Патрик Блэтчфорд был влюблен в Розу. Это стало у него навязчивой идеей, доходящей до фанатизма. Для Розы его чувство было источником непрестанного удивления. Патрик хотел на ней жениться. Он ждал ее после занятий, вдвигался в пространство и шел рядом, так что всем желающим с ней поговорить приходилось считаться с его присутствием. Он молчал, когда рядом были друзья или однокурсники Розы, но пытался встретиться с ней глазами, чтобы холодным удивленным взглядом выразить свое мнение об их разговоре. Розе это льстило и в то же время пугало ее. Девочка по имени Нэнси Фоллз, подруга Розы, неправильно произнесла при нем фамилию Меттерних. Потом Патрик сказал Розе: «Как ты можешь дружить с подобными людьми?»

Нэнси и Роза вместе пошли и сдали кровь в больнице Виктории. Каждой заплатили по пятнадцать долларов. Бо́льшую часть денег они потратили на вечерние туфли — сексапильные серебристые сандалии. Потом — поскольку от сдачи крови наверняка худеешь — девушки пошли и съели мороженого с горячей шоколадной подливой в кафе Бумерса. Почему Роза не смогла заступиться за Нэнси перед Патриком?

Патрику было двадцать четыре года, он учился в магистратуре и собирался стать преподавателем истории. Он был высокий, худой, светловолосый и красивый, несмотря на бледно-красное родимое пятно, которое каплями стекало по виску и щеке. Патрик извинился за это пятно и сказал, что с возрастом оно поблекнет. Когда ему будет сорок, оно исчезнет совсем. Его не родимое пятно портит, подумала Роза. (Что-то действительно портило его красоту или, во всяком случае, уменьшало ее; Розе все время приходилось напоминать себе, что Патрик красивый.) В нем была какая-то нервозность, дерганость, разлад. Когда он нервничал, его голос срывался, а в присутствии Розы он, кажется, нервничал все время. Он сбивал тарелки и чашки со столов, проливал напитки, опрокидывал вазочки с арахисом, рассыпая содержимое, словно комик. Он не был комиком; его устремления были весьма далеки от этого. Он приехал из Британской Колумбии. Его семья была богата.

Когда они с Розой собирались в кино, он приходил за ней заранее. Зная, что пришел раньше времени, он не стучался. Он садился на ступеньки перед дверью доктора Хеншоу. То было зимой, уже в темноте, но у двери висел небольшой каретный фонарь.

— Ой, Роза! Иди посмотри! — восклицала доктор Хеншоу тихим голосом, в котором звучал смех, и они вдвоем смотрели вниз из окна кабинета.

— Бедный юноша, — деликатно говорила доктор Хеншоу.

Ей было семьдесят с чем-то лет. В прошлом преподаватель английского языка, она была требовательна к мелочам и энергична. Она хромала, но до сих пор по-юношески очаровательно склоняла голову набок. Голову венчали уложенные короной седые косы.

Она звала Патрика бедным потому, что он был влюблен, и еще, может быть, потому, что он был самцом, брал напором и совершал оплошности. Даже отсюда, сверху, видно было, что он, сидящий на холоде, упрям и жалок, решителен и зависим.

— Сторожит дверь, — сказала доктор Хеншоу. — Ох, Роза!

Другой раз она беспокойно воскликнула:

— Мне кажется, он выбрал совсем неподходящую для себя девушку!

Розе эти слова не понравились. Ей не нравилось, что доктор Хеншоу смеется над Патриком. То, что Патрик сидит на ступеньках, ей тоже не нравилось. Он сам напрашивался, чтобы над ним смеялись. Он был самым уязвимым человеком из всех, кого Роза когда-либо знала, — и сам ставил себя в такое положение, поскольку совершенно не умел защищаться. Но одновременно с этим он все время сурово судил окружающих и был заносчив.

* * *

— Ты — ученый, Роза, — часто говорила доктор Хеншоу. — Тебе это будет интересно.

И читала вслух что-нибудь из газеты или, чаще, из «Канадского форума» или «Ежемесячного атлантического журнала». Доктор Хеншоу когда-то возглавляла городской отдел образования, она была одним из основателей Федерации сотрудничающих общин. Она до сих пор заседала в разных комитетах, писала письма в газеты и рецензии на книги. Отец и мать доктора Хеншоу были врачами-миссионерами; она родилась в Китае. Дом у нее был маленький и совершенный. Натертые полы, яркие коврики, китайские чаши, вазы и пейзажи, черные резные ширмы. Многое из этого Роза тогда еще не умела оценить. Она не видела большой разницы между нефритовыми фигурками животных, стоящими на камине у доктора Хеншоу, и украшениями, выставленными в витрине ювелирной лавки в Хэнрэтти, хотя уже ощущала разницу между любой из этих фигурок и безделушками, что Фло покупала в магазине «Все за 5 и 10 центов».

Роза не могла понять, нравится ли ей жить у доктора Хеншоу. По временам, когда приходилось сидеть в столовой, расстелив полотняную салфетку на коленях, и есть из тонких белых тарелок, стоящих на красивых голубых сервировочных ковриках, Роза терялась. Надо сказать, что она все время не наедалась, и у нее завелась привычка покупать пончики и шоколадки и прятать у себя в комнате. В столовой на окне висела клетка, внутри которой прыгала канарейка на жердочке, а доктор Хеншоу направляла разговор. Она говорила о политике и о писателях. Она упоминала Фрэнка Скотта и Дороти Ливси. Она сказала, что Роза непременно должна прочитать их творения. Она все время приказывала Розе читать то или это. Роза мрачно пообещала себе, что и не подумает. Сейчас она читала Томаса Манна. Сейчас она читала Толстого.

До знакомства с доктором Хеншоу Роза никогда не слыхала выражения «рабочий класс». Она принесла его домой.

— Наша часть города, похоже, будет последней, где проведут канализацию, — заметила Фло.

— Разумеется, — невозмутимо ответила Роза. — Здесь живет рабочий класс.

— Рабочий класс? — переспросила Фло. — Ты попробуй заставь кого-нибудь из тутошних работать.

Жизнь у доктора Хеншоу в определенном смысле повлияла на Розу. Роза перестала воспринимать родной дом как нечто естественное, как само собой разумеющийся фон. Возвращение домой означало в буквальном смысле выход на резкий, пронзительный свет. Фло установила люминесцентные лампы в лавке и на кухне. Еще в углу кухни стоял торшер, который Фло выиграла в бинго; абажур торшера был навеки замотан полосками целлофана. По мнению Розы, что лучше всего получалось у дома доктора Хеншоу и у дома Фло, так это дискредитировать друг друга. В очаровательных комнатках доктора Хеншоу Розу не покидало ноющее воспоминание о родном доме, словно тяжелый ком в желудке. А дома сознание, что где-то есть порядок и соразмерность, обнажало постыдную прискорбную нищету людей, которые даже бедняками себя не считали. Бедность не означала сплошные лишения, как, кажется, думала доктор Хеншоу; бедность — это не просто когда у тебя чего-то мало. Бедность — это поставить у себя в доме уродливые люминесцентные лампы и хвалиться ими. Бедность — это постоянные разговоры о деньгах, ядовитые шпильки в адрес людей, купивших себе обновки, и намеки на то, как они собираются за них платить. Бедность — это гордость и зависть, вспыхивающие из-за какой-нибудь мелочи вроде пластиковых занавесок, имитирующих кружево: Фло купила такие на переднее окно. Бедность — это когда в ванной вешаешь одежду на гвоздь за дверью и слышишь каждый звук, доносящийся из туалета. Бедность — это стены, украшенные высказываниями, набожными, оптимистичными или слегка похабными.

ГОСПОДЬ ПАСЕТ МЯ

ВЕРУЙ В ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА, И СПАСЕН БУДЕШИ

Зачем у Фло висели эти таблички? Она была совсем не религиозна. Но такое принято было вешать — эти изречения в домах попадались так же часто, как календари.

ЭТО МОЯ КУХНЯ — ЧТО ХОЧУ, ТО И ДЕЛАЮ

СОБИРАТЬСЯ В КРОВАТИ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПО ДВОЕ — ОПАСНО И ЗАПРЕЩЕНО ЗАКОНОМ

Последнюю мудрость принес Билли Поуп. Что сказал бы Патрик, увидев все это? Что подумал бы человек, которого оскорбило неправильное произнесение фамилии Меттерниха, о байках Билли Поупа?

Билли Поуп работал в мясной лавке Тайда. Теперь он чаще всего рассказывал про беженца-бельгийца, которого они взяли на работу, — он действовал Билли на нервы, нахально распевая французские песни и наивно мечтая о том, чтобы преуспеть в Канаде и купить собственную мясную лавку.

— Ты не думай, что могешь сюда приехать и о себе воображать, — сказал бельгийцу Билли Поуп. — Покамест ты работаешь на нас, и не думай, что когда-нибудь мы будем работать на тебя.

На этом, по словам Билли Поупа, бельгиец заткнулся.

Патрик время от времени говорил, что раз ее родные живут всего милях в пятидесяти, Роза должна его с ними познакомить.

— У меня только мачеха.

— Жаль, что я не успел познакомиться с твоим отцом.

Роза в разговорах с Патриком нахально описала отца как читателя исторических трудов, историка-любителя. Не то чтобы ложь, но весьма далеко от истины.

— Кто твой опекун? Твоя мачеха?

Розе пришлось сказать, что она не знает.

— Но ведь твой отец должен был назначить тебе опекуна в своем завещании. Кто управляет его имением?

Имением. Роза всегда думала, что имение — это кусок земли и богатый дом посередине, как у лордов в Англии.

Патрику такое неведение показалось очаровательным.

— Да нет, это его деньги, акции и все такое. То, что он оставил.

— Я не думаю, что он что-нибудь такое оставил.

— Не говори глупостей, — сказал Патрик.

* * *

А иногда доктор Хеншоу говорила:

— Ты ученый, дорогая, тебе это не будет интересно.

