1

Представляю себя старой девой, из другого поколения. У нас в роду было немало старых дев. Мы с ними небогатые, до безумия скрытные, цепкие, бережливые. Как и они, я многого не прошу. Квадратик китайского шелка, аккуратно сложенный в ящике комода, пообтрепавшийся от прикосновения пальцев в темноте. Или одно-единственное письмо, хранимое под скромными вещичками: его даже не требуется доставать и перечитывать, потому как оно затвержено наизусть; достаточно только прикоснуться – и слов уже не надо. Бывает и что-нибудь неосязаемое: не более чем застрявшая в памяти двусмысленность, задушевный, непринужденный тон, пристальный беспомощный взгляд. Этого вполне бы хватило. С этим я могла бы существовать годами, пока чистила подойники, поплевывала на горячий утюг, гнала коров на выпас по каменистой тропке среди ольховника и рудбекий, развешивала на заборе выстиранные комбинезоны, а посудные полотенца – на кустах. А тот мужчина – кто бы это мог быть? Да кто угодно. Солдат, павший в битве при Сомме, или сосед-фермер, у которого склочная жена и целый выводок ребятишек, или парень, который уехал в Саскачеван и обещал меня к себе вызвать, но не вызвал, или проповедник, который по воскресеньям пугает меня всякими страхами и муками. Разница невелика. Любого из них я могла бы – тайно – впустить к себе в душу. Тайна всей жизни, мечта всей жизни. А я бы распевала на кухне, чистила плиту, протирала стекло керосиновой лампы, наполняла чайник из ведра с питьевой водой. Кисловатый запах надраенной жести, старых половых тряпок. Наверху – моя кровать с высоким изголовьем, вязанное крючком покрывало и шероховатые, уютно пахнущие байковые простыни, грелка, чтобы класть на живот для облегчения спазмов или сжимать между ног. В спальне я снова и снова возвращаюсь к средоточию фантазии, к тому моменту, когда ты сдаешься, уступаешь натиску, который непременно перечеркнет все, что ты представляла собой ранее. Упрямая вера девственницы, вера в идеальное овладение; любая тертая жизнью жена скажет, что такого в природе не существует.

Зачерпывая ковшом воду, лелея свое безобидное помешательство, я бы стала распевать псалмы – и никто бы не удивился.

 

2

На лето я приехала в Торонто, поселилась у своей подруги Кей и дописываю фамильную сагу, которую заказало мне одно состоятельное семейство. А весной мне довелось – в связи с этой же книгой – провести некоторое время в Австралии. Там я столкнулась с антропологом, с которым давным-давно водила шапочное знакомство в Ванкувере. Он тогда состоял в браке со своей первой женой (сейчас – с третьей), а я – со своим первым мужем (сейчас разведена). Познакомились мы там, где оба в ту пору жили: в Форт-Кэмпе, в семейном студенческом общежитии.

Антрополог занимался изучением языковых сообществ Северного Куинсленда. В городе он планировал провести около месяца, после чего собирался лететь в Индию и там присоединиться к жене. Та получила грант на исследование индийской музыки. Жена у него – из разряда современных: с независимыми серьезными устремлениями. Первая его жена была попроще, она хотела создать ему условия для завершения учебы, а потом сидеть дома и растить детей.

В субботу мы с ним вместе пообедали, а в воскресенье на пароходике, оккупированном шумными семьями, отправились на экскурсию в заповедник. Посмотрели вомбатов, свернувшихся наподобие кровяной колбасы, и недовольных нахохленных эму, прошлись под увитой яркими экзотическими цветами перголой, сфотографировались с медведями коала. Обменялись свежими новостями, анекдотами, неприятностями и преувеличенными выражениями сочувствия. На обратном пути посидели в баре, выпили джина, стали целоваться и выставили себя в слегка непотребном виде. Под грохот двигателей, плач младенцев, визг и беготню детишек постарше разговаривать было практически невозможно, но антрополог сказал:

– Прошу тебя, зайди посмотреть мой дом. Я снимаю целый дом. Тебе понравится. Ну пожалуйста, я не в силах больше ждать, переезжай ко мне.

– С чего это?

– Я встану на колени, – сказал он и тут же это сделал.

– Перестань, веди себя прилично! – одернула я. – Мы в чужой стране.

– Значит, можем чувствовать себя свободно.

Детская компания прекратила беготню и уставилась на нас. У ребятишек был суровый, осуждающий вид.

 

3

Буду называть его Икс – как назвали бы героя в старомодном романе, претендующем на достоверность. В его фамилии действительно присутствует «икс», но я выбрала эту букву потому, что она, с моей точки зрения, ему подходит. В ней есть какая-то необузданность и скрытность. А кроме того, использование одной лишь буквы, избавляющей от упоминания имени, согласуется с той системой, которой я теперь частенько пользуюсь. Говорю себе: «Автобус на Бардон, номер 144», и перед глазами возникает целая череда эпизодов. Вижу все в подробностях: улицы, дома. Ла-Троуб-Террас в Паддингтоне. Школы – большие гостеприимные бунгало; букмекерские конторы; плюмерии, роняющие душистые восковые цветки-недотроги. На этом автобусе мы, прихватив с собой сетки для продуктов, четыре-пять раз ездили в центральные магазины: бакалею покупали в «Вулворте», мясо – в «Коулзе», шоколадки с имбирем и лакрицу – в кондитерской. Город построен в основном на скалистых утесах, обрамленных бухтами, поэтому имело полный смысл спуститься из людного, но полудикого пригорода в городской центр, к мутной реке и добродушной колониальной обшарпанности. За краткий промежуток времени все здесь стало на удивление родным и в то же время не похожим ни на одну знакомую местность. У нас было такое чувство, будто мы знаем всю подноготную своих попутчиц – домохозяек в панамах, будто знаем, что творится в облупившихся от солнца свайных домиках, возвышающихся над бухтами, знаем даже скрытые от глаз улочки. Это ощущение знакомства не навевало тоску, а, наоборот, восхищало; была в нем какая-то особенность, словно мы и сами не понимали, откуда оно взялось. Неспешно, с чувством идеальной надежности мы строили домашний уклад; такой надежности ни один из нас – по крайней мере, так мы твердили друг другу – не знал в законном браке и в более привычных обстоятельствах. Это был праздник легкости духа, но без праздности. Каждый день Икс отправлялся в университет, а я – в читальный зал городской библиотеки, где просматривала микрофильмы с подшивками старых газет.

