ЭСМЕ

   – Все охотничьи рассказы похожи друг на друга, – сказал Кловис, – как и рассказы о скачках и…

   – Мой рассказ не похож ни на один из тех, которые ты когда-либо слышал, – перебила его баронесса. – Случилось это уже давно, когда мне было года двадцать три. Я тогда не жила отдельно от мужа; все дело в том, что ни один из нас в то время не мог себе позволить содержать другого. Что бы там ни говорилось в пословицах, но жизнь в шалаше удерживает людей чаще, чем во дворце. Но охотились мы всегда с разными сворами. Впрочем, это не имеет отношения к рассказу.

   – Давайте начнем со сбора. Я полагаю, сбор-то был, – сказал Кловис.

   – Сбор был, – продолжала баронесса. – Собрались, как обычно, те же люди, и, конечно, явилась Констанция Броддл. Констанция – одна из тех здоровых цветущих девиц, которые так украшают осенний пейзаж и гармонируют с рождественским церковным украшением. «У меня есть предчувствие, что произойдет нечто ужасное, – сказала она мне тогда. – Я не бледна?» Она была бледна как свекла, которой только что сообщили плохие новости. «Ты выглядишь лучше, чем обычно, – ответила я, – но тебе ведь это совсем не трудно»; не успела она осмыслить сказанное, как мы уже приступили к делу: собаки нашли лису, скрывавшуюся в зарослях утесника.

   – Так и знал, – сказал Кловис. – В каждом охотничьем рассказе, который мне приходилось слышать, были и лиса, и заросли утесника.

   – Мы с Констанцией уселись на лошадей, – невозмутимо продолжала баронесса, – и поскакали в первых рядах, хотя гонка была приличная. Ближе к финишу мы оказались в одиночестве, ибо обскакали собак, после чего принялись бесцельно бродить, не зная, куда направиться. Все это выводило меня из себя, настроение мое с каждой минутой ухудшалось, и тут, продравшись сквозь чащу, мы с радостью услышали, как в низине, прямо под нами, надрываются от лая собаки.

   «Вон они! – вскричала Констанция и тотчас прибавила, раскрыв рот от изумления: – Боже мой, кого это они выследили?»

   – Разумеется, то была совсем не лиса. Зверь был в два раза выше, с короткой, безобразной головой и необычайно толстой шеей. «Да это же гиена! – воскликнула я. – Должна быть, сбежала от лорда Пэбхэма из его парка». В этот момент преследуемый зверь повернулся в сторону своих преследователей, собаки (их было лишь около дюжины) окружили его полукольцом и замерли в оцепенении. Очевидно, они оторвались от своры, будучи привлечены этим незнакомым запахом, и теперь не знали, что делать с добычей, которая находилась у них под носом.

   Гиена приветствовала наше приближение с видимым облегчением и явным дружелюбием. Она, вероятно, привыкла к тому, что человек обращается с нею с неизменной добротой, тогда как первая встреча со сворой собак произвела на нее плохое впечатление. Собаки оказались совсем сбиты с толку, завидев, как их добыча неожиданно стала демонстрировать нам знаки расположения, а услышав раздавшийся вдали слабый звук рожка, они восприняли его как долгожданный сигнал к незамедлительному отступлению. Констанции, мне и гиене предстояло вместе встречать наступавшие сумерки. «Что будем делать?» – спросила Констанция. «Как же ты любишь задавать вопросы», – заметила я ей. «Но не могу же я оставаться здесь всю ночь с гиеной», – возразила она. «Не знаю, что ты называешь комфортом, – сказала я, – но я и без гиены не хотела бы проводить здесь ночь. Быть может, у меня и не очень счастливый дом, но во всяком случае в нем есть холодная и горячая вода, помощь слуг и прочие удобства, которых мы здесь не найдем. Не лучше ли нам переместиться вон к тем деревьям, что справа; может, за ними идет дорога, которая ведет в Кроули».

   Мы медленно двинулись вдоль едва видимой во тьме гужевой дороги, и зверь бодро следовал за нами. «Что будем делать с этой гиеной?» – послышался неизбежный вопрос. «А что обычно делают с гиенами?» – строго спросила я. «Мне еще ни с одной не приходилось иметь дела», – отвечала Констанция. «И мне тоже. Знали бы, какого она пола, назвали бы ее как-нибудь. Может, назовем ее Эсме? Эта кличка в любом случае подойдет».

   Было еще достаточно светло, чтобы можно различать то, что находилось близ дороги, но вдруг мы резко оживились, увидев перед собою маленькую полуголую цыганскую девочку, собиравшую ежевику с низкорослых кустов. Неожиданное появление двух наездниц в сопровождении гиены заставило ее расплакаться, но других указаний на то, где географически мы находимся, нам из этой ситуации извлечь не удалось; оставалась лишь надежда на то, что, возможно, дальше мы можем набрести на цыганский лагерь. Таким образом мы проехали еще пару миль. «Интересно, а что эта девочка там делала», – произнесла вскоре Констанция. «Собирала ежевику. Это же очевидно». – «Мне не понравилось, как она плакала, – не унималась Констанция. – Ее всхлипывания до сих пор звучат у меня в ушах».

   Я не стала выговаривать Констанции за ее болезненные фантазии; эти всхлипывания, по правде, и меня преследовали и действовали мне на и без того расшатавшиеся нервы. Видя, что Эсме отстала, я окликнула ее, и она в несколько прыжков догнала нас, а затем помчалась вперед. То, что нас сопровождало всхлипывание, скоро объяснилось. Цыганская девочка была крепко стиснута в пасти гиены, и не сомневаюсь, что ей было больно. «Боже милостивый! – вскричала Констанция. – Что же нам делать? Что делать?»

   Я абсолютно уверена, что в Судный день Констанция задаст больше вопросов, чем любой из серафимов. «Неужели мы ничего не можем сделать?» – со слезами на глазах вопрошала она, видя, как Эсме неторопливо бежит впереди наших уставших лошадей.

   Лично я делала в ту минуту все, что только могла. Я бушевала, неистовствовала, улещивала Эсме по-английски, по-французски и на языке охотников; я понапрасну рассекала воздух своим коротким охотничьим хлыстом; швырнула в зверя коробку из-под сэндвичей; что еще можно было сделать, я не знала. И мы продолжали искать дорогу в сгущавшихся сумерках; впереди нас маячила странная тень, а в ушах звучала скорбная музыка. Неожиданно Эсме прыгнула в заросли, куда мы не смогли последовать за ней; всхлипывание перешло в громкий крик, а потом все стихло. Эту часть истории я обычно стараюсь пересказать как можно быстрее, ибо она просто ужасна. Когда после нескольких минут отсутствия зверь вновь присоединился к нам, у него был вид терпеливого понимания, словно он знал, что сделал что-то такое, что мы не одобряем, но что в его представлении совершенно оправдано. «Да как ты позволяешь ей бежать рядом с тобой?» – спросила Констанция. Она еще больше, чем когда-либо, была похожа на свеклу-альбиноса.

   «Во-первых, ничего не могу с этим поделать, – отвечала я. – А во-вторых, что бы ей ни пришло еще в голову, не думаю, что она умирает с голоду».

   Констанцию передернуло.

   «Как ты думаешь, бедняжка очень страдала?» – последовал очередной бесполезный вопрос. «Все указывало на то, что так оно и было, – сказала я. – С другой стороны, может, она плакала оттого, что ей хотелось плакать. Такое с детьми тоже случается».

   Почти совсем стемнело, когда мы неожиданно выбрались на главную дорогу. В ту же минуту в опасной близости от нас пролетели огни и вслед за ними пронесся шум мотора. Спустя секунду резко заскрипели тормоза. Автомобиль остановился, и, приблизившись к нему, я увидела молодого человека, склонившегося над тем, что неподвижно лежало возле дороги.

   «Вы убили Эсме», – с горечью произнесла я.

   «Мне так жаль, – сказал молодой человек. – Я и сам держу собак, поэтому мне понятны ваши чувства. Что я могу сделать для вас в утешение?»

   «Прошу вас, похороните ее немедленно, – сказала я. – Думаю, что об этом одолжении я могу вас попросить».

   «Уильям, принеси лопату», – крикнул он шоферу.

   Очевидно, они были готовы к тому, чтобы в случае надобности быстро похоронить кого-нибудь возле дороги.

   Какое-то время ушло на то, чтобы вырыть достаточно глубокую яму. «Отличный экземпляр, – произнес шофер, когда труп зверя укладывали в яму. – Довольно, должно быть, ценное животное».

   «В прошлом году на выставке щенков в Бирмингеме она заняла второе место, – уверенно заявила я. Констанция громко всхлипнула. – Не плачь, дорогая, – убитым голосом сказала я. – Для нее все кончилось быстро. Она совсем не мучилась».

   «Послушайте, – в отчаянии заговорил молодой человек, – вы просто обязаны позволить мне сделать для вас что-нибудь в утешение».

   Я мягко отказалась, но поскольку он продолжал настаивать, то я оставила ему свой адрес.

   Разумеется, вечером мы обсудили то, что происходило в тот день. Лорд Пэбхэм так и не объявил о пропаже гиены; когда за год или два до этого его парк покинуло животное, которое питается исключительно фруктами, его заставили компенсировать растерзание овец в одиннадцати случаях, и к тому же он практически восстановил число обитателей соседского птичьего двора, тогда как сбежавшая гиена могла бы возбудить дискуссии на правительственном уровне. Цыгане также вели себя скромно по поводу своего пропавшего отпрыска; я даже думаю, что в больших лагерях они и не замечают, когда у них пропадает ребенок-другой.

   Баронесса помолчала, размышляя о чем-то своем, затем продолжала:

   – У этой истории, впрочем, есть продолжение. Я получила по почте прелестную бриллиантовую брошь; на розмариновой веточке было выгравировано – «Эсме». С Констанцией Броддл мы, между прочим, больше не дружим. Все дело в том, что, продав брошь, я, строго говоря, отказалась выплатить ей ее долю с вырученной суммы. При этом я ей сказала, что историю с Эсме выдумала именно я, та часть, где речь идет о гиене, принадлежит лорду Пэбхэму, если это вообще была его гиена, чему у меня, разумеется, нет доказательств.

 

СВАТ

   Одиннадцать пробило с достойной внимания ненавязчивостью, свидетельствовавшей о том, что главное предназначение ресторанных часов – это чтобы на них не обращали внимания. Если бы нужно было возвестить об умеренности и необходимости не забывать о времени, то довольно было бы и того, чтобы притушили свет.

   Спустя шесть минут Кловис приблизился к обеденному столу с трепетным нетерпением человека, который ужинал кое-как и к тому же давно.

   – С голоду умираю, – заявил он, делая попытку изящно опуститься на стул и одновременно читая меню.

   – Это заметно, – сказал хозяин заведения, – особенно если принять во внимание, что вы ненамного опоздали. Должен вам заметить, что я реформатор в области кулинарии. Я заказал для вас две тарелки молока с хлебом и несколько полезных для здоровья сухариков. Надеюсь, вы не против.

   Кловис сделал вид, что ни на долю секунды не изменился в лице.

   – Мне кажется, – сказал он, – вам бы не следовало так шутить. Есть люди, которые едят и такое. Я знаю кое-кого, кто таких людей встречал. На свете столько всего вкусного, а они жуют опилки и еще гордятся этим.

   – Вспомните средневековых флагеллантов,которые укрощали свои страсти.

   – У них были на то причины, – сказал Кловис. – Они делали это затем, чтобы спасти свои бессмертные души, разве не так? Только не говорите мне, что у человека, который не любит устриц, спаржу и хорошее вино, есть душа или хотя бы желудок. Просто у него высоко развито влечение к несчастной жизни.

   В продолжение нескольких божественных минут Кловис наслаждался быстрым исчезновением устриц.

   – Мне кажется, устрицы прекраснее любой религии, – заговорил он вскоре. – Они не только прощают наше недоброе к ним отношение, но и находят ему оправдание и побуждают нас вести себя с ними еще ужаснее. Очутившись на обеденном столе, они как бы проникают в нас силой духа. Ни в христианстве, ни в буддизме не сыскать бескорыстного сочувствия, свойственного устрицам. Вам нравится мой новый жилет? Сегодня я надел его в первый раз.

   – Он ничуть не лучше тех, которые я видел на вас в последнее время. У вас появляется привычка каждый раз надевать к обеду новый жилет.

   – Говорят, за издержки молодости надо платить; но к моей одежде, к счастью, это не относится. Моя мать подумывает о том, чтобы выйти замуж.

   – Опять!

   – Это будет в первый раз.

   – Вам, разумеется, лучше знать. У меня было такое ощущение, что по меньшей мере пару раз она уже была замужем.

   – Три, если быть математически точным. Я хотел сказать, что она первый раз задумалась, прежде чем выйти замуж; во всех остальных случаях она делала это, не думая. Но,по правде, на этот раз думаю я. Видите ли, со времени кончины ее мужа прошло ровно два года.

   – Вы, видимо, полагаете, что недолгое ожидание – душа вдовства.

   – Понимаете, мне показалось, что она грустит и начинает остепеняться, а это ей совсем не к лицу. Когда она стала жаловаться, что мы живем не по средствам, я воспринял это как первый симптом. Нынче все достойные люди живут не по средствам, а недостойные живут на средства других. Несколько особо одаренных личностей умудряются делать и то и другое.

   – Это не дар, а скорее ловкость.

   – Кризис наступил, – продолжал Кловис, – когда она стала вдруг мне доказывать, что поздние часы не для меня и что ей бы хотелось, чтобы я был дома не позже часа ночи. Это она говорит мне, которому в последний день рождения стукнуло восемнадцать лет.

   – В последние два дня рождения, если быть математическим точным.

   – Ну, это не моя проблема. Мне не исполнится девятнадцати, покуда моей матери не будет тридцати семи. Надо ведь и о внешности думать.

   – Может, ваша мать сделается чуть постарше в процессе остепенения.

   – Об этом и думать нечего. Женщины начинают перестраиваться лишь за счет недостатков других. Поэтому я и задумался о ее замужестве.

   – Значит, вы зашли так далеко, что и джентльмена выбрали, или же просто подбросили мысль и оставили ей право выбора?

   – Хочешь сделать что-то быстро, сделай это сам. Я узнал, что некто Джонни, из военных, без дела околачивается в клубе, и пригласил его пару раз домой на ланч. Большую часть своей жизни он провел на индийской границе, где строил дороги, помогал пережить последствия голода и землетрясения ну и делал все то, чем обыкновенно занимаются на границе. Он мог на пятнадцати языках втолковать злющей кобре то, что имел ей сообщить, и еще знал, как себя вести, если на площадку для игры в крокет забредал слон-бродяга, но с женщинами робел и чувствовал себя неловко. Я шепнул матери, что он охотник до женского пола; она продемонстрировала все свое умение флиртовать, а это немало.

   – И как на все это реагировал джентльмен?

   – Я слышал, как он говорил кому-то в клубе, что ищет работу где-нибудь в колониях, тяжелую работу, для одного своего молодого друга, поэтому, полагаю, когда-нибудь он женится.

   – Похоже, что и вам когда-то придется стать жертвой моего нового подхода к кулинарии.

   Кловис стер остатки кофе с губ, а вместе с ним и появившуюся было усмешку, и медленно прикрыл правое веко, что, очевидно, должно было означать: «А вот этого не дождетесь!»

 

ТОБЕРМОРИ

   Был холодный дождливый день конца августа, того неопределенного времени года, когда куропатки либо еще пребывают в безопасности, либо уже хранятся в холодных погребах и охотиться не на что, если только вы не направляетесь к северу вдоль Бристольского залива, чтобы законно преследовать жирных рыжих оленей. Гости леди Блемли не направлялись к северу вдоль Бристольского залива, потому все они в этот день собрались вокруг чайного стола. И несмотря на тоскливое время года и незначительность события, по поводу которого они сошлись, собравшиеся не обнаруживали и тени той изнуряющей нервозности, которая означает страх перед пианолой или тайное желание сразиться в бридж. Все гости, раскрыв рты, с нескрываемым вниманием слушали мистера Корнелиуса Эппина, личность несимпатичную, если не сказать отрицательную. Из всех гостей леди Блемли он пользовался самой неопределенной репутацией. Кто-то когда-то сказал, что он умен, и хозяйка втайне надеялась на то, что хотя бы какая-то часть его ума послужит всеобщему увеселению. Именно потому он и был приглашен. До той поры, пока не подали чай, она так и не смогла распознать, в каком направлении простирается его ум. Если вообще можно говорить о таковом. Он не был наделен даром внушения и не был мастером по части устройства домашних спектаклей. Да и внешний вид его не изобличал в нем человека, которому женщины готовы простить известную долю умственной неполноценности. Он сделался просто мистером Эппином, а имя Корнелиус казалось явно лишним. И вот теперь он заявлял, что предлагает миру открытие, рядом с которым изобретение пороха, печатного станка и паровоза – незначительные пустяки. В последние десятилетия наука сделала ошеломляющие шаги во многих направлениях, но это открытие принадлежало скорее к области сверхъестественного, нежели к научным достижениям.

   – И вы хотите, чтобы мы поверили, – говорил сэр Уилфрид, – что вы действительно нашли способ обучения животных искусству человеческой речи и что старина Тобермори оказался вашим первым преуспевающим учеником?

   – Над этой проблемой я работаю уже семнадцать лет, – сказал мистер Эппин, – но только в последние восемь или девять месяцев был вознагражден намеком на успех. Разумеется, я проводил эксперименты над тысячами животных, но в последнее время работаю только с кошками, этими замечательными созданиями, которые столь чудесным образом прижились в нашей цивилизации и вместе с тем сохранили все свои высокоразвитые природные инстинкты. Среди кошек то и дело встречаешь исключительно выдающийся интеллект, точно так же, как и среди человеческих существ, и, познакомившись неделю назад с Тобермори, я тотчас убедился, что имею дело с суперкотом необычайного ума. В результате последних экспериментов я далеко продвинулся на пути к успеху. С Тобермори, как вы его зовете, я достиг цели.

   В конце своего замечательного заявления мистер Эппин попытался придать голосу торжествующие нотки. Слово «чепуха» никто не произнес, хотя губы Кловиса искривились настолько, что, вполне возможно, он хотел выразить недоверие.

   – И вы хотите сказать, – после непродолжительной паузы изрекла мисс Рескер, – что обучили Тобермори произносить и понимать односложные предложения?

   – Моя дорогая мисс Рескер, – терпеливо проговорил чудесник, – это маленьких детей, дикарей и умственно отсталых взрослых обучают постепенно. Как только решена проблема того, как подступиться к животному с высокоразвитым интеллектом, нужды в ступенчатых методах уже нет. Тобермори абсолютно правильно может изъясняться на нашем языке.

   На этот раз Кловис весьма отчетливо произнес: «Сверхчепуха!» Сэр Уилфрид был более сдержан, но настроен столь же недоверчиво.

   – А не лучше ли нам пригласить кота и вынести собственное суждение? – предложила леди Блемли.

   Сэр Уилфрид отправился на поиски животного, а гости меж тем устроились поудобнее, ожидая стать свидетелями того, как домашнее животное произносит членораздельные звуки.

   Спустя минуту сэр Уилфрид вернулся в комнату, его загоревшее лицо было бледно, а глаза широко раскрыты от изумления.

   – Бог ты мой, это правда!

   Волнение его было явно неподдельным, и слушатели подались вперед с возросшим интересом.

   Опустившись в кресло, он продолжал, с трудом переводя дыхание:

   – Я застал его дремавшим в курительной комнате и позвал его к чаю. Прищурившись, он посмотрел на меня, как обыкновенно это делает, и я сказал: «Идем, Тоби, не заставляй себя ждать». И, боже праведный, он протянул самым ужасным натуральным голосом, что придет, когда ему вздумается! Я чуть не подпрыгнул от удивления!

   Эппин выступал перед абсолютно неверящей аудиторией. Заявление же сэра Уилфрида тотчас рассеяло сомнения его слушателей. Раздались возгласы изумления, поднялся шум, тогда как ученый сидел молча, наслаждаясь первыми плодами своего изумительного открытия.

   В разгар суматохи в комнату своей бархатистой походкой ступил Тобермори и с деланым безразличием подошел к сидевшим вокруг чайного стола.

   Гости неожиданно умолкли, почувствовав неловкость и скованность. Не знаешь, с чего и начать разговаривать с домашним котом, признанным мастером все пробовать на зубок.

   – Не хочешь ли молока, Тобермори? – сделав над собой усилие, произнесла леди Блемли.

   – Не возражаю, – был ответ в тоне полнейшего равнодушия.

   Слушатели содрогнулись, с трудом сдерживая возбуждение, и леди Блемли можно простить то, что, когда она наливала молоко в блюдце, рука ее была не совсем тверда.

   – Боюсь, я слишком много пролила, – извиняющимся голосом произнесла она.

   – Ничего, это же не мой ковер, – отвечал Тобермори.

   Собравшиеся вновь замолчали, и тогда мисс Рескер тоном прихожанки, которая вместе со священником посещает больных, спросила, трудно ли было изучить человеческий язык. Тобермори с минуту смотрел ей прямо в глаза, а затем преспокойно отвернулся. Было очевидно, что скучные вопросы находятся вне его житейских интересов.

   – Что ты думаешь о человеческом уме? – запинаясь, спросила Мейвис Пеллингтон.

   – О чьем уме конкретно? – холодно переспросил Тобермори.

   – Ну, например, о моем, – сказала Мейвис, слабо улыбнувшись.

   – Вы ставите меня в неловкое положение, – произнес Тобермори, своим тоном и видом не выказывая, впрочем, и тени неловкости. – Когда предложили пригласить вас, сэр Уилфрид протестующе заявил, что вы самая безмозглая женщина из всех, кого он знает, и что между гостеприимством и заботой о слабоумных – большая разница. Леди Блемли отвечала, что недостаток у вас ума – именно то качество, из-за которого вас приглашают, поскольку вы – единственный человек, который, по ее мнению, достаточно глуп, чтобы купить их старую машину. Ту самую, которую они называют «Мечта Сизифа», потому что она вполне сносно едет под гору, когда ее толкают.

   Возражения леди Блемли имели бы больший эффект, если бы она мимоходом не намекнула Мейвис в то утро, что эта самая машина как раз то, что ей нужно для ее девонширского дома.

   Майор Барфилд грубо прервал кота с намерением переменить тему:

   – А как насчет твоих похождений с серенькой кошечкой на конюшне, а?

   Едва майор это произнес, как все поняли, что он совершил оплошность.

   – Такие вещи обыкновенно не обсуждают в обществе, – холодно произнес Тобермори. – Я вскользь наблюдал за вашим поведением с того времени, как вы появились в этом доме, и, думаю, вам не понравится, если я переведу разговор на ваши собственные делишки.

   Майор оказался не единственным человеком, кем тотчас овладел трепет.

   – А не посмотреть ли тебе, готов ли твой обед? – поспешно проговорила леди Блемли, словно позабыв о том, что оставалось по меньшей мере еще два часа до того времени, когда Тобермори обедает.

   – Спасибо, – сказал Тобермори, – но не сразу же после чая. Я не собираюсь умирать от несварения желудка.

   – Кошки ведь живучи, – добродушно заметил сэр Уилфрид.

   – Может быть, – ответил Тобермори, – но печень-то у них одна.

   – Аделаида! – воскликнула миссис Корнетт. – Вы что, собираетесь позволить этому коту бродить вокруг и сплетничать о нас со слугами?

   Страх меж тем охватил всех. Большинство окон спален в Тауэре выходили на узкую декоративную балюстраду, и все с ужасом вспомнили, что она служила любимым местом прогулок Тобермори во всякое время, а с нее он мог наблюдать за голубями и бог знает за чем еще. Если бы он вознамерился в порыве откровения поделиться увиденным и услышанным, то эффект был бы, наверное, ошеломляющим. Миссис Корнетт, которая немалую часть своего времени проводила за туалетным столиком и внешний вид которой обнаруживал в ней человека, стремящегося успеть всюду, хотя она всюду поспевала, казалась не менее обеспокоенной, чем майор. Мисс Скровен, которая писала безудержно чувственные стихи и вела безупречную жизнь, обнаруживала лишь раздражение: если наедине с собой вы ведете правильный и добродетельный образ жизни, вовсе не обязательно, чтобы об этом знали все. Берти ван Тан, который в семнадцать лет был настолько развращен, что уже давно оставил всякую надежду попытаться сделаться еще хуже, стал тускл, точно поникшая гардения. Однако он не совершил ошибку, бросившись вон из комнаты, как Одо Финзбери, молодой господин, который, как полагали, готовился стать священником и который, видимо, пришел в замешательство при мысли о том, что может услышать нечто порочащее других. У Кловиса хватило присутствия духа, чтобы сохранить внешнее спокойствие; про себя он размышлял, скоро ли сможет раздобыть через газету «Купи-продай» коробочку мышей редкой породы и предложить ее в качестве взятки за молчание.

   Агнес Рескер не могла долго оставаться в тени даже в столь щекотливой ситуации.

   – И зачем я только сюда приехала?! – драматически вопросила она.

   Тобермори незамедлительно откликнулся:

   – Судя по тому, что вы вчера говорили миссис Корнетт на площадке для игры в крокет, вы приехали сюда поесть. Вы отзывались о Блемли как о скучнейших людях из всех, с кем знакомы, но при этом сказали, что они достаточно умны, чтобы держать первоклассного повара. В противном случае им было бы трудно пригласить кого-нибудь во второй раз.

   – Неправда! Я взываю к миссис Корнетт!!! – в замешательстве воскликнула Агнес.

   – Потом миссис Корнетт повторила ваши слова Берти ван Тану, – продолжал Тобермори, – и при этом сказала: «Этой женщине впору участвовать в голодном походе; за сытное четырехразовое питание она куда угодно отправится», а Берти ван Тан на это сказал…

   На этом месте рассказ, к счастью, оборвался. Тобермори увидел, как большой желтый Том из дома приходского священника пробирается по кустам к конюшне. Он пулей вылетел через французское окно.

   С исчезновением своего чересчур блестящего ученика Корнелиус Эппин попал под град горьких упреков, тревожных расспросов и обеспокоенных заклинаний. Ответственность за создавшееся положение лежала на нем. И он должен был воспрепятствовать тому, чтобы оно не стало еще хуже. Может ли Тобермори передать свой опасный дар другим котам? – таков был вопрос, на который ему пришлось ответить. Возможно, отвечал он, Тобермори и обучит своему новоприобретенному умению приятеля из конюшни, но едва ли у него будет более широкий круг последователей.

   – Может, – сказала миссис Корнетт, – Тобермори и редкий кот и домашний любимец. Но я уверена, ты согласишься, Аделаида, что и с ним, и с котом из конюшни лучше без промедления покончить.

   – Вы ведь не думаете, что я с удовольствием провела последние четверть часа, не так ли? – с горечью произнесла леди Блемли. – Мы с мужем очень любим Тобермори – во всяком случае, любили его до того, как в нем не поселили это ужасное умение. Конечно же, единственное – это как можно скорее с ним разделаться.

   – Можно добавить стрихнину в те объедки, которые он получает на обед, – предложил сэр Уилфрид, – а кота из конюшни я сам утоплю. Кучер очень опечалится, потеряв своего любимца, но я ему скажу, что у обоих котов завелась весьма заразная форма чесотки и мы боялись, как бы она не передалась собакам.

   – Но мое великое открытие! – протестующе воскликнул мистер Эппин. – После стольких лет исследований и экспериментов…

   – Вы можете экспериментировать с овцами на ферме, за которыми должным образом присматривают, – сказала миссис Корнетт, – или со слонами в зоологическом саду. Говорят, у них высоко развит интеллект, и еще они известны тем, что не бродят по нашим спальням и под стульями.

   Архангел, восторженно возвестивший о втором пришествии, а затем узнавший, что оно непростительным образом совпало с регатой в Хенли и должно быть на неопределенное время отложено, едва ли мог впасть в большее уныние, чем Корнелиус Эппин, прекрасному достижению которого был оказан такой прием. Общественное мнение, однако, оказалось против него. По правде, если бы был проведен опрос, крепкое меньшинство, вероятно, голосовало бы за то, чтобы и его включить в список посаженных на стрихниновую диету.

   Несовершенное расписание поездов и с трудом сдерживаемое желание увидеть, что дело будет доведено до конца, воспрепятствовали немедленному разъезду гостей, однако ужин в тот вечер не стал событием светской жизни. Сэру Уилфриду пришлось довольно трудно с котом из конюшни. А потом и с кучером. Агнес Рескер нарочито ограничила свою трапезу кусочком сухого торта, который она отгрызла с таким видом, будто это был ее личный враг, тогда как Мейвис Пеллингтон в продолжение ужина хранила мстительное молчание. Леди Блемли поддерживала то, что ей казалось течением беседы, но взгляд ее все время был прикован к двери. На буфете стояла тарелка, полная тщательно отобранных кусочков рыбы. Уже подали сласти, пряности и десерт. А Тобермори так и не появился ни в столовой, ни на кухне.

   Погребальный ужин прошел весело, если сравнить его с последующим бодрствованием в курительной комнате. Еда и питье служили хоть каким-то отвлечением и скрашивали охватившее всех смятение. О бридже не могло быть и речи при всеобщей напряженности и нервозности, а после того, как Одо Финзбери исполнил для скованной публики скорбную версию «Мелизанды в лесу», от музыки молчаливо решили воздержаться. В одиннадцать слуги отправились спать, объявив, что маленькое окошко в' кладовке, как обычно, оставлено Тобермори для личного пользования. Гости упорно перелистывали пачку свежих журналов и постепенно перешли к «Библиотечке бадминтониста» и подшивкам «Панча». Леди Блемли периодически навещала кладовку, всякий раз возвращаясь с видом вялой угнетенности, предупреждающим расспросы.

   В два часа тишину нарушил Кловис:

   – Сегодня он не появится. Наверное, сидит в редакции местной газеты, где диктует первый отрывок из своих воспоминаний. Публикация станет событием, это точно.

   Внеся таким образом свой вклад во всеобщее оживление, Кловис отправился спать. Остальные гости стали по очереди следовать его примеру спустя длительные промежутки времени.

   Слуги, разносившие ранним утром чай, давали однообразный ответ на один и тот же вопрос. Тобермори не возвратился.

   Завтрак, если его можно назвать таковым, явился более неприятным мероприятием, чем ужин накануне, однако, прежде чем он подошел к концу, ситуация прояснилась. Из кустов был принесен труп Тобермори, где его незадолго перед тем обнаружил садовник. Судя по укусам на горле и желтой шерсти, обмотавшей его когти, было очевидно, что он пал в неравном бою с большим Томом из дома приходского священника.

   К полудню большая часть гостей покинула Тауэре, и после ланча леди Блемли пришла в себя настолько, что написала чрезвычайно недоброжелательное письмо приходскому священнику, сокрушаясь о потере своего драгоценного любимца.

   Тобермори оказался единственным способным учеником Эппина, и судьба распорядилась так, что у него не было последователей. Спустя несколько недель в Дрезденском зоологическом саду слон, не обнаруживавший прежде признаков раздражительности, разгневался и убил некоего англичанина, который, по-видимому, дразнил его. В газетах сообщалось, что фамилия жертвы то ли Оппин, то ли Эппелин, но имя называлось подлинное – Корнелиус.

   – Если он пытался обучить бедное животное неправильным английским глаголам, – сказал Кловис, – то получил по заслугам.

 

ТИГР МИССИС ПЭКЛТАЙД

   Миссис Пэклтайд решила, что ей доставит удовольствие, если она пристрелит тигра. Это вовсе не означало, что на нее вдруг снизошла страсть к убийству или будто она почувствовала, что оставит Индию в большей целости и безопасности, чем нашла по приезде, если на миллион жителей станет одним диким зверем меньше. Побудительным мотивом к тому, чтобы принять столь неожиданное решение, явилось то обстоятельство, что Луна Бимбертон пролетела недавно одиннадцать миль в аэроплане, ведомом авиатором-алжирцем, и только об этом теперь и говорила. Этому с успехом можно было противопоставить лишь тигровую шкуру, добытую лично, а также обильный урожай снимков в газетах. Миссис Пэклтайд мысленно уже обдумала, как она устроит ланч в своем доме на Курзон-стрит специально в честь Луны Бимбертон, повесит шкуру тигра и только о нем говорить и будет. Она также явственно воображала брошь из тигриного когтя, которую собиралась поднести Луне Бимбертон ко дню рождения. Миссис Пэклтайд была не исключением в мире, которым, как полагают, правят голод и любовь. В своих действиях и поступках она руководствовалась главным образом неприязнью к Луне Бимбертон.

   Фортуна была к ней благосклонна. Миссис Пэклтайд пожертвовала тысячу рупий за возможность пристрелить тигра без излишних усилий и риска. К тому же соседняя деревня оказалась излюбленным местом прогулок зверя с приличной родословной, которого усугублявшаяся старческая немощь вынудила отказаться от охоты за диким зверем и ограничить рацион своего питания мелкими домашними животными. Перспектива заработать тысячу рупий возбудила спортивные и коммерческие страсти обитателей деревни.На окраине местных джунглей денно и нощно сторожили дети, дабы преградить тигру путь к отступлению, ежели тот, что, впрочем, маловероятно, вознамерится потащиться куда-нибудь в поисках свежего охотничьего угодья. С преднамеренной беспечностью всюду были расставлены самые тощие козы, а предметом наибольшей заботы было то, чтобы он не умер от старости прежде, чем госпожа в него выстрелит. Матери, возвращавшиеся домой из джунглей после работы в поле с детьми на руках, теперь пели тише, дабы не потревожить мирный сон почтенного похитителя домашних животных.

   В должное время наступила великая ночь, при этом светила луна и небо было безоблачно. На дереве, произраставшем в удобном и надежном месте, было устроено укрытие, куда и забрались миссис Пэклтайд и ее компаньонка мисс Меббин, услуги которой были оплачены. На подходящем расстоянии была привязана коза, отличавшаяся даром блеять так пронзительно, что в тихую ночь ее вполне смог бы услышать даже тугой на ухо тигр. Точно нацелив ружье и достав колоду карт величиной с тигриный коготь, наша спортсменка принялась ожидать приближения добычи.

