Нас было пять глупцов, пять бабочек, беспечно порхнувших на огонь...

Экая ерунда! Просто пять человек устроилось на работу.

Что нас свело? Эдика ‑ лишняя десятка и перспектива роста, Инну нелады с прежним начальником, Александр отработал по распределению и вернулся в родительский дом, а Ада увидела объявление на остановке. Ну, а я... Как‑то даже неловко... Просто потребность начать сначала, переиграть судьбу.

До этого семнадцать лет на одном месте. Целая жизнь. Ходишь одной и той же дорогой, садишься в один и тот же вагон метро, заскакиваешь в одни и те же магазины, и твой стол ‑ это уже часть тебя, даже страдаешь втихомолку, когда пора заменить его другим.

И время тебя словно не трогает: те, что рядом, стареют вместе с тобой, и только новички оказываются все моложе и все бестолковее, и ты удивляешься этому, не замечая, что это ты меняешься, уходишь все дальше от своей молодости и своих первых шагов.

И все‑таки время свое возьмет... сразу или не сразу... как повезет. Просто все больше людей зовет тебя по имени‑отчеству, и на улицах с тобой уже не заигрывают, а в очередях говорят "женщина".

Вдруг или не вдруг, но поймешь наконец: молодость ушла, ждать больше нечего. И тогда приходит это сосущее желание спрыгнуть на ходу, начать все сначала.

Игра началась в понедельник. Это я очень хорошо запомнила, что в понедельник. Не суеверна, а все‑таки...

‑ Не будем спешить, ‑ сказал мне тот, кто брал меня на работу директор этого учреждения. ‑ Устраивайтесь, знакомьтесь с людьми. Дня так через три... думаю, мы уже сможем поговорить?

‑ Да, конечно.

‑ Значит, в понедельник. Я сам к вам загляну. Прямо с утра.

Мы все успели за три дня. Выписали и повесили шторы, переставили и распределили столы, привезли из дому цветы на окна. Даже предварительно набросали планы. К все время, пока мы, обживаясь, сновали по этажам, вокруг кипела дружная и непонятная жизнь большого учреждения. А в понедельник нас встретила тишина.

Нет, мы это не сразу заметили. Просто так, ярко и деловито, в стылой темени ноябрьского утра сияли окна ‑ все, кроме наших трех, и мы стыдливо прошмыгивали по лестнице, радуясь, что не встретили никого на пути. Еще полчаса, чтобы прийти в себя после транспортных передряг ‑ и мы услышали тишину. Никто не ходил и не разговаривал в коридорах, не хлопали двери, не трещали машинки, не звенели телефоны. Ти‑ши‑на.

Почему‑то никто не решился выяснить, в чем дело. Сбились в дальней комнате и ждали обещанного визита.

В десять у меня сдали нервы. Что угодно, лишь бы не ждать!

Так все и было, как я чувствовала: кроме нас в здании никого.

Эд сидел, поигрывал желваками на скулах, и в глазах уже не страх, а злость. Перепуганные девочки, позеленевший Сашка, ‑ а кругом тишина. Опасность. Страх. И я собралась. Легче, когда есть за кого отвечать. Я и ответила на прямой взгляд Эда:

‑ Саша, останетесь с девочками. Эд, вы со мной?

Бродили. Бесстыдно заглядывали в столы, натыкаясь неожиданно на интимные вещи. Копались в бумагах, пытаясь хоть что‑то разузнать об этой конторе.

Без толку. В первый день не поняли, а потом все исчезло. Бумаги из папок, личные вещи из столов.

Нет, по порядку. Просто в пять ноль‑ноль входная дверь оказалась открытой, и мы вышли на волю. Мы даже не кинулись наутек. Постояли, с ужасом глядя, как гаснут окна ‑ вразброд, словно и правда в разных комнатах люди по‑разному кончают работу.

‑ Завтра приходить? ‑ робко спросила Ада.

Я поглядела на них, подумала, вздохнула и сказала, что да.

Вечером я додумалась только позвонить в справочную: "Номер директора УСИПКТ, пожалуйста". ‑ "Учреждение в списках абонентов не числится". Конечно! Потом звонил Лешка, мой сын. В таких вещах он гений: выдумал какую‑то неправдоподобно убедительную историю, и девочки честно искали названный им номер, даже перезванивали два раза.