Обычно имелось в виду какое-нибудь мероприятие в университете: сходка болельщиков, футбольный матч, танцы. И обычно доктор оказывалась права: Розе было неинтересно. Но она не спешила это признать. Она не искала подобного определения для себя, и оно не доставляло ей удовольствия.

На стене вдоль лестницы висели выпускные фотографии всех остальных девочек-стипендиаток, живших у доктора Хеншоу до Розы. В основном они стали учительницами, а потом матерями. Одна — врачом-диетологом, две — библиотекарями, одна — преподавателем английского, как сама доктор Хеншоу. Розе не нравился их вид — расплывчатые кроткие благодарные улыбки, крупные зубы и девственные прически валиком. Казалось, они навязывают ей своего рода мертвенное светское благочестие. Среди них не было ни актрис, ни бойких журналисток; ни одна из них не добилась жизни, которой Роза хотела бы для себя. Она хотела представлять на публике. Она думала, что хочет быть актрисой, но никогда не пробовала играть на сцене, а к университетскому театральному кружку даже подходить боялась. Она знала, что не умеет ни петь, ни танцевать. Ей очень хотелось бы играть на арфе, но у нее не было музыкального слуха. Она хотела быть знаменитой, стройной и умной, предметом зависти. Она сказала доктору Хеншоу, что, будь она мужчиной, хотела бы стать иностранным корреспондентом.

— Тогда именно им ты и должна стать! — воскликнула доктор Хеншоу; Розу это встревожило. — Будущее широко открыто для женщин. Ты должна сосредоточиться на изучении языков. Ты должна изучать политологию. И экономику. Может быть, у тебя получится устроиться на лето в газету работать. У меня там друзья.

Розу испугала перспектива работы в газете, а вводный курс экономики ей страшно не понравился, и она искала предлог, чтобы его бросить. Делиться мечтами с доктором Хеншоу было очень опасно.

* * *

В жилички к доктору Хеншоу она попала случайно. Доктору уже назначили девочку, но та заболела; у нее оказался туберкулез, и она уехала в лечебницу. Доктор Хеншоу пришла в университетскую канцелярию за списком других стипендиаток-первокурсниц на второй день регистрации.

Роза была в учебной части как раз перед этим, спрашивала, где проводится собрание стипендиатов. Она потеряла извещение, которое ей прислали. Встречу проводил казначей университета — он должен был рассказать стипендиатам о том, как зарабатывать деньги, как жить экономно и как хорошо они должны учиться, если хотят и дальше получать стипендию.

Роза выяснила номер аудитории и пошла наверх по лестнице на второй этаж. Ее догнала другая девушка и спросила:

— Ты тоже в три-ноль-двенадцатую?

Они пошли вместе, рассказывая друг другу, у кого какая стипендия. Розе еще негде было жить — она остановилась в Христианской ассоциации молодых женщин. У нее на самом деле вообще не было денег на пребывание в университете. Была только стипендия, которая покрывала плату за учебу, приз графства, на который она собиралась купить учебники, и еще пособие в триста долларов, на которое она должна была жить, и все.

— Тебе придется найти работу, — сказала девушка.

У нее пособие было больше, потому что она изучала естественные науки (все деньги сейчас там, серьезно сказала она, все деньги в науке), но она надеялась устроиться работать в университетскую столовую. Комнату она снимала в частном секторе, в подвале. Сколько ты платишь за комнату, сколько стоит электроплитка? — начала спрашивать Роза, беспокойно крутя в голове расчеты.

У девушки волосы были уложены валиком. Креповая блузка пожелтела и лоснилась от стирки и глажки. Груди — большие, обвисшие. Наверно, под блузкой — грязно-розовый лифчик с застежкой сбоку. На одной щеке у девушки было шелушащееся пятно.

— Кажется, пришли, — сказала она.

В двери было окошечко. Через него виднелись другие стипендиаты, которые уже собрались и ждали. Розе показалось, что она увидела еще четверых или пятерых девочек с такими же сутулыми фигурами зрелых женщин, как у ее спутницы, и нескольких ясноглазых самодовольных мальчиков с младенческими личиками. Как будто существовало правило, что девушки-стипендиатки должны выглядеть на сорок лет, а мальчики-стипендиаты — на двенадцать. Конечно, за один беглый взгляд через окошечко в двери Роза не могла разглядеть экзему, желтые пятна под мышками, перхоть, налет на зубах, похожий на плесень, и корочки гноя в уголках глаз. Она только подумала, что увидела все это. Но в аудитории висело мрачное облако — тут Роза не ошибалась — ужасное облако угодливости и кротости. Лишь благодаря угодливости и кротости сидящие тут люди могли дать столько правильных ответов, то есть ответов, угодных экзаменаторам. Как же еще могли они отличиться и попасть сюда? И Роза делала то же самое, что и они.

— Мне нужно в туалет, — сказала она.

Она представила себе, как работает в студенческой столовой. Ее фигура, и без того плотная, кажется еще шире в зеленой форменной одежде, лицо раскраснелось, волосы слиплись от жары. Она раскладывает по тарелкам жареную курицу и рагу, обслуживая тех, кто глупее и богаче ее. От остального человечества ее отделяют прилавки с подогреваемой едой, униформа, тяжелый честный труд, которого никто не должен стыдиться, публично провозглашенный ум и бедность. Мальчикам все это еще как-то может сойти с рук. И то с трудом. Для девочек такое сочетание смертельно. Бедность у девушек непривлекательна, кроме случаев, когда она сочетается с милой слабостью на передок и глупостью. Ум у девушек непривлекателен, кроме случаев, когда он сочетается с элегантностью, с аристократизмом. Правда ли это и была ли Роза настолько глупа, чтобы из-за этого огорчаться? Ответ на оба вопроса — да.

Она вернулась на первый этаж, где коридоры полнились обычными студентами, не стипендиатами. От этих студентов никто не ожидал, что они будут учиться только на отлично, выражать благодарность и жить экономно. Невинные и возбуждающие зависть, в новых фиолетово-белых блейзерах и фиолетовых вязаных шапочках, положенных первокурсникам, они толпились вокруг регистрационных столов и перекрикивались — перебрасывались напоминаниями, путаными обрывками информации, абсурдными обзывательствами. Роза шла меж них, охваченная злобой, высокомерием и отчаянием. Юбка ее зеленого вельветового костюма на ходу все время забивалась между ног. Материал слишком тонкий: надо было потратиться и купить поплотнее. Теперь Роза думала, что и жакет сидит не очень, хотя дома ей казалось, что с ним все в порядке. Весь костюм сшила портниха в Хэнрэтти, приятельница Фло, которая считала своей главной задачей скрыть фигуру. Когда Роза спросила, нельзя ли сделать юбку поуже, портниха ответила: «Ты что, хочешь, чтобы все видели твою „мадам Сижу“?» Роза постеснялась сказать, что это ее не пугает.

Еще эта портниха сказала: «А я думала, теперь, когда ты кончила школу, ты найдешь работу и будешь помогать дома».

Розу остановила женщина, идущая по коридору:

— Ты ведь одна из стипендиаток?

Женщина оказалась ассистенткой секретаря-регистратора. Роза подумала, что ее сейчас будут ругать за прогул собрания, и решила сказать, что ей стало плохо. Она уже и лицо соответствующее сделала. Но женщина сказала:

— Пойдем со мной скорей. Я хочу тебя кое-кому представить.

Доктор Хеншоу в это время с милой улыбкой на лице изводила сотрудников учебной части. Она предпочитала бедных девочек, очень способных, но при этом миловидных.

— Возможно, что сегодня твой счастливый день, — сказала женщина, ведя Розу за собой. — Если только ты можешь сделать выражение лица поприятней.

Роза терпеть не могла подобные указания, но послушно улыбнулась.

Через час доктор Хеншоу уже отвела ее к себе, поселила в доме с китайскими ширмами и вазами и сообщила, что она, Роза, — ученый.

* * *

Роза устроилась на работу в библиотеку колледжа, а не в столовую. Доктор Хеншоу дружила с заведующим библиотекой. Роза работала по субботам, во второй половине дня. Она занималась стеллажами — ставила книги на место. Осенью по субботам во второй половине дня библиотека была почти пуста из-за футбола. Через распахнутые узкие окна виднелись утопающий в листве кампус, футбольное поле, подсохшая осенняя земля. В окна влетали обрывки далеких песен и выкриков.

Здания колледжа были совсем не старые, а только построены под старину. Они были каменные. У здания факультета искусств была башня, а в библиотеке — окна со створками, как будто за ними должны были стоять лучники, отстреливаясь от врага. Больше всего в университете Розе нравились две вещи: эти здания и книги в библиотеке. Жизнь, которая обычно кипела в библиотеке, а сейчас утекла прочь, сосредоточившись вокруг футбольного поля, и испускала все эти звуки, казалась Розе неуместной и отвлекающей. Вопли и речевки болельщиков — чистый идиотизм, если вслушаться в слова. Что толку было строить здания, полные достоинства, если теперь в них звучат такие глупости?

Но Роза знала, что высказывать это мнение вслух ни в коем случае нельзя. Если кто-нибудь сочувствовал ей за то, что она вынуждена работать по субботам и не может ходить на футбол, она с жаром соглашалась.

Однажды мужчина схватил ее за голую ногу выше носка и ниже подола юбки. Это случилось в секции сельскохозяйственной литературы, ближе к дальнему концу стеллажей открытого доступа. В открытый доступ пускали только преподавателей, студентов магистратуры и сотрудников, хотя, наверно, худой человек мог бы влезть с улицы через окно первого этажа. Роза видела мужчину, который сидел на корточках, разглядывая книги на нижней полке, чуть дальше по ряду. Когда она потянулась наверх, ставя книгу на место, мужчина прошел позади нее. Он нагнулся и схватил Розу за ногу одним плавным движением, застав ее врасплох, и тут же исчез. Ощущение пальцев, впившихся в кожу, прошло не сразу. Розе это прикосновение не показалось сексуальным — оно скорее было похоже на шутку, но не дружескую, а злую. Она слышала, как он бежит прочь, — а может, чувствовала по дрожи металлических полок. Потом вибрация прекратилась. Он не издавал никаких звуков. Роза прошла по залу, заглядывая меж стеллажей и в закутки для работы. Допустим, она его увидит или наткнется на него, завернув за угол, — что она тогда собирается делать? Она не знала. Но ей необходимо было его искать, словно в детской игре, исход которой очень важен. Она поглядела вниз, на собственную твердую розоватую икру. Удивительно, что кто-то вдруг решил запятнать, покарать эту ногу.

