В конце лета Лидия на пароме отправилась на островок у южного побережья Нью-Брансуика, где собиралась заночевать. У нее оставались считаные дни до возвращения в Онтарио. Работала она в Торонто, редактором одного издательства. Еще она писала стихи, но этого предмета обычно не касалась, разве что в разговорах с теми, кто и так был в курсе дела. Полтора года назад она сошлась в Кингстоне с одним человеком. Но, насколько она понимала, эти отношения закончились.

Во время нынешней поездки в Приморские провинции Лидия сделала одно наблюдение. Заключалось оно в том, что окружающие больше не проявляли к ней интереса. Не то чтобы раньше она производила фурор, но на определенное внимание всегда могла рассчитывать. В свои сорок пять она уже девять лет была в разводе. Ее дети – двое – начали жить самостоятельно, хотя порой в смятении возвращались к ней под крыло. Лидия не располнела и не похудела, не подурнела настолько, чтобы бить тревогу, но тем не менее из женщины одного типа превратилась в женщину другого типа – и заметила это во время поездки. Перемена ее не удивила, поскольку она в ту пору пребывала в новом, непривычном состоянии. Раз за разом она совершала над собой усилие. Ставила кубики один на другой – и строила свой день. Но подчас и на такое оказывалась неспособна. А бывали моменты, когда сама неспешность, видимая произвольность ее действий, сам ход жизни поднимали ей настроение.

Она нашла семейную гостиницу с видом на загроможденный ловушками для омаров причал и на редкие лавчонки и домики, которые складывались в деревню. Хозяйка, примерно ее ровесница, готовила ужин. Эта женщина отвела ее наверх, в обшарпанную, старую мансарду. Других постояльцев там не оказалось, хотя соседняя комната стояла открытой и вроде бы выдавала человеческое присутствие – похоже, детское. Во всяком случае, у кровати валялись книжки комиксов.

Лидия пошла прогуляться по крутой тропке за домом. Она развлекала себя тем, что вспоминала названия дикорастущих цветов и кустов. Повсюду пестрели дикие астры и золотарник; вольготно чувствовал себя японский самшит (в Онтарио – большая редкость). Травы были высокими и жесткими, а деревья – низкорослыми. Это побережье Атлантики, которое Лидия никогда раньше не видела, оказалось точь-в-точь таким, как она себе представляла. Кланяющийся ветру ковыль; голые дома; свет моря. Лидия задумалась: каково было бы здесь жить, сохранились ли низкие цены на недвижимость, скуплена ли часть домов горожанами. Во время этой поездки она не раз производила в уме всевозможные расчеты, а кроме того, прикидывала разные способы заработка на случай отказа от прежнего рода занятий. Прожить на мизерные гонорары от стихов нечего было и думать, да и вообще, она тысячу раз склонялась к тому, что с поэзией надо кончать. Готовила она, по собственным оценкам, неважно и не решилась бы встать к плите, но зато вполне могла бы делать уборку. По меньшей мере один дом рядом с тем, где она остановилась, тоже служил гостиницей, а кроме того, ей на глаза попалась реклама мотеля. Если устроиться в три места, сколько это будет часов в день и какова здесь ставка уборщицы?

В столовой было четыре столика, но только за одним из них сидел человек со стаканом томатного сока. В ее сторону он не посмотрел. Другой мужчина – наверное, муж хозяйки – вышел, потупившись, из кухни. У него была светлая борода с проседью. Он попросил Лидию назвать свое имя и проводил ее к столику, за которым сидел постоялец. Тот чопорно встал для знакомства. Звали его мистер Стэнли; на вид Лидия дала ему лет шестьдесят. Из вежливости он предложил ей присоединиться к нему.

Потом пришли трое рабочих в спецовках и сели за соседний столик. Нельзя сказать, что они оказались назойливо или оскорбительно шумными; просто одно их присутствие создавало приятную суматоху. То есть приятную для них самих, но, судя по их виду, они рассчитывали, что другим тоже будет приятно. Мистер Стэнли приветствовал их поклоном, даже не поклоном, а легким кивком. Сказал «добрый вечер». Они спросили, что сегодня на ужин, и он ответил, что, по его сведениям, гребешки, а на десерт – тыквенный пирог.

– Это специалисты из Телефонной компании Нью-Брансуика, – сообщил он Лидии. – Тянут кабель на один из соседних островков и в будние дни базируются здесь.

Он был старше, чем ей показалось вначале. Это выдавали не движения рук и не голос (с отчетливо американскими интонациями), но мелкие, редкие, потемневшие зубы и еще блекло-карие глаза, подернутые едва заметной, молочного цвета пеленой.

Муж хозяйки принес еду и заговорил с рабочими. Обязанности официанта он выполнял сноровисто, но без раскованности и с отсутствующим видом, как лунатик, никогда не занимавшийся этим делом наяву. Овощи он подал в больших мисках, из которых желающие сами накладывали себе в тарелки то, что хотели. Лидию порадовал такой выбор: и брокколи, и пюре из репы, и картофель, и кукуруза. Американец взял всего понемножку и обстоятельно принялся за ужин: создавалось впечатление, что он не случайно поддевает вилкой овощи именно в таком порядке (по какой-то причине репа должна была следовать за картошкой) и методично разрезает пополам совсем не крупные жареные гребешки. Пару раз он поднял взгляд от тарелки, будто хотел что-то сказать, но промолчал. Рабочие, налегая на еду, затихли.

В конце концов мистер Стэнли все же нарушил молчание. Он спросил:

– Вам известна такая писательница – Уилла Кэсер?

– Конечно. – Лидия была поражена: за последние две недели она не видела ни одного человека с книгой в руках и даже не обнаружила в пределах видимости ни одной стойки со всякой макулатурой.

– В таком случае вы знаете, что она проводила здесь каждое лето?

– Здесь?

– На этом острове. Здесь сохранился ее летний домик. Не далее чем в миле от этого самого места. Восемнадцать лет она неизменно приезжала сюда на лето и создала здесь множество произведений. Работала она в комнате, выходящей окнами на море, но теперь перед домом разрослись деревья и загородили вид. При ней всегда находилась ее близкая подруга, Эдит Льюис. Вы читали «Погибшую леди»?

Лидия ответила, что читала.

– Из всего ее наследия это мой самый любимый роман. И написан он именно здесь. Во всяком случае, большей частью.

