Многие знакомые Розы любили сожалеть вслух о том, что не родились бедняками. Так что Роза, пользуясь возможностью побыть в центре внимания, пересказывала им всякие ужасные случаи и живописные детали нищеты из своего детства. Туалет для мальчиков и туалет для девочек. Старый мистер Бернс у себя в туалете. Коротышка Макгилл и Фрэнни Макгилл в предбаннике туалета для мальчиков. Роза не старалась нарочно развивать тему отхожих мест и сама была удивлена тем, как часто они всплывали в ее воспоминаниях. Она знала, что маленькие, стоящие на отшибе домики — потемневшие или, наоборот, ярко раскрашенные — должны по идее вызывать смех; и действительно, сортирная тема занимала большое место в деревенском юморе. Но для самой Розы туалеты были местами чудовищного стыда и позорных деяний.

Туалет для мальчиков и туалет для девочек были оборудованы закрытыми с боков предбанниками — это позволяло обойтись без дверей. Все равно снег задувало внутрь через щели меж досками и через глазки́ от выпавших сучков, которые использовались для подглядывания. Многие посетители туалета будто намеренно пренебрегали дырой. В кучах снега, покрытых сверху корочкой льда там, где снег подтаял, а потом опять замерз, лежали, словно под стеклом в музее, другие кучки — группами или одинокие, черные, как уголь, ярко-желтые, как горчица, и всех промежуточных цветов. У Розы при виде этого все внутри переворачивалось; ею овладевало отчаяние. Она мешкала в дверном проеме, не могла себя пересилить и решала подождать. Раза два-три она в результате обмочилась по дороге домой, от школы до лавки, хоть там и было недалеко. Фло всячески выражала свое омерзение.

— Маленький конфуз! Маленький конфуз! — громко распевала она, издеваясь над Розой. — По дороге приключился маленький конфуз!

Фло, впрочем, и радовалась тоже — это было заметно; она любила, когда кто-нибудь попадал в унизительное положение, когда природа брала свое. Фло была из тех, кто во всеуслышание рассказывает о тайнах, раскопанных в корзине для грязного белья. Роза умирала от стыда, но так и не объяснила, в чем дело. Почему? Наверно, боялась, что Фло явится в школу с лопатой и ведром и примется убирать отхожее место, при этом чехвостя всех подряд.

Роза верила в незыблемость школьного миропорядка, в то, что тамошние правила непостижимы для Фло, тамошняя дикость ни с чем не соизмерима. Понятия чистоты и справедливости казались теперь Розе невинными заблуждениями эпохи младенчества. Она уже строила в душе первый склад для вещей, о которых не сможет рассказать никому и никогда.

Например, она ни за что не могла бы рассказать про мистера Бернса. Вскоре после начала школьных занятий — и еще до того, как Роза поняла, что́ сейчас увидит, — она уже бежала вместе с другими девочками вдоль школьного забора, через заросли конского щавеля и золотарника, и пряталась за сортиром мистера Бернса — задняя стена сортира смотрела на школьный двор. Старый мистер Бернс — полуслепой, вислопузый, неопрятный и полный боевого духа — выходил на задний двор своего дома, разговаривая сам с собой, распевая и сбивая высокие сорняки тростью. Он заходил в туалет, и после нескольких секунд натужной тишины снова слышался его голос:

Пение мистера Бернса звучало не благоговейно, а задорно, словно он даже сейчас нарывался на драку. Местные жители так в основном и выражали свое религиозное чувство — в драках. Одни были католики, другие — протестанты-фундаменталисты, и каждая сторона считала, что обязана отстаивать свою веру кулаками. Многие протестанты когда-то были — или их предки когда-то были — англиканами или пресвитерианцами. Но, обнищав, уже не могли ходить в эти церкви, совратились с пути и примкнули к Армии спасения или пятидесятникам. Другие люди были полнейшими язычниками, пока не обрели истинную веру. Некоторые до сих пор оставались язычниками, но в драках вставали на сторону протестантов. Фло называла англикан и пресвитерианцев снобами, а остальных — сектантами-трясунами. Католики же, по ее мнению, были готовы простить любой разврат и двуличие, только неси им денежки для пересылки папе римскому. Так что Розу в детстве не заставляли ходить ни в какую церковь.

Все девчонки присаживались на корточки у задней стены сортира мистера Бернса, чтобы поглядеть на ту часть его тела, что виднелась в дыре. Много лет Роза думала, что видела мошонку, хотя, поразмыслив, пришла к выводу, что это была всего лишь задница. Означенная часть тела была похожа на коровье вымя, только щетинистое — как коровий язык до того, как Фло его сварила. Роза тогда не стала есть язык, и когда сказала Брайану, что это такое, он тоже не стал есть. Фло разозлилась и пообещала, что отныне они будут питаться вареной колбасой.