Не числится.

Ловушка захлопнулась.

На третий день я не пошла на работу. Взяла и не пошла. Посмотрим, что выйдет. Маленькая такая надежда: а вдруг _это_ ‑ чем бы оно ни было существует лишь в том здании, и еще можно вырваться? Только я не очень в это верила, и не удивилась, когда часов в десять мне позвонили.

‑ Что случилось, Зинаида Васильевна? ‑ спросил невещественный директор. ‑ Вы нездоровы?

‑ Здорова, ‑ ответила я нахально. ‑ Просто не играю в глупые игры.

‑ Напрасно, ‑ ответил любезный голос. ‑ Мы прогулов не поощряем. Вы же не хотите испортить себе трудовую?

Я чуть не засмеялась, так это было глупо. _Этим_ напугать? Хорошо, что я не засмеялась. Угроза была легонькая, но за ней... "У тебя двадцать лет стажа, ты хороший специалист и неплохой работник, но все это можно зачеркнуть двумя‑тремя записями. И ты уже никому не докажешь. Ну‑ка, подумай, сумеешь ли ты начать все с нуля?"

Я подумала и поняла, что не сумею. Уже за сорок, а Лешка кончает школу. Это будет еще тот кошмар ‑ поступать в вуз. Сразу две жизни сначала? Еще лет пять назад вытянула бы, теперь уже нет.

Почему я сдалась так сразу? Шкурный опыт. Изучила на собственной шкуре, как легко поломать и как трудно починить. Чем кончается для нормального человека бюрократическая дуэль, особенно, если учесть, что жалобы пересылают тем, на кого жалуешься.

Да, безработицы у нас нет, что‑то я, конечно, найду. Только вот "что‑то" мне не подходит. Мне _мой_ уровень нужен, то, чего я уже добилась. Совсем нелегко добилась, черт возьми! И деньги тоже. На сто двадцать не пойду, у меня Лешка, а Лешке надо учиться. Не на мужа ведь надеяться, который десять лет как исчез в неведомых просторах?

Да, доводы не могучие, и цеплялась я за них не от хорошей жизни. Просто за их банальностью удобно прятать свой страх перед дикой необъяснимостью того, что с нами случилось.

Дико и необъяснимо, что кто‑то истратил столько денег и сил, чтобы завлечь нас в ловушку. (Нас? Зачем? Что мы такое?)

Дика сама добротность этой ловушки, ее необъяснимая громоздкость. И поэтому дико думать, что это необъяснимое позволит нам выскочить, отпустит просто так.

Ладно, я пока не рискую. Ребята ‑ как хотят.

Ребята рискнули. Не Эд и не Инна (Эд выжидал, Инна ‑ ревела), а Саша с Адой.

Сашка ‑ просто душа ‑ пошел в милицию. Некто в штатском выслушал его, пожал плечами и позвонил по номеру, который Сашка сдуру ему сообщил. Тут‑то ему выдали такую характеристику Александра С., что бедному Александру пришлось срочно уносить ноги ‑ во избежание.

А Ада просто тихо нашла местечко в другой конторе и соврала, что потеряла трудовую. Почти уладилось, но туда позвонили. Сообщили, что она работает там‑то и сейчас находится под следствием по случаю крупной недостачи. Славно?

И опять мы сидели молча ‑ пятеро на четвертом этаже ‑ задавленные тишиной и меланхолией...

‑ Ладно, ребята, ‑ сказала я. ‑ Не киснуть! Подождем до получки. Вот если нам не заплатят...

Только для них ‑ не сомневалась, что заплатят. Никто ни к чему не придерется, никто ничему не поверит, и любая комиссия найдет здесь то, что когда‑то обмануло нас: вполне респектабельное _живое_ учреждение.

И снова вопрос: как я с этим смирилась? Почему не сошла с ума от страха и бессилия? Почему не кинулась напролом искать справедливости... любой ценой? Наверное, эта цена была бы мне по карману. А я не могла позволить себя раздавить: со мной были эти четверо. Я за них отвечала.

‑ За работу, ребята! ‑ сказала я им. ‑ Пеший по‑конному. Нет машины ‑ и черт с ней? Задача ясна. Беремся за постановку.

