Я не помню, когда Майра Сайла появилась в нашем городе, хотя мы, кажется, два или три года проучились в одном классе. Мои воспоминания о ней начинаются с прошлого года, когда ее братишка Джимми пошел в первый класс. Джимми Сайла не умел самостоятельно ходить в туалет, и ему приходилось заглядывать к шестиклассникам и просить Майру, чтобы та отвела его. Частенько он добегал к Майре слишком поздно, когда его хлопковые штанишки на помочах уже украшало большое темное пятно. Тогда Майре приходилось просить учительницу: «Разрешите мне отвести братика домой, а то он описался?»

В первый раз она именно так и сказала, и, хотя Майра бормотала еле слышно, ее услышали все, кто сидел на первых партах, и тут же начали сдавленно хихикать, заставив весь класс навострить уши. Наша учительница – сдержанная, благовоспитанная девушка, носившая очки в тоненькой золотой оправе и деревянной нарочитостью поз напоминавшая жирафа, – написала что-то на листочке и показала Майре. И Майра неуверенно произнесла: «У моего брата приключилась маленькая авария».

О позоре Джимми Сайлы знали все, и на перемене (если его не лишали перемены в наказание за какую-то провинность, что случалось не так уж редко) он не решался выйти на школьный двор, где остальная мелкота, да и некоторые мальчишки постарше, подстерегали его, чтобы загнать в отдаленный угол и, прижав к ограде, отхлестать ветками. Ему приходилась держаться возле Майры. Однако двор в нашей школе делился на две части: «для мальчиков» и «для девочек», и существовало поверье, что, попавшись на чужой половине, можно с легкостью схлопотать взбучку Джимми не мог гулять на «девочковой» половине, а Майра – на «мальчишечьей», а оставаться в школе не разрешали никому, если не было дождя или снега. И вот Майра и Джимми каждую перемену проводили на узком заднем крылечке между двумя половинами двора. Может, они наблюдали, как другие играют в бейсбол, в пятнашки, прыгают, строят шалаши из листьев осенью и снежные крепости зимой, а может, и нет. Как ни глянешь на них – сидят, сгорбив щуплые спины и чуть понурив голову, и не шевелятся. У обоих были вытянутые гладкие овальные лица, меланхолические и застенчивые, и темные масляно-блестящие волосы. У малыша – недостаточно короткие после домашней стрижки, а Майра заплетала свои в тяжелые косы и венком укладывала вокруг головы, так что издали казалось, будто она надела тюрбан, который ей великоват. Их темные глаза, вечно прикрытые тяжелыми веками, глядели устало. Но это еще не все. Они были подобны детям на средневековых полотнах, подобны фигуркам, выточенным из дерева для поклонения или колдовства, с лицами гладкими и постаревшими до срока, лицами смиренными, загадочно-отрешенными.

Большинство учителей всю жизнь преподавали в нашей школе и на переменах отсиживались в учительской, предоставив нас самим себе. Но наша классная, молодая женщина в ломких золотых очках, присматривала за нами из окошка и время от времени выходила во двор с видом бойким и недовольным, чтобы разнять дерущихся малышек или заставить побегать старших, которые, сбившись в кучу, играли в веришь-не-веришь. Как-то раз она вышла и позвала:

– Девочки из шестого класса, я хочу вам кое-что сказать! – Она улыбнулась убедительно, искренне и страшно взволнованно, показав золотистые скобки на зубах, и сказала: – У нас есть одна ученица по имени Майра Сайла. Она ведь из вашего класса, правда?

Мы неопределенно замычали. Но тут прорезался воркующий голос Глэдис Хили:

– Да, мисс Дарлинг!

– Хорошо. А почему она никогда не играет вместе с вами? Каждый день я вижу, как она стоит на крыльце и никто с ней не играет. Как вам кажется, у нее очень счастливый вид? А если бы одна из вас стояла вот так, брошенная всеми, она была бы очень счастлива, как вы думаете?

Никто не ответил. Мы смотрели прямо на мисс Дарлинг, и лица наши выражали вежливость, хладнокровие и скуку, настолько неправдоподобным был ее вопрос. А потом Глэдис сказала:

– Майра сама не гуляет с нами, мисс Дарлинг. Она присматривает за своим младшим братиком.

– О, – замялась мисс Дарлинг, – но вам все равно следует быть к ней добрее. Вам так не кажется? Не кажется? Вы же попытаетесь быть добрее, правда? Я знаю, вы так и сделаете!

Бедная мисс Дарлинг! Ее затея так быстро сдулась, а уговоры обернулись блеянием и невнятным нытьем.

