нелепые рассуждения его занимают, его, человека, душевному равновесию которого все завидуют… Ты хочешь укрыться под ненадежной броней, милый друг? Ускользнуть от вопросов, которые сам же перед собой ставишь? Что ж, зверек приспосабливает цвет своей шерсти к местности, чтобы спастись от врагов, — ты создаешь себе житейскую философию… Невелика хитрость. Беда в том, что ты не зверек, и если ты понял, что в твоей жизни что-то не в порядке, то, очевидно, ты должен изменить свою жизнь. Но как? И что, в сущности, зависит от тебя самого?

Перед Орловым мостом он остановился в нерешительности: свернуть и дорогой вдоль реки вернуться домой или войти под зеленые своды парка? И то и другое его пугало, хотя и по-разному. Ему хотелось бежать от настоящего так же, как он бежал от прошлого… Но ведь в этом парке он не был с давних пор, а для жителя Софии это ненормально.

Он рассмеялся чуть ли не вслух. Если бы кто-нибудь из знакомых увидел, как он стоит в раздумье у моста!.. Давно он не чувствовал себя так глупо, как в этот теплый майский вечер.

Ему вдруг стало весело и, охваченный какой-то беззаботной отвагой, он перешел через мост и ступил в широкую аллею, огибавшую пруд. На воде, красно-золотой от закатных лучей, качалась лодка, управляемая неопытным гребцом. Казалось, лодка пьяна. Несколько молодых людей, стоявших на берегу, отпускали шуточки в адрес незадачливого гребца и хохотали. Светозар посмотрел на игру лучей в расколыхавшейся воде и, уже совсем развеселясь, широко зашагал дальше, под огромные светло-зеленые кроны старых каштанов.

Он знал, куда идет, и не скрывал этого от себя. Он чувствовал себя как человек, решивший поиграть с судьбой, — такое же чувство он испытывал в молодости, когда брался разбрасывать листовки в университете: схватят его или все пройдет благополучно, и что будет, если его схватят? Тогда неизвестность и страшила его и привлекала; он давно не испытывал ничего подобного…

Скоро он вышел на широкую площадку перед прудом с рыбками. Обогнул его и свернул на тропинку, петлявшую меж редких сосен. Место было знакомое, но на дороге у него встал летний ресторанчик, которого раньше здесь не было. Ресторанчик был закрыт. Место, к которому он стремился, находилось выше — короткая аллея между памятником партизанам и метеорологической станцией.

Он ступил в эту аллею с трепетным любопытством. Достал платок и вытер вспотевший лоб. Огляделся — аллея была посыпана чистым песком, больше ничего не изменилось. Здесь были три скамьи, отполированные и потемневшие от времени. Он направился к одной из них. Почувствовал, что в горле пересохло. От ощущения легкости, владевшей им недавно, не осталось и следа.

Долго сидел он неподвижно, опершись локтями на колени, охватив голову ладонями. Он так глубоко забылся, что не замечал молодых пар, которые проходили мимо и иногда оборачивались, чтобы посмотреть на него еще раз — кто сочувственно, кто с добродушной иронией… Наконец он встал, отломил веточку с зелеными иголками от ближней сосны. Посмотрел на нее, повертел в руке. Такую веточку он отломил и тогда, в тот вечер, когда ему показалось, что мир рушится у него под ногами… Он забросил веточку и опять сел на скамью, задыхаясь от волнения.

В обратный путь он двинулся, когда стемнело. Ступал медленно и тяжело и уже не смеялся над собой.

В этот вечер Светозар Стойков был так молчалив, что жена несколько раз обращала на него недоумевающий взгляд. Но он этого не замечал. Выпил чай и зарылся с головой в академический ежегодник. И только когда они ушли в спальню, Милена спросила:

— У тебя неприятности?

Он повернулся, вздрогнув от неожиданного вопроса.

— Неприятности? Ничего особенного.

— Зачем ты скрываешь?

— Просто не хочу беспокоить тебя мелочами. Сегодня немного понервничал, допустил ошибку в проекте.

Он сказал это, не глядя на нее. Она, очевидно, не поверила такому объяснению, однако больше ни о чем не спросила. Подошла и погладила его по лицу, вздохнула. Светозару стало совестно — в последнее время он был очень уж к ней невнимателен.

Милена стояла перед зеркалом в ночной рубашке и медленно вынимала шпильки из волос. Ее голубые глаза были печальны, на лбу обозначилась отвесная морщинка. Светозару захотелось сказать ей что-то ласковое, разгладить эту морщинку.

— Ты знаешь, что ты сегодня очень красивая? — Он приблизился и положил руки ей на плечи.

Зарумянившись, как молодая девушка, она охватила его шею руками, прижалась к его груди.

 

6

Как-то само собой получилось так, что Светозар Стойков начал все чаще разрешать себе прогулки в городской парк. Его влекло туда желание выбраться из тихих вод повседневности. Его влекла беспокойная жажда перемен, пробудившаяся страсть к воспоминаниям…

Сначала он избегал аллеи над прудом с рыбками, но всегда бродил где-то поблизости. А потом решил, что смешно фетишизировать место, по которому проходят сотни других людей. В конце концов делать то, что тебе приятно, не значит совершать какой-то грех… И он ходил по этой аллее, растревоженный мучительными и сладостными мыслями. Наконец он опять начал садиться на скамью, и скоро это превратилось у него в нечто вроде мании. Его прогулки всегда заканчивались на этой скамье.

Так он приобрел новую привычку и в то же время что-то утратил из своего «я». Стал более замкнутым, редко смеялся. Постоянная грусть приглушила его обычную жизнерадостность. Он работал добросовестно, как и раньше, но без увлечения. Дело у него не ладилось, и даже тактичный Стефанов, начальник проектной мастерской, не выдержал и сделал ему замечание. Светозар вспылил. Ответил резко, что «работает, как может», что, наконец, он «не робот, и при такой перегрузке не может не ошибаться». Он сознавал, что не прав, и от этого еще больше горячился. Стефанов смотрел на него с удивлением.

— Стойков, погоди. Я не хотел тебя обидеть, ты знаешь сам, как я тебя ценю. Потому мне и больно… Разве дело в мелких ошибках? Ты посмотри сюда. Если бы не подпись, я бы не сказал, что это твой проект.

Он развернул перед ним его собственный чертеж. Светозар впился в него взглядом и несколько секунд не двигался. Потом кивнул:

— Ты прав. Прости меня за эту вспышку.

И вышел.

Он начал работать над следующим проектом с невероятным напряжением. Прервал одинокие прогулки по парку. Бросился в работу, как бросается в воду человек, который решил научиться плавать или утонуть. Пропадал в мастерской, за своим рабочим столом, до позднего вечера. Ел кое-как, спал мало. Глаза его, покрасневшие от бессонницы и размышлений, жгло, мозг превращался в комок горячего свинца. Случалось, он уходил домой в полном изнеможении, но с лестницы или с улицы возвращался и опять хватал карандаш. Одна неудавшаяся деталь могла задержать его до полуночи, малейшее сомнение заставляло его порвать лист, чтобы перейти к другому варианту. Это непрерывное стремление к совершенству, усталость от труда, предвкушение успеха принесли ему облегчение и вернули часть прежней уверенности в себе. Кроме того, он чувствовал, что если он потеряет страсть к работе, то потеряет все.

— Ты переутомляешься, — сказала ему однажды Милена. — Подумай немного и о себе.

— А я о ком думаю? — ответил он, глядя на нее с улыбкой.

— Нет, я уверена, что другие так не надрываются…

— У других мы будем учиться, только когда они подадут нам хороший пример, говаривал в свое время мой классный руководитель.

— И все-таки во всем нужна мера. Так ты долго не выдержишь.

— Выдержу, выдержу, — повторил он весело. — И все будет хорошо, моя заботливая женушка… А чтобы ты успокоилась, в это воскресенье я отдохну. Пойдем на Люлин, хочешь?

Он был в таком расположении духа, когда человек уверен, что он способен сделать все, что захочет. Лихорадочное напряжение, наступившее после бурной сцены со Стефановым, постепенно ослабло, и он стал работать в прежнем упругом ритме. Удовольствие от труда, от хорошо выполненной задачи вернулось к нему. Вместе с этим вернулось и наслаждение от отдыха. В свободное время он искал общества Колева и других своих сотрудников, завязывал дружбу с новыми людьми, водил семью в кино. Избегал оставаться один.

В начале августа он отправил жену с детьми в Бургас, к ее родителям. А сам уехал под Кюстендил, в родное село, где не был уже несколько лет. Ему хотелось отдохнуть в другой обстановке, оторваться от всего, что его связывало с Софией. Ему казалось, что там он снова обретет себя — стоит только подышать воздухом укрывшейся у подножия Осоговой горы деревеньки, запахом теплой ржи и яблоневых садов, стоит только пройти по тропинкам своей юности, переночевать в домишке, где началась его жизнь…

Он пробыл в селе всего четыре дня. Была жатва. Люди от темна до темна сновали по кооперативным полям, раскинувшимся на двух холмах над селом. Родные приняли его радушно, но у них было слишком много забот и времени для разговоров не оставалось. Они звали его ужинать, а когда рассаживались вокруг низкого стола, глаза у них слипались, и они едва могли проглотить кусок. Сверстники показались ему огрубевшими и невеселыми: они встретили его без особого энтузиазма, позубоскалили насчет его «белых рук», позвали в поле посмотреть, «как печется хлеб». Почти все его старые друзья давно покинули село. Он почувствовал себя здесь чужим и лишним. Сразу же по возвращении в Софию Светозар прервал отпуск и вышел на работу.

В учреждении теперь было не так шумно. Вместе с жарой здесь поселилась сонливая лень, которая замедляла движения и усыпляла мысли. Друзья его разлетелись по курортам.

Но одиночество его уже не пугало. Вечером он шел прямо домой. Читал допоздна что попадалось под руку. По воскресеньям брал рюкзак и этюдник и отправлялся на Витошу. Целыми днями бродил без определенной цели и направления. Поднимался на какую-нибудь вершинку, манившую его своей причудливой формой и близостью к чистому голубому небу, завтракал возле горного ручья в стороне от туристских троп, лежал, вытянувшись на спине, на какой-нибудь поляне, и вслушивался в горное эхо, в голоса птиц и ветров. Природа трогала его и волновала, не тревожа его сердца. Его посещали странные мысли: может быть, счастье в этом — чувствовать себя освобожденным ото всех связей с жизнью? Или, по крайней мере, жить так, будто этих связей не существует. Хотя он сознавал, что это смешно, он отдавался метафизическим рассуждениям, и его душу обволакивал тихий сонный покой. В такие минуты даже сердце словно бы переставало биться. Это его встряхивало. Он вскакивал на ноги и глубоко вдыхал свежий воздух до тех пор, пока не чувствовал снова сильные звонкие удары в своей груди.

Однажды, воскресным утром, когда он сходил в Бояне с трамвая, кто-то коснулся его плеча.

— Товарищ Стойков, если не ошибаюсь?

Светозар обернулся и досадливо свел брови. Это был муж Евгении. В пестрой рубашке и шортах, с огромным раздутым рюкзаком за спиной он выглядел еще более грузным и неповоротливым. Светлые прилизанные волосы делали его очень похожим на немца. Светозар не любил такой тип людей. Но он не мог не признать, что и лицо, и вся фигура этого человека дышат подкупающей непосредственностью и добротой.

— Рад вас видеть, — сказал Светозар. — Как поживаете, товарищ…

— Сотиров, Сотиров, — подсказал тот и засмеялся. — И вы, как я. Хоть убейте, не запоминаю имена.

— Вы один?

— Нет, Евгения впереди со всей компанией, а я отстал. Надо было закупить кой-чего съестного. Вы кого-нибудь ждете?

— Одного приятеля, — солгал Светозар.

— Бросьте приятеля и пойдемте с нами. А мы, знаете ли, вернулись из Несебра два дня тому назад… Так привыкли к свежему воздуху, что не хочется торчать в Софии. Какой великолепный день, а?

Светозар всматривался в фигурки женщин, поднимавшихся к селу, и не мог отыскать среди них Евгению.

— Ну, так идете с нами? — позвал его еще раз Сотиров.

— Я не могу подвести приятеля.

— Тогда до свиданья. Я так нагрузился, что не знаю, как я буду их догонять, — сказал Сотиров с озабоченным видом.

Светозар постоял на остановке, пока громадный рюкзак Сотирова не скрылся из виду, и медленно потащился вверх, выбирая самые глухие улочки села. Но вдруг остановился, резко повернул назад и быстро зашагал к остановке. Сел в трамвай и вернулся в Софию.

На другой день он не остался в мастерской после работы, как делал обычно в последнее время. Вышел на улицу и направился в парк. У пруда с рыбками долго стоял, задумчиво наблюдая за ленивыми движениями маленьких красноватых телец в воде. Потом пошел дальше, к знакомой аллее.

Он был в каком-то и праздничном и мрачном настроении. После бессонной ночи он решил, что это будет его последняя прогулка по аллее, куда его влекли голоса прошлого. Больше он никогда не позволит себе этой вольности: положит конец этому нелепому щекотанью нервов, этим бессмысленным возвращениям к ушедшему счастью. Он не имеет права делать то, что само по себе глупо, что отдаляет его от жены, от семьи, толкает его жизнь на скользкую и опасную дорогу…

Он спускался к ресторану, исполненный грусти, успокоенный принятым решением. Поблизости от ресторана ему встретилась молодая женщина — черноглазая, с тонкими подрисованными бровями и ярко накрашенными губами. Женщина шла легкой, почти танцующей походкой, покачивая бедрами. На коричнево-зеленом фоне сосен и земли эта женщина в своем пестром платье была похожа на красивую бабочку.

Когда они поравнялись, женщина окинула его долгим взглядом. Он разминулся с ней, но что-то заставило его оглянуться. Женщина стояла и смотрела на него. Улыбнулась ему. Он смутился и зашагал дальше еще быстрей. Потом ему пришло в голову, что, пожалуй, надо было ответить на улыбку незнакомки и пригласить ее прогуляться с ним. Да, да, именно с ней, чужой и доступной, он должен был пройти по заветной аллее, с ней сесть на скамью, из которой он устроил себе алтарь… И хорошо бы Евгения могла увидеть его откуда-нибудь…

Но больше он не обернулся. Почувствовал жажду. Зашел в ресторанчик и выпил стоя стакан пива. Мысли его путались, да он и не хотел ни о чем думать… В конце концов через несколько дней его семья возвращается из Бургаса. Жизнь опять потечет по своему естественному руслу…

Он вступил в аллею и увидел, что его скамья занята. Там сидела какая-то женщина в очень экстравагантном желтом платье. Она положила руку на спинку скамьи и смотрела в сторону, так что Светозар видел только ее спину, стройную ногу и черные волосы, упавшие на плечи. При виде этих черных волос он вздрогнул. Замедлил шаг. Но тут же сказал себе, что начинает глупеть, и продолжал свой путь, решив вернуться, когда скамья освободится. Разумеется, то, что пришло ему в голову, было невозможным… Он даже несколько раз моргнул, уверенный, что темные волосы — это мираж, видение, и что оно исчезнет.

Вероятно услышав его шаги, женщина обернулась и поднялась со скамьи. Светозар остановился, кровь бросилась ему в голову. Он оглянулся, как вор, которого застали на месте преступления: как бы незаметно исчезнуть, провалиться сквозь землю… Вместо этого он шагнул вперед на одеревеневших ногах, уставившись взглядом в видение.

