1. БРАТСТВО

С утра попахивало дождём. Сыро и зябко было в лесу, ветер угрюмо мотал деревья, лез под одежду, шуршал в сугробах опавшей листвы. А к полудню он вдруг утих, распогодилось; прямо в золото осеннего дня мы выезжали из леса.

Тихий и добрый лежал перед нами Кас, небольшой деревянный город перед на берегу очень синей речки. Золотился в пронзительной сини шпиль игрушечного храма, солнце грело цветные навершия деревянных башен дворца, и тянулись, курчавились над домами дымки.

Я всегда любил Кас. Тихий, приветливый, не упрятанный в стены, он внезапно вставал впереди после тягостных дней дороги, обещал уют и покой. Кас был совсем не похож на другие столицы; он не нуждался в красотах, как не нуждался в стенах — он был Кас: город, в который въезжаешь из леса, предвкушая удобства человеческого жилья.

Никогда ещё я не чувствовал это так остро — не потому, что мы месяц мотались в лесах, просто теперь я не гость, я возвращаюсь в свой дом, и в этом доме меня ожидает Суил.

Мой дом был самый высокий на улице и самый красивый, и я залюбовался им прежде, чем узнал. Его ещё не было, когда я уехал. Едва укладывали нижние венцы, чего-то не хватало, и Суил боялась, что не сладит с мастерами. И вот он гордо высится среди хибар, сияя медовой плотью стен, квадратиками стёкол в частом переплёте окошек, белизной скобленного крыльца.

Вот вылетела на крыльцо Суил, припала, плача и смеясь, как будто это наша первая разлука, за нею мать; потом они торжественно ввели нас в дом — приятно и немножечко смешно, я и посмеивался над собой: какой же я почтённый, семейный человек! — а Онар, мой товарищ, оглядывался и завистливо вздыхал.

Суил забавно округлилась; каталась шариком, и мать ревниво поглядывала на нас и все покрикивала, чтоб не брала, не трогала, не говорила.

И все, как я люблю: уже нагретая вода, накрытый стол, и долгая неторопливая беседа.

А потом мы с Суил поднялись наверх, на чистую половину, и она с милой гордостью показала мне комнаты, обставленные по-господски. Бронза, резьба и шёлк, и — святая святых — мой кабинет, уже готовый к работе.

Мы стояли, обнявшись; тёплый запах её волос и податливая упругость её тела — счастье было таким полным, таким томящим… И вдруг слабый, мягкий, властный толчок — он наполнил меня всего, я испуганно отстранился и спросил:

— Уже? — и Суил засмеялась:

— Ой, да давным-давно! Такой, как ты, непоседа!

— Ты меня звала.

— Да гость тут к тебе пожаловал. Из Квайра.

— Где он?

— А у Ирсала. Что-то больно людно в круг нас. Я и рассудила: пусть там поживёт. Кликнуть, что ли?

— Успеется, — сказал я и снова обнял её. — Сам схожу, когда стемнеет.

Так я в тот вечер и не попал к Ирсалу. Ничего я тогда не успел: ни побыть с Суил, ни поговорить с матерью, ни отдохнуть с дороги. Ещё один гость из Квайра.

Визит, который меня удивил. Да, конечно, я знал, что гон Эраф нынче в Касе, и знал, по какому делу. Просто я не думал, что он посмеет ко мне зайти.

Слишком уж свеж и громок мой уход от Баруфа, и я подлил масла в огонь, став — за немалую мзду! — потомственным подданным господина Бассота. Мы сидели вдвоём в ещё не обжитом, не притёртом ко мне кабинете, и мне казалось, что мы снова в Лагаре.

Та же ласковая улыбка и обманчиво-ясный взор, та же тросточка в узловатых старческих пальцах, и опять он прощупывал меня, завлекал во что-то невинной беседой, и опять мне приходилось хитрить, уклоняться, прятаться за пустяками. Не потому, что я в нём сомневаюсь — о нет, досточтимый гон Эраф, я знаю вам цену и знаю, что у вас лишь один хозяин, и поэтому — вы уж простите! — я не могу рисковать…

Он очень точно почувствовал, что пора менять тональность, безошибочно уловил мгновение — и переломил разговор.

— Боюсь, биил Бэрсар, что в душе вы проклинаете мою неучтивость. Явиться незваным, едва хозяин вошёл в дом…

— Значит, это ваши люди опекают моё скромное жилище?

— И мои тоже, дорогой биил Бэрсар. Вы и в Касе весьма знамениты.

— Вас это не пугает?

Он приятно улыбнулся.

— В Квайре я был бы осмотрительней, дорогой биил Бэрсар. К счастью, мы в Касе, и я могу себе позволить поступать не только как должно.

— Это значит, что вы просто хотели меня повидать? Я польщён.

— Я действительно рад вас увидеть, и беседа сия — истинное для меня наслаждение, но не будь у меня, скажем, оправдания, я не решился бы войти в ваш дом.

— Вот так все скверно?

Он на миг нахмурился.

— Ещё не так, но время сие не за горами. И если хочешь служить Квайру…

— Надо научиться служить Таласару?

— Ну, до этого ещё не дошло!

— Боюсь, что дойдёт, биил Эраф.

— Я привык почитать вашу прозорливость, биил Бэрсар, но будем надеяться, что на сей раз вы ошиблись. Господь дарует акиху долгие дни — хотя бы ради Квайра.

— Да будет так, биил Эраф. Я тоже хочу этого.

— Я думаю, мне не надо говорить о миссии, приведшей меня в Кас?

— Не надо?

— Ох, уж этот Кас! — сказал он со смехом. — Тайные переговоры здесь надлежит вести во весь голос на торговой площади, ибо Кас не видит лишь того, что на виду!

— Вы правы, биил Эраф, но тогда это видит Кайал. Значит, вас интересует кор Эслан?

— Да, — сказал он серьёзно, — потому, что медовый месяц власти кончился. Народ пока верит акиху, но калары потеряли терпение. Ни для кого не секрет, что выборы нового владыки столь… э… безуспешны.

— Это никогда ни для кого не было секретом, биил Эраф.

— Да, и многих это устраивало, поскольку сам аких не претендовал на престол. Калары имели основание почитать, что сие лишь вопрос времени…

— И согласились подождать, пока Огил спасёт страну?

— Вы, как всегда, правы, биил Бэрсар. Но теперь, когда появилась новая фигура… наследник. Вы ведь понимаете?

— Они правы: другой возможности забрать власть у них не будет. Но Эслан? Он ведь из тех, что никогда не идут до конца.

— Это сделают за него, биил Бэрсар. Пока кор Эслан — фигура, которая всех устраивает. Единственный претендент истинно царской крови… и ничем не замаран. Конечно, есть и другие способы… но знаете, не хотелось бы. Скажу вам честно: мне нравится кор Эслан.

— Не надо со мной хитрить, биил Эраф. Если с кором Эсланом что-то случится — от вас отвернутся и Лагар, и Тардан. Скажите-ка мне лучше: вы ведь знали, что кор Эслан не вступит с вами ни в какие переговоры. Зачем вы взялись за это дело?

Старый хитрец поглядел на меня невинно.

— Видите ли, дорогой биил Бэрсар, сиятельный аких предоставил мне достаточную свободу действий.

— Достаточно для чего?

Он мило улыбнулся, развёл руками, и я невольно улыбнулся в ответ. Значит, вон оно что? Я даже не представил, а просто увидел эту сцену. Я мог бы пересказать её слово в слово. И то, как Эраф позволяет себе заметить, что, без помощи соответствующих лиц в Касе, успех его миссии вызывает сомненье. И великолепно равнодушный ответ Баруфа:

— Это ваше дело, досточтимый гон Эраф. Меня не интересуют подробности.

Тепло и боль: словно прикосновение дружеской руки, словно привет, донёсшийся через пропасть. И печаль: как она глубока, эта пропасть! Никогда нам её не перейти…

— Мне очень жаль, биил Эраф, но вы меня переоценили. Может, через несколько дней…

— Вас не будет в Касе? — спросил он невинно, и я понял: Эраф знает и о гонце. Ах, старый хитрец!

— Может быть.

— Боюсь, что вы сочтёте меня навязчивым, но смею надеяться, что их сиятельство царственный кор Эслан не откажется принять вас сегодня вечером.

— Мне кажется, биил Эраф, вы забыли, что я теперь — свободный человек и даже не квайрский подданный!

— И это даёт вам возможности, о которых мы, дипломаты на службе, можем только мечтать!

— У меня другие мечты, биил Эраф.

— Биил Бэрсар, — сказал Эраф сурово, — я готов принести вам всяческие извинения — по форме, но не по существу. Я — слава Господу! — узнал вас немного и никогда не поверю, что, освободив себя от службы акиху, вы освободили себя от служения Квайру! Позвольте мне в память нашей прежней приязни обратиться к вам с просьбой…

— Которая ставит меня в неловкое положение!

Опять он мило улыбнулся.

— Отнюдь! Смею вас уверить, вы проведёте вечер весьма приятно. Кор Эслан — очаровательный собеседник… скучно вам не будет!

Мне не было скучно — старик оказался прав, и кор Эслан был действительно очень приятен. Красавец с серебряными висками, чеканным профилем и безвольною складкой губ. Породистое лицо, в котором ирония искупает надменность, а тайная неуверенность привычку повелевать.

Он встретил меня приветливей, чем я ожидал — не встал, конечно, но слегка поклонился и предложил мне сесть. Отпустил слугу и сказал неожиданно просто:

— Я многое слышал о вас, досточтимый биил Бэрсар, и, признаюсь, не всему верю. Надеюсь, вас не обидит, если я попрошу вас повернуться к свету?

— Как вам будет угодно, царственный кор.

— А в вас видна природа! — воскликнул он живо. — Старый род, а? И наверное не боковой… отросток, я это сразу чую. Старший сын или даже единственный. Так? Покажите руки! Да, кровь хороша, но работу чёрную знали. — Он притронулся к моей изуродованной ладони и заглянул в глаза. — Божий суд? Вы умеете делать золото из меди?

— Я равнодушен к золоту.

— Значит, эликсир вечной молодости?

— Нет. Только лекарство от голода и насильственной смерти.

— Понятно! Вы надеетесь вылечить Квайр?

— Я — скверный лекарь, царственный кор.

— И вы сами излечились от ненужных надежд?

— Я неизлечим. Именно поэтому я осмелился затруднить вас этой беседой.

— Значить, этот невозможный старец, гон Эраф, сумел и вас втянуть в игру? Но вы ведь уже не служите Калату?

— Я поссорился с акихом, а не с Квайром, царственный кор.

Он невесело засмеялся.

— Очень занятно, правда? Никто столь не печётся о Квайре, как иноземцы! Вы ведь с Калатом оба из Балга, я не ошибся? А я — насколько могу судить — чистокровный тарданец, без единой капли квайрской крови. И тем не менее вы, уроженец Балга, требуете от меня, тарданца, жертвы именем Квайра. Я ведь правильно все понял?

— Кроме одного. Не требую, а умоляю.

— И есть различие?

— А кто я такой, чтобы чего-то требовать от вас? Я просто пришёл к вам, как изгнанник к изгнаннику, чтобы поговорить о том, что важно и для вас, и для меня.

— О чем же?

— О благополучии Квайра. Как это ни занятно.

— Но вы же не станете отрицать моих прав на престол!

— Нет, царственный кор. По-моему, вы более достойны престола, чем ваш покойный брат.

Опять он нерадостно засмеялся.

— Хотите сказать, что я-то знаю своего отца? Не уверен. Все это мелочи, биил Бэрсар. Любой квайрский мужик имеет ровно столько же прав на квайрскую корону. И тем не менее, для всех очевидно именно моё право.

— Я сожалею об этом, царственный кор.

Он нахмурился.

— Это звучит оскорбительно, биил Бэрсар! Я настолько глуп и бездарен? Погряз в пороках?

— Простите ради бога, царственный кор! Я вовсе не хотел вас оскорбить! Я просто неточно выразился: я сожалею о том, что человек, столь достойный престола, не может сейчас воспользоваться своим правом, не погубив страну.

— А это ещё оскорбительней!

— Разве? Для времени благополучия и покоя я не пожелал бы себе иного государя. Но сейчас иное время, царственный кор! Или вы думаете, что Тибайен смирится с поражением?

— Тибайен тоже смертен.

— Вам его не достать. Его даже Огилу не достать, а в этом — вы уж простите! — он куда сильнее, чем вы.

— Единственные ваши слова, которые я могу принять без обиды! А всё-таки, биил Бэрсар, если я столь несостоятелен, как государь, почему ваш Калат так меня боится? Почему он подослал ко мне Эрафа… и вас?

— Потому, что вы можете победить, и это будет концом Квайра. Дело не в вас лично, царственный кор. Просто сейчас, чтобы выстоять, надо перевернуть весь Квайр. Перестроить армию, наладить торговлю, упорядочить налоги… выиграть войну. Нынче время жестокой чёрной работы.

— А если без обиняков: Калат — хороший правитель, я — нет?

— Откуда я могу это знать? Скажем иначе: Калат — проверенный правитель, вы… — я пожал плечами, и он усмехнулся. — Надеюсь, моя откровенность вас не обидела, царственный кор?

— Откровенность обижает только глупцов. Это единственное, в чём вы меня ещё не обвинили.

— И не обвиню. Не будь я столь уверен в вашем разуме, я не пришёл бы к вам.

— Калат нашёл бы другой способ меня убрать?

— Обезвредить, так точнее. Не думаю, чтобы он злоумышлял против вашей жизни.

— Да, сейчас это ему повредить. Ну, хорошо, биил Бэрсар, а если бы я пошёл на соглашение? В конце-концов я могу стать локихом, а он — остаться акихом?

— Отличный выход — будь он возможен. К сожалению, в такое время у страны должна быть одна голова. Вам пришлось бы опираться на две противоположные силы. Опора акиха — купцы, и они поддержат его во всем, ведь они любят сильную власть. А вам бы пришлось опереться на каларов…

— И если я не буду им угождать, то останусь без опоры, и аких меня проглотит?

— А вы позволите себя проглотить?

— Боюсь, что нет. В самом деле, глупо. А знаете, вы меня почти убедили!

— Почти, царственный кор?

— Почти. Ваши доводы могут быть безупречны, но желания всегда сильнее рассудка. Просто я не знаю, хочу ли я на самом деле власти. Я стоял близко к трону, чтобы верить, что локих чем-то правит. Государь — это кукла, а кукольник должен быть в тени.

— Вы были в тени.

— Да. И мне страшно превратится из кукольника в куклу. Брат был счастливее меня, он не понимал, что им управляют.

— Зачем же вам это?

— А зачем мне жизнь? Меня с детства готовили к трону. Не женился, потому что не мог взять жену царской крови, а недостойная стала бы помехой. Не нашёл друзей, потому что всякий друг может стать врагом, и нет врага страшней, чем бывший друг. С чем я останусь, если выйду из игры?

— А если просто подождать, царственный кор? Ведь вы умеете ждать.

Он усмехнулся.

— Дело не в умении, биил Бэрсар. Ещё месяц — и мне придётся просить милостыню. Вы забыли, что заставили меня бежать прямо из армии? Видите, — он показал мне свои тонкие пальцы, на которых уже не было ни одного кольца.

— Я готов просить у вас прощения, царственный кор, но может быть, я смогу что-то… исправить?

— Только не это! — сказал он с отвращением. — От Калата я ничего не приму!

— А от Квайра?

— Не надо золотить топор и серебрить плаху! Калат — это сейчас и значит «Квайр»!

— Правитель никогда не равнозначен стране. Вы слишком возвеличиваете акиха. Мне безразлично, кому в конце концов достанется власть. Мне важно только, чтобы страна была жива. И если благополучие Квайра требует, чтобы вы на время устранились от борьбы, то справедливость требует, чтобы вам предоставили возможность это сделать. Думаю, вы вправе поставить такое условие… Квайру.

Он улыбнулся — горько и насмешливо.

— Вот настолько вы меня презираете?

— Нет, царственный кор, — ответил я искренне. — Прежде я хуже думал о вас.

Он надолго задумался, глядя в оконную черноту, а я радовался, что Эраф сумел меня убедить. Кор Эслан заслужил, чтобы его спасли. Остаться человеком в клоаке продажнейшего из дворов…

Он вернулся. Опустил глаза и сказал:

— Хорошо. Я согласен. Если Калат вернёт мне доходы с моих поместий, я затяну дело с выборами… на сколько понадобится.

— Спасибо, царственный кор!

— Не за что, — сказал он угрюмо. — Признаться вам?..

— Я знаю, царственный кор. Только ради этого соглашения вы и соизволили меня принять. Правда, вы рассчитывали на большее. Вы позволите мне удалиться?

Эслан улыбнулся и протянул мне свою красивую руку — без перстней.

Вот я и научился находить дорогу в лесу. Правда, это знакомая дорога, много раз я по ней проезжал, но без Эргиса — впервые.

Мне очень не хватало Эргиса. Не как няньки или поводыря — всё-таки он чему-то меня научил — просто мне очень его не хватало. Но Эргис был нужен в лесу, где ещё не достроена наша лесная база. Тёплая осень и так выручает нас: мы много успели, но осталось тоже немало, и на счёту каждый день, пока не пошли дожди…

Путь был долог, спутник мой молчалив; впрочем, и я неразговорчив в лесу — лес неуютен, враждебен, в любую минуту он может бессмысленно оборвать твою жизнь — и что тогда будет со всем, что ты начал и что ты задумал? Только с Эргисом мне не страшно в лесу: он сам — часть леса, надёжный посредник между нами, и только Эргис унимает мою тревогу — реакцию горожанина на извечное, нечеловеческое, чужое.

Посланец Асага был тоже горожанин.

Мы с ним почти что и не говорили. Я взял записку — грязный клок бумаги с единственным корявым словом: «приезжай» — и задал несколько вопросов. Бессмысленные для непосвящённых, но он ответил как надо, и я велел седлать коней.

Есть своя прелесть в равномерном, многодневном движеньи вперёд, в том мнимо-отклонённом, нефункциональном промежутке, что лежит между начальной и конечной фазами пути. Фонд времени.

Выскакиваешь прямиком из суеты, из кучи дел, с едва поставленной задачей, а приезжаешь — все уже готово. Обдумано, размечено — и можно начинать.

Мы едем, путь далёк, а лес угрюм, и понемногу отходя от суеты, я думаю о том, о чём пора подумать.

Сначала подобьём итоги. Что есть? Есть в Касе улица. Мой дом, дома Ирсала, Зиран, Эргиса, ещё десятка беглецов из Квайра. Немного. Но Квайрской улице известно все о Касе, а Кас не знает ничего о Квайрской улице.

Есть — да, могу сказать, что есть — лесная база в полудне езды от Каса. Конечно, Кас не обижает чужаков — особенно когда у них есть деньги, — но благодушие его немного стоит. Он приютит тебя, он он же и предаст — тому, кто платит больше.

Хотя в ловушку эту угодить непросто — Бассот совсем особая страна. А если точно: это не страна. Огромный дикий край, заросший лесом, где проживает множество племён. Я, собственно, ещё не разобрался в их связях, отношениях и родстве. Четыре племенных союза, пять брачных групп, одиннадцать военных групп и прочая абракадабра. И в этом первобытном захолустье есть город Кас — единственный в стране, — где все, как у людей. Локих с двором, торговые ряды, храм — и при нем поделт-кеватец. И это — то, что именуется Бассотом — окружено кольцом нормальных стран, и ни одна страна из региона не смеет отщипнуть кусок Бассота. Армии здесь нет, но каждый житель леса — воин, и есть ещё одна увесистая сила — разбойники-олоры. Отребье, выплеснутое из всех окрестных стран: бродяги, беглые рабы, бунтовщики, преступники и дезертиры из всех армий.

Их цель — грабёж, единственный закон — делить все поровну; они опасны всем, но с местными и им приходится считаться. В лесу своя, простая справедливость: смерть за смерть, обида за обиду.

Да, Бассоту нечем воевать, его нейтралитет немного стоит, но именно нейтралитет и кормит Кас. Кас — это нервный узел региона, здесь подготавливают все договора и обретают плоть все заговоры, здесь заключают политические сделки и дипломаты из враждебных стран спокойно предают своих хозяев.

А, ладно! Кас сейчас неинтересен мне. Я им займусь, когда наступит время. Итоги? Есть и кое-что ещё. Мы это сделали вдвоём с Эргисом. Мотались целый месяц по лесам от поселенья к поселенью, отбивались от людей и от зверей — Фирагу этой эпопеи бы хватило, пожалуй на пяток бо-ольших романов. Мне тоже этого хватило — и с избытком. Но главное мы сделали. Пока ещё не договор — знакомство с несколькими атаманами олоров. Одна-две ночи где-то в шалаше, неспешный разговор о том, о сём: откуда родом, как дела и как охота. Нас охранял закон гостеприимства, их к нам влекли воспоминания о позабытой, безвозвратной жизни, и расставались мы почти друзьями. И вот из этих всех лесных метаний, из всех опасностей и неудобств мы создавали то, что очень нужно: возможность безопасного проезда по тем местам, где не пройдёт никто.

Я вдруг подумал: ну, а если зря? Спешил, метался, строил планы, а вот доеду — и конец. Пожалуй, мне не стоит ехать в Квайр. Нет, я не верю, что Асаг завлёк меня в ловушку. Асаг честней меня. Верней другое: просто подошло то неизбежное, что я нечаянно отсрочил. Баруф решил прихлопнуть Братство — и этому не помешать. Оно должно погибнуть. Застывшее, ортодоксальное, тупое — ему не выстоять против блестящей логики Баруфа и опыта олгонского подполья. Хотя противно, честно говоря: он этот опыт накопил в борьбе с гнуснейшей полицейской машиной — а для чего?

Не мне его судить. Я сам убрался в Кас, чтобы пересидеть разгром, потом вернуться, собрать осколки и построить то, что надо мне. Тогда зачем я еду в Квайр? Кой черт несёт меня туда в такое время, когда опасны и чужие, и свои? Наверное, из-за Асага. Он честно защищал меня полгода, и, если что, заплатит головой.

Мы все ехали: перекусывали, не рассёдлывая коней, по очереди караулили ночью, и я уже знал, что зовут моего спутника Дарн, и уже вспомнил, где я его видел. В день бунта у тюрьмы.

И вовсе он не был угрюм — скорей, основательно-немногословен; я стал уважать его, узнав, что он — боевик из дома Эгона, а к концу пути уже твёрдо решил, что когда-нибудь перетащу к себе.

Просто он видел и понимал — редкое качество среди братьев; он точно отвечал на вопрос — а этого не умеет даже Асаг. Из его точных, немногословных ответов все вырисовывалось довольно ясно, и, кажется, дело гораздо хуже, чем я до сих пор предполагал.

Опять я не мог не восхититься Баруфом, изяществом и нестандартностью его решений. Он не стал, как я думал, связывать оборванные нити и заново распутывать клубок. Он просто обозначил Братство.

Завалил Садан работой, наводнил пришлым, затопил слухами и шепотками. Слухи были идиотские, взаимоисключающие: отменят налоги, введут новые налоги; скоро война, всех подряд станут брат в войско — не будет войны, войско распустят, все кинутся в столицу, опять хозяева срежут жалование. А шепотки были хитрые: кто-то предсказал на днях конец света, теакх отлучил Квайра от церкви — непременно теперь быть мору; где-то у кого-то было видение: аких восторжествует над врагами своими и отдаст все богатые дома беднякам на разграбление; Братство святого Тига пленило дьявола: держат его в развалинах старого храма и заставляют губить неугодных, а кормят его сердцами детей, которых ночами воруют в предместьях…

Слухи и шепотки всколыхнули Садан; он вскинулся, забурлил — и затих, притаился, выжидая; люди как-то отшатнулись друг от друга, и стабильные, выкристаллизованные веками конспирации связи Братства стали проступать, как окрашенный образец под микроскопом.

Дарн высказал это довольно чётко:

— Ровно шёл по большаку — и вдруг болото. Вроде и место твёрдое, а утопаешь — и ухватить не за что.

Да, теперь понятно, зачем Асаг меня вызывал… Не слишком ли поздно? А, может быть, мне и хотелось бы опоздать?

Но я не опоздал, хотя осень вдруг передумала и свалила на нас нерастраченные дожди. Три дня мокрые, как дождь, мы продирались сквозь лес в стороне от раскисшей дороги; совсем невесело и даже обидно, когда у тебя есть дом, тёплый, сухой дом, где тебя так ждут.

Кончается все, кончилась и дорога; завистливым взглядом я проводил Дарна и спустился в промозглую сырость запрятанной в мелколесье землянки. Сочились стены, хлюпала под решётчатым настилом вода — только и радости, что сверху не льёт. И огонь не разведёшь — город рядом. Поёжился, покуда не завертело.

А завертело сразу. Только стемнело — по-осеннему рано — как ко мне заявился гость. Старший брат Сибл. Я испугался. Я ждал Асага.

Он понял и усмехнулся, но успокаивать не спешил. Мы стояли у стола, разделённые лишь огоньком лучины, и разглядывали друг друга, словно виделись в первый раз. А разве нет? Я совсем не знаю Сибла. Здоровенный рябой мужик, по виду простак, по одежде — нищий, а на самом деле искусный ткач и глава всех боевиков Братства. Генерал, можно сказать.

Умен — наверняка: глупый Старшим не станет, смел — без сомнения, но чем обернутся для дела его смелость и его ум?

Наконец Сибл зашевелился. Нашарил позади нары, сел и кивнул мне. Я уселся напротив.

— Как ехалось-то? — спросил он по-домашнему. — Намоклись, чай?

Знакомый рисунок — и неприятный: кто задаёт вопросы, тот и ведёт разговор. Нет, разговор поведу я. И я спросил:

— Что с Асагом?

— Ничего, — ответил он равнодушно. — Тебе как, про наши дела все говорить иль на половину?

— Наполовину.

Он медленно кивнул. Он все делал медленно, словно остерегался своей непомерной силы, придерживал её, чтобы не наделать беды невзначай.

— На то и надеялся, когда за тобой Дарна послал. Смекалистый мужик.

— Ты?!

— А Асаг что, позвал бы тебя к черту в зубы?

— Я всю дорогу голову ломал…

Сибл усмехнулся.

— Не сломал — и ладно. Не знает про тебя Асаг.

— А записка?

— Мы с ним грамотеи одинаковые: что рукой — что ногой. А насчёт другого-прочего, так я Дарна к нему загодя подсунул, смышлёный помощник никому не во вред.

Ловко он меня обманул! С гениальной простотой, можно сказать. Запоздалый страх: это мог бы сделать и Баруф. Ещё проще. Гнусная мысль, и я с облегчением её отогнал. Баруф так не сделает. Может быть, Таласар… но не сейчас…

Сибл глядел на меня, и я спросил напрямик:

— Зачем я тебе?

Он опять усмехнулся.

— Не мне, а Асагу. Хватит за его спиной хорониться. Кашу-то сам заварил — сам и хлебай.

— Опять суд? Заглазно?

— А на кой ты им сдался? Больно высоко себя ставишь, брат Тилар. Судят-то тебя, а бьют по Асагу.

Понятно. И снова такое знакомое, привычное чудо, к которому не привыкнуть никак. Грузный, неопрятный, с плоским рыбьим лицом — пожалуй, скорее неприятный. И вдруг все исчезло. Остались только умные, пронзительно-светлые глаза, бесшабашно-горькая, насмешливая улыбка и чувство, что мне нужен этот человек — нужен, и я должен его завоевать.

— Самое время сводить счёты! Пусть бы вы уж все на меня взъелись… ладно! А что между собой грызётесь…

— А что ты за птица такая, чтоб всем на тебя взъедаться? Брат Совета? Так их с тобой сорок, без тебя тридцать девять, да все не тебе чета — свои, не приблудные.

— Да, я им не чета! Что, лучше своя уродина, чем чужая красавица? А за Ирсалом ты бы тоже Дарна послал?

— Ах ты, раскрасавица, — сказал Сибл с ласковой угрозой. — Светик ты наш… в чужом окошке! Всех-то он объегорил! От петли ушёл, от суда ушёл, от акиха ушёл… и от нас, считай, ушёл. У-умненький Брат Совета Тилар… а как нас перебьют, глядишь, уже и Старший… а то и Великий брат, а?

— То-то я по первому слову сюда прибежал!

— Так ты уж у нас у-умненький! Сюда б не явился, там бы тебя нашли!

— Хватит, Сибл! — сказал я с досадой. — Позвал — так говори зачем. А угрозы… ты их для своих побереги — для тридцати девяти — они оценят!

— Ты тоже, — спокойно ответил он. — Я понял, ты понял, оба мы понятливые. Можно и забыть… пока. Худые нынче у нас дела, брат Тилар. Отшатнулся от нас народ-то, впервые Братство как рыба на песке… голенькое. Может, оно и не надолго, так ведь Охотник рядом, возьмёт рыбку-то — да в мешок.

— Боюсь, что рыба уже в мешке. Только верёвочку задёрнуть.

— Верёвочку бы и перевязать можно.

— Нет, Сибл. Поздно. Огил одну ошибку дважды не делает. В прошлый раз он по старинке концы искал… а теперь мешок: всех разом.

— А ведь это мы ему дорожку расчистили… считай, на готовенькое позвали…

— Асага обвиняют в этом?

— Покуда его только в том винят, что он тебя, хитреца, Калатом подосланного, послушал, дал себя вокруг пальца обвести.

— А если я сам отвечу за свою вину?

— Твою вину ему с тобой делить, он за тебя голову в заклад ставил.

— А если я докажу, что был прав?

— Может, оно для Братства ещё хуже будет. Ты согрешил, Асаг ошибся — что же, только господь не ошибся. Вина накажется, грех отмолится — а все, как было, так будет… как от дедов завещано.

— Не будет, Сибл. Братству жить считанные недели.

— Все-то ты знаешь! А оно, чай, тоже от нечистого!

— Значит, это наставник Салар воду мутит?

— Значит, он.

— И чего он хочет? Власти?

— Кабы так! Ты его просто не знаешь, Тилар. Он-то, наставник наш, святоша да постник, дай ему волю, всех бы постами да молитвами заморил, а только ни хитрости в нём, ни корысти. Для себя-то он ничего не хочет. Братство ему заместо души, да только не наше, не всамделишнее, а какое он сам вымечтал. То и боится перемен, что, мол, всякое искушение от дьявола. Думает: и эту беду можно отмолить — поститься да покаяться, глядишь, господь и смилуется.

— А ты?

— Что я?

Я глянул ему в глаза, и Сибл нехотя усмехнулся.

— А я, брат Тилар, мужик простой. По мне на господа надейся, а топор точи. Нынче, коль возьмёмся молиться, не взвидим, как и на небесах очутимся.

— Тогда выход один. Раскол.

— Что?! — глаза его засверкали, стиснулись огромные кулаки. Ну, если он сейчас да меня… конец! Но досталось не мне, а столу: хрустнула от удара столешница, подпрыгнул светец, выронив лучину, красным огоньком она чиркнула в темноте и погасла. И стало очень страшно.

— Что?! — опять прорычал Сибл из тьмы. — Да ты…

— Что я? Какого дьявола вам от меня надо? Я что, просился в ваше Братство дураков? Да за один ваш суд… вот ей-богу! — надо бы вас… к ногтю! А я, как нанялся, вас спасать!

— Спаситель! — Сибл уже успокоился; этакий ненавистно-насмешливый, почти ласковый голос.

— А ты у Асага спросил. Он знает. Ладно, зажги свет.

Он послушал зашевелился в темноте. Высек огонь, присвечивая трутом, отыскал на столе лучину, зажёг и сунул в светец. Поглядел на меня и сказал — с той же ласковой злобой.

— Ты расскажи ещё, что ради нас кинул.

— Слушай, Сибл, — отозвался я устало, — что ты все на меня сворачиваешь? Считай, на плахе сидим, а ты все заладил, как этла, кто я да что я.

— Ох, и непочтителен ты, брат Тилар! — сокрушённо ответил он. — Так ли со Старшими говорят? На плахе-то я всю жизнь сижу, привык уже под топором, а вот кто ты да что… понять мне тебя надо, брат Тилар. Как это ты в душу к Асагу влез да почти все Братство перебаламутил? Ишь ты, с дороги не переспал, а уж сразу: раскол. А ты Братство ладил, чтоб рушить?

— А ты?

— И я не ладил. Готовое получил, потому и сберечь должен. Дедами слажено, отцами завещано — как не сберечь?

И все-то он врал, хитрый мужичок. Ходил вокруг да около, покусывал, подкалывал, а сам все следил за мной своим зорким, алмазно-светлым взглядом, все прикидывал, примерял меня к чему-то, что уже решено. И разгневался он, когда я сказал про раскол, не потому, что это было сказано мной. Потому, что я так уверенно это сказал, будто знал, что все уже решено.

Нет. Я не стану пешкой в чьей-то игре. Я и Баруфу этого не простил, а уж там была игра — не этой чета. И я спросил:

— К чему ты ведёшь, Сибл? Хочешь выкупить Асага моей головой? Ваше право — я давно перед ним в долгу. Только что тебе это даст? Мир в Братстве? Возможность умереть заодно?

Он только хмыкнул. Не соглашался и не возражал — слушал.

— Хочешь, чтобы конь не ел траву, а урл — коня? Чтобы Братство спасти, а святош не обидеть? Не выйдет. Я Огила знаю. Если он что-то начал, он это дело кончит. Мы ему сейчас, как нож у лопатки. Он страну в кулак собирает, из кожи вон лезет, чтобы мясо жилами проросло, чтобы нам — малюсенькому Квайру — выстоять один на один против Кевата. А вы тут, под боком сидя, все галдите, что, мол, сами к власти его провели, на готовенькое посадили. Все ему весну поминаете… допоминались! Он бы её и сам не забыл — припомнил бы — да не так скоро и не так круто. А уж раз сами хотите — извольте! Все на памяти. И как столицу взбунтовать, и чем бунты кончаются. Оч-чень ему болячка у сердца нужна, когда Квайр в опасности!

— Так что ж: нам уж и рта не открыть, молчать было да терпеть?

— Да? Сколько раз я Асагу говорил: затаитесь. Дайте ему против Кевата выстоять, а там уже по-другому пойдёт, там все с него потребуют. И крестьяне — то, чего он не может дать, и калары — то, чего не захочет. Вот тогда-то и наш черёд придёт, тогда ему против нас не на кого будет опереться, возьмём своё.

— Надолго ли?

— Надолго или нет, об этом уже поздно судить. Теперь он нас, как козявку, раздавит, и никто за нас не заступится. Самим себя надо спасать.

— И уж ты спас бы?

— Не знаю, — ответил я честно. — Огил… понимаешь, он сильней меня. Не скажу умней… тут другое: сильней и опыта у него больше. То, что он делает… разгадать-то я смогу, а вот сумею ли его переиграть? Не знаю, Сибл.

Он посмотрел на меня; так же зорки и пронзительны были его глаза, но что-то смягчилось в их кристальной глубине.

— А всё-таки, Тилар, что тебя заставило против друга пойти? Неужели мы тебе дороже, чем он?

— Нет. Если честно, то меня от вас с души воротит. Не живёте, а корчите из себя бог весть что. Нет, чтобы дело делать — только друг перед другом пыжитесь! Правда на вашей стороне, вот в чём дело. Ты пойми, Огил ведь честный человек. Очень честный. Он все делает только для Квайра… для людей. А выходит… ну, сам увидишь, если доживём. Не хочу, чтобы его имя злом поминали, чтобы он успел загубить то, на что жизнь положил.

— Хитро это у тебя! Значит, его дело от него спасти? Нашими руками?

— «Наше, ваше»! И когда вы поумнеете? Есть только одно дело. Сделать, чтобы люди были людьми, жили, как люди, и знали о себе, что они люди, а не скот безъязычный! А тебе что, не хочется человеком пожить? Чтобы дети твои были сыты, а на тебя самого никто сверху вниз глянуть не смел?

— Красиво говоришь! Хотел бы, само-собой. Ладно, Тилар, не стану я тебе больше томить, разговоры разговаривать. И обнадёживать не стану: жизнь твоя нынче что паутина, и ни моя, ни Асагова подмога тебе не сгодятся. Быть тебе опять перед судом, а уж во что тот суд повернёт… Выстоял раз, сумей и вдругорядь выстоять. Сумеешь людей повернуть, чтоб хоть малая да трещина… а уж мы-то по той трещине все Братство разломаем. Вишь тут дело-то какое: Асаг сам думал на серёдку стать, а оно ему невместно… и не по нутру. Ему бы командовать… а тут не приказ, тут слово надо, чтоб до печёнок дошло да мысли повернуло. Ты не серчай: испробовал я тебя: выйдет ли?

— Ну и как?

Он задумчиво покачал головой.

— А знаешь, похоже, что и выйдет!

На самом деле это был не суд, а просто заседание Совета, и я пришёл туда по праву. Оказывается, есть и у меня права. Хотя обычно надлежит беспрекословно подчиняться Старшим, но на совете я имею право потребовать отчёта у любого из них, и тот обязан перед нами отчитаться. Неглупо.

Я пришёл в знакомый, почти родной подвал; пришёл один, без провожатых, и часовой безмолвно пропустил меня. Все были в сборе — как я и хотел. Не сорок, а гораздо меньше; хоть я немного знал в лицо, зато они меня все знали по суду, и смутный неприязненный шумок поднялся мне навстречу. Я пробирался, как на эшафот, и взгляды их — опасливые, мрачные, враждебные — подпирали меня со всех сторон. Один лишь просто глянул и кивнул — Эгон — и я уселся рядом с ним. Опять всплеснулся злой шумок — и стих. Явились Старшие. Их было пятеро, я знал троих. Асаг шёл первым — невысокий, сухонький, с застывшим насторожённым лицом. За ним громоздкий, равнодушный Сибл и величавый Салар. Те двое незнакомых шли позади, и это хорошо — они подчинены и Сиблу, и Асагу. Высокий, очень тощий человек, угрюмый и усталый, и горбун с руками до колен и удивительными чёрными глазами.

Я взглядом показал на них Эгону, и он шепнул, почти не разжимая губ.

— Казначей Тнаг и брат Зелор. Всевидящий.