Девочки постарше не наклонялись смотреть, но стояли рядом, издавая тошнотные звуки. Другие, младшие девочки вскакивали и становились рядом со старшими, старательно подражая им, но Роза продолжала сидеть на корточках в изумлении и задумчивости. Ей хотелось бы подольше поразмыслить над увиденным, но мистер Бернс встал и вышел из сортира, застегиваясь и распевая. Девчонки подкрались поближе к забору, чтобы окликнуть:

— Мистер Бернс! Доброе утро, мистер Бернс! Мистер Бернс — вислые яйца!

Он с ревом бросился к забору, колотя палкой по воздуху, словно кур прогонял.

Младшие и старшие, мальчишки и девчонки, абсолютно все — кроме, конечно, учительницы, которая на перемене запирала дверь школы и оставалась внутри, сдерживаясь, как Роза, до дому, рискуя потерять лицо и перенося муки, — абсолютно все собрались, чтобы заглянуть в предбанник туалета для мальчиков, когда прошел слух: Коротышка Макгилл трахает Фрэнни Макгилл!

Брат и сестра.

Вот так представление! С участием родственников!

Так это называла Фло: представлять. Фло рассказывала, что в глухих деревнях — в фермах на холмах, откуда она сама была родом, — люди сходят с ума, едят вареное сено и «устраивают представления» с кровными родственниками. Пока Роза не поняла, что имеется в виду, она воображала импровизированную шаткую сцену в каком-нибудь сарае, на которую по очереди поднимаются родственники и поют дурацкие песенки или декламируют стихи. «Что за представление!» — с отвращением говорила Фло, выдыхая дым. Она имела в виду не какой-то определенный поступок, но все сразу — все, что относилось к этой области, в прошлом, настоящем и будущем, по всему миру. Способы, которыми люди себя развлекают, как и стремление людей казаться не теми, кто они есть, не переставали ее удивлять.

Чья это была затея, с Фрэнни и Коротышкой? Наверно, старшие мальчики подзадорили Коротышку, а может, он хвалился и его подначили. Ясно было одно: это не Фрэнни придумала. Ее догнали и притащили, заманили в ловушку. Впрочем, «догнали» — не совсем верное слово: вряд ли она убегала, поскольку не верила, что ей на самом деле удастся убежать. Но она не хотела, ее пришлось тащить силой, толкать на землю, туда, где ей следовало быть по замыслу. Знала ли она, что ее ждет? Во всяком случае, точно знала, что от других людей ничего приятного ждать не приходится.

Фрэнни Макгилл в детстве треснул о стену пьяный отец. Так говорила Фло. По другой версии, Фрэнни, пьяная, свалилась с саней и ее лягнула лошадь. Как бы там ни было, ее всю перекорежило. Сильней всего досталось лицу. Нос был кривой, и каждый вдох превращался в долгое унылое сопение. Зубы словно сбились в кучку, налезая один на другой. Поэтому рот не закрывался, и Фрэнни не могла удержать слюни. Бледная, костлявая, шаркающая ногами, пугливая, как старуха, Фрэнни навеки застряла во втором или третьем классе — она кое-как научилась читать и писать, но ее редко просили это делать. Вероятно, она не была дурочкой, какой ее считали все, а просто была растеряна, оглушена постоянными атаками. И вопреки всему она сохранила способность надеяться. Она ходила хвостом за любым, кто не бил и не обзывал ее; пыталась совать этому человеку огрызки карандашей и бугристые комки жеваной жвачки, отлепленные со стульев. Ее приходилось отваживать со всей возможной жесткостью и угрожающе кривиться, встретив ее взгляд. Пошла вон, Фрэнни. Пошла отсюда, а то я тебя тресну. Честное слово, тресну.

После того случая Коротышка так и будет пользоваться ею дальше, и другие тоже. Она забеременеет, ее увезут, она вернется и снова забеременеет, ее увезут, она вернется, снова забеременеет, и ее снова увезут. По городу пойдут разговоры о том, что неплохо было бы ее стерилизовать, а деньги пускай соберет «Клуб львов». И разговоры о том, что неплохо было бы ее запереть куда-нибудь. Но тут Фрэнни вдруг умрет от пневмонии, радикально решив вопрос. Каждый раз, обнаружив в книге или фильме образ полоумной святой-блудницы, Роза вспоминала Фрэнни. Мужчины — создатели книг и фильмов, — кажется, питали слабость к этой фигуре, хотя, как подметила Роза, в их варианте она оказывалась гораздо опрятней. Роза решила, что это обман — то, что они оставили за кадром сопение, слюни, зубы; они упускали из виду уколы отвращения, подстегивающие похоть, и спешили воспользоваться идеей обволакивающей утешительной пустоты, неразборчивого всеприятия.

