Будильник задребезжал, и женщина шевельнулась. Она повернулась на спину, не открывая глаз, и мужчина чуть отодвинулся, выпуская ее.
‑ Холодно, ‑ сказала она. Тихо и жалобно, не открывая глаз, мужчина опять потянулся к ней, но она уже выскользнула из постели в холод и темноту нетопленного жилья, в душный смрад закупоренных наглухо комнат.
Она одевалась в темноте, судорожно натягивала на себя одежду, чтобы сохранить хоть немного тепла, но холодная одежда не согревала, перепутывалась в руках, и мужчина обнял ее за плечи, прижимаясь грудью к ее спине.
‑ Жаль, что тебе уходить, ‑ сказал мужчина.
‑ Я скоро, ‑ сказала она. ‑ Спи.
Уже светало, когда она выходила. Еще не свет, но чуть разреженный мрак, и в нем размытые очертания домов, и что‑то чуть посветлее в разрывах крыш ‑ то ли дальнее зарево, то ли рассвет.
Сумка оттягивала руку, она и пустая была тяжела, но женщина только чуть подтянула ее, перемещая тяжесть с кисти на локоть. Она застыла в темном подъезде, вдыхая морозную вонь безжизненных улиц, вглядываясь в сумрак, слушая тишину, и только тяжесть сумки была опорой, то, что в ней, и оттого, что _э_т_о_ с ней, она осилила страх и вышла.
Первый громкий шаг по скрипучему снегу, снег выдавал ее, и она жалась к стенам, там темнели вмороженный мусор и скользкие пятна замерзших помоев, но теперь она двигалась очень тихо, и только пар от дыхания шевелился вокруг лица.
Стало почти светло; тускло‑серый безрадостный свет, и все уже видно, и теперь она видела их ‑ женщин своей стаи. Они сходились бесшумно, выскальзывали из‑за углов, ощупывая друг друга взглядами и снова таяли, исчезали, втягивались в стены.
Совсем обычные лица ‑ молодые и не очень, но это были обычные женские лица, неумытые ‑ потому что в домах давно уже нет воды, шелушащиеся от холода и от грязи, только, может быть, какая‑то муть в глазах, но этого никто не увидит, а если увидит...
Они продвигались вперед согласно и непреклонно, а утро медленно проявляло город, он проступал все ясней громадой стылых домов, выстуженных насквозь, как это зимнее утро, заляпанных черными пятнами бессветных окон.
Стая текла через город, и, может быть, не в одном из оконных пятен чье‑то лицо прилипло к стеклу и с ужасом и тоскою смотрит им в след, но сегодня у них другая цель, они текут через город, и этот дом такой же, как все другие дома, но они затаились вокруг, прилипли к стенам, исчезли в подъездах, и кругом все пусто ‑ ни шороха, ни дыхания, и даже белые клубы пара не срываются с губ. И только холод ‑ холод сквозь все одежки, холод сквозь напряженную плоть, холод до костей, холод до самого сердца.
Женщину они пропустили. Она была не из стаи, но они ее пропустили, потому что женщина ‑ это опасная дичь. Она долго стояла в подъезде, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но ни шороха, ни дыханья, и она вышла из темноты на свет, на хрустящий предательский снег.
Она была молода и очень худа подо всем, что было на ней надето, и в глазах ее был отчаянный страх и отчаянная злоба; она шла по улице, по неистоптанной середине, вглядываясь, вслушиваясь, обоняя, но нигде ни шороха, ни дыханья ‑ и она поверила тишине и вернулась.
И тогда появился мужчина.
Они дали ему отойти. Он торопился, но стая была быстрей, потому что голод подточил его силы, а стае еще не пришлось голодать. Они крались за ним, текли, скользили, и их взгляды опутывали его, наверное, он почувствовал эти взгляды, потому что внезапно отпрыгнул к стене.
Но стая уже была вокруг, она стягивалась, зажимала, была безысходна и неотвратима, и мужчина понял, что это конец.
Он был один среди них, молодой и, наверное, когда‑то красивый, пока голод и страх не иссушили его. Но теперь в его лице не было страха, отвращение было в его лице и какое‑то смутное облегчение: самое страшное совершилось ‑ но это все же лучше, чем ждать.
Никто не ударил первым. Все тесаки упали сразу, и сумки стали легкими, когда из них выхватили тесаки.
Он упал, и быстрые руки сорвали с него одежду; безысходная и беспомощная нагота, но тесаки знали свою работу: уверенно, быстро и деловито, розовато‑белые кости и куски парного, багрового мяса, и сумки отяжелели; раздутые, сытые сумки и тряпки, которыми вытирают кровавую сталь.
И только кровавый снег и сизые внутренности, и разрубленная голова с отвращением смотрит на мир.
Она бросила сумку в кухне. Обледенелая лестница совсем доконала ее, и холод сидел внутри, как железный стержень.
‑ Это ты? ‑ спросил из спальни мужчина.
‑ Я, ‑ сказала она невнятно. ‑ Замерзла, ‑ сказала она.
Пальто, сапоги и куча платков и шалей, она поскребла стекло, собрала иней и немного оттерла кровь на руках.
‑ Сегодня ты быстро, ‑ сказал мужчина. ‑ Иди греться.
И она торопливо скользнула в тепло постели, в тепло объятий, в кольцо его рук.