   – Я полагаю, нам угрожает опасность? – спросила мисс Меббин.

   На самом деле она не столько опасалась дикого зверя, сколько испытывала болезненный страх оттого, что ей придется сделать хоть на крупицу больше того, за что ей заплатили.

   – Чепуха, – ответила миссис Пэклтайд, – тигр очень стар. Сюда ему не запрыгнуть, даже если бы он и захотел.

   – Раз уж тигр старый, то можно было бы и поменьше заплатить. Тысяча рупий – большая сумма.

   По отношению к деньгам вообще, независимо от их национальной принадлежности и достоинства, Луиза Меббин придерживалась позиции старшей сестры-попечительницы. Благодаря своему энергичному вмешательству она спасла не один рубль от проматывания в качестве чаевых в какой-то московской гостинице, а франки и сантимы безотчетно прилипали к ней в обстоятельствах, при которых они стремительно исчезали из менее разборчивых рук. Ее рассуждения насчет обесценивания на рынке останков тифа были прерваны появлением на сцене самого животного. Едва завидев привязанную козу, оно распласталось на земле, по-видимому, не столько из желания получше затаиться, сколько с целью немного передохнуть, прежде чем ринуться в решающую атаку.

   – Да он, кажется, болен, – громко произнесла Луиза Меббин на хинди, главным образом затем, чтобы ее расслышал деревенский староста, находившийся в засаде на соседнем дереве.

   – Тсс! – произнесла миссис Пэклтайд, и в эту минуту тигр начал подкрадываться к своей жертве.

   – Ну же! – в некотором волнении проговорила мисс Меббин. – Если он не притронется к козе, нам не нужно будет платить за нее. (Стоимость приманки оплачивалась дополнительно.)

   Грянул ружейный выстрел, и большой коричнево-желтый зверь отпрыгнул в сторону и свалился замертво. Спустя минуту толпа возбужденных туземцев высыпала на место действия, и радостную весть громкими криками разнесли по деревне. Победоносно застучали тамтамы. Всеобщий восторг и радость победы без труда нашли отзвук и в сердце миссис Пэклтайд; предстоящий на Курзон-стрит ланч показался уже несравненно ближе.

   Именно Луиза Меббин обратила внимание на то обстоятельство, что коза, вследствие смертельного пулевого ранения, мучилась в предсмертных судорогах, тогда как на тигре не смогли обнаружить следов гибельного выстрела из ружья. Очевидно, поражен был не тот зверь, а животное, назначенное в жертву, умерло от разрыва сердца, вызванного неожиданным выстрелом и ускоренного вследствие старческой немощи. Миссис Пэклтайд, узнав об этом, была раздосадована, что и понятно. Но как бы там ни было, она стала обладательницей мертвого тигра, и деревенские жители, которым не терпелось получить свою тысячу рупий, с радостью ухватились за выдумку о том, что это она убила зверя. Между тем мисс Меббин была ее компаньонкой, услуги которой, как известно, были оплачены. Поэтому миссис Пэклтайд с легким сердцем предстала перед фотокамерами, и слава о ней, размноженная в фотоснимках, распространилась со страниц «Тексас Уикли Снэпшот» и дошла до иллюстрированного приложения к «Новому времени», выходившего по понедельникам. Что до Луны Бимбертон, то она в продолжение нескольких недель отказывалась читать иллюстрированные журналы, и ее письмо с благодарностью за подарок в виде броши из тигрового когтя явилось образцом сдержанных эмоций. На ланч она прийти отказалась: есть пределы, за которыми сдержанные эмоции становятся опасны.

   С Курзон-стрит тигровая шкура совершила путешествие в поместье, где ее должным образом осмотрели местные жители и выразили свое восхищение. Казалось вполне уместным и пристойным, что на костюмированный бал миссис Пэклтайд отправилась в образе Дианы. Она, однако, отказалась принять соблазнительное предложение Кловиса устроить вечеринку с танцами в одеждах первобытных людей, когда на каждом должна быть шкура убитого им зверя.

   – Я бы оказался в довольно щекотливом положении, – признался Кловис, – со своей парой жалких кроличьих шкурок, в которые мне пришлось бы завернуться. Однако, – прибавил он, бросив весьма ехидный взгляд на внушительную фигуру Дианы, – я сложен не хуже русского танцовщика.

   – Вот бы они позабавились, если бы узнали, что произошло на самом деле, – сказала Луиза Меббин спустя несколько дней после бала.

   – Что вы имеете в виду? – быстро переспросила миссис Пэклтайд.

   – То, что вы пристрелили козу и до смерти перепугали тигра, – сказала мисс Меббин, до неприятности мило усмехнувшись.

   – Никто этому не поверит, – произнесла миссис Пэклтаид, и цвет ее лица начал быстро меняться.

   – Луна Бимбертон поверит, – сказала мисс Меббин.

   Лицо миссис Пэклтаид сделалось до неприличия зеленовато-белым.

   – Вы ведь не выдадите меня? – спросила она.

   – Неподалеку от Доркинга я присмотрела домик, который мне хотелось бы купить, – как бы между прочим проговорила мисс Меббин. – Шестьсот восемьдесят за все про все. Довольно дешево, только вот денег у меня сейчас нет.

   Прелестный домик Луизы Меббин, названный ею«Les Fauves»и окруженный в летнюю пору ярко цветущими тигровыми лилиями, вызывает изумление и восхищение у ее друзей.

   – Просто удивительно, как это Луиза ухитрилась приобрести его, – говорят все в один голос.

   А миссис Пэклтайд больше не охотится за крупным зверем.

   – Побочные расходы столь обременительны, – делится она с друзьями, отвечая на их расспросы.

 

БЕГСТВО ЛЕДИ БАСТЕЙБЛ

    – Было бы замечательно, если бы Кловис побыл у вас дней шесть, пока я буду у Макгрегоров, – сонным голосом произнесла миссис Сангрейл за завтраком.

   Она неизменно сонным голосом произносила то, чему придавала необычайно большое значение. Людей это расхолаживало, и они часто исполняли ее желания прежде, чем успевали понять, что она говорит всерьез. Саму же леди Бастейбл, однако, не так-то легко было застать врасплох; но она знала, что мог предвещать ее голос, – и она хорошо знала Кловиса.

   Взяв поджаренный ломтик хлеба, она нахмурилась, разглядывая его, а потом стала очень медленно его есть, словно хотела дать понять, что этот процесс гораздо мучительнее для нее, чем для хлеба; об оказании же гостеприимства Кловису она не сочла нужным говорить.

   – Для меня это было бы таким облегчением, – продолжала миссис Сангрейл, оставив равнодушный тон. – К Макгрегорам я особенно не хочу его брать, и к тому же речь идет всего лишь о шести днях.

   – Они могут показаться целой вечностью, – мрачно проговорила леди Бастейбл. – Когда он в последний раз оставался здесь на неделю…

   – Помню, – торопливо перебила ее собеседница, – но это было почти два года назад. Тогда он был моложе.

   – Однако лучше не стал, – заметила хозяйка. – Какой смысл взрослеть, если с годами человек делается только хуже.

   Против этого миссис Сангрейл нечего было возразить; с тех пор как Кловису исполнилось семнадцать, она неустанно всем своим знакомым жаловалась на его неукротимую непокорность, и малейший намек на то, что он когда-нибудь изменится к лучшему, встречался с учтивым недоверием. Отбросив лесть как нечто бесполезное, она решила прибегнуть к неприкрытому подкупу.

   – Если вы продержите его здесь в течение этих шести дней, то я прощу вам те деньги, которые вы уже давно проиграли мне в бридж.

   Долг составлял всего сорок девять шиллингов, но леди Бастейбл крепко любила шиллинги. Проиграть некую сумму в бридж и иметь потом редкую возможность не отдавать долг – вот что в ее глазах сообщало притягательность картам; других преимуществ она в этой игре не видела. Миссис Сангрейл и к выигрышам в карты была расположена всей душой, но то, что ей в продолжение шести дней, не выходя из дома, предстояло присматривать за своим отпрыском, а заодно можно было и сэкономить какую-то сумму, не покупая ему железнодорожный билет на север, к Макгрегорам, заставило ее примириться с судьбой. К тому времени, когда Кловис, чуть опоздав, явился к завтраку, сделка уже состоялась.

   – Ты только подумай, – сонным голосом проговорила миссис Сангрейл, – леди Бастейбл весьма любезно попросила тебя остаться здесь на то время, пока я буду у Макгрегоров.

   Кловис в неподобающей манере произнес несколько приличествующих случаю фраз и пустился в карательную экспедицию по стоявшим на столе блюдам, при этом вид у него был такой мрачный, что ни о каких мирных переговорах не могло быть и речи. Достигнутое за его спиной соглашение было неприятно для него вдвойне. Во-первых, он очень хотел обучить мальчиков Макгрегоров игре в покер-пасьянс, тем более что на это ума у них бы хватило; во-вторых, надзор Бастейбл был того сорта, который можно определить как весьма грубый, то есть его поведение неизменно вызывало у нее грубые замечания. Его матушка, наблюдая за ним из-под нарочито сонных век, приходила к убеждению, исходя из большого опыта, что радоваться по поводу успеха затеянного ею маневра было бы явно преждевременно. Одно дело – завлечь Кловиса домой и усадить за картинкой-загадкой, и совершенно другое – удержать его дома.

   Леди Бастейбл имела обыкновение удаляться тотчас после завтрака в свои покои, где она проводила тихий час, просматривая газеты и тем самым оправдывая затраты на них. Политика не очень-то ее занимала, но ее не покидало предчувствие, будто вот-вот произойдет грандиозный социальный переворот, в ходе которого все друг друга поубивают. «Это случится раньше, чем мы думаем», – с мрачным видом заявляла она. Математик самых выдающихся способностей оказался бы в затруднении, если бы ему предложили вычислить на основании весьма скудных и неточных данных, содержавшихся в этом заявлении, когда же приблизительно случится этот самый переворот.

   В то утро, увидев леди Бастейбл восседавшей среди газет, Кловис решил проделать то, над чем размышлял в продолжение всего завтрака. Его мать отправилась наверх, чтобы проследить, как укладывают вещи, и он остался на первом этаже вместе с хозяйкой – и со слугами. Эти последние должны были сыграть ключевую роль в том, что он задумал. Ворвавшись на кухню, он издал дикий истошный крик, из которого, впрочем, нельзя было извлечь ничего определенного: «Бедная леди Бастейбл! Это ж надо такому случиться – в своей комнате! Быстрее!» В следующее же мгновение дворецкий, повар, слуга, две или три служанки и садовник, оказавшиеся на кухне, бросились вслед за Кловисом, который снова побежал в направлении комнаты, где находилась миссис Бастейбл. В холле с грохотом рухнула ширма, и миссис Бастейбл тотчас покинула мир газетных знаний. Тут же дверь, которая выходила в холл, распахнулась, и ее юный гость с безумным видом побежал по комнате, громко крича: «Жакерия!Мы окружены!» – и, точно вырвавшийся из пут ястреб, пулей выскочил во французское окно. Перепуганная толпа слуг ринулась вслед за ним; садовник не выпускал из рук серп, с помощью которого он незадолго перед тем поправлял живую изгородь; не в силах удержаться на гладком паркете, слуги неожиданно заскользили в сторону кресла, на котором восседала их охваченная ужасом, изумленная хозяйка. Потом она рассказывала, что, будь у нее минута подумать, она повела бы себя с гораздо большим достоинством. Пожалуй, все решил серп; но как бы там ни было, она стремглав выскочила вслед за Кловисом во французское окно и помчалась следом за ним по лужайке на глазах у своих пораженных преследователей.

   Утраченное достоинство быстро не восстановишь, и леди Бастейбл, как и ее дворецкому, процесс возвращения к нормальному состоянию показался едва ли не таким же мучительным, как и медленное выздоровление после утопления. Жакерия, даже если у нее самые благородные намерения, не может не оставить после себя чувства неловкости. К ланчу, впрочем, внешние приличия были восстановлены в прежнем блеске; то была естественная реакция на недавние беспорядки, и блюда разносили с холодной торжественностью, заимствованной в Византии. Где-то к середине трапезы миссис Сангрейл подали конверт на серебряном подносе. В конверте был чек на сорок девять шиллингов.

   Мальчики Макгрегоров научились играть в покер-пасьянс; на это ума у них хватило. 

 

КАРТИНА

   – Меня раздражает манера этой женщины рассуждать об искусстве, – заметил Кловис своему приятелю-журналисту. – О некоторых картинах она говорит, будто они «перерастают свои рамки». Точно о грибах идет речь.

   – Ты напомнил мне историю, приключившуюся с Анри Депли, – сказал журналист. – Я не рассказывал тебе ее?

   Кловис отрицательно покачал головой.

   – Анри Депли был уроженцем Великого герцогства Люксембургского. После долгих размышлений он решил стать коммивояжером. По делам службы он часто покидал пределы Великого герцогства. Когда из дома до него дошло известие, что почивший дальний родственник оставил ему часть наследства, он находился в небольшом городке Северной Италии.

   Наследство было небольшим даже с точки зрения скромного Анри Депли, однако он смог позволить себе кое-какие невинные излишества. Оно подтолкнуло его к покровительству над местным искусством татуировки, которым славился синьор Андреа Пинчини. Синьор Пинчини был, наверное, самым блестящим мастером татуировки, которого Италия когда-либо знавала, однако пребывал в весьма стесненных обстоятельствах, и за сумму в шестьсот франков с радостью согласился покрыть всю спину своего клиента, от ключиц до пояса, великолепным изображением «Падения Икара». Картина в законченном виде несколько разочаровала мсье Депли, который ранее полагал, что Икар – это крепость, взятая Валленштейном в ходе Тридцатилетней войны, но он был более чем удовлетворен Мастерством исполнения, признанным всеми, кому посчастливилось увидеть шедевр Пинчини.

   Этому его величайшему творению суждено было стать последним. Не дожидаясь даже того, чтобы ему заплатили, блестящий мастер покинул сей мир и был погребен под изысканно украшенным надгробием с ангелами, крылья которых могли бы представить собою исключительно небольшое поле деятельности для упражнений в его любимом искусстве. Оставалась, однако, вдова Пинчини, которой причитались те самые шестьсот франков. И тут Анри Депли, коммивояжер, столкнулся с трудностями. Наследство под воздействием мелких, но многочисленных к нему обращений сократилось до весьма незначительных размеров, а когда были оплачены не терпящие отлагательства счета за вино и понежены прочие текущие расходы, оставалось чуть больше четырехсот тридцати франков, которые молено было предложить вдове. Дама эта, как и полагается, была возмущена, но не столько, как она пространно разъяснила, из-за того, что ей предложили забыть про семьдесят франков, сколько в результате попытки обесценить стоимость признанного шедевра ее покойного мужа. Спустя неделю Депли принужден был снизить размер предлагаемой суммы до четырехсот пяти франков, и это обстоятельство послужило причиной того, что возмущение вдовы переросло в ярость. Она отказалась продать произведение искусства, и через несколько дней Депли с ужасом узнал, что она подарила его муниципалитету Бергамо, который с благодарностью принял дар. Он покинул эти края как можно более незаметно и ощутил несказанное облегчение, когда дела привели его в Рим, где, как он надеялся, его следы, равно как и следы знаменитой картины, могут затеряться.

   Между тем на своей спине он нес печать гениальности покойного. Как-то он появился в наполненной клубами пара бане, но его заставили тотчас же одеться. Хозяин, уроженец Северной Италии, горячо возражал против того, чтобы позволить знаменитой картине «Падение Икара» находиться на виду у публики без разрешения муниципалитета Бергамо. Общественный интерес и официальная бдительность возрастали по мере того, как дело получало все большую огласку, и Депли уже не мог в самый жаркий день окунуться в море или реке, не будучи облаченным в специальный купальный костюм, прикрывающий тело до самой шеи. Спустя какое-то время у властей Бергамо зародилась мысль, что соленая вода может испортить шедевр. Было издано постоянно действующее предписание, в соответствии с которым вконец измученному коммивояжеру запрещалось купаться в море при каких бы то ни было обстоятельствах. В общем, он был весьма благодарен своим хозяевам, когда ему нашли новое поле деятельности в окрестностях Бордо. Однако на франко-итальянской границе его чувство благодарности разом пропало. Внушительный отряд чиновников воспрепятствовал его отбытию, и ему сурово напомнили о строгом законе, запрещающем вывоз итальянских произведений искусства.

   Между люксембургским и итальянским правительствами последовали дипломатические переговоры, и одно время положение в Европе было чревато возможными осложнениями. Однако итальянское правительство крепко стояло на своем; оно отказалось принимать какое-либо участие в судьбе Анри Депли, коммивояжера, и вообще не интересовалось его существованием, но было непреклонно в своем решении, что картина «Падение Икара» (работа покойного Пинчини, Андреа), в настоящее время собственность муниципалитета Бергамо, не должна покидать пределов страны.

   Страсти со временем улеглись, но несчастней Депли, будучи человеком скромным, спустя несколько месяцев снова оказался в водовороте волнующих событий. Некий немецкий искусствовед, получивший от муниципалитета Бергамо разрешение исследовать знаменитый шедевр, заявил, что это не подлинный Пинчини, а, вероятно, работа его ученика, которого он нанимал в последние годы жизни. Показание Депли по этому вопросу явно не принималось в расчет, поскольку в продолжение долгого процесса накалывания рисунка он находился под обязательным действием наркоза. Редактор итальянского журнала по искусству опроверг утверждения немецкого искусствоведа и вызвался доказать, что его личная жизнь не отвечает современным представлениям о порядочности; Италия и Германия оказались вовлеченными в раздор, а вскоре в конфликт была втянута и остальная часть Европы. В испанском парламенте бушевали страсти, а университет Копенгагена присудил немецкому специалисту медаль (выслав затем комиссию, чтобы она на месте изучила его доказательства), тогда как в Париже два польских школьника покончили с собой, чтобы продемонстрировать, что они думают по этому поводу.

   Между тем злосчастной картине на спине человека доставалось все больше, и неудивительно, что ее носитель переметнулся в ряды итальянских анархистов. По меньшей мере четырежды его препровождали к границе как опасного и нежелательного иностранца, но всякий раз возвращали назад как носителя «Падения Икара» (приписываемого Пинчини, Андреа, начало двадцатого века). И вот однажды, на конгрессе анархистов в Генуе, один его соратник в разгар прений вылил ему на спину целый сосуд едкой жидкости.Красная рубаха, которая была на нем, несколько уменьшила ее действие, но Икар погиб безвозвратно. Виновный был строго осужден за нападение на своего товарища-анархиста и получил семь лет заключения за порчу национального сокровища. Как только Анри Депли смог покинуть больницу, он был выслан за границу как нежелательный элемент.

   В тихих парижских улочках, особенно располагающихся неподалеку от министерства изящных искусств, иногда можно встретить печального вида, тревожно озирающегося человека, который, если его поприветствовать, ответит вам с легким люксембургским акцентом. Ему представляется, будто он – одна из утраченных рук Венеры Милосской, ион надеется, что когда-нибудь убедит французское правительство купить его. Во всех прочих отношениях он вполне здоров.

 

ЛЕЧЕНИЕ СТРЕССОМ

   На полке железнодорожного вагона прямо против Кловиса лежал солидный саквояж, к нему была прикреплена бирка, на ней тщательно выведено: «Дж. П. Хаддл. Смотритель заповедника. Тилфилд, близ Слоубаро». Непосредственно под полкой сидел тот, чье имя было написано на бирке, – серьезный человек, скромно одетый, в меру разговорчивый. Даже из его беседы (которую он вел с сидевшим рядом приятелем и касавшейся главным образом таких тем, как позднее цветение римских гиацинтов и распространение цистоцеркозав хозяйстве приходского священника) можно было с большой долей уверенности определить характер и жизненные воззрения обладателя саквояжа. Но он, похоже, ничего нежелал оставлять воображению случайного наблюдателя и скоро перевел разговор на собственные проблемы.

   – Ума не приложу, отчего так происходит, – сказал он, обращаясь к своему спутнику. – Мне немногим больше сорока, но иногда кажется, что я уже далеко не молодой человек. То же самое с моей сестрой. Мы любим, чтобы все было на своем месте, чтобы все происходило в свое время, нам нравится, чтобы во всем соблюдался порядок, пунктуальность, систематичность – до миллиметра, до минуты. Если этого не происходит, то мы расстраиваемся и огорчаемся. Да взять, к примеру, хоть такой пустяк: на дереве, которое растет у нас на лужайке перед домом, год за годом гнездился дрозд, в этом же году он почему-то свил себе гнездо в плюще, который обвивает садовую изгородь. Мы почти ничего не сказали друг другу по этому поводу, но, как мне кажется, оба сочли эту перемену ненужной, да и несколько нервирующей.

   – Может, – заметил его приятель, – это был другой дрозд.

   – Мы думали об этом, – сказал Дж. П. Хаддл, – и это вызвало у нас еще большее раздражение. Мы не хотим, чтобы на этом этапе нашей жизни у нас жил другой дрозд. И тем не менее, как я уже говорил, мы еще не достигли того возраста, когда этому придаешь значение.

   – Все, что вам нужно, – сказал его приятель, – это лечение стрессом.

   – Лечение стрессом? Не слыхал ни о чем подобном.

   – Но вы наверняка слышали о лечении покоем людей, которых излишние тревоги и суровые жизненные обстоятельства привели к стрессу. Вы же страдаете от чрезмерного покоя и умиротворения, и вам нужно совсем другое лечение.

   – И куда в таких случаях ездят?

   – Ну, можно выставить свою кандидатуру для состязания с килкенийскими котами от унионистов,или исследовать те парижские кварталы, где обитают апаши,или прочитать несколько лекций в Берлине, пытаясь доказать, что музыку Вагнера написал Гамбетта,и потом, всегда можно отправиться во внутренние районы Марокко. Но чтобы лечение стрессом было по-настоящему эффективным, лучше всего проходить его дома. Как оно будет протекать, не имею ни малейшего представления.

   В эту самую минуту Кловис весь обратился во внимание. В конце концов, его двухдневное пребывание у пожилого родственника в Слоубаро не предвещало ничего интересного. Прежде чем поезд остановился, он успел украсить левую манжету своей рубашки надписью: «Дж. П. Хаддл. Смотритель заповедника. Тилфилд, близ Слоубаро».

   Два дня спустя мистер Хаддл явился утром в комнату своей сестры, которая читала журнал «Сельская жизнь». Это были именно ее день, час и место для чтения «Сельской жизни», и внезапное вторжение раздосадовало ее, но в руке он держал телеграмму, а телеграммы в этом доме считались ниспосылаемыми Богом. Эта, конкретная, предвещала недоброе. «Епископ присутствует конфирмационных занятиях окрестностях не может остановиться доме приходского священника ввиду цистоцеркоза рассчитывает ваше гостеприимство».

   – Я с епископом едва знаком, лишь однажды с ним разговаривал! – воскликнул Дж. П. Хаддл извиняющимся тоном человека, который чересчур поздно осознал, что общаться с незнакомыми епископами неблагоразумно.

   Мисс Хаддл первой овладела собой; она не любила непрошеных гостей так же горячо, как и ее брат, но женский инстинкт подсказывал ей, что и их надобно кормить.

   – Можно приготовить утку с кэрри, – сказала она.

   В этот день у них не намечалось блюд с кэрри, но небольшой конверт оранжевого цвета допускал отклонение от правил и обычаев. Ее брат промолчал, но глазами выразил ей благодарность за смелость.

   – К вам юный джентльмен! – объявила горничная.

   – Это его секретарь! – в унисон воскликнули Хаддлы.

   Их лица приняли выражение, недвусмысленно свидетельствовавшее о том, что хотя нежданные гости и нарушают, в их представлении, порядок вещей, но они все же готовы выслушать, что те имеют сказать в свое оправдание.

   В комнату с видом изящного высокомерия ступил юный джентльмен. Вовсе не таким представлял себе секретаря епископа Хаддл. Он и думать не мог, что в окружении епископа могли себе позволить такую дорогую игрушку, меж тем как имеющиеся средства можно было употребить на другие нужды. Ему на секунду показалось, что и лицо это он где-то уже видел; если бы он уделил побольше внимания пассажиру, сидевшему напротив него в вагоне поезда два дня назад, то без труда признал бы в явившемся к нему госте Кловиса.

   – Вы секретарь епископа? – спросил Хаддл, переходя на почтительный тон.

   – Да, притом пользуюсь его особым доверием, – отвечал Кловис. – Можете называть меня Станислав; другие мои имена можно опустить. Возможно, епископ и полковник Альберти прибудут сюда к ланчу. Но я должен быть здесь в любом случае.

   Все это становилось похожим на программу королевского визита.

   – Епископ ведь присутствует в окрестностях на конфирмационных занятиях, не так ли? – поинтересовалась мисс Хаддл.

   – По-видимому, так, – был уклончивый ответ, а затем последовала просьба показать крупномасштабную карту местности.

   Кловис был погружен в глубокое изучение карты, когда принесли еще одну телеграмму. Она была адресована «Хаддлу, смотрителю заповедника, для передачи принцу Станиславу». Кловис заглянул в нее и объявил:

   – Епископ и Альберти прибудут только во второй половине дня.

   После чего он принялся вновь внимательно изучать карту.

   Ланч проходил в весьма будничной обстановке. Венценосный секретарь ел и пил с явным аппетитом, но пресек в корне всякие разговоры. По окончании трапезы лицо его неожиданно озарилось сияющей улыбкой, он поблагодарил хозяйку за прекрасное угощение и с почтительным восхищением поцеловал ей руку. Мисс Хаддл так и не решила, что этот жест ей больше напоминал – изысканные манеры времен Людовика Четырнадцатого или же отношение римлян к сабинянкам, достойное порицания. В этот день у нее не планировалась головная боль, но обстоятельства заставили ее извиниться, и она отправилась в свою комнату, чтобы вволю там натерпеться от головной боли, прежде чем явится епископ. Разузнав, как добраться до ближайшего телеграфа, Кловис вскоре вышел из дома. Мистер Хаддл встретил его в холле спустя два часа и спросил, когда же прибудет епископ.

   – Он в библиотеке вместе с Альберти, – был ответ.

   – Но почему мне ничего об этом не сказали? Я и не знал, что он уже здесь! – воскликнул Хаддл.

   – Никто этого не знает, – сказал Кловис – Чем меньше мы себя обнаруживаем, тем лучше. И ни под каким видом не беспокойте его в библиотеке. Это его указание.

   – Но к чему вся эта секретность? И кто такой этот Альберти? И будет ли епископ пить чай?

   – Епископ жаждет крови, а не чаю.

   – Крови! – выдохнул Хаддл.

   Он и не подозревал, что недобрые вести могут принять любой оборот.

   – Сегодня будет великая ночь в истории христианского мира, – сказал Кловис. – Мы убьем всех евреев в окрестности.

   – Вы собираетесь убивать евреев! – с возмущением проговорил Хаддл. – Не хотите ли вы сказать, что против них все восстанут?

   – Нет, это прежде всего идея епископа. В настоящий момент он уточняет подробности плана.

   – Но… епископ такой терпимый, такой человеколюбивый.

   – Именно это и придаст его действиям подлинный эффект. Резонанс будет огромный.

   В этом Хаддл как раз не сомневался.

   – Но его же повесят! – с полной уверенностью проговорил он.

   – Приготовлен автомобиль, который отвезет его к побережью, а там на парах стоит судно.

   – Но в округе и тридцати евреев не сыщешь, – протестующе заговорил Хаддл, чей мозг, будучи в течение дня несколько раз задет разного рода шокирующими известиями, действовал с неуверенностью телеграфа во время землетрясения.

   – В нашем списке их тридцать шесть, – сказал Кловис, доставая пачку бумаг. – Мы с ними со всеми тщательно разберемся.

   – Не хотите ли вы сказать, что намереваетесь прибегнуть к насилию в отношении такого человека, как сэр Леон Бэрбери? – пробормотал Хаддл. – Это один из самых уважаемых людей во всей стране.

   – Он есть в нашем списке, – равнодушно произнес Кловис, – и потом, у нас имеются люди, которым мы доверяем, так что мы не рассчитываем на помощь кого-нибудь из местных. К тому же нам помогают бойскауты.

   – Бойскауты?

   – Да. Когда они поняли, что будут по-настоящему убивать, они прониклись еще большим желанием почувствовать себя мужчинами.

   – Все это ляжет пятном на двадцатый век!

   – А ваш дом будет промокательной бумагой. Неужели вы еще не поняли, что половина газет Европы и Соединенных Штатов опубликуют снимки того, что здесь произойдет? Кстати, в библиотеке я нашел фотографии, на которых запечатлены вы и ваша сестра, и отослал их в английский «Мартин» и в немецкую «Неделю»; надеюсь, вы не возражаете. К фотографиям я приложил план лестницы; в основном именно на ней скорее всего и будут происходить убийства.

   Чувства, одолевавшие Дж. П. Хаддла, были слишком сильны, чтобы их можно было выразить словами, и все же он выдавил из себя:

   – Но в этом доме нет евреев.

   – Пока нет, – сказал Кловис.

   – Я пойду заявлю в полицию! – воскликнул Хаддл с неожиданной решимостью.

   – В кустах, – заметил Кловис, – засели десять человек, которым дан приказ стрелять в каждого, кто покинет дом без сигнала или разрешения. Еще один вооруженный пикет находится в засаде близ ворот. Бойскауты стерегут тыл.

   В эту минуту к дому подъехал автомобиль и послышался веселый гудок. Хаддл бросился к двери с видом человека, пробудившегося от кошмара, и увидел сидевшего за рулем сэра Леона Бэрбери.

   – Я получил вашу телеграмму, – сказал он. – Что тут у вас стряслось?

   Телеграмму? Похоже, в этот день телеграммам не будет конца.

   «Немедленно приезжайте. Срочно. Джеймс Хаддл» – такой текст предстал перед глазами изумленного Хаддла.

   – Все ясно! – неожиданно воскликнул он тоном, в котором прозвучала решительность, и, бросив отчаянный взгляд в сторону кустарника, потащил изумленного Бэрбери в дом. В холле как раз накрывали к чаю, но насмерть перепуганный Хаддл поволок протестующего гостя наверх, и спустя несколько минут там же нашли временное прибежище и остальные обитатели дома. Кловис один почтил вниманием чайный столик; фанатики, находившиеся в библиотеке, были, очевидно, слишком поглощены своими чудовищными замыслами, чтобы попусту тратить время на какой-то там чай и горячие хлебцы. Один раз юноше пришлось подняться, чтобы открыть дверь и впустить в дом мистера Пола Айзекса, сапожника и члена приходского совета, который также получил приглашение незамедлительно явиться к смотрителю заповедника. Напустив на себя вид внушающей ужас учтивости, в чем его не смог бы перещеголять ни один Борджа, секретарь препроводил своего нового пленника к подножию лестницы, где его поджидал хозяин, отнюдь не жаждавший встречи с ним.

   А потом последовало долгое и мучительное ожидание. Раз или два Кловис выходил из дома и неторопливо приближался к кустарнику, после чего всякий раз возвращался в библиотеку, наверно, затем, чтобы коротко доложить обстановку. Раз он выходил, чтобы встретить почтальона, доставившего вечернюю почту, которую потом с пунктуальной учтивостью передавал собравшимся наверху. После очередной отлучки из дома он поднялся на середину лестницы и объявил:

   – Бойскауты неправильно поняли мой сигнал и убили почтальона. У меня в этом деле никакого опыта. В следующий раз буду внимательнее.

   Горничная, которая была обручена с почтальоном, доставлявшим вечернюю почту, дала волю расстроенным чувствам.

   – Не забывай, что у твоей хозяйки болит голова, – сказал ей Дж. П. Хаддл. (У мисс Хаддл голова болела все сильнее.)

   Кловис поспешил спуститься вниз и, еще раз ненадолго посетив библиотеку, возвратился с очередным сообщением:

   – Епископ с сожалением узнал, что у мисс Хаддл головная боль. В настоящий момент он подписывает указание на тот счет, чтобы близ дома не применяли огнестрельное оружие; в доме же для убийства будет применяться только холодное оружие. Епископ не понимает, почему нельзя быть одновременно и джентльменом, и христианином.

   Больше они Кловиса не видели; было почти семь часов, и его престарелый родственник настаивал на том, чтобы он переодевался к ужину. Однако, несмотря на то что он оставил их навсегда, его незримое присутствие ощущалось в нижней части дома в продолжение долгих бессонных ночных часов, и всякий раз, когда скрипела лестница или ветер шуршал в кустарнике, обитателей дома охватывал страх, не предвещавший ничего хорошего. Часов в семь утра сын садовника и утренний почтальон сумели наконец убедить затворников в том, что двадцатый век незапятнан.

   – Не думаю, – размышлял про себя Кловис в утреннем поезде, уносившем его в город, – что лечение стрессом принесло им хоть какую-то пользу.  

 

ШУТКИ АРЛИНГТОНА СТРИНГЭМА

    Арлингтон Стрингэм сострил в Палате Общин. Присутствующих было немного, но и шутка предназначалась не для всех: дескать, англосаксы, как нация, не страдают от нехватки ангелов. Возможно, она была сделана без всякого умысла, однако один из парламентариев, не желавший, чтобы его считали спящим лишь потому, что он смежил веки, рассмеялся. Одна-две газеты отметили «смех», заключив слово в скобки, а ещё одна, славящаяся своей легкомысленностью при освещении политических новостей, написала «хохот». С этого часто всё и начинается.

   — Вчера вечером, в парламенте, Арлингтон сострил, — сказала Элинор Стрингэм, обращаясь к своей матери. — Мне это не нравится, за все годы нашей совместной жизни никто из нас ни разу не пошутил. Боюсь, что лютня начинает трескаться.

   — Какая ещё лютня? — спросила её мать.

   — Это цитата, — ответила Элинор.