Это было не видение. К нему шла Евгения. Она помахивала сумочкой и смотрела на него широко раскрытыми глазами. В двух шагах от него она остановилась и всплеснула руками, словно только сейчас его узнала.

— Вот неожиданная встреча!

Он не мог говорить. Молча взял поданную ему руку. Поймал ее взгляд — как всегда испытующий и немного насмешливый. И тут же волнение пропало: он почувствовал себя оскорбленным, униженным. Как она может спокойно говорить и улыбаться здесь, в этой аллее!..

— Тебе неприятно, что ты меня встретил? — сказала Евгения.

— Нет… Правда, я не ожидал…

— Я нарушила твою одинокую прогулку? Не бойся, я сейчас уйду.

Она все еще помахивала сумочкой, держа ее в опущенной руке, и явно подсмеивалась над ним. В его глазах блеснула злая искра.

— Я не боюсь. Да и ты не такая страшная, как…

— Как я воображаю?

— Именно.

— Спасибо, ты очень любезен.

— Таким меня мать родила.

— Если бы она тебя еще и хоть немного воспитала, было бы неплохо. Впрочем, это твое дело… Хочешь, посидим?

— Почему бы нет.

Они сели — не слишком близко и не слишком далеко друг от друга. Она достала из сумочки маленькую серебряную табакерку с перламутровыми инкрустациями, закурила сигарету. Светозар посмотрел на нее с неприязнью. Ей хорошо, хотя бы есть чем заняться. Сам он не знал, что делать со своими руками.

— Ты, разумеется, не научился курить?

— И не собираюсь.

— А я думала тебя соблазнить. Образцовый мужчина, ничего не скажешь.

Она демонстративно затянулась сигаретой и выпустила струйку дыма через нос. Он чувствовал ее взгляд на себе, но сам на нее не смотрел. Сидеть было неудобно, он откинулся назад. Подумал, что сглупил, согласившись посидеть с нею. О чем им разговаривать? О погоде и о природе, о последнем снижении цен? С кем угодно такой разговор был бы возможен, только не с ней. А молчать было еще хуже…

— Как твой супруг? — спросил он. — Он тебе сказал, что мы вчера встретились?

— Да, сказал, — ответила она так, что сразу пресекла его попытку найти тему для разговора.

Наступило молчание. Он чувствовал, что не способен придумать что бы то ни было. Неожиданно она рассмеялась:

— Итак, мы опять здесь. Девять лет спустя… Чудесное название для романа, не так ли?

Он долго и старательно стряхивал пылинку с рукава своего пиджака.

— Не лучше ли оставить этот разговор?

— Какой разговор?

В ее вопросе прозвучал сердитый вызов. Он стиснул зубы и промолчал.

— Я не знала, что ты такой боязливый, — сказала она. — Неужели грешно вспомнить то, что было? Я думаю, что у нас нет причины держаться как враги?

— Нет. Но я и не друг тебе, Евгения.

Она взглянула на него с искренним удивлением. Потом опустила глаза, не в силах скрыть своего огорчения.

— Я думала, что хотя бы это осталось. Обидно… — Она не договорила, помолчала. — Прежде чем уехать в Несебр, я приходила сюда.

— Зачем?

Вопрос сорвался с его губ, и он сразу же пожалел об этом. Она словно прочла его мысли.

— Ты опять испугался. Не бойся, не надо… Я приходила просто вспомнить, что в жизни бывает и что-то хорошее…

Это было признание в том, что она не чувствует себя счастливой. Она откинула голову назад, ее нежные ноздри слегка вздрагивали.

— Случилось что-то плохое?

— Плохое? Что плохое может со мной случиться?.. Я жила вполне нормально. Делала описания древностей и выставляла их в музее. Выступала перед пловдивскими обывателями с лекциями о древнем Филлиппополисе. По вечерам читала матери, чтобы облегчить ее подагрические боли и чтобы не слушать ее вечные жалобы. Почти возненавидела ее… Она только теперь догадалась, что мой покойный отец ей изменял, и ругает его, забыв, что отвечала ему тем же… Одним словом, я бежала из Пловдива в наших общих интересах, а также в интересах одной моей сотрудницы, которая жаждала занять мое место в музее. Что плохого может быть во всем этом?

Она улыбнулась, но глаза ее были полны печали. Светозару показалось, что на них выступили слезы… Да, она всегда была такой — импульсивной и странной. Невозможно было предугадать, что она скажет, что сделает в следующую минуту. «Большое дитя», — подумал он уже без раздражения, и эта мысль приблизила его к ней.

— Я тоже приходил сюда, Евгения.

— Правда?

Она повернулась к нему всем телом.

— Правда? Когда ты приходил — до того, как мы встретились на вечере или после?

— После.

— Ах, а я подумала…

Она не договорила и опять уныло потупилась. Провела пальцами по лбу.

— А я приходила сюда все эти годы.

— Куда сюда? В Софию?

— Нет, сюда, на эту скамью. Мысленно… Будь спокоен, не из-за тебя. Из-за воспоминаний. Что еще мне ценить в себе? Одной любви хватит на одну жизнь, если мы настоящие люди. Хватит, даже когда она в прошлом…

Его переполняла боль и нежность. Он понимал, что надо немедля встать и уйти. Сейчас же, сию минуту… Иначе случится непоправимая беда. Он проклинал себя за то, что пришел, за то, что сидит и слушает скорбные слова женщины, которая однажды уже принесла ему несчастье. Но у него не было воли, чтобы сдвинуться с места. Вся его прежняя жизнь: семья, работа, общественные обязанности — все это побледнело и куда-то ушло из его сознания. В сущности, это «все» и было его прошлое, это, а не Евгения. Она всегда была ему дорога: и когда он страдал и ненавидел ее, и когда верил, что излечился от своей любви и нашел счастье…

Милая, милая девочка. Так он ее называл когда-то, так он ее назвал про себя сейчас. Зачем скрывать, что он ее любит? В эти месяцы одиноких прогулок, воспоминаний и раздумий любовь словно бы опять вернулась во всей своей прежней силе. Разумеется, это не должно ничего изменить, их пути уже не могут слиться, и все это очень грустно… Но зачем притворяться, когда Евгения снова с ним после стольких лет, когда он снова видит ее лицо, чувствует ее дыхание!

— Моя милая девочка…

Может быть, он действительно прошептал эти слова, потому что уловил в ее взгляде надежду и робкое торжество. Она склонилась к нему:

— Прости меня, я всегда тебя любила.

В глазах у обоих светились звезды.

 

7

Через несколько дней Милена вернулась с детьми из Бургаса — загорелая, немного пополневшая и в превосходном настроении. Еще в дверях она весело упрекнула мужа за то, что он ей не писал, и погрозила ему пальцем:

— Вижу, вижу, другую нашел… Смотри у меня!

Дети бросились к отцу на шею, и Светозар начал жадно их целовать — он только сейчас понял, как ему их недоставало все это время. Поцеловал и жену. Она посмотрела на него озадаченно.

— Ты похудел. Наскучался без нас?

— Да, — ответил Светозар.

Он сказал правду. И при этом, к его удивлению, не испытал никаких угрызений совести, хотя только час тому назад расстался с Евгенией. Он сознавал, что совершает преступление, а не чувствовал себя преступником. Он говорил себе, что его поведение безнравственно, а чувствовал себя счастливым, даже когда смотрел жене в глаза. Невероятная жизнерадостность переполняла его, сквозила в каждом его движении, и Милена нашла, что он изменился к лучшему, несмотря на то, что похудел.

Но когда они пошли в спальню и Светозар подумал, что надо будет обнять жену, его настроение сразу упало. Он лег, стараясь не коснуться ее, притих под одеялом, Милена приблизилась лицом к его лицу:

— Если бы ты знал, как мне было трудно одной, — прошептала она. — В другой раз никуда без тебя не поеду.

— Не зарекайся, — пошутил он и зевнул. — Что-то у меня разболелась голова… Спокойной ночи.

Между ними установились странные отношения. С утра и в течение дня они держались друг с другом очень дружелюбно, разговаривали больше, чем когда-либо. Вечером, когда приближалось время ложиться, оба умолкали — она в каком-то пугливом ожидании, он — уткнувшись в книгу. Или же вместе возились с детьми — привычное и безопасное занятие, не вызывавшее вопросов. Милена женским чутьем понимала, что со Светозаром что-то происходит, что надвигается беда, но о подлинной причине его поведения не догадывалась. Однажды она поинтересовалась осторожно:

— У тебя, видимо, неприятности, я заметила еще до отъезда в Бургас. Почему ты не хочешь рассказать мне обо всем, может быть, я помогу. Или тебе хотя бы станет легче.

— С чего ты взяла?

— Ты стал другим… Ты не болен?

— Нет. — Он посмотрел на нее задумчиво. — Наверное, я переутомился. Напряженная работа, жара… В самом деле я неважно, себя чувствую.

— Тогда пойди к врачу.

— Видимо, придется. Хотя… мне кажется, это лишнее.

У него хватало сил скрывать от жены правду, но обманывать ее проявлениями супружеской нежности он не мог. Во всяком случае, такое положение становилось для него все более невыносимым. Но он не видел, чем оно может реально разрешиться, и не думал о будущем. Он был поглощен мыслями о Евгении.

Сначала они встречались редко — раз в две-три недели. Они сами себя обманывали, говоря себе, что этого достаточно и что у них хватит воли оставаться благоразумными. Они избегали объятий и ласк, и это давало им право искренне верить, что они не делают ничего дурного — они не подозревали, что так они лишь подбрасывают сухой хворост в медленно разгорающийся костер.

Скоро их свидания участились. Они виделись в отдаленных и укромных местах, как воры, которым надо спрятать награбленную добычу от чужих взглядов: на городских окраинах, где-нибудь в глухом скверике, а в холодные дни — в какой-нибудь маленькой кондитерской, где им не грозила опасность встретить знакомых. Но со временем они отбросили всякую осторожность. Начали все чаще посещать заветную скамью в парке, встречаться на несколько минут где придется. Правда, в этой необходимости прятаться было что-то обидное и унизительное, против чего они оба бунтовали, но в ней была и романтическая прелесть, неизвестная верным супругам.

Они не заблуждались относительно нравов своего времени и знали, что произошло бы, если бы их связь была раскрыта. Сознавая это, они, казалось, еще безрассудней рвались друг к другу. Случалось, она проходила мимо его учреждения под окнами его рабочей комнаты. Он выбегал на улицу — обменяться с ней несколькими словами, подержать ее руки в своих. В другой раз он проходил под окнами ее дома, и она делала то же самое. Для них было истинным счастьем, если они располагали каким-то временем. Тогда они садились в трамвай и ехали за город. Бродили у подножия Витоши, сидели под деревьями или у какого-нибудь куста — совсем одни, одни на свете.

О чем они разговаривали, когда могли говорить? Обо всем том, что влюбленные в течение тысячелетий открывают в мире: о красоте какого-нибудь облачка на кобальтовом осеннем небе, о своих чувствах… Иногда они спорили, — каждый доказывал, что любовь другого меньше его любви, — или взаимно обвиняли друг друга в таких вещах, какие могло измыслить только их ревнивое воображение.

Чаще всего, однако, им было достаточно того, что они рядом, что они видят и чувствуют друг друга. Прошлого для них не существовало, будущее было нереальным: оно простиралось только до следующей встречи… Безумство любви — это чудесное безумство, болеть которым дано не каждому, — заключило их в свои жаркие объятия и затмило их разум. Молодость вернулась к ним.

И все же мы будем несправедливы, если скажем, что все между ними протекало гладко и безбурно. Иногда, они спускались на землю и спрашивали себя, как завершится их любовь. Они сожалели о давнем бессмысленном разрыве, вздыхали над теперешним украденным горьким счастьем. Она говорила, что они не имеют права разрушать жизнь двух других людей, ни в чем не виноватых. Он думал о детях и о Милене и понимал всю безвыходность своего положения. В такие минуты они оба не скрывали своего раздражения и словно бы отдалялись друг от друга.

Однажды она сказала сердито:

— Нет, ты виноват во всем! Ты поспешил забыть меня и женился. Если бы ты меня любил по-настоящему, ты бы сделал еще одну попытку. А ты даже не ответил тогда на мое письмо.

— Я женился, потому что ненавидел тебя, — ответил Светозар.

Эта полуправда звучала как правда, потому что Светозар был искренне убежден, что это так.

— А ты зачем вышла замуж, раз ты его не любишь?

Она посмотрела на него иронически, помолчала.

— Я не замужем.

— Как?

— Может быть, не надо было тебе говорить об этом, — сказала она со вздохом.

— Ты ему любовница, а не жена?

— Да, представь себе, какой ужас, — сказала она с издевкой. — А что я должна была делать? Раз ты меня оттолкнул, пришлось найти себе другого… — Она улыбнулась презрительно, почти цинично. Потом вздохнула. — Ты не знаешь, что я пережила, когда мы расстались. Я потеряла веру в тебя, в себя, в людей. Сама жизнь мне опротивела, бывали минуты, когда я оплакивала себя, как мертвеца… Тогда появился Петр. Он не ухаживал за мной, как другие, он просто предложил мне свою дружбу.

— Какое благородство!

— Ты не смеешь так говорить, — сказала она неприязненно, вытирая слезы. — Ты его не знаешь… Я не встречала человека, более бескорыстного, чем он. Два года он не заговаривал со мной о своих чувствах и ни разу не проявил обычного мужского тщеславия… Я была одинока, и я была в отчаянии — его дружба меня отогрела. Я сама предложила ему жить вместе…

Светозар был подавлен ее признанием. С ее замужеством он внутренне смирился, хотя ему были не до конца понятны мотивы подобного брака. Но теперь, когда он узнал, что она не замужем, острое чувство негодования захлестнуло его, и он сказал ей несколько обидных слов.

Они расстались холодно, с мучительным сознанием непоправимости того, что произошло между ними. Не назначили новой встречи и несколько дней не виделись. Она сделала первый шаг. Однажды к вечеру пришла в его рабочий кабинет, не говоря ни слова села на стул и расплакалась. Он не знал, что ей сказать, что сделать. Погладил ее волосы, поцеловал. Они вышли вдвоем и бродили допоздна, забыв обо всем и обо всех. На этот раз у них не хватало сил расстаться… Прошлое словно повторялось, шаг за шагом, — каким-то будет конец?

Если бы в те дни кто-нибудь спросил Светозара Стойкова, счастлив ли он, он бы затруднился ответить. Все время, исключая короткие минуты, проведенные с Евгенией, его мучили тяжелые мысли. Жизнерадостное чувство сердечной полноты, владевшее им после их первой встречи в парке, угасало тем быстрей, чем настойчивей он пытался проникнуть в будущее. Больше он не мог зарывать голову в песок. Двойная жизнь была ему отвратительна. Час, когда он должен будет принять решение, близился.

Как он встретит этот час? Какое решение продиктуют ему совесть и сердце? Расстаться с Миленой, честно сказав ей правду? Он даже не мог себе представить, как бы он это сделал. Бросить детей, ранить их души, отнять у них радость детства? Немыслимо!.. Отказаться от Евгении? Примириться, прогнать раз и навсегда самую мысль о счастье? Это было бы самое лучшее, но это невозможно… Ведь человек рождается однажды, и он не вправе отречься от самого себя, от надежды, пока она еще существует. Да ко всем чертям, жизни не нужны мертвецы, и если цена самопожертвования так велика, у кого хватило бы дерзости ее потребовать?