В закутках обычно работали студенты магистратуры — даже в субботу днем. Реже попадался преподаватель. Но сейчас все закутки, куда заглядывала Роза, были пусты, пока она не дошла до углового. Она без стеснения заглянула туда, к этому времени уже не ожидая никого увидеть. И тут же вынуждена была извиниться.

В закутке сидел молодой человек с книгой на коленях. На полу тоже лежали книги, кругом были разложены бумаги. Роза спросила, не пробегал ли кто мимо. Юноша сказал, что нет.

Она рассказала ему, что случилось. Не от испуга или отвращения, как он, кажется, думал впоследствии, но лишь потому, что должна была кому-нибудь рассказать: все происшествие было ужасно странно. Она совсем не готова была к реакции юноши. Длинная шея и лицо покраснели так, что красное родимое пятно на щеке потонуло в румянце. Юноша был худой и светловолосый. Он вскочил, забыв про книгу на коленях и про бумаги. Книга грохнулась на пол. Вставая, он отодвинул большой ворох бумаг, и они опрокинули чернильницу.

— Какая низость! — воскликнул он.

— Ловите чернила! — сказала Роза.

Он потянулся за чернильницей и сбил ее на пол. К счастью, она была закрыта крышкой и не разбилась.

— Он сделал вам больно?

— Нет, нет.

— Пойдемте наверх. Надо сообщить об этом.

— О нет!

— Нельзя, чтобы ему это сошло с рук. Такое не следует допускать.

— Сообщать некому, — с облегчением сказала Роза. — Заведующий по субботам уходит в двенадцать.

— С вами правда все в порядке?

— О да.

— Я буду здесь все время. Если он вернется, просто позовите меня.

Это и был Патрик. Даже старайся она специально влюбить его в себя, не нашла бы лучшего способа. Он был приверженцем идеалов рыцарства, хотя и высмеивал их притворно, произнося некоторые слова так, словно они заключены в кавычки. «Прекрасный пол», — говорил он. «Благородная девица в беде». Прибежав к нему в закуток с этой историей, Роза стала благородной девицей, попавшей в беду. Притворная ирония Патрика никого не обманывала: ясно было, что он жаждет жить в мире рыцарей и дам, тяжких оскорблений и самоотверженной преданности.

После этого она видела его в библиотеке по субботам, и еще они часто сталкивались на кампусе или в столовой. Патрик каждый раз подчеркнуто приветствовал ее, вежливо и заботливо спрашивая, как она поживает, таким тоном, словно ждал, что на нее опять напали или она еще не оправилась после первого нападения. При виде Розы он всегда густо краснел, и она думала, что его так смущает воспоминание о ее рассказе. Потом оказалось, что он краснеет, потому что влюблен.

Он выяснил ее имя и адрес. Позвонил ей в дом доктора Хеншоу и пригласил в кино. Когда он сказал: «Говорит Патрик Блэтчфорд», Роза сначала не могла понять, кто это, но тут же узнала высокий дрожащий, словно обиженный, голос. Она согласилась пойти с ним в кино. Отчасти из-за доктора Хеншоу, которая вечно распространялась о том, как хорошо, что Роза не теряет времени на мальчиков.

Вскоре после того, как они начали встречаться, Роза сказала:

— Вот смешно было бы, если бы оказалось, что это ты меня схватил за ногу тогда в библиотеке.

Патрик не счел это смешным. Он был в ужасе, что Роза может такое о нем подумать.

Она сказала, что пошутила. Что это был бы удачный поворот в сюжете, например в рассказе Моэма или фильме Хичкока. Они только что посмотрели хичкоковский фильм.

— Знаешь, если бы Хичкок снимал фильм на подобный сюжет, одна половина твоей личности была бы ненасытным маньяком, хватающим женщин за ноги, а другая — робким книжным червем.

Это ему тоже не понравилось.

— Так ты меня видишь? Книжным червем?

Ей показалось, что его голос стал ниже, в нем словно послышалось рычание, Патрик вздернул подбородок, словно шутя. Но он очень редко с ней шутил: он считал, что шутки неуместны, когда человек влюблен.

— Я не говорила, что ты книжный червь или хватаешь женщин за ноги. Это была просто идея для сюжета.

Через некоторое время он сказал:

— Наверно, я выгляжу не очень мужественным.

Такое открытое признание своей слабости потрясло Розу и выбило ее из колеи. Как он рискует! Неужели жизнь его не научила, что нельзя открывать свои слабые места? Впрочем, возможно, что он вовсе и не рисковал. Он знал, что Роза в ответ должна будет сказать что-нибудь ободряющее. Хотя ей ужасно не хотелось этого делать. Ей ужасно хотелось сказать: «Ну да. Наверно, не очень».

Но это было бы неправдой. Он казался ей мужественным. Потому что так рисковал. Только мужчина может быть таким беспечным и вместе с тем — требовательным.

— Мы с тобой из двух разных миров, — сказала она ему в другой раз. И тут же почувствовала себя персонажем пьесы. — Моя семья очень бедная. Если бы ты видел место, где я жила, ты бы счел его ужасной дырой.

Теперь уже она вела себя нечестно и притворялась, что сдается на его милость; потому что, конечно же, он не мог теперь сказать «ой, ну, если ты бедная и жила в дыре, то я аннулирую свое предложение».

— Но я рад, — сказал Патрик. — Я рад, что ты бедная. Ты такая красивая. Как дева-нищенка.

— Кто?

— Ну ты же знаешь, король Кофетуа и дева-нищенка. Картина такая. Разве ты не знаешь эту картину?

У Патрика был приемчик — впрочем, нет, у Патрика не было приемчиков, у него была манера выражать удивление, презрительное удивление, когда люди не знали чего-то, что знал он. И такое же удивление, смешанное с презрением, он выражал, когда люди зачем-то знали что-то такое, чего не знал он. И его высокомерие, и его смирение были странно преувеличенными. Со временем Роза решила, что высокомерие Патрика проистекало от его богатства. Хотя именно богатством самим по себе Патрик никогда не кичился. Когда она познакомилась с сестрами Патрика, они оказались точно такими же — у них вызывали отвращение люди, ничего не знающие о лошадях и яхтах, и ровно такое же отвращение — те, кто разбирался, скажем, в музыке или политике. Собравшись вместе, Патрик и его сестры способны были только излучать презрение. Но разве Билли Поуп или Фло не страдали таким же высокомерием? Возможно. Впрочем, разница между ними была, и заключалась она в том, что Билли Поуп и Фло были не защищены. Их многое раздражало, уязвляло: беженцы, радиопередачи на французском языке, перемены вокруг. Патрик же и его сестры вели себя так, словно их ничто не может уязвить. Когда они ссорились за столом, их голоса звучали совершенно по-детски: они требовали свою любимую еду и жаловались, что на стол подали еду, которую они не любят, — совсем как дети. Им никогда не приходилось кому-то уступать, работать над собой, заискивать перед кем-либо. И никогда не придется. Все потому, что они богаты.

Роза сначала понятия не имела, насколько богат Патрик. Этому никто не верил. Все думали, что она расчетливая и хитрая, а она была настолько далека от этого, что на самом деле не имела ничего против, пускай считают ее хитрой. Оказалось, что до нее другие девушки пытались расставлять Патрику сети, но, в отличие от нее, не нашли волшебного слова. Девушки постарше, девушки из престижного университетского сестричества, которые раньше ее вообще не замечали, стали поглядывать на нее удивленно и с уважением. Даже доктор Хеншоу, когда увидела, что дело обстоит гораздо серьезней, чем она думала, и усадила Розу для разговора по душам, предположила, что Роза охотится за деньгами.

— Конечно, привлечь внимание наследника торговой империи — серьезное достижение, — сказала доктор Хеншоу одновременно иронично и серьезно. — Я отнюдь не презираю богатства. Иногда мне даже хочется быть богатой.

Она что, всерьез думает, что она бедная?

— Я полагаю, что ты научишься использовать это богатство на добрые цели. Но, Роза, как же твои прежние устремления? Твои занятия, твой диплом? Неужели ты готова так скоро обо всем этом забыть?

Слова «торговая империя» были некоторым преувеличением. Семья Патрика владела сетью универсальных магазинов в Британской Колумбии. Патрик же сказал Розе, что у его отца «несколько магазинов». Когда Роза говорила о двух мирах, она предполагала, что у родителей Патрика большой солидный дом, вроде домов в том районе, где жила доктор Хеншоу. Розе представлялись богатые торговцы из Хэнрэтти. Она не могла осознать, какая ей выпала удача, потому что для нее удачей было бы понравиться сыну владельца мясной или ювелирной лавки — говорили бы, что она сделала хорошую партию.

Роза посмотрела на ту картину. Нашла ее в альбоме по искусству в библиотеке. Она разглядывала деву-нищенку, кроткую, с аппетитными выпуклостями, с робкими белыми ступнями. Ее млечную покорность, ее беспомощность и благодарность. Значит, такой Патрик видит Розу? Такой она может быть? Для этого ей нужен такой король, смуглый и резкий даже в страсти, умный и дикий. Его яростная любовь, пожалуй, растопит Розу так, что от нее останется одна лужица. Уж он не станет извиняться. Такой человек не будет шарахаться в сторону, не будет робеть, как постоянно делает Патрик.