   По мнению Элинор, определить что-либо как цитату было лучшим способом прекратить любую дискуссию, — примерно так же в конце сезона всегда можно не дать в обиду посредственную мерлушку, назвав её мутоном.

   Что касается самого Арлингтона Стрингэма, то он сознательно решил продолжать движение по тернистой стезе юмориста, на которую Судьба пригласила его.

   — Всё вокруг очень позеленело, но, в конце концов, так оно и должно быть, — сказал он своей жене пару дней спустя.

   — Это звучит весьма современно, и, надеюсь, очень умно, но, боюсь, ради меня не стоит стараться, — холодновато заметила она. Знай Элинор, каких усилий стоила ему эта ремарка, она, возможно, отреагировала бы на нее более доброжелательно. Сколь часто наши стремления остаются незамеченными и неоценёнными, и в этом подлинная трагедия человечества.

   Арлингтон ничего не ответил, но не потому, что обиделся, а потому, что задумался, что бы такое ещё сказать? Однако Элинор сочла его молчание за проявление снисходительного высокомерия, и гнев подсказал ей, как нанести новый укол:

   — Скажите это лучше леди Изобел. Не сомневаюсь, она оценит.

   Леди Изобел не боялась появляться повсюду с колли желтовато-коричневого окраса в то время, когда все держали одних пекинесов, как-то раз съела четыре зелёных яблока за чаем в пять часов в Ботаническом саду, и потому не удивительно, что в глазах общества она слыла язвой. Самые строгие блюстители нравов утверждали, что она спит в гамаке и разбирается в стихотворениях Йетса, но родные леди Изобел отрицали и то, и другое.

   — Трещина расширяется до размеров пропасти, — сказала Элинор своей матери пополудни.

   — Об этом я бы помалкивала, — ответила та после долгого раздумья.

   — Разумеется, мне не следует особенно распространяться на эту тему, — сказала Элинор. — Но почему бы и не перемолвиться с кем-нибудь?

   — Потому что в лютне не бывает пропасти. Там слишком мало места.

   Настроение Элинор нисколько не улучшилось и к вечеру. Мальчик-слуга принёс ей из библиотеки «По озеру и пустоши» вместо «По озорной случайности», книги, знакомство с которой отрицали все, кто её читал. Нежелательная альтернатива оказалась сборником зарисовок природы, печатавшихся автором в каком-то еженедельнике, выходящем на севере страны, и надо ли говорить, какое раздражение вызывали у критически настроенного читателя описания вроде «на каждом кусте или кочке сейчас можно увидеть изящных овсянок, щеголяющих своим жёлтым оперением». Помимо всего прочего, описание явно не соответствовало действительности; в тех краях едва ли вообще имелись кусты или кочки, а если оно было и так, то местность там была страшно перенаселена овсянками. И зачем было городить столько вранья по столь незначительному поводу! А тут ещё этот мальчик с прилизанными, разделенными пробором надвое волосами, стоявший с видом безжалостно-добродетельного безразличия к мирским соблазнам и страстям.Элинор ненавидела мальчишек и с удовольствием порола бы этого слугу часто и подолгу. Впрочем, возможно, это была реакция женщины, не имеющей собственных детей.

   Она наугад выбрала другой абзац. «Если затаиться в зарослях папоротника и ежевики, в ложбинке возле старой рябины, можно почти каждым вечером в начале лета наблюдать пару небольших серых славок, снующих туда и сюда среди стеблей крапивы и ветвей живых изгородей, там, где сокрыто их гнездо».

   О невыносимое однообразие предлагаемого развлечения!…

 

СРЕДНИ ВАШТАР

   Конрадину было всего десять лет, когда его лечащий врач высказал предположение, что мальчик навряд ли проживет ещё половину этого срока. Доктор был низеньким и лощеным, и его высказывания, по мнению Конрадина, не стоило бы принимать всерьёз, но миссис Де Ропп принимала всерьёз почти всё. Миссис Де Ропп была родственницей и опекуншей Конрадина и в его глазах воплощала в себе те три пятых мира, в которых заключались такие понятия, как необходимость, неприятность и реальность; остальные две пятых, извечно противостоящие первым, целиком концентрировались в воображении мальчика. Размышляя о смерти, Конрадин представлял её себе как некую неприятную необходимость, отчасти напоминавшую болезнь или затянувшуюся скуку, давлению которой ему однажды придется уступить. Если бы не воображение, бурно расцветшее за время его вынужденного одиночества, он давно бы уже сдался ей.

   Миссис Де Ропп никогда не призналась бы в неприязни к Конрадину, хотя будь она внимательнее к себе, она непременно обратила бы внимание на то обстоятельство, что воспитательные меры, практикуемые ею исключительно «ради блага мальчика», не особенно обременяют её. Конрадин же ненавидел свою опекуншу со всей искренностью, на которую была способна его детская душа. Но мальчик превосходно умел скрывать свои чувства, и потому среди немногих доступных ему удовольствий особенно ценились те, которые, как он знал, не одобрялись его тётей. Особенно ревниво он оберегал свой внутренний мир, доступ куда ей был категорически воспрещен, словно она была нечистым созданием, способным осквернить всё, к чему ни прикасалась.

   Унылый, безрадостный фруктовый сад с редкими и чахлыми деревьями — их урожай и в лучшие годы едва потянул бы на десяток шиллингов, — никак не мог служить для Конрадина источником развлечений. Однако в самом дальнем его углу, скрытом густым кустарником от многочисленных окон дома, из которых в любую минуту мог раздаться оклик,запрещающий ему делать то-то и то-то или приказывающий немедленно идти принимать такое-то лекарство, находился полузаброшенный, но достаточно просторный сарайчик, прежде используемый для хранения садового инвентаря, — единственное прибежище мальчика.

   Конрадин населил сарайчик целым легионом воображаемых персонажей, частично позаимствованных из исторических книжек, частично же бывших плодом его собственной фантазии, однако, помимо этого, там обитали два существа из плоти и крови. В одном углу жила довольно облезлая уданская курица, которой, за неимением иного объекта, он щедро дарил всю свою детскую любовь. В другом же углу, захламлённом и тёмном, стояла большая клетка для кроликов, разделённая на два отсека, один из которых был забран крепкими и частыми железными прутьями. В ней находился крупный хорёк, которого вместе с клеткой принес сюда, тайком от всех, сын мясника, получивший за свою контрабанду горсть мелких серебряных монет, с великими трудностями собранных Конрадином. Мальчик страшно боялся этого подвижного, гибкого хищника с острыми клыками, своего главного сокровища. Само его присутствие в сарайчике держалось в строжайшем секрете от Женщины, как Конрадин мысленно называл свою родственницу. Ещё большей тайной было имя, неизвестно каким образом, словно по вдохновению свыше, возникшее в сознании мальчика, и с того момента зверь превратился в божество, став объектом религиозного почитания.

   Женщина раз в неделю посещала ближайшую церковь, всякий раз заставляя Конрадина сопровождать её, но сердце мальчика оставалось глухо к непонятным ему обрядам. Зато каждый четверг тихий полутёмный сарайчик становился местом проведения сложной, тщательно продуманной церемонии поклонения Средни Ваштару, Великому Хорьку. Красные цветы летом и малиновые ягоды зимой устилали тогда пол святилища — цвет должен был символизировать кровожадность характера божества, что, по мнению Конрадина, следовало особенно подчеркнуть, поскольку религия Женщины, несколько он знал, проповедовала нечто совершенно противоположное. В большие же праздники приношение состояло из кусочков мускатного ореха, который — и это было чрезвычайно важно — нужно было незаметно украсть из кухни. Эти праздники носили нерегулярный характер и обычно приурочивались к каким-либо домашним событиям. Однажды, когда миссис Де Ропп три дня подряд страдала от острой зубной боли, празднование продолжалось всё это время, и Конрадин почти убедил себя в том, что не кто иной, как сам Средни Ваштар вызвал столь продолжительное заболевание. Если бы болезнь продлилась хотя бы ещё день, запасы мускусного ореха в доме подошли бы к концу.

   Уданская курица не участвовала в культе Средни Ваштара. Конрадин давно решил, что она — анабаптистка. Он не имел ни малейшего представления о том, кто такие анабаптисты, но втайне надеялся, что быть анабаптистом смешно и не очень прилично — общение с миссис Де Ропп научило его с презрением относиться ко всякого рода приличиям.

   Продолжительные пребывания Конрадина в сарайчике не замедлили привлечь внимание его опекунши. «Нечего ему болтаться там во всякую погоду», — решила она и однажды, сразу после завтрака, объявила, что сегодня, рано утром, уданскую курицу забрали из сарайчика и продали.

   Она уставилась своими близорукими глазками на Конрадина, готовая противопоставить бурным протестам и жалобам педагогически-безупречные мотивировки своего поступка, но Конрадин не произнёс ни слова. Однако что-то в его побелевшем напряжённом лице, заставило её на мгновение содрогнуться, и поэтому за чаем на столе появился ароматный гренок, — деликатес, в котором мальчику обычно отказывали на том основании, что он ему вреден; а также потому, что его приготовление «чересчур хлопотно» — страшный грех, с точки зрения женщины среднего класса.

   — Я думала, тебе нравятся гренки, — обиженно воскликнула миссис Де Ропп, заметив, что лакомство осталось нетронутым.

   — Иногда, — отозвался Конрадин.

   В тот вечер совершавшийся в сарайчике ритуал был несколько изменён. Обычно Конрадин воздавал хвалу запертому в клетке божеству, на сей же раз он просил у него милости:

   — Сделай для меня одну вещь, Средни Ваштар.

   Конрадин не говорил, что именно ему нужно, да и зачем, — будучи богом, Средни Ваштар, разумеется, был и всеведущим. Конрадин в последний раз взглянул на опустевший угол сарайчика и, с трудом сдерживая душившие его рыдания, поплелся домой, в мир, который стал ему ещё более ненавистным.

   И с тех пор ночью ли, в спасительной темноте своей спальни, вечером ли, в полумраке сарайчика, Конрадин непрестанно твердил одну и ту же молитву: «Сделай для меня одну вещь, Средни Ваштар».

   Миссис Де Ропп скоро заметила, что посещения сарайчика не прекратились, и решила сама отправиться туда с инспекцией.

   — Что у тебя в этой запертой клетке? — спросила она мальчика. — Наверное, морские свинки. Я всех их выброшу оттуда.

   Вместо ответа Конрадин лишь плотнее сжал губы, и тогда Женщина принялась рыться в его вещах, шарить под матрасом и в шкафу. Поиски увенчались успехом, и, торжествующе сжимая в кулаке найденный ключ, она проследовала в сарай, чтобы исполнить задуманное. Стояла холодная погода, и Конрадину было велено оставаться дома. Из дальнего окна столовой можно было за кустарником увидеть дверь сарайчика; Конрадин знал об этом, и бросился туда, чтобы наблюдать за происходящим. Он заметил вошедшую в сарайчик Женщину и без труда представил себе, как она отпирает замок, открывает дверцу и близоруко всматривается в кучу соломы, где пряталось его божество. Возможно, она даже чем-нибудь ткнет в солому, давая выход своему раздражению. Молитва замерла у Конрадина на устах. Он понял, что его вера угасла. Он знал, что сейчас Женщина выйдет из сарая, на её лице будет столь ненавистная ему кривая улыбка, и ещё через час садовник унесет прочь Средни Ваштара, теперь уже не чудесного бога, а обычного коричневого хорька в клетке. И он знал, что отныне Женщина всегда будет торжествовать над ним, как торжествовала ранее, а он будет становиться с каждым днём всё более болезненным, уступая её деспотизму и всезнающей мудрости до тех пор, пока однажды этот мир перестанет иметь для него значение и доктор окажется прав. Не в силах вынести обрушившиеся на него страдания, горечь поражения и унижения, он запел, громко и вызывающе, гимн наводящего ужас божества: «Средни Ваштар идёт.Его мысли окрашены в цвет крови,А зубы крепки, как сталь.Его враги взывают о пощаде,Но всех их ждет смерть.О, великий Средни Ваштар».

   Внезапно пение оборвалось, и он прильнул к оконной раме. Минуты медленно текли одна за другой, минуты становились все длиннее, однако они сменяли одна другую, а дверь в сарайчик так и стояла открытой. Стайка скворцов порхала на лужайке перед домом, и он пересчитал их раз, другой, третий, при этом одним глазом неотрывно наблюдая за дверью. Горничная с кислой миной на лице, столь характерной для неё, накрыла стол к чаю, а Конрадин, словно прилипнув к окну, всё смотрел и ждал. Медленно, капля за каплей, его сердце наполнялось надеждой, а в глазах, доселе глядевших на мир с выражением тоскующей покорности, появлялся торжествующий, победоносный блеск. Незнакомое ему возбуждение начинало охватывать всё его существо, и он даже вновь стал потихоньку напевать свой пеанпобеды и разрушения. Наконец его терпение было вознаграждено: он увидел, как из сарая выскользнул длинный, приземистый жёлто-коричневый зверь; его глаза хищно сверкали, а мех на морде и на горле был покрыт тёмными влажными пятнами. Конрадин упал на колени. Большой хорёк припустился к ручью, протекавшему возле сада, напился воды, затем перебежал по дощатому мостику на другой берег и скрылся в кустах. Так ушёл Средни Ваштар.

   — Чай готов, — сказала горничная. — А где хозяйка?

   — Она собиралась заглянуть в сарай, — отозвался Конрадин.

   Горничная отправилась звать хозяйку к чаю, а Конрадин, воспользовавшись её отсутствием, выудил тостерную вилку из ящика буфета и принялся обжаривать кусок хлеба. Приготовив гренок, Конрадин обильно намазал его маслом и неторопливо, с наслаждением, принялся есть, всё это время внимательно прислушиваясь к проникавшим сквозь плотно закрытую дверь столовой странным звукам: истеричным вскрикиванием горничной, удивлённым восклицаниям, доносившимся откуда-то из кухни, торопливым шагам и испуганным всхлипываниям, а затем, после некоторого затишья, шаркающей поступи людей, несущих тяжёлую ношу в дом.

   — Кто теперь скажет обо всём бедному ребенку? Я ни за что не смогу этого сделать! — кто-то пронзительно взвизгнул за дверью.

   И пока там обсуждался этот вопрос, Конрадин успел приготовить себе ещё один гренок.

 

ОЖЕРЕЛЬЕ

     Странная тишина повисла в ресторане, — настал один из редких моментов, когда оркестр не упражнялся в наигрыше мелодий дежурного матросского вальса.

   — Кстати, не рассказывал ли я вам, — обратился Кловис к своему приятелю, — о музыкальной трагедии, произошедшей за едой?

   Это случилась во время праздничного банкета в отеле «Гранд-Сибарис», в Аметистовом зале. Он славился безукоризненной кухней, игравший в нём оркестр оплачивался достаточно хорошо, чтобы быть выше всякой критики, и туда толпами устремлялись многочисленные страстные или почти страстные поклонники музыки. Но ещё больше приходило тех, кто считали себя просто музыкальными, умели правильно произнести по-английски фамилию Чайковского, и, если вовремя намекнуть, узнавали некоторые ноктюрны Шопена; такие ели в нервно-отвлечённой манере оленей, пасущихся на открытом пространстве, и постоянно прислушивались к оркестру, ловя малейшие признаки знакомых мелодий.

   «О, да, «Паяцы», — бормотали они, когда вступительные аккорды следовали сразу за супом, и, не услышав возражений от тех, которые могли оказаться более осведомленными, принимались вполголоса мурлыкать мелодию, словно помогая музыкантам. Иногда музыка начиналась одновременно с подачей супа, и тогда участники банкета каким-то образом умудрялись напевать между ложками; и пусть лица любителей музыки, перемежающих суп «Сен-Жермен» с «Паяцами» нельзя назвать одухотворёнными, их выражение полезно было бы увидеть всякому, кто стремится изучать жизнь во всем её многообразии.

   Итак, первые стадии банкета благополучно миновали, и обедавшие уже приступили к изучению карты вин. Кое-кто рассматривал её с откровенным смущением школьника, которого вдруг попросили указать место рождения малого библейского пророка, другие проявляли строгую взыскательность, заставлявшую предположить, что они пробовали большинство самых дорогих вин там, где их производят, и осведомлены о присущих им недостатках; последние делали заказ проникновенным голосом и с богатством интонаций, присущим театральным режиссёрам. Если при этом они называли официанта Максом и настаивали на том, чтобы бутылка в момент вытаскивания пробки была сориентирована горлышком на север, это могло произвести на гостей впечатление большее, чем долгие часы утончённого вранья.

   А в тени колонны, в стороне от пировавших, стоял наблюдатель, крайне заинтересованный в происходящем и, в то же время, как бы остававшийся вне его. Это был месье Аристид Сокур, шеф-повар отеля «Гранд-Сибарис», если и имевший себе равных в профессии, то никогда не признававшийся в этом. В своей области он был властелином, окруженным стеной холодной жестокости, которую гениальность скорее, ожидает, чем оправдывает в своих детях; он никогда и никого не прощал, и поэтому те, кому доводилось служить ему, старались, чтобы прощать им было нечего. Среди тех, кто поглощал его творения, месье Сокур пользовался определённым авторитетом, насколько большим — его совершенно не волновало. Гений меряет себя тройской мерой, тогда как остальные ведут счет на вульгарные центнеры; для него это и наказание, и необходимая предосторожность.

   Но всякому великому человеку хотя бы однажды хочется увидеть эффект, производимый его творениями; так, в гениальном мозге Круппа могло возникнуть сумасшедшее желание оказаться на линии огня в самый разгар артиллерийской дуэли. Да и повод имелся, — впервые за всю историю отеля «Гранд-Сибарис» месье Аристид представлял гостям блюдо, доведенное им чуть ли не до пределов совершенства, почти соблазнительного. «Канетонз-а-ля-мод-д’Эмблев». Как мало значили для большинства неискушенных едоков эти золочёные буквы, оттиснутые на молочно-белых страницах меню! А сколько целенаправленных усилий потребовалось, сколько тщательно сберегаемых деликатесов было израсходовано, чтобы эти шесть слов могли быть отпечатаны. Только в департаменте Де-Севр, во Франции, специально выращивались и откармливались прекрасные утята, служившие основой блюда; для гарнира использовались нежнейшие шампиньоны, которые даже ревнитель «саксонского» английского не решился бы назвать просто грибами, а чтобы довести чудесный деликатес до идеала сладости, пришлось восстановить старинный рецепт соуса, изобретённого на закате правления Людовика Пятнадцатого. Вот каких трудов — человеческих трудов — стоило достижение желаемого результата; все остальное относилось к области человеческого гения, гения Аристида Сокура.

   Настало время подавать великое блюдо, блюдо, о котором с замиранием сердца вспоминали бы потом пресыщенные удовольствиями великие герцоги и одержимые рыночной конъюнктурой финансовые магнаты. Но в этот момент случилось нечто совершенно непредвиденное. Дирижер высокооплачиваемого оркестра небрежно вскинул скрипку к подбородку, прикрыл веки и потоки мелодий, словно морские волны, полились в зал.

   «Тише! — раздались голоса обедавших. — Он играет «Ожерелье».

   Все знали, что это «Ожерелье»; его слышали за ленчем и за чаем, а ещё прошлым вечером за ужином и потому не успели забыть.

   «Да, он играет «Ожерелье», — уверяли они друг друга. Мнение присутствующих было единодушным на сей счёт. Сегодня оркестр играл эту пьесу уже одиннадцать раз: четыре раза по заказу и семь раз — в силу привычки, однако знакомые аккорды были встречены с восторгом неофитов, получивших откровение свыше. Не менее половины присутствующих принялись мурлыкать мелодию, а кое-кто из тех, кто по понятным причинам не мог этого сделать, отложили в сторону вилки и ножи, чтобы разразиться аплодисментами в первый же удобный момент.

   А как же «Канетонз-а-ля-мод-д’Эмблев»? В оцепенелом раздражённом удивлении месье Аристид смотрел, как блюдо остывает в полном небрежении или, что ещё хуже, как обедавшие небрежно ковыряют его вилками и равнодушно жуют, при этом расточая свои восторги и аплодисменты музыкантам. Телячья печень и бекон с укропным соусом едва ли удостоились бы столь же холодно-безразличного приема. Задыхаясь от душившего его гнева, титан кулинарного искусства в бессильной ярости оперся о колонну, скрывавшую его от взоров публики, а в это время дирижер низко поклонился в ответ на аплодисменты, которыми буквально взорвался зал. Повернувшись к коллегам-музыкантам, он сделал знак играть на бис. Но прежде, чем дирижёр успел вновь поднять скрипку, из-за колонны раздалось гневное восклицание: «Нет! Нет! Прекратите играть!»

   Музыкант в гневном недоумении обернулся. Обрати он внимание на выражение глаз кулинара, всё могло сложиться иначе. Но у него в ушах ещё звучали восторженные аплодисменты, и он лишь рассерженно рявкнул в ответ: «Здесь решаю я!»

   «Нет! Вы никогда это больше не сыграете!» — вскричал шеф-повар и в следующее мгновение свирепо набросился на ненавистного обидчика, осмелившегося похитить у него мирскую славу. На пристенном столике была только что поставлена большая металлическая супница, до краев наполненная дымящимся супом, — она предназначалась для припозднившихся гостей; к этому столику Аристид подтащил отчаянно сопротивлявшегося музыканта, и прежде, чем кто-либо из присутствовавших успел сообразить, что происходит, сунул свою жертву головой в почти кипящее содержимое супницы. При этом из дальнего конца зала все ещё доносились редкие хлопки, — публика ожидала исполнения на бис.

   Врачи так и не пришли к согласию относительно причины смерти дирижёра оркестра: то ли он захлебнулся, то ли умер от удара, нанесенного его профессиональному тщеславию, то ли был ошпарен до смерти. Однако месье Аристид Сокур, вынужденный сейчас поводить все свои дни в полном уединении, всегда склонялся ко второй версии.  

 

ПОИСКИ ПРОПАВШЕГО

   Непривычная тишина окутала виллу «Эльсинор»; довольно-таки часто, впрочем, ее нарушали шумные стенания, наводившие на мысли о произошедшей там утрате. В семействе Момби пропал младенец, а вместе с его исчезновением нарушился и мирный ход вещей; его искали повсюду, при этом то и дело громко подавали голос; крики отчаяния раздавались и в доме, и в саду всякий раз, как обнаруживалось новое возможное убежище.

   Кловис находился на вилле в качестве временно проживавшего гостя, которому, к его неудовольствию, приходилось платить за свое пребывание; он дремал в гамаке в дальнем конце сада, когда миссис Момби сообщила ему о пропаже.

   – Потерялся наш ребенок! – заголосила она.

   – Он что – умер, убежал или же вы проиграли его в карты? – лениво спросил Кловис.

   – Он мирно резвился на лужайке, – проговорила миссис Момби сквозь слезы, – тут как раз пришел Арнольд, и я спросила у него, какой соус он предпочитает к спарже…

   – Надеюсь, он попросил голландский соус, – перебил ее Кловис с живейшим интересом, – ибо, на мой взгляд, если и есть что-то отвратительное, так это…

   – И вдруг наш ребенок пропал, – возвысив голос, продолжала миссис Момби. – Мы искали его всюду: и в доме, и в саду, и за воротами, но его нигде не видно.

   – И не слышно? – спросил Кловис. – Если так, то, значит, он по меньшей мере милях в двух отсюда.

   – Но где он может быть? И как он мог скрыться? – беспокойно проговорила мать.

   – Может, его утащил орел или какой-нибудь дикий зверь, – высказал предположение Кловис.

   – В графстве Суррей не водятся ни орлы, ни дикие звери, – сказала миссис Момби; в голосе ее между тем прозвучали встревоженные нотки.

   – И те и другие время от времени покидают бродячие цирки. Думаю, что иногда их специально отпускают на волю для привлечения внимания. Вы только вообразите, какую сенсацию мог бы произвести такой заголовок в местной газете: «Ребенка известного нонконформиста съела пятнистая гиена». Ваш муж не принадлежит к числу известных нонконформистов, но его мать поклонница Уэсли,и потому газетам можно предоставить некоторую свободу.

   – Но в таком случае от него должно было бы что-то остаться, – всхлипнула миссис Момби.

   – Когда гиена по-настоящему голодна, а не просто забавляется с жертвой, то от этой последней мало что остается. Это как в той сказке про маленького мальчика с яблоком – даже сердцевины яблока не осталось.

   Миссис Момби поспешила отправиться на поиски утешения и совета у кого-нибудь другого. Будучи полностью поглощена своими материнскими заботами, она не придала решительно никакого значения беспокойству Кловиса по поводу того, какой соус следует подавать к спарже. Она, однако, и двух шагов не сделала, как скрип боковой калитки заставил ее замереть на месте. Она увидела мисс Гилпет, владелицу виллы «Петергоф», которая явилась для того, чтобы разузнать подробности о случившемся несчастье. Кловису вся эта история уже изрядно надоела, а вот миссис Момби обладала безжалостной способностью извлекать такое же удовольствие от пересказа истории в девятый рассказ, что и в первый.

   – Арнольд только что пришел. Он жалуется на ревматизм…

   – В этом доме столько поводов для жалоб, что мне бы и в голову не пришло жаловаться на ревматизм, – пробормотал Кловис.

   – Он жалуется на ревматизм… – продолжала миссис Момби, пытаясь придать голосу леденящие душу нотки; однако ее голос и без того дрожал от напряжения, и чувствовалось, что она с трудом сдерживает рыдания.

   Но ей снова не дали договорить.

   – Нет такой болезни – ревматизм, – сказала мисс Гилпет.

   Она нарочито произнесла эти слова вызывающим тоном; точно так же официант объявляет о том, что кончилось самое дешевое красное вино, упомянутое в карте вин. Она, впрочем, не предприняла ни малейшей попытки предложить какой-нибудь более дорогой недуг в качестве альтернативы, тем самым давая понять, что недугов вообще нет.

   Сквозь печаль миссис Момби просочилась присущая ей несдержанность:

   – Может, вы еще скажете, что и ребенок не пропал.

   – Пропал, – уступила ей мисс Гилпет, – но вам не хватает веры в то, что вы найдете его. Именно недостаток у вас этой веры и препятствует тому, чтобы он нашелся целым и невредимым.

   – А что, если его съела гиена и уже отчасти переварила? – спросил Кловис, испытывавший душевное расположение к этой своей теории насчет диких зверей. – Последствия такого оборота событий скрыть будет трудно.

   Мисс Гилпет несколько обескуражила подобная постановка вопроса.

   – Я уверена, его не съела гиена, – неуверенно произнесла она.

   – Но и у гиены может быть свое мнение на этот счет. Все дело в том, что она, как и вы, тоже может обладать верой, а уж где находится ребенок, она точно знает.

   Глаза миссис Момби снова повлажнели.

   – Вот вы говорите о вере, – в слезах заговорила она; казалось, она вот-вот разрыдается, но тут ее точно осенило. – Так, может, вы и найдете нашего маленького Эрика? Уверена, что у вас для этого есть возможности, которых мы лишены.

   Розмари Гилпет придерживалась принципов христианского учения с полнейшей искренностью; верно ли она их понимала и правильно ли истолковывала – о том судить ученым мужам. В данном конкретном случае ей, вне всякого сомнения, предоставлялась великая возможность проявить себя, и, отправившись на не предвещавшие определенного успеха поиски пропавшего, она призвала на помощь всю имевшуюся у нее веру без остатка. Только она вышла на пустынную и безлюдную дорогу, как миссис Момби упредила ее:

   – Нет смысла туда ходить, мы там уже десять раз были.

   Но Розмари была глуха ко всему; ее переполнял восторг по поводу собственных действий, ибо посреди пыльной дороги сидел малыш в белом переднике и премило забавлялся с поникшими лютиками; его белокурые пряди были перехвачены бледно-голубой лентой. Розмари прежде убедилась, что на горизонте нет автомобиля, – так на ее месте поступила бы, пожалуй, всякая другая женщина, – после чего бросилась к ребенку, подхватила его и, не обращая внимания на его отчаянное сопротивление, вошла вместе с нимв ворота виллы «Эльсинор». Громкие крики ребенка тотчас подтвердили факт его обнаружения, и родители, вне себя от радости, помчались по лужайке навстречу своему новонайденному отпрыску. Эстетическое восприятие сцены нарушалось в некоторой степени тем, что Розмари было непросто удерживать сопротивлявшееся дитя, которое не тем местом повернулось к своим родителям, горевшим желанием скорее прижать его к груди.

   – Наш маленький Эрик снова с нами! – хором воскликнули оба Момби.

   Стиснув пальцы в кулачки, ребенок крепко прижимал их к глазам, так что виден был лишь его широко раскрытый рот, потому не оставалось ничего другого, как принять на веру то, что это именно он.

   – Он рад, что вернулся к папочке и мамочке? – с чувством проговорила миссис Момби.

   Ребенок выказывал столь явное предпочтение пыли и поникшим лютикам, что этот вопрос показался Кловису по меньшей мере бестактным.

   – Дайте-ка ему покататься на лошадке, – предложил сияющий от счастья отец.

   Ребенок кричал не переставая. Его, однако, усадили на деревянную лошадку и принялись ее раскачивать. И тут из пустотелой лошадки вырвался душераздирающий крик, заглушивший вокальные потуги визжавшего ребенка; взору собравшихся вскоре явился младенец в белом переднике; его белокурые пряди были перехвачены бледно-голубой лентой. Ни наружность, ни сила голоса вновь прибывшего не оставляли поводов для сомнений.

   – Это же наш маленький Эрик! – вскричала миссис Момби, бросившись к ребенку и едва не задушив его в своих объятиях. – Вот где он, оказывается, прятался – в лошадке. То-то мы перепугались.

   Внезапное исчезновение малыша и его неожиданное возвращение в лоно семьи объяснялись, таким образом, весьма просто. Но оставалось решить, что делать с другим ребенком, который сидел на лужайке и всхлипывал оттого, что бурный восторг по поводу его недавнего обнаружения сменился холодным невниманием. Чета Момби смотрела на него так, будто он самым бессовестным и беззастенчивым образом воспользовался их скоротечным душевным расположением. Мисс Гилпет, не зная, что предпринять, глядела на ссутулившуюся фигурку с видимым неудовольствием; всего несколько минут назад во взгляде ее светилась радость.

   – Когда любовь проходит, как мало воспоминаний о ней остается даже у того, кто любил, – произнес про себя Кловис.

   Первой нарушила молчание Розмари:

   – Если тот, что у вас на руках, – Эрик, то это кто?

   – А это, по-моему, у вас лучше спросить, – сухо ответила миссис Момби.

   – Совершенно очевидно, – сказал Кловис, – что это еще один Эрик, которого вызвала к жизни ваша вера. Вопрос вот в чем: что вы намерены с ним делать?

   Розмари побледнела еще больше. Миссис Момби крепче прижала к себе настоящего Эрика, словно опасалась, что ее на все способная соседка из чистого окаянства возьмет и превратит его в аквариум с золотыми рыбками.

   – Я нашла его на дороге, – неуверенно проговорила Розмари.

   – Но не нести же вам его обратно, – сказал Кловис. – Дорога предназначена для движения транспорта. Это вам не площадка для игр.

   Розмари расплакалась. Поговорка о «неразделенном плаче» получила более чем убедительное подтверждение. Оба ребенка заливались слезами, и родители одного из них с трудом владели собою. Один только Кловис сохранял полнейшую безмятежность.

   – Можно, я оставлю его у себя? – страдальчески спросила Розмари.

   – Он у вас вряд ли надолго задержится, – утешил ее Кловис. – Когда ему исполнится тринадцать, он, быть может, пожелает служить на флоте.

   Розмари расплакалась еще сильнее.

   – Да к тому же, – прибавил Кловис, – у вас будет столько хлопот с его свидетельством о рождении. Вам придется объясняться с чиновниками из Адмиралтейства, а они такие непонятливые.

   И с каким же облегчением была встречена запыхавшаяся служанка, примчавшаяся с виллы «Шарлоттенбург» за маленьким Перси, который выскользнул за ворота и надолго пропал из поля зрения.

   А Кловис между тем счел необходимым лично побывать на кухне, чтобы убедиться в правильности выбора соуса к спарже.  

 

«ФИЛБОЙД СТАДЖ», ИЛИ МЫШЬ, КОТОРАЯ ПОМОГЛА ЛЬВУ

   – Я хочу жениться на вашей дочери, – заявил Марк Спейли пылко, но несколько неуверенно. – Я всего лишь художник и имею две сотни в год, поэтому вы, возможно, сочтете мое предложение самонадеянным.

   Данкэн Даллэми, распорядитель финансов крупной компании, внешне не выказал признаков неудовольствия. По правде, в душе он был бы рад найти для своей дочери Леоноры мужа и с двумя сотнями в год. Быстро наступал кризис, и он знал, что выйдет из него без средств и без кредита; все его предприятия последнего времени рухнули, и особенно было жаль пипенту, новое замечательное блюдо на завтрак; на ее рекламу он израсходовал большие деньги. Едва ли ее можно было назвать ходким товаром; люди покупали все, но только не пипенту.

   – А вы бы женились на Леоноре, если бы она была дочерью бедняка? – спросил обладатель призрачного состояния.

   – Да, – осторожно ответил Марк, не давая торжественного обещания, что было бы ошибкой.

   И, к его удивлению, отец Леоноры не только дал свое согласие, но и предложил отпраздновать свадьбу пораньше.

   – Мне бы хотелось каким-то образом выразить вам свою признательность, – с искренним чувством проговорил Марк. – Но боюсь, это все равно как если бы мышь предложила помощь льву.

   – Попробуй сделать так, чтобы люди покупали эту мерзкую гадость, – сказал Даллэми, свирепо кивнув в сторону плаката с ненавистной пипентой, – и ты сделаешь для меня больше, чем все мои агенты, вместе взятые.

   – Ее нужно назвать как-то иначе, – задумчиво произнес Марк, – да и рекламу надо бы сделать получше. Ладно, я подумаю.