Как-то раз я поехала в Тувонг – на кладбище, где собиралась отыскать несколько могил. В Канаде я не видела таких великолепных и вместе с тем запущенных кладбищ. На некоторых пышных белокаменных надгробьях читались удивительно непринужденные надписи: «Наша чудесная мамочка» или «Отличный парень». Я задумалась, какой из этого можно сделать вывод об австралийцах, а потом сказала себе, что мы, оказавшись в чужой стране, склонны во всем искать смысл, и решила обсудить это с Иксом.

Из кладбищенской конторы мне навстречу вышел смотритель. Оказалось, это молодой парень в шортах, с татуировкой парусника во всю грудь. Парусник назывался Australia Felix. На одном предплечье с внутренней стороны – одалиска, а над ней – разноцветный воин. Другое предплечье украшали драконы и флаги. На тыльной стороне одной ладони была выколота карта Австралии, на тыльной стороне другой – созвездие Южный Крест. Разглядывать мужские ноги мне было неловко, но краем глаза я заметила, что по ним тянулись снизу вверх, подобно вертикальному комиксу, какие-то затейливые сценки и цветочные гирлянды, обрамляющие цепочку медальонов – по-моему, с женскими именами. Я постаралась все это запомнить, чтобы не отказать себе в удовольствии поделиться с Иксом.

Он тоже приносил домой много интересного: подслушанные в автобусе разговоры, необычные выражения, обнаруженные взаимосвязи.

Мы не боялись произносить слово «любовь». Над нами не довлела ни ответственность, ни тревога о будущем, была только свобода, щедрость, постоянная, но не назойливая восторженность. Мы не сомневались, что счастье наше заполнит собой то недолгое время, что на него отпущено. Единственное, за что мы себя упрекали, так это за лень. Подозревали, что будем себя ругать за упущенную возможность посетить Ботанический сад, чтобы полюбоваться цветущими лотосами, или хоть раз сходить вместе в кино; не сомневались, что вспомним еще многое, о чем не успели рассказать друг другу.

 

4

Мне приснилось, что я получила письмо от Икса. Оно было нацарапано кривыми печатными буквами, и я подумала: он маскирует свой почерк; надо же, как умно. Разобрать написанное стоило мне больших трудов. Он приглашал меня слетать вместе на Кубу. Объяснил, что это путешествие распланировал для него священник, с которым они познакомились в баре. Я заподозрила, что священник этот – шпион. Далее Икс писал, что хорошо бы нам съездить в Вермонт покататься на лыжах. Уточнял, что не хочет вмешиваться в мою жизнь, но старается меня оберечь. Это слово меня просто умилило. Но путаница моего сна только множилась. Письмо задержалось. Я пробовала дозвониться до Икса, но телефон отказывался набирать его рабочий номер. Ко всему прочему, на меня, судя по всему, легла обязанность ухода за ребенком, спавшим в ящике комода. Чем дальше – тем несуразнее и скучнее. Наконец я проснулась. Из головы не шло слово «оберечь». Нужно было как-то от него отделаться. Часы показывали восемь утра; я лежала на тюфяке в квартире Кей на углу Куин-стрит и Батхерст-стрит. В летнюю жару окна никогда не закрывались: снаружи люди спешили на работу, трамваи останавливать, трогались с места и скрежетали на повороте.

Квартирка у Кей недорогая, уютная, на высоких окнах – неотбеленные ситцевые занавески, зато стены побелены; полы сверкают серой краской. Это дешевое жилище так долго считалось временным, что никому не приходило в голову сделать там ремонт, поэтому на потолке просматривается опалубка, а батареи отопления закрыты допотопными перфорированными щитками. Благодаря ценным выцветшим коврам, а также обыкновенным валикам и покрывалам, разложенные на полу тюфяки становятся больше похожими на диваны, чем на тюфяки. К стене прислонен поставленный на попа старый пружинный матрас, задекорированный шалями и палантинами, а также прикнопленными набросками углем, которые остались от бывшего возлюбленного Кей, художника. Никто не понимает, как этот матрас удалось затащить в квартиру и можно ли будет когда-нибудь вытащить.