Я сам едва расслышал, но горбун вдруг обернулся, чиркнул быстрым взглядом, выделил меня и рассмотрел. Какие это были умные глаза! Пронзительное сочетание ума, печали и равнодушного, безжалостного любопытства. Очень странное ощущение: холод между лопаток и радость. Мне был страшен и все же приятен этот долгий, пугающий взгляд: мы опять узнавали друг друга, эту неуловимую связь между ним — управлявшим разведкой, и мной — направившим её. Тень улыбки скользнула по тонким губам и пропала; Старшие остановились, поклонились Совету и сели. И только тут Асаг заметил меня.

Недоумение, облегчение, тревога — и снова замкнулось его лицо, но чуть свободнее стала поза и не таким напряжённым взгляд.

Потом неизбежная молитва, какие-то незначительные вопросы, похоже, входящие в ритуал. Тянулось и тянулось, мне было скучно — и вдруг Эгон незаметно ткнул меня в бок. Встал наставник Салар и провозгласил величаво:

— Братья! Ум человечий мал, и мудрость людская ущербна. И зрячий бывает слеп, и знающий не ведает. Вы, кому открыты души людские, что вы скажите нам?

Мгновенная тишина — и вскочил один, незнакомый. Вскинул руки и крикнул:

— Я спрашиваю брата Асага!

— Я слышу тебя, брат Арван.

— Почему Тилар сидит среди нас? Пёс приблудный… обряда не прошёл… расселся!

Асаг не дрогнул.

— Пять лун тому за свои заслуги перед Братством брат Тилар был заглазно принят в Совет. Сам ты, Арван, тогда слова против не молвил, почто ж теперь надрываешься? А обряду он не прошёл, потому как в другом месте родимой земле служил, а ежели он по большому обряду Братством принят, так обычаем это дозволено. Так ведь, наставник?

Салар кивнул неохотно.

— Заслуги? Вот пусть за свои заслуги и ответит!

Что тут поднялось!

— Заслуги? А кому он служил: нам иль Калату? Подосланный он! Предатель! Колдун!

Асаг встал, поднял руку, и они, наконец, замолчали.

— Брат Тилар, готов ли ты ответить Совету?

— Да, брат Асаг.

— Отвечай!

И я вышел на середину, в кольцо злобных взглядов и ощеренных лиц, обернулся к Старшим, помедлил мгновенье, вбирая тревогу в глазах Асага, насторожённо-зоркий взгляд Сибла, холодную неприязнь Салара, равнодушное любопытство Зелора, и только на лице казначея я не прочёл ничего.

— Наставник Салар, могу я тебя спросить?

Он кивнул.

— Наставник Салар, не ты ли очистил меня от обвинения в колдовстве?

— Не я, а суд божий.

— Оспоришь ли ты истинность суда этого?

— Нет, — ответил он с сожалением.

— Брат Зелор, теперь я спрошу тебя.

— Спрашивай, Тилар, — очень мягко он это сказал, но меня не обманула его мягкость. Так же мягко и грустно он прикажет меня убить, если я проиграю бой.

— Брат Зелор, ты один можешь оценить всё, что я знал о Братстве. Только ты способен сказать, насколько я мог повредить Братству, когда был приближён к акиху.

Слабый румянец мелькнул и погас на впалых щеках, замечательные ресницы на миг притушили глаза.

— Мы были в твоих руках, брат Тилар, но это дело прошлое. И однажды ты уже спас Братство, но это тоже дело прошлое.

— А что не прошлое?

— Спрашивай у них, — ответил он безмятежно. — В Совете у Старших власти нет.

Умный ответ, и я понял: если я справлюсь с Советом, Старшие мне не страшны. И я обернулся к ним — к злобным лицам и ненавидящим взглядам.

— Спрашивайте, братья.

Они опять загалдели, и опять Асаг поднял руку.

— По одному.

Первым вскочил Арван и выплюнул мне в лицо все тот же надоевший вопрос о гонце и об акихе, которому я проторил дорожку на престол. Я даже вздохнул, до того мне это осточертело. И начал устало и терпеливо, как повторяют в сотый раз одно и то же тупому ученику. Я говорил им о том, что все они хоть немного да знали: о кеватском владычестве, разорявшем страну, об упадке ремёсел и торговле, о безработице, пожиравшей Садан. О бездарной войне, которую нам навязали кеватцы, об изверге Тисуларе, которого посадили над нами кеватцы, о процессе против их близких, который затевали кеватцы. Конечно же, я изрядно сгущал краски. Но мне хотелось, чтобы они увидели эту картину: наш маленький, прекрасный, истерзанный Квайр перед разверстой пастью чудовищного Кевата.

Сначала они ещё пытались кричать, перебивали, выкрикивали оскорбления и угрозы, но я говорил — и они понемногу утихали. Они уже слушали.

Я сам не знал, что умею так говорить. Не ради спасения жизни и спасения дела — нет, что-то вдруг перевернулось в душе, и я неожиданно ощутил себя квайрцем. Сыном этой земли. Братом этих людей. Я любил свою землю и ненавидел Кеват, и я говорил им об этом: о том, как гнусен Кеват со своим рабством, и как ужасно было бы, если б он нас одолел и сделал рабами, нас, гордых и смелых свободных людей. Я гордился ими, и говорил им о том, как я ими горжусь: ведь у каждого дома семьи, и каждому так тяжело достаётся кусок хлеба; нас считают быдлом, рабочим скотом, но люди именно мы, мы думаем не о себе и даже не о своих близких, нет, мы рискуем всем, что есть у нас дорогого, ради счастья других, тех, что сами не смеют или не могут постоять за себя. Неужели мы, гордые свободные люди, согласились бы стать рабами Кевата? Нет! У нас многое неладно в стране, но это наши дела, и только нам их решать…

И когда у них заблестели глаза и распрямились плечи, я уже попросту объяснил, почему нам пришлось уступить свою победу Калату.

— Мы бы не удержали страну — она о нас ничего не знает. Даже город бы мы не смогли удержать. Сколько нас? Несколько сотен. Это не сила! Ведь между нами и Квайром глухая стена обряда. Видите же: достаточно было нелепых слухов, чтобы люди предместий от нас отшатнулись. А уж тогда, после бунта…

— Неладное говоришь! — заметил Салар с угрозой.

— А разве это неправда, наставник? Пока я с вами не встретился, я о вас ничего не знал. А я ведь не на печи лежал, а с разведкой работал, обо всём прочем не Огил мне — а я ему говорил. Кто нам поверит, кто за нами пойдёт, если никто о нас правды не знает? Только сплетни да страшные слухи!

— А тебе, видать, наш закон не по нраву? — спросил наставник сурово. Странно, но в лице его не было злости. Только досада, что ненужным своим появлением и дурацкими своими речами я порчу серьёзное дело. Мне даже жаль его стало, настолько он глух и слеп: он не слыхал моих слов, не спускал их в себя, он только искал зацепку — что-нибудь, что позволит прикончить меня и приняться за Асага.

— Мне другое не по нраву, наставник! Братья, да что это у нас делается? Беда пришла, завтра нас, может, уже всех прикончат, а вы тут чем заняты? Меня судите? А что я за птица такая, чтобы самое спешное время на меня тратить? Ну, было время, чем-то я мог навредить… так ведь теперь уже ничего не могу — сам между петлёй и плахой гуляю. А может, это не во мне дело, братья? Может, это Старшие не в ладу?

— Ты б потише, Тилар, — урезонил Сибл. — Совет-то Совет, а на Старших лучше хвост не поднимай!

— А если Совет, так я спросить могу. Брат Асаг!

— Да, — сказал он. Он давно уже не понимал ничего, глядел на меня сурово, и знакомые грозные складки скомкали его лоб.

— Зачем вы на меня время тратите, когда беда у ворот?

— Спроси у людей, Тилар. Я тебя не звал, и судить тебя мне не за что.

— Наставник Салар!

— Коль посылает на нас господь испытание, чисты мы должны быть перед ликом его. Да не оскорбит худая трава взор господень, когда воззрит он на чистый сад, что взрастил в душах наших.

— А время ли полоть траву, когда кругом огонь? Неужели ты не видишь, что скоро будет вырублен твой сад? Неужели хочешь расточить то, что дедами посеяно, а отцами взлелеяно?

— Ты, пришлый! — глухо прогудел Тнаг, я совсем о нем позабыл, а зря: он глядел с такой откровенной злобой, что мне стало смешно. — Тебе об этом судить… чужак! Как смеешь…

— Смею! — дерзко ответил я. — Совет у нас! А если не смею, пусть братья скажут. Ну?

— Говори! — крикнули сзади сразу несколько голосов. Свершилось! Я переломил их вражду.

— Так ответь, наставник! Совету ответь.

— Не тебе с меня спрашивать. А прочим скажу: все в руке господней.

— Брат Зелор!

Он поднял на меня свои удивительные глаза; ни дружелюбия не было в них, ни вражды — просто спокойный интерес.

— Ты все видишь и все знаешь, так скажи: сколько нам осталось жизни?

— Недель пять, может шесть, — ответил он безмятежно, и короткий, тревожный шум оборвался испуганной тишиной. Кажется, только сейчас до многих дошло, как плохо дело, и это у Салара серьёзный прокол.

— Что нам делать, брат Зелор?

— Не знаю, — сказал он спокойно. — Я — только глаза и уши Братства. Спроси у головы.

— Брат Асаг?

— Драться, — ответил он. Он уже все понял.

— Брат Сибл?

Усмехнулся и ответил присловьем:

— Господь поможет, если сможет, а ты смоги — да себе помоги.

— Богохульствуешь, Сибл! — грозно сказал Салар.

— Неужто? А я-то думал: сколь о хлебе ни молись, а пока не заработал — в брюхе пусто.

— Хитришь, Сибл! — прогудел казначей. — А бог хитрых не любит! Не видать таким царствия небесного!

Сибл усмехнулся.

— А я и в земном не затужу, коль вы с наставником не поторопите.

Я оглянулся — и еле сдержал улыбку. Растерянность и испуг были на этих твёрдых лицах; бессилие сильных людей, на глазах у которых рушится опора их бытия. Раздор Старших. Свара небожителей. И ещё на глазах у Совета!

И я постарался подбавить жару.

— Так что же это у нас выходит, братья? Голова да руки драться зовут, глаза поглядят, чем дело кончится, а душа с карманом и вовсе велят тихо сидеть? Похоже, ребята, мы на согорцев работаем — верёвки вскоре вздорожают!

Кто-то фыркнул; негромко засмеялся другой, третий; смех волною прокатился по подземелью, выгнал эхо из углов. Они смеялись! Я стоял и смотрел на них во все глаза, не в силах что-то понять.

Только что они глядели на нас, словно перед ними могила разверзлась, и мертвецы пригласили их в гости. Только что они не могли ничего сказать, лишь переглядывались со страхом.

А теперь они все хохотали над моей немудрёной шуткой, и я понял наконец, как я в них ошибся. Нет, они не были безмолвными куклами, эти крепкие, битые жизнью мужики, не тупая покорность заставляла их помалкивать — всего лишь привычка почитать Старших, а может, и тайный страх перед ними — что греха таить: в Братстве ничья жизнь не дорога.

Я поглядел на них, а Асаг уже все понял, усмехнулся и сказал дружелюбно:

— Походит на то, брат Тилар. Только ведь у Братства и уши с головой, и душа с руками. На то Братству и Совет, чтоб одно с другим повязать. Ну, что молчите, братья? Иль, окромя Тилара, никто и говорить не умеет?

Поднялся ещё один незнакомый, седой с иссечённым морщинами лицом, и сказал молодым голосом:

— А нам-то что говорить? Это вы Старшие, скажите, как беду отвести.

— Не знаю, брат Гарал, — ответил Асаг серьёзно. — Тут всем заодно думать надо. И делать заодно: чтоб руки голову слушали, а душа поперёк не вставала.

— У него спросите, — кивнув на меня, зло прогудел Тнаг. — Он-то, небось, все знает!

— Знаю! — ответил я дерзко. — Да вы мне и это в вину поставите. Как же, худая трава!

— Уймись, Тилар, — беззлобно сказал Сибл. — Хватит болтать. Наговорились. Ну что, Асаг, будем, что ли, решать?

— Пусть уйдёт, — бросил Салар угрюмо. — Не буду перед… таким огонь разжигать.

Я поглядел на Асага, но он только кивнул спокойно.

— Иди, Тилар. Нельзя тебе, коль ты обряду не прошёл. Грех это.

Я даже не нашёл, что ответить. Я просто глядел на него, чувствуя, как кровь прилила к щекам и застучало сердце. А потом повернулся и быстро пошёл прочь.

— Не плачь, Тилар, — весело бросил Эгон, — вот усы вырастут…

— Ага, малыш! Подрасти ещё малость!

Я шёл между ними, а они осыпали меня весёлыми насмешками, и кипяток отхлынул от сердца, и я уже мог беззлобно огрызаться в ответ. Они прогнали меня, они надо мной смеялись — и всё-таки это была победа. С глупой улыбкой я шёл сквозь колючий дождь; я победил и пока не желаю знать, чем заплачу за короткую радость победы.

В ту ночь мне приснился паршивый сон. Потом он не раз приходил ко мне, и я привык к нему и смирился с ним, но в первый раз…

Мне снилось, что мы с Баруфом идём по проспекту Глара. Даже во сне я знал, что не может этого быть, он был малышом, когда я покинул Олгон, ровесниками мы сделались только в Квайре.

Но мы шли вдвоём, протискивались сквозь людской поток, поглядывали на витрины, а рядом гремела, скрипела, рычала река мобилей, и тусклое солнце цедило сквозь сизую дымку тяжёлый зной.

Мы были вдвоём, и нас окружал Олгон, но это была декорация а не реальность, и оба мы знали, что все вокруг — ложь.

— Надо это убрать, — сказал Баруф, провёл рукой, и улица стёрлась, тусклая серая полоса была перед нами, а вокруг громоздились дома, и рычала река мобилей, и лишь перед нами была пустота, кусок Ничто, и тяжёлый медленный страх поднимался во сне.

Мы стояли и держались за руки; я не хотел его потерять: страх захлёстывал меня; серое пятно налилось темнотой, оно обугливалось, чернело, это был живой, трепещущий сгусток тьмы, он выбрасывал из себя бесформенные отростки и как будто бы приближался к нам; краем глаза я видел это пугающее движение, и все крепче стискивал руку Баруфа.

Чёрная тень окружила нас; сзади ещё грохотал поток машин, но и шум уже исчезал… исчез. Все исчезло, остался только страх и рука Баруфа — единственно живое. Мы ещё были вдвоём, но я уже знал, что сейчас потеряю его. Совсем. Навсегда.

Я лежал с открытыми глазами, запелёнутый в темноту, а наверху шелестел, скрёбся, поплескивал дождь. Сон кончился, и сон продолжался.

Я предал Баруфа. Я теряю его навсегда. Глупо себя уверять, что все уже совершилось, что, сделав свой выбор, я потерял его. Выбор — пустые слова, пока он не стал делом. До сих пор были только слова. Да, я ушёл от него, ну и что? Да, один раз я расстроил его планы. У меня было право выйти из игры, и у меня было право защищать свою семью. Потому, что за всеми красивыми словами стояло только одно: любой удар по Братству падёт на мою семью. Я могу позволить Баруфу рисковать моей жизнью, но не жизнью матери и не жизнью Суил.

Но все решено, и выбор сделался делом. Я так хотел оттянуть этот миг, отложить, пока не привыкну к мысли, что мы порознь, что я потерял тебя. Я люблю тебя, Баруф. Здесь, в землянке, где никто не услышит, я могу повторить это вслух. Я люблю тебя, Баруф. Горькое, двойственное чувство. Ты достоин уважения и любви, всё равно бы я к тебе привязался: я бы работал и дрался рядом с тобой, и, возможно, не бросил бы тебя. Но то, что нас связывает, разделяет нас. Олгон. Мир, откуда мы пришли.

Я не могу его ненавидеть. Да, не очень-то добр был он ко мне, даже жесток напоследок, но ведь и хорошее тоже было. Имк и Таван, мои ученики, моя работа, комфорт и уверенность, которые давало богатство; это сейчас та жизнь мне кажется пресной, но ведь тогда мне этого не казалось. Просто единственная возможная жизнь, и мне совсем не хотелось её изменять. Мой мир, мир, в котором я вырос, мир, который меня создал; я не могу не тосковать о нем. И единственное, что мне от него осталось — это ты, Баруф.

Я не могу его любить. Да, он многое мне давал, но отнять сумел ещё больше. Отнял детство, отнял как будто бы любовь, которую я считал настоящей любовью. Отнял иллюзии, надежды, работу, будущее — отнял бы и жизнь, если б я не успел сбежать. И напоминание об этом, тревога — это тоже ты, Баруф.

Ты двойственен, как и он: безличный гуманизм — наследие тысячелетней культуры, безвозмездный дар предков, завоёванный в борьбе с собою и с миром. Трезвость мысли и порядочность, которая не в разуме, а в крови, доброта — да, ты добр, но это опасная доброта, она тоже не от разума, а от культуры. От не до конца растоптанной диктатурой морали нашего века. А другая сторона: равнодушие к людям — равнодушие тем более опасное, что ты им желаешь добра. Желаешь — но всем вместе; один-единственный человек не значит для тебя ничего. Это тоже из Олгона; там слишком много людей — мы привыкли считать потери на тысячи и миллионы, и смерть одного человека ничуть не трогает нас.

Я тоже двойственен, но всё-таки меньше, чем ты. Я был хорошо защищён: деньгами, работой, успехом; я укрывался от мира, а ты честно сражался с ним; и он оставил немало отметин у тебя на душе.

Я не могу быть с тобой, Баруф. Это нечестно. Этому миру нечем защищаться от нас. Нет противоядия от ещё не возникшего яда.

Да, этот мир тоже равнодушен к человеческой жизни, но он просто ещё не научился её ценить. Даже самые умные люди его глупы по сравнению с нами — потому, что они не знают того, что знаем мы, потому, что они ещё не умеют того, что умеем мы, потому, что они ещё не научены думать так, как думаем мы. И самые сильные люди его бессильны по сравнению с нами, потому что они не умеют идти во всем до конца, как приучены мы.

Мы можем победить этот мир — но что мы ему дадим? Нашу равнодушную доброту и нашу равнодушную жестокость? Наши благие цели и безразличие к людям? Не выйдет. Он не приучен к двойственности: возьмёт или одно, или другое, и нетрудно догадаться что. Равнодушная доброта бессильна, но равнодушная жестокость могуча… если людей тащат к этой самой цели с полным безразличием к ним самим и к их желаньям, трудно назвать такую цель благой. Победа великой цели — даже самой прекрасной — это её пораженье. Превратившись в догму, она сама убивает себя. И остаётся только отвращение к этой цели, как бы превосходна она ни была.

Этим кончится, Баруф. Если ты победишь, ты выпустишь в мир чудовище, которое сожрёт тебя самого и все то, о чём ты мечтал.

Ладно, ты всё равно не отступишь. Значит, пойдём каждый своим путём. Ты будешь творить свой мини-Олгон в Квайре, а я попробую где-то построить то, что хотел бы построить ты. И, может быть, в результате у нас с тобой что-нибудь выйдет…

Была ночь и был дождь, а потом засерел день, неразличимый в сырой темноте землянки, и дождь все шёл, шелестел, топотал десятками маленьких ног.

Я ждал.

Где-то сверху время все ускоряло ход, текло, торопилось, рушилось валом событий, надвигалось неотвратимою сменой эпох, а здесь была тишина. Холод и плеск дождя. И надо ждать.

Каждая минута была на счёту и каждая безвозвратна; каждая уносила с собою возможность кого-то спасти; я знал, как мне потом будет недоставать этих минут — но надо было ждать. И я ждал.

Ждал с утра и ждал после полудня, ждал весь вечер и дождался только ночью.

Пришёл Асаг. Осунувшийся, небритый, с горячечным блеском в глазах, с красными пятнами на обтянувшихся скулах. Он стоял и молча глядел на меня, и мне было тягостно под его непонятным взглядом. Страх и ярость были в его глазах, стыд и нетерпение — непонятный клубок перепутанных, жгучих чувств.

— Ну что, — спросил я с трудом, — решили?

Он трудно кивнул, вздохнул поглубже — и вдруг тяжело упал на колени.

— Асаг!

Он только досадливо мотнул головой, и начал негромко и покорно — но как это не вязалось с его пылающим взглядом!

— По слову Братства пришёл я к тебе. Большими и малыми, Старшими и Советом, избран ты, Тилар, первым из Братьев, и господь не оспорил избранье твоё. Отныне волею Господа и волею Братства наречён ты Великим Братом, главой над малыми и Старшими, и слово Совета идёт теперь вслед твоему слову. Я, Старший из Старших братьев, властью и правом своим пришёл принести тебе клятву. Клянусь небом и землёй, хлебом и водой, царствием небесным и страданиями людскими, что отныне и вовеки слово твоё — закон, и нет нашей воли перед твоей волей. Жизнь и смерть наша в твоей руке; всякий, кто не выполнит твоей воли, будет убит, всякий, кто станет перечить тебе, будет убит, всякий, кто скажет про тебя худое, будет убит.

Он замолчал, чего-то ожидая, и я сказал с досадой:

— Встань! Тоже выдумал: в ногах валяться!

— Погоди! Ты что, не разумеешь? Ты — теперь хозяин Братства! Прикажешь мне завтра мать убить и детей в огонь покидать — без слова сделаю.

— С ума сошёл? Да вставай ты, хватит глупостей!

Он медленно, очень медленно встал с колен, а глаза его все так же сверлили моё лицо, и сухой горячечный блеск все так же пылал в них.

— Господи, ну и напугал ты меня! А я уж думал: конец. Началось.

Он все глядел и глядел на меня, жадно, насторожённо, нетерпеливо.

— Ты что, впрямь не рад? Иль прикидываешься?

— Рад, наверное, — сказал я честно. — Может, теперь всё-таки успеем.

— Наверное! — он горько, как-то мучительно засмеялся. — А я-то всю ночь не спал… день корчился. Все думал, как кланяться пойду. Все, все перебрал… с первого денёчка. Да если б ты… ну вот хоть настолечко обрадовался…

— Чему?

Он опять засмеялся — почти облегчённо:

— А и правда, господи: чему? Да ты блажной, что ли? Хоть разумеешь какая в тебе власть… сама пришла? За сотню-то лет Братство второй раз Великого выбирает — и на тебе… чужака, пришлого! Да кабы не проворство Сиблово, да не твой язык… не я — ты бы мне в ножки кланялся!

— Ну и что? — спросил я сердито. — Поклонился бы! Может, и лучше…

— Нет! Я тебе за это, может, ещё вдвое поклонюсь! Душу ты мне спас, понимаешь? Да я б за такую власть… да я б ни ближнего, ни дальнего… себя бы загубил… может, и Братство… Вот сейчас глянул, как ты без радости… простил! Правы-то они, братцы: тебя можно! Это мне власть для себя нужна… тебе… ну, что молчишь?

— Разговор дурацкий. «Власть, кланяться». Живыми бы остаться, а властью сочтёмся. Ты хоть расскажи, а то я не хуже тебя ночь промучался. Все думал, как там… когда прогнали.

Он медленно провёл рукой по лицу, словно стёр с него недавнюю ярость.

— Обиделся? Нельзя было Салару зацепку давать. Обряд дело такое… его власть. Поломалось-то наше Братство, Великий!

— Забыл, как меня зовут?

— Да нет, сроду не забуду. Но уж коль твоя воля…

— Так что было, Асаг?

— Ну, огонь разожгли, обряды справили… я и говорю: коль беда у ворот, а Старшие не в ладу, пора Великого выбирать. Пусть одна голова думает. Ну, Совет не перечит. Хорошо ты нас перед нами выставил… весь срам наружу. Ну, а коль они согласны, тут я сам себя перехитрил. Говорю: коль один из Старших в Великие уйдёт, надо ещё одного выбирать. Нельзя, чтоб Старших четверо было… разобьются пополам, и толку не дождёшься. Народ опять не спорит: надо — так надо. Говорю: «Братья, а как вам Тилар глянется? Мужик крепкий и ума не занимать». Ну, тут, само-собой, крик. Салар одно голосит, Сибл со своими другое. А Зелор — вот ведь вошь кусачая! — молчал-молчал, да и молвил: Тилар, мол, Гилору-мученику зять. На дочке его женат. Ну и все. Салара как запечатало. Выбрали тебя.

— А потом?

— Потом стали Великого выбирать. Ну, Тилар, всего ждал… Десять камней за Салара, пять за меня, а прочее все тебе. Сидим, глядим друг на друга — и морды у всех перекосило. Мне-то… только срам снести… а Салар ровно удавленник. Я-то… я к тебе один кланяться приду, никто моего стыда не увидит. А ему при всех за тебя молитву читать, клятву брать… ещё пожалел я его, дурака!

— Отказался?

— Сам ушёл и Тнаг с ним… и ещё полтора десятка… считай, две сотни народу из Братства вон.

— А остальные?

— Они ж тебя выбирали, не мы!

— А ты, Асаг? Или никогда не простишь?

— Куда я денусь! Ладно, Тилар, твоя правда… чего считаться? Ты и подо мной ходил, а мной вертел… стерплю.

— Иди ты к черту! — сказал я сердито. — Я-то думал… Если уж с Огилом… ну, хоть один у меня друг остался! А ты… Дорого твоя дружба стоит!

Он пытливо поглядел на меня, усмехнулся.

— А может и не дешевле твоей. Коли не лукавишь, что, мол, дружба, а не служба…

— Только так, Асаг!

— Ну что ж, поглядим. — Помолчал и добавил задумчиво. — Поглядим.

И завертелось колесо. У меня, оказывается, накопилось уйма невыполненных обрядов. Целых две ночи новоизбранный наставник Ларг — возводил меня в надлежащее мне звание. Сначала меня сделали Братом Совета, потом Старшим и только потом Великим. И только на третью ночь я, измочаленный донельзя, сумел собрать Совет.

Ничего я не успел за эти пропащие дни. Только Старшие окружали меня, но Асаг уклонялся от разговоров, Сибл был почтителен до насмешки, Зелор помалкивал и улыбался, а с Ларгом мне было незачем говорить.

Обычные идиотизмы Братства. Нет времени, а мы топчемся третью ночь в развалинах под носом у Баруфа. Отличный случай захватить нас всех — и Братства нет. Пора нам повзрослеть…

Я с этого и начал на Совете: все Старшие должны уйти в подполье. Братья совета постепенно тоже. Пусть Зелор немедленно проверит, кто должен сразу уходить, а кто пока что может задержаться. И пусть никто не мешкает с уходом. Дома оставить, семьи вывезти за город. Есть у кого родня по сёлам — пусть пока пристроят там. Вот кончится распутица — тогда отправим всех в Бассот, там есть где разместиться поначалу.

Они помалкивали, опустив глаза. Молчание уже перерастало в вызов — Асаг такого допустить не мог, вздохнул и возразил за всех:

— Виданное дело — семьи хоронить! Это ж какие деньжищи нужны!

— У Братства есть деньги.

Они испуганно переглянулись. Ещё одна святыня Братства — его казна, что собрали по крохам за сотню лет. Не знаю для чего. Ведь даже Старшие работали как все и впроголодь своим трудом кормили семьи, и никому не приходило взять из казны хотя бы грош.

И приходилось начинать сначала, с простых вещей. Казна для Братства, а не Братство для казны. Вы что, забыли: люди в каждом доме знают лишь друг друга и главного, и если выловят всех, то Братству всё равно конец. Оно рассыплется, а уж аких сумеет сделать, чтобы оно не возродилось. Я говорил, они молчали, молчали мрачно и почти враждебно, пришлось прикрикнуть:

— Вы что, языки проглотили? Закона никто не отменял — на Совете говорить может всякий. Ну? Или согласны со всем?

Нет, они совсем не согласны. Расшевелились и начали возражать. Были дурацкие возражения — я отбивал их смеясь. Были неглупые — приходилось на них нажимать, чтобы искали ответ сообща. Вот теперь это сборище, наконец, превращалось в совет, и для первого раза это было — ей-богу! — неплохо. Столковались на том, что Старшим, правда, пора уходить, а с Советом можно и подождать. Людей Сибла — все десять домов — стоит собрать в кулак. Пусть завтра же собираются в условном месте. Вряд ли аких теперь станет трогать их семьи: тут мы можем и Садан взбунтовать: почто, мол, правитель обижает старых да малых? А вот как быть с «призраками» Зелора?

— Я-то останусь, — мягко сказал Зелор. — Кто на убогого подумает?

— Страшно, брат Зелор. Ты теперь наша надежда. Если в такой час Братство ослепнет и оглохнет…

— Не ослепнет, Великий. Мои-то люди не в Садане живут, на них тень не пала.

— Сам смотри, брат Зелор. Мы теперь все затаимся, как мыши в норке, чтобы ни один след никуда не вёл. А надо ведь всякого обнюхать: не на крючке ли? Большая работа, а времени в обрез — больше двух недель я тебе дать не могу. Успеешь?

Он как-то лукаво повёл плечом; лицо его вдруг разрумянилось, похорошело, весёлые огоньки заиграли в глазах — и я спросил восхищённо:

— Уже, брат Зелор?

— Может быть, — сказал он лукаво.

— А может, ты и людей акиха нащупал? Их в Садане не меньше трех.

— Пятеро, Тилар.

— А связь у них какая. Сами-то, небось, в город не ходят?

— А странники на что? Много их нынче развелось!

Краем глаза я засёк, как удивлённо переглянулись Сибл с Асагом. Вот дурачьё! Сами себе цену не знают! Почти влюблённо я глядел на Зелора, на ожившие его, полные смеха глаза и умный лукавый рот; мы с ним играли в замечательную игру, и я наслаждался это игрой не меньше, чем он.

— А у тебя-то самого странники есть?

— Как не найти, товар ходовой.

— А если этим пятерым связь перемешать? Чтобы и не знали, что кому говорить?

Он опять лукаво повёл плечом.

— А почему и нет, Великий брат?

— Значит, не пропадём, брат Зелор?

— С тобой-то? Не пропадём!

Асаг хотел уйти со всеми, но я его задержал. Ходил по тесному пятачку в кругу догорающих факелов, и все не мог успокоиться, не мог погасить улыбку, и Асаг хмуро водил за мной глазами. Наконец я себя унял. Подошёл к нему, положил руки на плечи.

— Все злишься на меня, Асаг?

Он поглядел-вовсе не хмуро, а грустно, и покачал головой.

— Не злюсь, а завидую. Как это у тебя, а? Я ж Зелора десять лет знаю… всю подноготную… а, выходит, не знал?

— Люблю я вас — вот и всё. Какие же вы люди! Сами себе цену не знаете. Эх, дожить бы, чтобы на вас никто сверху вниз глянуть не посмел!

— Да нет, — сказал Асаг, — не доживём. Больно надолго загадываешь. А и чудно мне, Тилар!

— Что?

— Да вот, гляжу на тебя: откуда ты такой? Из Балга, говоришь? Ох нет, в Балге, чай, люди — как люди… другой ты.

— Ну и что?

— Да вот боязно мне. Больно ты светел для нашей жизни. Погасим.

Это было чертовски тяжёлое дело. Работа, работа — день и ночь, почти что без передышки, и опять проклятое время уползает из рук, не даёт себя обогнать.

Это было чертовски хорошее время. Никогда раньше мне не работалось так легко; все получалось, я все успевал; усталость словно не брала меня, и угрюмые лица моих людей оживали рядом со мной.

Не потому, что это первая только моя работа. Просто мне ещё не пришлось заплатить за неё.

Я знал, что все ещё предстоит. Я знал, что, как только мы кончим дело, и я сразу — всех в одну ночь — уберу из Квайра своих людей, Баруф поспешит нанести удар по тем, кто остался.

Две сотни людей, которых мы не спасём, потому что мудрая конспирация Братства разбила людей на разобщённые группы, каждая из которых знает только своих. Потому, что идиотская дисциплина Братства требует повиновения лишь одному — своему главному, Брату Совета. Глуп он или умен, прав или не прав — но слово его для тебя закон, и твоя жизнь у него в руках. Только у Сибла и Зелора кое-кто из доверенных знал своих Старших в лицо, до остальных их приказы доходят только через братьев Совета.

Страшно инерционная, медлительная система, приспособленная только для обороны. Глупая система, когда из-за тупого упрямства немногих обречены на гибель сотни людей.

Нет, мне не в чём себя упрекнуть: я пытался кого-то спасти. Через дома Сибла — людей Зелора я не мог раскрывать. Старшие не одобряли эту затею: Асаг уговаривал, Сибл хмыкал, Зелор улыбался с кроткой насмешкой, — и они, конечно же, были правы. Только двое — двое из двух сотен! — сумели поверить нам. И всё-таки это я был прав: когда грянет беда и заплачут в Садане, они не станут меня винить.

Я всё-таки очень надеялся на дальнозоркость Баруфа. Не станет он затевать показательных казней и плодить новых мучеников на радость бунтовщикам. Кое-кто может и уцелеть. Мелкая сошка — те, кто мне нужен.

Время шло, и мы не сидели без дела. Мы все успели — с такими помощниками мудрено не успеть. Оказывается, что я тоже не знал им цену.

Асаг — Брат-Распределитель — как организатор мог поспорить и с самим Баруфом. Он не был политиком: дальнего зрения ему не хватало, и проблему он различал, только увидев её под носом. И всё-таки, выросший в нищете Садана, знающий с детства лишь угрюмый, безрадостный труд; почти неграмотный, нигде не бывавший, он был поразительно умен и широк. И пусть задачу он различал с опозданьем — увидев, он блестяще её разрешал. То, что сделал Асаг, не стоило проверять — сделать лучше я не мог бы всё равно.

А Сибл — экземпляр другого рода: хитрец, смельчак, человек без сантиментов. Совершенная боевая машина, наделённая острым, холодным умом. И он не умел ошибаться в людях. В это трудно поверить, но он с первого взгляда находил в человеке слабинку, его уязвимое место. Он точно знал, кому нужно, а кому не стоит верить — и если мы не ошиблись ни в одном человеке, если Баруф не заметил нашей работы, это, пожалуй, заслуга Сибла.

Ну, а Зелор… Я оценил его той зимой, в Ираге, ну а теперь я просто влюбился в него. Как он организовал прикрытие! Заморочил и сбил со следа агентов Баруфа, пустил навстречу потокам слухов контрпоток. Он не стал баламутить Садан — просто заставил его слегка шевельнуться, и в этом лёгком движении наша подготовка затерялась почти без следа.

Я смотрел на них, и смысл Братства, его суть наконец приоткрылась мне: Смысл: банальная фраза, что народ бесконечно талантлив; невозможно заколотить его так, чтобы все сильное, яркое было потеряно в нём.

Суть: лучше всегда находит способ себя проявить, но если жизнь уродлива и беспощадна, формы проявления отнюдь не блещут красой.

Пара банальностей, общее место, но только теперь я почувствовал, что Братство — не просто рычаг. Это все лучшее, что было в предместьях, то, в чём так долго ещё будет нуждаться Баруф. Смелые люди, способные драться и умирать за идею — веянье новых времён, самое страшное оружие против своей страны.

Слава богу, что ты ошибся, Баруф. Слава богу, что я забираю Братство из Квайра, и оно не станет подспорьем в вашей игре…

И настала ночь, когда сработала наша машина. Двести сорок мужчин бесследно исчезли из Квайра. Сотня домов опустели совсем, в остальных ничего не знают о пропавших кормильцах. Мы заберём и этим — когда схлынет волна арестов. К концу зимы Баруфу будет не до Садана.

И настал день, когда беда обрушилась на тех, кто не хотел нам верить.

Салара арестовали одним из первых. Тнаг пытался уйти, дрался, был ранен, и его без сознания отвезли в тюрьму.

Я покинул ближние окрестности Квайра, перебравшись в лесную избу в полудне езды. У нас был хозяин — старый охотник Тарг. В недавние времена он помогал Баруфу, теперь помогает мне. Обычный случай среди лесных мужиков: они терпеть не могут всякую власть. Всякая власть — разорение и помеха, всякая власть чего-то хочет от них, а им надо только, чтобы никто их не трогал, не покушался на их свободу и их скудный хлеб.

Баруф, конечно, знал это место, и, конечно же, мог бы меня отыскать. Просто теперь ему невыгодно меня находить.

Грустное чувство, словно играешь сам с собой и знаешь свои ходы наперёд. Он может отправить против меня только солдат, но солдаты меня не возьмут. При мне отборный отряд из людей Сибла, и Баруф знает им цену, как когда-то знал цену лесным парням. Я просто уйду, исчезну в лесах, и стану вдвое опасней — ведь кто знает, чем я тогда займусь?

Да незачем теперь меня находить. Буду я жив или нет, но Братство уже спасено, и для Квайра полезней, чтоб оно подчинялось мне.

Мы сидели в лесной избушке — Сибл, я и Асаг — и ждали вестей от Зелора. Я очень боялся за Зелора, ведь он приметен, и человек пятнадцать из арестованных знают его в лицо. Только в Саларе я не сомневался. Любил я его или нет, но я не мог усомниться в нём.

— Ты за горбатенького-то не бойся, — с усмешкой сказал Сибл. — Я его, паучка нашего, знаю. Сидит себе в норке тихохонько, только паутинки дёргает.

— Если есть в Квайре надёжная норка!

— Это ты не найдёшь, а Зелор и во дворце местечко сыщет. С тобой-то он слаще меду, а другие его пуще черта боятся. А, Асаг? Боишься?

Асаг поглядел на него без улыбки, пожал плечами.

— Ты, что ли, нет?

— Боюсь, — сказал Сибл серьёзно. — Такой уж тихий, такой ласковый… а яду в нём!

— Меня он не предаст, — сказал я спокойно. — Я его люблю.

— А ты всех любишь! Может, и палачей дворцовых тоже?

— Не слушай дурака, — сказал Асаг. — Из-за Наставника бесится. Ходил к нему третьего дня, чуть в ногах не валялся…

— Врёшь! Не валялся! Глянул да ушёл. Эх, было б его скрутить да силком уволочь!

— Насильно человека не спасёшь.