Впрочем, нельзя сказать, что Фрэнни ответила Коротышке всеприятием. Она вопила — вопли выходили раскатистые, гнусавые из-за сложностей с дыханием. Она все время лягала воздух одной ногой. Ботинок с нее то ли слетел, то ли Фрэнни сегодня вообще пришла без обуви. Наружу торчала белая нога с босой ступней и грязными пальцами — она выглядела слишком нормальной, слишком исполненной самоуважения, чтобы принадлежать Фрэнни Макгилл. Вся остальная Фрэнни была Розе не видна. Маленькую Розу выпихнули на дальний край толпы. В первом ряду стояли большие мальчишки, вдохновенно вопя. Большие девочки, хихикая, сгрудились у них за спиной. Роза была заинтересована, но не встревожена. То, что делали с Фрэнни, не имело всеобщего значения и совсем никак не относилось к остальным. Это было лишь продолжение полагающихся Фрэнни издевательств.

Годы спустя истории Розы очень сильно действовали на ее знакомых. Ей приходилось давать честное слово, что это все правда, что она не преувеличивает. Она в самом деле рассказывала правду, но эффект выходил несколько однобоким. Казалось, что она ходила вместо школы в какой-то чудовищный притон, где ничему не учили. Казалось, что она обязательно была из-за этого несчастна. Но это не так. Роза научилась многому. Она научилась, как вести себя в масштабных драках, которые раза два-три в год раскалывали школу на воюющие отряды. Поначалу она старалась сохранять нейтралитет, и это была большая ошибка, так как в итоге на нее могли ополчиться обе стороны. Правильным ходом было примкнуть к людям, которые живут рядом с тобой, и тем несколько снизить уровень опасности, которой подвергаешься на пути в школу и из школы. Роза так и не поняла, из-за чего дрались, и к тому же ей недоставало бойцовского инстинкта — она не понимала, зачем вообще нужно драться. Ее всегда заставал врасплох удар снежком, камнем или куском черепицы, внезапно прилетающим в спину. Она знала, что никогда не победит, никогда не добьется постоянного, надежного положения в школьном мире, даже если такое в принципе возможно. Но она не была несчастна, если не считать одной-единственной проблемы — невозможности пользоваться туалетом. Когда учишься выживать — пускай для этого требуется осторожность на грани трусости, пускай это связано с потрясениями и зловещими предчувствиями, — несчастной быть некогда. Слишком уж это занятие захватывает.

Роза научилась отгонять Фрэнни. Роза научилась не подходить к школьному подвалу, где не осталось ни одного целого окна, а внутри было черно и капало, как в пещере; научилась избегать темного провала под лестницей и узких проходов меж поленниц; научилась не привлекать к себе внимания больших мальчишек, которые казались ей похожими на диких собак — быстрые, сильные, непредсказуемые, радостно атакующие.

Роза сделала одну ошибку в самом начале — потом она уже не стала бы ее повторять: она сказала Фло правду, вместо того чтобы соврать, когда один большой мальчик — один из Морэев — подставил ей ножку и облапил ее на пожарной лестнице и при этом выдрал ей рукав плаща из проймы. Фло явилась в школу, чтобы устроить тарарам (по ее собственному выражению), и выслушала свидетелей, которые в один голос клялись, что Роза сама порвала плащ, зацепившись о гвоздь. В Западном Хэнрэтти взрослые не приходили в школу. Матери всегда вставали на сторону своих детей в драках, перевешивались через калитку и осыпали противника ругательствами; некоторые даже сами ввязывались в потасовку, драли врага за волосы и швырялись черепицей. Они по-всякому обзывали учительницу за глаза и, посылая детей на уроки, велели не спускать ей, если она будет «возникать». Но они никогда не поступили бы так, как Фло, их ноги не бывало на школьном дворе, они не стали бы разбираться с жалобой на таком высоком уровне. Они ни за что не поверили бы, как верила Фло, что агрессоры признаются, что их выдадут на расправу, что добиться справедливости можно, не только испортив втайне морэевский плащ в раздевалке, — что правосудие может прийти в какой-то иной форме. Роза впервые увидела, как Фло ошибается, как она взяла на себя непосильную задачу.

Фло сказала, что учительница не знает своего дела.