Кей работает иллюстратором-флористом: делает тщательно проработанные рисунки растений для учебников ботаники и официальных путеводителей. Живет на ферме, в окружении большого семейства; взрослые и дети постоянно в разъездах и очень скоро, по всей видимости, вообще перестанут там появляться. Квартиру в Торонто она оставляет за собой и приезжает на день-другой пару раз в месяц. Кей прикипела к этой части Куин-стрит, где во множестве теснятся ресторанчики, антикварные лавки и обретаются тихие бомжи. Здесь мало шансов столкнуться с теми, кто учился с ней в Брэнксом-Холле или отплясывал у нее на свадьбе. Когда Кей выходила замуж, ее жених был в килте, а его собратья-офицеры скрестили мечи наподобие арки. Отец Кей служил бригадным генералом; она впервые появилась на балу не где-нибудь, а в Доме правительства. Сдается мне, именно поэтому она живет рискованными, спонтанными решениями и не реагирует на ночные потасовки под окнами квартиры или столкновения с пьянчужками в дверях дома. Она просто не ощущает угрозы, которая непременно остановила бы меня, и никогда не допускает, что может нарваться на неприятности.

Чайника у Кей нет. Воду кипятят в кастрюле. Кей на десять лет моложе меня. У нее узкие бедра и длинные, прямые, темные с сединой волосы. Ходит она, как правило, в берете и оригинальных вещичках с чужого плеча, купленных в секонд-хенде. Мы с ней знакомы лет шесть-семь; за это время она не раз влюблялась. Романы эти всегда оказываются довольно смелыми, а подчас карикатурными.

На пароходе, по пути с Сентер-Айленда, она познакомилась с криминальным типом, вышедшим из тюрьмы по условно-досрочному освобождению; это был смуглый рослый мужлан с длинными, развевающимися на ветру черными с сединой волосами, схваченными вышитой лентой. Посадили его за то, что он разнес в щепки дом бывшей жены, а может, дом ее любовника; Кей вначале содрогнулась от такого неистовства, но потом смягчилась. Он рассказал ей, что в нем течет наполовину индейская кровь; в ближайшее время он планировал разобраться с какими-то делами в Торонто, а потом обещал увезти Кей в Британскую Колумбию, на свой родной остров, чтобы они с ней могли кататься на лошадях вдоль берега. Кей поступила в школу верховой езды.

После разрыва с этим типом Кей начала опасаться за свою жизнь. На ее ночных сорочках и нижнем белье стали появляться приколотые булавками страстные угрожающие записки. Она сменила замки, заявила в полицию, но держалась за свою любовь. Через некоторое время она встретила вышеупомянутого художника, который погромов не устраивал, но зато имел связь с потусторонним миром. До знакомства с Кей ему было знамение; он наперед знал, что она скажет, и нередко видел у нее вокруг шеи зловещее голубое пламя – не то ярмо, не то кольцо. В один прекрасный день он исчез, оставив после себя наброски углем и роскошно изданный анатомический фолиант с чудовищными иллюстрациями: это были фотографии расчлененных трупов со всеми внутренностями, кожей и волосами натуральных цветов, с паутиной кровеносных сосудов, расцвеченных инъекциями алого или синего красящего вещества. Всю историю влюбленностей хозяйки дома можно найти у нее на книжных полках: от эпохи криминального типа остались книги о тюремных бунтах, а также автобиографии заключенных; от эпохи художника – этот анатомический фолиант и литература по оккультизму; от эпохи богатого немецкого коммерсанта, научившего ее слову «спелеолог», – мемуары Альберта Шпеера; от эпохи уроженца Вест-Индских островов – революционные брошюры.

Каждого мужчину и его образ жизни она принимает с открытой душой. Изучает его язык – в переносном, а то и в прямом смысле. Вначале обычно прячет от знакомых свою влюбленность под маской осторожности или иронии. «На прошлой неделе мне встретился любопытный типаж…» или «Когда я была в гостях, у меня произошел занятный разговор с одним человеком, я тебе не рассказывала?». А потом – дрожь, тайный трепет, виноватая, но решительная улыбка. «Если честно, мне кажется, что я на него запала, вот ужас-то, правда?» Ко времени вашей следующей встречи она уже полностью увязла, сходила к гадалке, в каждую вторую фразу, потупившись, вставляет его имя, причем подпускает сентиментальные нотки, делает трогательно-беспомощное лицо – глаза бы мои не глядели. Далее наступает этап обреченности, мук и сомнений, борьбы за освобождение себя или его от этой напасти – этап общения через автоответчик. Однажды Кей переоделась старухой, нацепила седой парик, драную шубу – и расхаживала на морозе перед домом своей предполагаемой соперницы. Могла вполне логично, остроумно и хладнокровно рассуждать о своей ошибке, делиться нелицеприятными подробностями, которые узнала о своем возлюбленном, а потом начинала отчаянно донимать его звонками. Напивалась, записывалась на глубокий массаж, на акватерапию, на гимнастику.

В принципе, Кей – не исключение. Многие женщины настроены точно так же. Ну, допустим, у нее это проявляется немного чаще, немного откровеннее, чуть менее разумно, чуть более пылко. Ее вера, ее способности к самовоскрешению просто неистощимы. Как и все, я над ней подтруниваю, но вместе с тем и встаю на ее защиту: доказываю, что она, по крайней мере, не обречена жить в терзаниях, с оглядкой, с затяжными обидами, в смутной то подступающей, то уходящей неприкаянности. Если она доверяет, то безоглядно, если страдает, то мучительно – и выходит из всех передряг без видимых повреждений. Кей не опускает руки и не киснет; картина ее жизни не вызывает у меня отторжения. Сейчас она переживает очередной разрыв: с (отлученным от тела) мужем другой женщины с фермы. Зовут его Рой; тоже, кстати, антрополог.

– Это последнее дело – втюриться в субъекта с той же фермы, – говорит Кей. – Хуже некуда. Знаешь его как облупленного.