Поглядели на меня и отвели глаза. Наверное, думают, что я зол на Салара. Нет! Я так же не чувствовал к нему вражды, как и он ко мне. Мы просто хотели разного, и за нами стояли разные силы; мы были обречены враждовать, но имей я возможность его спасти, я бы его спас.

Посланец Зелора пришёл к рассвету. Никто не заметил, как он миновал дозоры, Тарг поймал его почти у дверей.

В первый раз я увидел «призрака»… и не увидел. Этот человек был, и его словно не было, взгляд скользил по нему, не зацепляясь. Не личность без примет, которых в Олгоне я обнаруживал сразу, а действительно человек без лица, невидимка, тень.

Он был из доверенных: увидел нас, и, сразу узнав, упал на колени. Упоение, почти экстаз были на никаком лице, жуткий восторг самоуничижения. Он мог прожить жизнь, узнав из Старших только Зелора, теперь он видел нас всех, и это, может быть, был лучший миг в его жизни.

— Встань, брат, — сказал я мягко. — Садись вон туда и говори.

Он послушно уселся на лавку, и восторг на его никаком лице не вязался с нерадостными словами.

Зелор сообщал, что первый день кончился лучше, чем мы могли ожидать. Начисто выметены только пять домов: Арвана, Рилга, Ивра, Нолана и Равла…

— Господи, — тихо сказал Асаг, — уже за сто!

…из прочих пока взяли только верхушку: Братьев Совета, их доверенных и связников. Два дома не пострадали вовсе: Дигила и Норта. С нами те двое не пошли, но и рассиживаться не стали — законсервировали своих людей и сами исчезли. Пока всех потерь Зелор не знает, но на глаз не меньше полутора сотен.

Сначала арестованных стаскивали в городскую тюрьму — всех скопом, и многие успели сговориться, что им отвечать. Потом спохватились: Салара, Братьев Совета и ещё с десяток народа куда-то уволокли — Зелор не знает куда, но к вечеру думает знать.

Допросы уже начались, многих пытали, но пока не сломался никто. Аких подчёркнуто устранился, даже докладывать себе не велел — всем заправляет Таласар через своего подручного Имора. Говорят, он выкупил его из долгов и держит страхом. Зелор ещё разузнает об Иморе, но думает, что его неплохо убрать: дрянь он опасная и многое знает.

И ещё были новости, но неважные, я их почти пропустил мимо ушей. Меня хватило ещё на то, чтоб отпустить гонца. Велел хорошенько его накормить и сказал на прощанье несколько добрых слов. Эти слова предназначались Зелору; я знал, как он их ждёт, как важно для него моё одобрение — ведь на свете только я люблю его почти бескорыстно, только я его не боюсь, а восхищаюсь им.

Но гонец ушёл, и я больше не мог сдержаться, я вскочил и забегал по избе. Я забыл об Асаге и о Сибле, не стыдился их взглядов, не боялся того, что они угадывают во мне.

Что же ты наделал, Баруф. Началось! В двух шагах от твоего дома уже пытают. Государственная необходимость, законы эпохи… врёшь! Ничто тебя теперь не спасёт. Ты нас предал, Баруф! Меня, себя, тех, кто был твоими друзьями в Олгоне. Ты позволил этой мерзости себя одолеть, и теперь она уничтожит тебя и искалечит страну…

Тяжёлая лапа Сибла придавила моё плечо, кристально-прозрачные, жёсткие глаза взглянули прямо в сумятицу боли. В них не было сочувствия — лишь понимания.

— Эк тебя корёжит! — сказал он. — Из-за дружка, что ли? Зря. На то в лесу и велик зверь, чтоб малые не жирели. Давно нас надо было так пугнуть, привыкли-то жить на карачках.

— Не то говоришь, Сибл, — спокойно заметил Асаг. — Не там заноза. Больно ты высоко, Тилар, дружка-то ставишь. Думаешь, он всему голова? Как бы не так! Наша это драка, семейная. Это нас с хозяевами черт верёвочкой повязал: они нас не пожалеют, так и мы их не пожалуем.

Сибл усмехнулся:

— Покуда-то только они нас.

Они разглядывали меня, как букашку, вертели пред глазами; а я устал, я не мог заслониться от их колючего интереса. Наверное, у них было на это право. Они подчинялись мне, они отдали свою судьбу в мои руки, и им надо было понять, что я такое, когда не могу притворяться. Не могу, но и не хочу. Я просто сказал, как думал:

— Все бы ему простил, но пытки…

— Экой ты мяконькой! — с удивлённым сожалением заметил Сибл. — Шкура-то в дырах, а дите-дитем. В большом-то деле да не замараться?

— Замараться — это значит дело замарать. Кому это тогда нужно?

— А кому какая печаль? Только победить — а там все простят. Ни за что не осудят.

— Нет, Сибл, — тихо ответил я. — Победителей тоже судят. Победителей надо судить.

Время шло, и дела наши тоже шли. Те, кто должен остаться в Квайре, разбредались по городам; многие уходили на север, в разорённое Лагарское приграничье, растворяясь в тамошнем неустройстве, в суёте налаживаемой жизни.

Почти неощутимые нити тянулись от них ко мне, словно нервы прорастали в размозжённую плоть. Да, я знал, что кое-кого мы потеряем. Будут такие, что уйдут из-под бремени Братства, предпочтут ему просто жизнь. Но я знал и то, что наша закваска крепка, что в Братство шли только сильные духом, и верил, что жизнь, лишившись борьбы, покажется им лишённой смысла.

Братство ушло из столицы, исчезло, растворилось, как щепотка соли в реке — и это именно то, к чему я стремился. Да, Баруф, мы заразили страну. Ты ещё пожалеешь о своей ненужной победе.

А в столице колесо правосудия все дробило судьбы. Зелор узнал, куда увезли предводителей Братства. Это было надёжное место, и вести редко доходили до нас.

Салар не сказал ни слова. Он просто замолчал в час ареста: не отвечал на вопросы, не стонал под пытками, и даже палачи почитали его. Тнаг умер от ран. Арвана сломали, и арестовали ещё пятерых.

Остальные не выдали никого.

Баруф оправдал надежды — казней не было. Просто Салар и Братья Совета опять куда-то исчезли, и Зелор уже не смог отыскать их следы.

Многих передали в руки Церкви, и она расправилась с ними по-свойски. Вырвала языки, выкалывала глаза, рубила пальцы. Одни так и канули навсегда в промозглые храмовые подвалы, других просто выгнали прочь просить милостыню на дорогах в устрашение добрым квайрцам.

Начали кое-кого выпускать — самую мелкую сошку. Нещадно пороли плетьми, накладывали жестокие штрафы, отдавали хозяевам под надзор (в прямое рабство!) — и народ славил доброту акиха!

Какое подлое время!

А осень уже кончалось; давно оголились леса, и ночные морозы скрепляли раскисшую землю. Вот и пришла пора попрощаться с Квайром; теперь леса нам уже не защита, а дороги уже не помеха.

Первые караваны ушли в Бассот. Семьи Старших и Братьев Совета, жены и дети боевиков — все, кому незачем оставаться в Квайре. Их охраняло полсотни парней — самый цвет отряда Сибла. Остальные полсотни были со мной.

Сибла я тоже увёз.

В Квайре ему уже нечего делать. Кончилось время посева, пора затаиться и ждать, пока взойдут разбросанные семена. Оберегать их остались Асаг и Зелор, и я немного завидовал им.

Совсем немного — потому, что я победил, я жив и я возвращаюсь домой. Забудем о прошлом и откроем другую главу — что там ещё предстоит?

 

2. ПРИГРАНИЧЬЕ

Ещё один день отшумел и ушёл в тишину, и вечерняя синева занавесила окна. Первый весенний вечер, который я смог заметить. Тревожная нотка в обленившем меня покое. Весна. Уже.

Звякнула и погасла, уплыла в вечернюю синь. Я украл этот вечер. Выдернул из суеты и теперь берегу для себя.

Тихо, только где-то поёт сверчок, и дымит огонь в очаге, и тонкие пальцы Эслана ласкают стекло. Я есть — и меня нет; полузакрыв глаза, я откинулся в кресле и гляжу, как тонкие пальцы ласкают стекло. Багровые, алые, жёлто-кровавые блики плывут в его глубине, качаются, обнимал округлое тело вазы… Я только художник, который закончил свой труд и принёс показать тому, кто способен его оценить, и благодарен судьбе, что есть такой человек.

Да, я благодарен судьбе за Эслана. Все у меня есть: дело, семья, друзья, мой Маленький Квайр, уйма работы и куча забот, я занят, я счастлив, мне не о чём тосковать — но я тоскую, если долго не вижу Эслана.

Мы так старательно не афишируем нашу дружбу, что Кас нам её простил. На людях я холодно кланяюсь, он еле кивает в ответ — а нечастые вечера наших встреч затягиваются до утра.

— Слишком дорогой подарок, Бэрсар. Боюсь, я не вправе его принять.

— Вам не нравится?

— Нравится, — сказал он серьёзно. — Чем-то напоминает сосуды, которые находят в развалинах древних городов Ольрика. Не форма и не материал — но сама гармония между формой, материалом и назначением. Эта ваза предназначена для цветов. Не для питья и не для умывания — а для цветов. И знаете, что в ней волнует? Никаких украшений. Она прекрасна сама по себе благородством материала, совершенством формы и предназначенностью.

— Тогда все решено, царственный кор, потому что она предназначена вам. Другой такой не будет.

— Спасибо, — тихо сказал он, — вдвойне драгоценный дар. Вы и это сделали своими руками?

Я поглядел на свои обожжённые руки. Чего я этими руками только не делал! Четыреста человек на плечах — пришлось повертеться. И всё-таки в самые хлопотливые дни, в самые сжатые до упора недели я урывал хоть часок на стекольную мастерскую. Расчёты печей и опыты со стеклом, ожоги, косые взгляды, шепоты за спиной…

— Отказывается, вы ещё и художник, Бэрсар. Воин, дипломат, учёный, купец… не слишком ли много для одного человека?

— Пора повторять Божий суд?

— Пусть бог сам вершит свой суд. Никто из нас его не избегнет — если не мы, так дела наши. И будут одни вознесены, другие прокляты, третьи — забыты…

— Вас что-то заботит, царственный кор?

— Нет. Просто я тоже хочу кое-что вам подарить. Не столь дорогой дар, но…

Я поглядел на него, и он улыбнулся — как-то бледно.

— Не сейчас. В конце нашей беседы.

— Но если эта весть столь печальна…

— Не более, чем все прочие вести. Поговорим лучше о вашем твореньи.

— Оно вас тревожит?

— Да, — сказал он, — тревожит. Вы нашли верное слово. Эта вещь словно бы не из нашего мира. В ней нет ничего от нас. Поглядите кругом, — он обвёл взглядом комнату, и я тоже её оглядел, — в каждой вещи есть что-то от нас. И когда мы умрём — и творцы её, и хозяева — она всё равно в себе сохранит что-то от нас. А ваша ваза — в ней есть что-то от вас, не спорю — но это будит во мне тревогу. Словно бы я заглянул туда, где кончается бытие…

— И это вас пугает, биил Эслан?

— Нет. Кто бы вы ни были, я вас не боюсь. Просто сегодня я знаю то, что чудилось мне всегда: вы — не один из нас. Вы — существо иного мира, и всё-таки вы человек из плоти и костей, и, наверное, тоже смертны, как мы.

Не испугался и даже почти не удивился. Просто ленивая мысль: вот на чём, оказывается, ещё можно погореть. Не склад ума, не знания — вкус. Глупо соглашаться, ещё глупее спорить — я просто заговорил о другом.

— Вам, я думаю, ведомо имя Элса Эрдана, царственный кор?

— Художник? Я знаю, что он в Касе, и что вы приблизили его к себе.

— Мне нравится его рисунок. Скупо, точно… трогательное такое, чуть угловатое изящество.

— А краски кричат, как торговки на базаре.

— Как у всех квайрцев, царственный кор. Кто родился в мрачной стране, любит яркие краски. Он сделал мне несколько моделей для первой партии.

— Желаю удачи, — сказал Эслан. — Стекло дорого само по себе, а стекло-рубин пойдёт по цене серебра. Думаю, вы возьмёте по две-три сотни ломбов в Тардан и до пяти за морем.

— Так дорого?

— Так дёшево, — уточнил он. — Мир болен войной, мой друг, и искусство упало в цене. Мы ценим не красоту, а власть, а власть не признает красоты.

— А вы?

— А я, наверное, уже смирился, Бэрсар. Вы были правы: мне нет места в этом котле. Когда-нибудь я просто сменю Кас на Лагар… когда это станет возможно.

— Что вас гнетёт, царственный кор? Если я способен помочь…

— Нет, — горько сказал он. — Этого не можете даже вы. Мир изменился и стал неуютен, как брошенный дом. Квайр уходит от меня — не из моих рук, а из моей души. Ваш друг и соплеменник, — он поглядел на меня и странно улыбнулся, — заколдовал его. Квайр уже другая страна — не та, что я любил и хотел для себя. И знаете, что тягостно? Он мне не безразличен. Я хочу, чтобы он процветал — пусть даже и без меня. Чтобы был славен — пусть и не под моей рукой. Я ненавижу Калата, но я не хочу, чтобы его убили…

— Это и есть ваш подарок, царственный кор?

— Да, — сказал он совсем тихо. — Отныне вы можете презирать меня. Я предаю тех, кто мне верен, и кто доверил мне свою жизнь.

— Но если вы не желаете…

— Если бы я не желал, я бы не стал говорить. Ценю ваш такт, но у вас уже нет времени, чтобы узнать все без меня.

— Значит, примерно месяц?

— Уже меньше.

— Акхон?

— Ну, сам он останется в стороне. Он недостаточно глуп, чтобы верить словам Тибайена. Недавний казначей двора, Банаф, и калары Назора и Глата.

— Все они под наблюдением, царственный кор.

— Знаю, — с трудом улыбнувшись, ответил он, — но они члены Совета Благородных, и Совет Благородных будет на их стороне. А поскольку ваш друг и его… помощник снимут оружие, входя в зал…

— Но это же нелепо! Никто из них не выйдет из зала живым!

— Кому они нужны! Они верят, что стражу заменят людьми акхона. Я не верю. Тибайену удобнее, чтобы погибли все.

— И страна без власти сама упадёт ему в руки? Я думаю, этого не случится, царственный кор.

— Я тоже так думаю, — горько ответил он.

— Малый совет, — бросил я Дарну ещё на крыльце, и он исчез в темноте. Онар пошёл за мной. Уже не друзья — телохранители, безмолвные тени за спиною, и смутная горечь несвободы который раз шевельнулась во мне. Лишь шевельнулась, пока поднимался наверх, потому что не до того, потому что все минуты этой ночи уже сочтены.

Началась. Целых две недели украли. Рухнул мой график, все полетело к чертям, и придётся все заново обдумать в пути…

…Они появились вместе, хоть Эргис живёт вдвое дальше, чем Сибл, и Дарн, конечно, сначала уведомил Старшего Брата. Сибл был хмур спросонья, Эргис спокоен и свеж; Сибл покосился с тревогой, Эргис улыбнулся, и я тихонько вздохнул, проклятое равновесие, как это мне надоело!

— Садитесь, братья, — сказал я им. — Надо подумать. Послезавтра с утра я уезжаю. Думаю, что надолго.

— Куда? — спросил Сибл.

— В Квайр.

— Чего это вдруг?

И я рассказал им то, что узнал от Эслана.

— Больно ты распрыгался, Великий, — пробурчал Сибл, — аль дела нет? Иль поменьше тебя не найдётся? Вон Эргис — он что, без ног?

— Хоть завтра, — сказал Эргис.

И я улыбнулся тому, что самое трудное оказалось самым лёгким.

— Ты прав, Сибл. И дел полно, и люди не без ног. Просто Эргис не успеет. Пока он пробьётся…

— А Зелор?

— Огил поверит только Эргису или мне.

— Ну и черт с ним, коль так!

— А с Квайром? Страна останется без головы как раз перед войной.

— Я пробьюсь, Тилар, — сказал Эргис.

— А если он и тебе не поверит? У меня нет доказательств, Эргис.

И я не вправе сослаться на того, кто мне это сказал. Он может решить, что я просто пытаюсь поссорить его со знатью — а ведь война на носу! — и он предпочтёт рискнуть.

— Ну, ты-то пробьёшься, добьёшься и живой останешься!

— Да, — сказал я ему. — Пробьюсь, добьюсь и останусь. Это решено, Сибл.

— Ты б хоть не придуривался с Советом-то, коль сам все решил! Значит, ты хвост трубой — а тут трава не расти. Только-только выбираться начали, и нате вам: пропадай все пропадом — я пошёл! Иль на меня порешил хозяйство оставить?

— На тебя.

— А Эргиса, значит, с собой? Ну, спасибо! Другие, значит, воевать, а я горшки считать?

— Да, — сказал я ему. — Будешь считать горшки, пока не приедет Асаг. Вызывай Асага, передавай ему хозяйство — и свободен. Бери людей и уводи в лес. Эргис, проводники готовы?

Эргис спокойно кивнул.

Я знал, что у него все готово, просто опять равновесие, и надо в него играть.

— А моих, что ль, никого не берёшь? — ревниво спросил Сибл.

— Дарна и Эгона. И ещё троих до границы. Сам отберёшь.

Вот и все. Главное позади. И тревога: Сибл уступил слишком легко. Он должен был ещё возражать. Ему было что возразить.

Мы говорили о насущном, о том неотложном и неизбежном, что требовал от нас Малый Квайр, а тревога все сидела во мне. Сибл мне верен, но это верность ревнивой жены, и если он что-то задумал…

И когда, проводив их, я шёл к себе, тревога сидела внутри. Чего-то я не додумал, что-то не так.

Я забыл об этом, когда увидел Суил. Она не спала и ждала меня за шитьём, хоть знала давно, что меня бесполезно ждать, я сам не знаю, когда приду, и приду ли…

Она подняла глаза от шитья и улыбнулась.

— Ну, никак про дом вспомнил! Опять не евши, да?

— Не помню, — не хочу ей сейчас говорить. Завтра.

— Горе ты моё! Когда только поумнеешь?

— Суил! — я хотел её обнять, но она отвела мои руки.

— После!

— Что?

— После, говорю. Вот как поешь, так и скажешь.

— Что скажу?

— А что завтра хотел сказать. Ой, Тилар, ну не липни! Садись за стол.

Я сел, а она мелькала по комнате, собирая на стол, то почти исчезая, то возникая в светлом кругу; такая лёгкая, ловкая, такая моя, что я сам не верил, что смогу хоть на час оставить её.

А потом я ел, о она сидела напротив, опершись щекой на ладонь, и все смотрела, смотрела, словно уже прощалась, словно хотела насмотреться на долгие дни разлуки.

— Ну, — спросила она, — когда едешь?

— Послезавтра. Прямо с утра.

— Надолго?

— Не знаю, птичка.

И я рассказал ей то, что мог сказать — без имён.

— Доигрался, — тихо сказала она.

— Кто?

— Рават, кто ж ещё? Всех разогнал, дурак! Ты хоть с Эргисом?

— Конечно, птичка.

И она сама потянулась ко мне.

Лес был вокруг, бесконечный и безначальный; я знаю, что у него есть начало и есть конец, что выйдя из пункта А, я прибуду а пункт Б, если только шальная пуля не остановит меня на пути — но это знание, а чувства твердили другое: нет начала и нет конца, просто живой зелёный обрывок вечности, мостик вневременья между двумя временами.

Тусклый подводный свет стоял в лесу, мелькал иногда в разрывах крон лоскуток голубого неба, и кони бесшумно ступали по слежавшейся хвое. Снова я был в пути и опять свободен; вся моя свобода тут: на отрезке от А до Б, в островке безвременья, где никто из владеющих мной — ни друзья, ни враги не предъявят свои права.

Эргис уехал вперёд, исчез за изгибом тропы, другие отстали, оберегали моё раздумье, и это было приятно и немного смешно: мне есть о чём думать, но путь ещё так далёк, и можно подумать о том, о чём можно думать лишь здесь — в лесу, между двух времён.

Я думал о себе — таком, какого не может быть. Счастливый семьянин: сын, муж и отец. Я ещё не скучал по сыну. Я только научился его любить. Ещё недавно он раздражал меня. Он отнял Суил, он заполнил собой весь дом, и я приходил туда, как незванный гость, не зная, где спрятаться от их восторгов и их суеты.

А потом он стал меньше орать, и женщины стали меньше ахать, и я однажды вгляделся в него.

Он важно спал, завёрнутый в полотно, и он был Бэрсар. Малюсенький Бэрсар, точь-в-точь такой же, как я, как мой отец и, наверное, как дед, как вся беспокойная, долговязая череда, текущая в прошлое… до сегодняшнего дня. Вот тут я и почувствовал, что он — мой сын. Моё продолжение. Часть меня.

Нет, это не было радостью — я испугался. Мне всегда казалось, что я люблю этот мир. Что эти люди очень много для меня значат. Но когда я понял, что в этом мире останется часть меня, что даже смерть не вычеркнет меня из этого мира — вот теперь я чувствовал страх.

Это жалкое существо, безмозглый комочек плоти неожиданно оказался сильнее всех иллюзий. До сих пор я думал, что принадлежу этому миру — а теперь я ему принадлежу. До сих пор я думал, что завтра за него отвечаю — а теперь я за него отвечаю. Все, что я сделаю в этом мире, падёт на моё дитя. И всё, что я не сумею сделать, тоже падёт на него. Раньше я не был в ответе ни перед кем. Только перед собой, своей совестью и своей любовью. Слова! Очень легко перехитрить свою совесть и обмануть любовь, но это маленькое существо не обманешь, жизнью своей он ответит за всё, что я натворю…

Я придержал коня, потому что увидел Эргиса. Он стоял поперёк тропы, загораживая путь, и это значит, что кончился наш лес, и начались чужие леса — земли чужих племён и тропы олоров — и надо ждать провожатых, которых пошлёт нам лес. Раньше я был чужой, мне хватало оружия и охраны, теперь мы уже свои, и чтим законы лесов. «Забавно, — подумал я, — с охраною или без я мчался по этим лесам мимо десятков глаз и думал, что я — невидимка, тень, и путь мой не ведом никому». Но — слава Эргису! — я поумнел и чту законы лесов. А вот и проводник: угрюмая тень в лохматом меху. Он молча коснулся груди и пошёл по тропе, и наши кони пошли за ним, почти не замедлив ход.

И можно думать о том, о чём надо подумать в пути, но опять я думаю о другом. О караванах, которые скоро выйдут из Каса. Пять караванов готовы к отправке в Тардан; отборные меха и стекло; Эслан был прав, называя меня купцом, мне надо и я буду торговать. «Деньги, — подумал я, и если я не вернусь, сумеют ли Сибл и Асаг сохранить Малый Квайр?»

И та же тревога, моя неподъёмная ноша, клочок неожиданной тверди под ногами — мой Малый Квайр.

Всего лишь предместье крохотного Каса, несколько улочек простых бревенчатых изб, где живут много женщин, детей и стариков, и совсем немного мужчин, но чем он стал для меня!

Можно и должно любить свой народ и отвечать за него, и, конечно, ты знаешь, что «народ» — это значит только «все люди», но слово очень легко заслоняет людей, есть нечто абстрактное в слове «народ», и ты считаешь его абстракцией, и можно уверить себя, что ты знаешь лучше, чем сам народ, чего желает народ, и знаешь лучше, чем сам народ, что нужно народу, и можно убрать народ за скобки, рассчитывая его и свою судьбу. Но если народ твой — четыреста человек, и ты почти всех знаешь в лицо, а они все знают тебя, и ты отвечаешь перед каждым из них…

Нет, Малый Квайр не заменил мне большого — скорее, уравновесил его. Большой Квайр — это боль почти без надежды, Малый — это надежда почти без боли. Большому я не сумею дать ничего. Может быть, я помогу ему уцелеть, но он не станет счастливей и уцелев, потому что я уже вижу, куда он идёт.

Малый Квайр заберёт у меня все. Он, как губка, впитывает меня: время, силы, даже немного знаний; понемногу он втягивает в себя Кас — беглецов, осевших здесь после бунтов и войн, храбрецов, беспокойных, искателей новизны.

Мои люди скоро уйдут в леса, но в моих мастерских не убудет рабочих рук, и мои караваны поведут лихие купцы, которые объегорят самого сатану, и в моей маленькой школе на два десятка ребят останутся трое учителей — и все это будет жить… если буду жив я.

Тот самый вопрос, который не задал Сибл: смею ли я рисковать Малым Квайром, навсегда потеряв большой?

— Должен, — сказал я себе. — Если Кеват, слопав Квайр и Лагар, в надлежащее время проглотит Бассот, история вытрет из памяти город Кас, и я впервые узнаю о нем, когда совершу бесполезный побег.

Провожатый оставил нас. Растворился среди стволов, и Эргис подождал меня.

— Слышь, Тилар, Тан говорит, засады в приграничье. Отрезов пять, говорит. Ежели обходить…

— А если не обходить?

Он с усмешкой поглядел на меня.

— Коль нет, так своротить пора.

— Пора, — согласился я.

— В Биссал?

— Можно и в Биссал.

— А можно и в Согор?

— Да нет, — сказал я. — Нельзя.

Звериные тропы, зелёный подводный свет, и яркое небо в разрывах крон. Движение. Мы движемся в Квайр. Мы вовсе не возвращаемся в Квайр, мы только соприкасаемся с ним. «Земля отцов, — подумал я. — Высокопарный бред — но правда». Моя земля, земля отцов, пятнадцать поколений нас упрятано в неё, оказывается, это существует, — зов крови… или зов земли? Она звала меня, такая же, покрытая такими же лесами — и всё-таки особая. Моя.

Мы едем в Квайр. Всего лишь две недели на все про все: шесть дней пути, семь дней работы, день в запасе. А после все размечено до точки, и обязан сделать то, что только я сумею сделать. Забавный парадокс: я возвращаюсь в Квайр врагом, чтобы его спасти. Я должен уцелеть, перехитрить, переиграть своих врагов-друзей, чтобы быть полезным Квайру.

А Эргис молчит. Едет передо мной и молчит. Мне не хочется думать о них — о врагах-друзьях и друзьях-врагах, потому что есть на свете один, который мне просто друг.

— Эргис, — спрашиваю я, — как это случилось, что ты мне поверил? Увидел в первый раз — и поверил.

— А страху в тебе не было.

Он не удивляется моим вопросам. Привык.

— Был.

— По тебе сроду не видать. — Придержал коня, чтобы ехать рядом, глянул искоса: — Что, уморился в господах ходить?

— Есть немного.

— А я чего-то как на казнь еду. Не то что боюсь… душу рвёт. До коих-то пор в родимую землю вором прорыскивать?

— Всегда, — говорю я ему. — Покуда живы. Знаешь, Эргис, — говорю я ему, — если мы погибнем этой весной, так именно за то, чтобы нас никогда не признали в Квайре.

— Загадка проста, да отгадчик простей. Ты что, Огила за дурака считаешь?

— Речь о Таласаре.

— О Равате, что ль? — глухо спросил Эргис.

— Забудь о Равате, Эргис. Есть Таласар — наш смертельный враг, и он унаследует Квайр.

— Слышь, Тилар, а тошно, поди, жить, коль все наперёд знаешь?

Воспоминание — как вина, и я ответил Эргису так, как должен был бы сказать Баруф.

— Очень тошно. Просто я знаю, что судьбу возможно изменить. И я сделаю все, чтобы её изменить.

Распутица изнуряет нас. Полдня дождя — и тропы совсем расползались, мы едем через лес напрямик, прорубая дорогу в подлеске. У границы мы отдали сменных коней и остались одни. Я да Эргис, да двое людей Эргиса, да Дарн с Эгоном. Ещё одна цепь несвободы, наложенная на меня. Мне нравится Дарн, и мне приятен Эгон, но Дарн — это око Сибла, а Эгон — ухо Асага; я знаю: они мне верны и с восторгом умрут за меня, но с таким же восторгом доложат Старшим каждый мой шаг и каждое моё слово на этом шагу. И Зелор тоже тайно оберегает меня, и как только я перейду границу, ему станет известен каждый мой шаг и каждое слово.

— Великий! — окликнул Дарн. Он ехал сзади, почти впритык, и был ещё мрачней, чем всегда.

— Да?

— Дозволь молвить, — сказал он тихо и взглядом повёл назад.

— Эргис! — приказал я. — Возьми людей и проверь тропу. Если что — в бой не ввязывайся.

— А ты?

— Оставь со мной Дарна, если боишься.

Он сразу все понял, да я ведь не его хотел обмануть. Стрельнул глазом и подхватил игру.

— И то! Я уж сам хотел. Прём, как стадо! — кивнул своим и Эгону и погнал коня.

— Великий, — угрюмо сказал Дарн, — ты при Эгоне остерегайся. Я-то лишнее не передам, а он — Брат Совета, ему никак.

— Я знаю, Дарн. Спасибо.

— И вот чего. Старший… — он долго молчал, я видел, как он ломает себя, но не хотел ему помогать. Я не имел права ему помочь: ведь выбор был простой: я или Сибл. — Старший велел… если шибко на рожон полезешь… не дозволять. Хоть что, говорит… все поломай… пусть только живой воротится.

Ай да Сибл!

— Ну и что? — сказал я ему. — Конечно, Сибл за меня боится.

— Кабы за тебя! — с тоской отозвался Дарн. — За Кас он боится, за деревню нашу. Мол, на что чужая корова, когда своя курица… Не чужая, — глухо сказал он. — Своя.

— Спасибо, Дарн! Потому я и еду, что не чужая. Если я не сделаю то, зачем еду, кеватцы захватят Квайр.

Он кивнул, и тень всё-таки застряла. Даже Эргис никак не мог отыскать щели, где бы мы могли просочиться, не оставив следа.

Граница на замке. В такое трудно поверить, но поверить пришлось. Всюду, где можно пройти, стоят дозоры, а где не стоят дозоры — там невозможно пройти.

Мы прошли там, где невозможно. Шли, связавшись верёвкой, по очереди проваливались в болото, укладывали срубленные ветки под копыта коней — и я был счастлив.

Рука Крира, но при нем есть кто-то из наших — может быть, Тирг?

— Он, — согласился Эргис. — Рават его первым делом спихнул. Не любит умных, гадюка!

Мы сидим на нарубленных ветках — шесть статуй из чёрной болотной грязи, и различить нас можно только по росту.

— Плохо дело. Тирга я в игру не беру.

— Это ты зря. Тирг не предаст.

— Меня или Огила?

Сверкнул белизной зубов на чёрном лице и ждёт. Уж он-то знает меня насквозь: когда я вправду прошу совета, а когда лишь пробую мысль.

— Надо искать невидимку, — говорю я ему. — Пусть проведёт нас в Биссал.

— Ищи сам! В лесного хозяина я верю, а в невидимого — боюсь!

— Я отыщу, — говорит Эгон. — Не бойся, Великий.

И спокойная насмешка в глазах: зря стараешься, всё равно знаю. Наверное знает. Один из самых опасных друзей-врагов: стальная рука, светлая голова и душа на запоре. Невзрачный маленький человечек, такой безобидный, такой забитый, но я видел его на Совете и видел в бою — и очень хочется верить, что друг он мне больше, чем враг.

— Зря боишься, Тилар, — говорит он. — Что в Касе — то в Касе, а что в лесу — то в лесу.

А на Дарна не смотрит.

— Но мы-то вернёмся в Кас.

— А это пусть дураков заботит. Над Старшим Великий, над Великим — бог, а против бога мне не идти.

— Смотри, Эгон! У Сибла руки длинные.

— Так и Асаг не безрукий. А я, Тилар, не под Сиблом, а под Асагом нынче хожу. Мне от Асага велено тебе заместо подушки быть.

— Костляв ты для подушки, — серьёзно сказал Эргис, и мы засмеялись. Дружно и облегчённо заржали, наконец становясь заодно.

И только тут до меня дошло, что я уже всё-таки в Квайре.

И долго ещё мы тащились вдали от раскисших троп, тащили измученных лошадей и тащили себя, но кончился день — и кончились наши муки. Мы добрались до первого из тайников.

Сторожил, конечно, Эргис — мы свалились. Совершенно буквально: вползли в землянку и свалились на нары, и последнее, что я запомнил, был облепленный грязью сапог перед самым моим лицом.

А назавтра Эргис с Эгоном ушли к Биссалу. Если справятся за два дня, я укладываюсь в расчёт. И пришла пора отоспаться, отмыться, и проиграть все ходы.

Они управились за день, потому что им не пришлось искать. Зелор умеет знать наперёд.

И что-то похожее на тошноту: не могу привыкнуть к этим людям без лиц. И даже восторг на никаком лице — как улыбка, висящая в пустоте.

Мы нашли невидимку, и невидимка привёл нас в Биссал — в маленький домик в предместье Торан, где все было готово к приёму гостей. «Все» — это огромный подвал с деревянный стенами и негаснущим очагом и подземный ход, уводящий куда-то в лес.

Да здравствует победа Баруфа! Теперь у нас есть тайники во всех городах, и даже в Согоре можно тихо сказать «Во имя святого Тига».

Эргис расставил людей, где им должно стоять, а я уселся у очага, и нити, разомкнутые на время пути, опять заплелись у меня в руках.

Войско стоит у Биссала. Командиры живут в самом городе, полк биралов и полк когеров — в казарме, остальные полки — в лесу. Система дозоров. Разведка и контрразведка…

Рутинная работа, к которой я привык, как привык к подземным жилищам, к дорогам и бездорожью, к телохранителям и конвою, к невозможности хоть на миг остаться самим собой.

Обыденная работа, которая стала житейской привычкой, как бритьё или чистка зубов. Я просто не замечаю её, а если заметил, это значит, что я сомневаюсь, что я не уверен в себе.

Я сомневаюсь, я не уверен в себе. Не потому, что рискую — риск невелик. Я просто вступая в игру. Последние корчи совести, когда все уже решено. Нельзя поступить иначе — иного пути просто нет. Есть только цена, которую заплатим мы все — не я не те, что со мной, а сотни тысяч людей — и я ужасаюсь этой ценой. И уверяю себя, что иначе нельзя. Да, иначе будет ещё хуже. И всё-таки мне совестно перед теми, за кого я выбираю сейчас.

— Эргис!

Мы стоим наверху, у окна, и сиреневый сумрак чуть приукрасил предместье. Огородики с бледной зеленью всходов, хилые заборчики, частоколы дымов и дымков.

— Тебе надо бы сходить в город. Могут тебя узнать?

Молчит, думает.

— А черт его… В Биссал многих спихнули.

— Я не хочу писать Угалару, а тебе он и без письма поверит.

— Вон что… Опять на рожон прёшь?

— Тут без риска. Главное, Угалара не подведи.

— Попробую, — говорит он. — Может, не напорюсь.

День перевернут, как листок в записной книжке. Сейчас войдёт Угалар. Мы в городе, а не предместье, и это тоже оказалось нетрудно, все нетрудно, когда с тобой мастера. Странная мысль: мастера. Профессионалы. Люди, выбравшие работой борьбу. Ремесленники борьбы. Нет, об этом я пока думать не стану. Впереди ещё долгий путь.

А Угалар изменился. Не постарел, просто тень легла на лицо, омрачив его красоту. И проблески седины на висках.

— Господи всеблагой, биил Бэрсар! — протягивая руки, сказал мне, — дозволит ли нам судьба встретиться по-людски, дабы я мог приветить вас, как добрый хозяин?

— Увы, славный дос Угалар! Птице — небо, урлу — лес. Но если судьба приведёт вас в Кас…

— Не будем загадывать, биил Бэрсар. Пока судьба привела вас ко мне.

— Не судьба, а долг, дос Угалар.

Угалар, улыбаясь, глядел на меня, и меня поразила его улыбка. Словно прошёл не год, а десяток лет, и Угалар стал старше лет на десять.

— Вы достаточно знаете меня, дос Угалар, и знаете, что я не стал бы рисковать… вашим будущим только ради удовольствия видеть вас.

— Вам нечем рисковать, биил Бэрсар, — сказал он спокойно. — Я был и останусь тенью Крира. Пока калар Эсфа командует войском, мне не на что надеяться и нечего опасаться. Я сам так хочу, биил Бэрсар. Защищать страну от врагов, но не быть в ответе за то, что вы натворили.

Мы? Я проглочу упрёк.

— Дос Угалар, — сказал я ему. — Надо спасать Квайр. Я искал вас потому, что на акиха готовят покушение.

— Меня?

— Да. Я не могу связаться с Огилом напрямик, и у меня нет времени искать обходные пути.

— Вот так скверно?

Он ещё не поверил мне. Он и не должен был мне сразу поверить.

— Известно ли вам, дос Угалар, что я объявлен Церковью вне закона? Остатки Братства святого Тига добрались до Каса, и я принял этих людей под свою опеку.

— Господи всеблагой! — воскликнул он. — Вы — безумец! Да на что вам этот безбожный сброд?

— Прошлой весной, — сухо ответил я, — когда они ценой своей крови завоевали нам власть, они не были для нас безбожным сбродом. И когда я сражался вместе с ними в Ирагской башне, их тоже не величали безбожным сбродом. Так что: я должен был бросить квайрцев в беду только потому, что они не верят кеватским попам? Так я и сам им не верю — значит, и я — безбожник, по-вашему?

— С вами не заскучаешь, биил Бэрсар! Ладно, вы правы: бог сам разберётся. Но покушение… вроде бы из Квайра такие вещи видней.

— Осталось три недели, — сказал я ему, — и корпус сагара Валдера уже получил приказ идти из Кайала в Дан. Послезавтра они выступят, а ещё через день выступит сагар Лоэрдан.

— Откуда вы взяли? — быстро спросил Угалар.

— А у меня неплохая разведка. Вы что, забыли, что у меня есть люди в Кайале?

— Нет, — ответил он, — не забыл. Просто я думал…

— Что я оставил их Огилу? Это люди, а не вещи, дос Угалар. Они выбрали меня.

— Ну, ладно, Дан. А потом?

— Фатам. И в тот день, когда будет убит аких, они перейдут границу.

— Говорите, — угрюмо сказал он. — Все и поскорей.

И я ему рассказал. Все и поскорей.