Между тем его дом все больше превращался в тихий ад. Он уже не мог смотреть жене в глаза и выдерживать ее скорбный недоумевающий взгляд. Он причинял страдания ей, ни в чем не виноватой, и сознание этого его убивало. Однажды, движимый угрызениями совести и жалостью, он ее приласкал; на другой день ее лицо светилось надеждой, а он чувствовал себя морально погибшим человеком. Этот случай еще больше отдалил его от жены. Она, со своей стороны, молчала, ни о чем не спрашивала, инстинктивно избегала разговора, который объяснил бы происходящее. Если любовь уходит или, что еще хуже, если она ушла, неужели чья-то воля может ее вернуть?

Теперь Светозар регулярно возвращался домой поздно вечером. Обменивался несколькими словами с Миленой, целовал детей и сразу же брался за какую-нибудь работу. Или просматривал газеты, пока Милена не говорила:

— Ужинать будем?

Они ужинали. Он смотрел в тарелку и мучился, придумывая тему для разговора, она давилась куском и с трудом сдерживала слезы.

Самым страшным было то, что дети встречали его, как всегда, радостным криком: «Папа пришел!» — и бросались его обнимать. Они хотели играть с ним, они хотели его ласк. Две родные душоночки, невинные и беспомощные, которые тоже его любили и перед которыми он уже чувствовал себя преступником. Светозар ласкал их с лихорадочной нежностью, словно просил у них прощения. Иногда он плакал, оставшись один… Он страдал и метался — и в мыслях, и в снах — и не находил выхода. Забвение и минутную радость ему давали только встречи с Евгенией, к которым он теперь стремился еще неудержимей.

Ему необходимо было поговорить наконец с кем-нибудь, выслушать совет, проверить себя. Кому из трех друзей открыть свою тайну? Здравомыслящий Рангел, наверное, посоветует проявить силу воли и порвать с Евгенией. Вдобавок прочитает примитивную лекцию о морали — он человек бескомпромиссный и искренний лицемер, как диккенсовский герой. Доктор Петков улыбнется сочувственно и не поймет его: для доктора любовь не больше чем приятная связь в постели, и он не страдает от угрызений совести, когда она ему требуется. Светозар не раз слышал, как он говорил: «Домашняя кухня, какой бы вкусной она ни была, надоедает, и иногда хочется поужинать в ресторане». Колев, этот завзятый холостяк, наверное, разовьет несколько философских мыслей о браке, заквашенных на изрядной порции скептицизма. Все же из троих он был самый умный, и Светозар остановился на нем.

Разговор состоялся в летнем ресторанчике неподалеку от их учреждения. Светозар выбрал столик в глубине сада и заказал анисовку. Колев пошутил:

— Ты знаешь, дорогой, кто пьет анисовку? Самоубийцы и люди с шатким характером.

— Может быть, ты и прав, — усмехнулся Светозар.

Он отпил из своего стаканчика. Жгучая жидкость растеклась как огонь в его груди и ударила в голову. Оркестр играл «Голубой Дунай». Разноцветные лампочки, свисавшие гирляндами над столиками, превращали деревья и цветы в красивую бутафорию. Голоса, смех, пестрая одежда посетителей дополняли все это и вызывали головокружение.

Светозар сидел расслабившись на стуле, покачивая головой в такт мелодии. Его черные глаза рассеянно блуждали по лицам людей, по блестящим инструментам оркестра. Едва заметная горькая улыбка застыла на губах.

Он медленно выпил анисовку и заказал второй стаканчик. Колев уже рассказывал длинную историю из своего партизанского прошлого — он делал это почти всегда, когда выпивал. Он вертел в руке стаканчик с вином, в котором играли огоньки, и голос его звучал устало и раздумчиво:

— Какие люди были тогда, Зарко… А-а! Какие души! Чистые, как снежинки. Смелые, с полетом… А теперь? Что нас тревожит, скажи, чем мы горим? Желанием продвинуться по службе, понравиться начальству. Мечты, энтузиазм!.. Вздор! Угнездились в тепле, утоляем духовную жажду белым мускатом, а умственный голод — котлетками с жаровни. Словно все у нас идет, как по маслу. Словно коммунизм у нас в кармане: храпи себе спокойно, а когда проснешься — требуй у истории славы и почестей. Так ведь, а? Скажи? Мещанство нас одолело, братишка. Я сам отъявленный мещанин…

Светозар ушел в свои мысли и слушал его вполуха. Он видел, что Колев уже под парами и колебался — заговорить ли с ним про свою боль. Он допивал второй стаканчик. Хотел подготовить свою исповедь, но почувствовал, что любое предисловие будет лишним. И сказал просто:

— Асен, со мной случилось несчастье.

— Что ты сказал?

— Я люблю одну женщину.

Колев медленно опустил стаканчик, не успев поднести его ко рту. И, словно разом протрезвев, посмотрел на своего друга ясными глазами, улыбнулся:

— Гм, знаю.

Светозар мог только удивленно вскинуть брови.

— Видел тебя как-то с ней, — объяснил Колев весело. — Вы держались за руки, как детишки, которые боятся потеряться. Красивая женщина. Я всегда говорил, что в тихом омуте черти водятся…

— Не шути. Раз знаешь, тем лучше… Скажи, что мне делать?

— Что тебе делать? Люби ее.

— Если ты не хочешь говорить по-человечески…

— До этого дошло?

— До этого.

— Когда это началось?

— Очень давно. Но в прошлом году я встретил ее снова.

Светозар рассказал ему повесть своей любви к Евгении с каким-то странным спокойствием, как будто говорил о другом.

Колев перестал улыбаться.

— Тяжелый случай, дорогой.

Он хмурил свои густые рыжеватые брови и задумчиво вертел в руке вилку.

— Тяжелый. Я знаю, какой ты чистюля в этих делах. Знаю и Милену…

— И что ты мне посоветуешь?

Светозар впился глазами в лицо своего друга, словно действительно от его приговора зависело все.

— Откуда мне знать, — ответил сердито Колев и стукнул пальцами по столу. — Был бы кто другой, я посоветовал бы делать так, как наш доктор. Но ты смотришь на жизнь чересчур серьезно. И кроме того… У тебя редкая жена. А без той ты никак не можешь?

— Без нее я конченый человек.

— Сильно сказано. А дети?

Светозар вздрогнул. Его тонкий профиль, казалось, еще больше истончал.

— Другими словами, — сказал он глухо, — твой совет такой… камень на шею и в воду?

Он залпом выпил остаток анисовки. Колев смотрел на него, морщась от жалости.

— Идиот, — сказал он мягко. — Я всегда подозревал, что ты идиот. Скажи, что мне с тобой делать? Слушай, ты разумный человек, подумай немножко. Стоит ли разбивать свою жизнь и жизнь близких людей? Детишек твоих мне жалко, черт тебя подери.

Светозар посмотрел на него с ненавистью. То, что Колев хотя бы на минуту поставил себя в положение человека, которому больней за его детей, чем ему самому, оскорбило его и озлобило.

— Не смотри на меня так свирепо… Вот что. Люби пока любится, и больше ничего. В противном случае не жди снисхождения, все тебя осудят. Да и не в том дело — ты сам себя осудишь… Что еще тебе сказать? В любом случае пока ничего не говори Милене. Выжди, взвесь…

— Спасибо. Пойдем, уже поздно, — холодно прервал его Светозар.

— Ну, не сердись. — Колев вздохнул, расправил свои могучие плечи и постучал по столу, подзывая официанта. — В конце концов поступай так, как чувствуешь, — это лучше всего. В таких случаях любой советчик рискует наговорить кучу глупостей.

В тот вечер Светозар в первый раз вернулся домой пьяным. Он почувствовал маленькое облегчение оттого, что Милена и дети уже легли. Тихонько проскользнул в спальню, с досадой думая о том, что весь разговор с Колевым, в сущности, был ненужен. В самом деле, кто может ему помочь? Одно он знал твердо: жить во лжи он больше не может; первое, что он должен сделать, — это прекратить ложь…

Утром он проснулся с тяжелой головой и болью в затылке. Он обессилел от алкоголя и от волнений последних дней и потому долго оставался в постели. Первый раз в жизни не пошел на работу без серьезной причины.

Вечером, когда дети уснули, он позвал жену в холл и сделал как раз то, чего Колев советовал ему не делать: рассказал ей все. Когда кончил, посмотрел на нее и испугался.

Он увидел ее такой, какой она стала уже давно: исхудавшая, под глазами темные круги, глаза смотрят в пространство равнодушно, даже тупо. Она сидела, свесив одну руку вдоль тела, бессильно положив другую на колени.

Когда молчание стало невыносимым, Милена сказала, не глядя на него:

— Понимаю, ты любишь другую женщину. Ты хорошо сделал, что мне сказал…

Она подняла на него глаза, и губы ее задрожали:

— Не надо было заводить детей, не надо было!..

Ночью он слышал, как она рыдает, натянув одеяло на голову. И снова он видел единственный выход: «камень на шею».

 

8

После этой ночи дом Стойковых стал похож на гробницу, в которой каждый по-своему оплакивал мертвое прошлое. Милена, переставшая следить за собой, часто непричесанная, бродила как тень по комнатам или, сжавшись в комок на своей кровати, часами сидела, не шевелясь. Выходила только в магазин за продуктами и избегала знакомых. Находила поводы, чтобы не приглашать гостей по субботам. Вечером встречала мужа одним и тем же молчаливым вопросом в глазах, но он не заговаривал о том, что владело мыслями их обоих: придавленный собственной нерешительностью, он тоже молчал. Гнетущая тишина завладела домом. Даже дети притихли, чувствуя надвигающуюся беду.

Светозар Стойков утратил остатки своего душевного равновесия. Чувство справедливости не позволяло ему смотреть на вещи только с одной стороны и закрыть глаза на то, из-за чего он колебался. Он мучался и за себя и за всех. Иногда даже за Сотирова, этого флегматичного добряка, которому он тоже причинял зло. Но разве случившееся можно было поправить? В мыслях, терзавших его мозг днем и ночью, он метался от одного решения к другому, то надеясь на что-то, то впадая в отчаяние.

Теперь он встречался с Евгенией реже. И радость от этих коротких встреч была неполной. Его любовь мало-помалу превращалась в постоянную тупую боль в сердце, и он не мог скрыть этого от любимой. Однажды, когда она спросила его, почему он так мрачен, он сказал:

— Я думаю о детях. Я боюсь за Милену… Все стараюсь представить себе, как они будут жить без меня. И как я буду жить без них…

Ее рука крепко сжала его руку.

— Меня это тоже мучает, — промолвила она тихо. — Милый, может быть, не надо думать о будущем? В конце концов пусть мы никогда не будем вместе… Но пока мы любим друг друга, пусть все между нами будет красивым и чистым, не будем отравлять то, что есть, насилием над собой.

— Прекрасное пожелание, — страдальчески усмехнулся Светозар.

— Я ужасно боюсь потерять тебя во второй раз. Видишь, какая я жалкая? Для меня вопрос решен — я уйду от Петра. Но твое положение сложнее. Не надо насиловать себя, милый. Если ты не можешь этого сделать — не делай. Было бы ужасно, если бы потом в твое сердце закралось сожаление. Мне не много нужно — достаточно знать, что ты меня любишь, и видеть тебя иногда.

— Увы, мне этого недостаточно, — ответил он, глядя на нее испытующе. — Вот в чем разница между нами… Я хочу у тебя спросить кое-что: ты выйдешь за меня замуж, если я буду свободен?

— Да. Все будет так, как ты захочешь.

Она изменила своей прежней философии или, по крайней мере, так сейчас казалось. Ее смиренный ответ, такой неожиданный, совсем и не в ее характере, сделал Светозара счастливым. Он был уверен, что уже знает, как поступить.

Через час, когда он отправился домой, он был исполнен решимости покончить с колебаниями и немедля объясниться с Миленой. Что тут в конце концов такого страшного? Разве их случай — первый и единственный? И не смотрит ли он чересчур трагично на обычную житейскую историю? Они должны расстаться как друзья, как разумные люди, понявшие, что это необходимо, — во всяком случае, так будет честнее, чем притворяться, будто ничего не случилось. Дети? А как бы они жили в разрушенной семье? Через несколько лет они вырастут, у каждого будет своя жизнь. Он останется для них только добрым папой, который дает хлеб и одежду, а Милена будет получать крохи от их внимания, устремленного к раскрывающемуся перед ними миру. Неужели этого достаточно, чтобы человек жил, не чувствуя себя одиноким и несчастным?

Дома дочурка едва дождалась, когда он сядет, и тут же вскарабкалась к нему на колено. Обхватила руками его шею и попросила нарисовать ей большую и красивую кошку. Он вгляделся в ее чистые голубые глазки, которые смотрели на него с восхищением и бесконечным доверием, и снова почувствовал, как тяжел камень у него на душе. Сын, который всегда немного ревновал его к сестренке, немедля завладел другим коленом и сказал повелительно:

— Папа, повези нас в Варну. Все Бургас да Бургас… нам уже надоело. Там нет ничего интересного, и песок черный-пречерный… В прошлом году ты мне обещал, слышишь?

— Хорошо, хорошо, мой мальчик.

В тот вечер он ничего не сказал Милене.

Откладывал решительный разговор и в следующие дни. Милена, казалось, оправилась от первого удара. Она была внимательна к нему, предупредительна, бесконечно терпелива. Заботилась о его удобствах, как будто ничего не случилось. Пыталась шутить, смеяться. Светозар понимал, что она старается скрыть свою тревогу, приблизить его к себе, и это еще сильнее его расстраивало. Понимал он и другое — у него недостанет сил предложить ей развод. Не должен ли он в конце концов отказаться от счастья ради этих трех существ?

С каждым днем эта мысль осаждала его все упорней, и он опять впадал в отчаяние. Ах, была бы Милена другим человеком, вспылила бы хоть раз, озлобилась, плакала бы и проклинала его, как делают другие женщины, — тогда было бы легче. Но он не мог ни в чем упрекнуть ее или обвинить.

И опять он метался, как в запертой клетке. Стал нервным и раздражительным. И если дома сдерживался, то с Евгенией бывал иногда очень резок, проявлял неоправданную ревность, старался уличить ее в каком-нибудь прегрешении. Не найдя для этого повода, казнил ее за прошлое. Достаточно было ей опоздать на свидание или бросить взгляд в сторону, чтобы он заподозрил ее в равнодушии и во всех грехах, какие только приходили ему в голову. Он отдал ей все — свой душевный покой, свою честь, свою жизнь, и ему казалось, что того, что он от нее получает, всегда мало… Скулы у него на лице обтянулись, в глазах появился лихорадочный блеск. Он все чаще выпивал рюмку сливовицы — один или в компании Колева. Но и это не помогало.

К началу осени Светозар почувствовал, что если так будет продолжаться, он сойдет с ума или пустит себе пулю в лоб. Надо было принять какое-то решение, как-то поступить, все равно — хорошо или плохо. Он был слишком опустошен, чтобы думать о своем счастье. Не проще ли всего отказаться от Евгении и примириться со своей судьбой?

Кризис переживала и Евгения. Она жалела Светозара, страдала вместе с ним. В ее сердце родилось материнское чувство, которое вливало новую нежность в ее любовь. Иногда ей казалось, что она нашла бы в себе силы опять исчезнуть из его жизни, если бы знала наверное, что этим исцелит его от страданий. Но что бы стало с ней? Она жалела и себя и часто негодовала на его сердце, которое не смело никому причинить боль. А любила ли бы она его, если бы не это сердце?..

Было воскресенье. Они встретились днем в кондитерской, которую часто посещали. Евгения опоздала на полчаса, запыхалась оттого, что очень спешила — ее задержал Сотиров, который захотел выяснить отношения. Он сделал это в первый раз, хотя она уже намекала ему на возможность разрыва. Теперь она сказала напрямик, что больше не имеет права жить с ним под одной крышей. Сообщила и причины…

— Что же он? — спросил Светозар.