Я признаюсь ей, что мне тоже сейчас необходимо пережить разрыв с человеком, которого встретила в Австралии; хотелось бы прийти в себя к моменту завершения книги, когда нужно будет подыскивать новую работу, новое жилье.

– Не бери в голову, это не горит, – отвечает она.

Задумываюсь над выражением «пережить разрыв». Оно меня бодрит, освежает, возвращает к повседневности. К тому же оно созвучно сегодняшнему настроению моей подруги. Когда роман еще только на подъеме, она держится загадочно, уклончиво; когда же роман близится к закату и самое болезненное уже позади, Кей оживляется, начинает шутить, говорить без обиняков, анализировать.

– Это не что иное, как желание увидеть себя в отраженном свете, – говорит она. – Любовь к другому всегда оборачивается любовью к себе самой. Ужасная глупость. Мужчины как таковые никому не нужны – нужно лишь то, что можно от них получить: наваждение и самообман. По-моему, об этом сказано в дневниках дочери Виктора Гюго – тебе они не попадались?

– Нет, не попадались.

– Мне тоже, но где-то я про них читала. В том отрывке, который мне запомнился – из того, что я прочла, – меня больше всего поразил такой эпизод: она без памяти влюбилась в одного человека и год за годом бродила по улицам в надежде с ним повстречаться. А повстречалась – и прошла мимо: то ли не узнала его, то ли узнала, но не смогла связать обычного прохожего с тем дорогим ей образом, который хранился у нее в голове. Не смогла – и все тут.

 

5

В Ванкувере, в пору нашего знакомства, Икс был совершенно другим человеком. Серьезный магистрант, все еще лютеранин, крепкий, решительный, по мнению некоторых – педант. Жена его, Мэри, инструктор по лечебной физкультуре, слыла более легкомысленной: она увлекалась спортом и танцами. Из них двоих она скорее могла бы навести на мысль об измене. Блондинка с крупными зубами, торчавшими изо рта до самых десен. Однажды на пикнике я наблюдала за ее игрой в бейсбол. В какой-то момент мне пришлось отойти в сторону и укрыться за кустами, чтобы покормить малютку-дочь. Тогда, в возрасте двадцати одного года, я была неприметной кормящей матерью. С виду вся пухлая, розовая, а внутри – темные суждения и отчаянные амбиции. Пристраститься к сексу я еще не успела. Вообще.

Икс последовал за мной и протянул мне бутылку пива.

– Что это ты сюда забилась?

– Ребенка кормлю.

– А прятаться зачем? Никто и внимания не обратит.

– Мой муж с ума сойдет.

– Ага. Ладно, выпей пива. Говорят, для лактации полезно, это правда?

Вот и все, чем запомнилась мне наша с ним первая встреча. Я отметила у него непосредственность в общении, чуть неуклюжую, но явную доброжелательность, а у себя – неожиданное легкое чувство благодарности, которое позже наблюдала и у других женщин, обласканных его вниманием. Не сомневаюсь, что он всех подкупал своим терпением, спокойствием, производил впечатление человека успешного, внимательного, искреннего.

 

6

С Деннисом я столкнулась в читальном зале Городской библиотеки Торонто, и он сразу пригласил меня на ужин.

Деннис – друг Икса; в Австралии он как-то заходил к нам в гости. Это высокий, худощавый, неловкий молодой человек с безмятежной улыбкой; впрочем, не такой уж и молодой – лет тридцати пяти; подчеркнуто любезен, разговаривает назидательным тоном.

Встречаюсь я с ним исключительно потому, что надеюсь кое-что вызнать. А вообще, мне странно, что он пригласил на ужин особу не первой молодости, которую до этого видел раз в жизни. Думаю, он хотя бы сообщит, вернулся ли Икс в Канаду. Сам Икс говорил мне, что они, скорее всего, приедут в июле. После этого он планировал за год написать книгу. В течение этого года они, скорее всего, будут жить в провинции Новая Шотландия. А может, в Онтарио.

Тогда, в Австралии, к приходу Денниса я приготовила карри. Меня обрадовало, что у нас будет гость и что мы успеем полюбоваться недолгим закатом над бухтой. Наш дом, как и все соседние, стоял на сваях; с веранды, на которой мы ужинали, открывался вид на овальную чашу бухты, окаймленную домиками в зарослях джакаранды, цезальпинии, красного жасмина, кипарисов и пальм. Листья – словно веера, плети, перья, блюдца: все оттенки яркого, светлого, темного, пыльного, сверкающего зеленого. У воды гнездились цесарки, а вечерами в небо стаями взмывали кукабарры. Чтобы попасть в хозяйственное помещение и развесить белье на крутящейся сушилке, приходилось буквально сползать по крутому земляному склону. Бытовка встречала нас многоярусной паутиной. Особую тревогу внушал нам один маленький паучок, что плетет паутину в форме конуса и при укусе впрыскивает своей жертве яд, от которого не существует противоядия.

Предоставив Деннису любоваться бухтой, мы рассказали, что у нас традиционный квинслендский дом старой постройки, с высокими шпунтовыми стенами и с резными вентиляционными панелями в виде изящных виноградных лоз. Деннис не особо заинтересовался: он без умолку говорил о Китае, откуда недавно вернулся. Позднее Икс объяснил мне, что Деннис всегда зацикливается на новых для себя местах и новых знакомых и, можно подумать, ничего вокруг не замечает, но наверняка станет взахлеб расписывать наш дом и нас самих, когда будет ужинать в следующем городе, куда занесет его судьба. Еще Икс добавил, что для Денниса смысл жизни заключается в путешествиях и последующих путевых рассказах, а знакомых у него множество, причем ровно настолько близких, чтобы ожидать от них приглашения на ужин.