— Господи, — сказал он с тоской, — и вы оставили Квайр? Бросили, когда там нужны?

— Нет, не бросил. Я сделаю всё, что смогу, но для Квайра. Не для Калата и не для Таласара.

— Понимаю, — угрюмо ответил он. — Раньше не понимал, а теперь… Я могу довериться Криру?

— Конечно. Но завтра.

Он угрюмо кивнул.

— Значит, простимся…

— Не навеки, дос Угалар. Пути господни неисповедимы, а пути политики тесны. И если судьба приведёт вас в Кас, мой дом — это ваш дом.

— Надеюсь, до этого всё-таки не дойдёт.

И мы уже снова в пути. Стоило бы подзадержаться в Биссале — Биссал давно интересен мне. Город шелка и смут; недаром я поселил своих придуманных предков в Биссале — что мерзко для квайрца, то простительно для биссалца, мы, биссалцы, такие. Смешно, но они считают меня своим, и здешний маяк, мой биссалский резидент, так мне и говорит: «мы, биссалцы». Стоило задержаться, но я не хочу рисковать. Крир — талантливый полководец, но не самый порядочный из людей, то знакомство, что лучше не возобновлять.

Мы снова в своей стране; проходим через неё, как нож сквозь воду, и словно бы ничего не изменилось: все те же леса и нищие деревеньки, угрюмые хутора и сквозящие зеленые плеши полей, знакомые тропы и ещё сырые дороги — но весна выдалась ранняя и без дождей, и скоро дороги уже будут готовы к делу, и люди успели засеять поля, и слишком много следов на знакомых тропах.

Страна приготовилась. Нерадостная, но уверенная готовность; спокойной напряжение всех сил, и я немного горжусь своею страной.

Тяжело на душе ведь мы снова в окрестностях Квайра: над ещё не определённой сеткой ветвей видны серые плоскости стены и угловатый рисунок башен. И золото шпилей в сини весеннего неба…

Я хотел бы вернуться в Квайр. Потискаться в толчее знакомых улиц, войти хозяином в дом, где мы жили с Суил… увидеть Баруфа.

Но я не вернусь в Квайр. Не пройдусь по знакомым улицам и не увижу Баруфа. Буду рядом — но не увижу. И, наверное, когда-то жестоко себя упрекну, что был в нескольких шагах от него, мог увидеть — и не увидел.

Зато я увижу Зелора.

Все изменилось вокруг — но не Зелор. Мы сидим с ним вдвоём в неприютном покое землянки; ноги его не достают до полу, а огромные сильные руки придавили неструганый стол. Глаза его ласковы, улыбка полна покоя — и то же странное чувство: холодок между лопаток и радость. Мне страшен и приятен его ласковый взгляд, его улыбка — и тьма, которой он полон.

— Так Угалар уже прискакал?

— Да, Великий. Прилетел и мигом прорвался к акиху. Взял его штурмом, можно сказать.

Улыбка и быстрый лукавый взгляд: он уже все знает. Ничего, что я его сперва обошёл, теперь мы идём вровень.

— Люди Таласара, — говорит он. — Облепили дворец, как черви гнилое мясо. Я уже двоих потерял.

Ну как же! Я из Каса увидел то, что он проглядел в столице.

— Ничего, — отвечаю я. — Это шло из Кевата.

Эта странная, увлекательная и пугающая игра — мысль, слитая воедино, в один непрерывный поток, и не надо ничего объяснять, мы просто думаем вместе — иногда про себя, иногда вслух.

— Ждут, — отвечает он. — Покуда не отобьёмся — никто и ничего. Садан? Ти-ихо! Вот как был вольный набор, все шебутные ушли. Пять сотен мужиков, считай, с каждого третьего двора.

Да, ход был отличный. Не рекрутский, а вольный набор. Продаёшь себя в армии на три года, а деньги сразу семье.

«Сколько из них вернутся? — думаю я. — Никто, наверное. Будь я Баруфом, я бы тоже бросил их в самый огонь». И мне уже не стыдно так думать.

— А Совет Благородных?

— Пауки, — отвечает Зелор, и следует повесть о том, как сторонники Эслана воюют с приверженцами Тобара, а кеватская партия потихоньку вредит обоим, а аких поддерживает то одних, то других. Я все это знаю, и Зелор тоже знает, что я это знаю, просто хочет мне показать, что он знает не хуже, чем я.

— Акхон?

А тут уже есть сюрпризы. Похождения и интриги акхона для меня далеко не тайна, новое — группировка церковников среднего ранга во главе с мятежным поделтом Нилуром. Внешний нейтралитет — и тайные встречи с акихом и Таласаром.

Отлично, Баруф! Значит, если мы победим, Квайр получит свою независимую Церковь?

Упорядочение законов. Новая система налогов. Торговые договоры. Реорганизация армии. Баруф очень неплохо поработал зимой. И все это только сверху, надводная часть айсберга, а то, что скрыто от глаз, загадочно для Зелора и почти непонятно мне.

— Ровно колдовство, — говорит Зелор. — Вижу же: ищут людей. Обхаживают, обсматривают, на семи ситах перетрясут — и пропали. И люди-то на один сорт: богатства — одна грамота, а руки к себе гребут. И — пропали. И — по городкам, и — по караванам… нигде!

— В армии?

— Нигде, — уверенно отвечает он.

— А в сёлах?

— Грамотные?

— Поищи, — говорю я. Очень мягко говорю, потому что не люблю его обижать. Разве он виноват, что мы с Баруфом родились позже почти на четыреста лет, и опыт Олгона отпечатан в нашем мозгу? Ну что же, ход закономерный. Интересно, приживутся ли эти ростки в квайрских лесах?

Мы говорим. Единый поток мысли то про себя, то вслух, и части сходятся в целое; и я уже снова чувствую Квайр, как будто не покидал его.

И мне невесело.

Нет голода в сёлах и в городах достаток, торговля цветёт, мы ладим с соседями, армия наша сильна — а радости нет.

Томительный гнёт несвободы, витающий в городах. Нерадостное ожидание в угрюмом напряжении сил. Что будет со страной? Что будет с нами, если мы победим?

— А у вас-то как? — спрашивает Зелор, и в глазах его тихая, ласковая печаль. Он нескоро увидит Кас — а, возможно, и никогда. Он не может сесть на коня и не сможет идти пешком, он болен и слаб, он хозяин Квайра — и не отдаст его никому.

И я рассказываю о том, что он уже знает сам, но он хочет, чтоб это ему рассказал я — именно я и только ему.

Как мы сперва ютились в немногих домах, а к весне построили несколько улиц. Как бедствовали, кормились только охотой, и какие у нас теперь промыслы и мастерские, и как у нас что заведено в Малом Квайре. А теперь мы затеяли строить свой храм. Отыскали в Соголе зодчего Тансара, того самого, что строил храм святого Гоэда…

— Зря ты сына Гилором назвал, — тихо сказал он. — Может, и будет на нём дедово благословение… а зря.

Единственный человек, который посмел это мне сказать. И я молчу, потому что он, наверное, прав.

Дело сделано, нам пора уезжать. Бедный Баруф! Армия так доказала свою лояльность, что Совет Благородных приказал долго жить. Услуга с подвохом, но это твоя вина. Если б я мог спасти тебя как-то иначе…

Мог бы, конечно, но за мною должок. Не надо было перехватывать тот караван. Даже если это сделал не ты… что же, Совет Благородных тоже не я разогнал.

Еду и улыбаюсь, в Квайр уже канул в моросящую тьму. Наконец-то собрался дождь, пускай идёт, чем хуже дороги, тем лучше для нас.

Экая мелочь караван, но это против правил игры. Я отдаю тебе Квайр и не мешаю тебе, а ты не мешаешь мне. Это вовсе не месть, и я на тебя не сержусь. Просто приходится напоминать, что я не терплю нечестной игры.

И мне уже не стыдно так думать.

Мы едем сквозь дождь — по тропам, пока ещё палые листья не смыла вода, а завтра, возможно, мы слезем с коней, а послезавтра мы сможем спуститься к реке, и грязное половодье снесёт нас в Лагар.

Мне грустно и хорошо под весенним дождём, а в сером небе уже проявился рисунок ветвей, и пахнет весной. Скромный и ласковый запах чуть одетого зеленью квайрского леса, и снова это странное чувство: мой. Моё. Включающее меня. Но почему? Я — горожанин и потомок горожан, олгонец и потомок олгонцев, жителю великой державы, и моё — это всё, что между двух океанов, от северной тундры до верфей Дигуна.

Нет. Моё — это кусочек земли, где всего-то пяток городов и десятка два городков, пятачок, изъезженный мной из конца в конец.

Чем он лучше других таких пятачков, почему на них я в пути и в лесу, а здесь я в лесу — но дома?

Мы едем, но серый сумрак уже не скрывает нас; я вижу, как запрокинул лицо Эргис и ловит губами струи дождя, а Дарн улыбается, а Эгон поник, а двое верных — Двар и Силар, товарищи многих моих путей — отстали на несколько шагов, и мне не стоит на них глядеть.

Родная земля и запах весны, и невозвратность этих минут. Мы только лишь прикоснулись душой, и снова уходим от неё. Мы будем пока, и будет она, но почему же навеки врозь?

Два дня по реке, три дня по суше — и мы спокойно въезжаем в Лагар. Средь белого дня, как почтённые люди.

А я и есть человек почтённый: купил бассотское подданство, не поскупился, и теперь неподсуден нигде — кроме Квайра. И прятаться мне ни к лицу — я богат и знатен, и представляю только себя. Хватит с нас грязи, ночлегов в лесу и землянок, мы снимаем приличный дом, облачимся в приличное платье, закажем приличный обед. И будем ждать. Мы сняли приличный дом, оделись в приличное платье и ждём — но без дела. Конечно, я вынужден отправлять караваны — но не без дела. Конечно, я вынужден отправлять караваны в Тардан — никто не пропустит их через квайрские земли, но заморские связи Лагара интересуют меня. Тардан разорён десятилетней войной, когда торгуешь предметами роскоши, с этим стоит считаться. Я считаюсь. Тем более, что торговые сделки — это лучшее из прикрытий. Тем более, что цифры моих доходов напомнят кое-кому, что я — не нищий изгнанник и вовсе не стыдно быть знакомым со мной.

Без обмана: гальваника уже выручала меня, и горсть позолоченных безделушек легко уместились в походном мешке. Я не стану выдавать эти вещички за золото, но вид у них весьма недурной, и эта сделка сулит купцам немалый барыш.

Ну, у лагарцев имена! Варт Варталар, навигатор и судовладелец, купец и немного пират. Торжественный договор с полюбовной записью и гильдейской печатью. Я поставляю товар, он перевозит его. Плата за перевоз плюс доля от оборота. Я знаю, что он не обманет меня — на то есть причина, и знаю, насколько полезен он будет мне. И можно уже отправлять гонца в Бассот.

А Тубар сейчас у себя в поместье, и я не могу без зова явиться к нему.

Светская жизнь! Я у всех, и все у меня, дорого и ужасно скучно. И немного смешно: это я год назад задыхался в тисках здешнего этикета? Господи, да ведь это же просто свобода по сравнению с той свободой, которой я наслаждаюсь в Касе!

Днём торговля, политика вечером. Бедные дурачки! Мне было их жаль, когда они глотали крючок, уверенные, что меня провели. Я не люблю нечестной игры, но честной она быть не могла. Мышление девятого века в шестом — с Зелором я не выиграю ничего, и с Сиблом тоже; прорехи в логике они заткнут интуицией, и тут уж я пас — но эти… В прошлый раз я был связан статусом дипломата, а теперь я делаю, что хочу. Я очень немного хочу. Всего лишь вывести из игры посольство Кевата. Политика этого века: много денег и грубый нажим. А у меня ни денег, ни силы — только факты и способы их подавать. Очередная резня в Кайале? Престарелый Тибайен обожает раскрывать заговоры, чтобы казнить десяток-другой друзей. Неплохое развлечение для тирана, но тихий Лагар смотрит на это не так. Три заговора за год — устойчива ли власть Тибайена, не пахнет ли это новой смутой в Кевате? А если рухнет в смуту Кеват, останется только Квайр — сильный, как никогда, и готовый к любой войне.

Нет, я не вру — зачем мне врать? — я просто толкую факты. Деньги и грубый нажим — а признак ли это силы? Зачем Кевату Лагар, если он так силён? Кеватские деньги? Это неплохо, но смотрите, что было в Квайре: Кеват не выкупил даже акхона, хотя по статусу Церкви Единой освободить его должен любой ценой. А если Квайр победит? Армия сильна, как никогда, а калар Эсфа, как полководец, уступает только Тубару. Что тогда будет с теми, кто вздумал служить Кевату?

Милые дурачки! Будь я по-прежнему квайрцем, мои слова не очень бы трогали их. Но я — бассотец, я — деловой человек, политика мне надоела, надо долго ко мне приставать, чтобы вынудить эти признанья.

Да, я не поладил с акихом. Нет, никакой политики. Не люблю никому подчиняться.

Лучший вариант? По-моему, победа Квайра. Обессиленные драчуны будут зализывать раны, а приморские государства обретут, наконец, безопасность и гарантии для торговли.

Успехи есть — на меня пару раз покушались. Но меня оберегает Эргис, охрана моя неподкупна, и я ничего не ем и не пью вне дома.

А Тубар упрямо сидит в своём поместье.

Время идёт, катится мутным валом, я уже опоздал, мой график летит к чертям, но мне нужен Тубар — теперь уже только он.

Наконец-то он появился в столице. Эргис отправлен с письмом, но не был принят — старик, похоже, зол на меня.

Смешно и глупо, потому что я опоздал, я уже день как должен был быть в Тардане. И остаётся последняя глупость — но раз не выходит иначе? — ночью без зова явиться к нему.

Я да Эргис. Ночью, без зова, назвав чужое имя.

Ах, какое было у него лицо, когда он меня узнал! И я нечаянно сделал единственный правильный ход: засмеялся и подошёл к нему:

— Послезавтра я уезжаю, биил Тубар. Простите мне эту дерзость, но жизнь неверна, а я очень хотел повидать.

— Вот как? — сурово бросил он. — Уезжаешь?

— Да, биил Тубар. Здесь все дела окончены, меня уже ждут в Тардане.

Вот тут он подобрел. Вот тут он усмехнулся и предложил мне сесть — лицом к огню. И сам уселся, впившись зоркими глазами в моё лицо.

— Так, значит? Хитрите, хитрецы?

— И да, и нет, биил Тубар. Мы с Огилом разошлись. Я — не чиновник и не солдат, что мне делать рядом с акихом?

— А что раньше делал!

— Это я и делаю, биил Тубар.

— Значит, всё-таки предал дружка?

— Разве? — спросил я сухо. — По-моему, «предать» — это значит переметнуться к его врагам или делать ему что-то во вред. Чем я ему тут навредил?

— Да уж, — сказал он с усмешкой. — Пятого дня кеватский посланник чуть не с кулаками: выслать его из Лагара!

— За что? — спросил я невинно.

— Вот и ему говорят: за что? Возмутительных речей не говорил, на посольских людей не нападал, с Бассотом войны, слава те господи, не предвидится. Если мы за просто так торговых людей высылать станем, так кто с Лагаром торговать захочет? — покачал головой и спросил грустно: — И что тебе неймётся? Не мог ещё потерпеть?

— Если бы мог — потерпел бы.

— Эдак все круто заверчено?

— Да, — сказал я угрюмо. — У акиха должен быть только один наследник. Все знают, что я не стремлюсь к власти…

— Но ежели тебя позовут?..

— Поэтому мне и пришлось думать не о власти, а о жизни.

— Что-то не верится, — хмуро сказал Тубар. — Чтоб у Калата да люди самовольничали? Иль самому тебе этот пащенок по нраву?

— Терпеть его не могу, но Огил прав: я не сумею. Если наступит пора большой крови…

— Ты не станешь ручки марать!

— Да, — сказал я резко, — не стану. Нет такой цели, что оправдала бы большую кровь!

— А этому дозволишь…

— Высокочтимый тавел, — сказал я ему, — если бы я знал, как спасти страну без этой крови, я бы никуда не ушёл и ничего не позволил. Мне не нравится то, что делает Огил, но как сделать иначе, я не знаю, а значит, не должен ему мешать.

— А, дьявол тебя задери! — сказал Тубар. — И тут вывернулся! Из дерьма вылезаешь, а чистенький выходишь! И стыд — не стыд, и грех — не грех. А Калат? Ему-то каково?

— Наверное, не лучше, чем мне.

Тубар глядел на меня. Глядел и молчал; лицо его было в тени, и только огонь свечи двумя горячими точками обозначал глаза. И только короткопалые сильные руки легли на парчовую скатерть. И только чуть громче стало дыхание.

— Ладно, — сказал он наконец. — Ты ведь не за тем ко мне пришёл. Не оправдываться. Ну?

— Да, прославленный тавел. Не думал, что надо оправдываться.

Он усмехнулся.

— Хочется думать, что всё-таки оправдался. Если нет… — я глянул на него и потерял весь пыл. — Позвольте с вами проститься, прославленный тавел.

— Сиди! — велел он, и я уселся на место. — Ишь, какие мы гордые! Поперёк ему не скажи! Сам вломился, ну и слушай, что заслужил. — Старческие ворчливые нотки прорвались в нестарческом голосе, и с каким-то детским удивлением я вдруг понял, что Тубар — старик. Детское удивление и детская обида: такой человек не может быть стар. — Ежели б я сам не хотел, чтобы ты передо мной оправдался… нашлось бы кому тебя до самого дома палками гнать! А ежели бы не оправдался — ноги бы твоей отныне в Лагаре не было! Ну, чего скалишься?

— Значит, всё-таки оправдался?

Смотрю на него и улыбаюсь, и он, наконец, улыбнулся в ответ.

— Дьявол тебя, дурака, задери! Ты что, вовсе страху не знаешь? Иль на язык свой долгий надеешься?

— Хватит меня ругать, биил Тубар. Вот погибну, будете жалеть, что не по-доброму простились.

— С чего это вдруг?

— А я с этим к вам и шёл. Не оправдаться, а говорить о войне.

— Ну, говори.

— Квайр должен победить, — сказал я ему. — Судьба всех наших стран зависит от того, кто победит — Кеват или Квайр.

— Может быть, — сказал Тубар.

— Квайр может победить, — сказал я ему. — Страна готова к войне, армия сильна и обучена, а Крир уже бил кеватцев.

— Раз на раз не приходится.

— Они же ничему не научились, биил Тубар! В прошлый раз на нас бросили 80 тысяч, теперь бросят 120 — только и всего.

— Ладно, парень, — сказал он угрюмо. — Я эту песенку знаю. Лагар в войну не вступит.

— Биил Тубар, — тихо сказал я, — Тибайен очень болен. Я не знаю, сколько он ещё проживёт, но после его смерти в Кевате начнётся смута.

— Обещаешь? — с усмешкой спросил Тубар, и я твёрдо ответил:

— Обещаю.

— Нет, парень. Верю, что не врёшь, но Лагар в войну не вступит.

— Только потому, что у нас аких, а не локих?

— Да, — угрюмо, сказал он, — потому. Мы смолчали, когда он судил и выслал самолучших людей. Мы смолчали, когда он давеча разогнал Совет Благородных… Молчи! — остановил он меня. — Знаю, что сами виноваты. На какого коня сел, на том и скачи. Но и ты, парень, пойми: торговый договор можно подписать с кем попало, союзный — только с равным себе. Наш государь твоего купчишку равным признать не может!

— Конечно! Вы слишком благородны для вас! Воистину дело воина и мужчины смотреть, как мы примем эту орду на свою грудь и спасём вас, высокородных!

— Тилар, — с угрозой сказал он.

— Да не трожьте вы меня! Незачем вам себя утруждать! Через двадцать дней я буду на землях Кевата и займусь тем же, что в прошлый раз.

— Совсем спятил!

— А кто ещё это может сделать? Вместе со мной Огил потерял мои связи в Кайале и среди олоров. Биил Тубар, — сказал я ему, — у меня только сотня клинков. Столько же, сколько в прошлый раз, но тогда мы работали не одни, и Огил нам помогал. И всё-таки из сотни вернулись шестеро.

— Ну?

— Люди, — сказал я ему. — Нас не хватит на эту войну. Сотня растёт за месяц, как щепотка соли в воде. Мы будем среди врагов одни, и нам никто не поможет.

— Ты спятил, — грустно сказал Тубар. — Как это я тебе людей дам? Это измена называется.

— Добровольцы… — начал было я, но он покачал головой:

— А это уже зовётся дезертирством!

— Совсем иначе это зовётся, биил Тубар! Если две сотни солдат из целой армии попросят в отпуск…

— А ежели они не воротятся?

— Все мы смертны, биил Тубар. Говорят, и в своей постели умирают.

— Не боюсь, — сказал он ус усмешкой, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели они в отпуск уйдут, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели в отпуск уйдут, а в плену объявятся? Лагар-то не воюет.

— Там, где мы будем, пленных не берут. Да и среди олоров лагарцы встречаются.

— Ты что вообразил: мои вояки захотят, как олоры, на кол садиться?

— Биил Тубар, — сказал я ему устало, — все, кто со мной идёт, знают, чего им ждать. И если кто-то хочет уйти, я его не держу и не упрекаю. Я говорю о двух сотнях потому, что именно в стольких я уверен.

— Из всего-то моего войска?

— Да. И это значит, что у вас очень хорошее войско, и солдаты ваши — не ружейное мясо, а честные и смелые люди.

— Ну вот! От такого-то охальника похвалы дождался! А все затем, чтобы взять моих лучших да перебить?

— Не позорьте лагарцев, доблестный тавел! Если нас победят, придёт ваш черёд драться с кеватцами — но уже на вашей земле. Не мешайте хоть кому-то из лагарцев не пустить врага на землю отцов!

— Эх, — сказал он печально, — мне б ещё день-другой пересидеть. Чуял ведь… Что ты со мной творишь, парень! И дать боязно, и не дать совестно… Ладно, будь по-твоему. Три дня на прошение — и чтоб не самолично. А командиры? — глянул на меня и закивал. — Ну ясно, Ланс — кто ещё? Давно копытом бьёт. Как же: две войны прошёл, а ещё живой — людей стыдно! Эх, не пускать бы дурака… ладно, бери! Но уж гляди!

— Я зря никем не рискую.

— Окромя себя. Ладно, Тилар, — сказал он устало, — вон уже брезжит, а дел тебе не прикупать. Дай-ка я тебя благословлю на битву правую… и прощай. Будет господь милостив — так и свидимся.

Я в Тардане. Доделываю дела и жду добровольцев. Приятная неожиданность: первый мой караван уже пришёл. Не стали ждать, пока просохнут дороги, а шли по тропам лесовиков.

Караван — это деньги, деньги — это кони, кони — это поход…

Хорошо, что в здешних домах не бывает зеркал, потому что я просто боюсь повстречаться с тобой взглядом. Я — вовсе не я, а какой-то другой человек, напяливший моё тело, как краденую одежду, и даже голос его чужой — надменный, самоуверенный голос болвана, который уверен, что знает все.

Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра меня потащат в поход, и там, должно быть, убьют. Я помню, что было со мною в прошлый раз, а в этот — меня убьют. Даже не страх: покорность и тупая тоска. Кто-то, одетый в моё тело, доделывает дела, чтобы скорее отправить меня на смерть…

«Что такое счастье?» — не спросят у меня. А я бы ответил. Счастье — это тот коротенький промежуток, когда все решено, но решение ещё не стало делом.

Счастье — это лесная база в забытом богом углу, где сходятся три страны. Нет, конечно, никто никогда не проводил здесь границ. Просто поедешь прямо — на третий день выедешь к полноводной Истаре, а ещё через неделю увидишь Кайал. Вправо — каких-то два дня — и появятся стены Исога, назад — смотришь, и доберёшься до Каса.

«Счастье — это свобода», — думаю я. Эгон забрал своих людей и уехал к Исогу, Эргис забрал своих людей и уехал к Дарну, Сибл со своими людьми сидит возле Каса, и только мои лагарцы скучают со мной.

Когда мы выехали, в Тардан цвели сады. Когда мы ехали через Бассот — голосила пора птичьих свадеб. А здесь уже набухает лето; деревья одеты в листву, и трава по колено.

Счастье — один-единственный миг, вот этот самый, украденный у судьбы…

— Биил Бэрсар! — зовёт меня Ланс, и я улыбаюсь ему. Он так завидно и так нескрываемо молод! Ветеран двух войн, владелец высшей из боевых наград и двадцати одного года.

— Приветствую вас, алсах, — говорю я ему — уже без улыбки. Юные ветераны ужасно боятся насмешек, а мои друзья умеют уесть — особенно тихоня Эгон.

— Биил Бэрсар, — говорит он сурово и смотрит прямо в глаза. Честный и бестрепетный взгляд, ещё не замутнённый войной, ещё не омрачённый жизнью; мне нравится этот мальчик, но, может быть, завтра я поведу его в бой и позволю его убить, а если и пожалею о нем, то после — когда смогу.

И я уже не противен себе.

— Я хотел бы с вами поговорить!

— К вашим услугам, алсах.

— Насколько я помню, вы звали нас на войну!

— Господи помилуй, алсах! С кем это вы собирались воевать? Пока никакой войны нет.

— Так может, и не будет?

Мне не хочется уходить от солнца и трав, но я ухожу. Приглашаю его с собой и спускаюсь в землянку. Здесь стоит полумрак и запах сырой земли. Здесь стол, за которым можно писать — и все для письма. Подставка, на которой лежит ружьё — и все для стрельбы. И маленький воронённый ящик в углу, а вот он для чего — не знает никто.

— Послушайте, Ланс, — сказал я ему, — мне не хочется вас обижать. Мне очень долго не хотелось вас обижать, но, кажется, пора. Когда мы встретились в первый раз, я вам ничего не предложил. Я только просил вас разузнать обо мне. Расспросить подробнее друзей и врагов, чтобы решить, стоит ли вам ещё раз встречаться со мной.

— Я это сделал, — сказал Ланс. — Ваши друзья сказали, что вы — храбрец, а ваши враги, что вы — колдун.

— А истина посредине. Я — политик.

Он посмотрел удивлённо и засмеялся. Расхохотался, как мальчишка, услыхавший отличную шутку. Мне бы очень хотелось улыбнуться в ответ!

— Боюсь, что из нашего главного разговора вы запомнили только слово «война».

— Я запомнил ещё кое-что. Под чужим именем, без славы, почти без надежды. И в случае особой удачи — позорная казнь.

— Очень романтический вариант! Должен вас поздравить: вы запомнили пустяки, а главное упустили.

— Святой Гайт! Если уж для дворянина и офицера позор — пустяки!..

— А вот это и было главным, алсах. Вам следовало забыть, что вы — дворянин и офицер. Вы шли ко мне просто добровольцем, таким же, как любой из наших солдат.

— Ну, был такой разговор, — согласился он неохотно.

— Не разговор, а условие, и вы его не выполняете. Мне очень жаль, Ланс, но если это для вас невыполнимо, нам стоит расстаться. Вас никто не упрекнёт…

— Никто? — он перегнулся ко мне через стол, словно собрался боднуть.

— Что я вам сделал, биил Бэрсар? Что я вам такого сделал, что вы решили меня опозорить? Я…

— Довольно, Ланс! В нашем уговоре есть такой пункт: всякий, кто передумал или кому не нравлюсь я, может нас оставить. Конечно, до начала дела, потом, боюсь, это будет… сложно.

— Думаете, я струшу?

— Да бросьте вы эти глупости, — сказал я устало. — В нашем деле храбрость… это так. Для личного употребления. Ваша храбрость понадобится вам самому. Мне от вас нужно только послушание. Вы что думаете, мы здесь подвигами заниматься собрались? Не-ет. Мы здесь для того, чтобы сделать невозможное. Работа, конечно, грязная, но после неё все наши подвиги на войне — преснятина. Но…

Он усмехнулся.

— Но проглоти язык и слушай команду?

— Да. Пока хоть чему-то не научитесь.

— А вы… добряк, биил Бэрсар, — с угрюмой усмешкой сказал мне Ланс.

— Все наверняка? Если я вас сейчас брошу — значит, трус? Если не стану вашим слугой послушным — значит, дурак и слабак. Не понял, что обещал, а то, что обещал — не смог выполнить? А если я сейчас вас ударю?

— Позову Дарна? Вы что думаете: я драться с вами стану? Рисковать страной из-за мальчишки?

— А за мальчишку…

— Запишите где-то для памяти. Выживем — сочтёмся.

— Хорошо, — сказал он угрюмо. — Я принимаю ваши условия. Приходится принять. Но мы сочтёмся.

И тут, наконец, я смог улыбнуться. Если будем живы…

А ночью ожил передатчик. Страшный и упоительный звук — он бы поднял меня и со смертного ложа, и пока я бежал к нему, сквозь томительный ужас начала всё равно пробивался восторг. И когда я нажал на кнопку и услышал голос Эргиса — сквозь дали, сквозь леса, сквозь многие дни пути… всё равно, что он говорит, просто радость…

— Выступили, — сказал Эргис. — Идут покорпусно. Арьергардом командует Абилор.

— Слышу, — ответил я. — Проводи их до границы. Встреча — где условились.

Началось! Я не дал себе думать об этом, чтобы допить свою радость. Перешёл на другую волну и вызвал Сибла. Сквозь дали, сквозь леса, сквозь многие дни пути.

— Началось! — сказал я ему. — Выходите прямо с утра. Иди на Биссал. Люди Эгона встретят вас у границы.

— Во имя святого Тига! — гаркнул Сибл. — Живи, Великий!

Сегодня захвачен Балнор. Терновый венец границы — четырнадцать крепостей, и не обойдёшь ни одну. Фортификация Приграничья: деревянные стены покрытые слоем земли, гарнизон из смертников — и жестокий расчёт. Каждая крепость продержится несколько дней. Каждая крепость сожрёт несколько тысяч кеватцев.

Балнор защищали саданцы.

Только боль, потерь у нас нет. Ни я, ни Крир ещё не вступал в бой.

Тринадцатый день вторжения: воюет пока Приграничье. Пули из-за каждого дерева и ямы на каждой тропе. И пала четвёртая крепость.

Кеватцы не поумнели. Отчаянным напором пытаются пробить Приграничье, прорвать, пропороть его. И теряют каждый день по тысячи человек — но на это им наплевать. И по сотне коней — это важнее. Моим людям приказано истреблять лошадей. У Валдера отличная конница — особенно корпус Сифара. Стоит выбить её из игры.

Сегодня у нас передышка. Третий раз за тринадцать дней мы устраиваем привал и разбиваем лагерь. Обычно мы даём отдохнуть только коням — люди выдержат все.

Почти одновременно с Эргисом вы выехали из леса на топки берег реки, спрыгнули с коней и обнялись.

Это моя передышка — радость встречи. Острая и печальная радость: опять мы вместе. Я не лишился тебя.

Вкусный запах дыма. Люди разбили лагерь, развели костры и готовят еду. Тихие голоса и фырканье лошадей, звуки и запахи лагеря, а закат уже догорел и пеплом лежит на воде; замолкли крикливые соги, и в зарослях за рекой посвистывает тигал.

Люди заняты жизнью, а мы с Эргисом сиди у реки. На поваленном дереве, посреди пустого пространства, под охраной невидимых часовых.

— Вот здесь, — говорит Эргис. Наконец-то я приучил его к карте. Он не то, что не мог — не хотел её принимать, превращая знакомое место в вялый штрих на бумажном клочке. — Но народу надо! Одной охраны две сотни, да ещё скоренько растащить, пока не наскочат.

— Сорок упряжек, говоришь?

— Ну!

— Неплохо. Оставишь проводников. Люди будут завтра.

— Сколько там у Сибла!

— Людей хватит. Отрядами Приграничья командует Лесные братья. Огил нашёл, куда их пристроить.

— А связь?

— Пятеро сотрудничают со мной, остальные работают по нашей наводке.

— Лихо!

Тигалом засвистел часовой.

— Ланс, — сказал Эргис. — Пускай?

— Пускай.

Эргис просвистел в ответ.

И к нам на бережок вышел Ланс. Поздоровался с Эргисом и сел в стороне. Мы с ним почти не разговаривали эти дни. Я приказывал — он выполнял. Правда, мне было не до него. Не до кого мне было в эти дни.

— Тактическая, — говорю я Эргису, и он кивает в ответ. Данные тактической разведки.

Лучше с умным потерять… Тирг, поставленный во главе армейской разведки, тоже из бывших Лесных. Занятно, но с врагами-друзьями мне легче, чем с теми, кто числится просто в друзьях. Он скромно «не знает» о том, что я в Приграничье, и молча берет у меня всё, что я ему передам.

Сейчас мы с Эргисом заняты именно этим — данными для армейской разведки. Обсосём, прокатаем, сверим источники, а ночью мы с Дарном залезем поглубже в чашу, и я включу передатчик. А утречком Сибл отправит связного, и ещё до полудня Крир получит привет от меня.

Вот так мы теперь работаем.

Дислокация кеватских частей, потери, изменения в командном составе. Фураж, продовольствие, боезапас. Эргис прав: кеватской армии будет несладко, если мы перехватим этот обоз. А нашим людям не помешает сорок упряжек продовольствия и пулевого свинца. И двести сорок лошадей. Тоже неплохо!

Эргис говорит, я уточняю, а если данные разошлись, мы прикидываем, какому из источников верить; слава богу, дело не в людях, просто мои глубже сидят. Мы говорим, а Ланс молчит. Свёл к переносью брови и смотри то мне, то Эргису в лицо. И в светлом его бесстрашном взгляде ещё непривычное напряжение мысли.

— Тадор?

— Мнётся, — говорит Эргис. — Мнётся и жмётся, ждёт, куда дела повёрнут.

— Нажми, — говорю я ему. — Напомни об Эфарте. Лоэрдан ему этого не простит.

Нахмурился: противное дело.

— Эргис, — говорю я мягко, — в стакане у Лоэрдана голо. Лоэрдан — внучатый племянник Тибайена, а старик любить менять лошадей. Если дней через десять Валдер не прорвёт Приграничье, его ждёт опала.

— Куда ему! — бормочет Эргис. — Заводиться неохота. Склизкая тварь!

— Ничего, Эргис. Не успеет.

Вскинул голову и смотрит в глаза: так ляпнул? Проболтался?

Нет, Эргис, я сказал то, что хотел сказать.

Улыбнулся и кивает: все понял.

Самое важное, что я хотел ему сообщить. И единственное. Об этом нам нельзя думать вместе. Об этом надо думать порознь.

— А что теперь? — не выдержал Ланс. Спросил и пожалел: нахмурился, глядит исподлобья — ну, чего хорошего можно ждать от меня?

— Передадим в армию.

И ясная мальчишеская улыбка на его лице. И восторг в глазах: он мне все простил. Ненадолго — но все.

Семнадцатый день вторжения, и мы уже побывали в бою. Нарвались на мародёров в одной из брошенных деревень. В Приграничье нет живых деревень. Население вывезли, имущество закопали, и кеватцы от злости жгут пустые дома.

Нам пришлось их всех перебить. Как только кеватцы узнают, что я в Приграничье, нам станет намного трудней, потому что начнётся охота. Тибайен прямо жаждет заполучит меня.

Первые потери в первом бою — я к этому быстро привыкну. Я люблю моих бравых лагарцев, терпеливых и бодрых вояк, они как-то свободней, чем квайрцы, и немного другие в бою. Делают войну деловито и просто, и я уважаю их.

Но пора привыкать к потерям: прогрызая Приграничье, кеватцы расползаются вширь, и все чаще мы будем встречать их на нашем пути.

Непрерывная работа войны. Я всего лишь диспетчер войны, превращаю её беспорядок в работу, раздаю информацию, определённые места ударов, и каждый удар — живыми людьми по людям. Не получается у меня об этом забыть.

Я могу ненавидеть Кеват — как слово или как символ. Кеват, Кеватская империя — провозвестник Олгона. Но разве я ненавижу Олгон? Нельзя ненавидеть страну, в которой родился. Правительство — да. Законы — да. Образ жизни — да. Но есть телесная память прожитой жизни, и часть этой памяти — мой прежний язык. И это язык скорее кеватский, чем квайрский — интонации, выговор, построение фраз.

Все немного сложнее в этом году. Только рисунок похож, а внутри все иначе. Баруф опять уступил мне эту войну. Этакий жест: делай по-своему, я не мешаю. И Крир не мешает: чем лучше сражается Приграничье, тем дольше армия не вступает в игру. Он просто кружит, пощипывая кеватцев, и ждёт, когда мы их загоним ему под нож. Новое в этой игре — только радиосвязь, люди Эгона, внедрённые в каждый отряд, и Сибл — мой двойник в самой гуще событий.

В прошлом году мне не надо было скрывать себя от своих.

Именно в этом, наверное, дело. В прошлом году я был просто среди своих, и не было никаких иных вариантов. Есть мы — есть они, враги — и свои, чужие — и наши.

Мне очень не хочется думать об этом, но слишком долги лесные пути — гораздо дольше, чем нужно для мыслей о деле. Мы мчимся, крадёмся, просачиваемся сквозь лес, и хмурые лоцманы леса, лесовики Эргиса, без компаса, карт и часов приводят отряд в условный миг в условное место. Охраною ведает Ланс, разведкою — Дарн, пока мы в пути, мне просто нечего делать; я успеваю обдумать все — и приходит другие мысли, несвоевременные, ненужные мне, но прилипчивые, как пиявки.

Став квайрцем, я заново становлюсь олгонцем.

Квайр — моя родина, к которой меня влечёт. Мой дом, мои близкие, почти всё, что дорого мне, — в Бассоте. Мои боевые товарищи, что сегодня роднёй, чем родня, — лагарцы. А рядом, в Кевате, есть тоже десятки людей, природных кеватцев, сроднённых со мною целью. И сам Кеват, как ни странно, не безразличен мне. Империя рабства, нищеты и безмерных богатств, невежества — и утончённой культуры. В ней зреют стремления, которых не знает Квайр. Жестокая жажда свободы — хотя бы духа. Болезнь справедливости наперекор рассудку. Все жаркое, все мучительное, все больное, но эти ростки человечности из-под глыбы страшного гнёта волнует меня сильнее, чем все достижения квайрцев. Я тоже такой, как они, и всё, что сложилось во мне, вот так же проталкивалось сквозь несвободу.