Она не могла отказать Патрику. Просто не могла. Дело было не в количестве денег, а в количестве любви, которое Патрик предлагал, а Роза не могла отвергнуть; она верила, что жалеет его и обязана ему помочь. Он словно подошел к ней в толпе, неся огромный, простой и ослепительно сияющий предмет — может быть, большое яйцо из сплошного серебра, что-то совершенно бесполезное в хозяйстве и чудовищно тяжелое, — и теперь совал этот предмет ей, умоляя разделить с ним тяжкую ношу. Если она оттолкнет предложенное, как он сможет нести такую тяжесть? Но в этой аналогии чего-то не хватало. В ней ничего не говорилось про собственную Розину жадность — не к деньгам, но к поклонению. Размер, вес и блеск того, что Патрик называл любовью (и Роза ему верила), не могли не впечатлить ее, хотя она никогда и не просила такого. Казалось маловероятным, что ей предложат подобное сокровище еще раз. Сам Патрик, не переставая ее боготворить, как-то обиняками признавал, что ей очень повезло.

Она всегда думала, что с ней такое случится, что кто-нибудь посмотрит на нее и полюбит всецело и бесповоротно. В то же время она думала, что нет, никто на свете ее не полюбит и не захочет, и до сих пор так оно и было. Человека хотят не за то, что он делает, а за то, что в нем есть, а как узнаешь, есть это в тебе или нет? Она смотрела на себя в зеркало и думала: возлюбленная, жена. Дивные мягкие слова. Как они могут быть применимы к ней, Розе? Это было чудо; это была ошибка. Это было то, о чем она мечтала; это было не то, чего она хотела.

Она стала сильно уставать, мучилась раздражительностью и бессонницей. Она пыталась мысленно восхищаться Патриком. Его худое, светлокожее лицо в самом деле очень красиво. Он, наверно, очень много знает. Он проверяет студенческие работы и ставит оценки, он участвует в экзаменационных советах, он заканчивает диссертацию. От него пахнет трубочным табаком и грубой шерстью (этот запах был Розе приятен). Ему двадцать четыре года. Среди всех парней Розиных знакомых девушек он был самый старший.

Потом, безо всякого перехода, она представила себе, как он говорит: «Наверно, я выгляжу не очень мужественным». Или: «Ты меня любишь? Правда любишь?» Он смотрел на нее испуганно и угрожающе. Потом, когда она сказала «да», он воскликнул, что ему ужасно повезло, им обоим ужасно повезло, и стал рассказывать про своих друзей и их девушек, сравнивая их романы со своей любовью к Розе, в свою пользу. Роза раздраженно дергалась и чувствовала себя очень несчастной. Ее тошнило от себя самой так же, как и от Патрика, ее тошнило от зрелища, которое они представляли собой в этот момент, когда шагали по заснеженному парку в центре города и она грела руки без перчаток у Патрика в кармане. Внутри ее кто-то кричал злобные, жестокие гадости, и ей нужно было что-то делать, чтобы удержать их внутри. Она принялась щекотать и дразнить Патрика.

У задней двери дома доктора Хеншоу, в снегу, Роза поцеловала Патрика, попыталась заставить его открыть рот, вытворяла с ним безнравственные вещи. Он целовал ее мягкими губами, робким языком; он не то что держал ее в объятиях, а скорее валился на нее, и Роза никак не могла найти в нем силу.

— Ты такая красивая. У тебя прекрасная кожа. Такие светлые брови. Ты такая хрупкая.

Розе было приятно это слушать. Кому угодно было бы приятно. Но она предостерегающе сказала:

— Не такая уж я и хрупкая на самом деле. Я довольно плотная.

— Ты не знаешь, как я тебя люблю. Есть одна книга, она называется «Белая богиня». Каждый раз, видя обложку, я думаю о тебе.

Она вывернулась из его объятий. Наклонилась, черпнула горсть снега из сугроба, который намело у крыльца, и нахлобучила Патрику на голову.

— Ты мой Белый бог!

Он затряс головой, сбрасывая снег. Роза набрала еще снегу и швырнула в Патрика. Он не засмеялся, а удивился и встревожился. Она стряхнула снег у него с бровей и слизала — с ушей. Она смеялась, хотя ощущала скорей отчаяние, чем веселье. Она сама не знала, почему вдруг сделала такое.

— Доктор Хеншоу, — прошипел Патрик. Нежный поэтический голос, которым Патрик расписывал ее красоты, умел мгновенно исчезать, безо всяких промежуточных стадий сменяясь раздраженным менторским тоном. — Доктор Хеншоу тебя услышит!

— Доктор Хеншоу считает тебя весьма достойным юношей, — мечтательно произнесла Роза. — По-моему, она в тебя влюблена.

Это была правда: доктор Хеншоу действительно так говорила. И он действительно был достойным юношей. Но подобные Розины разговоры были для него невыносимы. Она подула на снег, застрявший у него в волосах.

— Может, тебе пойти и лишить ее невинности? Я уверена, что она до сих пор девушка. Вон ее окно. Давай, давай!

Она взъерошила ему волосы, потом скользнула рукой внутрь пальто и пощупала ширинку.

— У тебя встал! — торжествующе сказала она. — Ой, Патрик! У тебя встал на доктора Хеншоу!

Роза никогда в жизни не произносила ничего подобного и не вела себя таким образом. Даже близко не подходила.

— Заткнись! — прошипел истязаемый Патрик.

Но она не могла заткнуться. Она подняла голову и громко прошептала, словно обращаясь к окну второго этажа:

— Доктор Хеншоу! Идите посмотрите, что Патрик вам приготовил!

Злонамеренной рукой она снова схватила его за ширинку.

Чтобы остановить ее, чтобы заставить замолчать, Патрик стал с ней бороться. Одной рукой он зажал ей рот, а другой отталкивал ее руку от своей промежности. Широкие рукава его пальто хлопали по Розе, как крылья. Как только он начал сопротивляться, она успокоилась — именно этого она от него и хотела: чтобы он начал как-то действовать. Но нужно было продолжать сопротивление, пока Патрик не докажет, что он сильнее. Она боялась, что у него это не получится.

Но он в самом деле оказался сильнее. Он давил на нее — вниз, вниз, и она опустилась на колени, а потом уткнулась лицом в снег. Он заломил ей руки за спину и повозил лицом по снегу. Потом отпустил и этим чуть все не испортил.

— Роза! Тебе больно? Роза, прости меня!

Она, шатаясь, встала и придвинула облепленное снегом лицо вплотную к лицу Патрика:

— Поцелуй меня! Поцелуй снег! Я тебя люблю!

— Правда? — жалобно спросил он, смахнул снег с уголка ее губ и поцеловал ее — растерянно, что было вполне понятно. — Правда любишь?

Тут загорелся свет, затопив их обоих и истоптанный снег, и голос доктора Хеншоу зазвучал у них над головами:

— Роза! Роза!

Она звала терпеливо, ободряюще, словно Роза потерялась в тумане рядом с домом и ей нужен был ориентир, чтобы выбраться.

* * *

— Роза, ты его любишь? — спросила доктор Хеншоу. — Подумай хорошенько. Любишь?

Ее голос был очень серьезен и полон сомнений. Роза набрала воздуху и ответила так, словно ее переполняло спокойствие:

— Да, люблю.

— Ну что ж…

Роза просыпалась посреди ночи и ела шоколадные батончики.

Ее тянуло на сладкое. Часто посреди занятий в университете или во время сеанса в кино она принималась мечтать о шоколадных кексах, пирожных и особенном торте, который доктор Хеншоу покупала в «Европейской кондитерской»: он был напичкан сгустками насыщенного горького шоколада, который вытекал на тарелку. Стоило ей начать думать о себе и Патрике, стоило ей пообещать себе разобраться наконец в своих чувствах, как начинались эти позывы.

Она полнела, и между бровями у нее расцвело созвездие прыщиков.

В спальне было холодно — она располагалась над гаражом, и в ней было три окна. Во всем остальном это была очень приятная комната. Над кроватью висели фотографии в рамках — греческие небеса и развалины. Снимки сделала сама доктор Хеншоу, когда путешествовала по Средиземноморью.

Роза писала эссе о пьесах Йейтса. В одной пьесе феи сманивали юную невесту в свою страну, прочь от выгодного, невыносимого брака.

«Убегай, дитя людей…» — читала Роза, и глаза у нее наполнялись слезами — она плакала о себе, словно сама и была той застенчивой, уклончивой невестой, слишком прекрасной для растерянных крестьян, поймавших ее в ловушку. На самом деле это она была крестьянкой и пугала Патрика с его возвышенной душой, но он не стремился к побегу.

Она сняла одну из греческих фотографий и испортила обои, начав писать на них стихи: эти строчки пришли к ней, когда она жевала шоколад в постели, а ветер из Гиббонс-парка молотил в гаражную дверь:

Дальше этих двух строчек она так и не пошла, а порой задумывалась, не имела ли в виду «Безумна, несу во чреве…». Стереть стихи с обоев она, впрочем, тоже не пыталась.

* * *

Патрик снимал квартиру на паях с двумя другими кандидатами в магистры. Он жил очень просто, у него не было машины, и он не принадлежал ни к какому студенческому братству. Его одежда выглядела поношенной, как у всех научных работников. Он дружил с сыновьями учителей и священников. Он сказал, что отец практически лишил его наследства за то, что он подался в интеллектуалы. И что он никогда в жизни не пойдет работать в семейный бизнес.

Они пришли к нему домой среди дня, зная, что обоих соседей в это время не будет. В квартире было холодно. Они быстро разделись и залезли в кровать Патрика. Настал решающий момент. Они цеплялись друг за друга, дрожа и хихикая. Хихикала Роза. Она чувствовала, что обязана быть игривой. Она страшно боялась, что у них не получится, что им суждено великое унижение, обличение их неумелых обманов и стратегий. Но обманы и стратегии были уделом исключительно Розы. Патрик никогда не был обманщиком: несмотря на чудовищную стеснительность, он умудрялся извиняться; после некоторого количества невиданных пыхтений и трепыханий он затих. Роза ему отнюдь не помогала: вместо того чтобы честно лежать бревном, она извивалась и трепетала, неумело изображая фальшивую страсть. Она была рада, когда все кончилось; эту радость ей подделывать не пришлось. Они сделали то, что делали другие, — то, что положено делать влюбленным. Роза подумала, что это стоит отпраздновать. Для нее это значило поесть чего-нибудь вкусного: мороженое у Бумерса, яблочный пирог с горячим коричным соусом. И ее совершенно застало врасплох предложение Патрика — остаться в кровати и попробовать еще раз.