Когда она ушла, Глэдис Хили проворковала:

– Вы же попытаетесь быть добрее, правда? Я знаю, вы так и сделаете! – А потом выпятила губы, обнажив ряд крупных зубов, и радостно заорала: – А мне нипочем мороз и дождик!

Она дошла до последнего куплета и напоследок исполнила впечатляющий пируэт, от которого вихрем взметнулась ее плиссированная юбка из шотландки. Мистер Хили держал магазин «Текстиль и женская одежда», и своим лидерством в нашем классе его дочь отчасти была обязана летящим юбкам, блузкам из органди и бархатным жакетам с медными пуговицами, а еще скороспелому бюсту и потрясающей наглости. Все мы дружно принялись передразнивать мисс Дарлинг.

Прежде мы почти не обращали внимания на Майру. Но теперь у нас появилась увлекательная игра. Она начиналась со слов: «А давайте-ка будем добрее к Майре!» После этого мы подходили к ней втроем-вчетвером и по команде спрашивали хором:

– При-вет, Майра, привет Май-ра!

А потом следовало что-то вроде:

– Чем ты моешь голову Майра? Волосы у тебя такие красивые и блестящие, Май-ра!

– О, она моет их рыбьим жиром, да, Майра? Ты моешь голову рыбьим жиром, ведь это им от тебя так воняет?

По правде говоря, от Майры действительно пахло, но это был сладковато-гнилостный запах порченых фруктов. Ведь ее родители держали фруктовую лавочку. Папаша Майры весь день восседал на табуретке под окном. Рубашка не сходилась на его объемистом пузе, и в прореху виднелись пучки черной шерсти вокруг пупа. Он жевал чеснок. Но стоило вам войти в лавку, как из-за легкой занавески, отделяющей заднюю часть магазинчика, навстречу вам бесшумно возникала миссис Сайла. Ее волосы ниспадали черными волнами, она улыбалась плотно сжатыми полными губами, растягивающимися, казалось, до невозможности. Она называла цену слегка резковатым голосом, подзадоривая вас на торг, а если вы не решались торговаться, протягивала вам пакет фруктов с нескрываемой насмешкой во взгляде.

Однажды зимним утром я очень рано шла по дороге, отлого взбиравшейся на холм, где стояла школа. Соседи подвезли меня в город. Мы жили на ферме в полумиле от города, и я должна была учиться в сельской школе неподалеку от нас, где было всего полдюжины учеников да учительница, слегка свихнувшаяся на почве жизненных перипетий. Но мама моя была женщина пробивная, она надавила на городских попечителей, чтобы меня приняли, и на папу, чтобы тот раскошелился на дополнительную плату, и я поступила в городскую школу Из всего класса только я таскала в школу завтрак в коробке и съедала свои сэндвичи с арахисовым маслом в пустой комнате отдыха с высокими потолками и горчичного цвета стенами. Только я одна весной, когда начиналась слякоть, обувалась в резиновые сапоги. Меня всегда преследовали некоторые опасения на этот счет, но я не могла понять, что именно меня тревожит.

Впереди на холме я заметила Майру и Джимми – они всегда очень рано приходили в школу, порой так рано, что им случалось ждать снаружи, пока сторож не отопрет двери. Они шли медленно, и вот Майра обернулась. Я частенько старалась идти помедленнее, чтобы какая-нибудь важная девочка, идущая сзади, нагнала меня, я не решалась просто остановиться и подождать. Теперь я догадалась, что Майра, похоже, проделывает со мной то же самое. Я не могла позволить, чтобы кто-то заметил меня с ней рядом, да и мне совсем этого не хотелось, но, с другой стороны, мне льстило, что мне оказывают такую честь, оглядываясь на меня скромно и с надеждой. Роль обрела очертания, и я не могла отказать себе в удовольствии сыграть ее. Я ощутила мощный и приятный прилив благожелательности и, прежде чем поняла, что делаю, позвала:

– Майра, эй, Майра, подожди, у меня есть пачка попкорна с сюрпризом!

Она остановилась, а я прибавила шагу.

Майра ждала меня, но отводила взгляд, ждала с тем же отверженным и несгибаемым видом, с каким она обычно встречала нас. Может, она решила, что я хочу разыграть ее, может, думала, что я на бегу швырну ей в лицо пустую коробку из-под сладостей. Но я раскрыла коробку и протянула ей. Она взяла немного. Джимми уткнулся носом в ее пальто и ничего не взял, когда я предложила коробку и ему.

– Он стесняется, – сказала я примирительно. – Многие малыши стесняются. А потом перерастают, и он, наверное, перерастет.

– Да, – сказала Майра.