— О, он особенный человек, иногда мне кажется, что мне его вообще не понять. Сначала расплакался, грозился меня убить… Потом умолял не обращать внимания на его слова. Попросил только подождать еще немного, подумать…

Евгения была возбуждена и бледна. Она совсем не подкрасилась, и в черной рамке волос ее лицо светилось мраморной белизной. Такой она показалась Светозару еще ближе и милей. Он молчал и смотрел на нее с тоской, думая о том, что он ей сейчас скажет. Когда она протянула руку над столом и положила ее на его руку, он нежно погладил ей пальцы.

— Евгения, видишь ли…

Комок засел у него в горле, и он не мог продолжать. Она медленно убрала свою руку.

— Ты хочешь мне что-то сказать, милый?

Он уставил взгляд в рюмку с коньяком.

— Ты хочешь мне сказать что-то плохое?

Он кивнул.

— Я чувствовала в последнее время, что ты что-то решил, а от меня скрываешь. Говори.

— Евгения, мы должны отказаться друг от друга. Я больше не могу…

Она еще сильней побледнела, но смотрела на него спокойно и грустно, как будто ждала этого. Спросила тихо, с какой-то страшной усталостью:

— Почему должны?

— Потому что я пришел к выводу, что все напрасно… Пойми… Мы не можем строить счастье на несчастье других.

— И мы никогда больше не увидимся?

— Нет, Евгения. У нас есть только две возможности. Середины нет. Середина — это лишние мученья, бессовестный эгоизм, вечная ложь… Я всю жизнь верил, что человек должен жить открыто и честно. Всю жизнь ненавидел лицемерие… Не осуждай меня, я не могу больше.

— Милый, ты губишь и меня и себя! — сказала она глухо.

И больше ни слова. Ее огромные глаза, только что искрившиеся, потемнели и потухли.

Он проводил ее — на этот раз до самой двери ее дома. Они и не подумали прятаться от чужих взглядов. Какое значение это имело теперь, когда все погублено?.. Он обнял ее крепко, его душили слезы.

— Прощай, милая Евгения!

Она не выпускала его из своих объятий, дрожала и прижималась к нему.

— Милый, что ты делаешь, что ты сделал? Как теперь жить…

— Прощай, моя девочка!

Он вырвался из ее рук, выбежал на улицу. Завернул в первую попавшуюся корчму.

Несколько дней Светозар не ел, не говорил, не спал. Даже не ласкал детей. Ходил мрачный, какой-то отекший, часто останавливался, чтобы вспомнить, куда надо идти или что надо сделать. Его утешала только мысль, что есть смерть. Стоит захотеть… Нажать на спуск, и настанет то великое ничто, которое и без того ждет каждого, родившегося на свет. Имеет ли значение, наступит оно сейчас или через каких-то жалких тридцать лет?

Два раза он напился до бесчувствия. Колев приводил его домой, ругая по дороге:

— Ты баба, дорогой, а не мужчина. Посмотри, на что ты похож?.. Да в конце концов забирай свою красавицу и бегите куда-нибудь за тридевять земель, пока ты не поумнеешь. А так что? Хочешь совсем пропасть? Ради какой-то юбки? Ну и пропадай тогда, дурень!

Светозар не отвечал. Говорить не было смысла. Мог ли кто-нибудь почувствовать ужас, который его душил, его страх перед жизнью, которая не оставила для него никакого просвета?..

Потрясенная Милена смотрела на него и плакала:

— Давай наконец разойдемся, раз ты не можешь иначе. Пускай лучше дети растут без отца при живом отце, чем… Я не хочу, чтобы ты загубил себя, Зарко, не хочу, прошу тебя!

Эта ее готовность помочь удручала его и озлобляла. Да, да, она добрая и разумная, и все люди вокруг него добрые и разумные. Один он — нравственный урод, который сеет страдания и не имеет права на счастье… Не имеет права? Кто это сказал? И что это за такая жестокая справедливость, которая покровительствует одним и уничтожает других?

Ослепленный гневом на свою злосчастную судьбу, он не подозревал, что жестокая справедливость — в нем самом, так же как он — в обществе, ее породившем…

Через две недели после разрыва с Евгенией он отправился в аллею над прудом с рыбками. Он шел туда с последней надеждой, которая поблескивала робко и тускло под холодным пеплом отчаяния. Перед уходом он сунул в карман маленький никелированный браунинг, подаренный ему в свое время Чепичкой, тем самым студентом, что познакомил его с Евгенией. Это была память о Пражском восстании. Тогда он не успел из него выстрелить. Вместе с другими повстанцами он два дня охранял госпиталь, где лежали раненые, но пистолет ему не потребовался.

По дороге в парк Светозар нашел в себе силы улыбнуться: вот и пистолет пригодится… Он улыбнулся и своей хитрости, потому что для этой последней прогулки выбрал тот час, когда они не раз встречались с Евгенией.

Когда он ступил в аллею, он забыл обо всем. Евгения была там, на их скамье. Она издала слабый крик и бросилась к нему…

Когда они успокоились, Евгения сказала:

— Я порвала с Петром. Теперь живу у брата, инженера, возле Центрального вокзала. Брат не женатый, ты можешь приходить, когда захочешь. Приходи, милый… Каждая минута без тебя ужасна…

Светозар отправился домой, уверенный, что нашел выход из пропасти. Дойдя до Перловской реки, он зашагал по ее чистой набережной. Вечерело. Слабый ветер шумел в деревьях. Освещенные последними отблесками заката, горели желтые листики осин. Прибрежные сиреневые кусты покорно обнажались и мечтали о весне. О ней думал и Светозар. С ней когда-то пришла любовь, с ней должно начаться и его второе существование.

Пистолет оттягивал его карман. Он нащупал холодное железо и содрогнулся. Вынул пистолет, осмотрел его и изо всей силы зашвырнул в реку.

Милену он, как всегда, застал дома. Она уложила детей и ждала его. Он ей сказал:

— Я знаю, что поступаю с тобой дурно. Но давай расстанемся друзьями… О детях я всегда буду заботиться.

Милена оглядела его медленным взглядом и покачала головой.

— Пожалуйста, не беспокойся ни о чем, — ответила она с неожиданной твердостью. — Поступай так, как считаешь нужным. Я не буду тебе мешать и не буду никому жаловаться… Детей я тебе не отдам.

 

9

Светозару Стойкову пошел тридцать седьмой год, когда он начал верить, что устроит свою жизнь заново. Он страдал, но все же решился разрубить петлю, которая душила его два последних года. Еще немного мучений, еще немного крови из сердца и… все пройдет. Милена уже не смотрела так трагически на свою участь. Может быть, и дети когда-нибудь его поймут. Временами Светозар даже удивлялся: почему он так долго все усложнял, когда решение действительно могло быть только одно?

Но вот появились некоторые новые осложнения, которые от него уже не зависели.

Как бывает обычно, его история получила огласку гораздо раньше, чем он это понял. Ее передавали из уст в уста, и скоро она стала сенсацией — для друзей, для сотрудников из проектной мастерской, для близких и дальних знакомых. И как было избежать сенсации! Светозар Стойков, способный архитектор, скромный человек, примерный супруг и отец, образец для своего узкого круга, — этот симпатичный Светозар Стойков завел любовницу…

Шушукались везде — в коридорах учреждения, в ресторане за рюмкой вина, на их улице. Шушукались в домах, где супруга, вернувшись с очередного свидания на темном углу, с невинной улыбкой ложилась рядом с мужем, в дружеских компаниях, когда после первых тостов так приятно рассказать пикантную новость. Эта новость веселила мужчин и щекотала любопытство женщин. Это была скандальная история, которую каждый выслушивал и пересказывал с наслаждением, потому что это давало ему возможность почувствовать себя добропорядочным и благородным.

Эх, братец, и ты, оказывается, такой, как все! Следовательно, мы не хуже тебя. Ты нас считаешь лицемерами и мещанами и своим поведением показываешь, что не ставишь ни в грош наше мнение. В этом твоя ошибка, милейший. Ты переоценил свои силы. Ты не бог, а простой смертный, и мы тебе это докажем. И еще докажем, что не мы, а ты мещанин. Не веришь? Поверишь. Потому что нас большинство, и если каждый из нас пять раз повторит одну ложь, она станет истиной, больше того — она станет правилом поведения в обществе. Но не будем спешить, гражданин Стойков. Иди своей дорогой, и ты сам убедишься в нашей правоте…

— Вы слышали, слышали?

— Что?

— Про Светозара Стойкова?

— Ух, ты только что узнал?.. А она, по крайней мере, хорошенькая?

— Пальчики оближешь…

— Хи-хи, как говорится, уважаемый коллега не прогадал.

— Но вы не знаете самого забавного. Наш Минчо видел, как они целуются на улице.

— Ну и ну!

— Честное слово, среди бела дня… По-моему, это уже не любовь, а затемнение мозгов. Тебе, мил-человек, выпал счастливый билетик в лотерее, понимаю, но кой черт тебя дернул заниматься такими делами на глазах у людей?

— Полюбуйтесь на этого милого Светозара! А ведь его за святого считали…

Светозар чувствовал, что люди знают, хотя в его присутствии все молчали, словно сговорившись. Иногда он ловил на лицах мужчин понимающие улыбки. Женщины смотрели на него с повышенным интересом, а когда он уходил, сдвигали головы и шептались. Знакомые неизменно справлялись о здоровье жены, надеясь уловить в его ответе подтверждение слухов.

Однажды на улице его встретил доктор Петков.

— Здравствуй, Зарко! Как твое драгоценное? Ты вроде осунулся, как я погляжу.

— Возможно.

Петков с ухмылкой похлопал его по плечу.

— Слушай, я тебе советую получше есть и не принимать эти дела так близко к сердцу… Это жизнь. Счастья и несчастья не существует, есть скука и разнообразие впечатлений. Ха-ха, знаю, что ты со мной не согласен. Но вот тебе один бесспорный факт… Известно ли тебе, кто поддерживал прочность брака еще с самой древности? Гетеры и развратные весталки, уважаемый, дамы, которые упорно нарушают брачный договор. Если бы не они, от семьи давно не осталось бы и следа — мужчины изобрели бы общественные инкубаторы для рождения и выхаживания детей, чтобы обеспечить себе свободу действий… Ха-ха-ха. Одним словом, наслаждайся и береги свои нервы. Все от лукавого.

Светозар поспешил попрощаться. И пошел дальше с таким чувством, будто кто-то провел по его лицу грязной рукой… Но больше никто ему ничего не говорил, да его и не очень беспокоило мнение окружающих. Он был поглощен своими заботами.

Так было до того дня, как прошел слух, что он разводится с женой. Тогда разразилась неожиданная гроза, и ему пришлось пережить некоторые неприятности.

После первой явки в суд Светозар получил анонимное письмо. Письмо было подписано псевдонимом «Доброжелатель». Оно начиналось с нескольких фраз, в которых автор выражал свое удивление и возмущение поступком Светозара. Далее ему советовали образумиться и напоминали о том уважении, каким пользовался грешник до своего падения. Во второй половине письма «Доброжелатель» излагал подробности биографии Евгении. Он обрисовал ее как «легкомысленную женщину, известную всему Пловдиву», и дал ей ряд нелестных определений, из которых самым мягким было «подлая развратница». Была извлечена на свет ее гимназическая история с инженером, упомянуто и то, что теперь она «содержанка одного доцента». И ради такой женщины Светозар Стойков губит свою семью? Пусть только посмеет, честные люди его оплюют…

С той же почтой анонимное письмо получила и Милена. Подпись под ним гласила: «Ваша искренняя приятельница». Приятельница умоляла и заклинала Милену не давать развода своему свихнувшемуся мужу и сделать все для того, чтобы спасти семью, напомнив, что это не только ее личный, но и общественный долг. В конце «приятельница» приводила пример из своей собственной жизни: «Кому не случалось испытать волнение при виде красивых глаз чужого мужа или жены? Признаюсь, что несколько лет тому назад я сама была влюблена в одного художника и даже согрешила с ним. Но ни мой муж, ни я не решились на развод, потому что мы сознавали, что семья превыше всего», и так далее.

Эти письма в тот же вечер дали свой положительный результат. Милена, рану которой снова разбередили, расплакалась, потом бросила в лицо мужу несколько ядовитых фраз и всю ночь провела без сна. Светозар ходил по холлу с пылающей головой, безуспешно стараясь догадаться, кто мог быть автором этого письма. Они с женой не могли сдержаться даже перед детьми. Маленькая Светла смотрела на них испуганными глазенками, а Бойко плакал вместе с матерью и повторял:

— Не ругайтесь, не ругайтесь! Вы слышите? Я не хочу…

Но на этом события далеко не кончились… Эти два анонимных письма оказались только боевым сигналом к общему наступлению.

Оно началось с атаки самых близких друзей семьи Стойковых. Эти друзья не только перестали посещать их дом — что еще можно было понять, — но и начали их избегать. На первых порах Светозар снисходительно улыбался: что поделаешь, несчастье всегда пугало и отталкивало людей. Но обнаружилось, что друзья отвернулись от них по причинам более серьезным. Вскоре Колев сообщил Светозару, что Рангел Костов сказал как-то в разговоре:

— Зарко себя скомпрометировал. Я от него не ожидал. То, что он делает, это не по-коммунистически…

По этому случаю Колев добавил от себя:

— Ты не волнуйся, дорогой. Есть одна арабская пословица: плохой друг подобен тени, он появляется только в солнечную погоду.

Пословица не утешила Светозара. Он расстроился и провел еще одну бессонную ночь. В первый раз он задумался над тем, что его ждет, если даже Рангел, который всегда клялся ему в своих лучших чувствах, теперь его осуждает.

Отдалились, хотя и более осторожно, и Петковы. Жена доктора Петкова, которая всего месяц назад каждый день приходила в гости к Милене — и званая и незваная — стала появляться реже и наконец прекратила свои посещения. Не показывался и доктор. Все от того же Колева Светозар узнал, что, собственно, доктор его не осуждает, но не осмеливается прийти к нему, потому что жена запугала его скандалом, если он с ним не порвет: Светозар уже стал дурным примером, который может заразить и других мужчин.

Один только Колев заглядывал к нему каждый день, не упускал случая поговорить в учреждении или после работы. Этот грубоватый человек, который любил резать правду-матку, но ненавидел цинизм, теперь проявлял к нему неожиданное сочувствие и нежность. Но домой к нему и он перестал ходить, смущенно объяснив:

— Сказать тебе по правде, не могу я смотреть на вас обоих. Я был у вас свидетелем, когда-то я вас поженил, черт вас подери…

Сторонились Светозара и в мастерской. В его присутствии мужчины испытывали неловкость. А женщины, особенно замужние, демонстрировали свое возмущение и здоровались с ним очень холодно или показывали ему спину, насколько это допускало их служебное положение. Их чувства в данном случае основывались не столько на нравственных, сколько на практических соображениях. В самом деле, как он смел поступить так безобразно со своей женой? И что будет, если их мужья начнут бросать их и гоняться за красавицами? До чего же мы дойдем? Разве можно жить в этом мире, если ни в чем нет уверенности?.. Любовь? А, чепуха! Если ему хочется шляться по бабам, пусть шляется, все мужчины так делают — кто больше, кто меньше. Но разводиться из-за каких-то фантазий!..

Именно тогда, когда Светозару Стойкову больше всего была нужна чья-то поддержка, вокруг него смыкалась пустота. Это вынуждало его самого избегать людей, прятаться от взглядов, чувствовать себя исключенным из привычной среды.