Они не хотели. Это было слишком нелепо ‑ заниматься работой, которая так явно никому не нужна. И все‑таки по более нелепо, чем наше положение, и я смогла настоять на своем. Мы ведь заперты с восьми до пяти, если это время ничем не занять...

Мы начали и увлеклись. Даже Инна вынырнула из лужи слез, и оказалось, что она все‑таки толковая. Я не скупилась на похвалы. Их было за что хвалить. Попробуй работать, когда все так страшно и нелепо, что никому не расскажешь и не попросишь о помощи.

Мне было легче. Я могла рассказать. Мой друг, моя опора, мой _мужчина в доме_. Не муж, который так хорошо знает, что сделал бы на моем месте, не мать, которая немедленно слегла бы от волнений, а бодрый, практичный шестнадцатилетний Лешка, который поверил... и не изводил меня советами.

Дни шли, мы работали, и души наши постепенно расправлялись даже под этим гнетом. Притерлись, узнали все друг о друге, и уже начинали осторожно шутить за почти семейным обедом. И Ада с Сашей уходили домой, взявшись за руки. Все становилось хорошо, так хорошо, что я ждала беды.

И мы услыхали шаги. Тяжелые, медленные шаги в коридоре ‑ как грохот, как удар грома среди проклятой тишины. Мы замерли, глядя на дверь. Надо было пойти поглядеть, но я не смогла. Смог Эд. Встал и вышел в коридор.

Он сразу вернулся. По‑моему, он не мог говорить. Он просто поманил меня, и я покорно пошла к нему.

Шаги уже удалялись. Я еде заставила себя поглядеть. Взглянула ‑ и у меня мягко подогнулись колени, пришлось схватиться за косяк. То, что шло по коридору... я даже не поняла, какое оно. Темная, почти бесформенная тень. В конце коридора оно обернулось. Глянуло белыми, без зрачков глазами и свернуло на лестницу.

Я все не могла шевельнуться. Эд отцепил от косяка мои пальцы и втащил меня в комнату. Я знала, что он будет молчать.

‑ Что там? ‑ тихо спросил Саша.

‑ Ничего, ‑ резко сказала я (и голос мой совсем не дрожал), ‑ нас это не касается. Инна, что вы мне хотели показать?

А вечером Лешка отпаивал меня валерьянкой и почти всерьез клялся разнести к чертям эту шарагу.

Так Оно и ходило теперь по коридору. Мы больше не выглядывали. Только Саша раз не выдержал: вылетел из комнаты и вернулся с перекошенным лицом. И тоже ничего не сказал.

‑ Работать! ‑ говорила я злобно, когда раздавались шаги. ‑ Эд, что у вас с модулем входного контроля? Ада, сколько можно возиться с одной схемой? Отвлекитесь, пожалуйста, от Саши!

Они не обижались. Глядели на меня с глупой благодарностью, начинали что‑то говорить, но голоса срывались, путались, замолкали на полуслове, потому что перед нашей дверью шаги замедлялись, а потом начинали стихать совсем, и проходила черная, полная страха, вечность, пока они наконец раздавались снова.

Инна опять исходила слезами, Ада липла к Саше, Саша путался и огрызался, а Эд молчал. Хмурился, глядел куда‑то в стенку, и в глазах у него была темная, тугая злоба. Я знала, что он скоро сорвется. Может быть, даже раньше, чем Оно войдет. Потому, что все мы знали: Оно войдет.

Я попросила Эда заглянуть ко мне. Через силу: ведь это значило принести в мой живой оазис дневной страх, но было уже пора.

Лешка соорудил нам кофе, поставил пленочку поуютней и занял стратегический пункт на диване. Без единого слова.

Все молчали. Две‑три обязательных фразы ‑ и молчание, смягченное музыкой.

‑ Оно войдет, ‑ сказал Эд.

‑ Думаю, что да.

‑ А мы так и будем играть в страусов? А, Зинаида Васильевна?

‑ А что мы, по‑вашему, должны делать?

‑ Что угодно! Да мы что... на необитаемом острове? Законов, что ли нет?

‑ Есть, ‑ ответила я спокойно. ‑ Только они против нас. Пока имеется только одно место, где нас выслушают.

‑ В третьей психушке, ‑ объяснил Лешка.

Эд тяжело поглядел на него и отодвинул чашку.