Лидия поняла, что рабочие прислушиваются к их разговору, хотя и не поднимают глаз от еды. Не глядя ни на мистера Стэнли, ни друг на друга, они – Лидия это чувствовала – всем своим видом выражали снисходительное презрение. Она решила, что ей безразлично, распространяется ли это презрение и на нее тоже, однако, по всей вероятности, именно оно помешало ей дать вразумительный ответ по поводу Уиллы Кэсер и рассказать мистеру Стэнли, что она сама работает в издательстве и даже в некотором роде что-то пописывает. Хотя по большому счету мистер Стэнли просто не оставил ей возможности вклиниться.

– Я перед ней преклоняюсь вот уже более шестидесяти лет, – продолжил он и, занеся нож и вилку над тарелкой, выдержал паузу. – Читаю и перечитываю ее книги, и восхищение мое только растет. Только крепнет. Здесь ее помнят. Сегодня у меня назначена встреча с женщиной, которая знала Уиллу, беседовала с ней. Говорят, в свои восемьдесят восемь лет она еще в здравом уме. Стоит только местным жителям узнать о моем увлечении, как они сами предлагают вывести меня на тех, кто готов поделиться воспоминаниями. Это не может не радовать, – торжественно заключил он.

Пока он говорил, Лидия пыталась сообразить, какие ассоциации вызывает у нее такой стиль ведения беседы. Она даже не имела в виду какого-то конкретного человека, хотя в студенческие годы у них, наверное, была парочка преподавателей с похожей манерой речи. Лидия мысленно вернулась в ту эпоху, когда еще оставались люди, пусть немногие, позволявшие себе вести разговор без оглядки на пресловутый демократизм; они изъяснялись официальными, безупречными, чуть высокомерными фразами, хотя и жили в стране, где официальность и педантизм вызывали только насмешку. Нет, это не до конца верно. Такой стиль вызывал не только насмешку, но и смущенный восторг. На самом деле мистер Стэнли навел Лидию на мысль о старой культуре провинциальных городов (с которой она, конечно, не сталкивалась, но была знакома по книгам), где царили идеализм и благопристойность, где были концертные залы с жесткими стульями и тихие библиотеки. В ту обстановку хорошо вписывалось его восхищение этой писательницей – старомодное, как и его речь. Лидия подумала, что он, скорее всего, не учитель: учителям даже в преклонном возрасте не свойственна такая восторженность.

– Вы преподаете литературу?

– О нет. Нет. Никогда не имел такой чести. Нет. Я даже не изучал литературу. В шестнадцать лет пошел работать. В мое время особого выбора не было. Я газетчик.

Лидия вспомнила, что в Новой Англии выходит одна газетенка, до смешного чопорная и консервативная, которая культивирует замшелый слог.

– Вот как? В какой же газете вы работаете? – спросила она и тут же поняла, что такому вдумчивому собеседнику ее любопытство может показаться наглостью.

– Вы о ней, скорее всего, не слышали. Ежедневная газета небольшого промышленного города. Раньше сотрудничал и с другими. В этом была вся моя жизнь.

– А теперь, вероятно, решили написать книгу про Уиллу Кэсер? – Постоянно общаясь с людьми, которые собираются о чем-нибудь написать, Лидия сочла свой вопрос вполне уместным.

– Нет, – строго проговорил он. – Зрение уже не позволяет мне читать и писать больше необходимого.

Вот почему он ел с такой осторожностью.

– Нет, – повторил он. – Признаюсь, было время, когда я задумывался над такой книгой. Я бы сосредоточился на том этапе жизни Уиллы, который связан с этим островом. Хотя ее биографии публиковались не раз, островной период описан в них очень скупо. Но мне пришлось отказаться от этой затеи. Все изыскания провожу исключительно для себя. Время от времени беру складной парусиновый стул, иду к ее дому и сажусь под окном, за которым она писала, глядя на море. Это совершенно безлюдное место.

– Разве домом никто не занимается? Неужели там не создан мемориальный музей?

– Представьте, нет. За домом никто не следит. Видите ли, кое-кто из местных жителей очень почитал Уиллу, некоторые даже отдавали должное ее дарованию – я имею в виду дарование личности: вряд ли они смогли бы оценить ее литературный талант, – но в то же время многие считали ее заносчивой и относились к ней с неприязнью. Их обижала ее нелюдимость, но это была вынужденная черта характера: для творчества требуется уединение.

– Но можно организовать проект, – сказала Лидия. – Добиться финансирования. И от канадского правительства, и от американского. Хотя бы для того, чтобы сохранить дом.

– Не берусь судить. – Он улыбнулся и покачал головой. – Нет, вряд ли. Нет.

Он не хотел, чтобы сюда нагрянули другие почитатели таланта писательницы и согнали его с парусинового стула. Как же она сразу не догадалась. Грош цена была бы его паломничеству, если бы здесь толпились туристы, щетинились стрелки указателей, раздавались брошюры, а гостиничка, которая сейчас носила название «Морской вид», была бы переименована в «Тени на скале». Чем так – считал, вероятно, ее собеседник, – пусть уж лучше этот дом развалится и порастет бурьяном.

А перед тем, в последний раз набрав номер Дункана, с которым они сошлись в Кингстоне, Лидия брела по улице Торонто и понимала: сейчас придется тащиться в банк, придется покупать продукты, придется спускаться в метро. Придется вспоминать, что, где и как нужно делать: раскрыть чековую книжку, шагнуть, когда подойдет очередь, вперед, выбрать из множества сортов хлеба один, бросить жетон в прорезь турникета. Ей казалось, что ничего сложнее она в своей жизни не совершала. А чего стоило прочесть названия станций метро и выйти там, где надо, чтобы добраться до съемной квартиры. Ей было бы очень сложно описать эти трудности. Она прекрасно знала, где находится, знала название своей остановки и предыдущей тоже. Но никак не могла соотнести себя с окружающей действительностью, а потому встать, выйти из вагона, подняться по ступенькам, пройти по улице – все это требовало немыслимых усилий. Впоследствии она решила, что в тот момент ее, наверное, заколодило, как машину. Но даже в тот момент у нее в голове был собственный образ. Она видела себя клетью для яиц, в которой вырезаны донца.

Добравшись до квартиры, Лидия опустилась на стул в прихожей. Час или около того сидела без движения, потом сходила в туалетную комнату, разделась, надела ночную рубашку и легла в постель. Теперь она вздохнула с облегчением и даже возликовала оттого, что сумела взять все препятствия, и оказалась там, где хотела, и не обязана больше ничего вспоминать.