Ему оставалась Евгения, единственный человек, которому он мог доверить все свои мысли и огорчения. Теперь они встречались каждый день. Она знала, какой улицей он идет на работу, и часто утром поджидала его на углу, чтобы увидеть хотя бы мельком. Она понимала, что происходит в его душе, и делала все, чтобы дать ему побольше тепла… А он убеждал себя, что, может быть, действительно счастье должно искупаться страданием, и был готов вынести все. Он рассказал Евгении про анонимные письма, опустив то, что относилось к ней. Но однажды она пришла на свидание озабоченная и грустная.

— Знаешь, и я получила анонимное письмо. То есть не я, а брат… Странно, как узнали адрес.

— И что в нем?

— Ничего, ругают меня. «Доброжелатель» угрожает мне высылкой как женщине легкого поведения. Он требует, чтобы я от тебя отказалась… не то он обратится в милицию.

Светозар был потрясен. Не столько оскорблением, которым запачкали его любимую, сколько свирепой дерзостью неизвестного «Доброжелателя». Кто дал право этому человеку так самонадеянно и грубо вторгаться в чужую жизнь? Кто он, этот непреклонный и тупой блюститель нравов, который угрожает и, может быть, обладает силой выполнить свою угрозу? Подобно средневековому инквизитору он шлет свои зловещие предупреждения, а его рука, направляемая какими-то дубовыми нормами мышления, тянется к горлу двух людей, ищущих маленького человеческого счастья. Этот человек скрывает свое имя — так поступают подлецы или люди, которые в глубине души не верят в свою правоту, но решились любой ценой достичь своей цели. Этот человек говорил как друг, а действовал как враг. Кто он?

Светозар дрожал от гнева. Про себя он спорил с «Доброжелателем», вызывал его на открытый бой, оплевывал его публично… Но тот был невидимкой, а бороться с невидимым врагом безнадежно.

На другой день, когда Светозар сидел, задумавшись над одним вычислением, на его рабочем столе зазвонил телефон. Его вызывал Стефанов.

— Я еще не готов, — предупредил Светозар.

— Ничего, — послышалось в трубке. — Я хочу поговорить с тобой по другому вопросу.

Когда Светозар вошел в его кабинет, Стефанов встал из-за стола, пропуская сквозь пальцы густые седые волосы. Он подал ему руку и показал на стул.

Светозар сел. Посмотрел на него вопросительно. Стефанов остался стоять. Потом стал расхаживать по кабинету, словно забыл о присутствии коллеги. И неожиданно встал перед ним, устремив на него сверху недоверчивый изучающий взгляд. Светозару стало не по себе. Так Стефанов смотрел на него только однажды — год назад, когда сделал ему замечание за неудачный проект.

— Видишь ли, — начал Стефанов, улыбкой смягчая то, что собирался сказать. — Я не люблю вмешиваться в такие дела… я хочу сказать, в личные дела. Но твоя история меня глубоко затронула. Ты знаешь, как я к тебе отношусь… Поэтому я и решился тебя спросить: это правда, что ты разводишься с женой?

Светозар вгляделся в него и поколебался: ответить или встать и выйти вон. Но Стефанов не задал бы такого вопроса из праздного любопытства.

— Правда, — ответил Светозар.

Стефанов придвинул стул и сел рядом со Светозаром, колено к колену.

— Ты уверен, что поступаешь хорошо?

— Да. Собственно, не знаю, хорошо ли, но иначе я не могу поступить.

— Гм, видишь ли, Стойков, — старый архитектор понурил голову, как будто чего-то стыдился. — По-моему ты делаешь ошибку. Я старше тебя, и я тебе говорю: большую ошибку. Я знаю, что сейчас мой совет вряд ли на тебя подействует, но мне очень хочется тебе помочь. Знаю, что здесь замешана другая женщина, об этом у нас идут разговоры… Послушай меня, не коверкай свою жизнь. Я больше твоего видел и перенес. Пережил и нечто вроде твоего… И я тебе скажу: нет смысла, Стойков. — Стефанов положил руку на Светозарово колено. — Всегда найдется женщина, которая нас растревожит и заставит заржать. Интересных женщин сколько хочешь. Но уверен ли ты, что та, другая, достойнее твоей собственной супруги? Женщины… Все они похожи друг на друга, уверяю тебя, и ни в одной из них ты не найдешь больше того, что имеешь сейчас. Даже когда они очень красивые и умные, не стоит из-за них ломать свою жизнь. Через несколько лет и ты поймешь, что все это — суета.

— А что не суета?

— Работа, наша работа, например… То, в чем ты осуществляешь себя и что хорошо для других. Впрочем, ты знаешь мое кредо… Семь раз примерь, один раз отрежь. И вообще… нет смысла, поверь мне.

Светозар слушал, нахмурив брови. Этот добрый человек тоже хотел ему помочь… Для него все женщины одинаковы, да и может ли рассуждать иначе человек в пятьдесят лет?

Светозар встал со стула.

— Еще что-нибудь скажешь?

— Еще? — Стефанов тряхнул головой. — Да, позволь мне еще два слова. Я боюсь, что у тебя будут неприятности. Сегодня утром ко мне заходил Денев — это между нами. В партийное бюро поступило какое-то письмо по поводу твоей истории, вероятно, тебя вызовут для объяснений… Это, так сказать, практическая сторона вопроса, а ею не следует пренебрегать, не так ли?

— Я этого ожидал, — сказал Светозар холодно. — Благодарю тебя.

Он действительно предвидел это, был уверен, что это произойдет. И все же когда он вышел из кабинета Стефанова, то ощутил смутный страх.

Это не был страх перед партийным взысканием. Это не был даже обычный нервный озноб в предчувствии унижения, которое его ожидало: выворачивания души наизнанку перед чужими людьми. Это был страх перед чем-то гораздо более неопределенным, смутным, вырастающим, как чудовищная тень, на его горизонте. Эта тень не имела ни образа, ни имени, так же как не имел ни образа, ни имени неизвестный «Доброжелатель». Светозар не сомневался: даже если письмо в партийное бюро не было делом его рук, оно, во всяком случае, было инспирировано его волей. Он упрекал себя в чрезмерной мнительности, но не мог избавиться от мысли, что вездесущая рука «Доброжелателя» принесет ему несчастье.

Вечером, расставшись с Евгенией, Светозар завернул в ресторанчик, который не посещал уже целый месяц. Он долго сидел в углу и пил сливовицу большими глотками, пока не перестал ощущать свинцовую тяжесть в мозгу.

Два дня спустя в конце рабочего дня партийный секретарь Денев заглянул к нему в комнату и пригласил на заседание партийного бюро. Несмотря на то что Светозар приготовился к предстоявшему разбирательству, он снова испытал тошнотное отвращение — и к себе и к окружающим. Его драма приобретала облик фарса, в котором сам он играл роль шута в трагической маске. Ведь он уже ясно представлял себе, как выглядит его сердечная история в глазах других. Кто он для них? Мужчина, который уходит от жены к любовнице. Ослепленный и безответственный отец, который бросает детей. Десятки мужчин поступают именно так, и люди склонны видеть только эту сторону фактов. Кто для них Евгения? Бессовестная, распутная женщина, наглая разрушительница нравственных устоев. А что может он возразить на это? Что он любит эту женщину, и что она любит его… Он понимал, как шаток и бессилен этот аргумент в наш благоразумный и добродетельный век, когда люди уже не верят в представления православия и католицизма о семье, но исповедуют их в другой форме. И почему бы нет? Мыслить и чувствовать одно, а говорить другое — это стало едва ли не нормой в его окружении, и Светозар Стойков знал, что он не может рассчитывать на снисхождение. А любовь? О любви вокруг него говорили то с легкой насмешкой и пренебрежением, то с таким откровенным цинизмом, что ему становилось страшно. Никто не стрелялся, не погибал от любви — по крайней мере он не знал таких случаев. А если Стефанов прав? Если действительно все — только иллюзия, изящная красочная обертка, прикрывающая примитивный биологический инстинкт?.. Какой смысл имеет тогда жизнь человека? Сохранение человеческого рода? У инфузорий это происходит путем деления, что гораздо мудрее…

Подобные рассуждения лезли ему в голову каждый раз, когда он встречал удивленные или осуждающие взгляды окружающих. Тогда он чувствовал, что от них его отделяет прозрачная стена, сквозь которую видно, но не слышно, и его сковывало страшное одиночество. Это чувство охватило его и сейчас, когда ему предстояло отвечать перед партийным бюро. И он решил говорить только о фактах, которые могут восприниматься пятью чувствами.

В рабочей комнате Денева, служившей и помещением для заседаний партийного бюро, Светозар застал четырех из пяти членов бюро. Кроме Денева, здесь был делопроизводитель Киров, старый коммунист, бывший электротехник, теперь пенсионер; кадровичка Пенчева, сравнительно молодая особа с сухим лицом и тонкими губами, плоскогрудая и с необычайно широким тазом, которая в своем черном шерстяном платье удивительно напоминала ворону; архитектор Тодоров, представитель самого молодого поколения архитекторов в мастерской. Круглолицый, с белокурыми волосами, расчесанными на пробор, он выглядел совсем мальчишкой. Тодоров непосредственно подчинялся Светозару и уважал его. Когда Светозар вошел, он смущенно поздоровался с ним, а потом ни разу на него не взглянул.

Как только Светозар сел, Денев перестал перекладывать бумажки перед собой. Он постучал пальцами по столу и медленно повернулся на стуле, обводя взглядом остальных членов бюро.

— Начнем?

— Незачем тянуть время, — сказала нетерпеливо Пенчева.

Светозар посмотрел на нее с любопытством и усмехнулся. Вспомнил: в свое время в учреждении сплетничали под сурдинку о ее связи с архитектором Балевым, громадным гориллоподобным мужчиной, главой многодетного семейства.

— Товарищ Стойков, — голос Денева прозвучал официально, и Светозар сделал усилие, чтобы сосредоточиться. — Вы, вероятно, догадываетесь, зачем мы вас вызвали. Партийное бюро осведомлено о том, что вы разводитесь с женой. Кроме того, поступило письмо, анонимное. На анонимные письма в принципе… — Денев сделал ударение на этом словечке, — да, в принципе не обращают внимания. К сожалению, в данном случае написанное совпадает с фактами, и мы, как партийное бюро, обязаны вмешаться…

То, что Денев заговорил с ним на «вы», заставило Светозара сразу же почувствовать себя подсудимым. Он прервал секретаря:

— Давай сократим процедуру, Денев. Чего партийное бюро хочет от меня? Узнать, развожусь ли я? Да, я развожусь.

Делопроизводитель Киров неодобрительно покачал головой и прокашлялся. Молодой архитектор Тодоров посмотрел на своего шефа тревожными глазами, словно хотел предупредить его о чем-то, но не сказал ни слова. Пенчева всплеснула руками: глаза ее округлились от небывалого изумления.

— И как вы об этом говорите, товарищ Стойков! — воскликнула она.

— Партийное бюро осведомлено правильно, — сказал Светозар, не обращая на нее внимания.

— Я считаю, что вам нечем так уж гордиться! — не унималась Пенчева.

Светозар опять притворился, что не слышит ее, и был удовлетворен — от ее тонких губ осталась одна бледная черточка. Денев опять постучал своим толстым пальцем по столу.

— Расскажите нам о причинах развода, — предложил он Светозару, настойчиво глядя на него немигающими серыми глазами. Его короткие светлые ресницы топорщились, как маленькие шипы.

— О причинах я не желаю говорить.

Денев удивленно вскинул брови и повернулся к нему всем телом, словно короткая шея мешала ему двигать головой.

— Вот тут вы не правы, товарищ Стойков, вы не правы, — проговорил он с легкой насмешкой. — Вы ведете себя как человек, у которого рыльце в пушку… В партийном бюро есть сведения о том, что вы бросили семью ради некоей Евгении Радевой. Это действительно так?

— Так.

— Гм…

Денев что-то записал на листочке. Потом пробежал глазами но лицам членов партийного бюро.

— Есть вопросы, товарищи?

Вопросов не было.

— Кто хочет высказаться?

Первой подняла руку Пенчева.

— Я думаю, товарищи, что товарищ Стойков держится непристойно перед партийным бюро. — Она оправила платье и приготовилась говорить. — Я предлагаю сделать ему замечание. Второе: товарищ Стойков нарушил нашу коммунистическую мораль и не проявляет никаких, ну, никаких признаков раскаяния. Он изменил своей жене и, в довершение всего, ее бросает. Разве так можно? Вы знаете, что говорят о нем в учреждении? Люди уже показывают на него пальцем, а ему хоть бы что… Товарищи, я лично возмущена…

Она говорила еще много, но Светозар не слушал.

Он как-то осел на своем стуле, и вдруг все стало ему безразлично. Все это должно было случиться и остаться позади… И останется, черт побери. Он даже как-то лениво попытался представить себе Пенчеву в объятиях волосатого архитектора Балева. Ему стало противно, он прикрыл глаза. Какое значение имело то, что скажет Пенчева?..

Высказался и делопроизводитель Киров, оглаживая время от времени свои поседевшие усы.

— Пожалуй, нам не стоит торопиться наказывать Стойкова… Товарищ Пенчева перехлестнула. Да и никто из пострадавших не жаловался в наше бюро… Люди говорят… Люди всегда что-нибудь говорят, другого дела у них нету. Не скажу, что я одобряю развод Стойкова, нет. Но ведь не можем мы привязать человека веревкой к жене… А если она согласна? Пускай тогда разводятся, и нечего нам лезть в это дело…

— Ты, Тодоров! — сказал Денев, поджав губы.

— Я думаю, что… товарищ Киров прав, — ответил Тодоров, глядя себе под ноги. — Больше мне нечего сказать…

— Тогда скажу я, — Денев набрал воздух, с шумом выпустил его и поплотней уселся на своем стуле. — Мне кажется, что дело ясное… Партийное бюро, товарищи, наша партийная организация не может остаться безразличной, как предлагает товарищ Киров. В последнее время Киров вообще проявляет либерализм, о чем следует подумать. Мне кажется, что с ним тоже надо потолковать, В партийном бюро он чуть ли не по всем вопросам придерживается особого мнения…

— Что думаю, то и говорю, — сердито вмешался Киров. — По совести говорю, ты меня не пугай… Ты мастер на громкие слова.

— Я вам не давал слова, Киров, сейчас говорю я. Итак… Не имеет значения, как люди смотрят на Стойкова? Нет, имеет, раз дело касается члена партии. Если бы его история не стала известной — другой вопрос. Но она стала известной. Товарищ Стойков — не кто-нибудь… Значит, тем строже мы должны подходить. Между прочим теперь ясно, почему в свое время товарищ Стойков — вы, наверное, помните — так горячо заступался за Попову… Ясно почему. Но это дело прошлое, и сейчас будет лишнее заниматься его разбором… — Денев торжествующе посмотрел на Светозара. — Мы должны помочь товарищу Стойкову, товарищи. Спасти его, чтоб он не покатился по наклонной плоскости… Как? Пускай он подумает о своем поведении и через день-два сообщит нам свое окончательное решение.

— Для меня вопрос решен. Больше мне нечего сообщать, — сказал Светозар.

— Очень хорошо, — продолжал Денев, как будто был доволен его ответом. — Я считаю, что товарищ Стойков должен своевременно отказаться от развода. Я считаю, что он должен укрепить свою семью и немедля порвать связь с вышеупомянутой Радевой. В этом смысле партийное бюро его предупреждает…

Светозар вспыхнул и встал со стула. С минуту он смотрел на квадратную голову секретаря, и в голове у него проносились самые оскорбительные слова. Но он овладел собой.