‑ Ну да. Так проще. Сидеть и ждать, пока Оно... пока нас...

‑ Что? Слопают, как Красную Шапочку? Да нет, Эд, не слопают. Незачем.

‑ Тогда зачем все это? Для чего?

Мой любимый вопрос. Сколько это раз я его себе задавала?

‑ Чепуха какая‑то! В наше время, в нашей стране... и никакого выхода? Не верю!

‑ Почему? Выход есть. Уехать куда‑нибудь и начать все сначала. Ну? Сможете? У вас маленький ребенок и невыплаченный кооператив, у Инны муж‑дурак и свекровь‑злодейка, а я уже старовата... с нуля. Буду искать другой выход... поудобней.

‑ Не выйдет, мам, ‑ сказал Лешка с сожалением. ‑ Ты у нас, конечно, железный мужик, только... ну, сама знаешь.

‑ Все по полочкам?

‑ Во‑во. ‑ Помолчал, взъерошил волосы так, что они косо упали на лоб. Знаешь, мам... Короче, есть мысля.

‑ Мысль, ‑ поправила я машинально. ‑ Выражайся по‑человечески.

‑ Да ладно, мам! Я что? Эта штука... ну. Игра (так он это и сказал ‑ с большой буквы), она ж так и задумана, чтобы без смысла. Гляди: чего вы так залетели? Все по закону!

В первый раз Эд посмотрел на Лешку с интересом, и теплая волна материнской гордости обняла меня. До чего же я все‑таки счастливая, до чего везучая, что у меня _такой_ Лешка!

‑ На работу взяли, да? Хата есть, столы есть, денежки заплатят?

‑ Должны. А еще картошку не перебираем, улицы не метем, в колхоз, наверное, тоже не пошлют. А в самом деле, Эд, чего вам не хватает? Рай, а не работа. Отдачи не требуют, за дисциплиной не надзирают. Ну по коридору что‑то бегает...

‑ Вот только не знаем, зачем это и что с нами завтра будет!

‑ Ну и что? Сколько угодно таких контор. Существуют неизвестно как, ничего не производя и всегда под угрозой закрытия. Там тоже никто не знает, зачем это и что с ним завтра будет.

‑ К чему вы ведете?

‑ Жаловаться хотите? А на что? В здании никого нет и по коридору кто‑то ходит. Они же никаких законов не нарушают. Кому вы докажете, что над нами совершают насилие, что нас обрекли на пытку страхом? Для многих это просто идеальные условия. Только мечтать!

‑ Значит, помалкивать? Ждать, что будет?

‑ Нет! Искать выход. Смысл должен быть.

‑ Ма‑ам! ‑ сказал Лешка с укоризной. ‑ Я ж про что? Нет смысла, понимаешь?

‑ Как это?

Он опять засунул пятерню в волосы в превратился в конопатого дикобраза.

‑ Пойми, мам... Оно, ну, эта штука... какое‑то Оно вроде не наше... нечеловеческое.

Мы с Эдом так и уставились друг на друга. Я ‑ обалдело, он ‑ с кривоватой иронической усмешкой. А ведь есть в этом что‑то. В слове "нечеловеческое".

‑ Значит, пришельцы? ‑ ядовито спросил Эд. ‑ Фантастика для младшего школьного возраста?

‑ А чо? Хоть какая‑то гипотеза. А у вас что? Один Оккам? "Не умножай число сущностей", да? А что за сущность? Тоже фантастика. Взяли здоровенную домину, заперли пять дармоедов, еще и накрутили всякого, чтоб не рыпались.

‑ Лешка!

‑ Да ладно, мам! Я что? Картинка дубовая! Ну были б вы там еще гений на гении...

‑ Зинаида Васильевна, может, мы все‑таки о деле поговорим?

‑ А мы о чем говорим? Именно о деле. Вот вам уже в гипотеза. Только знаешь, Леш, не тянет. Это как идея Бога: все объясняет, но недоказуемо. Слишком просто доказывать необъясненное необъяснимым.

‑ Не, мам, наоборот! Необъяснимое необъясненным!

‑ Я, пожалуй, пойду, Зинаида Васильевна. Не вижу смысла продолжать разговор.

‑ Только попробуйте! ‑ рявкнула я свирепо. ‑ Хорошо устроились! Спрятались у меня за спиной!