Самоубийство она не рассматривала. Ей было бы не управиться с необходимыми инструментами или приспособлениями и даже не сообразить, что используется для этой цели. Удивительно, что она еще сумела выбрать хлеб и сыр, которые так и остались на полу в прихожей. Но как теперь это пережевывать, глотать?

После ужина Лидия посидела с хозяйкой на веранде. Муж хозяйки тем временем наводил порядок.

– А как же, есть у нас посудомоечная машина, – говорила женщина. – Две морозилки, холодильник объемистый. Все требует вложений. Коли у тебя останавливаются бригады, нужно их кормить. Деньги улетают, как в трубу. В следующем году задумали бассейн поставить. Чтоб отдыхающих привлекать. Хочешь на своем месте удержаться – беги вперед. А люди думают, у нас не жизнь, а малина. Ага.

Ее лицо, волевое, изборожденное морщинами, обрамляли длинные прямые волосы. Одета она была в джинсы, расшитую сорочку и мужской свитер.

– Десять лет назад я еще в Штатах жила, в коммуне. Теперь тут. Бывает, вкалываю по восемнадцать часов в сутки. Сегодня еще должна обед собрать для бригады, сухим пайком. С утра до ночи у плиты. И Джон весь день по хозяйству.

– А убирать кто-то со стороны приходит?

– Это нам не по средствам. Уборкой Джон занимается. И стирка на нем, и все. Пришлось купить гладильный каток для простыней. Отопительную систему подновить. Взяли кредит в банке. Смех, да и только: у меня раньше муж был – управляющий банком. Потом я его бросила.

– Я сейчас тоже сама по себе.

– Правда? В одиночку жить тяжело. Я вот Джона повстречала – он в таком же положении оказался.

– У меня был близкий человек в Кингстоне – это в Онтарио.

– Правда? Мы с Джоном душа в душу живем. Он прежде священником был. Но когда мы познакомились, плотником подрабатывал. Короче, мы оба оказались не у дел. Вы пообщались с мистером Стэнли?

– Конечно.

– А раньше про Уиллу Кэсер слыхали?

– Да.

– Это ему как подарок. Сама-то я мало читаю, для меня ее имя – пустой звук. Мне картинку подавай. Но он, по-моему, замечательный, мистер Стэнли. Эрудит старого образца.

– Он давно сюда приезжает?

– Нет, не очень. Нынче – в третий раз. Говорит, всю жизнь мечтал здесь побывать. Да не мог. У него на попечении был кто-то из родственников, инвалид. Но не жена. Брат, что ли. Короче, не вырваться было. Как по-вашему, сколько ему лет?

– Семьдесят? Семьдесят пять?

– Восемьдесят один. Не верится, да? Меня восхищают такие люди. Правда. Восхищают люди, у которых есть стержень.

– Тот человек, с которым я жила… то есть раньше жила, в Кингстоне, – рассказывала Лидия, – однажды грузил в багажник коробки с бумагами, дело было за городом, на старой ферме; и чувствует – кто-то его толкает в ноги. Посмотрел вниз. А время шло к вечеру, день был сумрачный. Ну, думает, собака большая откуда-то прибежала, черная, носом ткнулась. Он даже не остановился. Иди, говорит, домой, собачка, ну же, иди домой, хорошая девочка. Сложил он коробки, оборачивается. И видит – медведь. Черный медведь.

Разговор происходил тем же вечером, но уже в кухне.

– И что было дальше? – спросил Лоренс, начальник рабочих телефонной компании.

Лоренс, Лидия, Юджин и Винсент играли в карты.

Лидия рассмеялась:

– Дальше он сказал: «Ой, извините». Если не врет, конечно.

– А в коробках у него только бумаги были? Ничего съестного?

– Он писатель. Исторические книги пишет. В коробках у него были материалы для работы. За материалами ему иногда приходится обращаться к весьма странным людям. А медведь пришел не из леса. Он был ручной, и хозяева шутки ради спустили его с цепи. Двое стариков, родные братья, у которых мой друг как раз и забирал материалы; эти старики спустили своего любимца с цепи, чтобы пугнуть Дункана.

– Стало быть, он собирает всякую старую писанину, из которой можно книжку слепить? – уточнил Лоренс. – Интересное дело.

Лидия тут же пожалела, что разоткровенничалась. Она лишь потому вспомнила тот случай, что рабочие завели разговор о медведях. Но история эта теряла всякий смысл, если рассказывал ее не сам Дункан. Он ухитрялся в каждом слове показать себя: большого, вальяжного, светского – учтивого даже с медведем. Он ухитрялся показать и двух старых шутников, притаившихся за рваными занавесками.

«Вы просто не знаете Дункана», – чуть не сорвалось у нее с языка. Но не для того ли она рассказала эту историю, чтобы дать им понять: уж она-то знает Дункана… еще совсем недавно у нее был мужчина, причем интересный, остроумный, рисковый. Она хотела убедить их, что не всегда была неприкаянной, не всегда пускалась в такие вот бесцельные одинокие поездки. Решила показать себя через отношения. И сделала ошибку. Эти люди вряд ли сочли бы рисковым того, кто выманивает документы у всяких сквалыг и чудиков, чтобы накропать книжку о событиях трехсотлетней давности. Зря она упомянула, что была близка с Дунканом. Для слушателей это означало только одно: что она спала с мужиком, не будучи ему женой.

Бригадиру Лоренсу не было и сорока, но он успел многого добиться. И охотно рассказывал о себе. Независимый подрядчик, имеет два дома в Сент-Стивене. А еще два автомобиля, фургон и катер. Жена – учительница. У Лоренса уже заплывала талия, появилось водительское пузо, но все равно выглядел он бодрячком. Видно было, что человек себе на уме и, конечно, через любого перешагнет в угоду своим интересам. Если приоденется, в нем даже будет определенный шик. Но в иных ситуациях и компаниях может и замкнуться, и смешаться, и вспылить.

Лоренс заявил, что насчет Приморских провинций пишут много всякой чуши. Работы там – невпроворот, если кто готов работать. Не важно, мужчина или женщина. Он заявил, что ничего не имеет против эмансипации, хотя факт остается фактом: какая-то работа лучше удается мужчинам, а какая-то – женщинам, и если заинтересованные стороны сумеют на этот счет договориться, всем будет лучше.