И все эти страны мелькают вокруг, как стекла в безрадостном калейдоскопе. Одни и те же леса, похожие города, почти однозвучная речь, и что-то во мне противится однозначности определений «мои» и «чужие» — кто мне чужой, а кто свой? И есть ли хоть что-то чужое на этом огромном пространстве от северных тундр до ещё не построенных верфей Дигуна?

Крир опять заменил кеватцев к Исогу! Не знаю, чему удивляться — умению Крира или глупости кеватских вельмож. Кто был под Исогом, тот его не забудет. Завалы и топи, и хмурая крепость, надёжно перекрывшая путь. Ни разу не открывшиеся для врага ворота страны.

Все, как тогда: они подошли к Исогу, а Крир ударил их с тыла и направил в болота. И в болотах растаяли корпус Кадара и корпус Фрата — без малого шестнадцать тысяч солдат.

Победа, которая ещё не победа, потому что Валдер сумел перейти в наступление, и Криру пришлось поскорей отвести войска.

Наши силы нельзя соизмерить — вот в чём несчастье. За минувшие дни Приграничье вместе с Исогом проглотило тридцать тысяч врагов — войско, равное нашему — и теперь их осталось лишь три: три таких войска, как наше.

А мои ликуют. Радость первой победы! Мы в дороге или в бою, а иногда и в бою, и в дороге; мы дерёмся, защищаясь, и дерёмся, чтобы сменить лошадей, и всё-таки делаем проклятую работу войны.

Олоры предали нас. Слишком большая охрана у кеватских обозов, и олоры вернулись в свои леса. А наших сил не хватает, и хотя бы один из трех обозов всё равно доходит к своим. Они не голодают пока, но им уже не хватает пуль.

А нам не хватает людей. Мы теряем людей, и никто не приходит взамен, потому что мы заперты в Приграничье и отрезаны от страны. Жестокая уловка Баруфа: истребить и нас, и врагов. Я припомню это ему, если чудом останусь жив; я что-то не очень верю, что вырвусь и в этот раз, но мы делаем работу войны, крутим её колесо, и Сибл — второе моё «я» — уже стянул к Исогу людей, и я уже знаю, что Валдер отстранён. Послезавтра он получил указ и поедет держать ответ, и я нанесу свой главный удар — подлый, конечно, удар, но они виноваты сами — зачем их настолько больше, чем нас?

Передышка. Ночью должен приехать Эргис. Люди спят вповалку — свалились, едва накормив коней. Кончились бивуаки с разговорами и стряпнёй, мы едем, дерёмся или спим; я и сам бы свалился, как куль, но скоро прибудет Эргис, и я должен знать, что я ему скажу.

Не спят часовые, не сплю я, и поэтому не ложится Ланс. Сидит и молча смотрит в костёр и думает о чём-то таком, о чём положено в двадцать лет. А о чём я думал в двадцать лет? О физике, о чём ещё?

— Биил Бэрсар, — говорит он вдруг, — а если мы не удержим их в Приграничье?

— Не удержим, — отвечаю я. — Это всего лишь разминка, Ланс.

— Значит, они прорвутся в Квайр?

— Конечно. Надеюсь только, что не дальше Биссала.

— Спокойно вы об этом!

Молчу. Есть мысли и есть боль, и лучше держать их в разных карманах.

— Но почему вы думаете…

— Потому, что нас мало, а будет ещё меньше. В прошлом году было достаточно двухкратного превосходства, чтобы квайрская армия с бездарным командующим дошла до Гардра. И великий полководец — тавел Тубар — не смог этого отвратить. Здесь превосходство трехкратное, и Тибайен может выставить ещё шестьдесят тысяч. Это плохая война, Ланс, нечестная и несправедливая.

— Не понимаю, — говорит Ланс. — Это вы точно сказали: неправильная война. Войска должны воевать, — говорит он. — Это благородно — воевать. Дело благородных. Моя жизнь, моя кровь за мою страну. А тут…

— А разве то, что делаем мы, неблагородно? Именно мы прикрыли собой и Квайр, и Лагар. Поясок Приграничья, — говорю я ему, — а за ним только Квайр. Восемь дней для гонца или месяц для войска — и они уже вступят в Лагар…

— Я знаю, зачем я здесь, биил Бэрсар! Но так не воюют! Это убийство, а не война!

Представь себе, мальчик, я думаю так же, и мне самому противна эта война. Но я отвечу:

— Всякая война — это убийство, Ланс. И когда одетые в разные мундиры убивают друг друга, и когда проходят по завоёванной земле, убивая беззащитных. Как бы и зачем один человек не лишил жизни другого — это всегда убийство.

Смотрит с недоверчивою усмешкой, и в незамутнённых, не тронутых жизнью глазах превосходства юнца и уверенность профессионала.

— Говорите, как поп!

— Или как человек. Я воюю потому, что ненавижу войну, — говорю я ему, — и убиваю потому, что ненавижу убийство. Да, это нечестно — нападать из засады или бить в спину, — говорю я ему (или себе?), — и у меня нет ненависти к несчастным, которые не по своей воле явились сюда. Но они явились сюда, чтобы убить вас всех и сделать рабами наших детей — и нам приходится убивать ради себя самих и ради своих детей. Поверьте, Ланс, — говорю я ему, — будь их немногим больше, чем нас, я бы с охотой уступил это дело Криру. И это было бы война в вашем вкусе с большими сражениями и боевым грабежом. Мне противны эти леса, — говорю я ему, — набитые мертвецами и пропахшие смертью, но это только начало, Ланс. Здесь, в Приграничье, мы должны измолоть половину их войска («И не дать Тибайену прислать подкрепление», — думаю я, но это уже не для Ланса). Мы должны сохранить нашу армию, — говорю я ему, — потому что главное предстоит сделать всё-таки ей. Они облегчили нашу задачу, когда пошли на Исог…

— Они не возьмут Исог, — говорю я ему, — но это станет началом их поражения.

И — замолкаю, потому что он смотрит во все глаза, и в бесстрашных его глазах суеверный ужас. И я улыбаюсь, хоть мне не до смеха.

— Я жду Эргиса — только и всего. Отдыхайте, Ланс. Завтра опять драться.

Дипломатия леса: я, Эргис и Тайор, один из вождей Приграничья. Отец — его беглый раб, мать — дикарка из племени хегу, из затей цивилизации Тайор признает лишь ружьё, но на левом плече у него висит самострел, а у пояса — чёрный колчан, где кивают перьями стрелы. Он коряв нескладен, как здешний лес, беспощаден, как судьба, и верен… Как что? Что есть в мире, чтобы не изменяло?

Это и есть Приграничье — не приручённое Баруфом, а истинное, признающее из всех законов только вечный закон лесов. Люди, загнанные бедой и жаждой свободы в эти скверные, гнилые леса, на эти скудные горькие земли и не верящие никому. Тайор родных не отправил в Квайр, а укрыл в какой-то лесной чащобе.

И — свободен.

Сегодня он воюет с Кеватом, потому что кеватцы стоят на его земле. А завтра он встанет против Квайра, если Квайр введёт в Приграничье свои войска. И это то, чего я хочу.

Как предписано этикетом, мы сидим на поляне втроём, а поодаль за нашей спиной поредевший отряд Эргиса и мой поредевший отряд, а за спиною Тайора полтора десятка его людей.

Тайор доверяет мне. Шесть сотен воинов собираются на его призов, но он пришёл только с роднёй.

Эргис излагает наш план. Он говорит на наречии хегу, языке бассотских лесов, который он знает, как свой, я вставляю слово по-квайрски.

Зря поглядел на людей Тайора. Среди них есть девушки хегу. У хегу девушки войны, как и мужчины, потому Бассот и нельзя победит, что каждый из хегу воин. Коренастая девчонка в потёртых мехах, только крепкая грудь да коса вокруг головы. Мне нельзя улыбнуться ей и спросить, как её зовут. Не стоит даже глядеть на неё.

Мне незачем на неё глядеть. Не она, а Суил, её волосы, её грудь, запах её тела…

— Тилар! — говорит Эргис, и все отрублено, все забыто. Есть сегодняшний день и сегодняшний лес, и гнусное дело, которое мы совершим.

— Мой брат! — говорю я Тайору. — Мы убиваем тех, кто пришёл сюда поневоле, так пусть умрут и те, кто привёл их сюда! Мой брат! — говорю я Тайору, — смерть голодна, давай же накормим её, чтобы она не сожрала нас и тех, кто нам дорог!

— Я хочу накормить смерть, — отвечает Тайор, — но я не верю тебе. Ты говоришь «брат», а завтра ты скажешь «раб». Сейчас ты с нами, а завтра ты против нас.

И белесое лесное упрямство в его немигающем взгляде.

— Мы накормим смерть, — говорю я ему, — но сначала смешаем кровь на братство. Дай руку, Тайор, — говорю ему и сам подаю ему руку. Кинжал в руке у Эргиса, короткая боль, и яркая лужица крови на бурой земле. — Мой род и твой род — одно, — говорю я Тайору, — и пусть твоя кровь убьёт меня, если я вас предам.

Этот брат уже из третьей сотни. Ну и семейка!

Мы сделали это. Уничтожили ставку Лоэрдана. Это было необходимо, и я ни о чём не жалею. И хватит.

Главное сделали люди Тайора, мы с Эргисом должны были их прикрывать. И прикрыли. Я потерял семерых, Эргис — больше десятка. Терпимые потери, но лишь потому, что Крир не подвёл; ударил тогда, когда его просили ударить.

И начался разгром. И мы отошли.

Я не рассчитывал, что это начало победы, но так хотелось надеяться… Не получилось. Сифар и Каррот — опальные любимцы Валдера, ночевали в своих корпусах и сумели ослабить удар.

Заслонили собой бегущее в панике войско и не позволили Криру его истребить. А сзади уже подходил нетронутый арьергард во главе с Абилором.

Потери квайрцев — до двадцати тысяч, у Крира — тысячи две, у нас троих — пятьдесят.

А Тибайен уже не пришлёт подкрепленья, потому что в Афсале начался бунт. Горцы Афсала жаждут свободы, там было достаточно слов. Оружием мы снабдили Гирдан. Да, Тибайен, Гирдан — это очень серьёзно. Не знаю, сумеешь ли ты его удержать.

Кеватцы опять пошли на Исог, и Крир опять отступил. Второй заход.

А на меня началась охота. Тибайен меня ценит: отборный отряд в две тысячи сабель, и занят он только мной, Жаль, что я не тщеславен.

Им хорошо, подлецам! Только лишь ловят меня, а мне, огрызаясь и ускользая, надо делать работу война, а батареи уже на исходе, и скоро мой передатчик умрёт, и тогда уже — хочешь — не хочешь! — а давай, пробивайся к Исогу, где свои поопасней врагов.

Огрызаясь и ускользая… Наши кони не могут идти, люди валятся с ног — кони попросту умирают, а работе войны нет конца…

Бой, а в бою две раны. В плечо и в душу. Мы напали на них из засады. Мы уже не могли уходить, оставалось напасть самим.

Отогнали. Сотня остервенелых людей, которым наплевать на жизнь. Теперь уже меньше. Намного.

Дарн. Он заслонил меня и забрал себе мою смерть.

Мой Дарн. Жил молча и умер без стона.

Искажённое мукой лицо, где нет ничего от него. Что я знаю о нем? Телохранитель и нянька, безмолвная тень за спиной. Рядом столько дней и ночей, но что я знаю о нем? Как я себе прощу?

— Биил Бэрсар! — окликнул над ухом Ланс, и меня поднимают с колен и отводят в сторону. А его накрывают плащом и опускают в могилу. В неглубокую яму, где уже проступила вода. Прямо в воду.

Длинный ряд накрытых плащами тел. И мокрые пятна на плащах. Ему будет плохо лежать в воде. И липкие комья сырой земли. И молитва.

Нет никого за этим безмолвным небом. Нет никого и нет ничего. Только одна короткая жизнь, случайно зажжённая, случайно погасшая.

Сколько тысяч единственных жизней оборвано в этом лесу? Сколько их будет оборвано, если я жив и покуда я жив? Как я себя прощу?

Исог. Девственная крепость, ворота страны. Нет Исога. Двадцать дней продолжался штурм, и Исог сожжён. Мы уходим из Приграничья.

Я и Эргис — Сибл с Эгоном давно впереди, я уже послал их к Биссалу. Мы с Приграничьем сделали нашу работу, теперь пойдёт война в классическом стиле — армии против армий. История будет помнить только эту войну. Ну и ладно.

Кеватцы вошли в Южный Квайр, но теперь я уверен в победе. Они надломлены Приграничьем, и их немногим больше, чем нас. Если б не страх перед Тибайеном, они бы уже повернули назад. Нам тоже пора уходить, мы пока не нужны войне. Отдохнём и посмотрим, чем кончится дело.

Меня измучила рана. Не заживает, как в прошлом году у Эргиса, и я почти не владею рукой. Мой новый телохранитель Бараг, густоусый и многословный — он так не похож на Дарна! — но опекает меня не хуже, чем Дарн. Он сам появился рядом со мной, и это значит, что они всё-таки любят меня… те, что остались живы.

И мы приезжаем на нашу лесную базу. Землянки — это вершина комфорта. Трава по пояс, сухая земля… А мы своих мертвецов оставили в той, зловонной и мокрой земле Приграничья. Девять из десяти остались лежат в той земле, а нас только тридцать — три десятка и трех сотен. Отряд Эргиса и мой отряд, и мы никак не привыкнем к тому, что живы. Что можно раздеться на ночь и есть до отвала, а вечером просто сидеть у костра. Что есть запасные батареи, и мой передатчик опять живой.

Они могут шутить и смеяться, я ещё нет — Приграничье меня не отпустило. А война не отпускает Эргиса, он все рвётся к Биссалу… зря! Они уже обойдутся без нас, пускай обходятся сами, нам ещё столько предстоит, столько всего…

А ночью мы с Эргисом вдвоём; сидим голова к голове у меня в землянке, и сумрачный огонёк над шкалой высвечивает его подбородок и губы.

И тусклый, измученный голос Сибла. Война уже подкатилась к Биссалу. Предместье Торан сожжено («О господи, — думаю я, — наш Торан!»), кеватцы готовятся к штурму.

— Не плачь, — говорю я ему. — Крир не отдаст Биссала. Свяжись с Зелором, — командую я, — пусть выдадут Тиргу подземные ходы в Торан и Кавл. Кстати, их казну охраняет корпус Оссара. Не забудьте об этом, когда начнётся штурм.

— Зря я тут, — говорит Эргис. Передатчик выключен, и только светильник подслеповато мигает нам со стола. Червячок света в тяжёлом мраке.

— Эргис, — говорю я ему, потому что уже пора, — что могут десять человек там, где дерутся армия? Научись ты себя ценить, чёрт возьми! То, что ты сделал, не мог сделать никто, кроме тебя. И после этого влезть в драку, убить троих — и самому умереть? Когда все ещё только начинается?

— Ты это о чём? — спрашивает он. — Что начинается?

— Главное. Крир стоит десятка спесивых Абилоров, и он разгромит кеватцев. Вот тут и кончится последняя отсрочка — для Огила и для нас.

— Ты о чём? — снова спрашивает Эргис. Не потому, что не понял. Он давно уже понял — ещё когда выбрал меня. Но так не хочется думать, что это начнётся сейчас.

— Это начнётся сейчас, — говорю я ему. — Никто не решался сделать первого хода, пока не развяжется эта война. Квайр или Кеват. Теперь уже ясно, что Квайр, — говорю я ему. — И теперь они станут делить страну и рвать её на куски.

Молчит. Я знаю его молчание, как он знает моё. Не может, и не хочет признать, что я прав.

— Слишком легко мы взяли эту страну, — говорю я ему (или себе?), — и слишком чужие мы для неё. Даже я — мятежник и бунтовщик — ближе, чем добрый и справедливый аких. Я чего-то хочу для себя — значит, хоть в чём-то да свой. Он — нет. Он был вам чужой даже в лесах, а теперь он совсем один. И то, на чём стоит его власть — всего лишь страх перед этой войной. А что потом, а, Эргис?

Молчит.

— Как было просто, пока мы ещё ничего не могли! Работали и сражались, но рисковали только собой, и обещанья наши немного стоили — надо было сперва победить. А кто, кроме Огила, верил в победу? И как нас тогда любили за то, что мы были гонимы, и власть не любила нас! Но кто принимал нас всерьёз? Люди нас слушали, им нравились наши слова, но если бы вспыхнул бунт, он опять бы прошёл мимо нас — как четырнадцать лет назад.

— Огил был против бунта, — хмуро сказал Эргис.

— За это нас и терпели в стране. Наш добрый враг-покровитель, мать-государыня, как могла защищала нас, потому что цель-то у нас была одна: не отдать кеватцам страну. И мы были очень удобны ей: говоруны, умеренные бунтовщики, способные удержать от бунта народ.

— Не тронь ты лучше то время, — сказал Эргис.

— Я неправ?

— Прав. Только ты это теперь прав, а не тогда.

— Это ты изменился, Эргис. Я и тогда знал цену нашей войне. Но я — не Огил, Эргис. Я не умею делить с человеком жизнь и прятать от него свои мысли. Ты знаешь то же, что и я, и ты уже не боишься думать. Так что мы такое, Эргис?

— Не знаю, — хмуро ответил он. — Ни зверь, ни птица, ни мужик, ни девица. То ли летний снег, то ли зимний гром.

— Вот именно. Ремесленники войны и подёнщики смуты. Молодость уже позади, ошибаться некогда. Надо делать свою работу и делать её хорошо.

— Чтоб все тошно было?

— Чтоб когда-нибудь стало лучше. Ты не думай: я не ради упрёка вспомнил те времена. Просто хотел напомнить: у власти Огила нет корней. Мы никогда не были силой в лесах — просто поймали свой единственный случай. И всего, чего мы добились потом, мы добились не силой. Только умением Огила выбрать людей и дать им возможность сделать все, на что каждый способен. Этим мы победили кеватцев тогда и побеждаем теперь. Но…

— На войне — что на коне, а в миру — что в бору? Выходит, нам теперь обратно Огила подпирать?

— Пока он жив.

— Тилар! — с угрозой сказал Эргис. — Ты со мной такие шутки не шути! Если что знаешь…

— Столько же, сколько и ты. Квайр выиграет войну — и Огил сразу им станет лишним. Для знати он — самозванец, для богачей — двурушник, потому что играет с чернью, не даёт её придавить. Для бедняков — предатель, потому что он уничтожил Братство, которое своей кровью завоевало ему власть. Для крестьян — обманщик, не давший им ничего. Для Церкви, — еретик, товарищ одиннадцати незаконных мучеников Квайра, опаснейший враг, который стоит за разделенье Церквей. Добавь ещё Тибайена и его жажду мести.

— И ты… попустишь?

— Я что я могу? Что я могу?! — закричал я в тоске и чуть не свалился, потому что боль из раны ударила в сердце. — Никого он возле себя не оставил! Эргис, хоть ты мне поверь: я же не хотел уходить! Не хотел я, понимаешь?

— Да ты что, Тилар? Ну! Я ж верю!

— Он сам меня заставил, Эргис! Нарочно или ошибся… не знаю. Зачем он так торопился с Братством? Почему он мне ничего не сказал? Ведь он же знал, что я принят в Братство, что моя семья… ну, ладно, мать я скрывал… а Суил? Ты бы позволил, чтобы твою семью перебили… всё равно ради чего?

— Нет, — ответил Эргис. Помолчал и добавил: — Может, думал, что охранит?

— Нет. Не охранил бы. Просто он даже мне не верил. Хотел покрепче меня привязать…

— Хватит, Тилар, — мягко сказал Эргис. — Чего обиды поминать, да старым считаться? Уж какой он есть — такой есть: ему что любовь, что служба… — Заглянул мне в глаза и спросил тоскливо: — Неужто смиримся, а, Тилар?

Вот мы и дожили до победы! Эту весть принёс нам гонец — и у Сибла кончились батареи.

Как я и думал, Крир разбил кеватцев у Биссала, а оставшихся уничтожил у речушки Анса. И всё-таки корпус Сифара ушёл в Приграничье, и, может быть, даже прорвётся в Кеват. Если Сифар останется жив, я его отыщу…

Наша радость тиха — слишком дорого стоила нам победа. Слишком многое Приграничье отняло у нас. И не только товарищей — что-то от нас самих похоронено в этой зловонной проклятой земле.

Мы сидим у огня, крепким лотом наполнены чаши, но что-то мы не спешим поднести их к губам.

— Помянем! — говорит Эргис, и мы встаём и в молчании пьём поминальную чашу.

— Дарн, — говорю я себе и гляжу на живых. На их худые усатые лица, одежду, изодранную в боях, на погнутые доспехи, на грязные тряпки на ранах, и нежность к ним…

Я протягиваю чашу Барагу — одной рукой мне её не налить.

— Слава Лагару! — кричу я, и два десятка исправных глоток сообщает лесу о том, что вечен Лагар.

И теперь наша радость шумна: мы пьём и ликуем, кто-то плачет, а кто-то поёт, и надо всех обойти и каждому что-то сказать; мне хватило бы добрых слов и на тех, кто остался в Приграничье, только им моя любовь уже не нужна, я отдам её тем, кто жив — что ещё я могу им дать?

— Выпьем за невозможное! — кричит мне Ланс, в глазах его радость, а в улыбке печаль, я пью с ним, а потом с кем-то ещё, а потом Эргис уводит меня, потому что меня уже пора увести.

А через день мы уже в пути. Я еду в Кас, и мои лагарцы едут со мной; я немногим сумею их наградить, но пусть Малый Квайр подарит им то, в чём постыдно отказывает большой.

Я слаб и болен, но это пройдёт, куда хуже то, что лежит на душе. Почти две сотни ушли со мной, но сколько их вернётся в Кас? Никто из них не умер зря, но вдовы, сироты и старики — как я смогу посмотреть им в глаза?

Бассот меня приветствует: вот уж чего не ожидал! Мы всюду дорогие гости: нас встречают, ведут в деревню, кормят, поят, старухи лечат наши раны; Эргис уже охрип, рассказывая в двести первый раз о наших подвигах. А я сижу среди старейшин, случаю, киваю, вставляю слово или два; мой выговор их не смешит, не то, что молодых, но языком придётся заняться всерьёз.

А я, оказывается, кое в чём ошибался. Я думал, что леса живут своим. Не знают нас и не желают знать, что делается вне родного леса. Выходит, нет. Все знают, и угрозу с юга чуют, как и мы. Нам это пригодится.

И мы уже въезжаем в Кас.

Невзрачный городок на берегу лесной реки. Чудесный город, где есть дома и улицы, и храмы, и всё, что надо человеку, чтобы чувствовать, что он пришёл домой.

И Малый Квайр встречает нас. Улыбки, и цветы, и слезы. Вопли радости. Кидаются ко мне, хватают стремя, обнимают ноги. Великий с нами! Господи, за что? Я их осиротил, я отнял их мужей…

— Ты их надежда, — говорит Эргис. Он едет рядом, стремя в стремя, оберегая мою рану от толчков.

— Держись, Тилар! На то она война, а раз ты жив — призришь, не оставишь.

И я держусь. Я улыбаюсь им, целую женщин, раздав цветы моим соратникам — и, наконец, мой дом, а на крыльце Суил и мать.

И я сначала обнимаю мать. Её морщины, сухонькие плечи и трепетное облако любви. Она затихла на моей груди, и ласковая грусть освобожденья: я сделал всё, что мог, и я остался жив. Ей не придётся плакать обо мне. Пока.

Я дома, и я счастлив. Приятно поболеть в комфорте. Пять дней — вот всё, что я могу себе позволить, и каждая минута этих дней моя. Суил и мать, а кроме них ко мне допущен только Тёрн Ирон — моё недавнее приобретение.

Учёный лекарь, изгнанный за вольнодумство уже из всех столиц. Он верит в волью божью и в натуру человека — но в божью волю больше на словах, и поэтому предпочитает травы святым камням и прочей ерунде. Единственный безвредный лекарь в этом мире.

Я дома, и я счастлив, но Приграничье все ещё сидит во мне, мешая быть счастливым. И в каждом сне все тот же мокрый лес и яма с проступившею водою.

Пять дней любви, покоя, страшных снов. А на шестой я поднялся с постели, оделся сам и поднялся наверх. И объявил Совет.

Эргис, Асаг и Сибл. Моя опора. Наставник Ларг не зван на наш совет. Он не силён в хозяйственных делах, предпочитает душу, а не тело. Мы с ним беседуем наедине.

Наставник Ларг — нелёгкая победа. Он не похож на властного Салара, но тоже кремень. Светлая душа и мрачный ум догматика. Он предан мне, но — господи! — чего мне стоит прорваться через щит готовых представлений со всяким новым делом. А если уж прорвусь и докажу, он сам уверен и убедит их всё, что это верно и благочестиво.

Эргис, Асаг и Сибл. Мы вчетвером в роскошных креслах возле очага. Тепло, но я велел зажечь огонь — торжественности ради.

Асаг не изменился. Мы все переменились — даже Сибл, а он все тот же: сухонький, спокойный, страстный.

Я говорю:

— Мне было трудно без тебя, Асаг.

— Да уж, хозяйство ты развёл — почесаться некогда!

А насторожённость ушла из глаз.

— Ну, раз ты здесь, все будет хорошо. Я рад, что ты со мной!

Все правда, но за правдой, как всегда, навязчивая логика расчёта. Асаг — мой друг, я очень рад ему, но он ревнив и к власти, и ко мне, и должен знать, что он все так же первый.

— Сибл, ну я тебе и завидовал, когда ты провернул это дело у Биссала! Я бы и сам лучше не сработал!

А вот, что я говорю Эргису, безразлично и мне, и ему. Мы просто играем в эту игру, и нам скучно в неё играть. Жаль, что надо в неё играть.

— Ну что, Асаг, — говорю я, — как тут у нас дела?

Ничего тут у нас дела. Сухонькая рука Асага крепко зажала их. Работают мастерские и торгуют купцы, партия оружия пришла из Лагара, построена конюшня на двести коней, которых мы закупаем в Тардане. Есть договор со здешним локихом, чтобы нам рубить камень у порога Инхе, даст бог, с той весны начнёт готовить камень для храма.

Слушаю и отдыхаю душой. И думаю: так не бывает. Не может быть, чтобы все хорошо…

— Есть и худое, — говорит Асаг. — Здешние попы вовсе взбеленились. Поливают почём зря. Мы, мол и бунтовщики, мы и еретики, мы и колдуны, и кто только мы ни есть. А с этой баней — будь она проклята! — и вовсе беда. И позор, и разврат, и…

— Асаг, — говорю я ему, — сам видишь, как мы тесно живём. Только мора нам не хватает!

— Мор от бога.

— Это жизнь от бога, а мор от грязи.

— Ага! Знакомая песенка! То-то Ларг разливается: мол, в грязную посуду молока не нальёшь, откуда, мол, быть чистой душе в грязном теле? Приспичило тебе собак дразнить?

Молчу, потому что он прав. Но и я тоже прав. Нам в этой скученности только эпидемий не хватало!

— Ну, я обратный пал. Мол, это кеватские попы злобствуют, что ты кеватцев бьёшь. А ещё: это они нового, квайрского, храма устрашились, что им доходу убудет. Ну, сам знаешь. Кто верит, а кто нет. Ещё наплачешься.

— Не шипи, — сказал Сибл. — Сам в баню ходишь.

Усмехнулся.

— А куда ж против него попрёшь, против святоши нашего? Допёк, как уголь за пазухой!

— Асаг, — говорю я ему, — к зиме нужно будет жильё ещё человек 300. И не теряй времени, всех выводи из Квайра. Останутся люди Зелора… ну и связь.

— Вон как? — говорит он, и в глазах у него вопрос, но я пока не отвечу. Пока ещё можно не отвечать. И теперь говорит Сибл. Я знаю всё, что он может сказать, но слушаю как впервые. Невозможно в это поверить. Это сказки. Так не бывает.

— Один сундучок прихватили, — сообщает с усмешкой Сибл. — Маловато, конечно, за нашу кровь, ну да мы не жадные. И с этим пупки понадрывали, пока допёрли.

— Сколько?

— До черта. Ларг считал-считал, да сбился. Кассалов сорок.

Неплохо на первые расходы!

Мы говорим, а Асаг глядит на меня. И пока рассказывал Сибл, он тоже глядел на меня, и я никак не пойму, что у него в глазах.

— Ага, — говорит Сибл, — пялься! Каков наш тихоня, а? Не прогадали-то мы с Великим, а Асаг?

— Эдак и я поверю, что ты — святой!

Я смеюсь, потому что смешно. Смеюсь — и презираю себя, ведь и в смехе есть капля расчёта. Думайте, что хотите, но верьте мне, потому что главное начинается только теперь, потому что без вашей веры я пропаду…

А теперь у меня Ланс. Я велел получше устроить моих горцев, и Малый Квайр носит их на руках. Слухи о наших подвигах в Приграничье, наверное, уже добрались и до Большого.

— Я виноват перед вами, алсах, — говорю я Лансу, — и вы вправе меня упрекнуть. Я должен был предоставить свой дом…

— Мне все объяснили, биил Бэрсар, — говорит он спокойно, — нам не на что жаловаться. Ваши люди очень заботливы.

А в глазах насторожённость: к чему эта перемена?

— Мы остались живы, алсах… — и он улыбается с облегчением.

— Вы об этом? Забудьте мою глупость, биил Бэрсар! Вы были правы — мальчишек надо пороть!

Вот теперь я вижу, что и в нём сидит Приграничье: все так же честен и прям его взгляд, но ясности в нём уже нет. Первая горечь нерадостных побед над собой.

— Мне все ещё снится Приграничье, — говорю я ему, — и те, что остались там. Наверное, это было нечестно — звать вас туда.

— Иногда я вас ненавидел, — спокойно ответил Ланс, — а другой раз любил без памяти. И все смотрел: что же вы такое? Война — моё ремесло, биил Бэрсар, как четырнадцати лет батюшка меня на службу благословил, с той поры ему и учусь.

— У вас замечательный учитель.

— Да, биил Бэрсар. Того и было мне столь тяжко, что я знаю войну. А когда из чёрного леса армиями ворочают да царствами играют… Теперь мне ведомо, за что вас колдуном прозвали, — и вдруг ясная мальчишеская улыбка: — сам так думал, бывало! А теперь уразумел: и это ремесло.

— Наука невозможного.

— Да! И я тоже хочу уметь! Не того, чтоб царствами ворочать, а того, что и в моем, военном, ремесле вы лучше меня сумели. Я бы за десять дней весь отряд без толку положил!

— Это горькая наука, Ланс. Даже ради самой благой цели не очень приятно играть царствами и постыдно играть людьми. Каждый день насилуешь совесть, мараешь душу, и нет радости даже в победе — уж очень непомерна цена.

— Я видел, — ответил он просто. — Знаете, биил Бэрсар, я испугался после того боя. Все мы смертны, но когда я подумал, что вас могли убить… И я подумал: ладно, на этот раз вы сами все сделали. А если такое опять начнётся через десять лет? Ведь вы же немолоды, биил Бэрсар, в отцы мне годитесь. Сумеете ли вы через десять лет сесть на коня и вынести этот труд? А если не вы — то кто сможет это сделать?

— Мой мальчик, — сказал я ему, — нельзя этому учить. Наука невозможного должна умереть вместе с Огилом и со мной. Но есть другая наука, и она важней. Она может сделать так, чтобы это не повторилось ни через десять, ни через сотню лет.

— Какая?

— Наука равновесия. Вы правы, Ланс: война — ремесло, полководец подобен лекарю, который взрезает нарыв. Но умелый лекарь может вылечить и без ножа, главное, вовремя заметить болезнь и вовремя дать лекарство.

— Вот с лекарем меня ещё не ровняли! И ваша наука…

— Трактат о лечении стран. Смотрите, — сказал я ему, — вот карта, и на ней нарисован наш материк. Огромный Кеват, не очень большой Квайр, Лагар ещё меньше, а Тардан — совсем пустячок. Бассот мы пока не будем считать. Что будет, если мы сбросим с карты хотя бы одну страну? Ну, хотя бы Тардан, раз он так мал.

Лагар останется хозяином побережья, единственным владельцем заморских путей. Он устанавливает цены и, конечно же, богатеет, но только на пользу ли это ему? Вот Квайр — производитель товаров, а вот Кеват — производитель сырья. Не усмехайтесь, Ланс, мы все благородные люди, а торговля — низкое ремесло, но она та кровь, что питает страны. Квайр не обеспечивает себя хлебом и шерстью, Лагар может себя прокормить, но одет он в квайрские сукна, и рубится саблями квайрской стали, а Кеват нуждается во всем, что производит Квайр и Лагар, да ещё в товарах, привезённых из-за моря. Так вот, если Лагар снизит цены на наши товары и поднимет на то, чем торгует сам, он нарушит теченье торговли и ударит по нашим ремёслам. Равновесие нарушится.

— И война?

— Да. И в этой войне Квайр с Кеватом окажутся заодно.

— Из-за купчишек?

— Ну, Ланс! Вы рассуждаете, как гинур, который живёт на доходы с поместий. Сейчас только торговые пошлины наполняют казну, и ваше жалованье идёт из этой кубышки. Когда дела худы, государи не прочь их поправить за счёт соседа.

— Бывает, — ответил Ланс неохотно.

— А вот Кеват. Он может всех накормить, всех одеть и обеспечить железом. Но с ремёслами там неважно, потому что крестьяне привязаны к земле, а свободный ремесленник, как и всякий простолюдин, совершенно бесправен. У Кевата нет выхода к морю, и приходится дёшево продавать сырьё и втридорога покупать товары. И, конечно, ему стоит подмять под себя и Квайр, и Лагар, и Тардан, чтобы разом заполучить всё, что надо. Что бы могло ему помешать?

— Квайр?

— Да, сильный Квайр, связанный союзными договорами с Лагаром и Тарданом.

— А сам Квайр?

— А самому Квайру нужен под боком Кеват, чтобы он не стал слишком сильным и не нарушил равновесия сам. Простите мне долгое поучение — но это единственное, что я могу предложить. Наука равновесия не исключает войны — возможны несогласия, которые нельзя разрешить иначе. Главное, чтобы все вернулось в свои берега, чтобы все эти страны остались на карте, и ни одна не могла оказаться сильнее всех прочих.

— Чудная наука, — сказал Ланс. — Уж больно все просто!

— Вам понравилось то, что мы в Приграничье? Вы сумеете это забыть?

— Не знаю, — ответил он хмуро. — Нет, наверное.

— Если мы не научимся блюсти равновесие, лет через пятнадцать это случится опять. Нас с Огилом уже не будет в живых и наука невозможного умрёт вместе с нами. Кто тогда остановит Кеват? Лучше подпереть оседающий дом, чем погибнуть, когда повалятся стены. Мы в самом начале равновесия, Ланс. Надо успеть его достроить.

— Может, вы и правы, биил Бэрсар… Ладно, — сказал он. — Буду учиться!

Послезавтра мы выезжаем в Лагар.

Завтрашний день забит до минуты, а сегодня я раздаю долги. Устроил прощальный пир для лагарцев и каждому что-нибудь подарил. Не плата за то, что они совершили — за это нельзя заплатить — просто подарки на память. Маленькие вещички немалой цены, кто захочет, тот выкупится со службы, и кое-кто возвратится ко мне.

А теперь я хочу заглянуть к Эслану. Совсем короткий визит, на несколько слов.

Так я ему сказал после долгий приветствий.

— Я счастлив вас видеть, царственный кор, но я очень спешу и вынужден лишить себя радости долгой беседы. Через месяц, когда я вернусь…

— Вы опять нас покидаете?

— Да, царственный кор, послезавтра.

— И то, что вы хотели бы мне сказать…

— Всего лишь совет. Осмелюсь вам посоветовать, царственный кор, начать с акихом переговоры о выкупе ваших поместий. Я думаю, вам не надо уж очень стоят за ценой.

— Вот как? А местом жительства вы мне советуете избрать Балг?

— В Касе вы под моей защитой, царственный кор.

— Весьма вам благодарен, — ответил он надменно. И вдруг накрыл мою руку своей рукой, заглянул в глаза и сказал с неподдельной печалью:

— Неужели это так скоро? Жаль.

Опять мы с Эргисом в Лагаре, но нет с нами Дарна и нет Эгона. И только Двар остался из тех, что вышли со мною из первого Приграничья. Последний из шестерых.

Невнятная слава опередила меня; все знают, что я герой, хотя и окутан тайной. Меня приглашают наперебой; в одном из домов мы встречаемся с гоном Эрафом и еле киваем друг другу. Довольно забавно для тех, кто видел нас в прошлом году, но я не хотел бы навлечь на Эрафа опалу.

Тубара опять нет в столице — старик непоседлив, но Ланс уже мчится к нему, и я не спеша ожидаю его возвращения.

Зачем мне спешить? Дел торговых мне на неделю, а не торговых… Раз лесную границу можно закрыть на замок, меняем систему связи. Будем прокладывать связь через Лагар.

Мой товар интересен и для квайрских купцов, а для Эргиса весьма интересны их слуги. Зелор нам дал кое-какую наводку, и мы потихоньку готовим надёжный канал. Все на совесть: постоянный, резервный, цепочка из маяков, быстроходный посыльный корабль.

Я не на шутку готовлюсь к блокаде Каса. Баруфу, конечно, это совсем ни к чему, но если с ним что-то случится… И боль — сильнее, чем в полузажившей ране. И стыд: как я посмел смириться? Почему я не делаю все, чтобы его спасти?

Я делаю все, чтобы его спасти, но что-то теперь мы с Баруфом не понимаем друг друга. Он словно, и правда, считает меня врагом и начисто обрывает любую попытку контакта.

Наверное, он не хочет, чтобы его спасли.

Квайр, победитель Кевата, поднимается из-под развалин. Юг разорён, но в Среднем Квайре созрели хлеба, и, кажется, голода этой зимой не будет.