— Ваши рекомендации излишни, товарищ Денев, потому что… Потому что я не могу их выполнить. Я свободен?

— В таком случае бюро вынесет этот вопрос на партийное собрание. Мы не потерпим в своих рядах бытового разложения, товарищ Стойков. Вы свободны.

Светозар стремительно вышел и хлопнул дверью.

Через две недели после этого партийная организация проектной мастерской рассматривала дело Светозара Стойкова. Светозар не мог совладать со своими издерганными нервами. Когда ему дали слово, он встал и, густо покраснев от гнева, отказался дать какие бы то ни было объяснения. Это вызвало раздражение у многих, готовившихся его защищать. Голосов за взыскание стало больше. Денев произнес блестящую речь о моральном облике коммуниста…

Пока шло собрание — оно длилось недолго, — Светозар сидел на стуле у двери и молчал. Он весь словно окаменел. Слова говоривших до него не доходили. Не чувствовал он и руки Колева, который часто брал и сжимал его руку. В конце концов собрание проголосовало за «выговор». Колев толкнул его в бок и шепнул:

— Легко отделался… Любят тебя, чертяка.

Только оказавшись на улице, Светозар понял смысл происшедшего: он был опозорен публично. Его чистые побуждения, его желание жить честно, его страдания — все это не дошло до этих людей, и они уже никогда не будут смотреть на него так, как смотрели раньше. А может быть, он и правда уже не тот Светозар Стойков, не прежний Светозар, человек с благородным сердцем и чистой совестью?..

Дул колючий февральский ветер. Снег на улицах затвердел и заледенел, и Светозар часто поскальзывался и хватался за Колева. Эти движения словно возвращали его к жизни.

— Асен, пойдем, выпьем по маленькой, а?

Колев только вздохнул и кивнул в знак согласия.

 

10

По мере того, как приближался день второй явки в суд, болезненное напряжение, владевшее Светозаром Стойковым, все росло вместе со смутной тревогой.

Видимых причин для этого не было. Анонимные письма прекратились, словно «Доброжелатель» потерял интерес к судьбе семьи Стойковых. Окружающие начали привыкать к сенсации, и она перестала быть сенсацией. Милена держалась бодрей, чем раньше. После продолжительной переписки с родителями она сообщила Светозару, что уедет жить к ним в Бургас.

— Ты ничего не имеешь против, если время от времени я буду приезжать повидаться с вами? — спросил Светозар. — Я бы не хотел, чтобы дети меня забыли.

— Видишь ли, я уже думала об этом. Не надо приезжать, по крайней мере первые два-три года. Дети должны привыкнуть жить без тебя, и лучше, если это произойдет сразу… Со временем, когда они начнут что-то понимать, ты опять будешь с ними видеться. Так будет разумней.

Светозар не возразил — он чувствовал, что не имеет права предъявлять требования. К тому же Милена уже начала подготавливать детей к разлуке, внушая им, что «папа надолго уедет за границу» и что все это время они будут гостить у бабушки с дедушкой.

Все как будто бы принимало естественные очертания, Еще несколько дней, и все решится. Светозар заживет новой жизнью. Милена внутренне смирилась и, может быть, тоже найдет свое счастье. Каждый займет в жизни свое новое место, раны зарубцуются, нарушенное равновесие восстановится…

И все же тревога нарастала и передавалась Евгении. Им обоим казалось, что невидимая опасность не отступила, что она притаилась где-то и следит за каждым их шагом. Неуверенность и страх перед будущим терзали их души, и, в то время как Светозар старался подавить эти чувства, Евгения их не скрывала.

— Пока я не увижу тебя рядом с собой, — говорила она, — пока мы не будем вместе в одном доме, я не успокоюсь. Почему мне кажется, что это невозможно, что это никогда не сбудется! Ужасно!..

— Ты напрасно беспокоишься, — отвечал Светозар. — Что еще может случиться? Самое тяжелое позади. Обругали нас, опозорили уже достаточно. Думаю, что нас оставили в покое…

Но та же неуверенность точила и его сердце. С этим чувством он явился в суд.

Да простит меня читатель, если я не расскажу об этом судебном процессе во всех его подробностях. Кто ими интересуется, может очень легко удовлетворить свое любопытство… Скажу только, что бракоразводное дело Светозара Стойкова было похоже на множество других подобных дел, в которых отсутствуют видимые причины для развода: согласно закону то, что сердечные узы между мужем и женой порвались, отнюдь не является поводом для освобождения их от брачных уз. Должно быть доказано прелюбодеяние или, по крайней мере, систематическое избиение одного из супругов другим…

Впрочем, адвокаты обеих сторон отлично все подготовили. Свидетели Милены доказали, что Светозар — безнравственный человек. Свидетели Светозара доказали, что у Милены невыносимый характер. Адвокаты повторили их показания, высказали свои предположения и оценки и упомянули соответствующие статьи закона. Публика хихикала и шушукалась. Председатель суда, пожилой человек с добродушными хитроватыми глазами, удивленно вскидывал брови, а в углах его губ держалась тонкая улыбочка. Он загородился папкой и пошептался сначала с одним, потом с другим членом состава суда.

Светозар, напряженный до предела, старался выглядеть спокойным и, главное, ни с кем не встретиться взглядом. В последний раз он чувствовал себя униженным и выставленным на позор. Слова свидетелей падали на него каменным градом, в душе у него уже не оставалось ни одного живого места. Скорей бы кончилась эта последняя мука! Скорей бы уйти из этого проклятого зала, где десятки глаз ловят малейшее изменение его лица, жадно его ощупывают, истязают его!.. Он осмелился посмотреть краешком глаза на Милену. Она стояла в нескольких шагах от него, рядом со своим защитником, смертельно бледная, и, казалось, не дышала.

Он опустил голову. Спазм сжал ему горло. Ему стало дурно, поднялась тошнота.

Но вот председатель суда стукнул папкой перед собой. Светозар сделал усилие, чтобы посмотреть на него: от этого человека, от того, что этот человек сейчас скажет, зависела его жизнь…

В этот миг у двери в зал суда поднялся шум. Какой-то человек, которого не пускал рассыльный, рвался в зал, что-то сердито доказывая. Председатель вытянул шею.

— Что там происходит? Закройте дверь, здесь не базар!

Светозар повернулся в ту сторону, и у него перехватило дыхание. По проходу между скамьями для публики шел Рангел Костов.

Светозар не видел этого бывшего друга больше трех месяцев и уже начал забывать, как он выглядит. Рангел ничуть не изменился: низенький и плотный, он шел своей энергической походкой, строго сведя брови, как будто был готов в следующий миг открыть рот и начать доказывать вред табака. Он ни на кого не смотрел — ни на публику, ни на своих бывших друзей — и шел вперед, выпятив грудь и брюшко, подняв голову, с полным сознанием собственного достоинства и важности того, что должно сейчас произойти. Он остановился с самоуверенным видом лишь у самого судейского стола:

— Товарищ председатель, прошу допустить меня в качестве свидетеля по делу Стойковых.

— Кто вы такой?

— Друг этой семьи. Как таковой, я желаю выполнить свой гражданский долг и правильно осветить обстоятельства дела уважаемому суду.

Зал завертелся вокруг Светозара. Чтобы удержаться на ногах, он схватился за стол адвокатов. Он ничего не слышал и ничего не понял из того, что происходило дальше. У него кружилась голова, в ушах стоял шум и звон, со лба ручьями лил пот. Он поднял руку, чтобы вытереть лоб, но рука застыла над головой, словно он защищался от удара. Чудовищная тень «Доброжелателя», устрашающий образ неизвестного благодетеля обрел плоть и форму, он вырастал перед его глазами, закрывал зал со всеми людьми, солнечный свет — весь мир, от края и до края…

Светозар оторвался от стола адвокатов, судьи молча переглянулись и кивнули, публика повскакала со скамей.

Надо ли еще сообщать, что суд — во исполнение закона и исходя из самых благородных намерений — отказал в разводе? Если бы вы были на его месте, дорогой читатель, и перед вами явился бы такой бесспорно праведный человек, как Рангел Костов, который поставил под сомнение остальные свидетельские показания, — как поступили бы вы? Вы поступили бы так же, как поступил суд.

Семья Стойковых была спасена.

Правда, после такого неожиданного и счастливого завершения процесса Светозар Стойков получил тяжелое нервное потрясение. Но это может случиться с любым человеком, даже и с тем, кто не дошел до развода, и в конце концов, может быть, это было к лучшему, будем надеяться. Светозар пролежал в больнице два месяца — достаточный срок, чтобы человек задумался над своей жизнью, убедился, что погоня за счастьем — суета сует, и научился отличать хорошее от плохого.

И это действительно было так. После выздоровления Светозар производил впечатление человека, очистившегося от греха, обновленного и успокоенного. Милена поджидала его перед больницей. Она не стала слушать его уверений, что он может дойти пешком или доехать на троллейбусе, а отвезла домой в такси. Заботливо укутала в пальто — стояла холодная погода, хотя была середина мая. Дома дети встретили его объятиями и радостными криками. Он расплакался. И все опять пошло-потекло так, словно ничего и не было. Семья Стойковых была спасена…

О том, что случилось два месяца назад, не заговаривал ни один из них. Светозар лежал в постели — он так ослаб, что едва держался на ногах. Он не хотел думать, а может быть, был не в силах думать ни о чем — даже о Евгении. Она жила в его сознании, как далекая бледная тень из другого мира, в который он никогда не вернется.

«Странно, что я жив, — думал он, как думают все люди, перенесшие тяжелую болезнь. — Я жив, и это самое важное. Мне осталось еще целых тридцать лет… Надо использовать их осмысленно, делать то, что хорошо для других. Ведь так говорил Стефанов? Но что хорошо для других? Что значит жить осмысленно? Надо просто жить, потому что ты родился. Вот тебе и весь смысл…»

Он рассуждал бессвязно и был равнодушен ко всему, что его окружало. Только при виде детей у него время от времени вздрагивало сердце, а рука тянулась к ним — приласкать.

И все-таки, когда он оправился, ему захотелось разыскать Евгению. Он сам не знал зачем. Просто, чтобы увидеть ее, услышать ее голос, убедиться, что она существует. Однажды к вечеру он пошел в дом ее брата и позвонил у входа. В дверях показалась сама Евгения. Ему пришлось ее поддержать, потому что она со слабым криком покачнулась назад.

Она схватила его за руку, обняла его и стала целовать, как безумная, а он в это время пытался улыбнуться. Она потащила его в коридор, потом — в маленькую комнатку, где стояли кровать, диван и столик с книгами. Усадила на диван. Села рядом, тяжело дыша и вглядываясь в его глаза.

— Милый, миленький мой, ты здесь!..

Она ощупывала его плечи, гладила обеими руками его лицо — лицо, на котором проступили все косточки. Она и сама выглядела больной.

— Ты здесь… Я чуть не умерла, когда узнала… Ты поправился? Здоров? Ах, милый!.. Я приходила в больницу через день справляться о тебе.

— Знаю, мне говорили.

— Но не посмела показаться тебе. Мне сказали, тебе нельзя волноваться.

— Как ты узнала?

— От ваших соседей.

Он глубоко вздохнул и повернул к ней голову.

— И ты знаешь все?

— Да, милый, не тревожься…

— И то, что мне не дали развод?

— Да.

— В суде было страшно, — проговорил он в медленном раздумье. — В суд явился один свидетель… Думаю, это был наш доброжелатель… Евгения, во второй раз я не стану подавать на развод.

— И не надо, милый, — сказала она испуганно. — Пойми, мне достаточно того, что ты есть на этом свете. Достаточно знать, что иногда ты думаешь обо мне.

Слезы сами текли по ее щекам. Он молчал и все так же равнодушно смотрел перед собой.

— Видишь, какая я рева, — сказала она, вытирая ладонью лицо. — Я никогда столько не плакала.

— Евгения.

— Да, милый?

— Ничего… Собственно, я хотел сказать — как глупо устроена жизнь. Ты не сердишься, что я так долго к тебе не приходил?

— Что ты говоришь, ведь ты был болен?

— Ах, да… А теперь что будем делать?

Она смотрела на его пальцы — длинные, истончавшие, прозрачные. Погладила их и сказала:

— Что ты захочешь, милый. Как будет лучше для тебя.

Он посмотрел на нее удивленно: в прошлом она никогда так не говорила. Усмехнулся.

— Как я решу? Я уже ничего не могу решать, Евгения… Как мы будем жить?

Она не ответила. Она сама не знала, как будет жить дальше.

Миновал еще месяц, и Светозар Стойков вышел на работу. Сотрудники встретили его приветливо и окружили вниманием: держались с ним, как с больным, не позволяли переутомляться, даже взяли на себя часть его работы. Он был им благодарен и думал про себя, что люди в принципе не такие уж плохие…

Кадровичка Пенчева встретила его однажды в коридоре и с улыбкой приостановилась, готовая с ним поговорить.

— Как вы поживаете, товарищ Стойков? Выздоровели?

Но у него не было сил ей ответить, и он прошел мимо. Несмотря на это она не озлобилась, как можно было ожидать, и в следующие дни здоровалась с ним все так же любезно. Это заставило его усомниться в своей оценке этой женщины, а также и в разговорах о ее связи с архитектором Балевым. Неужели человек может быть настолько противоречив? Или настолько лицемерен?

С Евгенией он продолжал видеться, но реже. Их свидания были исполнены печали и тихой нежности, словно сходились старик со старушкой, чтобы вспомнить молодость. Они часто говорили о своем общем прошлом и никогда о будущем, будто пришли к молчаливому соглашению не говорить о том, чего не существует.

То же настроение царило и у него дома. Милена относилась к нему сдержанно, даже холодно, но не упрекала ни в чем, уверенная, что так она поможет ему излечиться от двойной болезни — нервов и сердца. И все как будто бы шло к лучшему. Правда, она заметила, что муж перестал улыбаться, но была уверена, что и это со временем пройдет. В конце концов ничто не вечно под луной, а человеческие чувства изменчивей, чем цвет моря…

Светозар постепенно оживал и стряхивал с себя безразличие. Зато он начал часто заглядывать в один маленький ресторанчик. Там, где постоянные посетители его не знали и он мог никого не стесняться, он выпивал стаканчик сливовицы, слушая старые романсы, которые играл на гармонике седой русский из бывших эмигрантов. Когда он возвращался домой, от него сильно пахло спиртным. Милена делала вид, будто не замечает его пьянства. Ничего, это временно, это пройдет… А может быть, это и к лучшему, лишь бы не отразилось плохо на его нервах.

Однажды Евгения сказала ему:

— Ты можешь не пить, хотя бы когда идешь ко мне?

Он замолчал. После этого несколько дней не брал в рот ни капли спиртного. Но его глаза утратили блеск, и во время их свиданий он больше молчал. Евгения поглядывала на него украдкой: это ли ее Светозар? Почему она не чувствует его любовь, его сердце так, как чувствовала все эти годы, даже тогда, когда они были надолго разъединены и она потеряла надежду увидеть его снова? Неужели тот Светозар, которого она когда-то полюбила, имеет что-то общее с этим раздавленным страданиями, молчаливым, смирившимся со своим несчастьем человеком?

Внезапно зловещая мысль блеснула в ее сознании: она сама — истинная причина его мук, она разбила ему жизнь… Эта мысль ее ужаснула, но она не могла от нее избавиться. Эта мысль лишила ее сна, и она часто вставала ночью, чтобы выкурить сигарету. Садилась у окна в своей комнатке и смотрела на пустую улицу. Когда какой-нибудь прохожий останавливался на миг на противоположном тротуаре, она всматривалась в него, страшась узнать силуэт Светозара. А потом отшатывалась от окна, как будто видела призрак.