Дети у них с женой, по его словам, выросли балованными. Привыкли к поблажкам. Ни в чем отказа не знали – так уж нынче повелось, что тут сделаешь? У других ведь тоже все есть. Шмотки, мотоциклы, любые пластинки, школы хорошие. Ему-то ничего на блюдечке не поднесли. Он работать пошел, фуры гонял. И в Онтарио, и в Саскачеван. Школу бросил после десятого класса, но это ему не помешало. Правда, иногда хотелось, чтобы образования чуток побольше было.

Юджин и Винсент, его подчиненные, признались, что дальше восьмого класса не продвинулись – в сельских школах это потолок. Юджину было двадцать пять, а Винсенту пятьдесят два. Юджин, канадец французского происхождения, родился на севере Нью-Брансуика. Выглядел он моложе своих лет. Румяный, с пушком на лице, мечтательный – мужская красота сочеталась в нем с мягкостью, покладистостью и застенчивостью. В наши дни такой тип мужской и подростковой внешности – редкость. Да и то встречается главным образом на старых фотографиях – например, у какого-нибудь шафера или у баскетболиста: густые, смоченные водой, тщательно причесанные волосы, голова желторотого мальчонки – и туловище зрелого человека. В карты он проигрывал. Мужчины называли эту игру «скат». Лидия помнила ее с детства, только тогда она называлась «тридцать одно». Ставили по четвертачку за кон.

Юджин не возражал, когда Винсент и Лоренс подкалывали его за то, что он продулся в карты, заблудился в Сент-Джоне, родился франко-канадцем и питает слабость к определенному типу женщин. Подколы Лоренса были равносильны издевкам. Лоренс старательно изображал добродушие, но все равно выглядел так, будто внутри у него засело что-то тяжелое и твердое: самомнение, которое его не возвышало, а грузом придавливало к земле. У Винсента такого груза не было, и хотя он тоже безжалостно язвил – причем не только в адрес Юджина, но и в адрес Лоренса, – в его словах не чувствовалось ни жестокости, ни угрозы. Было видно, что по натуре он балагур. Острый на язык, насмешливый, но безобидный; даже самые пессимистичные прогнозы он изрекал как-то жизнерадостно.

У Винсента была своя ферма, точнее, семейная ферма, на которой он вырос, неподалеку от Сент-Стивена. Одним фермерством, рассказывал он, нынче не прокормишься. Вот он, к примеру, прошлый год картофельное поле засадил. Так в июне заморозки грянули, а в сентябре снег повалил. Где ж тут урожай вырастить? И никогда не знаешь, говорил он, что тебя ждет. А на рынок сейчас тоже непросто выйти – все прибрали у рукам большие шишки да большой бизнес. На землю рассчитывать не приходится, вот каждый и крутится как может. Жена тоже работать пошла. Парикмахерские курсы окончила. Сыновья – лодыри, им лишь бы на машинах гонять. А женятся – так молодым женам первым делом новую плиту подавай. Чтоб сама обед варила и на стол метала.

А ведь раньше как жили? У Винсента собственные ботинки – то бишь никем до него не ношенные – только в армии появились. Уж как он был довольнехонек: специально по грязи прошлепал спиной вперед, чтоб следы разглядеть, свежие, четкие. А после войны отправился в Сент-Джон работу искать. Потому как армейское обмундирование на ферме поизносилось – одна пара целых штанов осталась. В Сент-Джоне разговорился он за кружкой пива с одним мужиком, а тот возьми да скажи: «Хочешь новыми штанами по дешевке разжиться? Айда со мной». Ну, Винсент упрашивать себя не заставил. И куда они пришли? В похоронную контору! Туда ведь родственники покойных лучшие костюмы приносят, а в гробу-то ниже пояса ничего не видать. Вот хозяин конторы и начал штанами приторговывать. Чистая правда. Первую пару ботинок Винс получил от военного ведомства, а первую пару брюк, о каких и не мечтал, – от покойника.

Винсент потерял все зубы. Это сразу бросалось в глаза, но не делало его отталкивающим, а только лишь добавляло его облику плутовства и комизма. Лицо у него было вытянутое, с приплюснутым подбородком, а взгляд говорил, что такой человек нарываться не станет, но и в обиду себя не даст. Фигура поджарая, мускулы, где надо, накачаны, черные волосы тронуты сединой. Годы тяжкого труда оставили на нем свой отпечаток, но не собирались отступать, и тело готово было трудиться дальше, покуда он не превратится в сухонького старичка с узловатыми руками, не унывающего и даже не забывшего кое-какие свои шуточки.

За картами они без умолку трепались, вопили, со смехом грозились уйти спать. Но позже беседа приобрела иной, более серьезный и личный характер. Весь вечер они пили местное пиво под названием «Лось», но после игры Лоренс принес из фургона пиво, купленное в Онтарио, – оно считалось сортом повыше. Рабочие называли его «импортным». Хозяева гостинички давно ушли на боковую, но картежники сидели на кухне, как у себя дома, пили пиво и закусывали водорослями дульсе, которые Винсент принес из своей комнаты. Зеленовато-бурые, соленые, они отдавали рыбой. Винсент сказал, что всегда ест их на ночь, а также утром, натощак – самое то. Когда наука доказала, насколько они полезны, их стали продавать в супермаркетах: пакетики с гулькин нос, а цена грабительская.

На следующий день была пятница, и бригада готовилась уезжать на большую землю. Все трое считали, что надо бы успеть на паром в четырнадцать тридцать, а не ждать, как обычно, следующего, который отходит в семнадцать тридцать, поскольку прогноз обещал штормовую погоду – до темноты на Фанди грозил обрушиться шлейф какого-то тропического урагана.

– Но если будет шторм, паромы отменят, верно? – спросила Лидия. – Если будет опасность? – Она охотно пропустила бы завтрашний паром, чтобы еще пожить вдали от цивилизации.

– Понимаете, в пятницу вечером куча народу только и ждет, как бы отвалить с острова, – ответил Винсент.

– К женушкам торопятся, – язвительно бросил Лоренс. – На островах всегда работы идут, мужики от семьи оторваны.

И тут он завел неторопливый, но настырный разговор о сексе. На острове, по его словам, всегда процветала распущенность. Одно время власти даже хотели ввести карантин на въезд, чтобы не допустить распространения венерических заболеваний. Рабочие-вахтовики останавливались в мотеле «Океанская волна» и что ни вечер устраивали попойки, а молоденькие девчонки сами туда тянулись и предлагали свои услуги. Этим сопливкам лет четырнадцать-пятнадцать было, а то и тринадцать. Вот и получалось, что на острове молодка в двадцать пять лет свободно могла стать бабушкой. О здешних местах шла дурная слава. Девчонки на все были готовы за небольшую мзду, а то и за пиво.