Когда появилось наслаждение — в пятый или шестой сеанс постельной гимнастики, — Розу это совершенно выбило из колеи, она перестала изображать страсть и затихла.

— Что случилось? — встревожился Патрик.

— Ничего! — сказала Роза, снова имитируя лучезарную страсть и внимание к партнеру.

Но она все время забывала, отвлекаясь на неожиданные новые явления, и в конце концов сдалась напору и уже не могла обращать внимание на Патрика. Когда она снова вспомнила о его присутствии, то начала так горячо выражать свою благодарность, что он даже растерялся. Теперь она была ему по-настоящему благодарна и хотела попросить прощения (хотя и не могла сказать об этом) за прежнюю поддельную благодарность, за то, что думала о нем снисходительно и сомневалась в его способностях.

Но почему же я все время в нем сомневаюсь, спросила она себя, поудобней устроившись в кровати, когда Патрик ушел делать растворимый кофе. Неужели нельзя в самом деле испытывать те чувства, которые она имитирует? Если такой сексуальный сюрприз оказался возможным, то, наверно, возможно все. От Патрика помощи ждать не приходилось: его рыцарство и самоумаление в сочетании с выговорами, которые он делал Розе, как-то расхолаживали. Но разве главная вина тут — не ее? Разве причина — не в ее убеждении, что человек, способный в нее влюбиться, обязательно должен иметь какой-то непоправимый изъян и в конце концов обнаружить свою глупость? Поэтому Роза подмечала все глупости в поведении Патрика, хотя сама думала, что ищет сильные стороны, причины для восхищения. В эту минуту, в его кровати, в его комнате, среди его книг и одежды, его щеток для обуви, его пишущей машинки, наклеенных им на стены карикатур (Роза разглядела их, и они оказались на самом деле забавными, то есть он в принципе умел смеяться, только не при ней), она смогла увидеть его умным, симпатичным человеком с чувством юмора. Не герой и не дурак. Она понадеялась, что у них все же получится быть обыкновенными. Вот если бы, вернувшись с кухни, он не принялся благодарить, поглаживать и боготворить Розу! На самом деле Розе не нравилось, когда ее боготворили: ее привлекала лишь сама идея того, что ее можно боготворить. С другой стороны, ей не нравилось, когда он начинал ее поправлять и критиковать. Он очень многое собирался в ней изменить.

Патрик ее любил. Что же он в ней любил? Не ее акцент, который он изо всех сил старался облагородить; впрочем, Роза часто бунтовала вопреки рассудку, заявляя против всякой очевидности, что говорит вовсе не по-деревенски, что так говорят все. Не ее вымученную сексуальную смелость (он испытал такое же облегчение, выяснив, что Роза девственница, как она — выяснив, что он знает, что делать в постели). Она могла заставить его поморщиться одним вульгарным словом, одним произношением врастяжечку. Двигаясь и говоря, она непрерывно уничтожала себя в его глазах, однако он видел ее насквозь — через все ее дымовые завесы — и любил некий послушный образ, невидимый для самой Розы. А планы у него были масштабные. Ее сельский говор можно исправить, друзей — дискредитировать и удалить, вульгарность — излечить постоянными замечаниями. А как же вся остальная Роза? Ее энергия и лень, ее тщеславие, неудовлетворенность, амбиции? Все это она скрывала. Он понятия не имел. Какие бы сомнения ни питала Роза на его счет, она не хотела, чтобы он ее разлюбил.

Они совершили две совместные поездки.

Первую — в Британскую Колумбию, на поезде, на пасхальные каникулы. Патрику деньги на билет послали родители. За Розу заплатил сам Патрик, потратив накопления с банковского счета и заняв у соседа по квартире. Патрик велел Розе не говорить его родителям, что за ее билет платил он. Она поняла: он хочет скрыть от них ее бедность. Он ничего не знал о женской одежде, иначе понял бы, что нечего и пытаться. Хотя Роза сделала все, что могла. Она заняла у доктора Хеншоу плащ, чтобы не мокнуть на дождливом побережье. Плащ был длинноват, но в остальном смотрелся вполне нормально — у доктора Хеншоу были молодежные вкусы в одежде. Роза сдала еще крови и купила пушистый ангорский свитер, персиковый, который ужасно лез. В нем она выглядела точно как девушка из захолустного городка, считающая, что одета шикарно. Такие вещи всегда доходили до Розы уже после покупки.

Родители Патрика жили на острове Ванкувер, недалеко от Сиднея. Примерно пол-акра стриженой зеленой травы — зеленой среди зимы, Роза считала март зимним месяцем — спускались к каменной стене, узкому галечному пляжу и соленой воде. Дом был наполовину каменный, наполовину фахверковый. В тюдоровском стиле и других стилях тоже. Окна гостиной, столовой и алькова-кабинета все выходили на море, и из-за сильных ветров, иногда дующих с моря, во всех окнах было вставлено толстое стекло: наверно, закаленное, подумала Роза, как в автомобильном салоне в Хэнрэтти. Стена столовой, выходящая на море, была одним сплошным окном, и плавный изгиб образовывал нечто вроде эркера; смотреть через толстое криволинейное стекло было все равно что через горлышко бутылки. У буфета тоже был выпуклый, округлый сверкающий живот; буфет казался большим, как лодка. Размер и особенно толщина бросались в глаза повсюду. Толщина полотенец и ковров, ручек столовых приборов. И непроницаемая тишина. В доме царила подавляющая и пугающая роскошь. Примерно через день Роза уже чувствовала себя настолько лишней, что у нее ослабели запястья и щиколотки. Взять за обедом вилку и нож было целым делом; отрезать и прожевать кусочек идеального ростбифа — практически непосильной задачей; при подъеме по лестнице у Розы начиналась одышка. Роза не знала раньше, что дом может душить человека, может даже задушить до смерти. Хотя ей приходилось бывать в чрезвычайно недружелюбных строениях.

В первое утро мать Патрика повела Розу смотреть усадьбу. Она показала Розе теплицу и домик, где жила «пара» — очаровательный, увитый плющом, со ставнями на окнах, размерами больше, чем весь дом доктора Хеншоу. «Пара», то есть слуги, муж и жена, изъяснялись деликатней, держались скромней и с бо́льшим достоинством, чем любой из жителей Хэнрэтти, которых Роза помнила. Впрочем, в этом отношении слуги превосходили даже семейство Патрика.

Еще мать Патрика показала ей розарий и огород. Там было много низких каменных стен.

— Это Патрик построил, — сказала мать Патрика. Все, что приходилось объяснять, она объясняла с брезгливым равнодушием. — Он построил все эти стены.

Роза ответила с деланой уверенностью, с желанием угодить и неуместным энтузиазмом:

— Он, должно быть, истинный шотландец. — (Патрик был шотландец, несмотря на фамилию: семья Блэтчфорд происходила из Глазго.) — Ведь скотты всегда были лучшими каменщиками. Может быть, у него в роду были мастера по камню?

Роза совсем недавно узнала слово «скотты» и постаралась его ввернуть. Потом она кривилась, вспоминая эти усилия, вымученную простоту и веселость, такие же дешевые и подражательные, как ее одежда.

— Нет, — сказала мать Патрика. — Не думаю, что они были каменщиками.

Она испускала что-то вроде тумана: облако обиды, неодобрения, недовольства. Роза подумала: может быть, она обиделась на предположение, что предки ее мужа занимались физическим трудом. Узнав мать Патрика поближе (точнее, пронаблюдав ее подольше — узнать ее поближе было невозможно), Роза поняла, что она терпеть не может никаких фантазий, предположений и умозаключений в разговорах. Любая тема, кроме непосредственно наблюдаемых фактов — еды, погоды, приглашений в гости, мебели, слуг, — казалась ей расхлябанностью, признаком дурного воспитания и вообще была опасна. Допустимы были реплики типа «Сегодня тепло», но ни в коем случае не «Такая теплая погода напоминает мне о том, как мы…». Мать Патрика терпеть не могла, когда что-то кому-то о чем-то напоминало.

Она была единственным ребенком лесопромышленника-магната, одного из первых на острове. И родилась в северном поселении, которого уже не существовало. Но каждый раз, как Патрик пытался выспросить у нее о прошлом — простейшие вещи вроде того, какие пароходы ходили вдоль побережья, в каком году жители покинули поселение, где проходила первая железная дорога, по которой вывозили лес, — мать раздраженно отвечала:

— Не знаю! Откуда мне знать такое?

Чувств сильнее этого раздражения она в свою речь не допускала.

Отец Патрика тоже не разделял его интереса к прошлому. По-видимому, многие — почти все — черты сына казались отцу дурными предзнаменованиями.

— Для чего тебе все это знать? — заорал он с того конца стола.

Он был коротенький, с квадратными плечами, поразительно воинственный. Патрик пошел в мать — она была высокая, красивая и элегантная в настолько приглушенном стиле, насколько это вообще возможно; казалось, при выборе одежды, макияжа и прически она стремится к полной, совершенной нейтральности.

— Потому что я интересуюсь историей, — сказал Патрик гневным, надменным голосом, в котором все же слышался нервный надлом.

— Потому что я интересуюсь историей! — немедленно передразнила его сестра Мэрион, идеально воспроизведя интонации брата вплоть до надлома. — Историей!

Сестры, Джоан и Мэрион, были моложе Патрика, но старше Розы. В отличие от Патрика, они не проявляли нервозности, в их броне самодовольства не было ни трещинки. Чуть раньше, тоже за столом, они допросили Розу:

— Ты ездишь верхом?

— Нет.

— Занимаешься парусным спортом?

— Нет.