– Моему брату четыре, и он страшно стеснительный, – соврала я. – Бери еще, раньше я все время грызла попкорн, но теперь перестала, – сказала я, – это портит цвет лица.

Молчание.

– Тебе нравится история искусств? – еле слышно спросила Майра.

– Нет. Я люблю общественные науки, правописание и основы здоровья.

– А мне нравится история искусств и математика. – Майра складывала и умножала в уме быстрее всех в классе.

– Жаль, что я не так хорошо соображаю, как ты. В математике, – сказала я и почувствовала себя образцом великодушия.

– Зато у меня правописание хромает, – возразила Майра. – Я делаю столько ошибок, наверное, я провалю экзамен, – сказала она без малейшего сожаления в голосе, наоборот, ей было приятно, что у нее есть о чем поговорить. Она по-прежнему не поворачивала головы в мою сторону, разглядывая грязные сугробы на обочине Виктория-стрит. Во время разговора она причмокивала, как будто все время облизывала губы.

– Не провалишь, – сказала я. – У тебя слишком хорошо с математикой. А кем ты будешь, когда вырастешь?

Вопрос, кажется, ее озадачил.

– Буду помогать маме, – ответила она, – и работать в лавке.

– А я буду стюардессой, – сказала я, – только никому ни слова! Об этом почти никто не знает.

– Я никому не скажу, – пообещала Майра, – а ты читаешь комиксы про Стива Кэньона?

– Ага. – Как-то дико было представить, что Майра тоже читает комиксы, да и вообще делает что-то, не соответствующее роли, отведенной ей в классе. – А про Рипа Кирби ты читаешь?

– А про сиротку Энни?

– А про Бетси и мальчишек?

– Ты совсем не ешь попкорн, – сказала я. – Возьми еще, зачерпни побольше.

Майра заглянула в коробку.

– Там сюрприз.

Она вытащила сюрприз из коробки. Это была брошка, крошечная оловянная бабочка, выкрашенная золотой краской и отделанная цветными стеклышками, как настоящая драгоценность. Майра держала ее на бронзовой ладони и несмело улыбалась. Я спросила:

– Нравится?

– Мне нравятся эти синие камешки. Синие камни называются сапфирами.

– Я знаю. Это мой камень по гороскопу. А у тебя какой?

– Не знаю.

– А когда твой день рождения?

– В июле.

– Тогда твой камень – рубин.

– Сапфир мне нравится больше, – сказала Майра. – Мне нравится твой камень. – Она протянула мне брошку.

– Оставь себе, – сказала я. – Было ничье – стало твое.

Майра протягивала мне брошку, словно не понимала, что я имею в виду.

– Было ничье – стало твое, – повторила я.

– Но это же твой попкорн, – сказала она испуганно и серьезно, – ты его купила.

– Ну а ты нашла приз.

– Нет… – сказала Майра.

– Да ну! – сказала я. – Перестань, я тебе ее дарю. – Я взяла у Майры брошку и снова сунула ей в руку.

Это было неожиданностью для нас обеих. Мы посмотрели друг на друга – и я покраснела, а Майра нет. Когда наши руки соприкоснулись, я почувствовала, что дала некий зарок, и запаниковала. «Ну, ничего страшного, – подумала я, – могу еще как-нибудь выйти пораньше и снова вместе с ней дойти до школы. Могу поболтать с ней на перемене. Почему бы и нет? Почему бы и нет?»

Майра положила брошку в карман и сказала:

– Она подойдет к моему выходному платью. Оно как раз голубое.

Я знала, что это за платье. Майра надевала эти свои выходные платья в школу. Даже в разгар зимы среди шерстяных сарафанов и красных юбок в клетку она сиротливо «блистала» в наряде из лазоревой тафты и линялого бирюзового крепа, перешитом из взрослого платья. Громоздкий бант оттягивал мысообразный вырез и бессильно свисал с Майриной тощей грудки.

Хорошо, что она сразу не приколола бабочку. Потому что, если бы ее спросили, откуда эта брошка, а она бы ответила, что бы я сказала на это?

То ли на следующий день, то ли неделю спустя Майра не пришла в школу. Ее часто оставляли дома, чтобы она помогла матери. Но на этот раз она в школу не вернулась. Неделю и две ее место за партой оставалось пустым. А потом пришло время нашему классу переезжать в другой кабинет, и мы собрали учебники Майры и сложили на полку в шкафу.

– Когда она вернется, мы найдем, куда ее посадить, – сказала мисс Дарлинг и с тех пор перестала зачитывать ее фамилию во время переклички.

Джимми Сайла тоже престал ходить в школу, потому что некому было водить его в туалет.