‑ Ну, знаете! Это несправедливо!

‑ А что справедливо? Сидеть и ждать, пока вас вытащат?

‑ Но эта чушь...

‑ Предложите другую! Вот завтра Оно войдет, что вы будете делать, а?

Эд глядел на меня, как на ненормальную. Наверно, так оно и есть. Зацепило меня это словечко; "нечеловеческое". Не то чтобы объяснило как‑то определило нашу историю. Нет, я не Лешка. Знаю, какие глупости выкидывает жизнь. Бывает, только руками разведешь перед великолепно‑нелепой ‑ почти такой же нелепой, как наша ‑ историей. И все‑таки там есть своя логика: извращенная, вывернутая наизнанку логика головотяпства и эгоизма, логика, которая всегда определяется принципом "кому выгодно". То, что случилось с нами, не может быть выгодно никому.

‑ Мне продолжать, мам? ‑ спросил Лешка.

‑ Давай.

‑ Тут что удобно? Если это... ну, раз они не люди, так нам объяснять не надо. Все равно, значит, не поймем, да?

‑ Ну и что?

‑ Ма‑ам! Так тут же вопрос весь сразу и голенький: как будем выползать?

‑ Не понимая сути?

‑ Погодите, Зинаида Васильевна, ‑ вдруг сказал Эд. ‑ Пожалуй, это интересно. Игра в Черный ящик? Данных маловато.

‑ Навалом! Глядите: как они вас поймали?

‑ По объявлению.

‑ Кто‑то искал вас, уговаривал?

Мы с Эдом переглянулись.

‑ Хорошо, ‑ сказала я, ‑ группа случайная. Это не новость, Леш. Всегда так думала.

‑ А выводы, мам?

‑ Ну, какие выводы? Очевидно, раз группа случайная, система должна иметь больший запас прочности. Я так думаю, что им с нами повезло. Из пятерых два с половиной штыка. Да и то...

‑ Погодите, ‑ снова сказал Эд. ‑ Значит, по‑твоему, система защищена только изнутри?

Лешка нахально улыбнулся:

‑ А кто вам поверит?

‑ Не упрощай, Леш. Может найтись такой человек. Друг, муж, родственник. Должны были предусмотреть.

‑ Ну и что? ‑ сказал Эд. ‑ Не поможет. Это стереотип: в конфликте человека с учреждением право учреждение, а не человек. Пока оно заведомо не нарушит закон, все преимущества на его стороне. А если человека еще и мазнуть...

‑ Да. А мазнуть просто. Звонок, жалоба, анонимка. Все. "То ли он украл, то ли у него украли..."

‑ А закон? Зинаида Васильевна, ведь законы же для людей!

‑ Мы об этом уже говорили. _Они_ законов не нарушают.

‑ Слушай, мам, а это ведь интересно ‑ насчет внешней защиты. Тут у них прокол, а?

‑ Какой?

‑ А что не всякого можно прижать. Только который отвечает.

‑ Лешка! ‑ испуганно сказала я. ‑ Думать не смей!

‑ О чем? ‑ спросил Эд. ‑ Извините, не понял.

‑ А кого можно придавить на арапа? Кто отвечает, понятно? Ну, взрослого. А с меня что взять? Писульку в школу? А я хай: не было меня там. Мы с Витькой Амбалом геомешу решали. Ать‑два ‑ и класснушка сама запрыгает: это ж на школе недоработка, ей же самой надо, чтоб не было. Это ж не я отвечаю ‑ она отвечает. Контора на контору, да?

‑ Лешка, ты мне только посмей!

‑ Ма‑ам! Ну я что? Теория. В общем, значит.

‑ Знаю, какая теория! Ты что надумал?

‑ Мам, ну ты чего? Все по делу. Я ж не один. Возьму Гаврю с Амбалом. Я, может, ключ потерял. Ну, мам? Я же, господи упаси, некормленный останусь!

‑ Лешка, не дури! А Оно? Подумал, что может быть?

‑ Ничего не будет, ‑ сказал Эд. ‑ Зачем им трогать мальчика?

‑ А зачем им было нас трогать?

‑ Мам, ну так классно! Зацепка. Я не зря Гаврю, он же у нас сыщик, чокнулся на этом. Помнишь, я тебе говорил: на практике?