Полным-полно моих квайрских знакомых в Лагаре, и у них не хватает ума сторониться меня. На рынке и в гавани или в портовых харчевнях я случайно, хотя неслучайно, приветствую их, и они снисходительно утоляют моё любопытство, горькую жажду изгнанника, так смешно потерявшего Квайр.

Лагарцы знают, что я участвовал в этой войне — квайрцы нет. Лагар, Тардан и Бассот понимает, какой была эта война — квайрцы нет. Словно и не было в Квайре великой войны, съевшей десятки тысяч людей, разорённого Юга, сожжённого Биссала.

Петушиное чванство, упоение победы, но никто не способен представить, во что она нам обошлась. Тоже ошибка? Нет. Баруф хочет выиграть время, и поэтому беженцев не пускают в столицу, а людей из столицы не пускают на Юг.

Квайрцы ликуют, торгуют, живут, как жили; опустевшие села готовы снимать урожай, армия, получившая жалованье и награды, в полной готовности перебиралась в Согор, и порою желание обмануться заставляет меня хоть на миг, но поверить, что все хорошо.

Трудно — даже на миг. В Квайре нехорошо. Под напряжённой плёнкою тишины то здесь, то там водоворотики возмущений. Пока локальные очажки, но каждый чреват серьёзным бунтом, и если чуть-чуть ослабнет власть… И чуть заметное оживленье: вельможи ездят из замка в замок, и кто-то уже закупает ружья; калар Назера гостит в Лагаре и пробует почву при дворе. И это все означает: скоро.

Тубар объявился, и мы с Эргисом званы. Именно так: я и Эргис. Приятно. Старик определяет Эргису новый статус: не просто Эргис, а биил Эргис Сарталар, которого надлежит ублажать и бояться. Пока что они боятся его ублажать.

Обед с приветственными речами, достаточно узкий круг — армейские офицеры, и кое-кто из вельмож: нейтралы, но настроенные пробэрсаровски. Хозяин был мил, а гости ещё милей; немного растерянный Ланс опекал Эргиса, я честно выдерживал образ, но вот, наконец, все кончилось, и мы с Тубаром одни.

Одни в том самом покое, где были весной, и круглая рожа луны торчит над окном, как прожектор.

— Вот мы и свиделись, — говорит мне Тубар, будто и не было этого длинного дня, пышных речей и томительных разговоров.

— Да. Мне опять повезло.

Кивает, он но не глядит на меня. Разглядывает парчовую скатерть, обводит пальцем узор.

— Поздравить бы мне тебя, — наконец говорит он, — а душа не лежит. Великие дела ты совершил и великие труды принял… а не лежит. Тяжко мне с тобой говорить.

— Опять я провинился?

Он угрюмо покачал головой.

— Как добрался до меня Ланс, я всю ночь из него душу вытряхивал. Уж больно чудно: в Приграничье целое войско вошло, а оттуда едва половина, да и ту будто черти грызли. А Крир из того же места — да нещипанный. Прям колдовство.

— Ну и что?

— Не по-людски это, — сказал он угрюмо. — Я солдат и по врагам не плачу, но чтоб так…

— Не пойму я вас что-то, биил Тубар! Вам жаль кеватцев?

— Мне себя жаль, что до такого дожил. И я, парень, грешен. И пленных вешал, и города на грабёж давал. Коль счесть, то и на мне не меньше душ, чем ты в тех лесах положил. Молчи! — приказал он. — Я все знаю, что скажешь. Мол, нельзя было по-другому. А так можно? Сколько тыщ в землю положить… не воевал, не отгонял… просто убивали, ровно сапоги тачали иль оружие чинили. Да люди ль вы с Огилом после того?

— А кто? Кто? — закричал я. — Будьте вы прокляты! — закричало во мне Приграничье. — Сначала заставили растоптать свою душу, а теперь говорите, что я жесток. Да, я жесток! А вы? Вы-то где были, прославленные полководцы? Почему вы сами это не сделали — по-людски?

— Тише, парень, — грустный сказал Тубар. — Разве ты жесток? Видывал я жестоких, ягнёночек ты против них. Жестокость — это понятно. А тут… Чужие вы с Огилом. Не люди вы. Не могут люди так… убивать, как поле пахать… без злобы.

Так тихо и грустно он говорил, что мне расхотелось кричать. Я просто молча глядел на него и слушал, что он говорит.

— Не дозволяю я этого, парень. Покуда жив — не дозволю. Если эдакое в мир пустить… и так-то зла хватает… Ну, что скажешь?

— Думаете, что я не того же хочу? Да, я чужой. Да, я воевал так, как воюют у нас. Но воевал-то я за то, чтобы не стали такими, как мы! Возьмите это на себя, доблестный тавел! Сами защищайте свой мир!

— Да, — сказал он почти беззвучно. — Знаю, чего ты хотел. Все будет. И поздравительное посольство в Квайр… и союзный договор подпишем… Крир-то в Согоре… есть чем убедить.

— Как цветы на могилу? Значит, мы больше не увидимся, биил Тубар?

— На людях разве. Ты уж прости меня, Тилар. Старый я. Кого любил — считай, все умерли. Оставь мне того молодца, что мне в лесу глянулся, а в деле полюбился.

— Спасибо, биил Тубар, — ответил я грустно. — Прощайте.

— Постой, Тилар. Те парни, что с тобой были… забирай их себе. Не надо мне твоей заразы в войске!

— Спасибо, биил Тубар. При случае отдарюсь.

— Иди! Нет, постой! — он вылез из-за стола, подошёл — и обнял меня.

Я заново покорю Кас. Прошло то время, когда приходилось кланяться и просить. Мне нужен послушный Кас и послушный правитель — и никакой возни за нашей спиной!

Маленький праздник: приёмная дочь Эргиса выходит за одного из лесных вождей. У нас в гостях половина леса; три дня мы буйствуем, пьём и стреляем, и наша невеста стреляет не хуже гостей.

Удовольствие не из дешёвых, зато Касу понятно, что стоит мне только свистнуть…

Никто не знает, сколько у меня людей.

Никто не знает, сколько у меня денег.

Никто не знает, чего я хочу.

Мне бы ещё выгнать отсюда попов-кеватцев. Это не так уж сложно: Бассот не верит в Единого, и даже те, кому положено верить, втайне предпочитают лесных богов. Пожалуй, мне стоит связаться с Нилуром…

Целый день я на людях, и люди меня раздражают.

У Суил в глазах ожидание, и она сторонится меня. Я знаю, чего она ждёт. А я жду вестей от Зелора.

Зелор оберегает его. Братство хранит своего убийцу. Зелору не надо ничего объяснять, он понимает меня. И он уже перехватывал нож и отводил ружьё. Пока.

Мне больше не снится Приграничье. Мне снится стремительная река, которая уносит его. Его. От меня.

В Малом Квайре кипит работа. Асаг добрался и до реки и укрепляет подмытый берег. Хозяйство Братства ему по плечу, он счастлив, он пьян от работы. Все вертится словно само собой: завозится лес, куётся утварь, разосланы люди на поиск руды. Мы будем сыты этой зимой — те, что есть, и те, что придут.

Хорошо, что он снял с меня эти заботы. Или плохо? Я жду.

Эргис растворился в лесу. Куёт железо, пока горячо: гостит у новой своей родни, раздаёт подарки, мирит врагов.

Хорошо, что он, а не я. Или плохо? Я жду.

А вот и вестник беды: гон Эраф убежал в Кас.

Он не сразу ко мне явился. Выждал несколько дней, принюхался, осмотрелся — и прислал слугу с письмом.

И снова, как год назад — как тысячу лет назад! — его чёрная трость с серебром, дипломатическая улыбка и холодок в глазах.

Я знаю: он верит мне — только мне он и может верить, но — бедный старик! — он горд, как признаться в своём поражении?

— Биил Эраф, говорю я ему, — наша встреча в Лагаре… надеюсь, я вас не обидел?

— Не будим лукавить, биил Бэрсар. Если бы в Лагаре я не оценил вашей заботы, я бы не осмелился прибегнуть к вашему покровительству.

— Мне было бы приятней услышать «довериться вашей дружбе». Вы знаете, как я к вам отношусь, биил Эраф.

Улыбается. Ироническая улыбка и облегчение в глазах. Милый старый хитрец! Нам с тобою не стоит играть…

— Что же творится в Квайре, биил Эраф? Неужели Огил посмел?..

— Нет, — отвечал он. — С вашей помощью наша дела в Лагаре завершились успешно, посему по возвращеньи я был принят сиятельным акихом весьма благосклонно и награждён весьма достойно. Мне не в чём упрекнуть благодетельного акиха. Я служил двум государям и одному правителю…

— И только он оказался вас достоин?

— И только он меня оценил. Нет, биил Бэрсар. Просто я — старый человек, и знаю запах смерти. Я хочу умереть в своей постели, биил Бэрсар!

Не надо перебивать, он и сам слишком долго молчал.

— Таласар меня ненавидит. Можете мне поверить — есть за что! Он побывал в Лагаре. Мальчишка, наглый щенок, он за одну неделю столько напортил, что я потом два месяца носился между Лагаром и Квайром, как лист по ветру! Я — старый человек, биил Бэрсар, — сказал он угрюмо. — Я служу без малого сорок лет, и все эти годы верность моя была вне подозрений. Даже недоброй памяти кор Тисулар не посмел обвинить меня в измене. А теперь, почтённый доверьем акиха, верша секретнейшие из дел, я облеплен шпионами, как утопленник тиной, я шага не смею сделать, ибо этот шаг станет ведом ему и навлечёт несчастье на тех, кто не защищён доверьем акиха, как я. Никто ни от чего не защищён в Квайре! Воистину только за границей я чувствую себя спокойно, ибо не могу никому повредить. Я не смею переписываться с братом, биил Бэрсар!

— Гон Сибл Эраф в Тардане?

— Да. Господь дал ему светлый разум — не то, что мне. Я сам уговаривал его вернуться, но он не осмелился — и трижды прав!

— Разве в Квайре так опасно? Я вроде бы не слышал о новых арестах?

— Аресты? — спросил Эраф и безрадостно засмеялся. — Вы слишком давно не бывали в Квайре, биил Бэрсар! Поверьте, я порой сожалею о бесхитростных временах правления кора Тисулара. Вы помните Энвера, книготорговца?

— Конечно!

— Он, как и я, защищён приязнью акиха. Но у меня нет сына, а у него был сын, и сын этот пойман с разбойною шайкой на разбое, осуждён и казнён!

— Разве Энвер? Что за чушь? И Огил позволил? Или он не знал об этом?

— Не обманывайте себя, биил Бэрсар. Аких знает все, но попустительствует злодеям. Мы стали безгласны, потому что боимся не за себя. Мы! — сказал он с тоской. — Те, что покровительствовали Охотнику и были опорой акиху Калату. А теперь мы должны замолчать. Теперь говорят банкиры. У нас две тысячи кассалов долгу, биил Бэрсар! Юг разорён, треть мужчин в стране перебита. У нас непомерная армия, которой надо платить и которую надо кормить. Вы знаете, почему наша армия оказалась в Сагоре? Нет, не из политических соображений! Бродячие проповедники взбаламутили весь край, в Унтиме начинался бунт, и если бы он начался…

Знаю я это, мой друг.

— А знаете ли вы, что калары Назера и Глата, удалённые от двора, но не арестованные, ибо Крир не сумел предоставить доказательства их измены, удалились в свои замки и там вооружают вассалов? Если бы не отступничество кора Эслана…

— Я и это знаю, гон Эраф.

— В столице пахнет смертью, — сказал он тихо. — Никто ему не поможет. Мы молчим, потому что и наши дети превратились в заложников Таласара. И чернь. Проклятая подлая чернь, которой кишит город.

— Люди из предместий?

— Я ещё не забыл родной язык, биил Бэрсар, и могу отличить бедняков от черни! Поганая чернь, гниль людская! Они слоняются возле наших домов, пьют во всех кабаках, и золото бренчит в их карманах. А вы знаете, сколько раз на него покушались? Уже трижды!

— Четырежды, — говорю я.

— И ни разу злодей не был пойман! Их просто убивали на месте потому что мёртвые не болтают.

— И вы сказали Огилу?

— Да. Я был допущен к нему для беседы наедине и сказал то, что почитал неизбежным сказать. — Поглядел на меня и невесело усмехнулся: — Как спасти того, кто не хочет быть спасённым? Он дал мне понять, что у меня есть и свои дела, а это значило, что судьба моя решена, ибо мне известно, сколь болтливы дворцовые стены. Мне предстояла поездка в Тардан, но едва я узнал, что аких удалил от себя Дибара…

— Дибара? Биил Эраф, скажите, что это неправда! Биил Эраф… о, господи!

Сижу, закрыв руками лицо, и в глазах у меня река. Серая, стремительная река, которая уносит его. Его. От меня.

Что мне этот Квайр и это мир? Что мне все эти пустяки, разделившие нас? Баруф, друг мой, брат мой, мой соплеменник, неужели тебя убьют? Неужели я позволю тебя убить?

Я позволил его убить. Шестое из покушений. Утром. Он шёл во дворец, а в одной из дворцовых башен его уже ждал убийца. Стреляли дважды. Первой пулей ранен солдат из конвоя, вторая была его. Будь с ним Дибар, он бы его прикрыл, и забрал бы себе его пулю, но Дибара он отослал в Согор. И кто-то успел прикончить убийцу, потому что мёртвые не болтают.

В Касе объявлен траур. Я хочу, чтобы Кас плакал о нем, и Кас о нем плачет.

Разбитая пополам несуразная жизнь. Я слишком давно быль готов, и это почти облегченье. Боль легче, чем ожидание.

А в Квайре уже началось.

Лесная граница пока не закрыта, и новости в полном объёме приходят ко мне. Три дня опоздания — по местным понятиям сразу. Как жаль, что Зелор так сурово отверг передатчик…

День первый. Растерянность, страх — и внезапные беспорядки. Квайр отдан взбесившейся черни. Подонки врываются в дома горожан, грабят, убивают и жгут. В предместьях молчанье, городские ворота закрыты, гарнизон безмолвствует.

День второй. Войска подавляют бунт. Тадас Таласар объявляет себя акихом, приводит к присяге войска и клянётся перед народом раскрыть заговор убийц и безжалостно покарать тех, кто лишил нас Спасителя Квайра.

Первый — убийства, третий — аресты. Опустел для меня Квайр. Все, кого мы с Баруфом прежде считали друзьями, кто был прозревающий совестью этой страны. Их не в чём было бы обвинить. Те, кого можно, сейчас в дворцовых подвалах.

День пятый. Преждевременное восстание каларов. Смерть Баруфа сорвала их планы, и они пропустили свой шанс. Все. Калар Эсфа, прославленный победитель Кевата, уже подводит к Назеру войска. Бойня. Квайрцы против квайрцев. Дожили!

Суды, казни. Гарнизоны во всех замках. И — тишина.

Прекрасная режиссура; знакомый почерк, я и сам недавно сыграл в поставленной им пьесе. Пришёл на подготовленную сцену и отыграл свой акт. Теперь играет Таласар. Фанатики и подлецы насилуют историю без страха. Но виноват-то ты, Баруф. Ты ведал, что творишь.

Теперь я знаю, что тебя сгубило. Олгон. Та самая порядочность, что не в рассудке, а в крови. Ты этого не смог. Спасибо и на том.

Суды, аресты, казни; казни без судов, убийства без арестов — наш святой Баад при деле! Убийца за работой. Хороший аргумент нашёл ты в нашем споре!

Прости меня, Баруф! Не мне тебя винить, ведь сам я убежал, удрал, как трус, чтобы не брать на душу эту мерзость. Но ты был прав. Все верно, нет других путей.

Все ложь. Я не хочу поверить в эту правду и в эту правоту пути по трупам. История рассудит? Нет. Она беспамятна или продажна. Мы не войдём в историю, Баруф, и это правильно. Неправильно лишь то, что ты ушёл, и я один. Один — чтобы доделать. Один — чтобы спасти все то, что ты сумел, от самого тебя и от себя. От нас.

Мне стыдно. Ты подобрал меня в лесу, заставил выжить — сделал человеком — а я тебя покинул и позволил, чтобы тебя убили. А я? Кто будет знать всю правду обо мне? И кто меня осудит?

 

3. ПРОЩАНИЕ

Почтённые люди не разъезжают весной. Они подождут, пока не просохнут дороги, а после спокойно и чинно отправляются по делам. Меня же весна обязательно сдёрнет с места, и я тащусь, ползу, утопаю в грязи на топких лесных путях — как видно, не стать мне почтённым.

Я даже люблю эти хлопоты и неуют, живую тревогу весеннего леса, его особенный детский шумок. А можно и проще: терпеть не могу засад. Засад, перестрелок, потерь. Я лучше съезжу весной.

Весенняя синева сквозь чёрную сеть ветвей и запахи, звонкие, как свобода. Моя коротенькая свобода от дома до цели, длинною ровно в путь.

Будем довольны и малым: я в пути, я свободен, со мною Эргис и десяток надёжных ребят — только парни Эргиса без соглядатаев Братства. Словно я вылез из панциря и накинул просторный тапас.

Нет. Я всё равно не свободен. Я поехал с Эргисом не потому, что хотел с ним побыть. Я просто не мог бы оставить его в Малом Квайре. Сейчас у него и у Сибла поровну сил, и я не хочу вместо Каса найти пепелище.

И в путь я отправляюсь не от тоски по грязи, а чтобы как следует образумить Асага. Асаг — есть Асаг, и его достоинства равны недостаткам — он видит лишь то, что ему достаточно видеть. Пока управляю я, он держит сторону Братства, дадим же ему Малый Квайр — пускай он увидит все. Асагу придётся утихомирить Братство. Как только все поползёт у него в руках, он сразу затянет подпругу. Это мне не следует быть жестоким — Асагу дозволено все…

Деревья чуть разошлись, и можно догнать Эргиса. Мы едем с ним рядом, и нам не хочется говорить. Нам просто хочется ехать рядом, взглянуть, улыбнуться — снова молчать. И вдруг:

— А ко мне давеча Ларг приходил. Урезонивал: чего, мол, с Сиблом не лажу. Братьев, мол, не выбирают, всяких любить должно.

— А Сибла он урезонил?

— Его урезонишь! Ему господь на двоих отвалил: ума — палата, а норова — хлев.

Асаг управится, думаю я. Мы с тобой добрячки, Эргис, мы не прожили жизнь в Садане.

— А как с выкупными землями?

— Подерутся, — отвечал Эргис спокойно. — Пирги землю продали, а талаи не признали — угодья-то спорные. Ничего, — говорит он, — пирги сильней. А ежели талаи на юг пойдут, мы им, глядишь, против олоров поможем.

Все правильно, мне уже не нужны олоры. Кеват окончательно выведен из игры.

— Никак не привыкну, что нет Тибайена, — говорю я Эргису: кому ещё я могу такое сказать? — Мне его не хватает.

— Горюешь?

— Не очень. Просто пока был жив Тибайен, мы могли не бояться Квайра.

Он нахмурился и подогнал коня, потому что деревья опять сошлись, и теперь можно ехать только гуськом и вертеть в голове невесёлую мысль, которую я не доверяю даже Эргису.

В прошлом, описанном Дэнсом, Тибайен скончался бы через пять лет. Умер, добравшись до берегов океана и посадив на престол младшего из двоюродных внуков — в нарушение всех законов. Арт Каэсор оказался достоин деда, но сейчас ему только семнадцать лет, и он третий из сыновей.

Первое изменение, которое можно считать закреплённым. Лучше теперь не заглядывать в книгу: мы уже в неизведанном — и куда мы идём?

Нет, мне не в чём особенно себя упрекнуть. Когда я вступал в игру, ставка была ясна: жизнь живущих рядом со мной людей — единственно живущих, потому что те, другие, которых я знал, ещё не успели родиться.

А теперь другая игра, и снова все ясно до тошноты: по Дэнсу завоевание региона обошлось бы примерно в сто тысяч жизней. А победа Квайра без всяких «бы» обошлась примерно в сто тысяч жизней. И ещё ничего не исключено, даже если маятник теперь качнётся из Квайра, даже если это начнётся через десяток лет. И снова та же цена?

Что же делать бедному игроку? Драться с историей, выдирая из глотки сотни тысяч единственных жизней, что она норовит сожрать. И зачёркивать других — ещё не рождённых. Полтора миллиарда Олгонцев, треть населения всей планеты. Мои современники — друзья и враги, просто прохожие, лица из хроники, кто-то или никто — но их не будет, даже если они родятся. Это будут совсем другие люди — пусть даже лучше или счастливей — но всё равно не они. Где грань: которая определяет убийство: те мои современники — эти тоже, я жив в двух веках — они каждый в своём, но разве это значит, что один живее других и можно кого-нибудь предпочесть?

В тоске моей давно уже нет остроты, вполне умеренная тоска; наверное, я так усердно жую эту мысль всего лишь для оправдания перед собой: я этим мучился, я думал об этом.

Я этим мучился — но я не выскочу из игры. Как я могу выскочить из игры, если я — рулевой, который ведёт свой корабль через забитое скалами и минами море? Если всё, что я сделал, погибнет, выскочи я из игры? Если так хочется посмотреть, что же из этого выйдет.

Но детский лепет весеннего леса, и птичий гомон, и запахи, звонкие, как свобода. Мне вовсе не хочется ковыряться в душе, расчёсывая её болячки. Есть день, который я вырвал у Каса, и, может быть, хоть раз этим летом я увезу с собой Суил, и мы побудим с нею вдвоём — она и я, свободные люди, принадлежащие только себе.

Я не смогу увезти Суил. Гилор слишком мал для таким путешествий, а Суил не оставит его одного. Она права — мы не можем доверить ребёнка Братству. Оно уже предъявляет права на Гилора и ждёт — не дождётся, когда же сумеет его отнять.

В такие минуты я ненавижу Братство. Мало ему меня самого — оно лезет в каждую щель моей жизни, заставляет меня притворяться, становится между мной и Суил. Бедная девочка, ей ещё хуже, чем мне. Я хоть уехать могу, затеряться в дороге, ненадолго исчезнуть в лесу, а она на виду под назойливым взглядом Братства и ревнивыми взорами женщин — страшной силы Малого Квайра. И если эта сила пока помогает мне, в том заслуга только Суил…

— Эй, Тилар! — говорит Эргис. — Ты чего смурной? Не отпускает?

— Не отпускает, — отвечаю уныло. — Слушай, Эргис, с Угаларом ты связь держишь?

— Ну, не то, чтобы связь…

— Мне надо бы с ним повидаться на обратном пути.

— А чего не с Криром?

— Хорошо бы ему навестить Исог.

— И чтоб все шпионы за ним?

— Ты прав, — говорю я ему. — Я напишу Криру.

А лес не спеша перематывает дни — от утра к полудню, от полудня к ночлегу; мы едем, ночуем, посиживаем у костра; я вовсе не тороплюсь — мне незачем торопиться. Мой мозг и моя душа не в ладу, вот в чём опасность…

Мозг вовсе не против того, что творится в Квайре. Таласар истребляет знать? Это неплохо. Он ослабит сильных и тем облегчит земельную реформу. Уничтожает инакомыслящих? Квайр, конечно, за это ещё заплатит, но пока это укрепляет квайрскую церковь и способствует её отделению от Единой. Таласар ввёл полицейский режим, все боятся всех, армия непомерна велика для страны — ну и что? Таласар не бессмертен, а чтоб провести страну к другому укладу, на долгий срок нужна очень сильная власть. Уйдёт Таласар, и Квайр когда-нибудь выйдет из мрака могучей страной с неплохой промышленностью и крепким крестьянством. Ни я, ни Баруф не сумели бы этого сделать, не ввергнув страну в муки гражданской войны.

А душа? Ей тошно и стыдно за то, что мы принесли в этот мир. Баруфу легче, он вовремя умер…

А лес не спеша перематывает дни, и опять вокруг кислый лесок Приграничья. Его болота, его кривые стволы, и память, сидящая в теле, как рана. Никто не отыщет здесь наших могил — мы прятали их от кеватцев. Болотная жижа прикрыла остатки костров, всосала тела и оружие, смыла и кровь, и славу.

Бесславная и безрадостная война, которой я почему-то горжусь, хоть должен стыдиться. И мы приезжаем к Тайору.

Лесная деревня, сухая среди болот, домишки на сваях, чумазые ребятишки, и встреча по протоколу. И я убеждаюсь, что слава жива. Негромкая и простая, как сам Тайор и его кривоногое пламя.

Сидят у костра в гостевом покое в своих вонючих мехах, немногословные и прямые, как удар ножа, как полет стрелы. И с ними я говорю о том, что было бы болью в Касе и болью в Квайре, но здесь это просто жизнь.

Мы с ними возобновляем военный союз. Нам всё равно, кто введёт войска в Приграничье. Если это будет Кеват, мы выступим против Кевата. Если это будет Квайр, мы выступим против Квайра.

И девушка хегу, воин в грязных мехах, украдкой улыбается мне.

Мы уже на землях Кевата, но мне знакомы и эти места. Пока ещё лес, но все выше и все суше. Мы поднимаемся по плато и скоро выйдем к истокам Истары. Теперь мы движемся по ночам и пару раз успели подраться.

Кеват распадается на глазах. Я сам приложил усилий, чтобы это все поскорей расползлось, но обстановка меняется слишком быстро, теперь это надо чинить — что намного трудней. Скорей бы добраться до места и взяться за дело…

И вот мы добрались до места. Мой давний знакомец, с которым мы никогда не встречались, но я доверяю ему.

Тимаг Фарнал, когда-то кеватский посланник в Квайре. Он был слишком честен сообщал только правду. Квайр не сломлен, твердил он в своих отчётах. Нельзя спешить, надлежит соблюдать осторожность, чтобы не вызвать опасных Кевату переворотов. Тибайену не это хотелось слышать, и Фарнал был отозван. А когда оказалось, что прав был именно он, его ввергли в опалу и сослали в одно из имений. И все каждый раз, когда подтверждался один из его прогнозов, только молиться, чтоб Тибайен не вспомнил о нем.

Гон Эраф отозвался в нём вполне благосклонно, и я написал Фарналу ещё перед первой войной. Без всякой надежды, просто нащупывал точки опоры в Кевате. И неожиданно получил ответ — умный, достойный и весьма осторожный.

Он не был моим разведчиком: не выдавал никаких секретов, не сообщал ничего, что можно считать государственной тайной. И всё-таки он мне давал не меньше других — тех, что вели разведку и сообщали секреты. Он был для меня ключом к Кевату, он помогал мне понять Кеват, почувствовать изнутри; я это использовал в работе с другими — с теми, кого вовлекал в заговоры, кого подкупал и кого выручал из беды.

— Вот мы и встретились, саэссим, — сказал мне Фарнал. Совсем такой, как я представлял: невысок, довольно скуласт, как положено кевату хорошей крови. Умные глаза, насмешливый рот и обильная проседь в холёной бородке.

— Я рад вас видеть, эссим Фарнал. А это мой побратим и правая рука — биил Эргис Сарталар.

— Я рад увидеть биила Эргиса, — с усмешкой сказал Фарнал. — Я всегда ценил его высоко. Никто не давал за его голову больше, чем я.

Эргис не без ловкости поклонился. Он так обтесался за все эти годы, что неплохо смотрелся бы и во дворце. И за роскошным ужином он тоже неплохо смотрелся. Я даже немного гордился им: тем, как он держится, как он ест, как поддерживает пустую беседу.

Но мне не до светских бесед, и я веду разговор к тому, зачем я приехал, и в чём Фарнал обещал мне помощь.

— Да, он здесь, саэссим, — отвечает Фарнал. — Это было не очень просто, потому что гарет имеет причины не доверять никому. Но и не очень сложно, потому что он помнит о нашей дружбе с сагаром Валдером. Мне странно до сей поры, — говорит Фарнал, и улыбка, насмешливая и печальная, скользит по его лицу, — почему другие, знавшие о нашей дружбе, никогда не вспомнили обо мне.

А вот и решительная минута — мы с Фарналом входим в его кабинет, и тот, ради кого я приехал, поднимается нам навстречу. Он чем-то очень похож на Эргиса: такой же быстрый, все замечающий взгляд и та же упругая сила в движеньях.

— Приветствую вас, гарет Сифар, — говорю я ему. — Я мог по достоинству оценить вашу доблесть, и очень благодарен эссиму Фарналу за то, что он дал мне возможность увидеть вас.

— Спасибо на добром слове, — сказал Сифар и быстро взглянул на Фарнала.

— Мой гость, визит которого я считаю честью, саэссим Итилар Бэрсар, — ответил Фарнал не без тревоги.

Сцена достойная хороших актёров! Сам-то я совершенно уверен, что Сифар не нарушит законов гостеприимства, Фарнал же в этом совсем не уверен, и Сифар, по-моему, тоже.

И я говорю:

— Наша вражда позади, гарет Сифар. Война закончена, и пора заключить мир — или перемирие, если вам это больше по нраву.

— Совсем не по нраву, — ответил он хрипло, — и если бы не уважение к дому… Мне не о чём говорить с убийцами и колдунами!

— Ну да, — сказал я с усмешкой. — Мы убивали людей, которые шли к нам в гости. Мы вас позвали, и вы явились нас навестить. Оставьте, гарет! Вы пришли на нашу землю, а не мы на вашу. Оружие выбирает оскорблённый!

— Мы честно воевали! — сказал он яростно. — Не нападали из-за угла и не колдовали!

— Ну да! Сто двадцать тысяч против тридцати. Очень честно! Оставьте, гарет, — опять сказал я ему. — Эти счёты уже потеряли смысл. Нам пришлось убивать вас из-за угла потому, что вас было в четверо на одного, и потому, что вы пришли на нашу землю, чтобы убить нас и сделать рабами наших детей. К чему эти оскорбления, гарет — мы что, плохо воевали?

— Да нет, — ответил он, — я такого не скажу.

— Вы проиграли войну, когда Тибайен сместил сагара Валдера. Глупо и несправедливо — но нас это спасло. Я уверен, что по своей воле Валдер не пошёл бы на Исог. Он потерял бы ещё сорок тысяч, прорываясь через малые крепости, но вывел бы в Средний Квайр остаток войска с несломленным духом.

— Да, — угрюмо сказал Сифар.

— Поверьте, я искренне сожалею о смерти сагара Валдера. Будь он жив, я искал бы встречи с ним. Теперь же вся моя надежда на вас. Знаете, гарет, довольно трудно восхищаться врагом, но этот ваш прорыв у Исога, когда вы вклинились между нами и корпусом Тенфара… отличная работа!

— Рад слышать, — сказал он с усмешкой. — Хоть от врага…

— А ваша контратака на Тайара. Вы заставили Крира отступить, а это немногим удавалось!

— Не могу ответить на любезность. Ваше нападение на ставку Лоэрдана подвигом не считаю!

— Я тоже. Политическая необходимость. Тибайен назначил сагара Лоэрдана наместником Квайра, и потому он не должен был ступить на квайрскую землю. Извините, гарет, но будь это ставка сагара Валдера, её никто бы не раздавил, как лесной муравейник!

— Вот это истинная правда! — сказал Сифар. — У Абилора ещё хоть какой-то был порядок, а у этого…

И тут мы обнаружили, что хозяина нет. Тихонько исчез, пока мы препирались. Посмотрели друг на друга и улыбнулись. И я сказал:

— Господи, да что мы, в самом деле, бранимся, как купцы на базаре? Присядем и потолкуем, как положено добрым врагам.

— Добрые враги? Это вы неплохо сказали…

— Биил Бэрсар.

— Чего ж так просто?

— Знания не заменяют силу. Биил Бэрсар может вертеть царствами, а император Ангаллок не может вовремя победить.

— А так думаю, что и биил Бэрсар смертен!

— Я тоже.

Я сел и предложил присесть ему. Сифар поколебался и присел.

— Нам предстоит нелёгкий разговор, гарет Сифар. Приграничья нам никогда не забыть — ни вам, ни мне. Мы были врагами, и общее между нами только одно: мы сделали каждый для своей страны больше, чем было возможно. И наши страны одинаково нас наградили — предали и унизили нас.

— Это вы, похоже, к измене клоните!

— Нет, гарет, совсем наоборот. Родина — есть родина, даже если она несправедлива к тебе. Просто надеюсь, что и в этом наши судьбы схожи: служить своей стране — даже против её воли.

— Красиво сказано, биил Бэрсар! Не зря говорят, что языком вы орудуете, как саблей, а словом бьёте, как из ружья. Только я в таком поединке не противник. Моё дело — война, а не болтовня.

— Будь вы иным, я не стал бы ради вас таскаться по бездорожью. Мне нужна ваша помощь, гарет Сифар!

— Это в каком же деле?

— Я хочу поручить вам защиту границ Кевата.

Вот тут он сразу перестал понимать. Побагровел и схватился за пояс, где не было сабли. И только через минуту яростно прохрипел:

— Издеваться изволите?

— Нет, — очень холодно ответил я. — Я могу добиться, чтобы вам вернули ваш прежний корпус против квайрского войска?

— Знатная шутка!

— И Приграничье, — сказал я ещё холодней. — Не забывайте, гарет, в Приграничье хозяин я. И всякий, кто вступит туда — безразлично, вы или Крир…

— Так вы что, всерьёз? — спросил Сифар изумлённо. — Нет уж, биил Бэрсар, так просто вы меня не обкрутите! На голый крючок и рыба не идёт.

— А что должно быть на крючке?

— Да уж не одни слова, само-собой. Ну-ка, честно и по правде: что вы затеяли?

— А что вас интересует: зачем или сколько?

Он было насупился — и вдруг усмехнулся. И сказал с дружелюбной угрозой:

— А, вам охота знать, продажен ли я? Не-ет, биил Бэрсар, не продаюсь. Деньгами не брезгаю, да честь одна — другой не купишь.

— Тогда вы меня поймёте. Верьте или нет — но у меня в этом деле никакой корысти. Убытки и бесславье — вот и весь мой барыш. Просто за мною долг перед Огилом Калатом. Много лет мы были друзьями, но поссорились и разошлись. Оба хотели Квайру добра — но каждый на свой лад. В чем-то прав был он, в чём-то — я, но это теперь неважно.

У Квайра лучшая в мире армия — Огил все делал хорошо. Эта армия слишком велика для страны, и заманчиво пустить её в ход, когда рядом бессильный Кеват. Квайрская армия может захватить Кеват, и вы знаете это так же, как я.

Сифар заворочался, но промолчал.

— Но Квайр — маленькая страна, и ей не переварить Кевата. Кеват переварит Квайр, и результат будет тот же, как если бы вы победили нас. Но вероятное другое. Несколько лет кровавого гнёта — наш Таласар стоит Тибайена — и потом опять развал и грызня. Я этого не хочу. Квайр переживёт Таласара, и Кеват переживёт смуту. Если нашим внукам приспичит подраться — это уж их дело. Но пока я должен доделать то, что не закончил Огил — спасти Квайр, хотя бы и против воли Квайра.

Закончил и смотрю на Сифара, а он глядит на меня. Морщит лоб, откровенно чешет затылок. И наконец:

— Лихо заверчено! А ведь верится… Ладно, мне-то, коль не лукавите, все чистый прибыток. Корпус в руках, да на границе… А вы? Неужто против своих Приграничье подымете? Я-то этой сласти отведал, врагу не пожелаю. А как же против своих?

— Думаю, до этого не дойдёт. Если Крир узнает…

— А-га! — сказал Сифар. — Значит, он будет знать!

Ещё одна порция воспоминаний. Опять мы на той нашей, давней базе. Трава пробилась на крышах землянок, поляна в цвету — вся в мелких лиловеньких цветочках, и чуть горьковатый запах цветов, земли, травы и юных листьев. И с нами те девять из десяти, которые уходили со мною. Ушли в никуда и остались здесь. Банальная несправедливость того, что за наши победы и наши ошибки мы платим жизнями наших друзей…

Я тоже попался в ловушку, Баруф. Оказывается, в неё нельзя не попасться. Я думал, что это на год или два… нет, кажется, до конца.

Как жаль, что мне из этой тюрьмы не сбежать…

— Эй, Тилар, — говорит Эргис. — Ты чего, как филин днём, сидишь да глазами хлопаешь? Иль опять каешься?

Молчу, и он опускается рядом и начинает меня пилить:

— Чего бога гневишь? Все путём! В войне победили, дома достаток. Вон дорогу прорубили, купцы ездят, даст бог, на год храм закончим. Чего ещё надобно? Что люди на войне умирают? А ты как хотел? Дай бог нам всегда так воевать — чтоб за десятерых одного!

Эргис — настоящий друг, он думает обо мне лучше, чем я достоин.

— Ладно, Эргис, ты что-то хотел сказать?

— Ага, — отвечает он невозмутимо. — Крир получил твою писульку. Послезавтра, думаю, дос Угалар пожалует в Исог с проверкой.

— Думаешь или знаешь?

— Думаю, что знаю, а там как бог повернёт.

Так, есть в этой коробочке ещё кое-что на дне. Занятное наблюдение: вольно или невольно Эргис унаследовал нашу с Баруфом игру. Сейчас он дразнит меня, как сам я дразнил Баруфа, как будто бы хочет заполнить томящую меня пустоту.

Слова, думаю я, только слова. Теперь, когда нет Баруфа, мне легче его понимать и проще с ним ладить.

На этот раз победа за мной — ему надоело ждать.

— Знаешь загадку? Сухой в воде, холодный в огне, бредёт через лес — а его и зверь не ест.

— Человек от Зелора?

— Ишь ты, догадливый!

— Где он?

— К ночи будет. Чай, и нечистые не летают.

Эргис не выносит «невидимок», и я понимаю его. «Неприметных» в Олгоне я засекал всегда, у них всё-таки были лица, которые можно запомнить, но «невидимок» я не могу отличить друг от друга, я даже не знаю, разные это люди или всегда один человек.

Я думал об этом, когда ко мне привели «невидимку», о том, что же надо сделать с человеком, чтобы он стал таким, и даже не сразу понял смысл его слов. Чтобы понять, мне пришлось повторить про себя: «Карт, сын Гилора, арестован и доставлен в Квайрскую тюрьму. Дело держат в тайне, но, кажется, обвинят в заговоре».

Я не взорвался при невидимке. Терпеливо выслушал до конца, передал инструкции для Зелора и велел перейти на другой канал, там, где луна и старец. Это значит Лагар, Тардан — это где вода и рыба.