— Играешь в теннис? Гольф? Бадминтон?

— Нет. Нет. Нет.

— Может быть, она интеллектуальный гений, как Патрик, — сказал отец.

И Патрик, к стыду и ужасу Розы, принялся выкрикивать на весь стол перечень завоеванных ею стипендий и наград. На что он надеялся? Неужели он настолько глуп, что думает, будто эта похвальба их впечатлит, вызовет что-то, кроме дальнейшего презрения? Семья вроде бы сплотилась против Патрика, против его хвастливых выкриков, его нелюбви к спорту и телевидению, его так называемых интеллектуальных интересов. Но этот союз был лишь временным. Неприязнь отца к дочерям казалась незначительной лишь рядом с его неприязнью к Патрику. Отец и к ним обращал гневные тирады, когда улучал время: он издевался над тем, сколько времени дочери проводят за спортивными играми, жаловался на дороговизну их спортивного инвентаря, яхт, лошадей. И дочери тоже грызлись между собой — из-за никому, кроме них, не понятных вопросов: счета в матче, взятой взаймы и невозвращенной вещи, ущерба. И все хором жаловались матери на еду, которая была обильна и восхитительна. Мать старалась говорить с другими членами семьи как можно меньше, и, по правде сказать, Роза ее понимала. Она никогда не думала, что столько недоброжелательства может быть собрано в одном месте. Билли Поуп терпеть не мог инородцев и обожал ворчать. Фло была капризна, несправедлива и любила посплетничать. Отец, когда был жив, порой безжалостно судил людей и мог питать к ним упорную неприязнь. Но по сравнению с семьей Патрика Розина родня была сборищем довольных жизнью весельчаков.

— Они что, всегда такие? — спросила она у Патрика. — Или это из-за меня? Я им не нравлюсь.

— Ты им не нравишься, потому что я тебя выбрал, — сказал Патрик с некоторым удовлетворением.

Они лежали на каменистом пляже уже после захода солнца, в плащах, обнимались, целовались и — безуспешно в таком неудобном антураже — посягали на нечто большее. Роза испачкала плащ доктора Хеншоу водорослями. Патрик сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему ты мне нужна? Ты мне так нужна!

* * *

Роза повезла его в Хэнрэтти. Визит оправдал ее худшие ожидания. Фло вылезла из кожи вон и приготовила парадный обед: запеченный картофель, репа, толстые деревенские колбаски (из мясной лавки, особый подарок Билли Поупа). Патрик ненавидел еду с грубой текстурой и даже не стал притворяться, что ест. Стол был покрыт пластиковой скатертью и освещен люминесцентными лампами. Посреди стола водрузили украшение, купленное специально для такого торжественного случая: пластмассовый лебедь ядовито-зеленого лаймового цвета, с прорезями в крыльях, куда были вставлены сложенные разноцветные бумажные салфетки. Билли Поуп, когда ему велели взять салфетку, засопел и отказался. За исключением этого инцидента, он вел себя удручающе хорошо. Его — их обоих, его и Фло, — достигла весть о триумфе Розы. Весть пришла от людей из высшего общества Хэнрэтти, иначе Билли и Фло не поверили бы. Покупатели в мясной лавке — дамы, внушающие благоговейный трепет, такие как жена зубного врача и жена ветеринара, — сказали Билли Поупу, что, по слухам, Роза поймала миллионера. Роза знала, что завтра Билли Поуп выйдет на работу в лавку, распираемый историями о миллионере, миллионерском сынке, и все эти истории будут вертеться вокруг самого Билли Поупа — вокруг того, как смело и непринужденно держался он в сложной ситуации.

— Мы его усадили и покормили колбасками, нам без разницы, из какой он семьи!

Роза знала, что и Фло потом порасскажет всякого, — от нее не укрылась нервозность Патрика, она сможет передразнить его голос и то, как он размахивал руками, опрокинув бутылку кетчупа. Но пока что оба, Фло и Билли, сгорбились над столом в полнейшем унынии. Роза попыталась завести разговор — ее голос звучал с ненатуральной живостью, словно она была репортером, который пытается что-то вытянуть из пары простоватых деревенских жителей. Роза стыдилась стольких вещей сразу, что и сосчитать не могла. Ей было стыдно за эту еду, лебедя и пластиковую скатерть; стыдно за Патрика, мрачного сноба, который ошарашенно скривился, когда Фло протянула ему подставку с зубочистками; стыдно за Фло, с ее робостью, лицемерием и притворством; а больше всего — за себя. Она даже не могла разговаривать так, чтобы это звучало естественно. В присутствии Патрика она не могла деградировать и снова заговорить, как Фло, Билли Поуп и весь Хэнрэтти. И вообще, местный выговор теперь резал ей ухо. Казалось, что разница даже не в произношении, а в самом подходе к разговору. Разговаривать значило кричать; слова следовало произносить по отдельности, подчеркивая каждое, чтобы перестреливаться ими с собеседником. А уж сами слова были словно позаимствованы из плохой комедии о деревенской жизни. «Погодь чудок», — говорили местные. Они в самом деле так говорили. Видя их глазами Патрика и слыша их его ушами, Роза тоже не могла не изумляться.

Она пыталась вывести разговор на местную историю — ей казалось, что Патрику это будет интересно. И действительно, у Фло в конце концов развязался язык, она не могла долго хранить молчание, как бы ни стеснялась. Но разговор принял оборот, которого совершенно не ожидала Роза.

— На той линии, где я жила девчонкой, — сказала Фло, — там было ужасть как много самоубивцев.

— Линия — это концессионная дорога, в лесу, — пояснила Роза Патрику.

Она боялась того, что будет дальше, и вполне обоснованно, ибо вслед за этим Патрик услышал о человеке, перерезавшем себе горло, свое собственное горло, прямо от уха до уха, о другом человеке, который застрелился, но в первый раз не наделал себе достаточно вреда и потому зарядил ружье, выстрелил снова и добился своего, и еще об одном человеке, который повесился, но не на веревке, а на цепи, да не простой, а такой, какую надевают на трактор, и очень удивительно, что ему не оторвало голову.

Фло сказала «оторвало́ голову́».

Затем она перешла к женщине, которая хоть и не была самоубийцей, зато пролежала мертвой у себя в доме целую неделю, причем летом. Фло попросила Патрика представить себе эту картину. Все это, сказала Фло, произошло не дальше пяти миль от места, где родилась она сама. Она не пыталась привести Патрика в ужас — во всяком случае, не больше, чем допускалось светскими приличиями, — а всего лишь предоставляла свои «верительные грамоты». Она вовсе не хотела расстроить гостя. Но разве он мог это понять?

— Ты была права, — сказал Патрик, когда они уезжали из Хэнрэтти на автобусе. — Это действительно дыра. Ты, наверно, рада, что выбралась отсюда.

Роза немедленно почувствовала, что он не должен был такое говорить.

— Конечно, это не родная твоя мать, — продолжал Патрик. — Твои настоящие родители не могли быть такими.

Эти его слова Розе тоже не понравились, хотя сама она думала именно так. Она видела, что он пытается изобрести для нее более благородное происхождение — может быть, что-то вроде домов его бедных друзей: книги, поднос с чайным сервизом, штопаное столовое белье, поношенное изящество. Гордые, измученные жизнью, образованные люди. Что он за трус, гневно подумала Роза, но знала, что струсила тут она, не умея не стыдиться своей собственной родни, кухни и всего этого. Много лет спустя Роза научится смешить или пугать прогрессивно настроенных людей на званых обедах зарисовками из своего детства. Но пока что ее одолевали смятение и уныние.

Но именно в это время зародилась ее верность. Теперь, когда Роза была уверена, что выбралась отсюда, каждое ее воспоминание начал обволакивать защитный слой верности. Каждое воспоминание, лавку, весь городок, даже плоскую, кое-где поросшую кустами, ничем не примечательную местность. Роза тайно противопоставляла родные места Патриковым видам на океан и горы, особняку из камня и дерева. Ее верность была гораздо более гордой и упрямой, чем у него.

Но оказалось, что он ничем не пожертвовал.

* * *

Патрик вручил ей кольцо с бриллиантом и объявил, что бросает историю ради нее, Розы. Он войдет в отцовский бизнес.

— Но ведь ты же ненавидишь отцовский бизнес, — удивилась Роза.

Он сказал, что не может себе позволить подобную позу — теперь, когда ему надо содержать жену.

По-видимому, желание Патрика жениться — даже на Розе — его отец воспринял как доказательство психического здоровья. Этой семье, при всем ее недоброжелательстве, была не чужда щедрость. Отец предложил Патрику место в одном из своих магазинов и тут же пообещал купить молодой чете дом. Патрик был столь же не способен отвергнуть предложение отца, как Роза — предложение Патрика, и тоже по причинам, имеющим мало общего с меркантильностью.

— У нас будет такой же дом, как у твоих родителей? — спросила Роза. Она в самом деле думала, что, может быть, им полагается начинать в таком же стиле.

— Ну, может быть, не сразу… Не совсем такой…

— Я не хочу такой дом, как у них! Я не хочу жить так, как они!

— Мы будем жить так, как ты захочешь. В таком доме, который тебе нравится.

Главное, чтобы это не была дыра, зловредно подумала Роза.

Теперь едва знакомые девушки останавливали ее и просили показать кольцо, восхищались им, желали Розе счастья. Снова приехав на выходные в Хэнрэтти (на этот раз, слава богу, без Патрика), она повстречала на главной улице жену дантиста.

— О, Роза, как замечательно! Когда ты снова приедешь? Мы собираемся устроить чаепитие в твою честь! Все дамы города хотят устроить для тебя чаепитие!