   Спустя три недели все были извещены о скором появлении нового блюда на завтрак, которому было дано звонкое название «филбойд стадж». Спейли не стал рисовать огромных грудных детей, растущих как грибы под стимулирующим действием нового питания, или представителей разных народов, стремящихся всеми силами завладеть им. На одном огромном мрачном плакате были изображены проклятые в аду, страдающие от нового испытания – неспособности добраться до «филбойд стаджа», который юные очаровательные дьяволицы держали в прозрачных мисках на недоступном для них расстоянии. Зрелище было неприятно еще и тем, что в лицах заблудших смутно угадывались черты некоторых тогдашних знаменитостей, затерявшихся в толпе осужденных, – видных деятелей обеих политических партий, светских львиц, известных драматургов и романистов, выдающихся воздухоплавателей; во мраке ада тускло мерцали огни рампы знаменитого театра музыкальной комедии; свет пробивался сквозь мглу с натужным усилием обреченного. Плакат не возвещал о чрезмерных достоинствах нового блюда, но внизу его была жирно выведена одна-единственная безжалостная фраза: «Пока не продается».

   Спейли пришел к убеждению, что людьми чаще движет чувство долга, нежели поиск развлечений. Тысячи респектабельных мужчин принадлежат к среднему классу; стоит одного из них застать неожиданно в турецкой бане, как он со всей искренностью объяснит, что это врач рекомендовал ему посещать турецкую баню; если же в ответ на это вы скажете, что ходите туда потому, что вам это нравится, то несерьезность вашего поведения вызовет неподдельное удивление. Точно так же, когда из Малой Азии приходят сообщения об убийствах армян, то возникает предположение, что это происходит потому, что «кто-то отдал приказ»; никому ведь не придет в голову допустить, что людям нравится убивать своих соседей.

   То же и с новым блюдом. Никто бы не решился попробовать «филбойд стадж» ради удовольствия, но беспощадная суровость рекламы заставила домашних хозяек стаями мчаться в магазины с громкими требованиями немедленно снабдить их новинкой. Девочки с косичками с самым серьезным видом спешили на кухню, чтобы помочь своим усталым матерям исполнить несложный ритуал приготовления завтрака, который затем поглощали всей семьей в безрадостной тишине. Стоило женщинам обнаружить, что блюдо совершенно невкусно, как реклама обрушилась на них с новой силой. «Ты ведь не съел свой «филбойд стадж»!» – кричали со всех сторон на потерявшего аппетит человека, спешившего быстрее покончить с завтраком, а его вечерней трапезе предшествовала подогретая смесь, которая рекламировалась как «ваш «филбойд стадж», который вы не съели сегодня утром». На новую пищу с жадностью набросились эти странные фанатики, которые у всех на виду укрощают свои страсти и умиротворяют наружность путем поглощения бисквитов «здоровье» и ношения не вредной для самочувствия одежды. Важные молодые люди в очках вкушали ее на ступеньках Национального клуба либералов. Епископ, не веривший в то, что продукт принесет какую-то пользу, открыто выступал против плаката, а дочь пэра умерла, объевшись смесью. Когда солдаты пехотного полка, отказавшись есть это тошнотворное месиво, восстали и расстреляли своих офицеров, то это послужило лишь дополнительной рекламой новому продукту. К счастью, лорд Биррел из Блатерстоуна, бывший в то время военным министром, спас ситуацию, выдав следующую удачную сентенцию: «Дисциплина там хороша, где есть право выбора».

   Слова «филбойд стадж» зазвучали в каждом доме, но, как справедливо рассудил Даллэми, это отнюдь не означает, что продукт явился последним словом в кулинарии. Его достоинство возрастет, как только на рынке появится более несъедобная пища. Люди невольно потянутся к тому, что вкуснее и аппетитнее, и то, что имеет отношение к пуританской непритязательности, исчезнет с домашнего стола. Выждав таким образом подходящий момент, он продал свои права на продукт, что при критическом положении его дел принесло ему колоссальное состояние, а его финансовая репутация осталась незапятнанной. Что до Леоноры, которая к тому времени стала весьма богатой наследницей,то он подыскал ей кое-кого гораздо более заметного на брачном рынке, нежели художник с двумястами в год, способный лишь рисовать рекламные плакаты. Марку Спейли, умненькому мышонку, который себе в убыток помог финансовому льву добиться успеха, оставалось лишь проклинать день, когда он выпустил в свет чудесный плакат.

   – Что ж, – сказал ему Кловис, когда они встретились в клубе вскоре после описанных событий, – хотя и слабо, но можешь утешаться тем, что «простому смертному не отменить успех». 

 

ИСТОРИЯ О СВЯТОМ ВЕСПАЛУСЕ

   – Расскажи какую-нибудь историю, – сказала баронесса, уныло глядя в окно, за которым шел дождь; казалось, этот легкий, робкий дождик вот-вот прекратится, но он, как это обыкновенно бывает, продолжался большую часть дня.

   – Какую? – спросил Кловис, пряча подальше молоток для игры в крокет.

   – Достаточно правдивую, чтобы она была интересной, и вымышленную настолько, чтобы она не показалась утомительной.

   Кловис поуютнее устроился на диване, подмяв под себя для удобства несколько подушек; он знал, что баронессе нравилось, когда ее гости чувствуют себя комфортно, и почитал своим долгом считаться с ее волей.

   – Я не рассказывал вам о святом Веспалусе? – спросил он.

   – Ты рассказывал мне истории о великих князьях, укротителях львов, о вдовах финансистов и о почтальоне из Герцеговины, – отвечала баронесса, – о жокее-итальянце и гувернантке-любительнице, след которой затерялся в Варшаве, слышала я от тебя и несколько историй о твоей матери, но о святом – никогда.

   – Эта история произошла очень давно, – начал он, – в те неприютные переменчивые времена, когда треть людей была язычниками, треть – христианами, а самая большая треть исповедовала ту религию, которой случилось быть признанной при дворе. Жил-был король, которого звали Хрикрос; у него был ужасный нрав и не было наследника; замужняя сестра, однако, обеспечила его целым выводком племянников, из которых он мог выбрать себе преемника. И самым подходящим был шестнадцатилетний Веспалус, к тому же его кандидатура была одобрена королем. Наружностью он превосходил других, был лучшим наездником и метателем копья, обладал бесценным державным даром прошествовать мимо просителя с таким видом, будто и не заметил его, а если бы заметил, то непременно что-нибудь бы дал. Моя мать тоже до некоторой степени владеет этим даром; она может с улыбкой и без урона для собственного кошелька пройти через весь благотворительный базар, а на следующий день озабоченно обратиться к его организаторам со словами: «Если бы я только знала, что вы нуждаетесь в средствах». Беспримерная дерзость.

   Так вот, Хрикрос был язычником чистейшей воды и исступленно поклонялся священным змеям, обитавшим в святой роще, что раскинулась на холме близ королевского дворца. Что до простых людей, то неофициально им было дозволено исповедовать любую религию, но в рамках благоразумия. Случись же придворному обратиться к новому культу, как на него смотрели свысока – и в буквальном смысле, и говоря образно, поскольку вокруг королевской медвежьей ямы была устроена галерея для зрителей. Вот почему разразился огромный скандал и все пришли в ужас, когда юный Веспалус объявился однажды на какой-то церемонии при дворе с четками за поясом и в ответ на сердитые расспросы заявил, что решил принять христианство или, во всяком случае, попробовать, что это такое. Будь на его месте другой племянник, то король скорее всего повелел бы сделать что-нибудь ужасное (наказать или изгнать провинившегося), но в случае с любимым Веспалусом он решил вести себя как современный отец, которому сын объявил, что избрал сцену своей профессией. Послали за королевским библиотекарем. Королевская библиотека в те дни была не очень-то обширна, и у хранителя королевских книг было достаточно времени для досуга. Вот почему к нему то и дело обращались с просьбами помочь наставить на путь истинный тех, кто временно оступился.

   «Ты должен повлиять на принца Веспалуса, – обратился к нему король, – и указать на ошибочность его действий. Мы не можем допустить, чтобы наследник короны подавал столь опасный пример».

   «Но где я возьму необходимые для этого доводы?» – спросил библиотекарь.

   «Поищи свои доводы в королевских лесах и рощах, – сказал король. – А не сумеешь соединить колкие наблюдения с подходящими для этого случая жгучими возражениями, значит, ты человек весьма слабых возможностей».

   И библиотекарь отправился в лес и насобирал там прутьев, сделал розги, против которых все аргументы бессильны, после чего пришел к Веспалусу с намерением втолковать ему, насколько глупо, противозаконно и, главное, непристойно тот себя ведет. Использованные им методы воздействия произвели столь глубокое впечатление на юного принца, что в продолжение многих недель ничего больше не было слышно о его опрометчивом принятии христианства. Затем еще один ужасный скандал всколыхнул двор. В то время как Веспалус должен был вместе со всеми взывать к священным змеям с мольбой о милосердном покровительстве и заступничестве, он вдруг запел гимн в честь святого Одильо из Клуни.Короля вывела из себя эта очередная выходка; положение становилось совсем безрадостным. Веспалус явно намеревался и впредь упорствовать в своей ереси, что было чревато опасными последствиями. Однако во внешнем его облике не было заметно ничего своенравного: лицо не было бледным, как у фанатика, а взгляд не был загадочным, как у мечтателя. Напротив, он выглядел лучше всех придворных; у него была стройная крепкая фигура, здоровый вид, глаза цвета очень спелой тутовой ягоды и темные волосы, гладкие и хорошо ухоженные.

   – Именно таким ты хотел видеть себя в шестнадцатилетнем возрасте, – сказала баронесса.

   – Возможно, моя мать показывала вам мои более ранние фотографии, – ответил Кловис.

   Обратив сарказм в комплимент, он продолжил свой рассказ:

   – Король повелел заточить Веспалуса в темницу на три дня и посадить его на хлеб и воду, чтобы он только и слышал, как пищат и бьют крыльями летучие мыши, а в единственном узком оконце видел лишь проплывающие мимо облака. Часть общества, настроенная антиязычески, повела о страдальце разговоры, не предвещавшие ничего хорошего. Что до пищи, то страдания узника были облегчены вследствие небрежности охранника, который пару раз по оплошности оставлял в камере принца свой собственный ужин, состоявший из вареного мяса, фруктов и вина. После того как срок наказания истек, за Веспалусом был установлен строжайший надзор для предупреждения дальнейших симптомов религиозной непокорности, ибо король решил пресекать любую оппозицию в таком важном вопросе, пусть и со стороны родного племянника. Если это будет продолжаться, говорил он, то вопрос о наследовании короны придется пересмотреть.

   Какое-то время все шло хорошо; приближался день открытия летних состязаний, и юный Веспалус был слишком поглощен подготовкой к соперничеству по борьбе, бегу и метанию копья, чтобы посвящать себя еще и столкновениям на религиозной почве. Но тут наступила кульминация летних состязаний – участники сошлись в ритуальном танце вокруг рощи, где обитали священные змеи; Веспалус, однако, если можно так выразиться, забил отбой. Государственной религии было нанесено откровенное оскорбление, явно рассчитанное на публику, и даже если бы король и хотел пройти мимо, он этого сделать не пожелал. Он заперся у себя на полтора дня и предался размышлениям. Все думали,что он решает вопрос – убить или помиловать юного принца, тогда как он просто раздумывал над тем, какую казнь избрать. Поскольку дело было решенное и в любом случае ожидалось большое стечение народа, то надобно было устроить все как можно более зрелищно и эффектно.

   «Если не принимать в расчет его своеобразные религиозные пристрастия, – сказал король, – и упрямую приверженность им, то во всем остальном он милый и приятный юноша, и потому будет вполне уместно казнить его с помощью крылатых сладких посланцев».

   «Ваше величество хочет сказать…» – начал было королевский библиотекарь.

   «Я хочу сказать, – перебил его король, – что он будет искусан до смерти пчелами. Королевскими пчелами, разумеется».

   «Весьма изощренная казнь», – произнес библиотекарь.

   «Изощренная, впечатляющая – и очень при том мучительная, – сказал король. – Она отвечает всем требованиям, какие только можно пожелать».

   Король сам составил подробный план церемонии казни. Веспалуса должны были раздеть, связать ему за спиной руки и бросить на один из трех самых больших королевских ульев так, чтобы малейшее движение вызывало жгучее недовольство пчел. По расчетам короля, предсмертные судороги продлятся от пятнадцати до сорока минут, хотя между остальными племянниками возникли существенные расхождения относительно того, насколько быстро наступит смерть. Как бы там ни было, все сошлись на том, что этот способ гораздо предпочтительнее, чем помещение человека в зловонную медвежью яму, где его разорвут когтями плотоядные животные.

   Вышло, однако, так, что королевский пчеловод и сам имел склонность к христианству; более того, как и большинство придворных, он был очень привязан к Веспалусу. Поэтому в канун казни он принялся удалять жала у королевских пчел; операция эта длительная и тонкая, но он был отличным мастером и, трудясь почти всю ночь, сумел разоружить всех или почти всех обитателей ульев.

   – Вот уж не думала, что живую пчелу можно лишить жала, – недоверчиво произнесла баронесса.

   – В каждой профессии есть свои секреты, – отвечал Кловис, – а если их нет, то это не профессия. Так вот, настало время казни; король и придворные заняли свои места, нашлись места и для многочисленных зрителей этого необычного зрелища. К счастью, королевская пасека была просторной и над ней возвышались террасы, тянувшиеся вокруг королевских садов; поэтому после возведения нескольких помостов там разместились все. Веспалуса доставили на открытую площадку перед ульями; он заливался краской стыда и чувствовал себя весьма смущенно, но отнюдь не выказывал неудовольствия по поводу того, что был в центре внимания.

   – Да он не только наружностью похож на тебя! – сказала баронесса.

   – Не прерывайте меня на самом важном месте, – ответил Кловис. – Так вот, его аккуратно положили на улей, но не успели тюремщики отойти на безопасное расстояние, как Веспалус одним резким и хорошо рассчитанным движением опрокинул все три улья разом. В следующее же мгновение его с ног до головы облепили пчелы; насекомые с горечью и унижением осознали, что в этот час, когда к ним пришла беда, они не способны защищаться, и им осталось лишь делать вид, будто они жалят. Веспалус визжал и корчился от смеха, ибо щекотание доводило его до исступления, и время от времени яростно отмахивался и отпускал нехорошее словцо, когда одна из немногочисленных пчел, избежавших разоружения, доводила свой протест до логического конца. Меж тем зрители удивлялись тому, что он не обнаруживал признаков предсмертной агонии, и когда пчелы,сбившись роями, устало отлетели от его тела, то оно оказалось таким же белым и гладким, как и до начала испытания; его кожа матово переливалась на солнце, ибо многочисленные пчелиные ножки оставили на ней медовые следы, и лишь в немногих местах укусов были видны маленькие красные пятнышки. Было очевидно, что произошло чудо, и в толпе стали нарастать возгласы изумления и восхищения. После того как Веспалуса отвели в сторону, король, повелев ему дожидаться дальнейших распоряжений, молча удалился в свои покои, дабы вкусить дневной пищи; в ходе трапезы он не забывал закусывать поплотнее и пить побольше, словно и не произошло ничего необычного. После обеда он послал за королевским библиотекарем.

   «Отчего такая неудача?» – вопросил он.

   «Ваше величество, – отвечал придворный, – тут либо что-то явно не так с пчелами…»

   «С моими пчелами все так, – надменно произнес король, – это мои лучшие пчелы».

   «Либо, – продолжал библиотекарь, – Веспалус недопустимо прав».

   «Если Веспалус прав, значит, я не прав», – сказал король.

   Библиотекарь молчал с минуту. Быстрые ответы для многих оказывались губительными; кое для кого из несчастных придворных печально оканчивалась и неверно выдержанная пауза.

   Позабыв о сдержанности, приличествующей его высокому положению, и о золотом правиле, в соответствии с которым после плотного обеда рекомендуется дать отдых уму и телу, король набросился на хранителя королевских книг и принялся безостановочно колотить его по голове сначала шахматной доской из слоновой кости, потом оловянным кувшином для вина, а потом и медным подсвечником; он несколько раз швырнул его на железную подставку для факелов и трижды заставил в страхе обежать банкетный зал. Наконец схватил несчастного за волосы и поволок по длинному коридору. Подтащив библиотекаря к окну, он выбросил его во двор.

   – Он сильно пострадал? – спросила баронесса.

   – Не столько пострадал, сколько удивился, – ответил Кловис – Видите ли, все дело в том, что король был печально известен своим дурным нравом. Но после обильного обеда он впервые проявил такую несдержанность. Библиотекарь много дней не поднимался с постели – сколько мне известно, он, кажется, в конце концов встал-таки на ноги, а вот Хрикрос умер в тот же вечер. Что до Веспалуса, то не успел он смыть следы меда со своего тела, как к нему спешно явилась депутация, дабы смочить его голову мирром.После того как у всех на глазах произошло чудо и на престол взошел правитель-христианин, уже никто не удивлялся тому, что толпы неофитов принялись пополнять ряды сторонников новой веры. Епископ, срочно возведенный в сан, валился с ног от усталости, совершая обряды крещения в наспех сооруженном соборе Св. Одильо. А юноша, еще вчера бывший мучеником, превратился в почитаемого святого, известность которого привлекала в столицу толпы пытливых и преданных поклонников. Веспалус с головой ушел в подготовку к играм и атлетическим состязаниям, которые устраивались в знак начала его правления, и у него не оставалось времени, чтобы следить, как вокруг кипят религиозные страсти; впервые он обратил внимание на существующее положение дел, когда гофмейстер (новоиспеченный и весьма страстный последователь религиозной общины) подал ему для одобрения проект церемонии, в ходе которой предполагалось снести рощу, где обитали священные змеи.

   «Вашему величеству будет предоставлена честь первому срубить дерево специально освященным топором», – с подобострастием произнес придворный.

   «Я тебе первому голову отрублю, попадись мне только топор под руку, – с возмущением заявил Веспалус. – Не думаешь ли ты, что я собираюсь начать свое правление с того, что нанесу смертельное оскорбление священным змеям? Это не принесет нам удачи».

   «Но как же принципы вашего величества?» – озадаченно воскликнул гофмейстер.

   «Не было у меня никогда никаких принципов, – ответил Веспалус – Я делал вид, что являюсь сторонником христианства, только чтобы досадить Хрикросу. Он так мило выходил из себя. И я был вовсе не против, чтобы меня секли, бранили и прятали в темнице за какие-то пустяки. Но чтобы всерьез обратиться в христианство, как это сделали многие из вас, об этом я и не думал. А священные и неприкосновенные змеи всегда помогали мне, когда я молил у них успеха в беге, борьбе и охоте, это благодаря их выдающемуся заступничеству пчелы не могли меня жалить. Было бы черной неблагодарностью отменить почитание их в самом начале моего правления. Очень жаль, что ты посмел сделать мне подобное предложение».

   Гофмейстер принялся в отчаянии ломать себе руки.

   «Но, ваше величество, – застонал он, – люди глубоко почитают вас как святого, титулованные особы легионами обращаются в христианство, а монархи из числа соседей, исповедующие эту веру, присылают специальных дипломатических представителей, чтобы приветствовать вас как брата. Поговаривают о том, чтобы сделать вас святым, покровителем ульев, а мед особого оттенка уже назван «веспалусианским золотым», и подавать его будут только при дворе. Не можете же вы закрыть на все это глаза?»

   «Я не против того, чтобы меня почитали, любили и уважали, – сказал Веспалус, – я даже не против того, чтобы из меня делали святого, – но в разумных пределах; нельзя требовать, чтобы я и вел себя как святой. Вы должны понять раз и навсегда – я никогда не перестану чтить достоуважаемых и предвещающих удачу змей».

   Глаза короля цвета тутовой ягоды засверкали при этих словах, и на память гофмейстеру пришла медвежья яма.

   «Правитель новый, – подумал он, – а нрав все тот же».

   Наконец в вопросе о религии был найден компромисс, поскольку это стало делом государственной важности. Время от времени король являлся перед своими подданными в национальном соборе в образе святого Веспалуса, а языческую рощу принялись постепенно вырубать, пока от нее ничего не осталось. Священные и достоуважаемые змеи были, однако, перемещены в королевский сад, где Веспалус Язычник и некоторые члены его семьи искренне и преданно поклонялись им. Поэтому, наверное, юношу-короля до конца дней не покидали успехи в спорте и охоте, и, хотя все почитали его святым, официально его так и не канонизировали.

   – А вот и дождь перестал, – сказала баронесса.   

 

КОЗЕЛ В ОГОРОДЕ     

Баронесса и Кловис сидели в оживленном уголке Гайд-парка и обменивались секретами из жизни шествовавших мимо них непрерывной чередой прохожих.

  – Кто эти мрачные женщины, которые только что прошли мимо нас? – спросила баронесса. – У них такой вид, будто они покорились судьбе и не совсем уверены, замечено ли это последней.

   – Это, – отвечал Кловис, – Бримли-Боумфилдзы. Думаю, и у вас был бы такой же мрачный вид, доведись вам пережить подобное.

   – Все мои переживания неизменно делают меня мрачной, – заявила баронесса, – но внешне я этого никак не выказываю. Это все равно что выглядеть на столько лет, сколько тебе на самом деле. Расскажите мне о Бримли-Боумфилдзах.

   – Что ж, извольте, – сказал Кловис. – Их трагедия началась с того, что они нашли тетушку. То есть тетушка у них всегда была, но они почти совсем забыли о ее существовании, покуда один дальний родственник не освежил их память, весьма отчетливо вспомнив о ней в своем завещании. Просто удивительно, какие чудеса может творить сила примера. Тетушка, которая дотоле была ненавязчиво бедной, сделалась приятно богатой, и Бримли-Боумфилдзы вдруг озаботились тем, что она ведет одинокую жизнь, и решили, объединившись, взять ее под свое крылышко. К тому времени над ней было столько крылышек, сколько у одного из тех чудовищ в Апокалипсисе.

   – Пока я что-то не вижу никакой трагедии, если взглянуть на все это с точки зрения Бримли-Боумфилдзов.

   – А мы до нее еще не дошли, – сказал Кловис. – Тетушка привыкла вести весьма скромный образ жизни, и племянницы не очень-то поощряли ее к тому, чтобы она разбрасывалась своими деньгами. Добрая их часть досталась бы им после ее смерти, а она уже была довольной пожилой женщиной. Однако одно обстоятельство бросало тень на удовлетворение, какое они испытывали, обнаружив и заполучив эту столь желанную тетушку: она открыто заявляла, что изрядная доля небольшого состояния перейдет к ее племяннику по другой линии. Как это ни прискорбно, но то был весьма дрянной тип, неисправимый мастер спускать деньги. Однако по отношению к тетушке в не сохранившиеся в памяти времена он вел себя более или менее прилично, поэтому она и слышать не хотела, когда о нем отзывались плохо. Во всяком случае, она не обращала никакого внимания на то, что ей говорили, хотя племянницы заботились о том, чтобы с этой стороны она узнала о нем как можно больше. Так жаль, говорили они между собой, что порядочная сумма может попасть в такие ненадежные руки. Они обыкновенно говорили о тетушкиных деньгах как о «порядочной сумме», будто тетушки других людей в основном имеют дело с мелкими фальшивыми монетами.

   После известных скачек в Дерби, Сент-Леджере и прочих местах они не отказывали себе в удовольствии вволю посудачить о том, сколько денег извел Роджер на неудачные ставки.

   – Он, должно быть, тратит огромные деньги на дорогу, – сказала как-то старшая Бримли-Боумфилдз. – Говорят, не пропускает ни одних скачек в Англии, не говоря уже о тех, что проходят за границей. Не удивлюсь, если он отправится в Индию, чтобы сыграть на тотализаторе в Калькутте, о котором столько говорят.

   – Путешествие расширяет кругозор, моя дорогая Кристина, – сказала тетушка.

   – Да, дорогая тетушка, если это путешествие предпринято с благими целями, – согласилась Кристина. – Но если это просто способ принять участие в игре на деньги и пожить на широкую ногу, то это скорее сужает финансовые возможности, нежели расширяет кругозор. Пока Роджеру это доставляет удовольствие, полагаю, он и не думает о том, как скоро и бессмысленно кончатся деньги или где он сможет раздобыть их еще. Жалко просто, вот и все.

   Тетушка меж тем переменила разговор, и сомнительно, что морализирование Кристины было выслушано хоть с каким-то вниманием. Однако ее, то есть тетушкино, замечание относительно того, что путешествие расширяет кругозор, и подало младшей из Бримли-Боумфилдзов замечательную мысль изобличить Роджера.

   – Вот если б можно было тетушку куда-нибудь отвезти, чтобы она увидела, с каким азартом он играет и как швыряется деньгами, – сказала она, – то это на все открыло бы ей глаза и она бы сама увидела, что это за человек. Это гораздо убедительнее, чем все наши разговоры.

   – Наша дорогая Вероника, – отвечали ей сестры, – но не можем же мы ездить за ним на скачки.

   – А мы и не поедем на скачки, – сказала Вероника, – мы могли бы поехать туда, где можно смотреть, как играют, и не принимать в игре участия.

   – Ты имеешь в виду Монте-Карло? – спросили они, начиная понимать, к чему она клонит.

   – Монте-Карло далеко, и у него дурная слава, – сказала Вероника, – мне бы не хотелось говорить своим друзьям, что мы едем в Монте-Карло. Но мне кажется, что именно вэто время года Роджер обычно ездит в Дьепп. Там бывают и некоторые весьма достойные англичане, да и поездка обойдется недорого. Если тетушка сможет перенести переезд через Ла-Манш, то перемена обстановки пойдет ей на пользу.

   Вот такая роковая мысль родилась у Бримли-Боумфилдзов.

   Как они впоследствии вспоминали, злой рок стал преследовать их с момента отъезда. Начать с того, что все Бримли-Боумфилдзы чувствовали себя крайне прескверно во время переезда, тогда как тетушка наслаждалась морским воздухом и перезнакомилась со всякого рода оригинальными попутчиками. Затем, хотя прошло уже немало лет с той поры, как она бывала на материке, она многому их там научила в качестве оплаченного чичероне, а разговорный французский она знала настолько лучше, что это ставило их в тупик. Невероятно трудно удерживать, даже объединенными усилиями, под своим крылышком человека, который знает, чего хочет, и может потребовать этого, а потом наблюдать, как он добивается своего. Что же до Роджера, они и тут потерпели неудачу, выбрав Дьепп. Как выяснилось, он остановился в Пурвилле, небольшом морском курорте милях в двух к западу. Бримли-Боумфилдзы нашли Дьепп запруженным легкомысленными личностями и убедили старую женщину перебраться в Пурвилль, относительно более уединенное местечко.

   – Там вам будет не скучно, – пытались они убедить ее. – При гостинице есть небольшое казино, и вы сможете наблюдать за тем, как там танцуют и швыряются деньгами игроки вpetit chevaux.

   Это было как раз перед тем, как на смену petit chevaux пришел boule.

   Роджер жил в другой гостинице. Пообедали они довольно рано и в тот же вечер забрели в казино и склонились над столами. Там уже находился Берти ван Тан. Это он мне потом обо всем рассказал. Бримли-Боумфилдзы украдкой поглядывали на дверь, словно ожидая, что кто-то вот-вот зайдет, а тетушка меж тем все более оживлялась и с увлечением наблюдала за тем, как маленькие лошадки крутились и крутились на столе.

   – Знаете, бедная восьмерка не выигрывала уже тридцать две минуты, – сказала она Кристине. – Я считала. Поставлю-ка я на нее пять франков, чтобы она о себе напомнила.

   – Пойдемте-ка лучше и посмотрим на танцующих, – нервно проговорила Кристина.

   В их планы никак не входило, чтобы Роджер застал старую женщину за тем, как она ловит удачу в petit chevaux.

   – Погодите, я только на восьмерку поставлю, – настаивала тетушка, и спустя минуту ее деньги лежали на столе.

   Лошадки закружились. На сей раз они скакали медленно, и восьмерка приползла к финишу, точно хитрый дьявол, и выставила свой нос впереди номера три, который, как до этого казалось, легко выигрывает. Потребовалось произвести уточнение, и номер три был объявлен победителем. Тетушка выиграла тридцать пять франков. После этого Бримли-Боумфилдзам нужно было бы объединить усилия и оторвать ее от стола. Когда на сцене появился Роджер, ее прибыль составляла пятьдесят два франка. Племянницы с потерянным видом забились в угол, точно утята, которые только что вылупились из яиц и теперь с отчаянием наблюдают за тем, как их родительница развлекается весьма опасным, не свойственным уткам образом. Ужин, который по настоянию Роджера был устроен в тот же вечер в честь тетушки и трех мисс Боумфилдз, был отмечен несдержанной веселостью со стороны игроков и похоронной натянутостью, отличавшей прочих гостей.

   – Не думаю, – доверительно говорила потом Кристина своей приятельнице, которая с той же доверительностью передала ее слова Берти ван Тану, – что еще когда-нибудь притронусь кpate de fois gras.Он мне непременно напомнит о том ужасном вечере.

   В продолжение следующих двух или трех дней племянницы обдумывали планы возвращения в Англию или переезда на какой-нибудь другой курорт, где не было казино. Тетушка же была занята тем, что разрабатывала свою систему выигрыша в petit chevaux.Номер восемь, ее первая любовь, в последнее время весьма нелюбезно обходился с ней, а серия попыток поставить на номер пять закончилась и того хуже.

   – Знаете, я сегодня за столом семьсот франков спустила, – бодрым голосом объявила она за обедом на четвертый день после приезда.

   – Тетушка! Это же двадцать восемь фунтов! А вы ведь и вчера проиграли.

   – О, я все отыграю, – оптимистически воскликнула она, – но не здесь! Эти глупые маленькие лошадки никуда не годятся. Поеду-ка я куда-нибудь в другое место, где можно спокойно поиграть в рулетку. Не стоит вам так тревожиться. Я всегда чувствовала, что, будь у меня возможность, я бы сделалась заядлым игроком, и вот вы, мои дорогие, предоставили мне эту возможность. Я должна за вас выпить. Официант, бутылочку Pontet Canet. Ага, на карте вин оно идет под номером семь. Поставлю-ка я на семерку. Она сегодня днем четыре раза подряд выигрывала, пока я ставила на эту бестолковую пятерку.

   Номер семь в тот вечер был не расположен выигрывать. Бримли-Боумфилдзы, устав наблюдать со стороны за тем, как совершается трагедия, подошли поближе к столу, возле которого их тетушку теперь почитали за почетного завсегдатая. С унылыми лицами они стали смотреть за тем, как поочередно выигрывали номера один и пять, восемь и четыре, уносившие «порядочную сумму» из кошелька игрока, упорно ставившего на семерку. К концу дня потери составили что-то около двух тысяч франков.

   – Вы неисправимые игроки, – с шутливой укоризной заметил Роджер, застав их возле стола.

   – А мы не играем, – похолодев, сказала Кристина. – Мы только смотрим.

   – Мне так не кажется, – понимающе заявил Роджер. – Разумеется, вы действуете сообща, и тетушка делает ставки за вас всех. Сразу видно, что вы играете, по тому, как вы меняетесь в лице, если выигрывает не та лошадка.

   В тот вечер тетушка ужинала вдвоем с племянником, вернее, она собиралась ужинать с ним вдвоем, если бы к ним не присоединился Берти. Всех Бримли-Боумфилдзов сразила головная боль.

   На следующий день тетушка потащила их всех в Дьепп и с радостью приступила к осуществлению задачи отыграть кое-что из проигранного. Дела ее шли с переменным успехом. Точнее, были у нее и полосы удач, которых вполне было достаточно, чтобы новое увлечение полностью захватило ее. Однако чаще она проигрывала. В тот день, когда она продала акции аргентинских железных дорог, со всеми Бримли-Боумфилдзами разом приключился нервный припадок. «Ничто не вернет нам этих денег», – со скорбным видом говорили они друг дружке.

   В конце концов Вероника, не выдержав, отправилась домой. Видите ли, это ведь была ее мысль отправить тетушку в злополучную экспедицию, и, хотя открыто ей никто об этом не напоминал, в глазах своих сестер она ловила такой укоризненный взгляд, который труднее было выдержать, чем прямой упрек. Две другие остались, чтобы покорно нести свою службу, оберегая тетушку до тех пор, покуда завершение сезона в Дьеппе не принудит ее в конце концов направить стопы к дому и покою. Они пришли в ужас, подсчитав, насколько «порядочная сумма», при благоприятном стечении обстоятельств, может быть спущена за это время. Тут, однако, в своих подсчетах они сильно ошибались. С окончанием сезона в Дьеппе тетушкины мысли направились на поиски какого-нибудь другого уютного курорта с казино. «Пусти козла в огород…» – не помню, имеет ли поговорка продолжение, но она вполне применима к той ситуации, в которой оказалась тетушка Бримли-Боумфилдзов. Ее познакомили с неизведанными дотоле удовольствиями, они ей пришлись по душе, и она не спешила отказываться от новоприобретенных знаний. Видите ли, старуха впервые в жизни отлично проводила время. Она проигрывала деньги, однако процесс этот доставлял ей массу удовольствий и треволнений; и у нее кое-что оставалось, чтобы жить безбедно. Она ведь только теперь училась тому, как доставлять себе радость. Она была рада гостям, и товарищи по игре с готовностью приглашали ее отобедать или отужинать, когда удача была на их стороне. Ее племянницы, по-прежнему остававшиеся при ней с трогательным нежеланием команды покидать тонущее судно, которое еще можно отвести в порт, находили мало удовольствия в этих богемных развлечениях. Зрелище того, как «порядочная сумма» расточается на то, чтобы развлечь круг ничего из себя не представляющих знакомых, которые в общественном отношении вряд ли могут быть чем-то полезны, не настраивало их на веселый лад. Они изобретали всевозможные причины, лишь бы только не принимать участия в тетушкиных развлечениях, вызывавших у них скорбные чувства. Головные боли Бримли-Боумфилдзов сделались знаменитыми.

   И однажды племянницы пришли к заключению, что, как они выразились, «благой цели не достичь», находясь неотступно при родственнице, которая столь далеко зашла в освобождении из-под покровительственной опеки, обеспеченной посредством их крылышек. Тетушка выслушала объявление об их отъезде с радостью, показавшейся им чуть ли не неприличной.

