— В сравнении со старым способом держать зверей в клетках, придуманные Мэппином террасы в зоологическом саду представляются мне колоссальным шагом вперёд, — сказала миссис Джеймс Гэртлберри, откладывая в сторону иллюстрированную газету. — Они создают иллюзию созерцания животных в родной для них среде обитания. Интересно бы узнать, в какой мере сами животные разделяют эту иллюзию?

— Это зависит от животного, — сказала её племянница. — Кустарниковый петух, например, не усомнится в том, что ради него с точностью воспроизведена привычная обстановка джунглей, если ему предоставить достаточное количество подружек, разнообразный пищевой рацион из семян и муравьиных яиц, просторный участок свободной земли, где можно купаться в пыли, удобное дерево для ночлега и одного-двух соперников, чтобы не скучать. Конечно, чтобы иллюзия свободы была полной, необходимы камышовые коты, хищные птицы и прочие носители внезапной смерти, но птичье воображение способно таковых выдумать — вспомните, как тревожно начинает гоготать и кудахтать домашняя птица, если грачу или лесному голубю случится пролететь над вольером с цыплятами.

— Ты полагаешь, что если дать им достаточно места, у них действительно может возникнуть какая-то иллюзия…?

— Только в редких случаях. Ничто не заставит меня поверить, что огороженного цементного загона площадью в акр или чуть больше хватит волку или тигру для ночных экспедиций, которые они привыкли совершать в естественных условиях. Подумайте только о книге звуков, запахов и воспоминаний, которая раскрывается перед настоящим хищником, ежевечерне выбирающимся из своего логова: он знает, что через несколько минут помчится к своим дальним охотничьим угодьям, где его ждут радость и азарт преследования; подумайте о переполняющих его ощущениях, когда важен каждый шорох, каждый крик, каждый сломанный сучок, каждый запах донесшийся до ноздрей, — поскольку каждый из них имеет отношение к жизни, смерти и обеду. Представьте себе, какое удовольствие красться к своему излюбленному месту водопоя, выбирать какое-то особенное дерево, чтобы поточить когти о его ствол, находить свою особенную лежанку и с удовольствием покататься по сухой траве. А теперь вместо всего этого вообразите бетонный променад: он всегда одинаковых размеров, не важно, крадёшься по нему или мчишься, запахи там всегда одни и те же, а крики и шумы вокруг давно потеряли какое-либо значение и совершенно неинтересны. Новые загоны — превосходная замена узким клеткам, но, по-моему, с их помощью вряд ли удастся сымитировать жизнь на свободе.

— Жаль, если это так, — сказала миссис Гэртлберри. — Загоны выглядят такими просторными и естественными, но, вероятно, многое из того, что естественно для нас, для дикого зверя не имеет никакого смысла.

— Вот тут-то и срабатывает наше умение обманывать самих себя, умение, которым мы владеем мастерски, — сказала её племянница. — Мы способны бессмысленно прозябать в нашем собственном мэппинском загоне и, однако же, убеждать себя в том, что, в действительности, мы — мужчины и женщины, обладающие неограниченной свободой и ведущие приличную жизнь в приличном окружении.

— О, Боже! — возмущенно воскликнула тётушка, не собираясь сдаваться. — Но ведь мы и вправду ведём приличную жизнь! И потом, какие ограничения ты имеешь в виду? Мы ограничены лишь приличиями, принятыми в цивилизованном обществе.

— Мы ограничены, — спокойно и безжалостно проговорила её племянница, — нехваткой средств и возможностей, но, прежде всего, отсутствием инициативы. Есть и такие, для кого нехватка средств не имеет абсолютно никакого значения; более того, это нередко служит им стимулом для поисков реальности в жизни. Я уверена, что есть живущие полнокровной жизнью мужчины и женщины, чей ежедневный рацион состоит из четырёх морковок и кусочка говядины, которые покупаются на парижских задворках. Отсутствие инициативы, вот что по-настоящему калечит человека, и если рассмотреть ситуацию с этой точки зрения, то и ваше положение, и моё, и дяди Джеймса — безнадёжно. Мы похожи на тех зверей, запертых на мэппинских террасах, с единственной лишь разницей — говорящей отнюдь не в нашу пользу, — что на зверей, в отличие от нас, приходят посмотреть. Впрочем, если говорить о нас, смотреть-то особенно и не на что. Мы простужаемся зимой и болеем сенной лихорадкой летом, а если вдруг нас укусит оса, то это её, осы, инициатива, а не наша; всё, что нам остаётся, это ждать, пока спадёт опухоль. Даже на местном уровне известность приходит к нам косвенным образом. В благоприятный для цветения год соседи начинают говорить: «Вы видели магнолии Гэртлберри? Сплошная масса цветов», а мы всем рассказываем, что у нас пятьдесят семь цветков по сравнению с тридцатью девятью прошлым летом.

— В год коронации их было шестьдесят, — вставила тетушка. — Твой дядя ведёт учёт последние восемь лет.

— Не приходило ли вам в голову, — безжалостно продолжала племянница, — что если бы мы уехали отсюда или вдруг перестали существовать, вся наша местная слава автоматически досталась бы следующему владельцу дома и сада. Люди говорили бы друг другу: «Вы видели магнолии Смит-Дженкинсов? Сплошная масса цветов», или, например, «Смит-Дженкинс уверен, что в этом году на магнолии не будет ни одного цветка; восточный ветер подморозил все бутоны». Но если бы люди продолжали связывать наши имена с магнолиевым деревом, кто бы ни вступил во временное владение им после того, как мы уже исчезнем, и если бы они говорили: «Знаете, на этом дереве Гэртлберри повесили свою повариху за то, что она подала не тот соус к спарже», вот это и впрямь было бы следствием проявленной нами инициативы, а не влиянием стихии ветра или жизненной силы магнолии.