Деннис поведал, что недавно участвовал в раскопках «Терракотовой армии» близ китайского города Сиань. Описал шеренги солдат: каждый воин, изваянный в реалистической манере, в натуральную величину, отличается собственным неповторимым обликом; отдельные фигуры даже сохранили следы красок, которые в древности покрывали их полностью и способствовали дальнейшей индивидуализации. А за спинами солдат, рассказывал Деннис, возвышается земляной вал. И создается впечатление, будто терракотовые солдаты выходят из-под земли.

Напоследок Деннис заметил, что это зрелище напомнило ему женщин Икса. Шеренга за шеренгой, без конца и без края.

– Армия наступает, – сказал он.

– Деннис, прошу тебя, – взмолился Икс.

– Неужели они действительно выходят из-под земли? – спросила я у Денниса. – В целости и сохранности?

– Кто? – переспросил Деннис с ядовитой улыбочкой. – Воины или женщины? Женщины – нет, не в целости. А если и в целости, то это ненадолго.

– Может, сменим тему? – не выдержал Икс.

– Конечно. Итак, отвечаю на ваш вопрос, – обернулся ко мне Деннис. – Фигуры крайне редко находят целиком. Если я правильно понял. В большинстве случаев ноги, торс и голову приходится подбирать, как в мозаике. Все части скрепляют и фигуру ставят вертикально.

– Адова работа, уж я-то знаю, – с глубоким вздохом выговорил Икс.

– Ну, с женщинами совсем не так, – сказала я Деннису почти кокетливо, включив особое светское обаяние, – это моя обычная реакция на злословие. – По-моему, сравнение притянуто за уши. Женщин не приходится выкапывать из земли и ставить вертикально. Их ведь никто не закапывал. Они сами пришли, заняли место в строю и вскоре разойдутся. Это не регулярная армия. Да к тому же большинство проследует дальше, своим путем.

– Браво, – сказал Икс.

Когда мы с ним поздно вечером мыли посуду, он спросил:

– Ты не обиделась, что Деннис тут наговорил ерунды? Не обиделась, что я не дал ему отпор? Ему как воздух необходимы всякие небылицы.

Я прижалась щекой к его спине, между лопатками.

– Правда? Нет, не обиделась. А только посмеялась.

– Готов поспорить, ты не догадываешься, что мыло впервые описано у Плиния. Оно было в ходу еще у галлов. Тебе наверняка неизвестно, что они вытапливали козий жир и смешивали его со щелоком, полученным из древесной золы.

– Не знала, – ответила я.

 

7

Деннис ни словом не обмолвился ни об Иксе, ни об Австралии. Я давно выбросила его из головы – иначе это приглашение на ужин меня бы не удивило. Ему просто хотелось выговориться. После Австралии он успел посетить Исландию и Фарерские острова. Я задавала вопросы. При необходимости я могу изобразить интерес, изумление и даже оторопь. Перед этой встречей я вымыла голову и тщательно подкрасилась. Если он увидится с Иксом, пусть расскажет, как прелестно я выгляжу. Помимо путешествий, Деннис известен своими теориями. Он развивает теории литературы и искусства, истории, жизни.

– У меня есть новая теория насчет участи женщин. Раньше мне казалось, что на их долю выпадают сплошные несправедливости.

– Что за несправедливости?

– Какая у них жизнь, в сравнении с мужчинами? Особенно в зрелом возрасте. Взять хотя бы вас. Представьте, как сложилась бы ваша жизнь, будь вы мужчиной. Какие бы перед вами открылись возможности. В плане секса. Вы могли бы начать все сначала. Мужчины так и поступают. Это описано в романах, но и в жизни все точно так же. Мужчины влюбляются в женщин моложе себя. Они хотят молоденьких девушек. И вполне могут их заполучить. Новый брак, новые дети, новая семья.

Я про себя думаю: наверное, сейчас расскажет, что Икс женился на молодой; наверное, она вот-вот родит.

– Это же настоящий триумф, правда? – продолжает Деннис со свойственной ему гадкой сочувственной улыбочкой. – Цветущая, юная жена, новорожденный младенец – а между тем у друзей уже пошли внуки. Знакомые мужчины завидуют, начинают прикидывать, как им добиться того же. Это ведь шикарно, правда? Трудно устоять, когда есть возможность держать перед собой такое милое зеркало.

– Мне кажется, я бы устояла, – легко, без нажима отвечаю я. – В данный момент мне совершенно не хочется заводить детей.

– Вот именно, в том-то и штука – у вас возможности такой нет! Вы – женщина, у вас жизнь движется только в одну сторону. А эти разговоры про молодых любовников – просто пена, так ведь? Вот вы, к примеру, хотели бы завести молодого любовника?

– Наверное, нет, – говорю я и беру себе десерт с принесенного официантом подноса. Выбираю аппетитный сливочный пудинг: внизу каштановое пюре, сверху ягоды свежей малины. Я специально заказала легкий ужин, чтобы оставить место для десерта – хоть чем-то скрасить трескотню Денниса.

– Женщины вашего возраста не выдерживают конкуренции, – настойчиво гнет свое Деннис. – Они не могут соперничать с молодыми. Когда-то мне виделась в этом страшная несправедливость.

– Очевидно, с биологической точки зрения правильно, что мужчин тянет к более молодым женщинам. Стоит ли об этом сокрушаться?