Эта женщина до того ни слова не сказала Розе, даже и виду не подавала, что знает ее в лицо. Но теперь перед Розой открывались пути, барьеры теряли неприступность. А она — в этом заключалось самое худшее, весь позор, — вместо того чтобы гордо пройти мимо, краснела, игриво вертела на пальце кольцо и говорила, что да, это замечательная мысль. Когда Розе говорили, что она, должно быть, невероятно счастлива, она действительно чувствовала себя счастливой. Проще не бывает. Она лучилась ямочками на щеках, сверкала бриллиантом и совершенно без труда превращалась в невесту. «Где же вы будете жить?» — спрашивали ее, и она отвечала: «О, в Британской Колумбии!» Это добавляло еще больше волшебства в ее сказку. «Там в самом деле так красиво, как рассказывают? Там никогда не бывает зимы?» — спрашивали ее. «О да! О нет!» — восклицала она.

* * *

Роза проснулась рано, встала, оделась и вышла через боковую дверь гаража доктора Хеншоу. Было еще очень рано, и автобусы не ходили. Роза пересекла весь город пешком и оказалась у дома Патрика. Она шла через парк. Вокруг памятника Англо-бурской войне резвились и скакали две борзые, а рядом стояла пожилая женщина, держа в руках поводки. Только что взошедшее солнце играло на светлых собачьих боках. Трава была мокрая. Цвели белые и желтые нарциссы.

Дверь открыл взъерошенный Патрик, в пижаме в серую и бордовую полоску. Он сонно хмурился:

— Роза! Что случилось?

Она не могла ничего выговорить. Он втянул ее в квартиру. Она обняла его, спрятала лицо у него на груди и драматическим голосом сказала:

— Патрик, пожалуйста, можно я не буду выходить за тебя замуж?

— Ты заболела? Что случилось?

— Пожалуйста, можно я не буду выходить за тебя замуж? — повторила она еще менее убедительно.

— Ты с ума сошла.

Неудивительно, что он так подумал. Ее голос прозвучал ужасно неестественно, глупо, вкрадчиво. Стоило Патрику открыть дверь и предстать перед Розой во плоти — сонные глаза, пижама, — она поняла, что пришла свершить нечто чудовищное и невозможное. Ей придется объяснить Патрику все, и, конечно, она не могла этого сделать. Она не могла объяснить ему свою насущную нужду. Не могла найти нужный тон голоса, выражение лица.

— Ты расстроена? Что случилось?

— Ничего.

— Как ты вообще добралась?

— Пешком.

Розе хотелось в туалет, но она противилась этому позыву. Ей казалось, что визит в уборную как-то ослабит убедительность ее позиции. Но она больше не могла терпеть. Она даровала себе свободу. И сказала:

— Погоди минуту, мне надо в туалет.

Когда она вышла, Патрик включил электрочайник и отмерял растворимый кофе. У Патрика был смирный и растерянный вид.

— Я еще не проснулся толком, — сказал он. — Так. Садись. Первым делом скажи мне, у тебя ПМС?

— Нет.

Но она тут же огорченно поняла, что да и что он может об этом догадаться, потому что месяц назад они беспокоились из-за ее задержки.

— Ну хорошо, если у тебя не ПМС и тебя ничего не расстроило, тогда что все это значит?

— Я не хочу замуж, — сказала она, струсив перед жестокостью слов «Я не хочу замуж за тебя».

— Когда ты это решила?

— Давно. Сегодня утром.

Они говорили шепотом. Роза посмотрела на часы. Было несколько минут восьмого.

— Когда встают остальные?

— Часов в восемь.

— Молоко для кофе у тебя есть? — Она пошла к холодильнику.

— Тихо, не хлопай дверцей, — предостерег Патрик, но было поздно.

— Извини, — сказала она странным, глупым голосом.

— Мы с тобой ходили гулять вчера вечером, и все было хорошо. Сегодня утром ты приходишь и заявляешь мне, что не хочешь замуж. Почему ты не хочешь замуж?

— Просто не хочу. Не хочу замуж, и все.

— А чего ты хочешь?

— Не знаю.

Патрик пристально и строго смотрел на нее, отхлебывая кофе. Он, который когда-то вымаливал у нее признание — «Ты меня любишь? Правда любишь?» — теперь даже не упомянул о любви.

— Зато я знаю.

— Что?

— Я знаю, кто тебя надоумил.

— Никто!

— О нет. Спорю на что угодно, это доктор Хеншоу.

— Нет.

— Некоторые люди о ней не очень хорошего мнения. Они считают, что она оказывает влияние на девушек. Она не любит, чтобы девушки, которые живут в ее доме, встречались с парнями. Верно ведь? Ты же сама мне говорила. Она не хочет, чтобы они были нормальные.

— Ничего подобного.

— Роза, что она тебе сказала?

— Ничего она мне не говорила! — Роза расплакалась.

— Точно?

— Ох, Патрик, ну послушай меня, пожалуйста, я не могу за тебя выйти, пожалуйста, я не знаю почему, не могу, прости меня, поверь мне, я не могу, — лепетала Роза, рыдая, и Патрик со словами: «Ш-ш-ш! Соседей разбудишь!» — не то вынес, не то выволок ее из кухни к себе в комнату.

В комнате Роза села на кровать. Патрик закрыл дверь. Роза прижала руки к животу и стала раскачиваться взад-вперед.

— Роза, да что такое? Что случилось? Ты больна?

— С тобой так тяжело об этом разговаривать!

— О чем?

— О том, о чем я только что с тобой говорила.

— Я тебя спрашиваю — у тебя что, туберкулез нашли или еще что-нибудь?

— Нет!

— Может, у тебя в семье какая-то болезнь, о которой ты мне не рассказала? Наследственное безумие? — заботливо спросил Патрик.

— Нет! — Роза продолжала раскачиваться и рыдать.

— Так что же тогда?

— Я тебя не люблю! Я тебя не люблю. Я тебя не люблю. — Она упала на кровать и зарылась головой в подушку. — Прости. Прости меня. Я ничего не могу поделать.

Через минуту-другую Патрик сказал:

— Ну что ж, не любишь — значит не любишь. Я не могу тебя заставить. — Голос звучал натужно и зло, и это не вязалось с разумным смыслом слов. — Я просто не могу понять, знаешь ли ты, чего хочешь. По-моему, нет. По-моему, ты понятия не имеешь, чего хочешь. Ты просто не в себе.

— Мне не обязательно знать, чего я хочу, чтобы знать, чего я не хочу! — сказала Роза, перевернувшись лицом вверх. Это придало ей смелости. — Я тебя никогда не любила.

— Ш-ш-ш. Соседей разбудишь. Давай закончим этот разговор.

— Я тебя никогда не любила. И никогда не хотела любить. Это все ошибка.

— Хорошо, хорошо, я понял.

Патрик был так бледен, что родимое пятно казалось раной, и от этого Розе только еще сильнее хотелось говорить.

— Почему я обязана тебя любить? Почему ты делаешь вид, что если я тебя не люблю, значит со мной что-то не так? Ты меня презираешь. Ты презираешь мою семью и мое происхождение и думаешь, что собираешься меня осчастливить…

— Я тебя полюбил, — сказал Патрик. — Я тебя не презираю. О Роза! Я тебя боготворю!

— Ты тряпка, — сказала Роза. — Ты ханжа.

Эти слова доставили ей огромное наслаждение, и она соскочила с постели. Ее переполняла энергия. Это было еще не все. У нее в запасе были ужасные вещи.

— Ты даже не знаешь толком, что делать в постели! Я хотела сбежать с самого начала. Но мне было тебя жаль. Ты не смотришь, куда идешь, ты вечно все опрокидываешь только потому, что тебе плевать, ты не хочешь ничего замечать — так ты поглощен собой. И еще ты вечно хвалишься, и это у тебя получается ужасно глупо — ты даже хвалиться не умеешь, если бы ты по правде хотел произвести впечатление на людей, ты бы так никогда не делал, а ты так хвалишься, что все над тобой смеются!

Патрик сел на кровать и посмотрел на Розу снизу вверх. Лицо его было открыто для любых ее слов. Она хотела все сильней бить его словами, говорить вещи все хуже и хуже, безобразней и злее. Она сделала вдох, набрала воздуху — чтобы остановить все то, что поднималось сейчас в ней, и не дать ему выйти наружу.

— Я не хочу тебя видеть больше никогда в жизни! — злобно сказала она. Но у двери повернулась и произнесла: — Прощай.

* * *

Патрик написал ей записку: «Я не понимаю, что произошло в тот день, и хочу поговорить с тобой об этом. Но я считаю, мы должны подождать две недели и посмотреть, что будет».

Роза совсем забыла, что надо вернуть ему кольцо. Выйдя тем утром из многоэтажного дома, где располагалась квартира Патрика, Роза обнаружила, что кольцо до сих пор у нее на пальце. Она не могла вернуться, а посылать кольцо почтой не хотела — оно было слишком ценное. Она продолжала его носить — главным образом потому, что не хотела рассказывать доктору Хеншоу, что случилось. Получив записку Патрика, Роза обрадовалась. Она сможет отдать ему кольцо, когда они встретятся.

Она думала о том, что сказал Патрик про доктора Хеншоу. Конечно, в этих словах была доля истины, иначе почему Розе так не хочется рассказывать доктору Хеншоу о расторжении помолвки — так не хочется выслушивать разумные одобрительные слова доктора, ее сдержанные поздравления, в которых сквозит облегчение?

Она сказала доктору Хеншоу, что решила не встречаться с Патриком, пока готовится к экзаменам. Видно было, что даже эта весть доктору приятна.

Роза никому не сказала, что ее положение изменилось. Она не только от доктора Хеншоу хотела это скрыть. Ей хотелось, чтобы ей по-прежнему завидовали: это чувство было для нее так ново.

Она попыталась понять, что ей делать дальше. Оставаться у доктора Хеншоу она не могла. Казалось очевидным, что раз она сбежала от Патрика, то должна бежать и от доктора Хеншоу. Ей не хотелось также оставаться в университете, где все знают о ее расторгнутой помолвке. Девушки, которые ее поздравляли, будут говорить, что с самого начала знали: ее триумф — это ненадолго, Патрик на самом деле не для нее. Ей придется искать работу.