А когда невидимка ушёл и мы остались с Эргисом…

Я молча мечусь в холодной ловушке землянки, три шага туда — три шага обратно, и нельзя ничего сказать, слова рычанием бьются в горле, я бегаю и рычу, и Эргис с тревогой глядит на меня.

Он посмел! Ах, тварь…

Дети Гилора были семьёй Баруфа — единственной, какая была у него. Он их любил… только их он просто любил, ничего не загадывая и не примеряя их к цели. И когда он отправил мальчиков в Биссал… да, я знаю, он просто хотел их уберечь от того, что скоро должно начаться. И эта скотина посмела!

Да, конечно, это удар по мне. Но это удар и по памяти Баруфа. Я обязан выручит Карта ради Суил и ради себя самого, потому что меня осудят, если я брошу родственника в беде, но ради Баруфа я должен так это сделать, чтоб Таласар надолго запомнил урок.

Почему, ну почему я не вытащил мальчиков в Кас? Потому что они не хотели. Я их звал…

Врёшь, тоскливо подумал я, не очень-то ты их звал.

До сих пор мне везло с роднёй. Умница Зиран так сумела себя поставить, что наше родство не мешало ни ей, ни мне. Ирсал, как только узнал о моем избраньи, дал мне понять, что Братство выше родства. Брат Совета не может быть ни в каком родстве с Великим. Его жена и дети порой навещают мать, но только с чёрного хода и когда меня нет в Касе. А что бы я делал с братьями Суил? Отдать их солдатами под команду Эргису? Меня осудят, потому что они — мне родня, и потому, что они дети мученика Гилора. Поставить мальчишек над испытанными бойцами, над людьми, которые им годятся в отцы?

Теперь мне придётся об этом подумать. Надеюсь, что Нилаг успеет сбежать. Он служит в Соиме, почти у лагарской границы. Привычная мелкая мстительность Таласара. В свои восемнадцать лет мальчишка успел получить награду за храбрость, сражаясь в Биссале.

Ничего, подумал я, я и это припомню. Если вытащу Карта…

Ладно, Рават, ты этого сам захотел. Я думал начать позже…

Мы встретились с Угаларом, и это была весёлая встреча. Он понял мои побуждения, но не простил мне измены. А я подумал, что уже никогда не увижу его.

Мы мчимся в Лагар с весною наперегонки. Деревья покрылись листвой, победный и радостный птичий крик, и солнце, врываясь в разрывы крон, уже не гладит, а припекает. Уже подсохли лесные тропы, и мы не барахтаемся в грязи, а бодро несёмся вслед за весною.

И мы догоняем её в Лагаре. Здесь только-только проклюнулись листья и лишь начинают цвести сады. Мне очень нравится тихий Лагар, его деревни, его дороги, его приветливые городки, его придорожные харчевни с недорогой и вкусной едой.

Лагар — для меня почти эталон. Здесь есть всё, что задано Средневековьем, но человеку здесь можно жить. Когда я задумываюсь о Квайре — каким он станет в конце-концов? — мне хочется, чтоб он стал таким. Страною, где можно просто жить.

Ну, слава богу! Хоть одна приятная весть: Нилаг уже в Лагаре. Я не узнал его. Я помнил подростка с задумчивыми глазами, а тут встал на вытяжку рослый солдат.

Он даже нахмурился, когда я его обнял, и стиснул губы, когда я взял его руку.

— Здравствуй, брат! Как же я рад, что ты здесь! Что, тяжело пришлось?

— Нет… Карт… когда брали… он успел дружку шепнуть, чтоб меня упредил. Тот с утра отпросился — и в Соим. Ну, я смекнул: Карт хочет, чтоб я ушёл. Ему так проще. Ну, я и ушёл.

Как будто из дому вышел. А на деле — три дня через северное Приграничье, которое немногим добрее, чем юг.

— Ну и славно! — говорю я ему. — Мать-то как обрадуется! И Суил. Ты ведь и племянника ещё не видел!

— Нет, — говорит он и смотрит прямо в глаза. Ясный бестрепетный взгляд, прозрачный и непреклонный, очень знакомый взгляд, достойный братец моей Суил. — Ты… ты не серчай, Тилар, только я не поеду.

— Почему? Я тебя чем-то обидел?

— Нет. Ты не думай… я тебя почитаю… только неровня мы. Суил… она пусть, как знает… а мы из чужих рук хлеб не едим!

В Тардане я иногда бываю свободен. Работы хватает — и те немногие дни, что я могу здесь побыть, рассчитаны по минутам. Но в гавани, в пёстром кипении разноплемённой толпы, когда я гляжу на зеленую даль океана, на грязную грацию здешних пузатых судов…

— Биил Бэрсар! — он робко комкает шапку в могучих руках, привыкших к мечу и штурвалу.

— Рад вас видеть, итэн Лайол!

Ещё одно редкое приобретение — Лайол Лаэгу, лихой моряк и отважный пират. Все ерунда, это просто огромный мальчишка, которому хочется поглядеть, что там за краем земли. Я знаю, но не могу рассказать. Кроме торных дорого к побережью Ольрика, есть ещё не открытый никем Тиорон. Не открытый, не завоёванный, не разграбленный. Я не хочу ему зла. Пусть все идёт своим чередом.

Лайол Лаэгу нашёл меня в прошлом году. Не поленился приехать в Кас и добился встречи, хоть у нас как раз была небольшая война.

Огромный человек, робеющий и бесстрашный. Робеющий — потому, что я был последней надеждой, и если я откажу, придётся проститься с мечтой.

Как лёгкое дуновенье бриза в удушье моей несвободы.

Я дал Лайолу денег на океанский корабль и кое-что просчитал. И вот он уже готов, наш «Ортан», стремительный и остроносый, словно вольная чайка в утином пруду.

— Значит, все готово?

— Да, — отвечает он с гордостью и тревогой. — Вот как пройдут шторма, на святого Грата, если господь позволит, отчалим.

— Жаль, что я не сумею вас проводить.

— Жаль, — отвечает он и ещё свирепей комкает шапку. И, набравшись решимости:

— Биил Бэрсар, у нас не было разговору… но если я не вернусь…

— Мне будет очень жалко, итэн Лайол. Считайте, что мы — компаньоны, — говорю я ему, — и ваша доля несколько больше моей: вы рискуете жизнью, а я только деньгами.

— Спасибо, биил Бэрсар! Я — хороший моряк, — с простодушной гордостью объявляет он, — если я ворочусь…

— Корабль будет ваш, итэн Лайол. Мне не нужно ни золота, ни рабов, — говорю я ему, — только карты южного побережья. Как можно подробнее — особенно бухты и устья рек. И я буду очень доволен, если вы доберётесь с запада до Ольрика.

— Вы думаете… это можно?

— Вы это проверите, итэн Лайол. У меня есть ещё одно желание, но это может стоить вам немалых трудов.

— Ради вас?!

— К западу от Олгона есть несколько островов. Когда-то их было больше, но из разрушило землетрясение, и там до черта подводных скал. Один из островов довольно большой. Я хочу получить его описание.

Я никогда не видел Островов. В моё время на Барете была военная база.

— Вы его получите, биил Бэрсар! Даже если утопну — по дну приползу!

Я больше не бегаю за весной. Я сделал в Лагаре всё, что должен был сделать, и сделал в Тардане всё, что должен был сделать, и теперь не спеша возвращаюсь домой.

— Да не злись ты, — говорит Эргис. — Нилаг путём рассудил. Ты его что, к Лансу пристроил?

— Да. Будет теперь домашний гром!

— Не. Зиран сама такая. А старшой?

— У Зелора. Вылечат — переправят.

Эргис поглядел на меня. Непроглядная темнота стояла в его глазах, и я сказал в эту жестокую темноту, в эту свирепую боль:

— Да. Его пытали.

— Е-его? Сынка Гилорова?!

— Помолчи, — попросил я его. — Если он дерётся с памятью Огила, чего он будет щадить живых?

— И ты… ты простишь?

— Нет, — вяло ответил я. — Этого не прощу. Но ты лучше помолчи, Эргис, ладно?

И ещё разговор — с гоном Эрафом. Я едва успел приехать домой. Едва обнял жену, едва поцеловал мать, едва успел переодеться с дороги — и вызвал его к себе.

Мы сидим в моем кабинете, но я ещё не вернулся домой. Я все ещё там, в пути. И не надо кончить это последнее дело, чтобы я мог, наконец, вернуться домой.

Гон Эраф изменился меньше, чем я. Он немного сгорбился и немного высох, но все та же приятная усмешка и все тот же пронзительный лучик в глазах.

Я очень спешу — но я не спешу. Мы прихлёбываем подогретый лот, и я рассказываю о дороге, где я побывал и кого я видел. Сердечный привет от эссима Фарнала, да, он в добром здравии, он превосходно меня принял, и что творится в Кевате, да, я возобновил военные союзы в Приграничье и в Гирдане, нет, до Арсалы я не добрался, были более срочные дела.

Быстрый пытливый взгляд, но я пока не отвечу. Наверняка он уже знает о Карте, у гона Эрафа свои каналы, я уважаю его право иметь секреты и от меня. Я заведу разговор о Лагаре, это подводит к делу. Да, я имел беседу с тавелом Тубаром, нет, не наедине, с нами был алтвас Ланс, да, Ланс уже алтвас, этак я его успею увидеть досом…

— Нет, биил Эраф, никаких секретов. Я просто хочу, чтобы два-три полка постояли у квайрской границы. Кстати, дороги уже просохли…

— Куда же я должен ехать?

— Думаю, что в Лагар.

— То есть сначала в Лагар?

— Дорогой мой учитель! — говорю я ему с улыбкой. — Разве я стану возражать, если вы завернёте в Тардан и навестите брата? Кстати, вам не кажется, что кор Эслан томится в Касе? Если он пожелает немного развлечься, я позабочусь, чтобы его путешествие оказалось приятным и безопасным.

— Но насколько я понимаю, вам угодно, чтобы это предложил ему я?

— Вы все понимаете, биил Эраф.

— Но он — ваш друг и конечно…

— Да, — отвечаю я, — конечно. Но если я попрошу его сам, в этом будет толика принужденья. Ваша же просьба останется только просьбой.

— Милый мой покровитель! — ласково говорит старик. — Не слишком ли вы отягощаете свою жизнь? Быть могущественным и всеми любимым?.. Очень трудно и, наверное, бесполезно. Те, что нас любят, предают нас ничуть не реже чем те, что не любят нас.

— Я знаю, биил Эраф. Просто у меня ещё нет народа — есть только люди. Пусть их хоть что-то объединяет. Пусть они пока любят меня — это лучше, чем ненавидеть друг друга.

— Ну, хорошо, — отвечает он и отводит глаза. — Мне ясно, зачем в Лагар должен ехать кор Эслан, но зачем туда еду я?

— Пора кое-что упорядочить, биил Эраф. Я имею в виду торговый договор между Квайром и Лагаром. Пока между ними действует соглашения, которые заключили ещё мы с вами в ту незабвенную весну. Эти соглашения подтверждались ещё дважды, но не были включены в основной договор из-за неспособности квайрской стороны выполнить одно из условий.

— Выплаты за восстановление Карура?

— Да, биил Эраф. Я считаю, что поскольку со времени последней войны прошло уже два года и Квайру больше никто не угрожает, отсрочку надо признать исчерпанной и соглашения утратившими силу.

— То есть ввести обычные торговые пошлины на квайрские товары?

— Да.

Молчит, опустив глаза, вертит в руках серебряный набалдашник трости, а потом говорит с нежным укором:

— Не лучше ли на отложить разговор? Я знаю, чем вы разгневаны, и разделяю ваш гнев, но удар падёт на Квайр, а не на Таласара. Квайрская торговля и так не процветает, ибо худо стало с сырьём…

— Я знаю это, биил Эраф.

— Два года, как Квайр не вывозит шелка. Биссал все ещё не отстроен, поскольку отрезан весь юго-запад Кевата…

— Я и это знаю биил Эраф.

— Чего же вы хотите, мой господин?

— Таласару вредно иметь в казне лишние деньги. Если он хочет сохранить доход от торговли, пусть отдаст Лагару свой долг. Кстати, ему надо бы знать, что пока он не уберёт войска от кеватской границы, шерсть для сукон Квайр будет получать только через Тардан. А о цене позаботитесь вы.

— Это жестоко, биил Бэрсар! Вы разоряете Квайр!

— Нет! Аких Таласар достаточно гибкий политик. Он становится дерзким, если его щадят, но этот урок он поймёт. Мне не нужна война с Квайром, биил Эраф! Если я хоть однажды ему спущу, эта война окажется неотвратимой. Ну? Вы согласны со мной?

— Не знаю, биил Бэрсар. Мой взор затуманен горем, и будущее темно для меня. Мне только жаль, что я до этого дожил.

Я никогда не гнался за властью и вовсе не рад, что власть догнала меня. Как я устал! Такое простое несбыточное желание: принять ванну. Горячая ванна с душистой водой, бокальчик пекле и негромкая музыка. Не здешняя какофония, а музыка нашего века. Ну, ладно, тогда другое желание — правдоподобней. Спуститься вниз и немного побыть с семьёй. Хотя бы раз увидеть сына не спящим. Правдоподобнее? Как бы не так! Братство ревниво. Я принял Эрафа, значит, обязан принять Асага. А если сейчас я приму Асага, значит, я должен завтра с утра объявит Совет, и только потом я сумею собрать Старейшин Малого Квайра, хоть — честное слово! — это гораздо важней.

Я послал за Асагом, сижу и злюсь, потому что проклятая власть все у меня отняла. Даже право побыть с семьёй. Отдохнуть с дороги. Выбрать, с кем я хочу, а с кем не хочу говорить. Я сейчас не хочу говорить с Асагом. Мне нужна хоть какая-то передышка между тем, что я сделал, и тем, что ещё предстоит.

Асаг появился, и я поднимаюсь ему навстречу. Надо его обнять и сказать, как я рад его видеть. А я сейчас вовсе не рад его видеть, хоть уважаю его, и, наверное, даже люблю.

— Умотался? — неожиданно мягко спросил Асаг.

Он ждёт, пока я усядусь, и сам садится напротив. И Говорит все с той же непривычной заботой:

— Ладно, Тилар, никаких таких бед, чтоб прям сейчас. Вот будет Совет — посудачим.

— Ну, а как тут?

— Уже тихо, — говорит он спокойно. — Господи всеблагой, Тилар, и как ты нас терпишь?

Гляжу на него во все глаза. В это надо ещё поверить: заботливый и кроткий Асаг!

— Что? — говорит он, — чудно? Иной урок — и дурно впрок, а от другого урока — околеешь до срока. Околеть-то не околел… Ох, Тилар, воевать нам пора, а то как бы наши петухи Кас не пожгли!

— Сибл?

— Сиблу против Братства не идти, — отвечает Асаг сурово. — Братство и не таких окорачивало. Сытно живём, Тилар. Сытно да боязненно. Вот и гуляет дурная силушка.

— Если бы так просто!

— А то не вижу! Сам злился: чего ты нас давишь, а мастеришек холишь. А тут глянь: мы-то на них стоим. Сколь ни велико наше хозяйство, а с него не покормишься.

— Едоков у нас много, Асаг. Мастер кормит только свою семью, а мы ещё три сотни беспомощных. Да и ребята Сибловы — если честно — тоже вместе с семьями у тебя на шее висят.

— Старых да малых кормить — то бог велел. Старые примрут — малые вырастут. А вот что здоровые бабы по домам сидят…

— Оставь, Асаг. В этом я с Суил не спорю. Пусть детей растят. Они нас кормить будут, а от вора или лентяя какой прок?

— Ишь ты! Сразу угадал! Ну, скажу, Тилар, пожалел я тебя! Видать, что с бабой твоей, что с нами управиться…

— Да не лезьте вы хоть в это!

— Ну, прости ежели… Я к тому только, что силы за ней может поболее, чем за Сиблом. Хорошо, коли она твои песни поёт.

— Это моё дело, Асаг.

— Кабы только твоё! Ты не серчай, Тилар… я вот похлебал из твоей плошки да уразумел: пора нам тебя придержать. Хватит тебе по лесам рыскать да под пули лезть. Некем тебя заменить, Тилар! Сынок твой когда ещё вырастет…

— А ты?

— А я тебе не наследник, — сказал он серьёзно. — С Касом ещё управлюсь, а что по-за лесом мне не видать. Эргис — тот, может, и разглядит, да с нами ему не ужиться.

— Рановато ты меня хоронишь, Асаг!

Он усмехнулся. Грустно так усмехнулся, явно жалея меня.

— Не про то сказ. Есть спрос и с Великого. Один ты такой на свете. Нельзя нам тебя потерять.

А утром мы отправились на Совет. Немного не то, конечно. Не тёмной ночью, тайными тропами, озираясь, поодиночке, а золотистым весенним утром, по людной улице и втроём. Я, уверенно молчаливый Асаг и угрюмо молчащий Сибл.

Золотое весеннее утро, юный запах листвы — и вдруг сытный радостный запах дерева от свежеоструганых досок. Я оглядываюсь на Асага: кто это вздумал строиться здесь — на главной улице Малого Квайра, в полусотне шагов от «дворца»?

— Гильдия, — отвечает Асаг. — Я дозволил.

Правильно, молодец Асаг. Юной, как эта весна, купеческой гильдии Каса удобней держать казну под защитой моих отрядов. А мне спокойней, когда моя гильдия у меня под рукой.

— А как будут строить? Рисунок видел?

— А как же, — отвечает Асаг. — Им Вахи делал, который для Гонсара чертил.

Неплохо. Юное дарование из подручных великого зодчего, природный бассотец, кстати. Эргис только прошлой весной привёз его из лесов. Я радуюсь, когда ко мне попадают такие ребята, мост между квайрским Касом и ещё недоступной страной. И я доволен, что Малый Квайр не украсят ещё одним монстром.

Вот мы уже подходим к нему, к этому уроду. Братство нуждается в ритуалах, И Асаг сварганил для них подходящий сарай. Длинная бревенчатая постройка. Безглазая — потому, что только под самой кровлей лепятся слепенькие окошки. Угрюмая — потому что бревна вычернены по старину. И часовые у входа.

Мрачное убожество и тайна. Лучший способ отвадить тех, в ком есть хоть немного рассудка.

Черт побери! Я бы пустил сюда всех, кто пожелает. Пусть увидят ощипанный вариант богослуженья, которым Ларг предваряет Совет. Пусть послушают наши споры — те же, что в гильдии и в цехах: на Совете мы теперь говорим о хозяйстве, остальное перенесено в мой кабинет.

Длинный сумрачный зал, где дымятся факелы, потому что из жалких окошек еле-еле сочится свет. Сущность Братства! От весеннего солнца в мрачный хлев, пропахший дымом и прелью.

Совет встречает нас стоя. Мы поклонились Совету, И Совет поклонился нам, и теперь мы шествуем к возвышенью, где для нас воздвигнуты кресла. И только когда мы садимся, Ларг встаёт и приветствует нас. Он сидит в стороне, демонстрируя независимость веры, и, конечно я с ним согласен. А если нет, то это решается наедине, у очага в моё кабинете.

Надоедливый ритуал начала Совета. Ларг трудится, Асаг внимает, Сибл одолевает зевоту, а я гляжу на Совет. И я рад, что мне пришлось созвать их сегодня. Через несколько дней суета затянула бы взгляд пеленою привычки, но сейчас…

Я вернулся издалека. Из холода храмового подземелья и холода той ирагской зимы. Я знал, конечно, что все давно изменилось, и всё-таки я отправлялся на встречу к ним — к тем гордым, иссушенным голодом оборванцам, которые сначала судили меня, а потом безоглядно вручили мне свои жизни.

Их было сорок, теперь их осталось двадцать.

Пятнадцать покинули нас при расколе Братства.

Десятерых мы оставили на войне.

Пятеро выбраны заново — из достойных.

О каждом из них я знаю все, и каждому наперёд отведено место и назначена подходящая роль.

Ерунда — я никогда не знаю. Сидят два десятка зажиточных горожан, уверенных в будущем, знающих себе цену, и огонь фанатизма надёжно притух в их глазах. Фанатизм и сытость не очень-то ладят друг с другом.

И мысль, заманчивая безрассудная: а если прикончить Братство? Потихоньку его придушить, освободив и их, и себя?

Приятная мысль, но я знаю, что все приятное лживо. Моё богатство — свободный квайрский Кас, но моя сила — Братство. Три сотни преданных и бездумных, которые сделают всё, что я им велю. Отряды Эргиса хороши до поры, потому что люди Эргиса приучены думать. Он сам отбирает только таких, и это лучший отряд во всем регионе. Но пойдут ли они за мной до конца?

Вступление конечно, но они не спешат говорить. Сидят и поглядывают на Асага. Пара таких Советов, и грянет новый раскол. И я говорю:

— Спрашивайте, братья! Слово Совета — свободное слово. Грешит не сомневающийся — грешит лгущий.

Кто примет вызов? Ну, конечно, Гарал! Самый надёжный из друзей-врагов и самый любимый после Эгона. Изрублен в боях так, что жутко глядеть, но те же мальчишеские глаза и тот же бесстрашный мальчишеский голос. И конечно, отчаянно и бесстрашно он врубает в меня самый главный вопрос:

— Скажи, Великий, а по чести ли это, что мы первые на пустое пришли, мёрзли да голодали, да жили из себя рвали, а нам за то ни доли, ни славы? Пришлые заявились, на готовое сели, а ты их теперь над нами ставишь. А как до спору дойдёт, так ты не наше, а ихнее слово слышишь. Что ты на это скажешь, Великий?

— Говори все, Гарал.

Зашевелились Братья Совета, довольны. Асаг злится, Сибл ухмыляется, а Ларг поглядывает с укоризной: Молодец Гарал, отчаянный мой рубака, прямой, как клинок, только вот без гибкости стали.

— А и скажу! Сколько нас на войне полегло, вдов да сирот пооставляли, а как они живут? Только что не голодом сидят, только что не нагишом ходят! А кругом дома богатые, ходят их бабы нарядные, да на наших-то сирых верхом поглядывают. По чести ли это, Великий?

— Говори ещё. Я на все отвечу.

Встретились наши взгляды: его — бестрепетный и горячий — эх, вытащить бы тебя свободным человеком из этого хлева! — и что-то вдруг изменилось в его глазах, потух в них яростный огонёк, и сразу смягчилось воинственное лицо, словно бы я уже на все ответил.

— Хватит и того, Великий.

— Я рад, что ты об этом спросил, Гарал. Тайные обиды рассорят и кровных братьев, наше же братство — только по обету, нам ещё труднее друг другу прощать.

Да, мы пришли сюда первыми. Голодали, холодали и сил не жалели. Но старались-то мы не для кого-нибудь, а для себя — чтобы выдержать ту зиму, а после жить хорошо. Да, тем, что пришли потом, мы помогли. А ты сам разве оставил бы земляков в беде, когда у нас общее горе и общий враг? В чем ты упрекаешь меня, Гарал? В том, что эти люди живут теперь лучше, чем мы? Да, и это к их чести. Они принесли сюда только руки и умение, а остальное добились сами. И теперь их руками и их умением мы тоже стали богаче жить. Не спеши возражать, Гарал. Погляди сперва на себя и на тех, кто вокруг. Только пятеро из вас работают в мастерских, и из этих мастерских мы ничего не продаём, Братство все забирает себе. Откуда же на вас хорошее платье и дорогое оружие, откуда уборы ваших жён? Откуда деньги на содержание воинов — ведь из казны я не беру ни грош?

Все от них, Гарал. Это они платят мне за то, что живут под моей защитой и могут спокойно работать и богатеть. Мы прорубаем дороги, но разве хоть кто-то из наших трудится в лесу с топором? Нет, я понимаю бассотцев на деньги, что дают мне купцы. А потом по этим дорогам идут караваны, скупают наши товары и привозят свои, и каждый купец рад заплатить за то, что в Касе я охраняю его от притеснений, а в дороге от грабежа. Что бы мы выиграли, разогнав ремесленников и ограбив купцов? Нищету. Братство не сможет себя прокормить, потому что слишком много у нас едоков и слишком мало рабочих рук. Братство не сможет себя защитить, потому что занятые лишь хлебом насущным не противники для регулярного войска. Ты говоришь, что я держу сторону вольных против Братства? Да, когда Братство неправо. Никто не смеет решать споры оружием и кулаком. Есть обычай и есть закон, и есть кому рассудить. И не думайте, что раз вы сильны, то вам все можно. Наставник Ларг, дозволено ли одному человеку силой навязывать свою веру другому?

— Нет, — убеждённо ответил Ларг. — Не дозволено. — Помолчал и добавил: — Но просвещать должно.

— А если просвещаемый не согласен?

— То дело его и богово, — ответил Наставник грустно.

— А чего они над верой нашей ругаются? — крикнул румяный Калс.

— А ты своей верой на улице не размахивай! — внезапно озлился Сибл. — В Квайре ты её, чай, в нос никому не тыкал! Ты, Великий, верой-то не загораживайся, ты прямо скажи: чего это ты Братство в Касе за сторожа держишь, а всю лесную сторону Эргису отдал? Коль мне куда надобно, так что, мне у него дозволенья спрашивать?

— Тебе как ответить: правду или чтоб не обиделся?

— А мне на тебя обижаться не дозволено!

— Была бы война, Сибл, я бы тебе свою жизнь в руки отдал и страху не знал бы. А пока мир, ты мне, как нож у горла. Только и жду, что ты меня с соседями перессоришь и моих друзей врагами сделаешь.

— Такой олух?

— Если бы олух! Живёшь, как в Садане: своего погладь, а чужого ударь. Дай тебе волю, так мы скоро в осаде будем сидеть, да через стенку постреливать. Не хочу я такой жизни и тебе не позволю!

— Ничего, — сказал Сибл, — дозволишь. Вот как друзья те предадут, да соседи огоньку подложат…

— Знаешь, Сибл, не ко времени разговор. Есть что сказать — приходи. У меня дверь без запоров. А пока, прости, я Гаралу не все ответил. Ты спрашивал о наших вдовах и наших сиротах, Гарал? Только ради их блага я даю им в обрез. Никто не жалеет для стариков, но детям надо знать, что ничто не даётся даром. Достаток приходит от мастерства. Их дело выбрать мастерство или военный труд, за учение я заплачу, а остальное — это жизнь. Мы ведь стареем, Гарал. Надо ли, чтобы нас заменили дармоеды и попрошайки?

— Вот так ответил! — сказал Гарал. — Значит, они правы, а мы…

— А мы сильнее, Гарал. Они живут под нашей защитой, их жизнь и достаток зависят от нас. Сильный может простить слабому то, что равному бы не простил.

— Ага! — вякнул Калс. — Они задираются, а мы спускай!

Я не буду ему отвечать, его уже треснули по затылку, и он только глухо бубнит под нос.

— Малый Квайр, Гарал, — это наше дитя. Беспечное и задиристое дитя, но нам его беречь и растить, чтоб он стал родиной для наших детей. Нам ведь уже не вернуться в Квайр…

Как они смотрят на меня! Перепуганные ребятишки, осознавшие вдруг, что все мы смертны.

— Братья мои, — говорю я им, — да неужели вы сами не поняли, что не на год и не на десять поселились мы здесь? Многое может измениться, но одно не изменится никогда: чтобы вернуться в Квайр, нам надо оставить здесь свою гордость, свою веру и свою силу.

— Но коль сила?.. — тихо сказал Тобал.

— Нас всё равно не оставят в покое. Только братоубийство принесём мы в родную страну. Думайте, братья, — грустно сказал я им. — Мне казалось, что вы все уже поняли сами. Если не так — думайте хоть теперь. Думайте за себя и за своих детей.

Никто из них не ответил. Они молча встали и поклонились, когда я пошёл к дверям, и взгляды их тянулись за мной, тянулись и обрывались, как паутинные нити.

— А, дьявол тебя задери! — сказал мне Сибл. — Лихо ты нас!

Мы с ним шагаем вдвоём — Асаг уже улетел. Его распекающий голос ещё не угас, но Малый Квайр засосал и унёс Асага, и я улыбаюсь тому, что Асаг-то, наверное, счастлив. И я говорю — невпопад, но знаю, что Сибл поймёт:

— А ты сменял бы такую жизнь на прятки в Садане?

— А ты сменял бы своё богатство на жизнь Охотника?

— Да? — не задумавшись, отвечаю я — и гляжу на Сибла с испугом. Как он смог угадать? За семью печатями, за семью замками.

— То-то же! — отзывается он с ухмылкой.

— Раз ты так меня знаешь…

— Ни черта я тебя не знаю. Ты — вроде, как твоё стекло. Будто просвечивает, а насквозь не видать.

— Чего тебе нужно, Сибл? — говорю я ему. — Власти? Богатства? Свободы?

— Тебя, — отвечает он. — Чтоб ты от меня не загораживался. Чем это я не вышел, что ты Эргису веришь, а мне нет?

— А Эргис от меня ничего не хочет. И в деле он видит дело, а не себя. Я и сам такой, Сибл. Мне с ним проще.

Смотрит в глаза, пронизывает насквозь, выщупывает что-то в извилинах мыслей. Пусть смотрит, мне нечего скрывать.

— А коль веришь, — говорит он наконец, — так чего вы с Асагом меня вяжете? Чего без дела томите? Эдак я напрочь взбешусь!

— Скоро, Сибл, — говорю я ему. — Теперь уже скоро. Будет лето — будет война.

Длинный весенний день, заполненный до отказа. Утро начато по протоколу, а теперь я позволю себе зигзаг. Завтра аудиенция у локиха, визит к Эслану, а вечером небольшой приём. Отборная компания: шпионы, дипломаты и вельможи. Цвет Каса. Послезавтра Совет Старейшин и разбор торговых споров. И так на много дней вперёд — конечно, не считая главного.

Сегодня — для души. Я начал с нового — с ковровой мастерской. Она ещё моя. Мне некогда возиться с мастерскими. Я просто начинаю, налаживаю дело — и продаю, но оставляю за собой пай и получаю часть дохода. Пока что мне невыгодно их расширять — предметы роскоши должны быть в дефиците. А вот когда у нас наладится с железом, и я займусь ружейным производством — тогда придётся все держать в руках.

Приятный час. Ну, с первой партией, конечно, все не так. Фактура ничего, но краски! но рисунок! Художника сменю, а вот красильщиков придётся поискать. В продажу это я, конечно, не пущу. Раздарим в Касе.

Я обходил почти весь Малый Квайр. Почувствовал, послушал, посмотрел — и мне немного легче. Мой город в городе. Чудовищная смесь укладов, языков и технологий. Ребёнок странноват, но интересно, во что он вырастет. И то же ощущенье: невозвратно. Уж очень хорошо они легли — проростки новых технологий и укладов — в рисунок старых цеховых структур. Ещё бы три-четыре года, и это будет жить и без меня. А любопытно все же, что важней: вот эти мелочи или все то, что мы с Баруфом сделали для Квайра?

— Баруф, — тихонько спрашиваю я. Да, я один. Я у себя. Немного отдохну, потом спущусь. — Баруф, ты знаешь, что меня тревожит? Что мы с тобой ускорили прогресс. Ты двинул Квайр на новую ступеньку, а я такого насажал в Бассоте…

— Не будь ханжой, Тилам! Прогресс не есть абсолютное зло. Или ты считаешь, что дикость — благо?

— Зло — это соединение дикости с техническим прогрессом. Я боюсь, что они будут ещё совсем дикарями, когда изобретут пушки и бомбы.

— Понимаю! Ты исходишь из того, что Олгон — страна всеобщего счастья. Его ведь никто не подталкивал и не мешал четыреста лет искоренять свою дикость.

— Неужели ты не понимаешь…

— Почему же? Если новый мир окажется не лучше Олгона — что же, отрицательный результат — это тоже результат. Это значит только, что всякая цивилизация обречена на гибель.

— Нет, — говорю я ему. — Это значит, что мы напрасно убили миллиарды людей — не только наших современников, но их родителей, дедов и прадедов.

— Ты стал злоупотреблять ораторскими приёмами. Тем более, что это неточно. Люди всё равно родятся — не эти, так другие.

— Но другие. Ты забываешь, что это будущее уже было и настоящим, и прошлым. Эти люди были, Баруф!

И опять, как при жизни, он отмахивается от проблемы, для него это не проблема, её просто не существует.

— Не все ли равно — не жить или умереть? Чепуха, Тилам! Лучше подумай: не рано ли ты начинаешь блокаду Квайра?

И тут вдруг открылась дверь и вошла Суил. Обычно она не заходит ко мне в кабинет, оберегая моё уединение, а тут вошла по-хозяйски, осмотрелась и вдруг говорит с досадой:

— А! Оба здесь!

— Ты о чём, Суил?

— Об Огиле, о ком ещё? А то я не чую, когда он заявляется!

Я тупо гляжу на неё, не зная, что ей сказать. Это даже не мистика, потому что Баруфа нет. Я ношу Баруфа в себе, как вину, как память, как долг, но это только вина, только память и только долг.

Зря я так на неё смотрю. Выцветает в сумерки тёплый вечерний свет, ложится тенями на её лицо, и это уже совсем другое лицо, и это уже совсем другая Суил.

Красивая сильная женщина, уверенная в себе. Она была очень милой, моя Суил, а эта, оказывается, красива. Она была добродушна и откровенна, моя Суил, а эта женщина замкнута и горда. И когда она садится напротив меня, я уже не верю, что это моя жена, самый мой близкий, единственный мой родной человек.

— Ушёл, — говорит Суил. — Ну и ладно! Давно нам пора потолковать, Тилар.

— О чем, птичка?

Наверное, это прозвучало не так, потому что в её лице промелькнула тревога. Тень на лице и быстрый пытливый взгляд, и теперь я вижу, что это моя Суил. Другая Суил — но моя.

— Тилар, — сказала она, — ты не перебивай, ладно? Я давно хотела, да все не могла. То тебя нет, а то здесь — а всё равно тебя нет.

— Тяжело со мной, птичка?

— А я лёгкой жизни не ждала! Не зря молвлено: за неровню идти, что крыльцо к землянке строить. И самому неладно, и людей насмешишь. Нет, Тилар, не тяжко мне с тобой. Обидно мне.

Молчу. Вот и до обид дошло.

— Ну хорошо, Суил. Я видел тебя такою, какой хотел видеть, и любил такую, какую видел. А что теперь?

— Не знаю, — тихо сказала она. — Я-то тебя люблю, какой есть. Два года молчу, — сказала она. — Ещё как дядь Огила убили, думаю: хватит. Нельзя ему совсем одному. Побоялась — а ну, как разлюбишь? И теперь боюсь.

— Но сказала?

— Да! — ответила она гордо. — Сказала! Потому, дело-то тебе милей, чем я, а без меня тебе не управиться. Нынче-то обе твои силы вровень стоят, без моей, без третьей, силы тебе не шагнуть.

— Разве?

Она улыбнулась нежно и лукаво:

— Ой, Тилар! А то я не знаю, про что вы в своём сарае толкуете! С одного-то разу да твоих дуболомов своротить? Пяток призадумается, а прочих пихать да пихать?

И я улыбнулся, потому что она права. И потому, что прошёл мой внезапный испуг и отхлынул ослепляющий страх потери. Сердце умнее глаз, и оно любило тебя, именно тебя, моя умница, мой верный соратник. И она с облегчением припадает ко мне, заглядывает в глаза и спрашивает с тревогой:

— Ты не сердишься? Правда?

— На себя, — отвечаю я. — Асаг и то умнее меня. Он тебя давно в полководцы произвёл.

— А то! Ой, Тилар! Был бы вам бабий бунт!

Мы говорим. Она сидит на полу, положив подбородок мне на колени, и заглядывает в глаза. И я глажу волосы, по которым так тосковал в пути, тёплые плечи и нежную сильную шею.

Но если бы кто-то послушал, о чём мы с ней говори!

— Это ещё до той войны. До первой. Как Рават только начал под себя подгребать. Я всю сеть тогда на дно посадила, а дядь Огилу говорю: все. Хватит с вас. Вот как надо будет Равата окоротить…

— А он?

— Огил-то? Ничего. Усмехнулся и говорит: мне — вряд ли.

— А сейчас?

— Я их на твой лагарский канал завела. Сделала в одном месте привязочку.

Ну вот! Святая святых — канал связи, которыми пользуется даже моя жена.

— Тилар, — говорит она. — Ты за Огила-то себя не кори. Уж как я его упреждала! Пока он Дибара не отослал…

— Значит, и Дибар?

— Ну! Кто ж больше нас двоих его-то любил? — улыбается виновато, трётся щекой о мою руку. — Ну, серчай, Тилар! Вы-то с Огилом одинаковые, а мы попросту.

— Если бы ты тогда сказала…

— Нет! — снова закрылось её лицо, и в глазах упрямый огонь. — Ты не серчай, Тилар, уж как я тебе ни верю, а его жизнь в твои руки я отдать не могла. Уж ты что хошь про меня думай…

— Тише, — говорю я и прижимаю её к себе. — Просто вместе…

— Нет! Я своих людей Пауку не отдам! Мои люди — они люди, неча Пауку их ломать!

Оказывается, она и о Зелоре знает. Ещё одна великая тайна… Не думаю, чтобы ей сказал кто-то из наших. Только Братья Совета знают Зелора и боятся его как чумы. Даже имя его не смеют назвать, чтоб не попасть в беду.

— Тише! — говорю я опять и укладываю её голову себе на колени. Эту гордую упрямую голову, эту милую умную головку, где, оказывается, так много всего.

— Ну хорошо, — говорю я ей. — Ты говоришь, что я таюсь от тебя. Но ты ведь и так все знаешь, Суил. Чего же ты ждёшь от меня?

— Все да не все! Я главного не знаю, Тилар: чего ты хочешь. Ты пойми, — говорит она, — не сдержать тебе все одному. Вон давеча… ты из Каса уехал, кулак разжал, так Асаг тут такое заворотил, что кабы не я да не Ларг, был бы тебе раздор да разор. Нет, Тилар, — говорит она, — не выдюжишь ты один! Пока двое вас было, вы все могли, а теперь ты ровно и не живёшь, а только с Огилом перекоряешься. Отпусти Огила, Тилар! Я тебе заместо него не стану, только он ведь и во мне сидит. Мы с Раватом как пополам Огила поделили — уж на что я за Карта зла, ничего, помнит он ещё меня, почешется! — а всё равно он мне, как родня — брезгую, а понимаю. Никто тебе так не поможет против Равата, как я — чтоб и драться, и щадить.