Но не только мысль об участи Светозара ее изводила. Ее собственная жизнь достигла того предела, за которым больше не экспериментируют над собой. Она была всего на два года моложе Светозара и не могла не думать о том, чем завершится их драма. Годы молодых безумств, когда можно своевольно отказаться от одного счастья, чтобы искать другое, прошли. Ей претил грубый практицизм этой констатации, но она не могла ее избежать. От Светозара уже нечего было ждать, их любовь никогда не совьет своего гнезда. Не пора ли тогда и ей поискать спокойный уголок, народить детей и терпеть ласки какого-нибудь мужчины, заполняя пустоту сердца суетней по дому и чтением романов? Это было бы ее наказанием…

Теперь они уже не встречались в доме ее брата — у него гостила мать, приехавшая из Пловдива. Они опять скитались по улицам и паркам, часами сидели в маленьких ресторанчиках на окраинах города — двое бездомных, не находивших себе места… Но какая разница между тем, чем они были два года назад, и тем, чем они стали теперь! Тогда они были еще молодыми людьми, бунтующими против своей судьбы, полными сил и воли к жизни, теперь — двумя существами, которых раздавили обломки собственных мечтаний о счастье. Они размышляли над тем, что произошло, и часто их души наполняла горечь сожаления. Не лучше ли им было никогда больше не видеться после той встречи на вечеринке?

— Нам надо было родиться на двести лет раньше, — сказал как-то Светозар. — Тогда, наверное, нас бы высекли на городской площади за нарушение одной из божьих заповедей. И все было бы просто — как дважды два четыре… Или через двести лет, когда, возможно, человек будет чего-то стоить. А теперь? Ни то, ни се, все запутано, сложно… Мы с тобой переоценили свои силы, Евгения. «Доброжелатель» оказался сильнее нас. Он не страдает сентиментальностью, он зубами и когтями отстаивает свое право командовать жизнью… А может быть, он прав? Он защищает установленное, вечное…

— Ты раскаиваешься?

— Дело не в том. Я просто пытаюсь понять, почему так вышло с нами. Именно с нами? Что нас сломило? Совесть? Общественное мнение? Или наша собственная ошибка? Потому что во всем этом есть какая-то ошибка. Я не могу ее найти, вот в чем беда… Наверное, через двести лет люди ее найдут…

Она подняла руку и погладила его волосы, в которых поблескивали серебряные нити. Несколько месяцев назад этих нитей еще не было. Не было и усталости в глазах и едва заметного нервного тика на одной щеке…

— Милый, это не может больше продолжаться.

— Что это?

— То, что с тобой делается. Да ты спиваешься. Страдаешь, гибнешь…

— И что же?

— Если мне надо уйти из твоей жизни, скажи. Впрочем, ты не скажешь, я сама должна это сделать…

Он впился в нее взглядом — словно хотел проникнуть в самые сокровенные ее мысли, в самый потайной уголок ее души. Усмехнулся:

— Я этого ожидал… Ничего, говори. Я не стану тебя задерживать, не имею права… На что ты можешь рассчитывать со мной, в самом-то деле!

— Замолчи, прошу тебя. Ты знаешь, что это не так… Но ты должен жить, милый. Ради своих детей, ради себя… Ты можешь строить красивые дома, в которых будут жить люди…

— А ты?

— Не знаю… Мне уже все равно. У меня нет сил чего-то хотеть, я отвыкла мечтать. Я бы хотела только тебе помочь.

— И ты тоже? — Светозар вздрогнул. — Мне уже помогли… Что ты собираешься делать?

— Уеду из Софии. Вернусь к матери в Пловдив… Молчи, я знаю, что ты скажешь — что я тебя разлюбила. Если бы это было так, если бы я могла тебя разлюбить!..

Он улыбался, и от этой улыбки Евгения почувствовала холод в сердце. Она обняла его и поцеловала. Он спокойно ее отстранил.

— Прекрасно, из нас двоих ты оказалась мудрее.

Он встал со скамьи и растер глаза. Она расплакалась.

— Милый, не говори так…

— Я ничего не говорю. Ты права. Мы с тобой очень устали, Евгения.

— Пожалуйста, не спеши, давай увидимся хотя бы еще раз.

Еще раз? Да, да, это конец. И вовсе не сон. Сон кончился. Он почувствовал свою руку в ее руках.

— Я хочу иметь от тебя ребенка, — шептала Евгения, прижимаясь к нему всем телом. — Когда-то, помнишь, я не хотела. Глупая была, верила, что всю жизнь буду с тобой…

Однажды июльским вечером они сели в автобус и сошли возле Драгалевцев. Провели всю ночь на несжатой ниве. Вокруг пахло теплым пшеничным зерном и землей. Усыпляюще стрекотали цикады. Под легкими порывами ветерка колосья звенели над их головами чистым стеклянным звоном…

На рассвете, лежа на мягком шумящем ложе из пшеничных стеблей, истомленные и притихшие, они смотрели в бездонное небо и старались не думать о том, что идет новый день. Свет несмелого утра бросил на них холодный белый саван. Но глаза их жили. Как ни странно — они были счастливы.

Они расстались с нежной простотой, как будто через час-другой должны были встретиться снова. Протарахтел первый автобус. Евгения исчезла в его узкой дверце. Светозар остался на дороге. Она помахала ему рукой через заднее окошко автобуса. И он махал — пока видел белое платье в окошке. Махал и после этого. Но уже не ей. Может быть, автобусу, который скрывался на повороте, белому облаку пыли, повисшему в воздухе…

Облако рассеялось. Светозар еще стоял с поднятой рукой, потом медленно ее опустил. Посмотрел на засиявшее небо, на солнце, на лиловые тени, бегущие по полю от яркого дня. Стояла такая невероятная тишина, как будто земля опустела… Он пошел в город пешком, вслед за автобусом.

Домой он не приходил весь этот день. Вечером напился и едва добрел до дома. Когда проснулся утром, Милена прикладывала ему ко лбу мокрые тряпки.

— Ты должен мне обещать, что больше не будешь пить, — сказала она строго. — Вчера вечером грохнулся возле кровати, напугал детей… И где ты пропадал целых два дня? Я уж не знала, что и думать…

Она не позволила ему встать с постели — пошла сама к нему на работу сказать, что он болен.

Возле него играли сын и дочка. Они рисовали какие-то фигурки на бумаге и вырезывали их. Светозар наблюдал за их игрой, а голова у него была тяжелая. Засыпая снова, он подумал: «Хоть бы вы были счастливы. Хоть бы вас никогда не постигло такое…»

Вечером он пришел в себя. Он пил крепкий чай в кухне, когда вошла Милена.

— Я хочу поговорить с тобой серьезно, — сказала она. — Я должна подыскать себе работу, дома я больше не могу сидеть.

— А дети?

— Я вызову маму, чтобы она пожила с нами. Но это другой вопрос, я хочу поговорить о тебе… Ты много пьешь в последнее время. Я понимаю, тебе тяжело дома… Я ничего от тебя не хочу, но если мы будем жить вместе и если мы решили воспитать детей, ты должен подумать хотя бы о них. Ради них я тебя прошу — брось пить, сохрани хотя бы остаток здоровья. Во всем прочем живи, как знаешь, я не буду тебе мешать.

Он усмехнулся: жена, как и все остальные, тоже хочет его спасать.

— Хорошо, — сказал он. — Я попробую не пить.

— И на твоей работе заметили… Стефанов сегодня сказал об этом прямо и просил меня с тобой поговорить.

— Это не его дело.

— Почему? Люди проявляют товарищескую заботу.

Светозар отставил чашку и поднялся с места. Увидел себя в зеркальце, висевшем над раковиной: седые волосы на висках, погасший взгляд, морщины вокруг рта, одна щека подергивается.

— Люди? — процедил он внезапно, пристально глядя в зеркало. — Люди!.. Ненавижу их!

— Что ты говоришь, Зарко? Люди не виноваты в твоих ошибках, — сурово ответила Милена.

Он обернулся и сузил глаза:

— Я никого не обвиняю, будь спокойна. Я и себя ненавижу…

Через неделю из Бургаса приехала мать Милены — хрупкая чистенькая старушка с умными глазами. Она поцеловала зятя с таким видом, словно ничего не произошло, и ни разу не позволила себе на что-нибудь намекнуть или о чем-нибудь его спросить. Но Светозару было не по себе в ее присутствии. Это стало еще одной причиной его поздних возвращений домой.

Он не сдержал своего обещания — продолжал пить. Напоминания Милены только раздражали и сердили его. Милена, со своей стороны, тоже теряла терпение: все ее попытки сблизиться с ним наталкивались на холод и враждебность. Она начала подозревать, что он так себя ведет потому, что связался еще с какой-нибудь женщиной — она знала, что Евгении уже нет в Софии. Она перестала ему верить, но по-прежнему его жалела. Однажды, когда он пришел позднее обычного, Милена не выдержала:

— Это наконец переходит все границы. С которой ты был сегодня вечером?

— Это тебя не касается, — ответил он заплетающимся языком и, не поужинав, пошел в спальню.

Перенесенные страдания, уязвленное самолюбие, утрата надежды породили у них глухую ненависть друг к другу, и эта ненависть росла с каждым днем.

 

11

Теперь друзья вспомнили про них — за исключением Рангела Костова и его жены, которые оскорбились: Светозар грозился плюнуть им в лицо при первой же встрече, и это до них дошло. Остальные начали ходить к ним в гости, приглашать их к себе. Светозар избегал этих посещений. Избегал даже Колева.

По вечерам он уединялся в какой-нибудь пивной. Часами сидел, вслушиваясь в чужие разговоры — о служебных неприятностях и мелких сделках, о рыбной ловле, о предстоявшем или прошедшем летнем отпуске. Все эти разговоры странно звучали в его ушах. Он чувствовал себя мертвецом среди живых.

Однажды за соседний столик сели двое молодых людей — мужчина и женщина. Мужчина, элегантный красавец, что-то говорил вполголоса. Женщина долго молчала, неподвижно глядя в пространство темными глазами. Потом Светозар услышал, как она сказала:

— Вы врач. Дайте мне какой-нибудь порошок, чтобы я могла уснуть…

— Это нетрудно, — ответил мужчина, улыбаясь. — Я куплю вам в ближайшей аптеке.

— Вы меня не поняли. Я хочу уснуть навсегда.

— Это почему? Такая молодая… Вы замужем?

— Да.

— А кто ваш муж?

— Горный инженер. Очень хороший человек — так говорят все. Но я его не выношу. Когда он ко мне приближается, мне хочется кричать…

— Тогда зачем вы вышли за него замуж?

— Я его любила. Я смешная, не правда ли?

— Вы часто изменяете мужу?

— Нет… Не подумайте, что я ищу приключений. Вы — первый, с кем я решилась пойти… Только не делайте, пожалуйста, из этого никаких выводов, вы мне не нравитесь.

— Тогда зачем вы со мной пошли?

— Не знаю, может быть, чтобы поиздеваться над своими родителями. Они считают моего мужа идеальнейшим супругом и часто меня бранят — я, дескать, его не заслуживаю…

— Гм, вам надо лечиться.

У этой женщины были странные глаза — очень черные, но тусклые и какие-то мохнатые. Глаза безо всякого выражения, без тени мысли. Иногда они останавливались на собеседнике с таким же равнодушием, с каким останавливались на окружающих предметах. Глядя на эту женщину, Светозар содрогнулся. Его охватил беспричинный страх.

Он встал и вышел из пивной, чтобы избавиться от глаз этой женщины. Но они его не отпускали. Он все еще видел их перед собой. Они впились, как когти, в его память и вонзались все глубже, чем больше он силился их забыть.

Однажды ночью они ему приснились. Глаза выплыли из мрака и стали к нему приближаться. Темные, мохнатые, страшные, они надвигались на него, становились все больше, достигли чудовищных размеров… И вдруг Светозар понял, что глаза на него не смотрят: они мертвые. Он хотел бежать, но куда бы он ни поворачивался, глаза неизменно оказывались напротив него, у самого его лица. И тогда он услышал голос, далекий, мягкий, звучный голос, который говорил: «Молчи, я знаю, что ты скажешь. Ты должен жить…» Он узнал этот голос и устремился к нему, но глаза преградили ему путь и он почувствовал, что они входят в него рыхлой, бесформенной, холодной черной массой…

Он проснулся весь в поту. В гостиную, где он ночевал в последнее время, вошла Милена, босая, в ночной рубашке.

— Что с тобой? Ты кричал во сне… Опять перепил?

— Мне снились кошмары…

— Каждую ночь пугаешь детей, — сказала Милена, глядя на него и гневно и сочувственно.

— Мне очень жаль… Что же делать?

Милена со вздохом опустилась на стул. Она смотрела на него и молчала. Лицо у него было опухшее от алкоголя, глаза — померкшие, расширенные, безучастные. Милена заплакала:

— Зачем ты губишь себя этой водкой? Чего ты в конце концов хочешь? Скажи, я это сделаю. Чтобы я убралась отсюда? Этого ты хочешь?

— Нет, Милена… Я ничего не хочу.

— Боже мой, боже мой! За что все эти муки, за что, до каких пор!..

Она разрыдалась. Он встал, положил руку ей на плечо.

— Ну не плачь. Разбудишь детей.

— Как могло это случиться с тобой, Зарко, с тобой, горе мое! Что мне делать, господи!

Это было за несколько дней до Нового года. Светозар и сам видел, что гибнет, и запретил себе пить. Когда накануне праздника позвонил доктор Петков и предложил встречать Новый год вместе, он согласился. Пригласил доктора с женой и еще нескольких приятелей к себе. Милена принялась готовить праздничный ужин. А сам он после обеда несколько часов бегал по магазинам — выбирал подарки для нее и для детей. Ему хотелось доставить им маленькую радость.

Вечером последним из приглашенных явился Колев. Ко всеобщему удивлению, он пришел под руку с красивой белокурой девушкой, которую представил торжественно:

— Моя невеста. Вера, знакомься.

— Поздравляем!

— Поздравляем, Асен, наконец-то и ты…

Светозар только пожал ему руку и посмотрел на него с удивлением.

Сразу же наполнили бокалы, чтобы выпить за здоровье невесты. Она сидела рядом с Колевым и застенчиво моргала своими светлыми глазами. Колев обнял ее за плечи, подал ей бокал. Пили все. В гостиной стало шумно и весело. Дым от сигарет застлал воздух.

Ужинать было еще рано. Доктор Петков сбросил пиджак и начал показывать карточные фокусы. Однако его затмила жена одного из гостей. Она так удачно гадала по руке, что все заливались смехом. Только Колев был необычайно тих. Он неотступно занимался своей невестой, что-то рассказывал ей вполголоса, шептал на ухо. Лицо девушки светилось; Колев улыбался и то и дело поправлял свой новый галстук. Ему тоже погадали по руке.

— Вы счастливчик, — сказала ему гадалка. — Ваша будущая супруга изменит вам всего два раза…

Все ожидали, что он ответит с присущим ему остроумием, но на этот раз Колев только открыл рот и тут же запнулся, сконфузился и покраснел, как мальчишка.

— Товарищ Вера, ясно, что вы его наставите на путь истинный, — рассмеялась гадалка.