   – Отправляйтесь-ка и правда домой и побеседуйте с каким-нибудь специалистом насчет ваших головных болей, давно пора, – так она прокомментировала ситуацию.

   Возвращение Бримли-Боумфилдзов домой было похоже на настоящее отступление из Москвы, однако что прибавляло к этому горечи, так это то, что Москва в данном случае не была охвачена огнем пожарищ, а, пожалуй, была даже чересчур празднично освещена.

   От общих друзей и знакомых они иногда получали кое-какие сведения насчет своей блудной родственницы, обратившейся в убежденного маньяка и живущей на вспомоществование, ссужаемое услужливыми ростовщиками для ее надобностей.

   – Поэтому не стоит удивляться тому, – заключил Кловис, – что и на людях они выглядят мрачно.

   – А кто из них Вероника? – спросила баронесса.

   – Самая мрачная из трех, – сказал Кловис. 

 

ОТСТАВКА ТАРРИНГТОНА 

   – Бог ты мой! – воскликнула тетушка Кловиса. – К нам приближается человек, с которым мне уже приходилось встречаться. Не помню, как его зовут, но он однажды обедал у нас в Лондоне. Ах да! Таррингтон! Он, верно, прослышал о пикнике, который я устраиваю в честь княгини, и теперь прицепится ко мне, точно спасательный пояс, пока я и его не приглашу. Потом спросит, можно ли ему привести с собой всех его жен, матерей и сестер. Вот что значит маленький курорт. Тут ни от кого не скроешься.

   – Если вы быстро спрячетесь, я прикрою вас с тыла, – предложил Кловис. – У вас преимущество в целых десять ярдов, если не будете терять время.

   Тетушка Кловиса живо прореагировала на это предложение и уплыла, точно нильский пароход, преследуемая пекинским спаниелем, длинной коричневой волной покатившимся у нее в кильватере.

   – Притворись, будто не знаешь его, – была ее прощальная инструкция, в которой чувствовалась безрассудная отвага человека, не собиравшегося принимать участие в боевых действиях.

   В следующую минуту нащупывания почвы со стороны любезно настроенного джентльмена были встречены Кловисом с тем молчаливо-высокомерным видом, который выражал отсутствие какого бы то ни было предшествующего знакомства с обозреваемым объектом – словно Кортес «застыл на пике Дариена».

   – Мне кажется, с усами вы меня не узнаете, – сказал пришелец. – Я их только два месяца отращиваю.

   – Напротив, – сказал Кловис, – усы – единственное, что мне кажется в вас знакомым. Мне тотчас показалось, что где-то я их уже видел.

   – Меня зовут Таррингтон, – продолжал кандидат на узнавание.

   – Весьма небесполезное имя, – сказал Кловис – С таким именем вас вряд ли можно упрекнуть в том, что вы ничего особенно героического или замечательного не совершили, не так ли? И все же, доведись вам вот сейчас, ввиду чрезвычайного положения, возглавить кавалерию, слова «кавалерия Таррингтона» прозвучали бы вполне убедительно и вызвали бы кое у кого волнение, а между тем, звали бы вас, скажем, Спупин, об этом бы и речи не могло быть. Ни один человек, даже ввиду чрезвычайного положения, ни за что не вступит в кавалерию Спупина.

   Пришелец слабо улыбнулся, как это делает человек, которого не собьешь с толку болтливостью, и снова заговорил с терпеливой настойчивостью:

   – Мне кажется, вы должны помнить мое имя…

   – Я его запомню, – произнес Кловис с необыкновенной искренностью. – Только сегодня утром моя тетушка спросила меня, как бы я назвал четырех совят, которых ей прислали в подарок. Я их всех назову Таррингтонами. Если кто-то из них умрет, или улетит, или каким-то иным образом покинет нас, как это умеют делать домашние совы, все равно останутся одна-две, которые всегда будут носить ваше имя. Да и тетушка не даст мне забыть его. Она то и дело будет спрашивать: «Таррингтоны уже поели мышей?» – ну, и еще что-нибудь этакое. Она утверждает, что если уж держишь в неволе диких зверей, то изволь давать им то, чего они требуют, и, конечно же, в этом она права.

   – Я однажды встречал вас в доме вашей тетушки за обедом… – вставил Таррингтон, побледнев, но не утратив решимости.

   – Моя тетушка никогда не обедает, – сказал Кловис. – Она состоит членом Национальной Лиги Нелюбителей Обеда, которая незаметно и ненавязчиво делает свое доброе дело. Членство в ней, которое обходится в полкроны в квартал, обязывает вас лишить себя девяноста двух обедов.

   – Это что-то новенькое! – воскликнул Таррингтон.

   – Это все та же тетушка, что и всегда у меня была, – холодно произнес Кловис.

   – Я совершенно отчетливо помню, что встречал вас за обедом, который устраивала ваша тетушка, – настаивал Таррингтон, начавший покрываться розовыми пятнышками нездорового цвета.

   – А что было на обед? – спросил Кловис.

   – Ну, этого я не помню…

   – Как это мило, что вы помните мою тетушку и уже не помните названия блюд, которые ели. У меня память совершенно другого свойства. Я долго помню меню после того, как уже забыл имя хозяйки, которая при нем была. Помню, когда мне было семь лет, какая-то герцогиня угостила меня на пикнике персиком. О ней самой я ничего не могу вспомнить, разве что думаю, что мы были едва знакомы, ибо она называла меня «милый мальчик», но меня поныне не покидают воспоминания об этом персике. Это был один из тех роскошных персиков, которые, так сказать, застают вас врасплох, и вы уже ничего вокруг не замечаете. Этот прекрасный неиспорченный плод был выращен в оранжерее, и однако ему вполне удалось выглядеть так, будто его вынули из компота. Можно было и надкусить его, и одновременно высасывать из него влагу. Для меня всегда было что-то чудное и таинственное в мысли о том, как этот хрупкий бархатный округлый фрукт медленно вызревает и наливается теплом до совершенства в продолжение долгих летних дней и благоухающих ночей, а потом вдруг вторгается в мою жизнь в наивысший момент своего существования. Никогда не забуду его, даже если бы захотел. А когда я поглотил все,что было пригодно в употребление, оставалась косточка, которую какой-нибудь другой беззаботный, неразумный ребенок непременно бы выбросил. Я же положил ее за шиворот одному юному другу, на котором был матросский костюмчик с большим вырезом. Я сказал ему, что это скорпион, и, судя по тому, как он извивался и кричал, он явно поверил мне, хотя как только глупому мальчишке могло прийти в голову, что на пикнике можно раздобыть живого скорпиона, не понимаю. И все же счастливое воспоминание об этом персике никогда не покидает меня…

   Побежденный Таррингтон к тому времени отступил за пределы слышимости, утешая себя тем, что пикник, на котором присутствует Кловис, вряд ли явится приятным времяпрепровождением.

   «Займусь-ка я парламентской деятельностью, – подумал про себя Кловис, с сознанием исполненного долга направляясь к тетушке. – Как мастер затягивать прения, дабы отсрочить голосование за какой-нибудь неподходящий законопроект, я буду незаменим».   

 

ГОНЧИЕ СУДЬБЫ 

   Хмурым осенним вечером Мартин Стоунер уныло брёл по грязным, разбитыми колёсами повозок, тропинкам. Гончие судьбы с безжалостной настойчивостью преследовали Мартина Стоуна, и сейчас у него едва ли хватило бы сил задуматься, почему он продолжал неуклонно двигаться вперёд. Не имея друга, к кому можно было бы обратиться с просьбой о помощи, он брёл с жалкими полпенни в кармане не зная, будет ли у него ночлег и завтрак, и словно не замечая капающих на него с деревьев капель воды. Ещё одно обстоятельство не давало ему покоя, — он чувствовал, что страшно голоден. Наконец он остановился у открытых ворот, ведущих в просторный, показавшийся ему заброшенным сад. Стоунер подумал, что тут, возможно, удастся ненадолго укрыться от непогоды и на последнюю оставшуюся у него монету купить стакан молока. Медленно, словно нехотя, он поплёлся по узкой, выстланной плитняком тропинке к боковой двери дома. Но прежде чем он успел постучать, дверь открылась и согбенный, сморщенный старик посторонился в дверном проёме, словно приглашая его войти.

   — Можно мне укрыться от дождя? — начал было Стоунер, но старик перебил его:

   — Входите, господин Том. Я знал, что однажды вы вернетесь.

   Стоунер неуверенно шагнул через порог и недоуменно уставился на незнакомца.

   — Посидите, пока я принесу вам ужин, — услужливо проговорил старик, и его голос слегка дрогнул. Ноги Стоунера, словно сами собой подкосились, и он инертной массой рухнул в придвинутое ему кресло. Уже через минуту он с жадностью поглощал поданные ему холодное мясо, сыр и хлеб.

   — За четыре года вы почти не изменились, — продолжал старик, и Стоунеру показалось, что все эти события происходят во сне, и, следовательно, не имеют большого значения, — но у нас произошло немало перемен, сами увидите. После того, как вы уехали, здесь остались только я да ваша тетушка. Я схожу к ней и сообщу о вас; конечно, она не захочет видеться с вами, но и не прогонит, будьте уверены.

   Старик поставил на столе перед Стоунером кружку пива и заковылял по длинному коридору. Снаружи моросящий дождь перешёл в яростный ливень, настойчиво барабанивший в окна и дверь. Покончив с едой и пивом, он оцепенело замер в кресле, ожидая возвращения своего странного хозяина. Наконец звуки шагов в коридоре возвестили о возвращении старого слуги.

   — Как я и говорил, хозяйка не хочет вас видеть, господин Том, но она сказала, что вы можете остаться. Это правильно, ведь вы — её наследник, и когда-нибудь эта ферма перейдёт к вам. Я разжёг огонь в вашей комнате, и велел горничной постелить для вас свежее бельё. Там всё осталось, как было.

   Не произнеся ни слова, Мартин Стоунер тяжело встал с кресла и последовал за своим благодетелем сначала по коридору, потом по короткой скрипучей лестнице наверх, затем опять по коридору и, наконец, очутился в большой комнате, освещённой весело пылавшим огнём в камине. То, немногое, что имелось здесь из мебели было непритязательным, старомодным и по-своему добротным, а простоту обстановки скрашивали только чучело белки в клетке да настенный календарь четырёхлетней давности. Но Стоунер, от усталости еле державшийся на ногах, сейчас не видел перед собой ничего, кроме желанной постели и с наслаждением рухнул на неё, даже не раздевшись до конца. Гончие судьбы, казалось, ненадолго отстали.

   Утро выдалось хмурым и холодным, и воспоминания о событиях предыдущего дня долго не хотели возвращаться к Стоунеру; когда же он осознал, наконец, положение, в котором оказался, он смог только рассмеяться, негромко и безрадостно. Впрочем, благодаря своему сходству с кем-то, кто сейчас отсутствовал, у него имелся шанс позавтракать, после чего ему следовало бы немедленно убраться отсюда.

   В комнате внизу его уже ждал согбенный старик с тарелкой бекона и яичницей — «завтрак господина Тома», а когда с ним было покончено, пожилая, с грубоватыми чертами лица горничная принесла чайный прибор и налила ему чашку чая. Пока он сидел за столом, в комнате неизвестно откуда появился маленький спаниель и принялся ластиться к нему.

   — Это щенок Боукер, — пояснил старик, к которому горничная обращалась «Джордж». — Она очень любила вас; после вашего отъезда в Австралию она стала какой-то другой и через год умерла. Это её щенок.

   При всем желании, Стоунер не смог себя заставить изобразить на лице сочувствие; если он хотел и дальше сохранять инкогнито, отсутствие столь важного свидетеля было как нельзя более кстати.

   — Вы поедете на прогулку? — услышал он неожиданное предложение. — У нас есть чалый коб,который отлично ходит под седлом.

   Во время прогулки Стоунер не раз и не два мог убедиться в справедливости слов старого Джорджа, утверждавшего, что местные жители не забыли и не простили какого-то старого преступления, ответственность за которое, в отсутствии настоящего Тома, легла теперь на него. Злобные взгляды, приглушённые проклятья и сжатые кулаки приветствовали его всякий раз, когда навстречу ему попадался кто-либо из местных жителей.

   Спешиваясь у боковой двери, он краем глаза заметил пожилую женщину, пристально глядевшую на него из-за занавесок окна верхнего этажа. Очевидно, это была его «приёмная» тетя.

   В комнате его уже дожидался обильный полдник; не спеша управляясь с ним, Стоунер, уже не в первый раз, задумался над необычной ситуацией, в которой ему волею судьбы довелось оказаться. А поразмыслить было над чем. Во-первых, в любой момент на ферму могло прийти письмо от настоящего Тома или же он сам мог объявиться здесь собственной персоной. Во-вторых, в качестве наследника фермы, от лже-Тома могли потребовать подписать какие-нибудь документы, что поставило бы его в весьма затруднительное положение. В-третьих, сюда мог приехать какой-нибудь родственник, который, в отличие от тетушки, не стал бы вести себя столь замкнуто и необщительно. За всем этим неизбежно последовало бы позорное разоблачение. Но, с другой стороны, альтернативой этому было осеннее небо над головой и распутица на дорогах. На ферме он мог, хотя бы временно, укрыться от преследовавших его невзгод; ему доводилось заниматься сельским хозяйством, и он считал, что сможет своим трудом отплатить хозяевам за гостеприимство, проявленное ими к человеку, который был столь мало его достоин.

   — Вы будете на ужин холодную свинину или вам разогреть? — спросила горничная, убирая со стола.

   — Разогрейте с луком, — ответил Стоунер, пожалуй, впервые в жизни принимая столь быстрое решение. Ещё отдавая распоряжение, он понял, что остаётся.

   Стоунер твёрдо решил ограничить своё жизненное пространство в доме только той частью, которая, по молчаливому согласию, была отведена ему.

   А принимая участие в работах на ферме, он всегда старался выполнять распоряжения других и никогда не проявлял инициативу. Старик Джордж был его единственным компаньоном в холодно-молчаливом, неприязненном мире. Хозяйку фермы он вообще ни разу не видел. Однажды, когда она ушла в церковь, он тайком наведался в гостиную, решив разузнать что-либо о юноше, чьё положение он узурпировал, и чья репутация теперь стала его репутацией. В гостиной он увидел много фотографий, висевших на стенах или вставленных в строгие рамочки, но ни на одной из них он не обнаружил изображения своего двойника. Наконец, в одном из альбомов, засунутом подальше от глаз людских, он нашёл то, что искал. Там была целая серия снимков, помеченных «Том»: толстый трёхлетний малыш в фантастическом наряде, неуклюжий мальчик лет двенадцати, державший в руках биту с таким видом, словно хотел поскорее избавиться от неё, довольно пригожий юноша лет восемнадцати с прилизанными, аккуратно расчёсанными на прямой пробор волосами, и, наконец, молодой человек, глядевший в объектив фотоаппарата с несколько угрюмым и, вместе с тем, каким-то отчаянно-безрассудным выражением. Последнее фото Стоунер рассмотрел с особым интересом, — сходство молодого человека и его самого было поистине поразительным.

   Ясным морозным вечером, незадолго до Рождества, Стоунер стоял в том углу сада, откуда открывался вид на окрестности. Он видел в окнах весело мерцающие огоньки ламп или свечей — там готовились встречать самый добрый в году праздник. Какой же разительный контраст являла собой находившаяся у него за спиной унылая, молчаливая ферма, где никто никогда не смеялся, где даже ссора, казалось, воспринималась бы, как развлечение. Он обернулся, чтобы взглянуть на погружающийся во мрак длинный фасад дома; в этот момент дверь отворилась, и из неё торопливо вышел Джордж. Затем Стоунер услышал своё новое имя, произнесённое, почему-то, с напряжённым беспокойством. Он сразу понял, — случилось какое-то несчастье и, неожиданно для себя, почувствовал, что меньше всего на свете ему хочется покидать это место, где он смог обрести долгожданный мир и покой.

   — Господин Том, — приглушённым голосом проговорил старик, подойдя к нему, — вам нужно незаметно исчезнуть отсюда на несколько дней. Майкл Лей вернулся в деревню,и он поклялся, что застрелит вас, если вы попадётесь ему на глаза. Уходите под покровом ночи. Он пробудет здесь не дольше недели.

   — Но куда… куда мне идти? — запинаясь, проговорил Стоунер, которому передался испуг старика.

   — Идите вдоль побережья до Панчфорда и укройтесь там. Как только Майкл уедет, я прискачу на чалом в гостиницу «Грин Дрэгон»; и когда вы увидите коба в гостиничном стойле, знайте, что можно возвращаться сюда.

   — Но… — нерешительно начал Стоунер.

   — Насчёт денег не беспокойтесь, — сказал старик. — Я обо всём рассказал хозяйке, она одобрила мой план и просила передать вам вот это.

   С этими словами он протянул Стоунеру три соверена и немного мелочи серебром.

   Этой ночью, выходя из задней калитки фермы с деньгами хозяйки в кармане, Стоунер больше, чем когда-либо, ощущал себя мошенником. Он почти не сомневался, что никогда не вернётся сюда. Возможно, однажды объявится настоящий Том, — Стоунер легко мог представить себе, какое смятение охватит этих простодушных крестьян, когда они станут гадать, кем был тот таинственный гость, которого они приютили у себя под крышей? О себе он не беспокоился; три фунта — небольшая сумма, и её никак не могло хватить надолго, но для человека, привыкшего исчислять свой бюджет в пенсах, и это было неплохим началом. Мог ли он надеяться тогда, когда брёл по этим тропинкам, что капризная судьба преподнесёт ему, отчаявшемуся авантюристу, столь роскошный подарок? Он решил, что попытается найти новую работу и ещё раз начнёт всё сначала.

   Чем дальше он удалялся от фермы, тем легче становилось у него на душе, — приятно после долгого перерыва вновь почувствовать себя самим собой. Непримиримый враг, неожиданно появившийся в его жизни, почти не занимал его мысли; да и могло ли это обстоятельство иметь большое значение, если вся его жизнь здесь казалась ему совершенно нереальной? Впервые за многие месяцы Стоунер принялся мурлыкать себе под нос весёлый, легкомысленный мотивчик.

   Вдруг из-за раскидистого дуба появилась фигура человека с ружьём в руках. Не стоило даже задаваться вопросом, кто это; лунного света, освещавшего незнакомца, вполне хватало, чтобы на его бледном, застывшем лице прочитать такую ненависть, какую Стоунер никогда не видел за всё время своих скитаний. Он рванулся в сторону, отчаянно пытаясь продраться сквозь крепкие ветки живой изгороди, идущей вдоль тропинки, но все его усилия оказались напрасны. Он понял, что гончие судьбы дождались-таки его на этих узких тропинках, и на сей раз ему от них не уйти. 

 

МУЗЫКА НА ХОЛМЕ

   Сильвия Селтоун завтракала в гостиной в Йессни с приятным чувством полной победы, каким только пылкие железнобокие могли позволить себе наутро после битвы у Ворчестера. Она едва-ли была драчливой по темпераменту, но принадлежала к той более удачливой разновидности бойцов, которые драчливы в зависимости от обстоятельств. Судьба повелела ей, что ее жизнь должна состоять из серии небольших сражений, обычно с шансами слегка не в ее пользу, и обычно ей как-то удавалось добиться победы. А сегодня она чувствовала, что довела свою самую тяжелую и определенно самую важную битву до успешного завершения. Выйти замуж за Мортимера Селтоуна, — Мертвеца Мортимера, — как называли его самые близкие враги, находясь в тисках враждебности его семейства и несмотря на его искреннее равнодушие к женщинам, было в самом деле достижением, которое требовало явной целеустремленности и находчивости. Вчера она довела свою победу до завершающей стадии, вырвав своего мужа из города и из его круга приверженцев местечек, где можно промочить горло, и «приземлив» — пользуясь ее выражением, в этом уединенном, опоясанном лесом поместье, которое было его сельским домом.

   — Вам не удастся заставить Мортимера шевелиться, — придирчиво сказала его мать, — но если уж он поедет, то он останется: Йессни почти также зачаровывает его, как и город. Можно понять, что держит его в городе, но Йессни…, - и свекровь пожала плечами.

   Вокруг Йессни была мрачная, почти грубая дикость, которая конечно не казалась привлекательной воспитанным в городе вкусам, и Сильвия, несмотря на свое имя, не была приучена к чему-нибудь более сильфическому, чем «широколиственный Кенсингтон». Она смотрела на природу, как на нечто превосходное и благотворное само по себе, что способно становиться мучительным, если чересчур поощряется. Недоверие к городской жизни было для нее новым ощущением, рожденным ее браком с Мортимером, и она с удовлетворением следила за постепенным исчезновением в своих глазах того, что она называла «выражением Джермин-стрит», когда вечерами леса и вересковые пустоши Йессни обступали поместье.

   За окнами комнаты виднелся треугольный торфяной склон, который человек снисходительный мог бы назвать лужайкой, а за ним — низкая изгородь из запущенных кустов фуксий и еще более крутой склон, покрытый вереском и…, ниспадал в пещеристый гребень, заросший дубами и… Дикая, открытая грубость склона, казалось, тайно связывает радость жизни со скрытым ужасом вещей. Сильвия самодовольно улыбнулась, глядя на ландшафт с одобрением знатока искусств, и вдруг почти содрогнулась.

   — Здесь слишком дико, — сказала она подошедшему Мортимеру, — можно почти подумать, что в таком месте никогда до конца не исчезало почитание Пана.

   — Почитание Пани никогда и не исчезало, — сказал Мортимер. — Другие, более новые боги, время от времени отодвигают его святилища в сторону, однако, он — бог Природы, к которому в конце концов все должны возвратиться. Его называют Отцом-всех-Богов, но большинству из его детей еще только предстоит родиться.

   Сильвия была религиозна некоторым честным, смутно обожающим образом, и ей не нравилось слышать, как о ее верованиях говорят, как о простых предрассудках, но по крайней мере было нечто новое и внушающее надежду — услышать, как Мертвец Мортимер говорит по какому-нибудь поводу с такой энергией и осуждением.

   — Не вернешь же ты в Пана на самом деле? — недоверчиво спросила она.

   — В большинстве вещей я дурак, — спокойно сказал Мортимер, — но не настолько, чтобы не верить в Пана, когда я здесь. А если ты мудра, то не станешь слишком хвастать своим неверием, когда находишься в его стране.

   Лишь через неделю Сильвии настолько наскучили привлекательные прогулки вокруг Йессни, что она затеяла инспекционное турне по зданиям фермы. Двор фермы вызывал в ее мыслях сцены радостной суматохи с маслобойками, цепами, смеющимися доярками и табунами лошадей, пьющих воду по колена в воде прудов с плавающими утками. Когда она ходила по скудным серым строениям фермы поместья Йессни, ее первым впечатлением было сокрушительное безмолвие и заброшенность, словно ей случилось быть в некоей одинокой опустевшей усадьбе, давным давно отданной совам и паукам; потом появилось ощущение тайной бдительной враждебности, та же тень невидимых вещей, которые кажутся таящимися в засаде в лесных гребнях и кустах. Из-за тяжелых дверей и разбитых окон доносился беспокойный топот копыт или скрежет цепи недоуздка, а временами заглушенное мычание какого-то животного в стойле. Из дальнего угла лохматый пес следил за ней внимательными враждебными глазами; когда она подошла ближе, он тихо убрался в свою конуру и бесшумно выскользнул снова, когда она прошла мимо. Несколько кур, ищущих еду возле скирды, при ее приближении убежали под ворота. Сильвия чувствовала, что если она случайно натолкнется в этой дикой местности сараев и коровников на человеческое существо, то они как призраки убегут от ее взгляда. Наконец, быстро повернув за угол, она натолкнулась на живое существо, которое не убежало от нее. В грязной луже распростерлась громадная свинья, гигантская, за пределами самых диких предположений горожанки о размерах свиной плоти, мгновенно готовой к негодованию, если надо отплатить за непрошенное вторжение. Когда она направила свой путь мимо сеновалов, коровников и длинных слепых стен, ее внезапно поразил странный звук — эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного. Ян, единственный мальчишка, работающий на ферме, с волосами как пакля, иссохшаяся деревенщина, был виден за работой на копке картофеля посередине соседнего холма, а Мортимер позднее ответил на вопрос, что не знает возможного автора тайной издевки, что смеялся из засады над отступлением Сильвии. Память об этом непостижном эхо добавилась к ее остальным впечатлениям о скрытом зловещем «нечто», окружающем Йессни.

   Мортимера она видела очень редко; ферма, леса и ручьи с форелью, казалось, поглотили его от рассвета до заката. Как-то раз, зашагав в том направлении, что он выбрал утром, она вышла на открытое место в ореховой роще, закрытое далее громадными…, в центре которого стоял каменный пьедестал с водруженной на нем небольшой бронзовой фигурой молодого Пана. Это было красивое произведение искусства, но ее внимание главным образом поразило то, что к его ногам, как жертвоприношение, была положена свежесорванная гроздь винограда. Виноград в хозяйстве не был в изобилии, и Сильвия гневно схватила гроздь с пьедестала. Презрительное раздражение бушевало в ней, когда она медленно брела домой и вдруг была охвачена острым ощущением, очень близким к страху: из густо переплетенного подлеска на нее нахмурилось мальчишеское лицо, красивое, смуглое, с невыразимо злыми глазами. Это была очень уединенная тропинка, хотя по правде сказать все тропинки вокруг Йессни были уединенными, и она поспешила вперед, не останавливаясь, чтобы бросить испытующий взгляд на его внезапное появление. И только возле дома она обнаружила, что на бегу уронила виноградную гроздь.

   — Я сегодня в лесу видела юношу, — сказала она вечером Мортимеру, — смуглолицего и очень красивого, настоящего негодяя на вид. Наверное, парень из цыган.

   — Правдоподобная теория, — отозвался Мортимер, — только сейчас здесь нет никаких цыган.

   — Тогда кто же он? — спросила Сильвия, и когда выяснилось, что у Мортимера нет своей теории, она перешла к рассказу о своей находке вотивного жертвоприношения.

   — Предполагаю, это ваше деяние, — заметила она, — безвредное проявление лунатизма; однако, люди подумают, что вы страшно глупы, если узнают об этом.

   — Вы, случайно, как-нибудь не вмешались? — спросил Мортимер.

   — Я — я выбросила гроздь. Она казалась такой глупой, — сказала Сильвия, следя не появятся ли на бесстрастном лице Мортимера признаки раздражения.

   — Мне кажется, сделав такое, вы поступили неразумно, — задумчиво сказал он. — Я слышал, рассказывают, что боги Леса, весьма ужасны к тем, кто их оскорбляет.

   — Они, наверное, ужасны к тем, кто в них верит, но вы видите я не верю, — возразила Сильвия.

   — Все равно, — сказал Мортимер своим обычным бесстрастным тоном, — на вашем месте я бы избегал лесов и садов и далеко обходил бы всех рогатых животных на ферме.

   Конечно, все это была чепуха, но в таком уединенном, утонувшем в лесу месте чепуха казалась способной возбудить гнусное чувство неуверенности.

   — Мортимер, — вдруг сказала Сильвия, — мне кажется, нам надо вскоре возвратиться в город.

   Победа оказалась не столь полной, как ожидалось; ее занесло в такие дебри, где она уже была готова отступить.

   — Мне казалось, вы никогда не вернетесь в город, — сказал Мортимер, повторяя предсказание своей матери.

   Испытывая некоторое презрение к себе, Сильвия с неудовольствием обратила внимание, что ее очередная дневная прогулка инстинктивно уводит ее из-под сени леса. Что до рогатого скота, то предупреждение Мортимера едва-ли было необходимым, ибо она всегда смотрела на них, как на в лучшем случае нейтральных созданий: ее воображение лишало пола самых матроноподобных дойный коров, превращая их в быков, способных в любой момент «увидеть красное». Барана, пасущегося на узком выгоне позади сада, она посчитала после многократных и осторожных испытаний имеющим уравновешенный темперамент; однако, сегодня она решила не проверять его уравновешенность, ибо обычно спокойное животное металось из угла в угол на своем лужке со всеми признаками беспокойства. Низкая, прерывистая музыка, словно играли на камышовой флейте, донеслась из глубины соседней чащи, и казалось, что есть некая тонкая связь между беспокойной беготней животного и дикой музыкой из леса. Сильвия повернула шаги наверх и взобралась по вересковому склону, который вздымал высоко над Йессни свои покатые плечи. Она оставила за собой музыку флейты, но с лесистых гребней у ее ног ветер донес другую музыку напряженный лай собак в разгар погони. Йессни находился как раз на краю графства Девон-и-Сомерсет, и преследуемые олени иногда забегали сюда. Сильвияуже видела темное тело, берущее грудью холм за холмом и снова скрывающееся из вида, как только пересечет гребень, а за ним постепенно приближающийся неотступный хор, и в ней нарастало напряженное и возбужденное сочувствие, которое ощущаешь к любому существу, за которым охотятся и в поимке которого напрямую не заинтересован. И наконец, олень прорвался сквозь самую внешнюю линию дубовой поросли и папоротников и, тяжело дыша, встал на открытом месте — толстый сентябрьский олень, несущий богато украшенную рогами голову. Его очевидный путь был броситься вниз к бурым прудам Андеркомба, а оттуда пробиться к излюбленному убежищу красных оленей — к морю. Однако, к удивлению Сильвии, он повернул голову вверх по склону и решительно пошел по вереску тяжелым шагом. — Будет ужасно, — подумала она, — если собаки настигнут его прямо перед моими глазами. Однако, казалось, что музыка стаи на мгновение замерла, а вместо нее она вновь услышала дикую свирель, которая теперь доносилась то с той, то с этой стороны, словно понуждая ослабевшего оленя к последнему усилию. Сильвия стояла далеко в стороне от его пути, полуспрятанная в густой поросли черничных кустов, и следила, как он с трудом поднимался вверх, бока мокрые от пота, жесткая шерсть на шее казалась по контрасту светлой. Музыка флейты вдруг пронзительно завизжала рядом, казалось, она исходит из кустов у самых ее ног, и в тот же момент громадный зверь повернулся и направился прямо на нее. В одно мгновение жалость к загнанному животному сменилась диким страхом перед собственной опасностью; густые корни вереска издевались над ее карабкающимися попытками бегства, и она неистово смотрела вниз, стремясь разглядеть приближающихся собак. Острия гигантских рогов были от нее в нескольких ярдах и во вспышке цепенящего страха она припомнила предупреждение Мортимера — опасаться рогатых животных на ферме. А потом с трепетом внезапной радости она увидела, что не одна: в нескольких шагах по колени в кустах черники стояла человеческая фигура.

   — Отгони его! — закричала она. Но фигура не сделала ответного движения.

   Рога шли прямо в грудь, кислый запах пота загнанного животного перехватывал дыхание, однако в глазах ее стояла картина более ужасная, чем приближающаяся смерть. А в ушах звенело эхо мальчишеского смеха, золотого и двусмысленного.

 

МАУСЛИ БАРТОН 

    Крефтон Локьер отдыхал на простой деревенской скамейке под старой мушмулой, разросшейся на маленьком пятачке земли, то ли садике, то ли огороде, примыкавшем ко двору фермы в Маусли Бартон. Отдыхал телом и душой. После многих лет суеты и стрессов, непременных спутников городской жизни, мир и покой, царившие здесь, оказывали на него поистине удивительное воздействие. Время и пространство словно потеряли свое значение и привычную дискретность, минуты плавно превращались в часы, а луга и пашни плавно убегали вдаль, незаметно сливаясь с линией горизонта. Дикорастущие растения живой изгороди пробирались на цветочные клумбы, а желтофиоли и садовые кустарники совершали ответные вылазки на ферму и на ведущую к дому тропинку. Сонные курицы и важные, вечно озабоченные утки чувствовали себя как дома на дворе, и в саду, и на дороге; ничто не принадлежало здесь какому-то определённому месту, даже ворота, казалось, не всегда оставались на своих петлях. И над всем этим была разлита умиротворенность, почти волшебная. Пополудни казалось, что послеполуденное время будет длиться вечно, а в сумерки возникало ощущение, что в мире не может быть ничего иного, кроме сумерек. Здесь, решил Крефтон Локьер, находится то самое жизненное прибежище, которое он не раз мысленно представлял себе и которого в последнее время столь настойчиво просили его усталые раздёрганные нервы. Да, он навсегда поселится среди этих простых дружелюбных людей, создаст для себя некоторое подобие комфорта, но при этом постарается максимально следовать их образу жизни.

   Пока он обдумывал это решение, в сад неверной походкой вошла женщина преклонного возраста, мать или свекровь его нынешней хозяйки, миссис Спарфилд, как предположил Крефтон. Он спешно заготовил в уме пару фраз, которыми собирался приветствовать её, но его опередили.

   — Вон там, над дверью, что-то написано мелом. Что именно? — поинтересовалась женщина.

   Она произнесла свою тираду в отстраненной, бесстрастной манере, словно вопрос не давал ей покоя многие годы и она была рада, наконец-то, задать его. Однако ее глаза с явным беспокойством смотрели поверх головы Крефтона на дверь небольшого амбара, крайнего среди беспорядочно разбросанных дворовых построек.

   «Марта Пиламон — старая ведьма», прочитал надпись Крефтон. Но он не стал торопиться сообщать содержание написанного своей собеседнице, — что если девичье имя миссис Спарфилд было Пиламон и перед ним стояла сама Марта? И потом, эта костлявая сухая женщина вполне могла соответствовать представлениям местных жителей о том, как должна выглядеть ведьма.

   — Речь идет о некой особе, которую зовут Марта Пиламон, — осторожно сказал он.

   — И что там говорится?

   — Кто-то очень неуважительно назвал её ведьмой, — замялся Крефтон. — Такие вещи нельзя писать.

   — Это правда, сущая правда, — с заметным удовлетворением произнесла его слушательница и, уже от себя, уточнила: — Старая жаба.