Ну, Тилар?

— Да, птичка, — говорю я. — Да.

И опять разговоры.

— Наставник, я доволен тобой, — сообщаю я Лагару. Промчался не день и не два, пока я выкроил этот вечер. Мне нужен он целиком, и, может быть, потому что я, наконец, решился.

— Наставник, я недоволен тобой, — говорю я Ларгу, и он удивлённо косится из-под набрякших век. Только он не преобразился: робкий, хилый, и суетливый, в заношенной мантии, но…

— Ты призван блюсти наши душ — что же ты их не блюдёшь? В них поселилась зависть, и для Братства это опасней, чем самый свирепый враг.

— Зависть — часть души человечьей, — ответствует Ларг разумно. — Нищий завидует малому, а богатый — большому. Не зависть погубит нас, Великий.

— А что же?

— Малая вера, — говорит он очень серьёзно. — Наши тела укрепляются, но наш души слабеют. Ты говоришь о зависти, Великий, но зависть — сорняк души невозделанной. Как забытое поле зарастает плевелами, так в душе нелелеем возрастают злоба и зависть.

Красиво говорит!

— Я знаю, что ты ответишь на это, Великий. Если, блюдя свою душу, ты обрекаешь ближних своих на муку и голод, чем ты лучше разбойника, что грабит убогих? Но разве злоба, растущая в огрубелой душе, не столь же губительна для ближних наших?

— А разве это не забота Наставника — возделывать наши душ? Разве я хоть когда-то тебе отказал? Разве я не просил тебя найти достойных людей, которые помогли бы тебе в нелёгкой работе?

— Да, — отвечает он бесстрастно, — ты щедро даёшь одной рукой, а другой — отбираешь. Разве ты не запретил наказывать недостойных?

— А вы с Асагом обходите мой запрет и сеете страх там, где должна быть вера. Наставник, — говорю я ему, — страх не делает человека достойней. Только притворство рождает он. Ты так много делаешь добрым словом, почему же ты не веришь в добро?

— Я верю в добро, — отвечает он, — но добро медлительно, а зло торопливо.

— Что быстро растёт, то скоро и умирает. Наставник, — говорю я ему, — наша вера мала, потому что мало нас. Нас окружают враги, и, защищаясь, мы укрепляем злобу в своей душе. Чтобы её одолеть, нам надо сделать врагов друзьями. Чем больше людей будет веровать так, как мы, тем больше будет у нас друзей, и тем лучше будем мы сами.

— Раньше ты не так говорил, — задумчиво отвечал он. — «Веру нельзя навязать, вера должна прорасти, как семя».

— Там, где она посеяна, Ларг. Видишь же, в Касе она понемногу растёт, у нас не так уж и мало обращённых.

— Но и не так уж много.

— Тут опасно спешить, Наставник. Помнишь сказочку, как некто нашёл кошелёк и с воплем кинулся за прохожим, чтобы вернуть ему пропажу?

— А прохожий решил, что это злодей и бросился наутёк. Помню, Великий. Потому и обуздываю доброхотов, хоть душа к тому не лежит.

— Зачем же тогда обуздывать? Отбери тех, что поумнее и отправь туда, где от рвения будет толк. Надо сеять, чтоб проросло.

Он смотрит мне прямо в глаза, и в его глазах недоверчивая радость.

— Великий, — говорит он чуть слышно, — ты вправду решился?

— Да.

— А ты подумал, что будет с нами, когда Церковь почует угрозу?

— Да.

Встал и ходит по кабинету, и его обвисшая мантия чёрной тенью летает за ним.

— Мне ли не радоваться, Великий! Но я боюсь, — говорит он. — Что будет с тем малым, что мы сотворили здесь? Нас в Касе малая кучка, и если Церковь возьмётся за нас…

Да, думаю я, Церковь возьмётся за нас. Это самое опасное из того, на что я решаюсь. Даже наша война в Приграничье по сравнению с этим пустяк.

— Церковь возьмётся за нас, — отвечаю я Ларгу, — но это будет потом. Скоро грянет раскол церквей, и нам должно использовать это время. Пусть наша вера укрепится среди бедняков. Когда жизнь страшна и будущее непроглядно, люди пойдут за всяким, кто им сулит утешенье.

— Утешенье? — он больше не мечется по кабинету. Замер и смотрит пылающими глазами куда-то мимо и сквозь меня. И я любуюсь его превращением — сейчас он, пожалуй, красив и даже слегка величав в своё экстазе, и ёжусь от предстоящей тоски. Да, Ларг по-своему очень умен, хоть способ его мышления не непонятен. Мы словно сосуществуем в двух разных мирах, но эти слова прошли, упали затравкою в пересыщенный раствор, да, это именно так: идёт кристаллизация, невзрачная мысль обрастает сверкающей плотью, прорастает единственной правдой, облекается в единственные слова. Но первый свой опыт Ларг проведёт на мне. Вдохновенная проповедь эдак часа на два…

Господи, как же мне хочется поговорить с кем-нибудь на человеческом, на родном своём языке!

Уже привычный сценарий обычного года: весной дипломатия, летом — война, зимою — хозяйство. Зима далека, а лето уже на носу.

В прошлом году мы очищали восток от олоров вокруг от проложенных нами дорог. В этом году мы сражаемся за железо. Колониальная война. Я давно не стесняюсь таких вещей и не оправдываюсь стремлением к всеобщему благу. Нет никакого общего блага. Есть благо моей семьи и моего народа, и только он интересует меня.

Железо — это власть над Бассотом. То, что мы производим, не имеет хожденья в лесах, но железные топоры, ножи и посуда…

Железные топоры цивилизуют Бассот. На юге, где железо обильней проникло в страну, есть племена, перешедшие к земледелию.

Кажется, я уже взялся за оправдания. Железо облагодетельствует Бассот, и я — благодетель миротворец… Отнюдь. Война уже тлеет в лесах. Два года потратил Эргис на объединение пиргов и полгода на то, чтобы сделать талаев и пиргов врагами. Не мелкие стычки, а затяжная война, и скоро мы вступим в неё — за свои интересы.

Нет общего блага — есть благо моей страны. А какая страна моя? Кеват, раздираемый смутой, таласаровский Квайр или только Бассот?

Эмоции против логики? Позовём на помощь Баруфа.

— Меня умиляет твоя эластичная совесть, — легко отзывается он. — Сначала ты затеваешь бойню, а потом принимаешься ужасаться.

— Или наоборот.

— Или наоборот, — соглашается он. — Если ты знаешь, что сделаешь это, зачем тратить время на сантименты? В конце концов есть одна реальность — будущее. Прошлое прошло, а настоящее эфемерно. Ты говоришь «есть», а пока договорил, оно уже было.

Нет, думаю я, высшая ценность — это «сейчас». Вот этот самый уходящий в прошлое миг.

— Не так уж много у тебя этих самых мигов, — отвечает во мне Баруф. — Зря ты полез против Церкви. От наёмных убийц тебя защитят. А от фанатика? Церковь найдёт убийцу среди самых близких и самых доверенных.

— Нет! — отвечаю я и знаю, что да.

Я боюсь. Я ещё не привык к этому страху. Я ещё вглядываюсь с тревогой в лица соратников и друзей. Ты? Или ты? И мне очень хочется думать, что это будет кто-то другой — тот, кого я не знаю, и кого ещё не люблю.

Началось. Мы заложили посёлок Ирдис на выкупленных землях, и талаи напали на нас. И все это провокация чистейшей воды. Мы выкупали спорные земли, но говорили только с одной стороной. Мы, чужаки, начали строить посёлок, не известив — как полагалось — талайских вождей. Ну что же, у нас есть убитые, и, значит, есть право на месть. Мы можем теперь принять сторону пиргов, не настроив против себя все прочие племена. Ирдис стоит войны. Залежи железной руды, а вокруг неплохие земли. Здесь будет металлургический центр, и он сможет себя прокормить.

Баруф прав, если дело уже на ходу, пора отложить сантименты. Недавний Тилам Бэрсар осудил бы меня. Будущий тоже наверняка осудит. Но дело уже на ходу, и завтра я выезжаю, к сожалению, с Сиблом, а не с Эргисом. Эргис уже улетел. Пирги — его друзья и родня, и он откровенно не любит талаев. Я, пожалуй, наоборот. Но пирги — коренные жители этих мест, а талаи — одно из племён племенного союза хегу, и они лишь два три поколения, как пробились на север страны. Пиргам некуда уходить, а талаев мы можем прогнать на исконные земли хегу. Такова справедливость лесов, и удобней её соблюдать.

Мать приболела, и сейчас я сижу у неё. Матушка стала похварывать с этой весны, и когда я гляжу на её исхудалые руки и осунувшееся лицо, новый страх оживает во мне. Я ещё никогда не бывал сиротой. Когда умерли те чужие люди, которых я звал «отец» и «мать», мне было только немного грустно. Но если я потеряю её…

— Сынок! — говорит мне она, и я сжимаю её исхудалые пальцы. Что я могу ей сказать, и что она может ответить мне? Нам не о чём говорить. Только любовью связаны мы, великим чудом безмолвной любви, и пока со мной остаётся мать, мир не пуст для меня…

Мне повезло — я вырвался из войны. Месяц я ей служил: дрался, уговаривал, мирил Эргиса с Сиблом и Сибла с Эргисом, торговался с вождями и шаманами пиргов, клялся, обманывал, увещевал, но лихорадка свалила меня, и меня дотащили до Пиртлы — маленькой лесной деревушки, где очень кстати нет колдуна.

Главное сделано — я уже не боюсь проиграть. Поршень пришёл в движение и толкает талаев на юг. Я не хочу видеть. У меня нет неприязни к талаям, и если б не время… Я мог бы потратить несколько лет и сделать все без войны. Но у меня нет этих лет. Пять-шесть лет, если удастся то, что я начал…

Лихорадке уже надоело меня трепать. Я к ней давно притерпелся, даже слегка полюбил. Несколько дней кипятка и озноба — и неделю приятной слабости, когда можно валяться в постели. Почти единственный отдых, позволенный мне.

Я валяюсь на шкурах в Доме Собраний, и тут нет даже нар, но здесь достаточно места для пятнадцати человек, и здесь мы не в тягость селенью. Единственный не упрятанный в землю дом, и в тусклом окошке — Карт варит мне травяной настой.

Карт теперь мой оруженосец. Оруженосец, телохранитель, немного слуга — но так лучше для нас обоих. Для меня — потому, что могу я ему доверять, это глаза и уши Суил — но только Суил. Для него — потому, что так он избавлен от всех унижений родства с именитой особой, он только оруженосец, телохранитель и немного слуга. А Кас уверен, что я пригрел родню, и тоже считает, что все в порядке.

Жаль только, что никто на свете не заменит мне Дарна…

Я думаю вперемежку о важном и пустяках. О том, что я уже ничего не могу изменить. О том, что я уже ничего не хочу менять. Я это решил ещё три года назад, в ту чёрную зиму в Ирагском подвале.

Или я, или Церковь — по-другому не выйдет.

Я много сделал, но от этого мало толку, раз существует Она. Церковь Единая. И даже когда распадётся на многие Церкви, всё равно она будет Единой, страшной силой, которая не потерпит никакой другой силы и растопчет меня.

Я живу в осаде, думаю я. Я могу побывать в Лагаре и могу побывать в Тардане, но для этого надо появляться как призрак и исчезать, словно тень. Не выходить без охраны и не не есть вне дома. И даже это лишь потому, что за меня не брались всерьёз. Кому интересен мой Кас и языческий дикий Бассот, который и захватив, нельзя удержать, как не удержишь воду в ладонях? Но я прорубаю дороги и приручаю Бассот, и скоро он станет приманкой для неё — всепоглощающей и корыстной…

Я живу в осаде, думаю я. Ничего моего не выходит из Каса. Новые технологии и новые мысли — она успевает их унюхать и убивает вместе с людьми. Все равно она до меня доберётся, и стоит вовремя нанести контрудар.

Я помню ночные дни ирагского подземелья, их промозглую сырость, их мутный угарный дух и угарную муть в душе.

Что бы я ни задумал — всему помешает Она. То, что я сделал в Касе, я мог бы создать и в Квайре. Это было бы проще: не бездорожье и нищета, а торговля, ресурсы и много толковых людей. Она. Я мог бы почти без крови выиграть ту войну. Орудия и гранаты, и сотни надёжных людей. Она. Всюду встаёт Она, зачёркивая всё, что хочется сделать.

Если против веры бессилен, стоит пустить против веры веру.

Истинная вера, думаю я и невесело улыбаюсь. Истинного в ней — только Ларг, который её придумал. Усечённая вера Братства, развитая до надлежащих высот. Лучшее в этой вере то, что она отрицает Церковь. Есть бог — и есть человек, им не нужен посредник. Нужен только Наставник — толкователь священных книг. Что же, если она приживётся…

— Карт, — говорю я, — вышли разведку. Что-то птицы орут.

Ещё один эпизод, из тех, что я не люблю. Рановато я был уверен в победе. Талаи сообразили, что неплохо бы захватить Бэрсара.

Нас не застали врасплох, потому что Тилир — мой начальник конвоя — прошёл со мной Приграничье. И противнику было хуже, чем нам, потому что я нужен был им живой.

Драка как драка, как много десятков других. К счастью, моя лихорадка труслива — только засвищут пули, её уже след простыл. Немного приятней, когда ты способен драться.

Приятно или не очень, но мы с Картом и Онаром в доме Собраний под защитой бревенчатых стен. Я приличный стрелок, но совсем не силён в рукопашной, мне подходит такой расклад. Я не знаю, что затевает Тилир — наверняка любимый фокус Эргиса: отвлекающие удары по флангам и прорыв в тылу. Моя задача проста — только держаться.

Держаться и убивать. Это не Приграничье, здесь слишком мало людей, чтобы они превратились в числа. И когда моя пуля находит цель, я знаю, что она обрывает жизнь. Но пока не до этого: нас только трое, а враги не жалеют себя — где это черти носят Тилира? — кажется, мы не удержим проклятый сарай. Карт поглядывает с тревогой, ведь вчера я лежал пластом, но моя лихорадка труслива, и ружьё не дрожит в руках, не один остался лежать на земле, но — где же Тилир? — он проскочили в мёртвую зону и уже вышибают дверь. Конечно, мы встретили их залпом, но нас только трое, трое упали, а остальные прошли по ним, кислая вонь и запах псины, Карт и Онар закрыли меня, но это последнее, все плывёт, сабля в руке, но это сквозь темноту, я ещё на ногах но меня достали, и я сейчас упаду, но бой все длится, и я ещё понимаю, что это Тилир, наконец явился, думаю я, и больше не думаю ничего.

А назавтра мы хоронили своих врагов. Своих в земле, а врагов в огне, как требует их обычай, и грязная кучка жителей Пиртлы с изумлением смотрит на нас. Ещё одна легенда, думаю я. Меня хорошо достали, я еле стою на ногах, и Тилир осторожненько держит меня под руку.

Неужели это я накликал беду? Думал я о Дарне, и Карт лежит на земле, но что я знаю о нем? Брат Суил, мой брат, приёмный сын Баруфа. Неужели я вырвал его у смерти, чтобы он умер вместо меня?

Где я, там смерть.

Сколько людей умерло вместо меня, закрывая меня собой? Я устал от вины перед ними. Я устал приносить смерть. Я устал ждать, когда же убьют меня. Я устал…

Я возвращаюсь в Кас. Вернее, меня увозят в Кас, Тилир все решил за меня, и я ему благодарен.

То бред, то беспокойство, то просветы, полные боли, и неотвязная мысль, будто муха на ране: победителей судят. Победителей должно судить.

— Победителей судят, — говорю я Суил, но она исчезла, и морщины тёрна Ирона висят надо мной. Паутина морщин, паутина, а в ней Зелор, он с печальной улыбкой дёргает нить, и кто-то лежит на земле, ещё одна погасшая жизнь, о чём ты думаешь? Говорит Баруф, всё равно не может быть хуже того, что будет, но машина птицей летит по шоссе, мне надо успеть, пока взрыв не разнёс весь мир, ты опоздал, говорит Баяс, все умерли, ты убил нас давным-давно, но машина птицей летит по шоссе, и стены Исога надвинулись на меня, но это не крепость, это столичный стадион, я один посреди огромного поля, подсудимый прибыл, объявляет отец, и судьи встают, полтора миллиарда судей…

Приятно очнуться от бреда в своей постели и увидеть незыблемость мира. Знакомые стены и знакомые лица…

— Прости, — говорю я Суил, — я виноват…

— Мы — не игрушки, Тилар, — говорит она резко, — а ты — не господь бог. Карт сделал, как должно, и никто про него худого не скажет.

— Он меня заслонил…

— Знаю! В том честь его была, чтоб командира своего уберечь. Не марай своим стыдом нашу боль, Тилар, нет в ней стыда — одно только горе.

— Суил…

— Оставь! Наслушалась я, чего ты нёс! Мы — не игрушки, Тилар, — опять говорит она. — Может, тебе и дано судьбу повернуть, да во всякой судьбе мы своей волей живём и своим умом выбираем.

И я с трудом поднимаю руку и благодарно целую ладонь Суил.

Интересно, где теперь кораблик Лаэгу? Может быть, он уже открыл Острова. Я не знаю, кто в нашей истории открыл Острова. Наверное, все же не он.

Когда чуть отпускает боль, лучше думать о ненасущном. Настоящее мне не под силу, а будущее — подождёт.

Скучно чувствовать себя обречённым. В самом деле, не страх, а скука: все опять решено за тебя. Остаётся инерция цели — поделать, успеть, дотянуть, прожить последние годы в несвободе и суёте тех, кого любишь, в несвободе и суёте.

Что-то поломалось во мне, разделив то, что было единым. Не «цель жизни», а «жизнь» и «цель». Отдать жизнь, что добиться цели? Что же, это в порядке вещей. Но вот сделать цель своей жизнью — это больше подходит Баруфу, мне не нравится эта подмена.

Я не очень боюсь умереть и почти не надеюсь выжить, просто все впереди решено, и проклятая определённость раздражает и бесит меня. Если я смогу убежать… Как же я могу убежать!

Его величество правит в постели. Едва я слегка отошёл, навалились дела. Пришлось мне, как Тибайену, завести парадное ложе и возлежать одетым.

С утра — гонец от Эргиса. Все идёт почти хорошо. Потери великоваты — у Сибла! — но талаи уходят, и можно заново строит Ирдис. Надеюсь, что к осени мы сделаем первую плавку.

Потом Асаг — новости Братства и новости торга. Я на пять лет выкупил касский торг и теперь монополист во внешней торговле. Всего за десять кассалов — для местных правителей невероятная сумма, но я окупил свой вклад меньше чем за год, и надеюсь ещё на сотню кассалов дохода. Очень трудно вдолбить Асагу, что умеренность выгоднее, чем жадность: лучше десять раз взять понемногу, чем — много но только раз.

Сегодня у нас другая забота — мы с Асагом упёрлись в закон. Или в то, что у Каса нет писанного закона. Есть племенные обычаи и есть житейский порядок, а в остальном — кто богат, тот и прав. Мне надоело платить за свою правоту.

Драка на постоялом дворе. Местный князёк натравил свою челядь на тарданских купцов. Раньше они откупались, а теперь они требуют возмещенья убытков — не у князька, конечно, а у меня, раз именно я выступаю гарантом торговли. Сегодня драка, завтра — разбой, послезавтра — торговля живым товаром: тарданцы скупают пленников для продажи за море, хоть я и не разрешаю торговлю людьми.

— Все, — говорю я Асагу, — хватит! К вечеру я подготовлю список, и чтобы завтра в полдень все собирались у меня.

— Это кто же? — спрашивает Асаг.

— Наши законники и местные лихоимцы. Пора заводить законы, Асаг! Есть квайрский кодекс, созданный Огилом, возьмём его за основу. Полгода работы — а потом локих его утвердит, вот тогда мы им всем покажем!

Асаг уходит, и является Ларг, и это сейчас самое главное дело. Я откладываю все другие дела и отбрасываю все другие мысли. Мы с ним всерьёз толкуем о вере — что же, если теперь мы возьмём веру, надо придать ей товарный вид.

— Нет, Наставник, — отвечаю я Ларгу, — это не пойдёт. Ты куда готовишь группу? В Кеват? Значит, тут нужно проще и твёрже. Так, например.

«Чем человек отличается от зверя? Тем, что ему дана душа. А если ему дана душа, с ним нельзя общаться как с тем, что души не имеет: его нельзя продавать и покупать, нельзя оскорблять и мучить безнаказанно. Раб не может отвечать за свои поступки — они принадлежат его господину, значит, он не блуждает во мраке среди нерожденных душ». Ну, как?

— Страшно, — отвечает Ларг. — Никогда я о том не думал, Великий, но ежели это так…

— Только богу это ведомо, но разум говорит именно так. Кстати, о разуме. Когда Калиен выезжает?

— Тарданец-то? Дней через пять.

— Я сам хочу с ним говорить. — И отвечаю его удивлённому взгляду: — О Разуме. Всякий ищет в вере что-нибудь для себя. Церковь боится разума, но мы-то знаем, что ум дан человеку, чтобы отличать хорошее от дурного и выбирать между добром и злом. Разве судят животных, что бы они не натворили? Нет, потому что они не ведают, что творят. Каждого из нас ожидает суд и воздаяние по делам нашим, но если нам не был дан выбор — как нас судить?

— Но ежели нам дан выбор, — говорит он совсем тихо, — отчего ж мы тогда всегда выбираем зло?

А когда все уходят, появляется тёрн Ирон, и я делаюсь тихим и очень кротким, потому что ужасно боюсь перевязок. Он приносит мне боль, но я люблю тёрна Ирона, потому что с ним мне не стыдно быть слабым.

А день все вертится в колесе неотложных дел, и только вечером я, наконец, свободен. По вечерам со мной остаётся мать, и можно молча держать её руку в своей и, улыбаясь, слушать её ворчанье. Она говорит о сыне, которого я не знаю, что он сегодня сделал и что сказал — такое шмыгало, как ты, ну, только отворотись, а он в квашню влез. Я ему: ах, ты разбойник! А он: я — не лазбойник, я Бэлсал!

И я улыбаюсь самодовольно: кажется, в самом деле Бэрсар, беспокойная наша порода…

А вот ночи — это куда трудней. Ночью больно. Ночью дневные мысли и дела почему-то теряют цену. Как-то сразу все обретает реальный масштаб. Мой крохотный Кас, чуть заметная точка, на меньшем из трех континентов планеты. Непросто поверить, что корень зла, зародыш грядущих несчастий планеты растёт на этом клочке земли, где поместилось всего пять стран.

Огромные и богатые материки, десятки стран и сотни народов — так почему мы с Баруфом решили, что замочная скважина именно здесь?

Аргументы Баруфа? Это эмоции, а не факты, ему известно не больше, чем мне. История, которую мы изучали — это ложь, по заказу созданный мир. Я обнаружил недавно, что так и не знаю, кто всё-таки победил в мировой войне. И, если честно, то не уверен, одна война была или две. Не потому, что забыл — такова та история, что мы изучали.

И странная мысль: я, конечно, уже не рожусь. В Квайре теперь не осталось Бэрсаров. Наш умный аких выслал их всех из страны, чтобы избавиться от ненавистного имени и ненавистного сходства. Но где-то в Эфарте или Коггеу учёный-мятежник вроде меня вдруг вздумает тоже вернуться назад, чтоб сдвинуть историю к другому исходу. Найдёт ли замочную скважину он? Или нет такого года и места? Или годится всякое и всякий год?

Эргис примчался — значит, в лесу все спокойно. Сидит и молчит, и я тоже молчу. Оказывается, и Эргис постарел. Седина в висках и тяжёлые складки у губ. И в глазах что-то тусклое — то ли мудрость, то ли усталость.

Я лежу и гляжу на него с расстоянья болезни, и спокойная грусть: вот и ты несвободен, Эргис. Ты завяз в это по уши, как и я, и не только не сможешь — не захочешь жить по-другому.

И спокойная гордость: ну, каков мой Эргис? Государственный муж, полководец, тот, кому я могу…

И — угрюмая радость: да, ему я могу все оставить! Он сумеет. С Братством ему не ужиться? Значит, не будет Братства!

— Ну, — говорит он неловко, — как ты?

— Нормально. Не в первый раз. А как в лесу?

— А как в песне, «Всех убили, закопали и уселись пировать». Тилар, — говорит он вдруг. — Зря я тебя тогда отпустил. Вот чуяло сердце.

— Брось! От всех ты меня не защитишь!

Вскинул голову, смотрит с тревогой.

— Весёлая песенка! Про одного уже слыхивал.

— Не так все скверно, Эргис. Просто надо подумать о наследнике.

— Что дальше, то веселей!

Глухая тоска у него в глазах — разве он сам об этом не думал? Наверное, думал, и с ним бесполезно хитрить. Хитрить ещё с Эргисом? И я говорю ему правду:

— Я не хочу умирать. Не потому, что боюсь — просто тошно, когда решат за меня, сколько ты должен жить и когда умереть.

— Кто? — говорит он глухо.

— Церковь.

— Покуда…

— Да, — говорю я ему, — ещё лет пять. А потом прикончат меня и раздавят всех вас, потому что вы слишком привыкнете жить за моей спиною.

— Спина-то не больно широкая.

— Разве?

Вздыхает и опускает глаза.

— Эргис, — говорю я ему, — считай, что я струсил, но для Малого Квайра лучше, если меня здесь не будет через пять лет.

— Ну да! Ты — и страх! Небось ещё почище проделку задумал!

— Может быть, но это будет не скоро. А пока…

— Ну что, пока? Хочешь, чтоб я в эту упряжку впрягся? Ты еле везёшь, а я-то против тебя?

— Больше некому, Эргис. Асаг рано или поздно всех разгонит…

— А начнёт с меня!

— Погоди, Эргис. Послушай. Через пять лет Касе не должно быть ни Бэрсаров, ни Братства. Это не отвратит Священной войны, но даст вам шанс уцелеть. Против колдуна Бэрсара и богопротивного Братства Церковь заставит выступить светскую власть. И Таласар — можешь не сомневаться — с удовольствием ввяжется в эту войну. И Лагар — без всякого удовольствия — тоже. Ну, о Кевате я не говорю — там пока ничего не ясно. Но если не будет ни Бэрсара, ни Братства — только люди верящие как-то иначе, это выглядит уже по-другому. Не дело одного государя указывать другому, как и чему молиться его людям. Нейтралитет Бассота слишком нужен окрестным странам, и это будет для них предлогом не ввязываться в войну.

— Ну, наш-то поганец ввяжется!

— Но только он. И ты его одолеешь.

— Крира?

— Не прибедняйся, Эргис. Из Бассота можно сделать одно большое Приграничье.

— Против своих?

— За своих. Малый Квайр надо сберечь ради большого. Пока мы живы и процветаем…

— Да ладно! А то я не знаю! Ох ты, господи, ну, беда с тобой! Вечно как оглоушишь…

— Это ещё не скоро, Эргис. Года через четыре. Мне ещё надо прикончить Братство.

— Тилар, — очень тихо сказал Эргис. — А, может, вместе, а?

— А на кого я оставлю это? Отпусти меня, — прошу смиренно. — Дайте мне хоть немного пожить свободным!

А вот и ещё один победитель: гон Эраф прилетел из Лагара. Я уже в силах принять его в кабинете.

Попиваем нагретый лот, говорим о приятном и интересном, потому что таков ритуал. Гон Эраф ценит время, но не выносит спешки, и беседа должна созреть. Созреть, перезреть и, как плод, упасть прямо в руки.

— Мой покровитель! — ласково говорит мне старик, — доколе вы будите так безрассудны? Какая вам надобность рисковать своей жизнью, драгоценной для стольких людей?

— Себя не переделаешь, биил Эраф. Но сами вы, надеюсь, в добром здравии?

Какое там в добром! У него полсотни болезней, и он с удовольствием расскажет о них, и надо вздыхать, поддакивать и кивать, но это значит, что мы с ним почти у цели, и можно спросить о здоровье его почтённого брата, а это прямая дорога к тарданским делам.

— Тардан — есть Тардан, — ворчит старик. — Пиратское гнездо и воровская обитель. Даже его величество, могучий и благородный Сантан III — просто грабитель с морской дороги, мужлан неотёсанный.

— Но вас-то он не грабил, биил Эраф?

— Нет, — говорит Эраф, — но и я его тоже.

— Неужели?

— Увы! Я добился только права беспошлинного прохода через Тардан для наших караванов.

— Разве этого мало, биил Эраф?

— Мало! У брата такие связи, что я мог рассчитывать на право свободной торговли с Балгом!

— Не искушайте бога, биил Эраф! Чудеса дозволены только ему. Вы и так сделали больше, чем в человеческих силах. А что кор Эслан? Он не скучал в Лагаре?

— Нет, мой покровитель, — быстрый лукавый взгляд, и я улыбаюсь в ответ. — Царственный кор намерен остаться в Лагаре до зимы. Он просил передать вам письмо, биил Бэрсар…

— Я успею его прочесть.

Я знаю, что хочет сказать Эслан, и он, наверное, прав. Сейчас для него Лагар приличнее Каса.

Немного поговорим о лагарских делах. Теперь гон Эраф одобряет блокаду Квайра. Увидел поближе — и согласился. Нынешний Квайр стоит держать в узде — у него слишком сильные руки.

— Биил Эраф, — говорю я вдруг, — а особенности нашей дипломатии вас не задевают? Я ведь не официальное лицо, и нас с вами словно бы не существует. Тайные договоры, словесные соглашения…

— Да, — говорит он, — бывает. Я привык опираться на документы, а не на слова. Просто никогда ещё я не мог столь многое совершить, потому что никогда у меня не было такого хозяина. — Увидел, что я хочу возразить, и поднял руку. — Я знаю, что вы скажете, мой покровитель, но старой собаке нужен хозяин. Утешьтесь тем, что нет никого вернее, чем старые преданные псы.

— Но вы же знаете…

— Знаю. — И вдруг невпопад: — Кстати, о документах. Я должен сообщить вам весьма прискорбную весть. — Молчит, опустив глаза, никак не может решиться. И наконец: — Чиновники — особое братство, биил Бэрсар. Мы не рубим канатов и не сжигаем мостов, поелику неведомо, на какой стороне спасение, а на какой — погибель. Есть люди — весьма доверенные — в Судейском и Посольских приказах, которые не забывают меня.

Мне стало ведомо, что из Судейского и Посольского приказов, равно как из личной канцелярии правителя, изымаются документы с надписью акиха Калата и заменяются таковыми же с подписью акиха Таласара. Подлинные оставлены только внешние договоры, ибо таковая замена сделает их недействительными. Но это только до той поры, пока не будут заключены новые договоры. — Поглядел на меня и спросил — почти с облегчением:

— Вы ждали этого, мой господин?

— Да. Чего-то в этом роде. Знаете, что сказал бы на это Огил? «Все правильно. Слишком большой контраст. Он всё-таки не может тягаться с нами».

— Да, — говорит Эраф печально. — Так бы он и сказал. Обида жжёт мою душу, биил Бэрсар! Великий человек создал эту куклу из грязи, вложил в неё своё разумение, ибо у этого купчишки нет ни единой своей мысли — и теперь создание восстаёт на творца потому лишь только, что недостойно его!

— Можно сказать и иначе, биил Эраф. Пока он доделывал то, что начал Огил, тень учителя не мешала ему. А теперь он должен идти своим путём, он уже натворил ошибок и сделал врагами немногих своих друзей. И сейчас ему стала опасна тень гиганта, потому что он — человек обычного роста. Все очень понятно, биил Эраф. Он позволил убить Огила, считая, что так надо для блага страны. А теперь он убивает его опять — и опять считает, что это для блага страны.

— И вы допустите?!..

— А что я могу? Убрать сейчас Таласара? Это значит ввергнуть Квайр в многолетнюю смуту, потому что он успел уничтожить всех, кто способен возглавить страну. Заменить Таласара собой? Я не смогу удержать власть. Сейчас надо убивать каждый день, чтобы её удержать. Посадить на престол кора Эслана и направлять его? Но тогда его союзники станут его врагами, потому что благо страны — не благо для знати. Надо перетерпеть, биил Эраф. Никогда не выбираешь из двух благ — только из двух зол.

— Но аких Калат был вашим другом!

— Да. И поэтому я не спорю с ним. Огил сам выбрал свою судьбу — пусть же будет по воле его.

Теперь я совсем один — Баруф ушёл от меня. Последний раз я слышал его в бреду, и больше он не пришёл ни разу, не отозвался и не ответил.

Теперь я знаю, почему он молчит. Его убивают опять, и опять я позволю это.

Я думаю о Баруфе и о себе, потому что с какой-то минуты мы нераздельны. Мы с ним, как сросшиеся близнецы, у которых две головы, но одно дело. Я привык измерять наши чувства делом. А если отбросить дело, что такое Баруф? Умный, добрый, порядочный человек.

А если оставить только дело? Холодный, жестокий прагматик, неразборчивый в средствах и равнодушен к людям.

Как совместить доброго друга — и человека, который играл моей жизнью и моей душой? Заботливого командира — и того, кто молча позволил изгнать самых верных своих бойцов?

Это Олгон, думаю я. Мир, где человек — только винтик, где обрублены корни, где прошлое не существует, а настоящее — только то, что надо как-нибудь пережить.

Баруф виноват только в том, что родился в Олгоне. Как мне его судить? думаю я. Если бы он проделал все это в Олгоне — поставил к стенке верхушку и загнал полстраны в лагеря — я бы принял это почти что без возмущенья: что значат отдельные судьбы, когда спасают страну? Он просто действовал в Квайре, как действовал в Олгоне, и даже гораздо мягче — ведь он не жесток и дозу насилия отмерял по силе сопротивления.

Я все о нем знаю, думаю я, хоть совсем ничего не знаю. Не знаю, любил ли он хоть когда-то и был ли счастлив в любви. Тосковал ли он по нашему миру, мучили ли его те несбыточные желания, что, как фантомные боли, одолевают меня. И всё-таки я последний, кто знает его. Те, что знал его в Олгоне, уже не родятся, а здесь он предал немногих своих друзей.

Это, несправедливо думаю я. Человек, изменивший историю и переделавший мир, не должен уйти без следа. Он, как и я, подлежит людскому суду. Если он виноват — пусть его осудят. Если он прав — пусть будут ему благодарны. Я знаю, ему это было бы безразлично, ему — но не мне.

Я не могу тебя отпустить, думаю я. Я слишком тебя люблю и слишком тебя ценю, чтобы позволить какому-то Таласару распоряжаться памятью о тебе. Я тебе сохраню, думаю я. Не в себе, потому что я тоже недолговечен, а в том, что надолго переживёт меня.

Вот и все. Пора дописать последние строчки и упрятать рукопись в надёжный тайник. Я сделал все, чтобы он оказался надёжным — но кто знает? — двести лет слишком долгий срок. Как бы там ни было, эта история принадлежит Олгону. Я перелистываю страницу и начинаю писать на чистом листе.

Я уже отдал свои долги. Баруфу, Квайру и даже Касу. Теперь я могу сказать «Бассот — уже страна».

Я сдержал своё слово: в Касе нет Братства и послезавтра уже не будет Бэрсара. Есть Совет Городских Старейшин, где всем заправляет Асаг, и надёжная армия под командой Эргиса. Мне здесь больше нечего делать, и я ухожу.

В устье Кулоры меня ждут корабли. Благодаря Эргису мы построили их неведомо для страны. Благодаря тайной сети Суил мы сумели их снарядить. А теперь мы навеки покинем Олгон, чтобы начать новую жизнь на новой земле.

Вот так все просто? Нет. Не просто. Семь лет я отдал это земле. Как следует полил её кровью и потом, схоронил здесь мать и потерял Баруфа. Здесь все моё: завоёвано в бесчисленных схватках и построено своими руками: здесь мои друзья и моя родня; очень больно выдирать себя из этой земли, может, даже больнее, чем в первый раз, когда я решил проститься с Олгоном — тогда я не ведал, что меня ждёт, теперь я знаю — и это труднее.

Но игра доиграна — и пора уходить. Последнее, что я должен им дать — это свобода. Возможность жить своим разумом и своей волей, выбирать себе путь и защищать свою жизнь.

Мне тоже нужна свобода и нужно новое дело. Баруф был прав — история беззащитна. Любая случайность способна её повернуть, и я не уверен, что мы повернули к благу. Олгон не срастётся в единого монстра — я в этом уже уверен, но мы подстегнули технический прогресс, и лет через сто материк станет центром мира. Что сможет тогда ему противостоять? Ещё первобытный Тиорон? Разодранный на десятки царств фанатичный и нищий Ольрик? Разбросанная ещё неведомая в южных морях курортная радуга Архипелага?

Пора закладывать противовес. Есть только одно подходящее место: недавно открытые вновь Острова, забытая колыбель забытой культуры. Я очень много рассчитываю успеть. На несколько лет мы просто исчезнем, а когда появимся — с нами придётся считаться. Новое государство в перекрестье морских путей, защищённое морем, вне могучей власти Церкви. Мы быстро разбогатеем, потому что нам будет с кем торговать, а воевать придётся нескоро. А когда придётся — у нас будет самый могучий флот и армия, вооружённая лучше всех в мире.

Ладно, до этого надо ещё дожить. Что мне сказать потомкам и надо ли говорить хоть что-то им? Только одно: я ни о чём не жалею. Правы мы были или не правы — но мы такие, какие есть, и никак не могли поступать иначе. Меня не слишком волнует наш суд: когда живёшь по одним законам, а судят тебя совсем по другим — можно слегка пренебречь приговором. Но я обязан сказать вам правду, раз был поставлен эксперимент, который определил ваши судьбы, вам следует знать, кто был виноват, или, может быть, прав в том, что случилось. И знать, что история беззащитна. И, может быть, защитить её.