‑ А если беда? Стыдно тебе не будет?

‑ Не‑а, ‑ спокойно ответил Лешка. ‑ Во‑первых, я сам с ними буду, а во‑вторых, он мне за такое по гроб жизни будет благодарен.

‑ Я запрещаю... ‑ начала было я, но Лешка не дал мне кончить. Сдвинул брови, сощурился знакомо (слава Богу, больше ничего в нем нет от отца!) и сказал, сухо отрубая слова:

‑ А тебе, мам, стыдно не будет? У тебя их четверо, между прочим. Ты знаешь, что делать?

И мне пришлось замолчать, потому что я не знала. И все‑таки, когда Эд ушел, я почти со слезами вымолила у Лешки обещание не начинать... пока.

А назавтра Оно вошло.

Все как обычно: грохот шагов в напрягшейся тишине, тоскливая пустота, когда Оно остановилось ‑ и вдруг оглушительно тихий скрип отворяющейся двери.

Мы вскочили. Слитным движением мы оказались на ногах лицом к ужасу. Шаги уже промерили первую из комнат, и Оно неотвратимо впечаталось в дверной проем.

Вскрик? Просто невыносимо громкий тихий вздох за спиной. Я глядела на Это.

Темная зыбкая тень ‑ сгусток ночного страха, реализовавшийся кошмар, уставивший на нас мертвые бельма.

Я не знаю, как я смогла. Нет, знаю. Потому, что не позволила Лешке.

‑ Вы ко мне? ‑ резко спросила я. ‑ В чем дело? Слушаю.

Оно словно заколебалось. Уперло в меня слепые глаза, помедлило нескончаемое мгновение, повернулось и ушло.

Сзади вскрикнула, захохотала, завыла в истерике Инна. Кто‑то кинулся к ней. Я не шевельнулась. Бессмысленно глядела в опустевший проем, и страх куда сильней пережитого ‑ корежил душу. Лешка, Лешенька, солнышко ты мое, мальчик ты мой. Я ж разрешу тебе. Как же я теперь не разрешу?

Бояться я скоро разучилась. Был один, только один страх, а все остальное...

Оно пришло и на следующий день. Приходило и уходило, а потом перестало уходить. Я уже не боялась. Было только раздражение, какая‑то бессмысленная тупая злоба. Оно мне мешало. Оно меня тяготило. Я делалась невменяемой, когда Оно вваливалось и становилось перед моим столом.

Я даже кричать стала ‑ особенно на Инну. Я орала на нее злобно и безобразно, однажды я даже отхлестала ее по щекам, когда началась очередная истерика, и теперь она боялась меня больше, чем Это. Сидела, сжавшись в комок, и даже слезы высыхали на ее щеках, когда она встречала мой бешеный взгляд. Я ненавидела себя, но их я ненавидела еще больше. Мой Леша, мой маленький мальчик рискует из‑за них, а эти даже в руках себя держать не желают!

Несправедливо, конечно. Совсем неплохо они держались, а Эд был просто молодец. Он как‑то встал между мной и остальными, как иногда становился перед Инниным столом, чтобы она не видела Это. Ну и что? Себе я все простила. Мне было хуже. Эта тварь прилипла ко мне, таскалась следом, торчала у стола, неотрывно пяля на меня свои бельма.

И все‑таки я выдерживала линию. Не замечала, а если приходилось заметить, разговаривала властно и раздраженно, как с назойливым просителем. Раз даже дошла до такого нахальства, что сунула в черные лапы груду папок и велела отнести в другую комнату. Оно отнесло.

Лешка ржал, когда я об этом рассказывала. Прямо по дивану катался.

‑ Ну, ты даешь, мать! И отнесло?

Отнесло. А потом вернулось и положило лапу мне на плечо. Я чуть не упала. Словно камень на букашку ‑ хоть кричи. Я и закричала ‑ первую глупость, что пришла на язык:

‑ Что вы себе позволяете?! Я на вас жалобу напишу!

И Оно меня отпустило.

Этого я Лешке не сказала. Пустяки это были, потому что ребята уже наведались к нашей тюрьме. Наткнулись на запертую дверь, и Лешка "перепугался", принялся стучать, заглядывать в окна, названивать из автомата то домой, то по моему рабочему телефону. И, конечно, завтра же директору позвонили из "комиссии по делам несовершеннолетних" дабы сообщить о хулиганском поведении Кононова Алексея со товарищами.