Заведующий библиотекой предложил ей работу на лето, но, вероятно, по протекции доктора Хеншоу. Возможно, как только Роза съедет от доктора, предложение потеряет силу. Роза знала, что сейчас ей нужно не к экзаменам готовиться, а бегать по городу, ища работу — клерка в страховой конторе, телефонистки в компании «Белл», продавщицы в универсальном магазине. Эта мысль ее напугала. Роза продолжала готовиться к экзаменам. Учеба — это единственное, что Роза умела. В конце концов, она не кто-нибудь, а студент-стипендиат.

В субботу, работая в библиотеке, она увидела Патрика. Это произошло не случайно. Роза спустилась на нижний этаж, пытаясь бесшумно ступать по спиральной железной лестнице. Среди стеллажей было место, где она могла стоять почти в полной темноте и смотреть, что происходит в закутке у Патрика. Она так и сделала. Его лица не было видно. Она видела его длинную розовую шею и старую рубашку из шотландки, которую он носил по субботам. Его длинную шею. Его костлявые плечи. Он больше не раздражал Розу и не пугал ее: она была свободна. Она могла смотреть на него как на любого другого человека. Могла оценивать его. До сих пор он вел себя достойно. Не пытался взять ее на жалость, не запугивал ее, не осыпал просительными письмами и телефонными звонками. Не стал приходить и сидеть на пороге дома доктора Хеншоу. Он был достойным человеком, но он никогда не узнает, как Роза к этому отнеслась, как она за это благодарна. Теперь она стыдилась за все, что тогда наговорила. Тем более это была неправда. Ну, почти все неправда. Он знал, что делать в постели. Розу так тронул вид Патрика, привел ее в такое кроткое и мечтательное расположение души, что ей захотелось подарить ему что-нибудь — нежданное сокровище. Сделать так, чтобы он больше не был несчастен.

Тут ей представилась картина, которая неотразимо на нее подействовала: она бесшумно подбегает к закутку Патрика, обнимает его сзади за шею и возвращает ему все. Примет ли он ее дар? Вдруг он всего этого больше не хочет? Роза представила себе, как они, плача и смеясь, объясняются между собой, прощают. Я тебя люблю, я тебя правда люблю, все хорошо, я вела себя ужасно, я не хотела, я просто сошла с ума, я тебя люблю, все хорошо. Это было чудовищное искушение, которому она едва могла противостоять. Ей хотелось броситься стремглав. С утеса в пропасть? Или в теплые объятия мягкой травы и цветов? Роза не знала.

В конце концов она не смогла устоять перед искушением. И сдалась.

* * *

Потом, пересматривая этот эпизод своей жизни и обсуждая его с другими — ибо Роза, как большинство наших современников, прошла через период свободного обсуждения своих самых интимных решений с друзьями, любовниками и незнакомыми гостями на чужих приемах и они делали то же самое по отношению к ней, — она говорила, что ею овладело дружеское сочувствие, что она не вынесла вида беззащитно склоненной шеи. Потом она проанализировала ситуацию более глубоко и стала говорить, что это все жадность, жадность. Она говорила, что подбежала к Патрику, повисла у него на шее, развеяла его подозрения, целовала его, плакала и вернулась в прежнюю роль лишь потому, что не знала, как будет жить без его любви и его обещания о ней заботиться; она боялась окружающего мира и не могла придумать никакого другого плана на дальнейшую жизнь. Когда же она мыслила в терминах экономики или беседовала с людьми, которые мыслили так же, то говорила, что выбор — это роскошь, доступная лишь представителям среднего класса. Будь у нее деньги на билет до Торонто, ее жизнь обернулась бы по-другому.

Ерунда, говорила она еще позже, это все ерунда, настоящая причина в тщеславии, чистое тщеславие и больше ничего, она хотела воскресить Патрика и вернуть ему счастье. Узнать, по силам ли ей это. Она не могла отказаться от возможности так испытать свои чары. Затем она объясняла, что заплатила за это сполна. Говорила, что они с Патриком прожили в браке десять лет, и за это время сцена первого разрыва и примирения периодически повторялась, причем Роза говорила Патрику все те же слова, что и в первый раз, и многое другое, что приходило ей в голову. Она надеется теперь, что не рассказывала собеседникам (но подозревает, что рассказывала) о своей привычке биться головой о столбик кровати и о том, как расколотила соусницу, швырнув ее сквозь окно столовой; о том, что она была так испугана содеянным, чувствовала такое отвращение к себе, что потом лежала в кровати, тряслась и просила и умоляла Патрика о прощении. Которое он ей даровал. Иногда она кидалась на него; иногда он бил ее. На следующее утро они вставали рано и готовили особый завтрак. Садились за стол, ели яичницу с беконом и пили фильтрованный кофе, измотанные, растерянные, пристыженно заботясь друг о друге.

«Как ты думаешь, что провоцирует эту реакцию?» — спрашивали они друг друга.

«Может, нам куда-нибудь поехать отдохнуть? Вместе?»

«Или по отдельности?»

Напрасная трата усилий, лицедейство, как выяснилось потом. Но тогда это помогало. Успокоившись, они говорили, что большинство женатых пар наверняка проходит через то же самое. И действительно, по-видимому, среди их знакомых такое бывало абсолютно у всех. Патрик и Роза не могли отделиться друг от друга, пока не ранят друг друга достаточно сильно, почти насмерть. И пока Роза не пойдет работать и не начнет сама зарабатывать деньги. Так что, возможно, главная причина их ссор была весьма банальной.

Иногда Роза думала, но никому никогда об этом не говорила, что причина была не в жалости, не в жадности, трусости или тщеславии, но в чем-то совершенно ином, в некой картине счастья, возникающей у нее в голове. После всего, что Роза открывала собеседникам, об этом она рассказать не могла. Что весьма странно, и Роза не в силах объяснить этот феномен. Она не имеет в виду, что в их браке были и обычные, мирные периоды, длинные, заполненные суетой отрезки домашнего ремонта, отпуска, семейных обедов, хождения по магазинам и беспокойства из-за болезни ребенка. Она имеет в виду, что иногда, без причины и без предупреждения, счастье или возможность такового заставали их врасплох. Как будто они оказывались в иной шкуре, хотя и точно такой же на вид, — словно в тени их обычных «я», едва заметные, существовали другой Патрик и другая Роза, лучезарно добрые и невинные. Может быть, именно этого Патрика Роза увидела, освободившись от него и незаметно заглянув в его закуток в библиотеке. Может быть. Нужно было там его и оставить.

* * *

Она знала, что увидела именно этого Патрика; знает теперь, потому что это случилось еще раз. Она оказалась среди ночи в аэропорту Торонто. Они с Патриком уже лет девять как развелись. Роза к этому времени стала известной телеведущей, и бо́льшая часть населения страны знала ее в лицо. Она интервьюировала политиков, актеров, писателей, прочих знаменитостей и множество обычных людей, сердитых на правительство, полицию или профсоюз за какую-нибудь несправедливость. Иногда она беседовала со свидетелями странных явлений, с людьми, видевшими НЛО или морских чудовищ, с авторами необычных рекордов, владельцами необычных коллекций или с людьми, соблюдающими какой-нибудь причудливый старинный обычай.

В этот раз она была одна. Ее никто не встречал. Она прилетела из Йеллоунайфа, и ее самолет опоздал. Она была измученная и помятая. Она увидела Патрика — он стоял спиной к ней у прилавка в кофейне. На нем был плащ. Патрик отяжелел за эти годы, но Роза все равно его сразу узнала. И испытала все то же чувство — что с этим человеком ее что-то связывает, что, проделав некий магический, но вполне осуществимый трюк, они смогут найти друг друга и начать снова доверять друг другу и что она, Роза, может запустить это волшебство — нужно лишь подойти, коснуться его плеча, осыпать его внезапным счастьем.

Конечно, этого она делать не стала. Но все же остановилась. Она уже стояла, когда он развернулся, направляясь к одному из пластмассовых столиков с вогнутыми сиденьями — они располагались кучкой перед прилавком кофейни. Худоба и потрепанная одежда ученого, чопорно-авторитарный вид исчезли. Патрик как-то разгладился и наполнился — превратился в модно одетого, приятного, ответственного, чуть самодовольного мужчину. Родимое пятно выцвело. Роза подумала о том, какой измученной и потасканной выглядит сама — мятый плащ, длинные седеющие волосы свисают на лицо, под глазами размазана вчерашняя тушь.

Он состроил ей рожу. Отвратительную рожу, лицо дикаря, объявляющее «не подходи»: выражение инфантильное, эгоистичное и при этом неслучайное. Точно рассчитанный по времени взрыв отвращения и ненависти. В это было трудно поверить. Но Роза все видела.

Иногда, беседуя с кем-нибудь перед телекамерой, Роза чувствовала, что собеседнику очень хочется скорчить рожу. Это проявлялось у самых разных людей — у ловких политиков, у красноречивых епископов с либеральными взглядами, у филантропов, увенчанных лаврами, у домашних хозяек, ставших свидетелями природных катастроф, у рабочих, которые кого-нибудь героически спасли или не получили положенной им пенсии по инвалидности. Они жаждали опозориться, состроить рожу или сказать непристойность. Может, они хотели бы скорчить именно такую гримасу, как Патрик? Чтобы кому-то показать? Чтобы всем показать? Впрочем, они ничего не показывали; не представлялось такой возможности. Нужны были особые обстоятельства. Мертвенное, словно потустороннее, место, глухая ночь, тяжкая, до невменяемости, усталость и внезапное, словно галлюцинация, появление твоего истинного врага.

Она поспешила прочь, по длинным пересекающимся разноцветно окрашенным коридорам. Ее трясло. Она видела Патрика; Патрик видел ее; он состроил эту рожу. Но у Розы не укладывалось в голове, что она может быть врагом. Разве мог кто-либо ее так сильно ненавидеть — в тот самый миг, когда она готова была подойти, исполненная доброй воли, улыбаясь и признаваясь, что совсем обессилена, окутанная облаком застенчивой веры в цивилизованное разрешение конфликтов?

О, Патрик мог. Еще как мог.