– Значит, у мужчин есть возможность самообновления, возможность подпитки своего мужского начала, а женщины, так сказать, отрезаны от жизни. Раньше мне виделся в этом сущий кошмар. Но теперь мое мышление повернулось на сто восемьдесят градусов. Знаете, как я сейчас рассуждаю? Я считаю, что женщинам очень повезло! А знаете почему?

– Почему?

– Да потому, что они волей-неволей живут в том мире, где есть утраты и смерть! Да, конечно, существует косметическая хирургия, но какой от нее прок? Матка усыхает. Влагалище усыхает.

Чувствую, что он наблюдает за моей реакцией. Продолжаю смаковать десерт.

– Я повидал много стран, много странностей, много страданий. И пришел к выводу, что жизнь не обманешь. Только через естественное отречение, только через смирение перед утратами возможно приготовиться к смерти и тем самым обрести истинное счастье. Вас не удивляет ход моих мыслей?

Как ответить – ума не приложу.

 

8

Порой у меня в памяти всплывают какие-нибудь поэтические строки, а откуда они берутся – сама не знаю. То ли это целая поэма, то ли простое двустишие – прежде я о них не ведала ни сном ни духом, и зачастую они совершенно не в моем вкусе. Бывает, я просто от них отмахиваюсь, но в противном случае мне, как правило, становится ясно, что эта поэма или откуда ни возьмись появившийся отрывок определенным образом связаны с событиями моей жизни. Причем не обязательно с теми событиями, которые видны невооруженным глазом.

Например, весной прошлого года, равно как и прошлой осенью в Австралии, когда я была счастлива, у меня в голове крутилась такая бодрая строчка: «О, Время! Мы тебе сдаем в заклад…»

А дальше – как заколодило, хотя я помнила, что «заклад» рифмуется с «отрад», а в конце – что-то в таком духе: «И там, во тьме, в обители червей / Захлопываешь повесть наших дней». Я знала, что стихотворение это сочинил Уолтер Рэли накануне своей казни. Но мое настроение совершенно не вязалось с таким финалом, и я про себя повторяла первую строчку как нечто милое и безмятежное. И даже не потрудилась задуматься: что же, собственно, она делает у меня в голове?

А сейчас посмотрю на вещи трезво, чтобы вспомнить, о чем мы говорили, когда, упаковав чемоданы, ждали такси. В чемоданах лежали наши вещи, которые привыкли соседствовать в комоде и в стенном шкафу, переплетаться в стиральной машине, висеть бок о бок на сушилке, куда опускались кукабарры; теперь эти вещи были тщательно разобраны и разделены, чтобы никогда больше не соприкоснуться.

– В каком-то смысле даже хорошо, что все закончилось без ложки дегтя. В подобных случаях ложка дегтя не редкость.

– Да, верно.

– А так все складывается идеально.

Это сказал не кто-нибудь, а я. Разумеется, солгав. Я даже всплакнула, но решила, что слезы меня портят, а его утомляют.

Но он только повторил:

– Идеально.

В самолете это стихотворение опять завертелось в голове, но я все еще была счастлива. Заснула я с мыслью о том, что Икс телом находится рядом со мной, а после пробуждения быстро заполнила пустоту, вспоминая его голос, внешний облик, наши общие эпизоды.

Поначалу я купалась в своих воспоминаниях. Эти подробные многократные эпизоды удерживали меня на плаву. Я не пыталась от них убежать – мне этого просто не хотелось. Со временем, правда, захотелось. Они преследовали меня, как чума. И только дразнили желание, тоску и безнадежность – эту троицу хищников, загнанных в клетку и втиснутых ко мне в душу, хотя я этому противилась или, во всяком случае, не понимала, сколько они там проживут и сильно ли будут злобствовать. Образы, знаковые системы порнографии и романтики схожи: монотонны, автоматически обольстительны, чреваты скорым отчаянием. В них копался мой ум; не унимается он и по сей день. Я пытаюсь проявлять бдительность, читаю серьезную литературу, но время от времени увязаю в каком-нибудь из старых эпизодов – сама не знаю, как это получается.

На кровати лежит женщина в желтой ночной рубашке, которая не порвана, но сдернута с плеч и задрана к талии, прикрывая не больше, чем скомканный шарфик. Сверху склоняется обнаженный мужчина; протягивает стакан воды. Женщина почти без сознания: ноги ее широко разведены в стороны, руки раскинуты, голова свернута набок, словно каким-то стихийным бедствием; женщина делает над собой усилие, чтобы приподняться, и пытается удержать стакан трясущимися руками. Проливает воду на грудь, делает глоток, содрогается, падает на спину. У мужчины тоже дрожат руки. Он отхлебывает из того же стакана, смотрит на женщину – и смеется. Смех получается горестный, виноватый и добрый, но вместе с тем изумленный, и от этого изумления – один шаг до ужаса. Как мы на такое подвиглись? – вопрошает его смех. Как это понимать?

Вслух мужчина говорит:

– Мы едва не угробили друг друга.

Комната хранит отголоски недавнего смятения, криков, мольбы, зверских обещаний, жестоких заявлений и долгих, затихающих спазмов.

В ту же комнату льются признательность и блаженство, густой нектар любви, золотые сумерки любви. Да, да, этот воздух можно пить.

Вы понимаете, что я имею в виду: это и есть мои собственные муки.