Все по сценарию.

И по сценарию вызванные на ковер мушкетеры, играя всеми красками оскорбленной невинности, клялись, что в это самое время они дружно готовились к сочинению у нас дома.

И требовали, чтобы им сказали, откуда звонок ‑ они сами пойдут выяснять.

И заставили позвонить.

И оказалось, что оттуда в школу никто ничего не сообщал.

А назавтра они снова явились к запертой двери.

Мне тоже позвонили. Тот самый приторный тип предупредил меня, что если мой сын не успокоится, с ним может что‑нибудь случиться.

‑ Только попробуйте! ‑ крикнула я. ‑ Да я на вас... я до Верховного прокурора дойду!

А потом опять всю ночь проревела и опять ничего не сказала Лешке. Нельзя было уже отступить, совсем нельзя, потому что вчера Оно подобралось ко мне сзади и положило лапу на затылок.

Сначала холод... боль, какая‑то ледяная пульсирующая боль... потом... Нет, не могу! Словно меня разорвало пополам и одна половина... бред? Что‑то такое чужое, что слов не подберешь. Больше боли, страшней страха. Клубилось, корчилось, выворачивало душу, гасило мысли. Сломать оно меня хотело, всю захватить, целиком... чтобы я Лешку предала! И я вывернулась. Повернулась и зашипела, как разъяренная кошка:

‑ Вон!

И Оно отошло.

А страх остался. Если они меня сломают... Лешка!

А снаружи все было почти смешно. Какая‑то мелкая склочная возня. Звонки в школу, и звонки на школу, звонки родителям и звонки на родителей.

Почти смешно, но Витька Амбал, который с пятого класса сдувал у Лешки все задачи и глядел ему в рот, как‑то вдруг исчез из нашей жизни. А Гавря, Вовка Гаврилов, наоборот, торчал у нас по вечерам, глядел на меня проницательными серыми глазами майора Пронина и задавал каверзные вопросы.

Смешно, но корчась днем от ночного страха, а ночью ‑ от дневного, я отгоняла и все не могла отогнать проклятую картину: дверь открывается и черные лапы втаскивают Лешку в дом.

Я просила, умоляла его больше туда не ходить, но он только улыбался в ответ. Он был прав. Я знала, что он прав. Игра продолжалась и правила ее уже определились. Черный ящик надо дразнить, чтобы он отвечал. То самое, нечеловеческое, такое бессмысленное с любой точки зрения. До всякого бы уже дошло, что подростки сами по себе не опасны, что они ничего не смогут сделать, а Черный ящик не понимал. За каждым воздействием следовала механически жесткая реакция и случилось то, на что рассчитывал мой гениальный сын: на нашей стороне в Игру вступила Школа.

Давно навязшее на зубах, обруганное и здравствующее: школа не любит _отвечать_. Чтобы она согласилась ответить за проступок ученика, надо привести неопровержимые доказательства, припереть ее к стенке, иначе она вывернется и спрячет концы, оберегая честь мундира.

Так оно и вышло. Одолеваемая звонками, жалобами, смутными угрозами и явными комиссиями, школа кинулась в атаку и в боевом угаре все, с чего началось, да в сам Лешка как‑то отошли на задний план.

Принципиальное различие между отношением учреждения к внутреннему непорядку и к внешней угрозе. Уже не только честь мундира, но здоровая реакция коллектива на давление извне.

На звонки теперь отвечали жалобами, на угрозы ‑ письмами в _инстанции_, на комиссии ‑ апелляциями к общественному мнению. В этой Игре у школы было свое преимущество ‑ бумаги. Ливень бумаг, каждую из которых надлежало подшить, рассмотреть и отреагировать ‑ то, чего не мог себе позволить Черный ящик. Всякая бумага ‑ это след, вещественное доказательство, невозможное для такой невещественной штуки, как он.

Шум разрастался, все больше людей втягивалось в бюрократический турнир, все больше страстей и амбиций пенилось вокруг, и вот (не без Лешки, конечно) вынырнула ниточка, которая привела к таинственному УСИПКТ.