На четвертую или на пятую неделю Майриного отсутствия Глэдис Хили пришла в школу и сказала:

– А знаете, что? Майра Сайла лежит в больнице.

Это была правда. Тетя Глэдис работала медсестрой. Глэдис посреди урока правописания подняла руку и сказала мисс Дарлинг:

– Я думала, что вы, наверное, захотите это узнать.

– Да, конечно, – сказала мисс Дарлинг, – я уже все знаю.

– А что у нее? – спросили мы у Глэдис.

– Немия или что-то такое. Ей делали переливание крови, – сообщила она мисс Дарлинг, – моя тетя – медсестра.

И вот мисс Дарлинг велела нам написать Майре письмо от всего класса: «Дорогая Майра, это письмо от всех нас. Мы надеемся, что ты скоро поправишься и вернешься в школу. До скорой встречи, твои одноклассники…» И еще мисс Дарлинг сказала:

– Знаете, что я подумала? Мы могли бы двадцатого марта сходить в больницу – проведать Майру и устроить ей день рождения.

Я сказала:

– У нее день рождения в июле.

– Я знаю, – сказала мисс Дарлинг. – Двадцатого июля. Но в этом году он наступит двадцатого марта, потому что она больна.

– Но почему? Ведь ее день рождения в июле!

– Потому что она больна, – повторила мисс Дарлинг предостерегающе резко. – Больничная повариха испечет торт, а вы можете приготовить для нее маленькие подарки – центов по двадцать пять. Это будет между двумя и четырьмя часами – время посещений. И пойдут не все, нас слишком много. Итак, кто хочет пойти, а кто останется и займется внеклассным чтением?

Мы все подняли руки. Мисс Дарлинг достала наши тетради по правописанию и отсчитала первые пятнадцать – получилось двенадцать девочек и три мальчика. Потом мальчики отказались идти, и она отобрала еще трех девочек. Я не знаю, когда точно это произошло, но думаю, что именно в эту минуту праздник по случаю дня рождения Майры стал престижным мероприятием.

То ли оттого, что тетя Глэдис работала медсестрой, то ли оттого, что лежать в больнице – это очень солидно, а может, просто оттого, что Майра оказалась совершенно, потрясающе свободна от всех правил и условий нашей жизни. Мы стали говорить о ней, как будто она принадлежала нам и ее праздник стал нашей общей целью. С чисто женской основательностью мы обсудили его на большой перемене и решили, что по двадцать пять центов – это слишком мало.

И вот мы принесли свои подарки в больницу. День выдался солнечный, снег таял. Вслед за медсестрой мы гуськом поднялись по лестнице и прошли коридором вдоль приоткрытых дверей, из-за которых слышались приглушенные разговоры. Медсестра и мисс Дарлинг все время предостерегающе шикали, но мы и сами шли на цыпочках, безупречно соблюдая больничный этикет.

В этой маленькой сельской больнице не было детского отделения, да и Майра была уже не совсем ребенком, и ее положили в одну палату с двумя седыми пожилыми тетеньками. Когда мы вошли, медсестра загородила их ширмами.

Майра сидела на постели в неуклюжей жесткой больничной рубахе. Волосы у нее были распущены, длинные пряди рассыпались по плечам, легли на покрывало. Но лицо у нее не изменилось, совсем не изменилось.

Ее предупредили о празднике, мисс Дарлинг предупредила, чтобы сюрприз не был для нее неприятным, но, похоже, она то ли не верила, то ли не понимала, что именно ее ждет. Она наблюдала за нами так же, как всегда наблюдала со школьного крыльца за нашими играми во дворе.

– Ну вот и мы! – сказала мисс Дарлинг. – Вот и мы!

И мы сказали хором:

– С днем рождения, Майра! Привет, Майра, поздравляем с днем рождения!

Майра сказала:

– У меня день рождения в июле. – Голос у нее был еще прозрачнее, чем раньше. Он был плывущий, невыразительный.

– Но это не важно, правда, – сказала мисс Дарлинг, – давай притворимся, что он сегодня! Сколько тебе исполнилось, Майра?

– Одиннадцать, – ответила Майра, – исполнится в июле.

Мы все сняли пальто, и явились ее взору в нарядных платьях, и возложили на ее кровать свои подарки в обертках из бумаги пастельных тонов в цветочек. Некоторые мамы вывязали на них сложные бантики из шелковых ленточек, кое-где даже были приклеены маленькие букетики, имитирующие розочки и ландыши.

– С днем рождения, Майра! – говорили мы. – Поздравляем тебя с днем рождения!