 

9

Стоит такая пора, когда женщинам уже надоели сарафаны, ситчики, босоножки. В универмагах уже почти осень. К черному и лиловому бархату прикреплены толстые свитера и юбки. Молоденькие продавщицы размалеваны, как куртизанки. Я лихорадочно бросаюсь в мир одежды. Для меня все разговоры в универмагах наполняются смыслом.

– Такая горловина не пойдет. Слишком выхвачена. Мне нужна лодочка. Понимаете?

– Да, понимаю.

– Мне нужно нечто стильное и очень провокационное. Вы меня понимаете?

– Да. Я вас прекрасно понимаю.

Годами я носила блеклые тона – и вдруг меня начинает от них мутить. Покупаю насыщенно-красную блузу, пурпурную шаль, юбку цвета индиго. Делаю стрижку, коррекцию бровей, пробую сиреневую помаду и коричневатые румяна. Противно вспомнить, как я ходила в Австралии: линялая запахивающаяся юбка и футболка, голые ноги, физиономия тоже голая, голова под ситцевой панамой вечно потная. На ногах проступают узловатые вены. Подозреваю, что, будь у меня тогда более пристойный внешний вид – и впечатление было бы совсем иное, а эффектная одежда дала бы понять, что меня не стоит отбраковывать. Меня посещают фантазии на тему неожиданной встречи с Иксом где-нибудь в гостях или на одной из улиц Торонто: как его ошеломит, сразит наповал мой новый облик и запоздалый шик. Но я начеку, не забываю о чувстве меры: важно не перейти тот рубеж, за которым даже в наше вульгарное время шик оборачивается нелепостью. Впрочем, все другие тоже, вероятно, начеку – все женщины преклонного возраста, что попадаются мне навстречу на Куин-стрит: вот эта толстуха с розовыми кудельками; восьмидесятилетняя карга с нарисованными густо-черными бровями; видимо, каждая считает, что еще не переступила тот рубеж, еще балансирует на грани. Даже старушка-лютик, которую я на днях видела в трамвае: низкорослая, полная, лет шестидесяти, в желтом платьице намного выше колена, да еще с оборками, в соломенной шляпе с желтыми лентами, в желтых, явно перекрашенных туфлях – даже она вряд ли намеревалась сделать из себя посмешище. В зеркале ей видится цветок с пышными лепестками прелестного теплого оттенка.

Хочу присмотреть сережки. Весь день убила на поиски сережек, которые представляю себе вполне отчетливо. Мне нужны серебряные, филигранной работы, свободно болтающиеся шарики небольшого размера. Старое серебро, чуть потемневшее. Я прекрасно помню украшения такого рода; вероятно, их можно отыскать в комиссионном. Но и там я не нахожу ничего даже отдаленно похожего, отчего их покупка вырастает до масштабов острой необходимости. На углу Колледж-стрит и Спадина-авеню сворачиваю в переулок, где есть маленькая лавчонка. Вся оклеена черными обоями с дешевыми зловещими картинками, как то сидящий на стремянке голый, лысый манекен, поигрывающий четками. Розовое бальное платье, сплошной тюль с блестками, типа того, что я носила в пятидесятые годы, жутко натиравшее под мышками, на фоне черной стены выглядит скорее устрашающим, нежели привлекательным.

Разглядываю лоток с ювелирными изделиями. Продавщицы суетятся вокруг покупательницы, скрытой от меня трехстворчатым зеркалом. Одна из девушек – пышка цыганистого вида, с абрикосовыми щечками. У второй на голове белый «ирокез», окруженный черной каймой, так что девица похожа на скунса. Девчонки, взвизгивая от восторга, тащат все новые и новые шляпки и бусы, чтобы всучить их покупательнице. Наконец все удовлетворены, и прелестная молодая дама, на поверку оказавшаяся не дамой, а миловидным юношей в женской одежде, выходит из-за зеркальной перегородки. Юноша облачен в черное бархатное платье на черной кружевной кокетке, с длинным рукавом, и черные перчатки; на ногах черные туфли-лодочки; на голове шляпка с ажурной вуалью. Макияж деликатный, неброский; вьющаяся каштановая челочка. Это самое красивое и самое женоподобное существо, какое только встретилось мне за целый день. Улыбчивое, напряженное, трепетное личико. Помню, как я в возрасте лет десяти наряжалась невестой, завернувшись в старые занавески, или знатной леди, нарумянив щеки и нацепив шляпу с перьями. После таких задумок и усилий мое упоение от успеха всякий раз сменялось нешуточным огорчением. А дальше-то что? Расхаживать туда-сюда по тротуару? Такая демонстрация сопряжена с огромным риском, дерзостью и разочарованием.

Голос у него мальчишеский, ломающийся. Сам хрупкий, застенчивый.

– Как я выгляжу, бабушка?

– Ты выглядишь замечательно.

 

10

Настроение у меня на нуле. Распознать это нетрудно. А значит, можно и преодолеть – по всей вероятности.

Настроение на нуле, что и говорить. Со всем, что навалилось, мне самой не справиться, нужно обращаться за помощью, но единственный человек, от которого я готова принять помощь, – это Икс. Если я не буду существовать в его сознании, перед его взором, у меня просто не хватит сил переставлять ноги. Многие сталкиваются с такой проблемой, и мы утверждаем, что они сами виноваты: надо изменить свой образ мыслей, вот и все. Проблема эта – не из разряда благопристойных. А любовь – штука несерьезная, хотя, бывает, заканчивается смертельным исходом. Где-то я такое вычитала – и сразу согласилась. Слава богу, что я не знаю, где сейчас Икс. Не могу ни позвонить, ни написать, ни подкараулить на тротуаре.