Учительница как раз очень хорошо знала свое дело. Она запирала дверь на перемене, предоставляя событиям происходить снаружи. Она никогда не пыталась выгнать старших мальчиков из подвала или согнать их с пожарной лестницы. Она заставляла их колоть лучину на растопку для школьной печи и приносить воду, чтобы наполнить ведро, из которого все пили. В остальном мальчишки могли творить что хотят. Они не отказывались колоть дрова и качать воду насосом, хотя обожали окатывать кого попало ледяной водой и несколько раз чуть не пришибли друг друга топором. Старшие мальчишки ходили в школу только потому, что им некуда было себя приткнуть. Старшие девочки могли устроиться на работу — хотя бы в прислуги пойти, — поэтому они оставались в школе, только если собирались держать вступительный экзамен в старшие классы, учиться дальше и потом, может быть, найти место в банке или универсальном магазине. Некоторым это удавалось. Из мест, подобных Западному Хэнрэтти, девочкам легче выбраться, чем мальчикам.

Старшим девочкам — кроме тех, которые готовились к экзамену, — учительница не позволяла сидеть без дела: она поручала им пасти младших — тетешкать, шлепать, исправлять орфографические ошибки в тетрадях. Им также негласно дозволялось изымать у младших в свою пользу все, что приглянется, включая пеналы, новые карандаши и дешевенькие пластмассовые побрякушки из тех, что бесплатно прилагались к коробке засахаренного попкорна. Происходящее в гардеробе — будь то кражи обедов, порча чужих пальто или насильственное стягивание трусов — учительницу не интересовало.

Она не была фанатиком своего дела, не страдала избытком воображения или сочувствия. Она каждый день ходила сюда пешком через мост из Хэнрэтти, где ее ждал дома больной муж. Она вернулась в школу уже в зрелом возрасте. Возможно, это была единственная работа, которую ей удалось найти. Ей приходилось преподавать, и она преподавала. Она никогда не украшала окна вырезанными из бумаги силуэтами, никогда не клеила ученикам в тетради золотые звезды. Она никогда не рисовала на доске цветным мелом. У нее не было ни золотых звезд, ни цветного мела. Она не выказывала любви ни к какому из преподаваемых ею предметов и ни к кому из учеников. Если она о чем-то и мечтала, то, вероятно, о том, чтобы в один прекрасный день ей разрешили вернуться домой и больше никогда в жизни не видеть никого из этих детей, никогда не открывать учебник по правописанию.

Но все же она преподавала. И видимо, ей удавалось чему-то научить людей, желающих сдать вступительный экзамен, потому что кое-кто из них его сдавал. Она, вероятно, ставила себе цель научить всех проходящих через ее школу читать, писать и делать простейшие расчеты. Перила лестниц давно шатались, парты были оторваны от пола, печка дымила, труба держалась на проволоке, не было ни библиотечных книг, ни карт, и вечно не хватало мела; даже линейка была грязная и расщепленная с одного конца. Драки, секс и кражи были значительной частью школьной жизни. Тем не менее учеников знакомили с фактами и таблицами. Вопреки хаосу, неудобствам, непреодолимым препятствиям здесь в какой-то степени поддерживалась обычная школьная жизнь; предоставлялся шанс. Кому-то — освоить вычитание. Кому-то — научиться писать без ошибок.

Учительница нюхала табак. За всю жизнь Роза больше не встретила ни одного человека, нюхающего табак. Учительница насыпала немножко табаку на тыльную сторону ладони, подносила руку к лицу и чуть слышно фыркала, втягивая порошок в нос. Откидывала голову, открывая незащищенную шею, и на миг в ее позе чудилось презрение, вызов. Если не считать этой черты, учительница была совершенно заурядна. Пухлая, серая, в поношенной одежде.

Фло сказала, что учительница, должно быть, затуманила себе мозги этими понюшками. Как наркоманка. Вот сигареты, они только нервную систему портят.

Одна-единственная вещь в школе была завораживающей, прекрасной. Изображения птиц. Роза не знала, кто именно забрался наверх и прибил картинки над доской — высоко, чтобы их нельзя было походя осквернить. Может быть, сама учительница — тогда это ее первая и последняя оптимистическая попытка. А может быть, кто-то другой, ее предшественник. Откуда взялись эти картинки, как попали сюда, если ни единого украшения, кроме них, в школе не было?

Дятел в красной шапочке; иволга; сойка; канадский гусь. Чистые, неблекнущие цвета. На фоне белых снегов, весенних ветвей в цвету, головокружительно синего летнего неба. В обычном классе эти картинки не поражали бы так. Но здесь они были ярки и красноречивы и так контрастировали со всем остальным, что казалось: они представляют не самих птиц, не снега и небеса, но некий иной мир, где невинность пребывает, знания изобилуют, а легкость на сердце — законное право. Там никто не крадет еду из сумок с обедами, не режет чужие плащи, не стягивает трусы с другого и не тыкает больно твердым; там никого не трахают; и Фрэнни там тоже нет.