   — Марта Пиламон — старая ведьма, — выкрикнула она срывающимся голосом, нетвердой походкой пересекая двор фермы.

   — Вы слышали, что она сказала? — Крефтон у себя за спиной услышал чей-то дрожащий от негодования голос. Резко обернувшись, он увидел ещё одну старую каргу, тощую, с морщинистой желтоватой кожей, проявлявшую очевидные признаки неудовольствия. Очевидно, это была Марта Пиламон собственной персоной. Похоже, прогулки по саду относились к числу любимых развлечений местных старушек.

   — Это ложь, наглая ложь, — продолжала она своим слабым голосом. — Бетси Крут — вот кто настоящая ведьма. Обе они ведьмы, она и её дочка, мерзкая крыса. Погодите у меня, старые зануды.

   Она заковыляла было прочь, но тут её взгляд упал на надпись, сделанную на двери амбара.

   — Что там написано? — спросила она, резко повернувшись к Крефтону.

   — Голосуйте за Соркера, — ответил он с малодушной храбростью опытного миротворца.

   Удаляясь, старушка что-то продолжала ворчать себе под нос, и вскоре её выцветшая красная шаль затерялась среди садовых деревьев. Крефтон встал со скамейки и направился к дому. Окружающая обстановка почему-то показалась ему отнюдь не такой умиротворенной, как прежде.

   Оживлённая суматоха, обычно царившая на кухне старой фермы во время вечернего чаепития и всегда так радовавшая Крефтона, в тот день сменилась какой-то тревожной меланхолией. Хозяйки уныло молчали, а чай, когда до него дошла очередь, оказался безвкусным тепловатым напитком, способным погасить даже карнавальное веселье.

   — Не жалуйтесь на чай, — поспешила с объяснениями миссис Спарфилд, когда Крефтон с вежливым недоумением уставился в свою чашку. — Всё дело в том, что чайник не закипает.

   Крефтон повернулся к очагу, — необычно сильный огонь полыхал под большим черным чайником, однако из его носика вырывалась лишь тоненькая струйка пара, словно энергии бушующего пламени не хватало на большее.

   — Он стоит так уже целый час, — сказала миссис Спарфилд и добавила, чтобы прояснить ситуацию: — Нас околдовали.

   — Это всё Марта Пиламон, — прошамкала её мать. — Но я поквитаюсь со старой жабой.

   — Рано или поздно чайник всё равно закипит, — возразил Крефтон, игнорируя намек на вмешательство сил зла. — Возможно, уголь сыроват.

   — Он не закипит ни к ужину, ни к завтрашнему завтраку, ни даже в том случае, если держать его на огне всю ночь, — вздохнула миссис Спарфилд.

   Так оно и случилось. Кухарке пришлось перейти на приготовление жареных и печеных блюд, а что касается чая, его любезно согласился заварить сосед.

   — Теперь вы, наверное, уедете, — сказала миссис Спарфилд за завтраком. — Всякий раз, когда начинаются неприятности, жильцы покидают нас.

   Крефтон поспешил заверить её, что не собирался столь кардинально менять планы в ближайшее время; впрочем, про себя он отметил, что в поведении хозяев теплоты и сердечности заметно поубавилась. Подозрительные взгляды, угрюмое молчание, отрывистая речь — всё это стало теперь обычным явлением. Старушка-мать целыми днями просиживала на кухне или в саду, бормоча какие-то заклинания и угрозы в адрес Марты Пиламон. Было что-то пугающее — и, вместе с тем, вызывающее жалость — в том, как эта хрупкая женщина тратила остатки своей жизненной энергии на то, чтобы причинить зло своей соседке. Странно, — там, где, казалось, давно должны были умереть все чувства, умение ненавидеть сохранилось во всей своей былой силе. И, самое страшное, ему чудилось, что из этих проклятий, из этой ненависти постепенно рождалась какая-то ужасная сверхъестественная субстанция. Никакого скептицизма не хватало, чтобы объяснить тот неоспоримый факт, что ни чайник, ни кастрюля не вскипали даже на самом сильном огне. Крефтон пытался утверждать, что всё дело — в плохом угле, но использование дров давало тот же результат, а когда вода не закипела и в небольшом чайнике со спиртовкой, которые ему доставили из города, он почувствовал, что столкнулся с неизведанным и очень опасным феноменом. Действительно, было над чем задуматься, — всего в нескольких милях отсюда, в ложбине между холмами, мелькали огни проносящихся по шоссе машин, а здесь словно находился другой мир, где на практике применялось нечто, определенно напоминающее колдовство.

   Проходя через сад к полю, туда, где начинались разбегающиеся в разные стороны тропинки и где он надеялся обрести былое чувство умиротворения, которого теперь ему стало так не хватать в доме и возле очага — особенно возле очага, — Крефтон наткнулся на старушку-мать, сидевшую на скамейке под мушмулой. «Плывущий — тони, плывущий— тони», — беспрестанно повторяла она, словно школьница, пытавшаяся вызубрить трудный урок. Временами она разражалась пронзительным смехом, в котором слышались очень неприятные злобные нотки. И Крефтон с облегчением вздохнул, оказавшись в тишине среди заросших густой травой тропинок, куда не доносилось это зловещее бормотание. Тропинки эти словно убегали в никуда. Крефтон отправился по той, что казалась уже и глубже остальных, но, к своей досаде, вскоре обнаружил, что она вела к человеческому жилью; выглядевший заброшенным коттедж с неухоженными капустными грядками и несколькими старыми фруктовыми деревьями стоял в том месте, где быстрый ручей поворачивал и, прежде чем вновь устремиться сквозь заросли ивняка, образовывал приличных размеров заводь, на поверхности которой тут и там крутились небольшие водовороты. Крефтон облокотился о ствол дерева и принялся рассматривать находящуюся на другой стороне заводи скромную ферму, которую можно было назвать обитаемой лишь потому, что небольшая стайка невзрачного вида уток шествовала гуськом в направлении пруда. Есть что-то очаровывающее в умении утки моментально превращаться из медлительного неуклюжего пешехода в грациозного бодрого пловца, и Крефтон с нескрываемым интересом дожидался того момента, когда вожак заскользит по водной глади. Но странно, — вместе с тем он испытывал чувство надвигающейся опасности, словно предупреждающее его, что сейчас должно произойти нечто неприятное. Утка уверенно бросилась в заводь и почти в тот же миг скрылась под водой. Её голова на секунду показалась над поверхностью и вновь ушла на глубину. Птица явно тонула. Возможно, она запуталась в водорослях или её схватила щука или водяная крыса. Но в таком случае, подумал Крефтон, на воде появилась бы кровь; сейчас же отчаянно барахтавшуюся утку просто несло по течению. Тем временем вторая утка устремилась вслед за первой в заводь, но и её постигла та же участь. Было что-то особенно жалкое в том, как широко раскрытые, отчаянно ловившие воздух клювы временами появлялись над водой, словно в знак протеста перед неожиданным предательством родной и знакомой стихии. А тут и третья утка разделила судьбу первых двух. С чувством близким к ужасу Крефтон смотрел на происходящее и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда оставшаяся стая, хоть и с запозданием, но все-таки остановилась. Напряженно вытянув шеи, утки бочком, бочком стали отходить от опасного места, оглашая окрестности обеспокоенным кряканьем. Только тут Крефтон понял, что является не единственным свидетелем этой сцены, — согбенная, сухая старушка, в которой он сразу узнал Марту Пиламон, ту самую, что пользовалась столь зловещей репутацией, спешила, прихрамывая, по тропинке, ведущей к воде и, не отрываясь, смотрела на печальную процессию погибающих птиц, кружившихся в водовороте по заводи. В следующую минуту он услышал её злобное восклицание:

   — Это проделки Бетси Крут. Я буду не я, если не поквитаюсь с этой старой крысой.

   В памяти у Крефтона всплыли заклинания, которые он совсем недавно слышал из уст самой Бетси Крут: «Плывущий — тони, плывущий — тони». Ему стало не по себе. И Крефтон постарался без лишнего шума ускользнуть, не будучи, впрочем, уверенным, заметила ли старушка его присутствие, или нет.

   События последних дней произвели настоящий переворот в его сознании. Он чувствовал, что его привычного рационализма более не хватает, чтобы с прежним безразличием относиться к угрозам деревенских старушек. Ему стало ясно, как день, что обитатели Маусли Бартон чрезвычайно рассердили эту мстительную старуху, которая, похоже, умела облекать свой гнев в очень действенные формы; он боялся даже предположить, как она сможет отомстить за трёх утонувших уток. Крефтон сознавал также, что и он, как постоялец Маусли Бартон, может оказаться мишенью Марты Пиламон. И пусть эти соображения представлялись, на первый взгляд, абсурдными фантазиями, поведение чайника со спиртовкой и сегодняшняя гибель уток в заводи окончательно вывели его из привычного равновесия, а неопределенность угрозы только усиливала страхи.

   На следующее утро Крефтон встал, по своему обыкновению, рано. Минувшая ночь была, пожалуй, самой беспокойной из всех, проведенных им в Маусли Бартон. Его обострившиеся чувства безошибочно говорили ему об изменившейся не в лучшую сторону атмосфере в доме. Коровы были подоены, но стояли, сбившись в кучу, во дворе и с нетерпением ожидали, когда их выгонят в поле, назойливо-недовольный гомон домашней птицы говорил о том, что кормление задерживается, а насос, с раннего утра скрипевший во дворе, сегодня хранил зловещее молчание. В самом же доме раздавались торопливые шаги и приглушённый разговор, сменявшиеся долгой напряженной тишиной. Крефтон оделся и вышел на верхнюю площадку узкой лестницы. До него долетел голос, в котором слышалось жалобные, испуганные нотки. Голос принадлежал миссис Спарфилд.

   — Он уедет, наверняка уедет, — говорила она. — Я знаю таких, — сбегают, едва дело принимает серьёзный оборот.

   Крефтон подумал, что он как раз и является одним из «таких» и что иногда лучше соответствовать типу.

   Он прокрался в свою комнату, собрал и упаковал свои немногие пожитки, положил на стол деньги, которые задолжал хозяйке, через заднюю дверь вышел во двор и, проигнорировав изголодавшихся кур, уток и гусей, ринувшихся ему навстречу, под прикрытием коровника, свинарника и стогов сена поспешил к тропинке, начинавшейся позади фермы. Несколько минут ходьбы, — не будь он обременён чемоданом, он бы преодолел это расстояние бегом, — и Крефтон оказался на дороге, где его подобрал ранний автобус, направлявшийся в соседний город. На повороте Крефтон в последний раз взглянул на ферму; в прозрачном утреннем свете он с почти с неестественной четкостью увидел старые остроконечные крыши домов, крытые соломой амбары, беспорядочно посаженные деревья в саду и мушмулу с деревянной скамейкой под ней, и над всем этим царила та магическая одержимость, которую он однажды ошибочно принял за спокойствие.

   Паддингтонский вокзал приветствовал Крефтона оглушающе-обволакивающим шумом.

   — Спешка и суета только портят нервы, — вздохнул попутчик Крефтона. — То ли дело деревня с её покоем и умиротворенностью.

   Но Крефтон уже сделал выбор. Он знал, что отныне его идеал успокоительного для нервов — переполненный, ярко освещённый и гремящий музыкой мюзик-холл.

 

ПРЕВРАЩЕНИЯ ГРОУБИ ЛИНГТОНА 

   Расхаживая по утренней гостиной своей золовки, Гроуби Лингтон считал тянущиеся минуты со скрытым беспокойством человека, начинающего ощущать свой возраст. Не более четверти часа отделяло его от того момента, когда ему предстояло попрощаться и в сопровождении избранного эскорта племянников и племянниц отправиться по дороге, вьющейся среди полей и садов, к железнодорожной станции. Гроуби Лингтон был по натуре добродушным человеком, и ничего не имел против того, чтобы время от времени наносить визиты жене и детям своего умершего старшего брата Уильяма; но всё же он предпочитал домашний комфорт и уединённость своего сада, общество своих книг и своего попугая утомительным для него вторжениям в жизнь людей, с которыми его немногое связывало. Впрочем, редкие железнодорожные поездки к родственникам он совершал отнюдь не из-за угрызений совести, — к этому Гроуби Лингтона побуждали ещё и настойчивые увещевания младшего брата, полковника Джона, частенько укорявшего его в том, что он не оказывает должного внимания семье Уильяма. Однако сегодняшний визит Гроуби подходил к концу, и он знал, что теперь несколько месяцев сможет беспрепятственно наслаждаться домашним комфортом и потакать своим привычкам, прежде чем ему придётся пожертвовать тем и другим ради поддержания семейных контактов. Он с плохо сдерживаемым весельем запрыгал по комнате, и при этом по-птичьи бегло осматривал попадавшиеся ему под руку предметы.

   Неожиданно он замер на месте, и от его снисходительного благодушия не осталось и следа. В принадлежащем одному из его племянников альбоме ему попался на глаза выполненный с беспощадной точностью рисунок, на котором он увидел себя самого и своего попугая, застывших в забавно-степенных умиротворённых позах и с одинаковой серьёзностью взирающих друг на друга. Справившись с мгновенным приступом раздражения, Гроуби от души рассмеялся, похвалив мастерство юного художника, отметив, однако, убийственную точность схваченного им образа.

   Затем в его душе вновь поднялась волна негодования, на сей раз не столько против карикатуриста, облекшего свой замысел в карандаш и чернила, сколько против самой идеи, которая выражалась этим рисунком.

   Неужели люди, привязываясь к домашним животным, со временем начинают до такой степени напоминать их? — пришла ему в голову пугающая мысль. А он сам? Неужели и он всё больше и больше становился чем-то похожим на эту комически-торжественную птицу, своего неизменного компаньона?

   Гроуби был необычно молчалив, пока шёл к станции в сопровождении непрестанно тараторивших племянников и племянниц; во время краткого путешествия на поезде он подверг критическому анализу свою жизнь и пришёл к неутешительному выводу, что в последнее время она и впрямь немногим отличалась от существования попугая. В самом деле, как он проводил свои дни? — степенно, но без всякой цели бродил по саду да посиживал в плетёном кресле на лужайке под фруктовыми деревьями или возле камина в библиотеке.

   А в чём заключался смысл его бесед со случайно встретившимися соседями? «Совсем весенний денёк, не правда ли?», «Похоже, дело идёт к дождю», «Рад вновь видеть вас; вам следует больше беречь себя», «Как быстро подрастают детки, верно?» Поверхностные, ничего не значащие фразы, действительно чем-то напоминающие болтовню попугая, одна за другой всплывали в его памяти. Разве так должны общаться между собой наделённые разумом существа? С таким же успехом он мог адресовать своим знакомым приветствия, вроде, «Эй, Полли! Кис, кис, кис, мя-я-у!» Гроуби всё меньше нравился созданный им мысленный автопортрет, до странности совпадавший с рисунком, — столь верным по своей сути, — который сделал его племянник.

   — Я избавлюсь от проклятой птицы, — с негодованием сказал он, хотя в глубине души сильно сомневался, решится ли на такой шаг.

   — Мой брат уже дома? — поинтересовался он у конюха, прибывшего встретить его на станцию на запряжённой пони коляске.

   — Да сэр, приехал в два пятнадцать. Ваш попугай умер, — последнее заявление было сделано слугой с интонацией затаённого восторга, который представители его сословия находят в возвещении разразившейся катастрофы.

   — Умер попугай? — переспросил Гроуби. — Что же стало тому причиной?

   — Обезьяна, — лаконично ответил конюх.

   — Обезьяна? — удивился Гроуби. — Какая ещё обезьяна?

   — Та самая, которую полковник привёз с собой, — услышал он неожиданное объяснение.

   — Вы хотите сказать, что мой брат болен? — встревожился Гроуби. — Это заразно?

   — Слава богу, полковник, как обычно, в добром здравии, — сказал конюх; и поскольку других объяснений не последовало, мистифицированному Гроуби оставалось набраться терпения до тех пор, пока не доберётся домой. Брат ждал его у дверей.

   — Ты уже слышал о попугае? — без обиняков перешёл он прямо к делу. — Чёрт, я приношу самые искренние извинения. Едва он увидел обезьяну, которую я привёз, чтобы позабавить тебя, как тут же закудахтал: «Что за чушь, сэр-р! Что за чушь, сэр-р!», а эта чёртова зверюга одним прыжком подскочила к нему, схватила его за шею и принялась крутить над головой, словно пращу. Бедняга Полли уже не подавал признаков жизни, когда его удалось освободить из лап этой мерзавки. Прямо не знаю, что с ней случилось, —ведь обычно она ведёт себя чрезвычайно мирно и дружелюбно и никогда не позволяет себе таких выходок. Ты не представляешь, как я опечален случившимся; теперь ты, должно быть, не захочешь и взглянуть на мой подарок.

   — Почему бы и нет? — с неожиданным энтузиазмом отозвался Гроуби.

   Узнай он о трагический кончине попугая несколькими часами раньше, известие буквально сразило бы его; теперь же всё произошедшее воспринималось им как перст заботливой судьбы.

   — Очаровательное создание! — сказал он, когда ему представили виновницу переполоха, небольшую длиннохвостую обезьянку, привезённую откуда-то из Западного полушария.

   Её вкрадчивые, робко-настойчивые повадки моментально завоевали симпатии Гроуби. Впрочем, человек, знакомый с повадками этих животных, несомненно, сказал бы, что красноватый блеск её глаз свидетельствует о наличии опасного темперамента, проявления которого несчастному попугаю довелось испытать на себе. Слуги, привыкшие относиться к умершей птице как к члену семьи, — к тому же не доставлявшему больших хлопот, — были буквально шокированы тем, как лёгко кровожадный агрессор занял принадлежавшее его жертве почётное место хозяйского любимица.

   «Отвратительная дикая обезьяна, ни разу, в отличие от бедного Полли, не сказавшая ничего путного», — таков был уничтожающий приговор, вынесенный на кухне.

   Однажды воскресным утром, через год или, может быть, год с небольшим после рокового для попугая визита полковника Джона, мисс Уэпли чинно восседала на своём обычном месте на скамейке в приходской церкви. Мисс Уэпли не была лично знакома с сидевшим позади неё Гроуби Лингтоном, однако в течение последних двух лет воскресные церковные службы регулярно напоминали каждому из них о существовании друга друга, и она, возможно, успела оценить торжественную серьёзность, с которой её сосед повторял слова пастора во время богослужения. Ну а Гроуби наверняка обратил внимание на такую мелочь, как маленький бумажный пакетик с мятными пастилками от кашля — на случай неожиданного приступа кашля, — которые мисс Уэпли приносила всякий раз вместе с молитвенником и носовым платком и клала на свободное место на скамейке рядом с собой. Но в то воскресенье эти злосчастные пастилки стали для неё причиной куда большего душевного смятения, чем самый продолжительный приступ кашля. Когда она поднялась, чтобы запеть первый гимн, ей показалось, будто её сосед украдкой схватил с сиденья пакетик с пастилками; повернувшись, она обнаружила, что пакетик действительно исчез, а Гроуби Лингтон, с сосредоточенным видом углубился в свою псалтирь.

   — И это было только начало, — впоследствии рассказывала она ошеломлённой компании своих друзей и знакомых. — Едва я преклонила колени, как пастилка — одна из моих пастилок — прожужжала прямо у меня под носом и ударилась о скамью. Я обернулась и посмотрела в упор на мистера Лингтона, но глаза у него были полуприкрыты, а губы слегка шевелились, словно он произносил слова молитвы. Я постаралась вновь сосредоточиться на молитве, но тут другая пастилка, со свистом рассекая воздух, пролетела мимо меня, а затем ещё одна. Я решила сделать вид, что ничего не заметила, и, выждав некоторое время, неожиданно повернулась — как раз в тот момент, когда этот ужасный человек готовился стрельнуть в меня новой пастилкой. Он постарался притвориться, будто ничего не произошло, и принялся лихорадочно листать молитвенник, однако насей раз ему не удалось провести меня. Поняв, что пойман с поличным, он, конечно, прекратил свои дурацкие выходки, но я всё же решила пересесть на другое место.

   — Ему должно быть стыдно, — настоящий джентльмен никогда не позволит себе совершить подобный поступок, — заметила одна из её слушательниц. — Мистер Лингтон всегда пользовался всеобщим уважением. А тут он повёл себя как невоспитанный первоклассник.

   — Он повёл себя как обезьяна, — отрезала мисс Уэпли.

   Столь же нелестный для Гроуби Лингтона вывод сделали и его собственные слуги. Гроуби Лингтон хоть никогда и не являлся для них кумиром, но, тем не менее, пользовался определённым уважением, поскольку обладал — в этом все были единодушны — жизнерадостной, покладистой натурой, и, как и его умерший попугай, никому не доставлял чрезмерных хлопот.

   В последние месяцы, однако, характер Гроуби Лингтона претерпел заметные изменения, и его домочадцы были отнюдь не в восторге от этих перемен. Первым, кто высказал неодобрение, стал степенный конюх, сообщивший Гроуби Лингтону о кончине пернатого любимца. И у него были на то веские основания.

   В летнюю жару он выпросил у хозяина разрешение купаться в небольшом пруду, укрывшемся в тени фруктовых деревьев в глубине сада; туда однажды Гроуби Лингтон и направил свои шаги, привлечённый громкими проклятиями и возбужденным визгом обезьянки. Он увидел, что его упитанный низкорослый слуга, оставшийся в одной жилетке и носках, безуспешно пытается завладеть прочими частями своего гардероба, находившимися в лапах у обезьянки, которая удобно устроилась на толстой нижней ветви старой яблони вне пределов досягаемости потерпевшего и забавно передразнивала его безуспешные попытки подпрыгнуть повыше.

   — Обезьяна утащила мою одежду, — обиженно-капризным тоном, к какому представители его сословия прибегают, объясняя очевидные вещи, пожаловался конюх. Впрочем, появление Гроуби воодушевляюще подействовало на конюха, весьма смущённого своим внешним видом: сидевшая на ветке обезьянка умолкла и прекратила свои ужимки, так что хозяину не составило бы большого труда приманить проказницу и возвратить похищенное.

   — Давайте я вас подниму, — предложил Гроуби, — и тогда вы сможете дотянуться до своей одежды.

   Конюх согласился; крепко взявшись за его жилетку — единственное, за что можно было ухватиться — Гроуби приподнял слугу от земли, а затем, развернувшись, ловко швырнул беднягу в заросли высокой густой крапивы. Полученное конюхом воспитание явно не научило его сдерживать свои эмоции — если бы ему в живот вцепилась лисица, он, определённо, не стал бы разыгрывать стоическое безразличие, а побежал бы жаловаться в местное охотничье общество. Поэтому его продолжительные вопли, в которых смешивались изумлённое негодование и боль, прозвучали вполне искренне, но не заглушили торжествующий визг обезьянки на дереве и пронзительный смех самого Гроуби.

   Когда конюх закончил импровизированную пляску святого Витта, которая, несомненно, прославила бы его на арене Колизея, а в данный момент удостоилась аплодисментов со стороны Гроуби, быстро удалявшегося восвояси, он увидел, что обезьянка под шумок исчезла, а его одежда валяется возле дерева.

   — Две обезьяны, сущие обезьяны, — рассерженно пробормотал себе под нос конюх.

   Через неделю или две после этого инцидента горничная была чуть не до слёз напугана неожиданной выходкой хозяина, поводом для которой оказалась такая мелочь, как недожаренные котлеты.

   — Он вдруг зарычал на меня и заскрежетал зубами, — сообщила она новость благожелательным слушателям на кухне.

   — Попробовал бы он разговаривать со мной так, — пренебрежительно отозвалась кухарка, однако её стряпня с того момента заметно улучшилась.

   Дорожа своими привычками завзятого домоседа, Гроуби Лингтон редко отказывался от них ради светских визитов, и потому был немало смущён, когда миссис Глендаф, заманившая его к себе в гости на несколько дней, предложила ему комнату в старом и сыром георгианском крыле дома, да ещё по соседству со знаменитым пианистом Леонардом Спабинком.

   — Он играет Листа, как ангел, — восторженно сообщила Гроуби хозяйка.

   «Даже если он играет его, как форель, мне всё равно, — мрачно подумал Гроуби. — Готов держать пари, что он храпит — его комплекция говорит сама за себя. Перегородки здесь до смешного тонкие, и, если я услышу его храп, неприятностей не избежать».

   Так оно и случилось.

   Гроуби терпел два часа с четвертью, прежде чем вышел в коридор и направился в комнату Спабинка. Дряблое тучное тело полусонного музыканта с помощью решительных мер было усажено на кровати в позе, чем-то напоминающей окоченевшего нищего, просящего подаяние. Окончательно проснувшись, заносчивый пианист пришёл в ярость и сильно ударил своего непрошеного визитёра по руке. В следующую минуту Спабинк едва не был задушен подушкой, плотно прижатой к его голове и сыгравшей роль превосходного кляпа; затем Гроуби вытащил музыканта из кровати и, награждая беднягу пинками, ударами и тычками, поволок по полу к плоской неглубокой ванне, где принялся топить его, — к счастью, безуспешно. Некоторое время комната оставалась почти в полной темноте, — свеча, которую Гроуби принёс с собой, опрокинулась в самом начале схватки, и её тусклого мерцания явно не хватало, чтобы осветить то место возле ванной, откуда доносились звуки ударов и плеск воды, приглушённые крики, бессвязные слова и потоки проклятий, напоминающие бормотание разъярённой обезьяны. Но затем дерущимся стало светлее: пламя свечи лизнуло шторы, а вскоре раздалось потрескивание занимающихся перегородок.

   Когда спешно разбуженные гости высыпали на лужайку, всё крыло дома было объято пламенем. Гроуби появился одним из последних, с наполовину утопленным музыкантом в руках, — он вспомнил, что пруд, находившийся на краю лужайки, позволит ему намного эффективнее довершить начатое. Прохладный воздух несколько остудил ярость Гроуби, и он не стал отнекиваться, когда его единодушно объявили спасителем бедного Леонарда Спабинка и громко восхваляли мужество героя, не потерявшего присутствия духа и сообразившего обмотать вокруг головы знаменитости намоченную в воде одежду и тем спасти его от неминуемого удушья; более того, Гроуби, не скупясь на краски, рассказал, как обнаружил спящего пианиста и опрокинутую им свечу, запалившую шторы.

   Через несколько дней Спабинк, частично оправившись от потрясения, вызванного ночным избиением и вынужденным купанием, сообщил несколько иную версию произошедшего, однако его рассказ был встречен понимающими взглядами, сочувствующими улыбками и уклончивыми комментариями, быстро убедившими пианиста, что общественное мнение настроено определённо не в его пользу. Не удивительно, что он наотрез отказался присутствовать на церемонии вручения Гроуби Лингтону медали Королевского общества за спасение утопающих.

   Вскоре после сего знаменательного события обезьянка Гроуби стала жертвой одной из тех болезней, причиной которых являются холода и сырость северного климата, непривычные для этих нежных созданий. Её хозяин тяжело переживал утрату, и навсегда лишился обретённой было веселости и живости духа. В компании черепахи, которую полковник Джон подарил ему во время своего последнего визита, Гроуби Лингтон грустно и бесцельно слоняется по лужайке и своему огороду, а племянники и племянницы стали называть его — и не без оснований — не иначе, как «старый дядюшка Гроуби».

 

ТАЙНЫЙ ГРЕХ СЕПТИМУСА БРОУПА 

   – А что за человек этот мистер Броуп? – неожиданно спросила тетушка Кловиса.

   Миссис Риверседж была занята срыванием высохших лепестков с кустов роз и ни о чем другом не думала; едва был задан вопрос, как она тотчас обратилась в напряженное внимание. Она была одной из тех старомодных хозяек, которые считают, что должны хоть что-то знать о своих гостях, и это что-то должно быть к чести последних.

   – Кажется, он приехал из Лейтон Баззарда,– заметила она, как бы подталкивая его к дальнейшим разъяснениям.

   – В наши дни, когда путешествовать можно быстро и с комфортом, – заговорил Кловис, разгоняя колонии тли с помощью сигаретного дыма, – приехать из Лейтон Баззарда отнюдь не значит обладать сильным характером. Это всего лишь может означать, что у человека беспокойная натура. Вот если бы он выехал оттуда под покровом ночи или в знак протеста против неизлечимого и бессердечного легкомыслия его жителей, тогда бы мы могли судить и о нем, и о его предназначении в жизни.

   – А чем он занимается? – повелительным тоном вопросила миссис Троил.

   – Издает «Церковный вестник», – отвечала хозяйка, – и он такой большой знаток в области медных мемориальных досок, трансептов,влиянии византийского богослужения на современную литургию и всякого такого прочего. Может, он и чересчур увлечен всеми этими вопросами, но чтобы вечеринка удалась, нужно приглашать разных людей, не так ли? Вы ведь не находите его слишком скучным?

   – Если человек скучный, то на это можно вообще не обращать внимания, – сказала тетушка Кловиса, – но то, что он ухаживает за моей горничной, этого я не могу ему простить.

   – Моя дорогая миссис Троил, – в изумлении произнесла хозяйка, – что за необыкновенное предположение! Уверяю вас, мистеру Броупу такое и в голову бы не пришло.

   – Мне неинтересно то, что происходит у него в голове; пусть он во сне предается своим нескончаемым эротическим фантазиям, и я не буду возражать, если замешаны при этом будут все слуги. Но я не допущу, чтобы он донимал мою служанку в часы бодрствования. Я твердо стою на своей позиции, и спорить тут не о чем.

   – Но вы, по-моему, заблуждаетесь, – настаивала миссис Риверседж. – От мистера Броупа меньше всего можно было бы ожидать подобное.

   – Имеющиеся в моем распоряжении сведения дают мне основание говорить, что от него как раз больше всего следует подобное ожидать, и будь моя воля, я бы сделала так, чтобы от него вообще не ожидали ничего подобного. Я, разумеется, ничего не имею против ухажеров, у которых самые благородные намерения.

   – Я просто не могу допустить, что человек, который с таким знанием дела и так красиво пишет о трансептах и византийском влиянии, может быть настолько бесчестным, – сказала миссис Риверседж. – Откуда вам известно, что он так себя ведет? Я, конечно, не намерена подвергать сомнению ваши слова, но нельзя же осуждать человека, не дав ему возможности высказаться, не так ли?

   – Он уже успел высказаться, и не имеет значения, будем мы его осуждать или нет. Он занимает комнату рядом с моей гардеробной, и два раза, когда, по его мнению, меня не было поблизости, я отчетливо слышала, как он говорил за стеной: «Я люблю тебя, Флори». Наверху перегородки очень тонкие; слышно даже, как часы тикают в соседней комнате.

   – Вашу служанку зовут Флоренс?

   – Ее имя Флоринда.

   – Какие необыкновенные имена вы даете своим служанкам!

   – Я не давала ей этого имени; она поступила ко мне на службу уже нареченной.

   – Я хотела сказать, – заметила миссис Риверседж, – что когда ко мне попадает служанка с неподходящим именем, я называю ее Джейн; скоро она к этому привыкает.

   – Отличный план, – холодно произнесла тетушка Кловиса. – Только я привыкла к тому, что меня саму зовут Джейн. Так вышло, что это мое настоящее имя.

   Она остановила поток извинений со стороны миссис Риверседж, резко заметив:

   – Вопрос не в том, буду ли я называть свою служанку Флориндой, а в том, имеет ли право мистер Броуп называть ее Флори. Я сильно склоняюсь к тому, что не имеет.

   – Может, он просто повторял слова из какой-нибудь песни, – с надеждой проговорила миссис Риверседж. – Нынче много всяких глупых куплетов, где есть девичьи имена.

   Она обернулась к Кловису, ища у него поддержки как у возможного знатока по этой части:

   – «Не зови меня Мэри…»

   – И не подумаю, – заверил ее Кловис. – Во-первых, мне давно известно, что вас зовут Генриетта, и к тому же я не настолько хорошо вас знаю, чтобы позволять себе такую вольность.

   – Я хотела сказать, что есть песня с такими словами, – поспешила объясниться миссис Риверседж. – «Рода, Рода, хорошая погода» или «Рита-Рита-Маргарита» и кучи других. Понятно, что мистер Броуп вряд ли будет петь такие песни, но, мне кажется, нельзя осуждать его, пока нет иных свидетельств его провинности.

   – Есть и иные свидетельства, – обронила миссис Троил.

   Она поджала губы с видом человека, который с наслаждением выжидает, когда его станут умолять снова открыть рот.

   – Свидетельства? – воскликнула хозяйка. – Говорите же!

   – Когда я поднималась к себе после завтрака, мистер Броуп как раз проходил мимо моей комнаты. В руке он держал пачку бумаг, и из нее самым натуральным образом выпала одна бумажка и, закружившись, опустилась прямо возле дверей моей комнаты. Я собралась было крикнуть ему: «Вы что-то уронили», но почему-то сдержалась и не обнаруживала себя, покуда он не скрылся в своей комнате. Мне вдруг пришло в голову, что я редко бываю в своей комнате в этот час, а Флоринда почти наверняка в тот момент убирала у меня. И я подняла эту невинную на первый взгляд бумажку.

   Миссис Троил снова помолчала с видом человека, довольного обнаружением гадюки, затаившейся в шарлотке.

   Миссис Риверседж щелкнула ножницами и нечаянно обезглавила расцветавшую «Виконтессу Фольк-стоун».

   – Что было в той бумаге? – спросила она.

   – Лишь несколько слов, написанных карандашом: «Я люблю тебя, Флори», а ниже еще одна строчка; она была слабо зачеркнута карандашом, но прочитать ее можно: «Встретимся в саду под тисовым деревом».

   – В саду и правда есть тисовое дерево, – подтвердила миссис Риверседж.

   – Как бы там ни было, он, судя по всему, ничего не выдумывает, – прокомментировал Кловис.

   – И все это происходит в моем доме, какой ужас! – с возмущением воскликнула миссис Риверседж.

   – Подобные вещи ужасны, именно когда происходят в доме, вот что любопытно, – заметил Кловис. – То, что представители кошачьего племени решают свои проблемы только после того, как ступают на шифер, является для меня подтверждением их необычайной деликатности.