В свое время один мужчина, которого я бросила, стал меня преследовать. В конце концов он убедил меня зайти с ним в кафе на чашку чая.

– Я знаю, что представляю собой жалкое зрелище, – сказал он. – Если у тебя и оставалось ко мне хоть какое-то чувство, то сейчас оно полностью уничтожено, это мне понятно.

Его фраза осталась без ответа.

Он постучал чайной ложкой о край сахарницы.

– О чем ты думаешь, когда находишься рядом со мной?

Я хотела сказать «не знаю», но вместо это у меня вырвалось:

– Думаю, как бы поскорей отделаться.

Его затрясло. Вскочив, он швырнул ложку об пол.

– Тебя никто не держит, – задыхаясь, выдавил он.

Сцена комичная и вместе с тем жуткая, театральная и одновременно естественная. Он дошел до крайности, как я сейчас, а я не посочувствовала и, оглядываясь назад, совершенно в этом не раскаиваюсь.

 

11

Как-то я увидела приятный сон, чрезвычайно далекий от реального положения дел. Мы с Иксом и еще с какими-то людьми, которых я не знала или не вспомнила, надели скромное спортивное белье, в какой-то момент превратившееся в тонкие белые одежды, но оказалось, что это не одежды вовсе, а наша телесность, наша плоть и кровь, в каком-то смысле – и наши души. Когда дело дошло до объятий, они начались с обычной пылкостью, но вскоре преобразовались, за счет нашей легкой сладостной телесности, в редкое состояние довольства. Не берусь описать более внятно: получается нечто похожее на киношные сны, банальные и невинные. Впрочем, так, наверное, оно и было. Не извиняться же мне за банальность своих снов.

 

12

Иду в кондитерскую «Роонеэм», беру чашку кофе, сажусь за крошечный столик. «Роонеэм» – эстонская пекарня, где нередко можно застать и средиземноморскую домохозяйку в черном платье, и ребенка, глазеющего на пирожные, и мужчину, который беседует сам с собой.

Я сажусь так, чтобы видеть улицу. У меня такое чувство, что Икс где-то поблизости. В пределах тысячи, а то и сотни миль от города. Моего адреса у него нет, но ему известно, что я в Торонто. Разыскать меня не составит труда.

В то же время я подумываю о том, чтобы положить этому конец. На самом деле решить надо только один вопрос: продолжать ли это безумие, но у меня не достанет стойкости, элементарно не достанет кипучей силы воли, чтобы долго поддерживать в себе помешательство.

Есть предел несчастьям и метаниям, с которыми мы готовы мириться во имя любви, точно так же, как есть предел беспорядку, который мы готовы терпеть у себя в доме. Этот предел никогда не известен наперед, но, дойдя до него, не ошибешься. Я уверена.

Когда начинаешь делать над собой усилие, происходит вот что. Боль исподтишка выстреливает своим жалом, застигнув тебя врасплох. Затем почему-то наступает легкость. Над этой легкостью нужно как следует поразмыслить. Она не сводится к облегчению. В ней есть своего рода удовольствие, не мазохистское, не злобное – ровным счетом ничего личного. Удовольствие это довольно странное. Непрошеное удовольствие от обнаруженной нестыковки в чертежах и от вида падающей постройки, удовольствие от учета – в очередной раз – всего, что есть противоречивого, настырного, неподатливого в этой жизни. Так мне представляется. Мне представляется, что есть в каждом из нас нечто такое, что жаждет ободрения, наряду – и в конфликте – с тем, что жаждет красоты за окном и приятной беседы.

Вспоминаю свою одержимость и вижу, что она была приложена не к месту. Только сейчас до меня дошло, что в любви неуместность – это ключ ко всем вопросам, суть проблемы, но я, как бывает под градусом или под кайфом, не до конца сознаю то, что вижу.

Прежде всего мне нужен отдых. Запланированный отдых, с новым пониманием везенья. Отличным от того, про которое толковал мне Деннис. Везенье – это когда появляется возможность посидеть у «Роонеэма» за чашкой кофе, среди посетителей, которые приходят и уходят, едят и пьют, покупают домой пирожные и при этом разговаривают на испанском, португальском, китайском и прочих языках, которые ты иногда пытаешься распознать.

 

13

Из деревни вернулась Кей. У нее тоже новый наряд: темно-зеленый школьный пиджачок, надетый на голое тело, без блузки и даже без лифчика. Довершают ее облик темно-зеленые гетры и туфли для верховой езды.

– Прикольно, правда? – спрашивает она.

– Да, правда, – ответила я.

– У меня руки не кажутся по плечи грязными? Помнишь, в каком-то старом стихотворении говорится о женщине со смуглыми руками?

Руки у нее действительно мягкие и загорелые.

– Я собиралась приехать еще в воскресенье, но нагрянул Рой с приятелем, и мы устроили праздник молодой кукурузы. Получилось очень здорово. Ты должна приехать к нам на ферму. Непременно.

– Когда-нибудь обязательно доеду.

– Дети носились, как чертенята. Мы накачались медовухой. Рой умеет делать ритуальных божков плодородия. Друг Роя, Алекс Вальтер, – антрополог. Я подумала, что должна бы его знать, но так и не вспомнила. Он не обиделся. Добрая душа. Знаешь, что он сделал? В темноте, когда мы разожгли костер, он сел рядом со мной, вздохнул и положил голову мне на колени. Я подумала: до чего же это мило и безыскусно. Как сенбернар. Такое со мной впервые в жизни.