"* * *

Во вступительном классе были три старшие девочки. Одну звали Донна, другую Кора, а третью Бернис. Эти трое и составляли вступительный класс; кроме них, в нем никого не было. Три королевы. Впрочем, точнее — королева и две принцессы. Так думала о них Роза. Они разгуливали по школьному двору, держась за руки или обняв друг друга за талию. Кора шла в середине. Она была самая высокая. Донна и Бернис шли, склоняясь к ней, сопровождая ее.

Роза любила именно Кору.

Кора жила с бабушкой и дедушкой. Бабушка ходила каждый день по мосту в Хэнрэтти, где убиралась и гладила чужое белье. Дедушка был золотарем. Это значит, что он ходил по городу и чистил выгребные ямы. Такая у него была работа.

Прежде чем накопить денег на оборудование настоящей уборной, Фло купила туалет с химической стерилизацией и поставила его в угол дровяного чулана. Лучше, чем бегать в отхожее место на улицу, особенно зимой. Корин дедушка этого не одобрил. Он сказал Фло:

— Многие обзавелись этой химикалией, и многие потом об этом пожалели.

Он произносил это слово «кимикалия».

Кора была незаконнорожденной. Ее мать то ли работала, то ли была замужем где-то в другом городе. Возможно, что она работала горничной, потому что все время присылала домой обноски. У Коры было много нарядов. Она приходила в школу в желтовато-коричневом атласном платье, переливающемся на бедрах; в ярко-синем бархатном, с болтающейся на плече розой из той же материи; в тускло-розовом креповом с бахромой. Эти платья были рассчитаны на женщину намного старше (хотя Роза так не думала), но подходили Коре по размеру. Она была высокая, плотная, со зрелой фигурой. Иногда она укладывала волосы валиком на макушке, опуская его с одной стороны на лоб. Кора, Донна и Бернис часто делали себе одну и ту же, взрослую, прическу, густо красили губы, пудрились толстым слоем, так что пудра спекалась, как слой муки. У Коры были крупные черты лица. Сальный лоб, ленивые веки брюнетки, зрелое и праздное самодовольство, что скоро зачерствеет и оформится во взрослый нрав. Но сейчас, вышагивая по школьному двору под ручку со спутницами, шепчась с ними о чем-то серьезном, Кора была великолепна. На самом деле из них троих ближе всех к миловидности подходила Донна, с ее бледным овальным личиком и кудрявыми светлыми волосами. Кора, как и две ее подруги, не тратила времени на мальчишек-соучеников. Девушки ждали, пока у них не появятся настоящие кавалеры — а может, уже старались этими кавалерами обзавестись. Мальчишки иногда вопили им что-то от двери подвала, выкрикивали мечтательные непристойности, и Кора тогда поворачивалась и кричала в ответ:

— Для люльки стар, для кроватки мал!

Роза понятия не имела, что это означает, но ее переполняло восхищение — разворотом бедер Коры, ее жестоким и дразнящим и в то же время ленивым и безмятежным голосом, шикарным видом. Оставшись одна, Роза разыгрывала всю сцену в лицах — крики мальчишек и прочее. Сама она изображала Кору — поворачивалась, как тогда Кора, к воображаемым преследователям и бросала реплику с таким же вызывающим презрением:

— Для люльки стар, для кроватки мал!

Роза расхаживала по заднему двору, воображая, что это у нее на бедрах переливается плотный атлас, ее собственные волосы закручены валиком, ее губы ярко накрашены. Она хотела, когда вырастет, стать точно такой, как Кора. Она не хотела ждать, пока вырастет. Она желала быть Корой прямо сейчас.

Кора носила в школу туфли на высоком каблуке. Она не отличалась легкой походкой. Когда она проходила по классу в очередном роскошном наряде, заметно дрожал пол и отчетливо дребезжали окна. Запах Коры тоже был слышен издалека. Запах талька и косметики, теплой смуглой кожи и волос.

"* * *

Три девушки сидели на самом верху пожарной лестницы в первый теплый весенний день. Они красили ногти. У лака был запах бананов с острой и странной химической ноткой. Роза хотела подняться по пожарной лестнице в школу, как обычно делала, чтобы избежать опасностей, ежедневно подстерегающих у главного входа. Но, увидев трех девушек, она повернула назад — она не смела ожидать, что они потеснятся и пропустят ее.

Кора окликнула ее сверху:

— Можешь подняться, если хочешь. Поднимайся!

Кора дразнила ее, манила, как подманивают щенка.

— Хочешь, мы тебе ногти накрасим?

— Тогда они все захотят, — сказала другая девушка, Бернис, которой, как выяснилось, принадлежал лак.

— А мы всем не будем красить, — сказала Кора. — Мы только ей. Как тебя зовут? Роза? Мы только Розе накрасим. Давай поднимайся, миленькая.