   – Я вот о чем подумала, – продолжала миссис Риверседж. – В поведении мистера Броупа есть кое-что для меня необъяснимое. Взять его доход: как редактор «Церковного вестника» он получает лишь две сотни в год, и мне известно, что члены его семьи живут довольно бедно, а других средств у него нет. И тем не менее он держит квартиру где-то в Вестминстере, каждый год ездит в Брюгге и тому подобные места, всегда хорошо одевается и устраивает зимой весьма милые ланчи. На две сотни в год всего этого не сделаешь, не правда ли?

   – Может, он сотрудничает с другими изданиями? – поинтересовалась миссис Троил.

   – Нет; видите ли, он настолько серьезно поглощен литургией и церковной архитектурой, что за рамки своих исследований практически не выходит. Он как-то послал в спортивную газету статью о культовых постройках в знаменитых охотничьих центрах, но там сочли, что общественного интереса она не представляет. Нет, не пойму, как ему удается обеспечивать себя в его нынешнем положении только за счет того, что он пишет.

   – Может, он продает фальшивые трансепты американским коллекционерам? – высказал предположение Кловис.

   – Как же можно продать трансепт? – удивилась миссис Риверседж. – Это невозможно.

   – Каким бы образом он ни восполнял свой бюджет, – перебила ее миссис Троил, – я не допущу, чтобы он заполнял часы досуга ухаживанием за моей служанкой.

   – Конечно же нет, – согласилась хозяйка. – Этому нужно немедленно положить конец. Но я, право, не знаю, что и делать.

   – В качестве меры предосторожности тисовое дерево можно обнести колючей проволокой, – сказал Кловис.

   – Не думаю, что это неприятное положение можно исправить за счет глупости, – возразила миссис Риверседж. – Хорошая служанка – это сокровище…

   – Не знаю, что бы я делала без Флоринды, – призналась миссис Троил. – Она понимает мои волосы. Я уже давно махнула на них рукой. На волосы я смотрю, как смотрят на мужей: раз уж вас увидели в обществе вместе, то расхождения между вами – это ваше личное дело. Кажется, зовут к ланчу.

   После ланча Септимус Броуп и Кловис остались вдвоем в курительной комнате. Первый нервничал и был задумчив, второй вел незаметное наблюдение.

   – Что такое море? – неожиданно спросил Септимус. – Я не имею в виду то, что известно всем, а нет ли такой птицы, название которой созвучно этому понятию?

   – Есть такая птица, – небрежно проговорил Кловис, – но вам она не подойдет.

   Септимус Броуп удивленно уставился на него.

   – То есть, что значит, не подойдет? – спросил он, при этом в голосе его послышались тревожные нотки.

   – Не рифмуется с именем Флори, – коротко пояснил Кловис.

   Септимус приподнялся в кресле, на лице его было написано явное беспокойство.

   – Как вы узнали? То есть как вы узнали, что я пытался подобрать рифму к Флори? – резко спросил он.

   – Не знаю, – ответил Кловис, – просто я так подумал. Когда вам вздумалось спросить меня про море, а имя Флори оказалось единственным, которое с ним рифмуется, то я подумал о том, что вы, наверное, сочиняете сонет.

   Септимуса этот ответ не удовлетворил.

   – Думаю, вам известно кое-что еще, – сказал он. Кловис усмехнулся, но ничего на это не ответил.

   – Как много вы знаете? – в отчаянии спросил Септимус.

   – Тисовое дерево в саду, – сказал Кловис.

   – Ах вот в чем дело! Я наверняка где-то обронил эту бумажку. Но вы, пожалуй, и раньше о чем-то догадывались. Значит, вам известна моя тайна. Но вы ведь меня не выдадите? Мне нечего стыдиться, но все это не к лицу редактору «Церковного вестника», не правда ли?

   – Думаю, что не к лицу, – согласился Кловис.

   – Видите ли, – продолжал Септимус, – я на этом неплохо зарабатываю. Для моего образа жизни денег, которые я получаю как редактор «Церковного вестника», явно не хватает.

   Кловис изумился еще более, чем Септимус в начале разговора, но он лучше владел умением не выказывать изумления.

   – То есть вы хотите сказать, что зарабатываете на… Флори? – спросил он.

   – На Флори пока нет, – ответил Септимус. – По правде, я бы даже сказал, что с Флори у меня одни неприятности. Но зато есть другие.

   Кловис обратил внимание на то, что у него потухла сигарета.

   – Оч-чень интересно, – медленно произнес он.

   И тут, когда Септимус вновь заговорил, ему все стало ясно.

   – У меня их много, например:

   Это был один из моих ранних успехов, и я до сих пор получаю за нее авторский гонорар. А потом были «Как увижусь с Эсмеральдой» и «Моя любовь Тереза» – они обе были весьма популярны. А была еще одна ужасная вещь, – продолжал Септимус, покрываясь пунцовой краской, – которая принесла мне больше всего денег:

   Разумеется, я их всех ненавижу; по правде сказать, из-за них я быстро становлюсь женоненавистником, но отбросить финансовую сторону этого занятия никак не могу. И в то же время вы понимаете, что мой авторитет в области церковной архитектуры и вопросов, относящихся до литургии, был бы ослаблен, а может, и вообще подорван, если бы стал широким достоянием тот факт, что я являюсь автором «Малышки Коры» и всех прочих куплетов. Кловис достаточно владел собой, чтобы участливым, хотя и несколько неуверенным голосом спросить, чем же привлекло его имя Флори.

   – Сколько ни пытаюсь, никак не могу подобрать к нему рифму, – сокрушенно произнес Септимус. – Понимаете, чтобы рифма легко запоминалась, она должна быть сентиментальной и слащавой, а еще лучше вложить в нее что-нибудь из личных ощущений, как имевших место, так и предполагаемых. В каждом из куплетов либо должны упоминаться прошлые успехи – и хорошо, если их целая цепь, либо угадываться будущие счастливые достижения. Например:

   Все это напевается на тошнотворную чувствительную мелодию вальса; в Блэкпуле и других популярных местах месяцами ничего другого не пели и не напевали.

   На сей раз Кловис не смог сдержаться.

   – Прошу простить меня, – в волнении проговорил он, – но не могу не вспомнить, какую серьезную статью вы согласились любезно нам прочитать вчера вечером; речь в ней шла об отношении коптской церкви к ранним христианским верованиям.

   Септимус тяжело вздохнул.

   – Видите, как получается, – сказал он. – Если бы меня знали как автора всей этой жалкой сентиментальной чепухи, то меня не уважали бы за те серьезные исследования, которыми я занимаюсь всю жизнь. Осмелюсь сказать, что среди живущих на земле никто не знает больше о медных мемориальных досках, чем я, я даже собираюсь когда-нибудь выпустить в свет монографию на этот предмет, и я же являюсь тем самым человеком, чьи частушки распевают загримированные под негров бродячие музыканты вдоль всего нашего побережья. Вы можете мне поверить, что я просто возненавидел Флори с той поры, как начал вымучивать приторные рапсодии про нее?

   – А почему бы вам не дать волю чувствам и не вложить в один из куплетов затаившуюся обиду? Один нелестный рефрен тотчас же мог бы произвести сенсацию как нечто новенькое, если только вы не будете сдерживать себя.

   – Об этом я не думал, – ответил Септимус. – И боюсь, мне трудно будет резко переменить свой стиль и отойти от неискренней лести.

   – Вам вовсе и не нужно изменять своему стилю, – сказал Кловис. – Просто поменяйте чувство на противоположное и держитесь бессмысленного слога. Когда совладаете с остовом песни, я состряпаю припев, который, как я понимаю, один и имеет значение. Я потребую с вас за это половину авторского гонорара и прибавьте мое молчание по поводу вашей позорной тайны. В глазах окружающих вы останетесь человеком, посвятившим свою жизнь изучению трансептов и византийских духовных обрядов; и только в те долгие зимние вечера, когда ветер завывает в дымоходной трубе, а дождь стучит в окно, я буду вспоминать о вас как об авторе «Малышки Коры». Разумеется, если в благодарность за мое молчание вам захочется вывезти меня на отдых, в котором я сильно нуждаюсь, на Адриатическое море или в какое-нибудь не менее интересное место, и при этом вы оплачиваете все расходы, то мне и в голову не придет отказаться.

   Позднее в тот же день Кловис застал свою тетушку и миссис Риверседж за посильной работой в саду, разбитом в стиле Иакова I.

   – Я разговаривал с мистером Броупом насчет Ф., – объявил он.

   – Как это чудесно с твоей стороны! И что он сказал? – хором пропели обе дамы.

   – Узнав, что мне известна его тайна, он сделался со мной прямым и откровенным, – заговорил Кловис. – И кажется, у него самые серьезные намерения, хотя и немного неподходящие. Я пытался указать ему на неосуществимость того, что он задумал. Он на это ответил, что ему хотелось, чтобы его поняли, и похоже, он полагает, что Флоринда лучше других отвечает этому требованию, но я заметил ему, что есть десятки тонко воспитанных чистосердечных юных англичанок, которые смогли бы понять его, тогда как Флоринда, как никто другой на свете, понимает только волосы моей тетушки. Это весьма подействовало на него, поскольку он ведь не какое-нибудь эгоистичное животное, если, конечно, найти к нему правильный подход. А когда я принялся взывать к его счастливому детству, проведенному среди полей Лейтон Баззарда, усеянных маргаритками (полагаю, там растут маргаритки), он был явно сражен. Во всяком случае, он дал мне слово, что окончательно выбросит Флоринду из головы, и согласился отправиться в короткое путешествие за границу, ибо лучший способ отвлечься найти трудно. Я еду с ним до Рагузы.Если бы моя тетушка пожелала преподнести мне симпатичную булавку для кашне (я сам ее выберу) в качестве небольшой награды за ту неоценимую услугу, которую я ей оказал, то мне бы и в голову не пришло отказаться. Я не из тех, кто думает, что раз уж едешь за границу, то одеваться можно кое-как.

   Спустя несколько недель в Блэкпуле и прочих местах, где распевают песни, первое место по популярности бесспорно завоевал следующий рефрен:

 

ИГРУШКИ МИРА

   — Харви, — сказала Элеонора Боуп, вручая брату вырезку из утренней лондонской газеты от 19-ого марта, — прочти-ка здесь про детские игрушки, пожалуйста; это все в точности совпадает с некоторыми нашими мыслями о влиянии и воспитании.

   "По мнению Национального Совета Мира", гласила вырезка, "возникают серьезные возражения в связи с тем, что нашим мальчикам предоставляют целые полки вооруженных людей, артиллерийские батареи и эскадры дредноутов. Как признает Совет, мальчики по природе своей любят сражения и все воинственное…., но это не причина поддерживать,развивать и укреплять их примитивные инстинкты. На Детской Выставке, которая откроется в "Олимпии" через три недели, Совет Мира предложит родителям альтернативу в форме выставки "игрушек мира". В специально подстроенной модели Дворца Мира в Гааге будут размещены не миниатюрные солдаты, а миниатюрные гражданские лица, не с ружьями, а с плугами и промышленными изделиями… Надеемся, что производители последуют совету организаторов выставки, которая тем самым повлияет на ассортимент игрушек в магазинах".

   — Идея, конечно, интересна; задумано очень хорошо, — сказал Харви. — А вот удастся ли все это на практике…

   — Мы должны попробовать, — прервала его сестра, — ты придешь к нам на Пасху, а ты всегда приносишь мальчикам какие-нибудь игрушки, так что у тебя будет прекрасная возможность продолжить новый эксперимент. Пройдись по магазинам и купи любые игрушки или модели, которые имеют отношение к гражданской жизни в самых мирных ее проявлениях. Конечно, тебе придется объяснить детям смысл игрушек и заинтересовать их новой идеей. Очень жаль, что игра "Осада Адрианополя", которую им прислала тетя Сьюзен, не нуждается в объяснениях; они уже узнали все формы и флаги, даже запомнили имена командиров. И когда я услышала однажды утром, что они изъясняются неподобающе,мальчики сообщили мне, что это приказы на болгарском языке; конечно, это мог быть и болгарский, но в любом случае игру я у них отобрала. Теперь буду надеяться, что твои пасхальные подарки дадут совершенно новый импульс и направление размышлениям ребят. Эрику еще нет одиннадцати, а Берти только девять с половиной, так что они в самом что ни на есть подходящем возрасте.

   — Но есть и примитивные инстинкты, с которыми, знаешь ли, следует считаться, — с сомнением сказал Харви, — да и наследственность тоже… Один их двоюродный дедушка весьма решительно сражался в Инкермане — его участие особо отмечено в нескольких депешах; а их прадед разносил пылающие дома своих соседей-вигов, когда был принят великий Билль о реформах. Однако, как ты говоришь, они сейчас очень впечатлительны. Я постараюсь как смогу.

   В пасхальную субботу Харви Боуп распаковал большую красную картонную коробку под жадными взглядами племянников.

   — Ваш дядя принес вам самую новую игрушку, — выразительно сказала Элеонора, и нетерпеливая молодость в тревоге заколебалась между албанскими солдатами и корпусом сомалийских наездников. Эрик склонялся на сторону вторых.

   — Там будут верховые арабы, — прошептал он, — у албанцев забавная форма, и они сражаются целыми днями, да и ночами, когда восходит луна, но у них скалистая страна, так что у них нет никакой конницы.

   Огромное количество мятой бумаги — первое, что они увидели, когда была снята крышка; самые восхитительные игрушки всегда начинались именно так. Харви приподнял верхний слой и приоткрыл весьма невыразительное квадратное сооружение.

   — Это форт! — воскликнул Берти.

   — Нет, не форт, это — дворец мпрета Албании, — сказал Эрик, очень гордившийся своими познаниями в экзотических словах. — Там же нет окон, видишь, чтобы прохожие не могли стрелять по Королевскому Семейству.

   — Это — муниципальный мусорный ящик, — поспешно сказал Харви. — Видите, все отходы и городской мусор скапливаются там вместо того, чтобы валяться вокруг, причиняя вред здоровью граждан.

   В ужасной тишине он вытащил из коробки маленькую фигурку человека в черной одежде.

   — Это, — пояснил он, — выдающийся гражданин, Джон Стюарт Милль. Он был авторитетом в политической экономии.

   — Почему? — спросил Берти.

   — Ну, он стремился к этому; он думал, что это будет весьма полезно.

   Берти издал выразительный стон, явно доказывавший, что его взгляды на этот предмет сильно отличались от взглядов Джона Стюарта Милля.

   Появилось еще одно квадратное здание, на сей раз с окнами и дымоходами.

   — Модель Манчестерского отделения Христианской Ассоциации Юных Девушек, — сказал Харви.

   — А где же львы? — с надеждой поинтересовался Эрик. Он читал историю Древнего Рима и думал, что там, где можно обнаружить христиан, вполне разумно ожидать появления нескольких львов.

   — Никаких львов нет, — сказал Харви. — Вот и другое гражданское лицо, Роберт Райкс, создатель воскресных школ, а это модель муниципальной прачечной. Эти маленькие кругляши — караваи, испеченные в государственной пекарне. Эта фигура — санитарный инспектор, это — член совета района, а это — должностное лицо из местного управления.

   — Что он делает? — утомленно спросил Эрик.

   — Он управляет делами своего департамента, — пояснил Харви. — Эта коробка с разрезом — избирательная урна. Сюда опускают бюллетени во время выборов.

   — А что туда опускают в другое время? — спросил Берти.

   — Ничего. А вот некоторые промышленные инструменты, тачки и мотыги, и я думаю, что это предназначено для сбора хмеля. Это образцовый пчелиный улей, а это вентилятор для проветривания коллекторов. Это, кажется, еще один муниципальный мусорный ящик — нет, это модель художественной школы и общественной библиотеки. Эта маленькая фигурка — миссис Хеманс, поэтесса, а это — Роуленд Хилл, который изобрел систему почтовой оплаты. Это — сэр Джон Хершел, выдающийся астроном.

   — Мы должны играть с этими гражданскими фигурками? — спросил Эрик.

   — Конечно, — сказал Харви, — это игрушки; они предназначены для того, чтобы с ними играть.

   — Но как?

   Вот это был сложный вопрос.

   — Вы могли бы представить, что двое из них борются за место в Парламенте, — заметил Харви, — устроить выборы…

   — С тухлыми яйцами, свободными поединками и великим множеством проломленных голов! — воскликнул Эрик.

   — И носы все в крови! И все пьяны до предела! — откликнулся Берти, который тщательно изучил одну из картин Хогарта.

   — Ничего подобного, — сказал Харви, — ничего похожего на это. Бюллетени будут опущены в избирательную урну, и мэр подсчитает голоса и скажет, кто добился большинства голосов, и потом эти два кандидата будут благодарить его за председательство, и оба скажут, что борьба велась открыто и честно, и они расстанутся с выражениями взаимного уважения. Это очень веселая игра для вас, мальчики. Когда я был молод, у меня никогда не было таких игрушек.

   — Я не думаю, что мы станем играть с ними сейчас, — сказал Эрик, вовсе не разделяя энтузиазма, который излучал его дядя. — Я думаю, может, нам следует немного поработать над домашним заданием на праздники. У нас сейчас история; мы как раз собирались кое-что узнать о правлении Бурбонов во Франции.

   — Правление Бурбонов… — пробормотал Харви с некоторым неодобрением в голосе.

   — Мы узнали кое-что про Луи Четырнадцатого, — продолжал Эрик, — я уже выучил названия всех основных сражений.

   Это было уже совсем плохо.

   — Конечно, в его правление происходили кое-какие сражения, — сказал Харви, — но я полагаю, что их количество сильно преувеличено; новости в те времена были очень ненадежны, и не было никаких военных корреспондентов, так что генералы и командующие могли раздувать все ничтожные перестрелки, в которых принимали участие, пока эти стычки не достигали размеров решающих сражений. На самом деле Луи знаменит теперь как прекрасный ландшафтный архитектор; придуманное им расположение Версаля оказалось настолько восхитительным, что его находку копировали по всей Европе.

   — Вы знаете что-нибудь о мадам Дю Барри? — спросил Эрик. — Разве ей не отрубили голову?

   — Она тоже была большой поклонницей ландшафтной архитектуры, — сказал Харви уклончиво. — В самом деле, я уверен, знаменитая роза Дю Барри названа в ее честь. А теперь, по-моему, вам лучше бы немного поиграть и оставить уроки на потом.

   Харви отступил в библиотеку и провел приблизительно тридцать или сорок минут в размышлениях, возможно ли для использования в начальных школах разработать курс истории, в котором не будет места сражениям, резне, кровавым интригам и ужасным смертоубийствам. Эпоха Йорка и Ланкастера и наполеоновская эра, признал он, представляют значительные трудности, да и Тридцатилетняя война превратилась бы в некое пустое место, если выбросить ее целиком. Однако кое-что могло бы получиться, если бы в таком впечатлительном возрасте дети сосредоточили свое внимание на изобретении печатного станка, а не на Испанской Армаде или битве при Ватерлоо.

   Он подумал, что пора вернуться в комнату мальчиков, и посмотреть, как они управляются с игрушками мира. Стоя за дверью, он мог расслышать, как Эрик во весь голос отдавал команды; Берти время от времени прерывал его полезными предложениями.

   — Это Луи Четырнадцатый, — говорил Эрик, — этот, в бриджах, который, по словам дяди, изобрел воскресные школы. Не особенно на него похож, но на худой конец сгодится.

   — Мы дадим ему алый плащ из моей коробки с красками и… — сказал Берти.

   — Да, и красные каблуки. Это мадам Ментенон, та, которую он назвал миссис Хеманс. Она просит Луи не продолжать эту экспедицию, но он отворачивается, как глухой. Он берет с собой маршала Сакса, и мы должны притвориться, что с ними многие тысячи людей. Пароль: "Qui vive?". Отзыв "L'etat c'est moi" — это было одно из его любимых изречений, сам знаешь. Они высаживаются в Манчестере в полночь, и якобит-заговорщик передает им ключи от крепости.

   Заглянув в дверной проем, Харви обнаружил, что муниципальный мусорный ящик продырявили, чтобы разместить внутри мнимые орудия, и теперь он представлял главную укрепленную позицию в линии обороны Манчестера; Джона Стюарта Милля окунули в красные чернила и, очевидно, превратили в маршала Сакса.

   — Луи приказывает, чтобы его отряды окружили Христианскую Ассоциацию Юных Девушек и захватили их побольше. "Вернемся назад в Лувр и девочки будут мои", восклицает он. Нам снова пригодится госпожа Хеманс вместо одной из девочек; она говорит "Никогда" и наносит удар маршалу Саксу прямо в сердце.

   — Он ужасно истекает кровью, — воскликнул Берти, старательно разбрызгивая красные чернила по фасаду здания Ассоциации.

   — Солдаты мчатся и мстят за его смерть с предельной жестокостью. Сотня девиц убита, — тут Берти вылил остатки красных чернил на обреченное здание, — а выжившие пять сотен утащены на французские корабли. "Я потерял Маршала", говорит Луи, "но я не вернусь с пустыми руками".

   Харви выскользнул из комнаты и разыскал сестру.

   — Элеонор, — сказал он, — эксперимент…

   — Да?

   — …провалился. Мы начали слишком поздно.

 

ЛУИЗА

   -Чай остынет, вы бы лучше позвонили еще раз, — сказала вдовая леди Бинфорд.

   Леди Сьюзен Бинфорд была весьма энергичной пожилой дамой, которая кокетливо намекала на мнимые болезни большую часть жизни; Кловис Сангрейл непочтительно замечал, что она простудилась на коронации королевы Виктории и решила больше этого не допускать. Ее сестра, Джейн Тропплстэнс, которая была на несколько лет моложе, тоже выделялась из числа прочих: ее считали самой рассеянной женщиной в Миддлсексе.

   — Я и впрямь была необычайно внимательна в этот день, — весело заметила она, когда звонила, требуя чаю. — Я позвонила всем тем, кому собиралась позвонить; и я сделала все покупки, которые собиралась сделать. Я даже не забыла посмотреть для вас тот шелк в "Хэрродс", но я забыла взять с собой образец, так что это оказалось бесполезным. Я и впрямь думаю, что это единственная важная вещь, о которой я забыла за целый день. Неплохо для меня, не так ли?

   — А что вы сделали с Луизой? — спросила ее сестра. — Разве вы не взяли ее с собой? Вы сказали, что собираетесь.

   — Боже правый, — воскликнула Джейн, — что я сделала с Луизой? Я, должно быть, оставила ее где-нибудь.

   — Но где?

   — В том-то и дело. Где я ее оставила? Я не могу вспомнить, были Кэрривуды дома или я просто оставляла им визитные карточки. Если они были дома, то я скорее всего оставила Луизу там, чтобы поиграть в бридж. Я пойду, позвоню лорду Кэрривуду и все выясню.

   — Это вы, лорд Кэрривуд? — поинтересовалась она у телефонной трубки. — Это я, Джейн Тропплстэнс. Я хочу узнать, видели вы Луизу?

   — Луиза… — раздалось в ответ. — Мне суждено было видеть ее три раза. В первый раз, вынужден признать, она не произвела на меня впечатления, но музыка производит эффект со временем. Но я не думаю, что хотел бы посмотреть ее снова прямо сейчас. Вы хотите предложить мне место в своей ложе?

   — Не оперу "Луиза", а мою племянницу, Луизу Тропплстэнс. Я думала, что могла оставить ее у вас дома.

   — Вы сегодня днем позабыли у нас карты, это я понимаю, но не думаю, что вы позабыли племянницу. Лакей наверняка сказал бы, если б это случилось. Неужели вошло в моду оставлять людям племянниц, как карточные колоды? Надеюсь, что нет; некоторые дома на Беркли-сквер для таких новшеств просто не приспособлены.

   — Она не у Кэрривудов, — объявила Джейн, возвращаясь к чаю, — теперь я вспомнила; может быть, я оставила ее в отделе шелков "Селфриджа". Может, я попросила ее подождать минутку, пока я взгляну на шелка при лучшем освещении, а потом про нее забыла, когда обнаружила, что не захватила с собой ваш образец. В таком случае она там еще сидит. Она с места не двинется, пока ей не скажут; у Луизы напрочь отсутствует самостоятельность.

   — Вы сказали, что осматривали шелка в "Хэрродс", — заметила вдова.

   — Неужели? А может, это было в "Хэрродс". Я и в самом деле не помню. В одном из тех мест, где все так добры, очаровательны и услужливы, что никому не хочется даже рулон хлопка унести из такого чудесного окружения.

   — Я полагаю, вам следует забрать Луизу. Мне не хочется думать, что она сидит там одна-одинешенька среди множества незнакомых людей. Может так случиться, что какой-нибудь беспринципный субъект завяжет с ней разговор.

   — Невозможно. Луиза не вступает в разговоры. Я так и не смогла обнаружить ни единой темы, насчет которой она могла бы произнести нечто членораздельное, кроме: "Вы так думаете? Я полагаю, что вы совершенно правы". Лично я думаю, что ее молчание о падении министерства Рибо было смехотворным, учитывая, сколько раз ее покойная мать посещала Париж… Эти бутерброды слишком тонко нарезаны; они распадаются задолго до того, как их успевают донести до рта. Это попросту абсурдно — выбрасывать пищу в воздух; да, выглядит настолько же абсурдно, как форель, набрасывающаяся на майскую мушку.

   — Я немало удивлена, — сказала вдова, — что вы можете так сидеть, спокойно попивая чай, когда только что потеряли любимую племянницу.

   — Вы говорите так, как будто я потеряла ее навеки, в кладбищенском смысле, а мы лишились ее временно. Уверена, что сейчас вспомню, где ее оставила.

   — Вы не посещали никаких священных мест? Если вы оставили ее бродящей у Вестминстера или у Святого Петра, на Итон-сквер, и она не сможет удовлетворительно объяснить, почему там оказалась, то Луизу схватят согласно акту "Кота и Мыши" и отправят прямиком к Реджинальду Маккенне.

   — Это было бы чрезвычайно неудачно, — сказала Джейн, перехватывая сомнительный бутерброд на полпути. — Мы едва знакомы с МакКенной, и было бы весьма утомительно телефонировать совершенно постороннему лицу, какому-нибудь безразличному частному секретарю, описывать ему Луизу и просить, чтобы ее вернули обратно к обеду. К счастью, я не была ни в одном охраняемом месте, хотя и столкнулась с процессией Армии Спасения. Мне показалось очень интересным идти рядом с ними, они совсем не похожи на то, как я их представляла с восьмидесятых. Тогда они бродили повсюду, неопрятные и растрепанные, будто выражая своими улыбками негодование, и теперь они — нарядные, бойкие и ярко разукрашенные — прямо ходячие клумбы с религиозными убеждениями. Лаура Кеттлвей повстречалась с ними на станции Довер-стрит на днях, а потом рассуждала, сколько добрых дел они сделали, и как много мы бы потеряли, если бы их не существовало. "Если б их не было", сказала я, "Грэнвиллю Банкеру пришлось бы изобрести что-нибудь в точности похожее на них". Если вы произносите нечто подобное на станции достаточно громким голосом, ваши слова звучат как настоящая эпиграмма.

   — Я все же думаю, вам надо что-нибудь предпринять в связи с Луизой, — сказала вдова.

   — Я пытаюсь вспомнить, была ли она со мной, когда я направилась к Аде Спелвексит. Я была просто в восторге. Ада пыталась, как обычно, повесить мне на шею эту ужасную женщину Корятовскую, прекрасно зная, что я не переношу ее, и она по неосторожности сказала: "Она покидает свой нынешний дом и собирается переехать на Сеймур-стрит". "Смею сказать, что так и будет, если только она продержится там достаточно долго", ответила я. Ада не обращала на это внимания минуты три, а затем она стала определенно невежливой. Нет, я уверена, что не оставляла там Луизу.

   — Если б вы могли вспомнить, где все-таки ее оставили, это было бы ближе к сути дела, чем долгие отрицания, — сказала Леди Бинфорд. — Пока все, что нам известно — что она не у Кэрривудов, не у Ады Спелвексит и не в Вестминстерском аббатстве.

   — Это немного сужает область поисков, — с надеждой сказала Джейн. — Я полагаю, что она, должно быть, оставалась со мной, когда я поехала к Морнею. Я знаю, что пошла к Морнею, поскольку помню, что встретила там этого чудесного Малькольма Как-его-там — ну, вы знаете, кого я имею в виду. У людей с необычными именами есть немалое преимущество — не нужно запоминать их фамилии. Конечно, я знакома еще с парочкой Малькольмов, но ни одного из них нельзя назвать чудесным. Он дал мне два билета на "Счастливый воскресный вечер" в Слоан-сквер. Я, наверное, забыла их у Морнея, но все равно с его стороны было ужасно мило сделать мне такой подарок".

   — Вы думаете, что оставили Луизу там?

   — Я могу позвонить и спросить. О, Роберт, прежде, чем вы унесете чайные приборы, позвоните к Морнею, на Риджент-стрит, и уточните, не оставляла ли я сегодня днем у них в магазине два билета в театр и одну племянницу.

   — Племянницу, мэм? — переспросил лакей.

   — Да, мисс Луиза не вернулась домой вместе со мной, и я не уверена, где оставила ее.

   — Мисс Луиза была наверху весь день, мэм, она читала второй посудомойке, у которой случилась невралгия. Я отнес мисс Луизе чай без четверти пять, мэм.

   — Ну конечно, как же это глупо! Теперь припоминаю, я попросила ее почитать "Королеву фей" бедной Эмме, чтобы она уснула. Я всегда заставляю кого-нибудь почитать мне "Королеву фей", когда у меня невралгия, и это обычно вызывает глубокий здоровый сон. Луиза, кажется, не добилась успеха, но никто не скажет, что она не пыталась. Я думала, через час или около того посудомойка предпочтет, чтобы ее оставили наедине с невралгией. Но, разумеется, Луиза не прекратит читать, пока ей кто-нибудь не скажет. В любом случае вы можете позвонить к Морнею, Роберт, и спросить, не оставила ли я там два билета в театр. Кроме вашего шелка, Сьюзен, это единственные вещи, о которых я забыла сегодня за день. Замечательно для меня! Просто чудесно!

 

ЧАЙ

   Джеймс Кьюшет-Принкли держался твердого убеждения, что когда-нибудь он женится, однако до тридцати четырех лет не предпринял ничего, чтобы оправдать это убеждение. Ему нравились многие женщины одновременно, он бесстрастно восхищался ими, не давая, впрочем, ни одной из них повода к брачному союзу. Точно так же восхищаются Альпами, не ощущая желания заполучить какую-нибудь одну вершину в личную собственность. Недостаток предприимчивости в этом вопросе возбудил некоторое нетерпение в кругу его домашних, особенно родственников по женской линии. Матушка, сестры, проживавшая с ними тетушка и две или три почтенные дамы из числа близких знакомых смотрели на его медлительный подход к женитьбе с неодобрением, далеко не всегда молчаливым. Самые невинные его ухаживания они воспринимали с тем напряженным вниманием, с каким группа необученных терьеров следит за малейшими движениями человека, от которого вправе ожидать, что он выведет их на прогулку. Ни один смертный с добропорядочной душой не устоит долго перед несколькими парами собачьих глаз, молящих о прогулке. Джеймс Кьюшет-Принкли не был упрям или равнодушен к влиянию домашних настолько, чтобы пренебречь открыто выраженным желанием семейства, состоящим в том, чтобы он полюбил какую-нибудь приятную девушку на выданье. И когда его дядя Жюль покинул сей мир и завещал ему вполне приличное наследство, казалось, самое разумное – это отправиться на поиски кого-нибудь, с кем это наследство можно было разделить. Процесс поисков осуществлялся скорее под воздействием советов и под давлением общественного мнения, нежели вследствие его собственного желания. Явно превосходящее большинство его родственниц и вышеупомянутых дам из числа знакомых остановились на Джоан Себастейбл как на наиболее подходящей молодой женщине, которой он мог бы предложить выйти за него, и Джеймс постепенно свыкся с мыслью, что ему с Джоан придется пройти через предписанные стадии поздравлений, обмена подарками, норвежских или средиземноморских гостиниц с последующим превращением в домоседов. Нужно, однако, было спросить эту даму, что она думает по этому поводу. До сих пор члены семьи умело и осторожно руководили им в процессе ухаживания, но вот чтобы сделать само предложение, тут нужны индивидуальные усилия.

   Кьюшет-Принкли шел через Гайд-парк к дому Себастейблов в умеренно спокойном расположении духа. Раз уж это надо сделать, он с радостью в этот же день уладит дело и избавится от мыслей о нем. Предложить руку даже такой приятной девушке, как Джоан, – предприятие весьма непростое, но без предварительных переговоров нечего было и мечтать о медовом месяце на Менорке и последующей семейной жизни. Интересно, что это за место такое – Менорка, подумал он. Ему казалось, что на этом острове вечно царит что-то вроде траура и повсюду бегают черные или белые курицы меноркской породы. Наверное, он окажется вовсе не таким, когда туда приедешь. Те, кто бывал в России, рассказывали ему, что не помнят, чтобы видели там уток московской породы, поэтому возможно, что и на этом острове нет дичи, которая обитает только здесь.

   Его средиземноморские размышления прервал бой часов, отбивающих полчаса. Половина пятого. Он недовольно нахмурился. В особняк Себастейблов он явится как раз к чаю. Джоан будет сидеть за низким столиком, уставленным множеством серебряных чайников, кувшинчиков для сливок и хрупких фарфоровых чашек. Голос ее будет приятно журчать, она будет задавать ему всевозможные ничего не значащие любезные вопросы насчет того, слабый или крепкий чай он предпочитает, сколько добавить сахару, молока, сливок и добавить ли вообще чего-нибудь и все такое. «Вам один кусочек сахару? Я не расслышала. Молока добавить? Не налить ли еще горячей воды, а то, может, чай крепкий?»