Майра не смотрела на нас, она не могла отвести глаз от этих ленточек: розовых, голубых, в серебряную крапинку – и от миниатюрных букетов; она радовалась им так же, как обрадовалась той бабочке. Ее лицо приобрело невинное выражение, на губах заиграла нерешительная, такая сокровенная улыбка.

– Разверни их, Майра, – сказала мисс Дарлинг. – Они все – для тебя.

Майра собрала подарки вокруг себя. Она трогала их и все так же улыбалась, с осторожной догадкой и неожиданной гордостью. Она сказала:

– В субботу я уезжаю в Лондон, в больницу Святого Иосифа.

– Моя мама там лежала, – сказал кто-то, – мы ездили ее навещать. Там одни монашки кругом.

– Сестра моего отца тоже монахиня, – спокойно сказала Майра.

Она принялась разворачивать подарки с аккуратностью, которую сама Глэдис не смогла бы превзойти, сворачивая папиросную бумагу и ленточки и извлекая книги, головоломки и наборы для аппликаций, как будто это были призы, которые она выиграла. Мисс Дарлинг сказала, что, наверное, ей следует поблагодарить нас, имя каждого было написано на каждом подарке, чтобы она знала, от кого он, и Майра сказала:

– Спасибо, Мэри-Луиз, спасибо, Кэрол…

Дошла очередь и до моего подарка, и она произнесла:

– Спасибо, Хелен.

Каждый объяснял назначение своего подарка, и были разговоры, и воодушевление, и даже чуточку веселья, и Майра была тут главной, хотя и не веселилась сама. Принесли торт с бело-розовой кремовой надписью «С днем рождения, Майра» и одиннадцатью свечками. Мисс Дарлинг зажгла свечки, и под наше дружное «Загадай желание, Майра, загадай!» Майра задула их. Потом мы все вместе ели торт и клубничное мороженое.

В четыре часа прожужжал сигнал, и санитарка унесла остатки торта и грязные тарелки, мы надели пальто и собрались по домам. Все сказали:

– До свидания, Майра.

А Майра сидела на постели и смотрела, как мы уходим, спина у нее была прямая, она не опиралась на подушки, руки лежали поверх горы подарков. Уже в дверях я услышала, как она меня окликнула:

– Хелен!

Это слышала только пара девочек, мисс Дарлинг не слышала – она ушла вперед. Я вернулась к кровати. Майра сказала:

– У меня слишком много всего. Возьми что-нибудь себе.

– Как это? – сказала я. – Это же твой день рождения. На день рождения всегда дарят кучу всего.

– Ну… ты возьми что-нибудь, – попросила Майра.

Она протянула мне шкатулку, обитую искусственной кожей. В ней лежали зеркальце, расческа, пилочка для ногтей, бесцветная помада и носовой платочек, обшитый по краям золотой тесьмой. Я еще раньше приметила эту шкатулку.

– Возьми, – сказала Майра.

– А тебе она не нужна?

– Бери ее себе.

Она вложила шкатулку мне в руку. Наши пальцы снова соприкоснулись.

– Когда я вернусь из Лондона, – сказала Майра, – приходи ко мне поиграть после школы.

– Ладно, – сказала я.

За окном больницы явственно слышались звуки: кто-то играл на улице, – наверное, это наши носились, пуляя друг в друга последние в этом году снежки. И от этих звуков и сама Майра, и ее триумф, ее щедрость и особенно ее будущее, в котором она отвела место и для меня, – все это померкло, погрузилось во тьму. Все эти подарки, ворох оберток и лент, все эти подношения с оттенком вины ушли в тень, перестали быть безгрешными предметами, которых можно касаться, которые можно обменивать и принимать без опаски. Мне больше не хотелось брать эту шкатулку, но я не представляла, как от нее отделаться, что соврать. «Я избавлюсь от нее, – думала я, – и никогда не буду с ней играть, отдам брату – пускай он ее раздербанит».

Появилась медсестра со стаканом шоколадного молока:

– В чем дело, вы не слышали звонка?

Так я была освобождена, я вырвалась на волю благодаря барьерам, сомкнувшимся вокруг Майры, вокруг ее возвышенного, пахнущего эфиром больничного мира и благодаря предательству в моем сердце.

– Ну, тогда спасибо, – сказала я, – спасибо за шкатулку. Пока, увидимся!

Попрощалась ли со мной Майра? Нет, кажется. Она сидела в этой высокой кровати – изящная бронзовая шея, торчащая из ворота слишком большой больничной сорочки, точеное бронзовое лицо, неуязвимое для предательства, с ее приглашением, уже забытым, наверное, отложенным до лучших времен, – как будто она снова стояла на заднем крылечке, глядя на школьный двор.