Она заставила Розу вытянуть руку. Роза с ужасом поняла, до чего пятнистая у нее рука, до чего загрубелая и грязная. И еще холодная и дрожащая. Маленький омерзительный предмет. Отбрось Кора эту руку с отвращением, Роза не удивилась бы.

— Растопырь пальцы. Вот так. Расслабься. Гляди, как у тебя рука трясется! Я не кусаюсь. Думаешь, я кусаюсь? Держи руку неподвижно, вот молодец. Ты же не хочешь, чтобы лак лег неровно, а?

Она окунула кисточку во флакончик с лаком. Цвет был насыщенный, красный, как садовая малина. Роза упивалась запахом. У самой Коры пальцы были большие, розовые, теплые. И не дрожали.

— Правда, красиво? Смотри, какие у тебя сейчас будут красивые ногти.

Кора накладывала лак по сложной, ныне забытой моде тех времен — оставляя лунку и свободный край ногтя непокрытыми.

— Видишь, он розовый, подходит к твоему имени. Роза — очень красивое имя. Оно мне нравится больше, чем Кора. Я просто ненавижу имя Кора. Что это у тебя пальцы замерзли в такой теплый день? Правда, они ужасно холодные по сравнению с моими?

Она кокетничала, повинуясь собственной прихоти — как все девушки этого возраста. Они пробуют чары на чем угодно — на кошках, на собаках, даже на своем лице в зеркале. Розе не по силам была такая нежданная милость, поэтому ей никак не удавалось насладиться моментом. Она была слаба, ослеплена, в ужасе.

С этого дня Роза впала в одержимость. Она тратила все свое время на попытки ходить и говорить, как Кора, повторяя каждое слово, произнесенное Корой когда-либо. Розу пленял каждый жест Коры, ее манера засовывать карандаш в густые жесткие волосы и то, как она иногда стонала в школе, выражая царственную скуку. То, как она облизывала палец и поправляла форму бровей. Роза облизывала собственный палец и приглаживала брови, мечтая, чтобы они были темными, а не выгоревшими на солнце и почти невидимыми.

Но подражания было недостаточно. Роза пошла дальше. Она воображала, как заболеет и Кору почему-то позовут за ней ухаживать. Ночные объятия, поглаживания, укачивания. Она сочиняла истории об опасности и спасении, катастрофах и благодарности. Иногда она спасала Кору, иногда Кора ее. Потом — сплошное тепло, счастье, взаимные откровения.

«Очень красивое имя».

«Давай поднимайся, миленькая».

Любовь начинается, крепнет и наконец льется потоком. Сексуальная любовь, еще не знающая, куда себя направить. Эта любовь должна быть в человеке с самого начала — как твердый белый мед в ведерке, ждущий, когда его растопят и он потечет. Ей недоставало определенной остроты, настойчивости; и еще по чистой случайности любимое существо оказалось того же пола. В остальном это была ровно такая же любовь, какую Роза испытывала во взрослом возрасте. Высшая точка прилива; неустранимое безумие; неудержимый потоп.

Когда все кругом зацвело — сирень, яблони, боярышник вдоль дороги, — началась игра в похороны. Заводилами были старшие. Та, что изображала покойницу, — в эту игру играли только девочки — лежала, вытянувшись, на верхней площадке пожарной лестницы. Остальные поднимались медленной вереницей, распевая какой-нибудь гимн, и вываливали на тело вороха цветов. Они склонялись над телом, притворно рыдая (у некоторых получалось по-настоящему) и прощаясь с ним. В этом и заключалась вся игра. Предполагалось, что все девочки смогут по очереди побыть покойницами, но вышло по-другому. Старшие, изобразив покойниц, мгновенно потеряли интерес к игре и уже не желали исполнять второстепенные роли на похоронах кого-то из младших. Те продолжали играть одни, но вскоре поняли, что игра утратила всю торжественность, весь блеск, и ушли одна за другой — только самые упорные отщепенцы остались, чтобы довести дело до конца. Среди них была и Роза. Она цеплялась за игру, надеясь, что Кора пойдет в ее погребальной процессии, но Кора ее игнорировала.