– А кое-кто и просто так, – заключил Лоренс. Он купался в своих рассказах.

Все услышали, как открывается входная дверь.

– Дружок ваш, – объявил Лоренс Лидии.

На мгновение она опешила, подумав о Дункане.

– Старикан, ваш сотрапезник, – пояснил Винсент.

Мистер Стэнли не стал заходить на кухню. Пройдя через гостиную, он начал взбираться по лестнице.

– Эй? Никак в «Океанскую волну» наведались? – задрав голову, вполголоса спросил Лоренс, как будто хотел поболтать сквозь потолок. – Старпер даже не знает, как это делается. И полвека назад не знал, а сейчас тем более. Я своих рабочих на пушечный выстрел туда не подпускаю. Скажи, Юджин?

Юджин вспыхнул и надулся, как будто его травил школьный учитель.

– Нет, нашему Юджину это не нужно, – сказал Винсент.

– Я что, вру, что ли? – вскинулся Лоренс, как будто с ним заспорили. – Правду я говорю или нет?

Он уставился на Винсента, и тот подтвердил:

– Ну да, да. – Похоже, эта тема увлекала его куда меньше, чем Лоренса.

– А вы небось подумали, что здесь кругом невинность, – обратился Лоренс к Лидии. – Невинность! Как же!

Лидия поднялась к себе, чтобы взять двадцать пять центов, проигранных на последнем кону. Выходя из комнаты в темный холл, она заметила, что у окна стоит Юджин.

– Хоть бы не заштормило, – выдавил он.

Лидия остановилась рядом с ним и тоже посмотрела в окно. Луна пряталась за дымкой тумана.

– Ты не у моря вырос? – спросила она.

– Не-а.

– Но если успеть на четырнадцать тридцать, все будет нормально, да?

– Надеюсь. – Он, как ребенок, не стеснялся своего страха. – Только бы не утопнуть.

Лидия вспомнила, что в детстве тоже говорила «утопнуть». Почти все взрослые и определенно все дети, кого она знала, говорили именно так.

– Не волнуйся, – сказала она убежденным материнским тоном. Спустилась в кухню и отдала карточный долг.

– А где Юджин? – спросил Лоренс. – Наверху, что ли?

– В окно смотрит. Беспокоится, как бы не начался шторм.

Лоренс хохотнул:

– Скажите ему – пусть спать ложится и не берет в голову. Он у вас за стенкой. Просто предупреждаю, а то он, бывает, орет во сне.

Лидия впервые увидела Дункана в книжном магазине, где работал ее приятель Уоррен. Она ждала Уоррена, чтобы вместе пообедать. Он побежал за курткой. И тут вошел покупатель, который попросил Ширли, тоже работавшую продавщицей, найти для него «Персидские письма». Это и был Дункан. Ширли повела его за собой к тому стеллажу, где стояла книга, и в тишине магазина Лидия услышала, как он говорит, что для «Персидских писем», наверное, трудно найти место. Куда их отнести: к романам или же к политическим очеркам? Лидия почувствовала, что он, произнеся эти слова, обнажил в себе определенную черту. Он обнажил потребность, которую Лидия считала характерной для покупателей книжных магазинов, – потребность выделиться, показать себя эрудитом. Впоследствии, оглядываясь назад, она пыталась вновь представить его беспомощным, слегка заискивающим, неуверенным. Вернулся, надев куртку, Уоррен, поздоровался с Дунканом, а когда они с Лидией вышли на улицу, шепнул: «Железный Дровосек». Они с Ширли скрашивали себе рабочие будни, давая прозвища покупателям; Лидия уже знала, что существуют Полный Рот Дикции, Адвокат Горошек и Колониальная Герцогиня. Дункана прозвали Железным Дровосеком. Она подумала, что причиной этому стало его гладкое серое пальто и серо-стальные волосы, хотя в юности он, вероятно, был блондином. В самом деле, он ведь не отличался ни худобой, ни угловатостью, не скрипел суставами. Наоборот, он был гладким и вальяжным, держался приветливо, с достоинством; кожа чистая, ухоженный, весь сияющий.

Прозвище она от него утаила. И не призналась, что видела его в книжном магазине. Дней через десять они познакомились на какой-то издательской вечеринке. Дункан ее не вспомнил, и она решила, что тогда, в магазине, он попросту ее не заметил, потому что был занят разговором с Ширли.

Лидия недоумевает: благодаря чему он забрал себе такую власть? Благодаря кому – и так ясно. Ей хочется понять, благодаря чему и в какой момент… когда произошла перемена, когда были отброшены и гордость, и здравый смысл?

Обычно Лидия доверяет своей интуиции. Доверяет своим суждениям, когда у нее в мыслях возникают приятель Уоррен, его подруга Ширли, случайные знакомые, как, например, хозяева семейной гостиницы, и мистер Стэнли, и работяги, с которыми она играла в карты. Ей представляется, что она видит чужие побудительные мотивы; даже самой себе она не признается, до какой степени полагается на собственные, ничем не подкрепленные теории, на беспочвенные подозрения. Но стоит ей только задуматься о коллизии с Дунканом, как она делается глупой и беспомощной. Представься ей такой случай, она многое смогла бы объяснить, потому что способность объяснять у нее в крови, но она не доверяет этим объяснениям, они ей не помогают. С таким же успехом она могла бы, обхватив голову руками, с воем опуститься на землю.

Забравшись в кровать, она с полчаса почитала. Затем встала, чтобы сходить в туалет. Было уже за полночь. Свет нигде не горел. Она оставила дверь приоткрытой, чтобы на обратном пути не включать лампочку в коридоре. Дверь в комнату Юджина тоже была приоткрыта, и, проходя мимо, Лидия услышала тихие, осторожные звуки. То ли стон, то ли шепот. Лидия вспомнила слова Лоренса, что Юджин орет во сне, но эти звуки издавались не во сне. Она знала, что он не спит. Лежа на кровати в темной комнате, он наблюдал, он звал ее к себе. Это было любовное приглашение, такое же откровенное и беспомощное, как и его исповедь о страхе, которую Лидия выслышала у окна. Она прошла к себе в комнату, затворила дверь и заперлась на крючок. Но уже понимала, что в этом нет необходимости. Он бы никогда в жизни не попытался к ней войти; в нем не было настырности.