У Светозара от первой же рюмки закружилась голова, потому что он устал и был голоден. Он налил себе вторую, Милена толкнула его ногой под столом. Он отмахнулся:

— В новогоднюю ночь разрешается…

Он пил. Шутил со всеми. Часто поглядывал на Колева и его невесту. Быстро напился. Время от времени Милена смотрела на него испуганно и пыталась отставить бутылки от него подальше. Но он упорно пил. На лице у него появилось рассеянное и удивленное выражение.

После ужина он попытался рассказать анекдот, но язык у него заплетался, и он осекся на полуслове. Колев поспешил докончить анекдот за него. Светозар слушал — бледный, с остекленевшими глазами — и тяжело дышал.

— Тебе плохо, — шепнула ему Милена. — Пойди ляг.

Он только пристально на нее посмотрел и не ответил.

В тот же миг зазвенели оконные стекла — грянул первый артиллерийский салют. Гости повскакали с мест. Начались поздравления и объятья, пожелания счастья и долгой жизни. Светозар медленно поднялся, чтобы пожать тянувшиеся к нему руки. Все вокруг него качалось и кружилось, и он улыбался деревянной вымученной улыбкой. Взгляд его упал на Колева, который целовал свою невесту. Другие тоже обратили внимание на влюбленную пару и начали рукоплескать.

Вдруг Светозар толкнул ногой свой стул. Стул с грохотом упал на пол. Гости переглянулись, все еще улыбаясь. Светозар шатался, стараясь сохранить равновесие, и не отрывал глаз от Колева и его невесты. В его взгляде пылала такая неожиданная, бешеная ярость, что все замолчали.

— Хватит! — крикнул он сипло. — Хватит, вам говорю!.. Убирайтесь вон отсюда! Все!

Он стукнул кулаком по столу. Зазвенели рюмки и тарелки. Гости остолбенели. Растрепанный, с налитыми кровью глазами и белым как мел лицом, он орал, прижимая руки к груди:

— Вон, не хочу никого… видеть! Ненавижу вас… Во-он!

— Боже милостивый! — взвизгнула одна из женщин.

Первым опомнился доктор Петков.

— Это нервный кризис. Дайте платок и холодной воды. Светозар, послушай…

Он обогнул стол, подошел к Светозару и положил руку ему на плечо. Светозар с силой толкнул его в грудь, и доктор отлетел назад. Сразу же подбежал Колев и сграбастал своего друга обеими руками.

— Постой, успокойся… Что еще за глупости? Мы сейчас же уйдем, успокойся! Помогите мне отнести его в спальню. Милена…

Милена, онемевшая от ужаса, приблизилась к мужу. Он ее увидел. Раскрыл рот, чтобы крикнуть что-то, но не смог выдавить ни звука. Он стал метаться, извиваться, пока не вырвался из рук Колева. Замахнулся. Милена повалилась на стол.

Наконец доктору и Колеву удалось справиться с ним и отнести его в спальню. Они свалили его на кровать. Несколько минут он с ними боролся, не открывая глаз, отвратительно скрипя зубами. Потом друзья почувствовали, что он расслабился и обмяк в их руках. Светозар потерял сознание.

— Ничего, — сказал доктор Петков, еще не отдышавшись. — Нормальная реакция нервных центров…

Колев достал носовой платок и вытер пот со лба. Свел брови:

— Эх, доктор, доктор… Нервную систему знаешь, а о человеке понятия не имеешь.

Он помог раздеть Светозара и вышел. Гости ждали его уже одетые. Они встретили его тихими восклицаниями, вопросами о состоянии больного. Колев сказал им несколько успокоительных слов, проводил до двери и вернулся в холл к своей невесте.

Милена сидела на диванчике возле печки, подперев лоб рукой. Левая сторона ее лица посинела и припухла.

* * *

После Нового года Милена подала в суд на развод. Слишком тяжелым было оскорбление и слишком шумным — скандал, чтобы можно было их вынести. Может быть, ее великодушное сердце и на этот раз заглушило бы свою боль, не будь она убеждена, что жертва окажется напрасной… Надо было спасать то, что еще можно было спасти, — детей.

В этот раз дело было для суда ясным и простым. Налицо имелись вполне законные основания: было избиение, и были свидетели избиения, которых никто не вызвался опровергать. Кроме того, ответчик был пьяницей, страдавшим нервным расстройством, и поэтому семье от него не было никакой пользы. Как вы думаете, товарищи судебные заседатели, разведем их?

— Пожалуй, он неисправим, — сказала за поднятой папкой женщина, сидевшая слева от председателя. — Я помню, этот Стойков и в первый раз едва держался на ногах.

— Ясно, как белый день, — отрубил второй судебный заседатель. — Разведем их, и баста. Несчастная женщина…

И суд вынес постановление о расторжении брака, решив дело в пользу Милены.

Итак, Светозар Стойков, человек, который разрушил одну семью с намерением создать другую, был наконец свободен… Вы, дорогой читатель, вправе ожидать, что наш герой, как бы ни был он грешен, получит наконец малую толику того счастья, за которым он напрасно столько времени гнался. В самом деле, что могло помешать ему теперь опять найти свою любимую и жить с ней счастливо много-много лет, как говорится всегда в конце сказок? Это было бы справедливо, и даже самый ярый страж общественных нравов вряд ли решился бы возражать.

Но Светозар не стал разыскивать Евгению. Он слишком устал. У него не было ни сил, ни желания радоваться жизни: он потерял веру в любимую так же, как и в себя самого. И когда позднее получил от нее несколько писем, вернул их нераспечатанными. Так он не узнал даже, что Евгения родила сына, который был поразительно похож на своего отца.

 

12

Через два года после описанных событий в холодное осеннее утро перед домом, в котором когда-то жила семья Стойковых, остановился изможденный, обросший бородой мужчина. На нем был коричневый костюм, давно не глаженный и нечистый. Воротник пиджака был поднят. Отвороты сколоты на шее английской булавкой. Одна штанина брюк была закатана, а ботинки покрыты засохшей грязью. На нем не было шапки, и холодный ветер трепал его седые волосы.

Человек постоял перед подъездом высокого дома, засунув руки в карманы брюк, дрожа от холода и поглядывая на окна. Несмело потянулся рукой к дощечке, на которой белели кнопки звонков. Но тут же убрал руку в карман и пошел по улице деревянной походкой. Его правая щека подергивалась от нервного тика.

Вскоре он оказался возле белого здания школы, прошел мимо ворот и пересек улицу. Прислонился к дереву на противоположном тротуаре — все так же держа руки в карманах — и стал наблюдать за детьми, которые уже тянулись и справа и слева к школе и заполняли школьный двор. Он смотрел на них с каким-то удивлением и жмурился от ветра… Достал сигарету. Когда подносил ее ко рту, рука его сильно дрожала. Испортил несколько спичек прежде, чем прикурил.

В глубине улицы с той же стороны, откуда пришел этот человек, показалась женщина. Она вела за руку мальчика. Тот семенил рядом с ней, похожий на медвежонка в своем теплом пальтишке, и размахивал школьным портфелем. Заметив женщину с мальчиком, человек спрятался за дерево.

У ворот школы женщина остановилась и поцеловала ребенка.

— Смотри, Бойко, не носись сломя голову, а то вспотеешь, — наказала она ему. — Ну до свидания. После уроков прямо домой, хорошо?

Человек смотрел на мать и ребенка. Нервный тик на его щеке усилился.

Мальчик исчез во дворе, а женщина, проследив за ним взглядом, пошла дальше. Она поддернула рукав плаща, чтобы посмотреть на часы, и ускорила шаг. Человек догнал ее и окликнул хрипло:

— Милена!

Женщина обернулась. Лицо ее сморщилось от досады и боли. Но она подавила первое чувство, и теперь ее голубые глаза смотрели спокойно и строго.

— Зачем ты опять пришел? Ведь мы договорились, что ты не будешь этого делать. Ребенок может тебя узнать.

— Да я ему никогда не показываюсь, — сказал он виновато, глядя себе под ноги. — Как маленькая?

— Поправилась. Через два-три дня встанет с постели.

Милена застегнула доверху свой плащ, нахмурилась, о чем-то подумав. Потом пошарила в сумке и достала две бумажки по десять левов.

— Возьми.

Он протянул руку к деньгам и тотчас отдернул ее, как будто обжегся.

— Нет, не надо. Я только из-за ребенка…

— Бери же наконец, люди смотрят.

Он поколебался. Почувствовал, как сильно дрожат его руки и ноги. Жажда, которая его сжигала, вдруг стала невыносимой. Он взял деньги и проворно сунул в карман.

— А теперь до свидания. И как мы уговорились, хорошо? — сказала Милена.

Она была чересчур сурова, даже жестока, но он понимал, что она охраняет покой своих детей, и только кивнул, В сущности, он не имел права обижаться — к такому человеку, как он, нельзя было относиться иначе…

Милена пошла прочь, не подав ему руки. Он подождал, пока она не скроется из глаз, и тоже двинулся своей деревянной неверной походкой, комкая в кармане брюк две десятки.

Он держал путь к центру города. Было еще рано, но он знал одно заведение, куда можно было зайти в любое время. Он толкнул дверь маленькой кондитерской с несколькими облупленными столиками перед стойкой. Продавщица, молодая девушка с помятым лицом, кивнула ему дружелюбно.

— Вы сегодня с утра пораньше. Коньяк или анисовку?

— Коньяк. И побыстрей, пожалуйста.

Он взял рюмку и поднес ее ко рту, придерживая обеими руками, чтобы не расплескать. Зубы застучали о стекло. Он выпил коньяк медленно, не отрываясь. По телу разлилось успокаивающее тепло. Теперь руки дрожали меньше.

— Еще сто грамм.

— Не много ли будет?

— Не ваше дело.

— Ух, какой же вы сердитый… Это правда, что вы архитектор?

Светозар нахмурился и не ответил. Допил рюмку. Теперь он мог идти. Он бросил девушке десятку и пошел к выходу.

— Постойте, я дам сдачу, — сказала не слишком настойчиво девушка.

Он не обернулся. Вышел на улицу. Он уже ступал тверже и не боялся потерять равновесие. Вопрос продавщицы пробудил в его голове мысли, которые огорчили его немного, но не взволновали. Он не был способен волноваться. Все чувства, которые иногда оживляли его душу, были всего лишь слабым, немощным отзвуком чувств какого-то другого, чужого человека. И чем больше времени проходило, тем более чужим и неуловимым становился тот человек. Ничего, так и должно быть…

Бледная улыбка тронула его губы. Архитектор ли он? Нет, он не архитектор. Теперь он был «художником». Рисовал цветочки и расписывал горшки на одном маленьком предприятии в Орландовцах, носящем громкое название «Кооперация по производству керамических изделий». Он рисовал, чтобы пить. Но платили ему мало, у него не было диплома художника — потому его и взяли. Денег ему никогда не хватало… Нет, никакой он не архитектор. Иногда он спрашивал себя, человек ли он еще? И не мог ответить.

Полтора года назад его исключили из партии — за пьянство. Из проектной мастерской он сам ушел — просто перестал являться на работу. Исключил себя из жизни… Квартиру оставил Милене и детям — единственное, что он мог сделать для них, — и сначала жил у Колева. Но скоро сбежал и оттуда, потому что Колев пытался наставить его на путь истинный.

Из Колева вышел примерный супруг — он отказался ото всех своих слабостей, кроме курения. Светозара он нашел и на его новой квартире. Досаждал ему советами, пытался установить над ним негласную опеку, старался не оставлять его одного — особенно по вечерам. Светозар отвечал ему грубостями, которые его друг терпеливо сносил. Как-то во время бурного объяснения, когда Светозар заявил, что не желает больше его видеть и хочет, чтобы его наконец оставили в покое, Колев рассердился:

— Слушай, если ты не возьмешься за ум, я тебя насильно отправлю в больницу, так и знай! Найду способ. Ты должен лечиться от алкоголизма, понял? И не рыпайся, от меня ты не отделаешься.

Но Светозар отделался и от него. Он снял комнатушку на городской окраине, за кирпичными фабриками, и первое время жил даже без прописки. Его хозяйка, одинокая старушка, вдова, помещалась на кухне. Ее звали бабушка Эвантия. Она была добрым и покладистым человеком. Заботилась о своем квартиранте, как о родном: обстирывала его, убирала его комнатку. Не ворчала, если он задерживал квартирную плату — когда у него бывали деньги, он платил больше, чем требовалось по уговору. И только одно было плохо: квартирант много пил. Молодой человек, а спивался с кругу…

Когда Светозар возвращался пораньше и не слишком пьяным, он заходил на кухню к бабушке. Садился на стульчик у окна и, подрагивая щекой, начинал говорить. Говорил больше для себя, и слова его были не очень понятны бабушке Эвантии. Но одно ей было понятно: тяжело этому человеку и страшно.

— Что мне тебе сказать, Зарко, — говорила бабушка Эвантия, вглядываясь в него ослабевшими глазами. — Чую я, большое горе лежит у тебя на сердце. Но на каждую хворь есть свое лекарство, чтоб ты знал. Найди-ка ты себе хорошую молодайку, заживи, как люди, может быть, твоя боль и пройдет. Вдвоем ее легче переборете. А так одинокому человеку куда деваться…

В ответ Светозар лишь пристально смотрел в окно и улыбался; улыбка получалась кривой, потому что правая щека подергивалась. Даже правый глаз моргал. Иногда по его лицу вдруг начинали струиться слезы, но он словно не замечал их и продолжал тихонько бормотать свои непонятные речи.

Чаще всего он оставался допоздна в ближайшей корчме. Сидел там до самого закрытия. В корчме было два помещения, словно две лагуны тихого залива. И хотя внутри никогда не бывало тихо, Светозар чувствовал себя там хорошо — скрытый ото всего мира, защищенный от случайных встреч со знакомыми. Здесь его знали только как одного из завсегдатаев.

У него было свое постоянное место — в самой глубине одной из лагун; Там он и сидел, расслабившись, и пил, пока были деньги в кармане. Почти не ел. Ни с кем не разговаривал. Когда бывал очень пьян, что-то рисовал на обороте коробки от сигарет. Потом яростно зачеркивал рисунок или комкал коробку и швырял на пол. При этом страшные спазмы искажали его лицо, и оно приобретало жестокое и тупое выражение.

Однажды один из посетителей, у ног которого упала смятая коробка, нагнулся, поднял ее, расправил и показал рисунок приятелям. Все долго его рассматривали. С оборота коробки улыбалась длинноволосая большеглазая красавица — набросок женской головки был сделан рукой мастера.

— Наверное, он художник, — сказал кто-то. — Только чокнутый, бедняга.

С тех пор в корчме и в квартале люди стали называть его между собой «чокнутый художник». Мало-помалу забыли его имя даже соседи бабушки Эвантии, которых она регулярно осведомляла о его странностях. А может быть, он и правда был чокнутый: иной раз бабушка, случайно заглянув в его комнату, видела, как он сидит на кровати, уставив остекленевший взгляд в противоположный угол. Он не слышал стука отворившейся двери и не поворачивал головы, чтобы посмотреть, кто вошел. В таких случаях бабушка Эвантия пугалась своего квартиранта и спешила поскорей забиться в кухоньку и запереться изнутри.

Однажды она переборола страх и спросила его:

— Что с тобой, сынок? На что ты так смотришь?

— Глаза, — ответил он сдавленным шепотом, не отрывая взгляда от угла комнаты. — Эти глаза опять там…

Он завертел головой, дрожа всем телом — от холода или от ужаса, — бабушка Эвантия не поняла. Да и не хотела понимать. Что-то недоброе творилось с ним, да и только. Вот до чего может довести пьянство хорошего человека.

Бабушка Эвантия больше не заглядывала в комнату своего квартиранта.

Перевод Т. Рузской.