Каждая покойница сама выбирала свой погребальный гимн. Кора выбрала «Как прекрасен, должно быть, рай». Она лежала под грудой цветов, сирени, в розовом креповом платье. Еще на ней были бусы и брошь, на которой зелеными блестками было выложено ее имя. На лице — толстый слой пудры. Крупинки пудры трепетали меж нежных волосков в углах рта. Ресницы дрожали. Лицо было строгое, сосредоточенное, неприступно мертвое. Печально распевая и опуская на тело свою охапку сирени, Роза была готова совершить какой-нибудь акт поклонения, но ничего не придумала. Она могла лишь жадно выхватывать детали, чтобы вспоминать потом. Цвет волос Коры. Сияние нижних прядей, заложенных за уши. Эти пряди были светло-карамельного цвета, светлее верхнего слоя волос. Руки — голые, смуглые, сплющенные под собственной тяжестью, тяжелые руки женщины. На них лежит бахрома. Чем пахнет Кора на самом деле? Что заявляют миру, хмурясь или спокойно разглаживаясь, ее выщипанные брови? Потом, оставшись одна, Роза будет тщательно обдумывать каждую деталь, напрягаясь, чтобы ничего не забыть, все познать, оставить себе навсегда. Какой ей был с этого прок? Когда Роза думала о Коре, ей представлялось темное светящееся пятно, плавящийся центр с запахом и вкусом горелого шоколада, недосягаемый для нее.

Что делать с любовью, когда она доходит до этой стадии — до такого бессилия, безнадежности и безумной сосредоточенности? Нужно ее чем-нибудь пришибить.

Вскоре Роза сделала большую ошибку. Она украла у Фло из лавки горсть конфет, чтобы подарить Коре. Дурацкий, нелепый, детский поступок, причем Роза уже тогда это понимала. Ошибка заключалась не только в собственно краже, хотя и это была дурацкая идея, которую оказалось нелегко осуществить. Фло держала конфеты за прилавком, чуть повыше его, на наклонной полке, в открытых ящиках, вне досягаемости, но на виду у детей. Роза выждала удобный момент, залезла на табуретку и напихала в пакет все, что подвернулось под руку, — разноцветный кислый мармелад, «желейные бобы», лакричное ассорти, «кленовые почки», «куриные косточки». Сама она не съела ни одной конфетки. Чтобы переправить пакет в школу, она засунула его под юбку, а верх заправила за резинку трусов. На ходу она плотно прижимала руку к животу, чтобы пакет не съехал. «Что такое, у тебя живот болит?» — спросила Фло, но, к счастью, была слишком занята, чтобы расследовать подробней.

Роза спрятала пакетик конфет у себя в парте и стала ждать удобного момента, но он никак не подворачивался.

Даже если бы она купила конфеты, приобрела их законным путем, эта затея была бы ошибкой. В самом начале все было бы в порядке, но не сейчас. Сейчас Розе уже нужно было слишком много благодарности, признания, но в то же время она была не способна их принять. У нее колотилось сердце, во рту появлялся странный медный привкус отчаяния и тоски, стоило Коре лишь пройти мимо — тяжелой походкой, в полном сознании собственной значительности, в облаке духов, согретых теплом кожи. Никакой жест не мог бы адекватно выразить чувства Розы, ей не суждено было получить удовлетворение, и она знала: то, что она задумала, — дурацкий, шутовской поступок, который навлечет на нее беду.

Она не смогла просто взять и вручить конфеты, удобный момент никак не наступал, и через несколько дней она решила подбросить пакет Коре в парту. Даже это оказалось трудно. Розе пришлось притвориться, что она забыла что-то в классе, и прибежать обратно в школу уже после четырех, зная, что потом придется снова выбегать на улицу, одной, мимо больших мальчишек, стоящих у двери в подвал.

В классе оказалась учительница — она надевала шляпу. Каждый день учительница надевала эту шляпу, старую, зеленую, с обрывком пера, чтобы перейти в ней через мост. Донна, приятельница Коры, стирала с доски. Роза попыталась засунуть пакетик в парту Коры. Что-то вывалилось. Учительница не обратила внимания, но Донна повернулась и завопила:

— Эй, что ты там делаешь в парте Коры?

Роза уронила конфеты на сиденье парты и выбежала вон.

Чего она совсем не ожидала, так это того, что Кора придет в лавку к Фло и вернет конфеты. Но именно так Кора и поступила. Не для того, чтобы доставить Розе неприятности, а просто для собственного удовольствия. Кора наслаждалась чувством собственной значимости и респектабельности, а также тем, что ведет взрослый диалог со взрослым человеком.

— Не знаю, зачем она хотела мне это дать, — сказала Кора (во всяком случае, так выходило по словам Фло).

Обезьяньи способности Фло ей в кои-то веки изменили: Розе показалось, что у нее вышло совсем не похоже на обычную речь Коры. Получилось какое-то жеманное нытье:

— «Я решила, что лучше всего будет поставить вас в известность!»

Конфеты в любом случае уже не годились для еды. Они все растаяли и слиплись, так что Фло их выбросила.

Фло была потрясена до глубины души. Она сама так сказала. Разумеется, она считала кражу преступлением, но, кажется, понимала, что в данном случае кража — вторичное зло, менее важное.