Потом она лежала без сна. Перемены были налицо: она стала чураться приключений. Но ведь вполне могла бы пойти к Юджину, а еще раньше могла бы подать знак Лоренсу. В прошлом она бы так и сделала. А может, и нет – по настроению. Теперь такое казалось невозможным. Она была укутана, обернута в несколько защитных слоев скучного знания. Само по себе это неплохо: ум остается незамутненным. Когда размышления не подпитываются желанием, они могут сделаться более тонкими, более неспешными.

Она представила себе этих мужчин в постели. Если рассуждать логически, более других подошел бы ей Лоренс. Примерно одного с ней возраста, предсказуемый, явно с опытом тайных свиданий. Да, грубоват, но это не должно было ее оттолкнуть. Он бы действовал энергично, осторожно, немного самодовольно, деловито и внимательно, а в решающий момент сумел бы ее предупредить: хоть шуткой, хоть забавным оскорблением, хоть прямым сообщением о положении дел.

Юджин не увидел бы в этом необходимости, хотя его воспоминания испарились бы даже быстрее, чем у Лоренса (намного быстрее, потому что Лоренс, который своего не упустит, потом все же задумается о каких-нибудь нежелательных последствиях, против которых нужно бдительно держать оборону). Опыта у парнишки, вероятно, не меньше, чем у Лоренса; наверняка девушки и женщины уже не один год откликались на зов, который услышала Лидия, на эти безыскусные исповеди. Юджин, вероятно, щедр на ласку, подумала она. Благодарный, самозабвенный любовник, окружающий женщину такой добротой, что она даже не пикнет, когда он уйдет. Не попытается его заарканить, не будет ныть. Это достанется тем мужчинам, которые что-то скрывают, противоречат себе, обещают, врут, издеваются. Забеременев от такого субъекта, женщина начнет засыпать его отчаянными письмами, признаваться в беззаветной любви, а то и мстить. А Юджин так и будет уходить свободным, наивным, счастливым чудом любви, пока не решит, что настало время жениться. Тогда он найдет себе неказистую девушку-мать, вероятно даже, чуть постарше, попрактичнее. Остепенившись и сохраняя верность, он предоставит жене заправлять всеми делами; у них будет большая католическая семья.

А Винсент? Лидия не могла представить его с такой же легкостью, как двух других: звуки и движения, и голые плечи, и приятно теплую кожу; мощь, напряжение – и миг беспомощности. Думать о Винсенте в таком же ключе ей было неловко. Зато теперь он стал единственным, о ком она размышляла с неподдельным интересом. Ей вспоминалось, как он предупредителен, немногословен, остроумен, как безропотно принимает свою участь. Лидию привлекали как раз те черты, которые отличали его от Лоренса и свидетельствовали, что всю свою жизнь он будет работать на Лоренса (или ему подобных), а не наоборот. Нравилось ей и то, что отличало его от Юджина: ироничность, терпение, сдержанность. Таких мужчин она видела в свои детские годы на ферме, очень похожей на его ферму; такими из поколения в поколение были мужчины у нее в роду. Она понимала его жизнь. Чувствовала, что с ним откроются двери к тому, что она знала и забыла; откроются закутки и пейзажи тех мест. Дождливые вечера, бухты и кладбища, и черемуха в углах забора, и зяблики. Она спрашивала себя, не это ли чувство наступает после многих лет голода и неуемности – возвращение к нежным фантазиям?

Или же ей просто открылась истина о том, чего она хотела, в чем нуждалась; вероятно, ей следовало давным-давно найти такого, как Винсент, влюбиться и выйти замуж; вероятно, следовало сосредоточиться на той частице себя, которая осталась бы довольна такой судьбой, и забыть про все остальное?

И быть может, ей следовало остаться в тех краях, где любовь ждет наготове, а не уезжать туда, где ее приходится изобретать снова и снова, не зная, достанет ли на это сил.

Дункан рассказывал ей о своих бывших подругах. Деловитая Рут, бойкая Джуди, живенькая Диана, элегантная Долорес, заботливая Максин. Лоррейн – златовласая, пышногрудая краса; полиглотка Мариан; неврастеничка Кэролайн; Розали – неугомонная, цыганистая; Лоис – талантливая, меланхоличная; безмятежная светская львица Джейн. Как бы он теперь описал Лидию? Лидия – поэт. Замкнутая, нелепая, посредственная Лидия. Да и поэт из нее посредственный.

Как-то раз в воскресенье, когда они ездили в дюны Питерборо, он стал живописать воздействие, которое оказывала красота Лоррейн. Не иначе как чувственная природа навеяла. Доходило почти до абсурда, говорил он. Просто до идиотизма. Как только в каком-то городишке Дункан свернул на заправку, Лидия перебежала через дорогу в работавший по воскресеньям магазинчик-дискаунтер и там набрала со стеллажей косметики в тюбиках. В холодном, грязном туалете на бензоколонке она сделала попытку преобразиться, намазывая лицо жижицей телесного цвета и натирая веки зеленой пастой.

– Что ты сделала с лицом? – спросил он, когда она вернулась в машину.

– Разрисовала. Захотела немного подкраситься, чтобы выглядеть повеселее.

– На шее граница видна.

В такие минуты ей казалось, будто ее душат. Впоследствии она говорила доктору: всему виной безысходность. Пропасть между желаемым и действительным. Любовь Дункана – его любовь к ней – таилась где-то у него внутри; вырвать или выманить ее наружу Лидия надеялась ценой огромного желания угодить, или же ценой скандалов, подрывающих все достигнутые успехи, или еще ценой напускного безразличия.

Откуда к ней пришли такие мысли? Да от него. Во всяком случае, он намекал, что сможет ее полюбить и они будут счастливы, если только она перестанет нарушать его личную сферу, если умерит свои требования, если попытается изменить в себе те качества и манеры, которые ему претят. Он перечислил их по пунктам. Некоторые требования носили столь интимный характер, что Лидия выла и зажимала уши, умоляя его забрать свои слова обратно или хотя бы не продолжать.

– Ну и как с тобой можно что-либо обсуждать? – возмутился он.

И добавил, что совершенно не выносит истерик и эмоциональных всплесков, но при этом, когда она в конце концов разрыдалась под тяжестью его хладнокровных и скрупулезных претензий, ей померещилось, что по его лицу пробежала тень удовлетворенности, глубокого и радостного облегчения.