И настал день, когда тишина мертвого дома взорвалась рабочим шумом и треском машинок. К нам явилась комиссия. И тогда, прорвавшись сквозь все заслоны, мы вломились в директорский кабинет и в присутствии гостей выложили на стол пять заявлений об уходе.

И это было все. Мы победили. Правда, были еще последние дни. Не хочу и не могу вспоминать. Если бы я драться решила, до конца с ними воевать, вот тогда бы я это вспоминала. Вертела бы в памяти каждый день и каждый час, заряжаясь ненавистью. Она и сейчас во мне, эта ненависть ‑ так и выплескивается наружу, только позволь... Не позволяю... Я решила забыть. Ради Лешки. Ради себя.

Сколько уже прошло? Год? Нет, больше. Лешка у меня теперь студент шуточки! Он на мехмате, а его неразлучный Мегрэ‑Гаврилов, само собой, на юрфаке. И все устроилось. Я своей новой работой в общем‑то довольна. Не знаю, где теперь Инна, а если б и знала, все равно не стала бы ей звонить. Я и Эду не звоню, хоть знаю, где он, а он иногда звонит мне. Саша с Адой поженились и уехали. Не знаю, куда. Клялись писать, но так и не получила ни строчки. Тем лучше. Забывать ‑ так забывать.

Забыть? Мне позвонили. Тот самый липкий голос:

‑ Зинаида Васильевна? Узнаете?

Я не ответила, и тогда он сказал:

‑ Зинаида Васильевна, я ведь уже предупреждал. Смотрите, если с вашим сыном что‑то случиться...

‑ Тогда я этим займусь! У меня даже лучше выйдет! Обещаю!

Швырнула трубку и разрыдалась. Опять этот ужас меня нашел! Опять!

Лешенька, сыночек, прости меня, дуру! Зачем я тебя так плохо воспитала? Почему не научила равнодушию? Лешенька, ведь для нас все кончилось... зачем же? Может, теперь другие... но это ведь другие ‑ не ты! Господи, но я же тебе такое не могу сказать! Ты же мне не простишь! Лешенька, как тебя спасать?

А потом я сидела одна, и тягостный зимний вечер Глядел в окно. Так вот отчего он стал поздно приходить. А я‑то думала... Почему он мне не сказал? Жалеет? А может, не верит уже?

Вот и все. И не убежать. Значит, Игра продолжается? Другие... Наверно, им еще хуже. Все‑таки я смогла... и Лешка. А мне их все равно не жаль. Только себя. Лешенька, я же давно не могу, чтобы чужая беда, как своя... прости. Но это ведь не всегда так было... жизнь... Сначала только щелчки: не высовывайся. Потом уже тумаки: знай свое место. И всегда одна. Пока обсуждаем ‑ крик, а дойдет до дела ‑ всегда одна. И сразу все против: зачем полезла? Да, образумилась... когда с Лешкой осталась... было что терять. Лишняя десятка... она ведь не лишняя, когда больше никого. Другие могли себе позволить ‑ и молчали, а мне тогда зачем лезть на рожон?

Так просто? Да нет, не так. И не просто. Эта бессловесность ‑ откуда она в нас? Колхозы, стройки, овощные базы, уборка улиц ‑ разве я хоть раз отказалась? Выщипывала одуванчики, переворачивала снег, чтобы был белым, а не черным ‑ взрослый человек, мать почти взрослого сына ‑ разве мне хоть раз пришло в голову отказаться? Что меня, расстреляли бы? И ведь не одна. Все так. Почему нас, взрослых, совсем не слабых, пришлось спасать мальчишке? Ведь теперь гляжу: полно было всяких вариантов без Лешки. А я струсила. Испугалась борьбы. Почему?

Цена? Неприятности, унижения... жизнь себе сломать? Ну и что? Вдвое бы заплатила, только бы не Лешка.

Стыдно? Стыдно воевать, стыдно добиваться, стыдно бороться, даже если прав. Сразу: склочник, интриган... плохой человек. Сразу все против тебя... даже те, кто с тобой согласен. Нет. Я бы и на стыд наплевала ради Лешки.

Господи, да что же это с нами такое сделали? Что мы сами с собой сделали, что ничего не можем?

Темно. И за окном и на душе. А Лешки все нет. Они не посмеют! Ни за что не посмеют... пока. Он придет. Что я ему скажу?