— Что ты собиралась делать с этими конфетами? Зачем ты их ей дала? Ты что, влюбилась в нее или что?

Эти слова были задуманы как грубая шутка, оскорбление. Роза ответила «нет», потому что любовь у нее ассоциировалась с хеппи-эндом фильма, с поцелуями и свадьбой. Ее чувства пережили встряску и обнажились — и уже, хоть Роза этого еще и не знала, начали чуточку увядать и отмирать по краям. Фло налетела на них, как иссушающий самум.

— Ну ты вообще… — сказала Фло. — Меня от тебя тошнит!

Фло не имела в виду, что у Розы в будущем проявятся склонности к однополой любви. Знай она о таких вещах, вся эта история показалась бы ей еще более смехотворной, нелепой, непостижимой, чем обычные людские поступки. Тошнило ее от мысли о любви. Добровольное порабощение, готовность к унижению, к самообману. Вот это ее поразило. Она прекрасно понимала всю опасность этого; видела изъян. Безрассудные надежды, готовность, потребность.

— Что в ней такого распрекрасного? — спросила Фло и тут же сама ответила: — Ничего! Она даже не хорошенькая. Она превратится в жирное чудовище. По всему видать. И еще у нее будут усы. Уже есть. Откуда она берет одежду? Надо думать, она считает, что эти тряпки ей идут.

Роза ничего не ответила, и Фло продолжала: у Коры нет отца, ее мать занимается бог знает чем, а кто ее дед? Золотарь!

* * *

Еще много лет Фло время от времени вспоминала Кору.

— Вон идет твой кумир! — говорила она, если Кора шла мимо лавки в школу (она поступила в старшие классы).

Роза притворялась, что понятия не имеет, о чем идет речь.

— Да знаешь ты ее! — не сдавалась Фло. — Ты тогда пыталась дарить ей конфеты! Которые ты для нее украла! Я чуть со смеху не померла!

Розино притворство было отчасти искренним. Она помнила факты, но не чувства. Кора превратилась в крупную смуглую мрачную девицу, сгорбленную под тяжестью учебников для старших классов. Учебники ей не помогли, в школе она недоучилась. Она носила обычные блузки и темно-синюю юбку, которая ее полнила. Может быть, Кора тяжело перенесла потерю любимых платьев. Потом она уехала — нашла работу во время войны. Она поступила в авиацию и приходила домой в увольнение, затянутая в ужасную форму воздушных войск. Она вышла замуж за пилота.

Розу не слишком беспокоила эта потеря, это преображение. Жизнь вообще, насколько знала Роза по опыту, была чередой удивительных поворотов. Роза лишь думала о том, насколько Фло отстала от жизни, когда та в очередной раз принималась вспоминать эту историю. От раза к разу образ Коры становился все ужасней — смуглявая, волосатая, жирная задавака. Лишь много лет спустя Роза поняла, что Фло — безуспешно — пыталась предостеречь, изменить ее.

* * *

Школа с приходом войны переродилась. Она как-то съежилась, утратила злую силу, анархический дух, прежний стиль. Необузданные мальчишки ушли в армию. Западный Хэнрэтти тоже изменился. Люди уезжали работать на военных заводах, и даже те, кто остался в городе, нашли работу, причем получали за нее столько, сколько никогда и не мечтали. В городе воцарилась респектабельность — всеобщая, если не считать особо запущенных случаев. Крыши теперь перекрывали полностью, а не латали кое-где. Дома перекрашивали или обкладывали снаружи декоративным кирпичом. Жители города покупали холодильники и хвалились ими. Когда Роза думала о Западном Хэнрэтти до и во время войны, эти две эпохи представлялись ей абсолютно различными, словно в них использовалось совершенно разное освещение или словно эти эпохи были фильмами, снятыми на пленке, и пленку в каждом случае обрабатывали совершенно по-разному, так что в одном случае все выглядело четким, чинным, ограниченным и обычным, а в другом — темным, зернистым, хаотическим и вселяющим страх.

Само школьное здание отремонтировали. Вставили новые окна, привинтили парты к полу, неприличные слова замазали тускло-красной краской. Туалет для мальчиков и туалет для девочек снесли, а ямы засыпали. Правительство и школьный округ сочли необходимым оборудовать смывные туалеты в вычищенном для этого подвале.

К этому шли все. Мистер Бернс умер летом, и люди, которые купили его дом, оборудовали туалет внутри. Еще они поставили высокий забор из железной сетки, так что теперь со школьного двора нельзя было дотянуться до их сирени. Фло тоже собиралась сделать в доме туалет — она сказала, что почему бы и нет, сейчас, во время войны, дела у всех идут в гору.

Дедушка Коры ушел на покой, и после него золотарей в городе уже не было.