– Может ли такое быть? – спросила Лидия у доктора. – Может ли такое быть, что он держит женщину на привязи, но сам до такой степени этого страшится, что хочет ее сломать? Или это примитивное понимание? – заволновалась она.

– А как насчет того, чтобы сначала разобраться в себе? – сказал ей доктор. – Чего хотите вы сами?

– Чтобы он меня любил.

– А не чтобы вы его любили?

Она мысленно вернулась в квартиру Дункана. Там не было занавесок: его этаж возвышался над всеми окрестными домами. Там никогда не предпринималось попыток хоть как-то продумать интерьер; повсюду царил полный хаос. Зато были удовлетворены весьма специфические потребности хозяина. В углу, за картотечными шкафами, стояла некая скульптура, потому что ему нравилось, лежа на полу, созерцать ее тень. У кровати, поставленной поперек спальни, чтобы получше обдувало из окна, высились стопки книг. Беспорядок, как выяснилось, считался порядком, тщательно спланированным и неприкосновенным. В торце коридора лежал симпатичный коврик, сидя на котором Дункан любил слушать музыку. Кресло было всего одно: необъятное и уродливое чудо техники, со всякими приспособлениями для головы, рук и ног. Лидия спросила: а как же, когда гости? Дункан ответил, что гостей у него не бывает. Квартира существует для него лично. Его, остроумного, представительного, охотно приглашают в компании, а сам он никого к себе не тащит и считает это вполне оправданным, поскольку званые вечера устраиваются исключительно в угоду вкусам и желаниям посторонних лиц.

Как-то Лидия принесла цветы, но оказалось, что поставить их некуда, кроме как в банку на пол возле кровати. Из поездок в Торонто она привозила подарки: книги, пластинки, сыры. Изучила квартирные тропы и нашла пятачки, где можно присесть. Она отвадила своих друзей и вообще всех знакомых, чтобы те не приходили и не звонили, потому что не знала, как объяснить им некоторые вещи. Изредка они встречались с друзьями Дункана, и она всякий раз переживала, что ее вносят в общий список и разбирают по косточкам. Ее убивало, что он дарит им те же байки, пародии, искрометные комплименты, которыми развлекал и ее. Дункан не выносил скуки. Лидия догадывалась, что он презирает людей, не способных к остроумию. Чтобы быть с ним на равных, требовалась мгновенная реакция и неиссякаемая энергия. Лидия постоянно ходила на цыпочках, как балерина, и трепетала мелкой дрожью, боясь провала в очередной пикировке.

– По-вашему, я его не люблю? – спросила она доктора.

– А по каким признакам вы определяете, что любите?

– Мне невыносимо видеть, что я ему наскучила. Я готова сквозь землю провалиться. Это правда. Хочется куда-нибудь спрятаться. Выхожу на улицу – и в каждом лице читаю презрение: вот неудачница.

– Ваша неудача в том, что вы не смогли заставить его вас любить.

Теперь Лидия и сама должна повиниться. Она так же поглощена собой, как и Дункан, но более искусно это скрывает. Они постоянно состязаются: кто лучше умеет любить. А вдобавок она состязается со своими предшественницами, даже когда это просто нелепо. Ей невыносимо слушать связанные с ними приятные воспоминания и любые похвалы. Как и многие женщины ее поколения, она представляет любовь как разрушительную силу, но в каком-то смысле относится к ней несерьезно, без уважения. Она слишком многого хочет для себя одной. За своей интеллигентной, ироничной манерой речи она скрывает неоправданные ожидания. Жертвы, на которые она пошла, живя с Дунканом (в плане быта, общения с друзьями, даже периодичности секса и тональности разговоров), – это промахи, пусть не роковые, но вопиющие. Вот в этом и состоит неуважение к любви, и это недопустимо. Она сама подарила ему власть – и сама же стала жаловаться себе, а потом и ему, что он пользуется этой властью. Она вознамерилась его сокрушить.

Так она говорит доктору. Но правда ли это?

– Самое плохое – не знать, сколько в этом правды. Я постоянно пытаюсь разобраться в себе и в нем, но так ни к чему и не пришла. Загадываю желания. Даже молюсь. Бросаю монетки в фонтаны. Мне кажется, в нем есть какая-то невероятная отчужденность. В нем засело желание от меня избавиться, и он только ищет благовидный предлог. Но он говорит, что это чушь, что у меня болезненная реакция и, как только я ее переборю, все у нас будет хорошо. Наверное, он прав; наверное, дело во мне.

– А когда вы испытываете счастье?

– Когда он мною доволен. Когда шутит и веселится. Нет. Нет. Я никогда не испытываю счастья. Бывает, что я испытываю облегчение, как будто преодолела какое-то препятствие, но и тогда это скорее торжество, чем счастье. Он в любую минуту может выбить почву у меня из-под ног.

– Тогда по какой причине вы держитесь за человека, способного выбить почву у вас из-под ног?

– Но такой человек есть всегда, разве нет? В период замужества таким человеком была я. По-вашему, от подобных вопросов есть польза? А если причиной окажется гордыня? Я не хочу быть одна, я хочу, чтобы все думали: какой у нее завидный мужчина! А если причиной окажется унижение – мое желание быть униженной? Какая мне польза от таких открытий?

– Не знаю. А вы как считаете?

– Я считаю, что от этих разговоров может быть прок лишь в тех случаях, когда у человека появились мелкие неприятности и умеренное любопытство, но не тогда, когда человек в полном отчаянии.

– А вы сейчас в полном отчаянии?

На нее вдруг обрушилась усталость, такая сильная, что продолжать разговор не осталось почти никакой возможности. В кабинете, где она беседовала с врачом, был темно-синий ковер и синий в зеленую полосу мебельный штоф. На стене висела картина с изображением рыбаков и лодок. Тайный сговор, почувствовала Лидия. Ложное утешение, временная подпорка, узаконенный обман.

– Нет.

В ту пору ей казалось, что они с Дунканом – многоглавые чудища. Одна голова изливает оскорбления и обвинения, горячие и холодные, другая – неискренние извинения и скользкие просьбы, а третья – житейские, разумные доводы в пользу правоты или неправоты, подобные тем, к которым прибегали они с доктором. И ни одна голова не способна сказать ничего путного или прикусить язык. Иногда Лидия верила, сама того не осознавая, что эти кошмарные головы со своими жестокими, глупыми, бесполезными речами могут опять спрятаться, сжаться в комок и уснуть. Мало ли что они наговорили – зачем обращать внимание? И тогда они с Дунканом, исполнившись надежд и доверия, очистив свою память, познакомятся заново и пойдут вперед с тем же незамутненным восторгом, какой сопровождал их на первых порах, пока они не стали использовать друг друга каждый в своих целях.

Проведя в Торонто всего один день, Лидия попыталась вернуть себе Дункана по телефону, но, как оказалось, тот не терял времени даром. Он поменял и засекретил свой номер. И написал ей письмо на адрес издательства, сообщив, что упакует и перешлет все ее вещи.

Лидия завтракала с мистером Стэнли. Рабочие поели и еще до рассвета ушли на объект.

Она спросила у мистера Стэнли, как прошла встреча с женщиной, знавшей Уиллу Кэсер.

– Э, – начал мистер Стэнли, прожевав яйцо пашот, и вытер уголок рта. – У нее раньше был ресторанчик на пристани. По ее словам, она отменно готовила. Не сомневаюсь, что это правда, поскольку Уилла и Эдит заказывали ей ужины. А ее брат доставлял заказы на своей машине. Но иногда Уилла высказывала недовольство – когда она получала не совсем то, что хотела, или когда еда оказывалась приготовлена не на самом высоком уровне – и отсылала ужин обратно. В таких случаях она требовала замены всех блюд. – Он улыбнулся и продолжил заговорщическим тоном: – Уилла проявляла деспотизм. Да еще какой. Характер ее был далек от идеала. Люди незаурядных способностей зачастую бывают нетерпимы в бытовых вопросах.

«Глупости, – хотела сказать Лидия, – просто она, судя по всему, была порядочной стервой».

Иногда пробуждение оказывалось сносным, а иногда – невыносимым. Этим утром она проснулась с ледяной уверенностью, что совершила ошибку, причем глупую и непоправимую.

– А иной раз они с Эдит сами приходили в этот ресторанчик, – продолжал мистер Стэнли. – Если им хотелось побыть на людях, они ужинали прямо там. В один из таких вечеров Уилла и познакомилась с моей вчерашней собеседницей. Их разговор длился более часа. Та женщина подумывала о замужестве. Ей требовалось обмозговать возможность брака по расчету, своего рода деловое предложение, как она дала мне понять. Сугубо практические отношения. Ни о какой романтике речи не было – и она, и ее избранник уже миновали пору молодости и глупости. Уилла беседовала с нею больше часа. Конечно, никаких прямых указаний поступить так, а не иначе она не давала, но рассуждала общими категориями, очень разумно и по-доброму. Эта женщина до сих пор живо вспоминает тот случай. Меня это порадовало, но не удивило.

– Да что Уилла могла в этом понимать? – вырвалось у Лидии.

Оторвав взгляд от тарелки, мистер Стэнли посмотрел на нее со скорбным изумлением.

– Уилла Кэсер сама жила с женщиной, – объяснила Лидия.

Ответ мистера Стэнли прозвучал взволнованно и с некоторым укором.

– Их преданность друг другу была безраздельной, – произнес он.

– И тем не менее: она никогда не жила с мужчиной.

– Она знала жизнь, как знает ее художник. Не обязательно по собственному опыту.

– А вдруг не знала? – упорствовала Лидия. – Что, если не знала?

Мистер Стэнли вновь занялся яйцом пашот, будто ничего не слышал. В конце концов он сказал:

– Моя собеседница посчитала, что разговор с Уиллой оказался для нее чрезвычайно полезным.

Лидия фыркнула, выражая согласие, не лишенное сомнения. Она знала, что повела себя невежливо, а то и жестоко. Знала, что за такое положено извиняться. Подойдя к серванту, она налила себе еще кофе.

Из кухни появилась хозяйка:

– Не остыл? Я тоже, пожалуй, чашечку выпью. Неужели вам сегодня уезжать? Я тоже иногда подумываю: вот сяду на паром да уплыву. Здесь у нас хорошо, мне нравится, но сами знаете, как это бывает.

Они пили кофе, стоя у серванта. Лидии не хотелось возвращаться за стол, но она понимала, что этого не избежать. Мистер Стэнли, узкоплечий, с аккуратной лысой головой, выглядел уязвимым и одиноким; коричневый клетчатый пиджак спортивного покроя был ему великоват. Этот старичок потрудился выйти на люди чистым и опрятным, и это, по-видимому, в самом деле стоило ему немалых трудов – при таком слабом зрении. Он ничем не заслужил хамского отношения.

– Ой, чуть не забыла, – спохватилась хозяйка.

Она сходила на кухню и принесла большой бумажный пакет.

– Винсент просил передать. Сказал, что вам понравилось. Неужели правда?

Лидия заглянула в пакет и увидела длинные, темные, рваные полоски водорослей дульсе с маслянистым блеском даже в сухом виде.

– Так-так, – сказала она.

Хозяйка рассмеялась:

– Понимаю. Нужно родиться в здешних местах, чтоб оценить этот вкус.

– Нет, мне в самом деле понравилось, – запротестовала Лидия. – Я почти пристрастилась.

– Чем-то вы его зацепили.

Вернувшись к столу, Лидия продемонстрировала содержимое пакета мистеру Стэнли и сказала примирительно-шутливым тоном:

– Интересно, Уилла Кэсер пробовала дульсе?

– Дульсе, – задумчиво повторил мистер Стэнли. Он пошарил в пакете, достал несколько водорослей и стал изучать. Лидия знала: он смотрит на них глазами Уиллы Кэсер. – Она, безусловно, знала об этом растении. Знала.

Но знала ли она, что такое везенье, было ли ей хорошо с той женщиной? Как вообще она жила? Эти вопросы вертелись у Лидии на языке. Мог ли понять их мистер Стэнли? Спроси она, как жила Уилла Кэсер, он бы, вероятно, ответил, что ей, в отличие от других, не приходилось задумываться о хлебе насущном – не зря же она была Уиллой Кэсер.

Что за чудесный, прочный панцирь создал он для себя. Ходи в нем повсюду – и никто тебя не тронет. Быть может, настанет день, когда и Лидия сочтет для себя удачей создать нечто подобное. А пока будет жить ни шатко ни валко. «Ни шатко ни валко» – так отвечали в дни ее детства на вопрос о здоровье неизлечимо больного. «Эх. Ни шатко ни валко».

Но надо же, как этот подарок согрел ей душу, исподволь, с расстояния.