   О том, что его ждет, Кьюшет-Принкли читал в десятках романов и сотни раз убеждался на собственном опыте, что все это близко к действительности. Тысячи женщин сидят в этот торжественный послеполуденный час за изысканным фарфором и серебряными принадлежностями. Голоса их приятно журчат, ниспадая каскадами незамысловатых предупредительных вопросов. Кьюшет-Принкли терпеть не мог всю эту процедуру послеполуденного чаепития. Согласно его представлениям о жизни женщина должна возлежать на софе или козетке, мило беседуя или выражая взглядом невыразимые мысли, а то и просто молчать, будучи объектом любования, а маленький паж-нубиец меж тем молча вносит из-за шелковой портьеры поднос с чашками и лакомствами, что воспринимается как само собой разумеющееся, без всяких там глупых вопросов насчет сливок, сахара и горячей воды. Когда твоя душа порабощена и ты готов пасть к ногам любимой, разве можно говорить о том, крепок или некрепок чай? Кьюшет-Принкли никогда не излагал свои взгляды по этому поводу матери. Та привыкла всю жизнь премило беседовать во время чаепития за изысканным фарфором и серебром, и заговори он с ней о диванах и пажах-нубийцах, она бы настояла на том, чтобы он провел недельку на морском берегу. Теперь, когда он шел через лабиринт переулков, которые вели его извилистым путем к выстроившимся в изящную линию домикам в Мейфере,его охватывал ужас при мысли о том, что он застанет Джоан Себастейбл за чайным столом.

   Избавление пришло неожиданно. В шумном конце Эскимолт-стрит жила Рода Эллам, приходившаяся ему чем-то вроде дальней родственницы. Она занимала этаж узкого маленького домика и зарабатывала себе на жизнь тем, что делала шляпы из дорогих материалов. Казалось, шляпы и вправду привозили из Парижа, да вот беда – суммы, которые она за них получала, не были похожи на те, что отсылают в Париж. Рода, впрочем, находила жизнь прекрасной и не без удовольствия проводила время, невзирая на стесненные обстоятельства. Кьюшет-Принкли решил подняться к ней на этаж и отложить на полчасика предстоящее важное дело. Затянув визит, он сможет явиться в особняк Себастейблов после того, как будут убраны последние остатки изысканного фарфора.

   Рода провела его в комнату, которая служила ей мастерской, гостиной и кухней одновременно и была в то же время на удивление чистой и уютной.

   – Я закусываю по-походному, – объявила она. – В банке прямо перед тобой – икра. Намазывай хлеб маслом, пока я нарежу еще. Возьми себе чашку, чайник сзади тебя. А теперь рассказывай.

   Больше она к теме еды не возвращалась, а весело болтала и делала так, чтобы и гость весело болтал. Одновременно она ловко намазывала хлеб маслом, предлагала красный перец, нарезала лимон, тогда как другие женщины принялись бы выискивать причины и выражать сожаления, почему у них нет ни того ни другого. Кьюшет-Принкли пришел к выводу, что он прекрасно проводит время и при этом ему не нужно отвечать на многочисленные вопросы, которые звучали бы столь же нелепо, как если бы их задавали министру сельского хозяйства во время вспышки чумы крупного рогатого скота.

   – А теперь скажи, зачем ты пришел ко мне? – неожиданно спросила Рода. – Ты возбуждаешь не только мое любопытство, но и деловые интересы. Ты, наверное, явился насчет шляп. Я слышала, ты на днях получил наследство, и мне, конечно же, пришло в голову, что для тебя было бы желательно отметить это событие, купив дорогие шляпы для всех своих сестер. Они, наверное, и словом об этом не обмолвились, но я уверена, и им то же самое пришло в голову. Конечно, в связи с приближающимися праздниками я сейчас довольно перегружена работой, но я к этому привыкла. Мы ведь все время чем-нибудь перегружены, как Моисей во младенчестве.

   – Я не насчет шляп пришел, – сказал ее гость. – По правде, мне кажется, я вообще пришел без повода. Проходил мимо и подумал, а не навестить ли тебя. Однако пока я сидел и разговаривал с тобой, весьма важная мысль пришла мне в голову. Если ты на минутку забудешь о предстоящих праздниках и выслушаешь меня, я скажу тебе, в чем дело.

   Минут через сорок Джеймс Кьюшет-Принкли возвратился в лоно семьи, принеся важные новости.

   – Я собрался жениться, – объявил он.

   Раздались восторженные возгласы поздравлений и самовосхваления.

   – Ага, так мы и знали! Уж нам-то было ясно, что этот день близится! Мы предсказывали его еще несколько недель назад!

   – Бьюсь об заклад, что это не так, – сказал Кьюшет-Принкли. – Если бы кто-нибудь сегодня за ланчем сказал мне, что я буду просить Роду Эллам выйти за меня и что она примет мое предложение, я бы посмеялся над одной этой мыслью.

   Романтическая непредвиденность случившегося в какой-то мере возместила родственницам Джеймса то, что им пришлось без сожаления забыть о своих многотрудных усилиях и искусной дипломатии. Было весьма нелегко тотчас же перекинуть свой энтузиазм с Джоан Себастейбл на Роду Эллам, но ведь речь шла о жене Джеймса, а с его вкусами приходилось считаться.

   Как-то сентябрьским днем, после того как медовый месяц на Менорке закончился, Кьюшет-Принкли вошел в гостиную своего нового дома на Грэнчестер-сквер. Рода сидела за низким столиком, сервированным изысканным фарфором и сверкающим серебром. В ее голосе послышались ласковые нотки, когда она подавала чашку.

   – Ты ведь не любишь такой крепкий? Добавить кипятку? Не надо?

 

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ КРИСПИНЫ АМБЕРЛИ

   Поезд мчался по венгерской равнине в сторону Балканского полуострова. В купе вагона первого класса сидели два англичанина и вели дружескую, время от времени угасающую беседу. Они впервые встретились в холодных серых предрассветных сумерках на границе, где у надзирающего за происходящим орла вырастает еще одна голова, а тевтонские земли переходят от Гогенцоллернов во владение Габсбургов и где чиновники время от времени испытывают надобность в том, чтобы предупредительно и, быть может,поверхностно порыться в багаже пассажиров. У последних, впрочем, это неизменно вызывает раздражение. После остановки на целый день в Вене путешественники еще раз встретились в поезде и поздравили друг друга с тем, что вновь оказались в одном купе. Наружность и манеры старшего изобличали в нем дипломата. В действительности же он имел родственные связи в виноторговле. Другой явно был журналистом. Ни один не отличался разговорчивостью, и каждый был благодарен другому за то, что и тот молчалив. Поэтому они лишь изредка перебрасывались фразами.

   Естественно, одна тема занимала их больше всего. Накануне в Вене они узнали о загадочном исчезновении из Лувра всемирно известной картины.

   – Это печальное происшествие приведет к множеству подражаний, – сказал журналист.

   – По правде, этого уже давно ждали, – ответил виноторговец.

   – О да, разумеется, в Лувре и раньше происходили кражи.

   – А я сейчас как раз думал о похищении людей, а не картин. В частности, я вспомнил случай с моей тетушкой, Криспиной Амберли.

   – Помню, я что-то слышал об этом деле, – сказал журналист, – но в то время меня не было в Англии. Я так и не узнал, что же на самом деле произошло.

   – Я вам расскажу, что случилось в действительности, если это останется между нами, – продолжал виноторговец. – Прежде всего должен сказать, что исчезновение миссис Амберли в семье не сочли такой уж большой утратой. Мой дядюшка, Эдвард Амберли, был человеком отнюдь не малодушным. Скажем, в политических кругах с ним считались как с более или менее сильной личностью, но он находился в полном подчинении у Криспины. Признаться, я никогда не встречал человека, который вследствие продолжительного общения с моей тетушкой не попадал бы к ней в зависимость. Некоторые люди рождаются затем, чтобы властвовать. Криспина, миссис Амберли, родилась, чтобы осуществлять законодательную власть, указывать, разрешать, запрещать, приводить свои решения в исполнение и быть всему судьей. Если она и не родилась с такой судьбой, то с раннего возраста действовала сообразно избранной ею участи. Все в доме подпадали под ее деспотическое влияние и уступали ему с обреченностью моллюсков, застигнутых резким похолоданием. Будучи ее племянником, я лишь изредка посещал их дом, и она относилась ко мне как к некой болезни, которая неприятна, покуда длится, но не может же она длиться вечно. А вот собственные сыновья и дочери боялись ее смертельно; их занятия, привязанности, питание, развлечения, соблюдение ими религиозных обрядов и манера причесываться – все регулировалось и предписывалось этой августейшей особой в зависимости от ее воли и прихоти. Это должно помочь вам понять, с каким изумлением восприняли в семье ее неожиданное и необъяснимое исчезновение. Это все равно что ночью исчез бы собор Святого Петра или гостиница «Пиккадилли» и там, где они находились, появилось бы пустое место. Насколько было известно, ничто ее не тревожило; напротив, все говорило за то, что уж она-то особенно должна была наслаждаться жизнью. Младший из мальчиков пришел из школы с неудовлетворительной отметкой, и она должна была судить его в тот день, когда исчезла; если бы поспешно исчез он, то этому еще можно было бы найти объяснение. К тому же она переписывалась через газету с благочинным, обвиняя его в ереси, непоследовательности и недостойном уклонении от прямых ответов посредством софизмов, и при обычном ходе вещей ничто бы не заставило ее прекратить этот спор. Дело, разумеется, было передано в руки полиции, но постарались сделать так, чтобы оно не попало в газеты, а то, что она не появляется более в обществе, объясняли обыкновенно тем, что она находится в частном санатории.

   – А какова была реакция на случившееся домашних? – спросил журналист.

   – Все барышни обзавелись велосипедами. Мода на велосипеды по-прежнему была распространена среди женщин, а Криспина наложила суровое вето на это увлечение среди всех членов семьи. Младший из мальчиков в следующем семестре зашел так далеко, что семестр стал для него последним в этом учебном заведении. Старшие мальчики высказали предположение, что их мать путешествует где-то за границей, и принялись прилежно ее разыскивать, главным образом, надобно признаться, в районе Монмартра, где ее ну никак нельзя было найти.

   – И за все это время ваш дядюшка так и не смог ничего разузнать?

   – По правде говоря, он имел кое-какие сведения, хотя я, разумеется, тогда об этом не знал. Однажды он получил послание, в котором сообщалось, что его жена похищена и вывезена из страны. Говорилось, что она спрятана на одном из островов недалеко, кажется, от побережья Норвегии и за ней там ухаживают и обеспечивают всем необходимым. А вместе с этим сообщением потребовали денег: ее похитителям нужно было передать кругленькую сумму, а в дальнейшем ежегодно выплачивать по две тысячи фунтов. Если это не будет сделано, то ее немедленно возвратят в семью.

   Журналист с минуту молчал, а потом тихо рассмеялся.

   – Весьма необычный способ требовать выкуп, – сказал он.

   – Если бы вы знали мою тетушку, – заметил виноторговец, – вы бы удивились тому, что они не запросили еще больше.

   – Понимаю, соблазн велик. И ваш дядюшка поддался ему?

   – Видите ли, он не только о себе должен был думать, но и о других. Возвратиться назад в рабство Криспины после того, как познаны все прелести свободы, было бы для семьи трагедией, однако в расчет нужно было принимать и другие соображения. Со времени ее потери он сделался человеком гораздо более смелым и предприимчивым, и соответственно возросли его популярность и влияние. Если раньше в политических кругах он считался сильной личностью, то теперь о нем отзывались как о единственной сильной личности. Он знал, что всем этим рискует, если снова займет общественное положение мужа миссис Амберли. Он был состоятельным человеком, и две тысячи фунтов в год – хотя и не скажешь, что это комариный укус, – не казались ему чрезмерной суммой, чтобы оплачивать проживание Криспины на стороне. Конечно же, он испытывал страшные угрызения совести по поводу подобного соглашения. Позднее, посвятив меня в это дело, он сказал, что, выплачивая выкуп, – я бы назвал это платой за молчание, – он исходил из опасения, что если откажется отсылать деньги, то похитители могут сорвать свою ярость и разочарование на пленнице. Он говорил, что лучше уж знать, что за ней хорошо ухаживают на одном из Лофотенских островов, почитая ее за дорогого гостя, который платит за себя сам, чем позволить ей вести дома жалкую борьбу за существование в убогих и стесненных условиях. Как бы там ни было, он отсылал ежегодную дань так же пунктуально, как оплачивают страховку на случай пожара, и с той же аккуратностью приходило подтверждение получения денег с кратким извещением на тот счет, что Криспина пребывает в добром здравии и бодром расположении духа. В одном сообщении даже упоминалось о том, что она занята подготовкой проекта предполагаемой реформы управления церковью, который намеревалась представить на рассмотрение местным пасторам. В другом говорилось, что с ней приключился приступ ревматизма и она предприняла путешествие на материк с целью излечения, и на этот случай были востребованы и получены дополнительно восемьдесят фунтов. Разумеется, в интересах похитителей было делать так, чтобы их подопечная пребывала в добром здравии, но тайна, в которую они умудрились облечь соглашение, обнаруживала поистине замечательную организацию дела. Если мой дядюшка и платил довольно высокую цену, он мог, во всяком случае, утешаться тем, что отсылал деньги мастерам своего дела.

   – А что же полиция, отказалась ли она от всех попыток найти пропавшую женщину? – спросил журналист.

   – Не совсем так. Время от времени полицейские приходили к моему дядюшке, чтобы сообщить, какие, по их мнению, сведения могли бы пролить свет на ее судьбу или местонахождение, однако я думаю, что у них были свои подозрения на тот счет, будто он обладает большей информацией, чем предоставляет в их распоряжение. И вот после почти восьмилетнего отсутствия Криспина с драматической неожиданностью возвратилась в дом, который столь загадочно покинула.

   – Улизнула от своих похитителей?

   – А ее и не похищали. Ее отлучка объяснялась внезапной и полной потерей памяти. Обыкновенно она одевалась так, будто была главной домашней работницей, и не так уж удивительно, что она вообразила, будто таковой и является, и вовсе неудивительно, что люди поверили ее заявлению и помогли ей найти работу. Добралась аж до Бирмингемаи приискала там довольно хорошее место, притом ее энергия и энтузиазм в деле наведения порядка в комнатах компенсировали ее упрямство и властность. Для нее явилось шоком, когда викарий отечески обратился к ней со словами «милашка моя» – в ту минуту они спорили насчет того, где должна быть поставлена печь в приходском концертном зале, и память неожиданно к ней вернулась. «Мне кажется, вы забываете, с кем разговариваете», – сокрушительно заметила она, а это уже чересчур, если иметь в виду, что она и сама об этом только что вспомнила.

   – А как же, – воскликнул журналист, – люди с Лофотенских островов? Кого же они у себя держали?

   – Чисто мифического пленника. Кто-то из тех, кто кое-что знал об обстановке в доме. Скорее всего, это был уволенный слуга, который предпринял попытку обманным путем вытянуть из Эдварда Амберли кругленькую сумму, прежде чем исчезнувшая женщина объявится. Последующие ежегодные выплаты явились нежданной прибавкой к первоначальной добыче.

   Криспина обнаружила, что вследствие ее восьмилетнего отсутствия влияние на теперь уже взрослых отпрысков существенно уменьшилось. Муж после ее возвращения так и не достиг сколько-нибудь значительных высот в политике. Все его душевные силы были употреблены на то, чтобы более или менее толково объяснить, на что ушли тысяча шестьсот фунтов, тратившихся с неизвестными целями в продолжение восьми лет. Но вот и Белград и еще одна таможня.

 

ВОЛКИ ЧЕРНОГРАТЦА

   — К замку прилагаются какие-нибудь старинные предания? — спросил Конрад у своей сестры. Конрад был преуспевающим гамбургским торговцем, но он же был и самым поэтичным представителем весьма практичного семейства.

   Баронесса Грюбель пожала пухлыми плечами:

   — Всегда существуют легенды, окружающие подобные старинные места. Их не трудно изобрести и они ничего не стоят. В данном случае есть такая история: когда кто-нибудь в замке умирает, все собаки в деревне и все звери в лесу воют ночь напролет. Не слишком приятно слышать подобное, не правда ли?

   — Это было бы сверхъестественно и романтично, — сказал гамбургский торговец.

   — Во всяком случае, это неправда, — с удовлетворением откликнулась баронесса. — С тех пор, как мы купили это место, то могли получить доказательство, что ничего подобного не происходит. Когда старая свекровь умерла прошлой весной, мы все прислушивались, но никакого воя не было. Это всего лишь сказка, которая прибавляет солидности месту, но сама по себе ничего не стоит.

   — Вы не совсем верно изложили историю, — сказала Амалия, седая старая гувернантка. Все обернулись и удивленно посмотрели на нее. Она обыкновенно тихо и чопорно сидела за столом и будто таяла в своем кресле, если никто с ней не заговаривал, а находилось немного желающих обеспокоить себя беседой со старухой. Сегодня ее внезапно обуяла разговорчивость; она продолжала говорить, быстро и нервно, глядя прямо перед собой и ни к кому конкретно не обращаясь.

   — Вой слышен не тогда, когда в замке кто-нибудь умирает. Когда здесь умирает кто-то из семьи Черногратц, волки собираются отовсюду и воют на краю леса незадолго до смертного часа. Всего несколько волков прячутся теперь в этой части леса, но в былые времена, рассказывают старожилы, их было великое множество, они крались среди теней и выли хором, а собаки в деревне и на всех окрестных фермах прятались и лаяли в ярости и ужасе, отзываясь на вой стаи волков. И когда душа умирающего покидала тело, в парке падало дерево. Это случалось, когда Черногратц умирал в фамильном замке. Но если здесь умрет чужак, ни один волк не станет выть и ни одно дерево не рухнет. О, нет!

   В ее голосе звучали ноты вызова, почти презрения, когда она произносила последние слова. Упитанная, одетая с чрезмерным шиком баронесса сердито смотрела на неряшливую старуху, которая забыла про обычное, приличествующее ей самоуничижение и заговорила в присутствии хозяев так непочтительно.

   — Вы, кажется, очень много знаете о легенде фон Черногратцев, фройляйн Шмидт, — резко заметила она. — Я и не подумать не могла, что семейные истории входят в число предметов, находящихся в вашей компетенции».

   Ответ на ее колкость был еще более неожиданным и удивительным, чем монолог, который стал причиной вспышки.

   — Я сама фон Черногратц, — сказала старуха, — именно поэтому я знаю семейную историю.

   — Вы — фон Черногратц? Вы! — зазвучал хор голосов, выражавших недоверие.

   — Когда мы сильно обеднели, — объяснила она, — и мне пришлось уйти и давать платные уроки, я взяла другую фамилию; я думала, что так будет спокойнее. Но мой дедушка провел мальчиком очень много времени в этом замке, и мой отец частенько рассказывал про него разные истории, и, конечно, я знала все семейные легенды и предания. Когда у человека ничего не остается, кроме воспоминаний, он охраняет и бережет их особенно заботливо. Я немного задумалась, когда поступала к вам на службу, я думала, что могу когда-нибудь оказаться с вами в старом семейном особняке. Я хотела бы, чтобы этого не случилось.

   Когда она закончила говорить, настала тишина, а затем баронесса перевела разговор на менее скользкие темы, чем семейные хроники. Но впоследствии, когда старая гувернантка спокойно возвратилась к своим обязанностям, все громче зазвучали насмешки и недоверчивые возгласы.

   — Это дерзость, — вырвалось у барона, его выпученные глаза выражали шок и смущение. — Как эта женщина могла позволить себе нечто подобное, сидя за нашим столом! Она почти сказала нам, что мы — никто, и я не верю ни единому слову. Она — всего лишь Шмидт и никто больше. Она поговорила с несколькими крестьянами о старом семействе Черногратц и присвоила их историю и их легенды.

   — Она хочет представить себя значительной особой, — сказала баронесса. — Она знает, что скоро не сможет работать, и хочет завоевать наши симпатии. Подумать только, ее дедушка!

   У баронессы было положенное количество дедов, но она никогда, никогда ими не хвалилась.

   — Смею заметить, что ее дедушка был в замке мальчиком из кладовки или кем-то в этом роде, — захихикал барон, — так что эта часть истории может быть правдива.

   Торговец из Гамбурга не сказал ничего; он видел слезы в глазах старухи, когда она говорила о сбережении воспоминаний — или, будучи человеком с развитым воображением, он был уверен, что их видел.

   — Я не предложу ей уйти, пока не закончатся новогодние празднества, — сказала Баронесса. — До тех пор я буду слишком занята, чтобы справиться без нее.

   Но ей все равно пришлось справляться, поскольку в холодные дни, наставшие после Рождества, старая гувернантка захворала и лежала у себя в комнате.

   — Это прямо вызывающе, — сказала баронесса, когда ее гости уселись возле очага в один из последних вечеров уходящего года. — Все время, пока она была с нами, я не могу вспомнить, что она когда-нибудь серьезно болела, болела так, чтобы не подниматься и не исполнять свои обязанности, я имею в виду. И теперь, когда у меня полон дом гостей и она могла быть так полезна, она все хворает и хворает. Всем ее жалко, конечно, она кажется такой увядшей и исхудавшей, но это все равно очень раздражает.

   — Весьма неприятно, — выражая всем своим видом сочувствие, согласилась жена банкира. — Сильные холода, я уверена, подкашивают силы стариков. В этом году было необычайно холодно.

   — Самый сильный мороз в декабре за много лет, — заметил барон.

   — И, конечно, она очень стара, — сказала баронесса, — мне жаль, что я не дала ей отставку несколько недель назад, тогда она уехала бы прежде, чем это с ней случилось. Эй, Ваппи, что с тобой?

   Маленький, обросший густой шерстью песик внезапно спрыгнул со своей подушки и дрожа, забился под диван. В то же мгновение яростно залаяли собаки во дворе замка, можно было расслышать, как заливаются в отдалении другие псы.

   — Что беспокоит животных? — спросил барон.

   И тогда люди, прислушавшись, уловили звук, который вызвал в собаках ужас и ярость; услышали протяжный вой, который становился то громче, то тише; в одно мгновение он,казалось, доносился издалека, в следующее — уже раздавался у самых стен замка. Вся голодная и холодная нищета этого промерзшего насквозь мира, вся неутоленная дикая ярость, смешанная с другими ужасными и призрачными мелодиями, которым нельзя подобрать названия, казалось, выразилась в этом погребальном вопле.

   — Волки! — воскликнул барон.

   Их музыка тут же слилась в один бушующий вихрь, казалось, вой доносился отовсюду.

   — Сотни волков, — сказал гамбургский торговец, который был человеком с развитым воображением.

   Побуждаемая неким импульсом, который она не могла объяснить, баронесса покинула своих гостей и направилась к узкой, унылой комнате, где лежала старая гувернантка, наблюдая, как исчезают часы уходящего года. Несмотря на резкий холод зимней ночи, окно было распахнуто. Шокированная баронесса бросилась вперед, чтобы закрыть его.

   — Оставьте его открытым, — сказала старуха голосом, который при всей его слабости выражал приказ, которых баронесса никогда прежде от гувернантки не слышала.

   — Но вы умрете от холода! — убеждала она.

   — Я в любом случае умру, — раздался голос, — и я хочу послушать их музыку. Они пришли издалека, чтобы спеть смертную песню моего семейства. Как хорошо, что они пришли; я — последняя из фон Черногратцев, я умираю в нашем старом замке, и они пришли, чтобы спеть мне. Слушайте, как громко они зовут!

   Волчий вой все еще разносился в зимнем воздухе, и затяжные, пронзительные раскаты его, казалось, окружали замок; старуха лежала на кушетке, и взгляд ее выражал долгожданное счастье.

   — Уходите, — сказала она баронессе, — я больше не одинока. Я — часть великого древнего рода…

   — Я думаю, она умирает, — сказала баронесса, возвратившись к гостям. — Полагаю, нам следует послать за доктором. И что за ужасный вой! За такую похоронную музыку я бы не заплатила большие деньги.

   — Эту музыку не купить ни за какие деньги, — сказал Конрад.

   — Слушайте! Что это еще за звук? — спросил барон, когда раздался треск и шум падения.

   Это было дерево, рухнувшее в парке.

   На мгновение воцарилось принужденное молчание, а затем заговорила жена банкира:

   — Сильный холод иногда раскалывает деревья. Как раз холод и выгнал волков в таком количестве. У нас уже много лет не было такой холодной зимы.

   Баронесса тотчас же согласилась, что причиной всего случившегося был холод. Холодный воздух от открытого окна стал причиной остановки сердца, которая сделала ненужным вызов доктора к старой фройляйн. Но уведомление в газетах выглядело очень хорошо:

   «29-го декабря в замке Черногратц скончалась Амалия фон Черногратц, давняя и дорогая подруга барона и баронессы Грюбель».

 

ЛУИ

   — Было бы очень мило в этом году провести Пасху в Вене, — сказал Струдварден, — и повидать там некоторых моих старых друзей. Это самое веселое место для того, чтобы провести Пасху…

   — Я думала, что мы уже решили провести Пасху в Брайтоне, — прервала Лина Струдварден, выражая огорчение и удивление.

   — Подразумевается, что ты приняла решение и мы должны провести Пасху там, — сказал ее муж. — Мы провели там прошлую Пасху, и неделю после Троицы тоже, годом раньше мы были в Вортинге, а перед тем снова в Брайтоне. Я думаю, что пора бы произвести некоторую смену декораций, раз уж мы об этом заговорили.

   — Поездка в Вену окажется очень дорогой, — сказала Лина.

   — Ты не часто интересуешься экономией, — ответил Струдварден, — и в любом случае путешествие в Вену обойдется немногим дороже, чем весьма бестолковые завтраки, которые мы обычно даем весьма бестолковым знакомым в Брайтоне. Сбежать от всего этого — само по себе праздник.

   Струдварден говорил с чувством; Лина Струдварден с таким же сильным чувством хранила молчание по этому конкретному поводу. Кружок, который она собрала вокруг себя в Брайтоне и других южных прибрежных курортах, был создан из семейств и отдельных лиц, которые сами по себе могли быть скучными и бестолковыми, но которые в совершенстве постигли искусство льстить миссис Струдварден. Она не имела ни малейшего желания изменить их обществу и оказаться среди невнимательных незнакомцев в чужой стране.

   — Ты можешь отправляться в Вену один, если тебе так этого хочется, — сказала она, — я не могу оставить Луи, а собака — всегда источник ужасных неприятностей в иностранной гостинице, даже если не вспоминать про всю суету и карантинные строгости при возвращении. Луи умрет, если он расстанется со мной хотя бы на неделю. Ты не знаешь, что это для меня может значить.

   Лина наклонилась и чмокнула в нос крошечного коричневого шпица, который лежал, спокойный и безразличный, под шалью у нее на коленях.

   — Послушай, — сказал Струдварден, — быть смехотворной проблемой — это вечное занятие Луи. Ничего нельзя сделать, никаких планов нельзя исполнить без всяческих запретов, связанных с причудами или удобствами этого животного. Будь ты жрецом, служащим какому-нибудь африканскому идолу, ты не сумела бы выработать более сложный комплекс ограничений. Я уверен, ты потребуешь от правительства отсрочки всеобщих выборов, если они будут как-то противоречить удобствам Луи.

   Вместо ответа на эту тираду миссис Струдварден снова наклонилась и поцеловала безразличный коричневый нос. Это было действие женщины, очаровательно кроткой по природе, которая, однако, скорее поставит на карту весь мир, чем уступит дюйм там, где она считает себя правой.

   — Ведь ты не слишком-то любишь животных, — продолжал Струдварден с возрастающим раздражением. — Когда мы охотимся в Керрифилде, ты не стараешься снизить скорость, возвращаясь с собаками домой, даже если они умирают от усталости, и я не думаю, что ты бывала на конюшне хоть два раза в жизни. Ты потешаешься над тем, что называешь суетой по поводу чрезмерного истребления птиц ради их оперения, и ты всегда выражаешь возмущение, когда я вмешиваюсь, защищая утомленное в дороге животное. И однако же ты настаиваешь на всех предложениях, которые для того и делаются, чтобы подчинить нас этому глупому маленькому гибриду меха и эгоизма.

   — Ты предубежден против моего маленького Луи, — сказала Лина; целый мир чуткости и жалости таился в ее голосе.

   — Мне всегда только и оставалось, что быть против него предубежденным, — сказал Струдварден, — я знаю, каким веселым и отзывчивым компаньоном может быть песик, но мне и не позволяли и пальцем коснуться Луи. Ты говоришь, что он кусает всех, кроме тебя и твоей горничной. Когда старая леди Петерби захотела его погладить, ты выхватила Луи у нее из рук, чтобы песик не впился в даму зубами. Все, что я от него вижу — это верхушка болезненного маленького носика, высунутая из его корзины или из твоей муфты, и я иногда слышу его тихий хриплый лай, когда ты выводишь Луи на прогулку по коридору. Ты же не можешь ожидать ни от кого подобной глупости — любить такую собаку. Эдак можно развить в себе привязанность к кукушке, которая обитает в стенных часах.

   — Он любит меня, — произнесла Лина, вставая из-за стола, по-прежнему держа на руках обмотанного шалью Луи. — Он любит только меня, возможно, поэтому я так сильно люблю его в ответ. Меня не волнует, что ты там про него говоришь, и я с ним не расстанусь. Если ты настаиваешь на поездке в Вену, тебе придется ехать одному, как я уже сказала. Я думаю, было бы куда разумнее, если б ты поехал в Брайтон со мной и Луи, но, разумеется, ты можешь и себя потешить.

   — Ты должен избавиться от этой собаки! — сказала сестра Струдвардена, когда Лина вышла из комнаты. — Нужно помочь ей исчезнуть — быстро и безболезненно. Лина просто использует ее, чтобы добиться своего во множестве случаев; иначе ей пришлось бы осторожно уступать твоим желаниям или общим удобствам. Я уверена, что сама она не заботится даже о кнопках на ошейнике животного. Когда друзья толпятся вокруг нее в Брайтоне или где-нибудь еще, для собаки попросту не остается времени, и она целыми днями находится на попечении служанки. Но если ты предлагаешь Лине поехать куда-нибудь, куда она ехать не хочет, она тут же оправдывается, что не может расстаться с собакой. Ты когда-нибудь входил в комнату незамеченным и слышал, как Лина беседует со своим драгоценным животным? Я ни разу не слышала. Я уверена, что она трясется над Луи только тогда, когда кто-нибудь может обратить на это внимание.

   — Что ж, признаюсь, — согласился Струдварден, — в последнее время я не один раз рассматривал возможность какого-нибудь несчастного случая, который бы положил конец существованию Луи. Однако не так уж легко устроить нечто подобное с животным, которое проводит большую часть времени в муфте или в игрушечной конуре. Не думаю, что яд нам подойдет; зверь, очевидно, до ужаса перекормлен: я иногда видел, что Лина предлагает ему за столом разные лакомства, но он, кажется, их никогда не ест.

   — Лина пойдет в церковь в среду утром, — задумчиво произнесла Элси Струдварден, — она не сможет взять туда Луи. Сразу из церкви она отправится к Деллингам на ланч.У тебя будет несколько часов, чтобы достичь цели. Горничная почти непрерывно флиртует с шофером. В любом случае, я найду какой-нибудь предлог, чтобы удержать ее на расстоянии.

   — Это освобождает нам путь, — сказал Струдварден, — но, к сожалению, в мозгу у меня абсолютно пусто, особенно по части смертоубийственных проектов. Этот маленький зверь омерзительно ленив; я не могу представить, что он прыгнет в ванну и там утонет или примет неравный бой с мастиффом мясника и закончит свой путь в огромных челюстях. В каком облике может придти смерть к вечному обитателю уютной корзинки? Было бы слишком подозрительно, если бы мы выдумали набег суфражисток, сказав, что они вторглись в будуар Лины и бросили в Луи кирпич. Тогда нам пришлось бы нанести еще множество повреждений, которые причинили бы неудобство. Да и слугам покажется странным, что они не видели и не слышали никого из захватчиц.

   — У меня есть идея, — сказала Элси, — достань ящик с воздухонепроницаемой крышкой и проделай в ней маленькое отверстие, достаточное, чтобы просунуть внутрь резиновый шланг. Возьми Луи вместе с его корзинкой, сунь в коробку, закрой ее и присоедини другой конец шланга к газовому крану. Это будет настоящая камера смерти. Потом ты можешь поставить конуру у открытого окна, чтобы избавиться от запаха газа, и Лина, вернувшись домой, обнаружит мирно почившего Луи".

   — Романы пишут как раз о таких женщинах, — восхищенно откликнулся Струдварден. — У тебя идеальный преступный склад ума. Пойдем поищем ящик.

* * *

   Два дня спустя заговорщики стояли, виновато разглядывая крепкий квадратный ящик, соединенный с газовым краном длинным резиновым шлангом.

   — Ни звука, — изрекла Элси, — он даже не шевельнулся; должно быть, это произошло совершенно безболезненно. Но все равно, мне делать это было крайне неприятно.

   — Переходим к самому ужасному, — произнес Струдварден, закрывая вентиль. — Мы медленно поднимем крышку и постепенно выпустим газ. Пожалуйста, раскачивай дверь туда-сюда, чтобы в комнате был сквозняк.

   Несколько минут спустя, когда пары рассеялись, они наклонились и подняли конуру вместе с ее печальным содержимым. Элси издала крик ужаса. Луи сидел у входа в свое жилище, голова его была поднята, а уши навострены, он был так же холоден и неподвижен, как тогда, когда они опускали его в камеру смерти. Струдварден отбросил конуру и долго смотрел на чудо-собаку; потом он залился громким, радостным смехом.

   Это была, конечно, превосходная имитация грубоватого игрушечного шпица, и аппарат, который издавал хриплый лай, когда на него нажимали, существенно помогал Лине и горничной Лины в ведении домашнего хозяйства. Для женщины, которая терпеть не могла животных, но любила добиваться своего, оставаясь в ореоле бескорыстия, миссис Струдварден справилась достаточно хорошо.

   — Луи мертв, — такова была краткая информация, которой приветствовали Лину, вернувшуюся с завтрака.

   — Луи МЕРТВ! — воскликнула она.

   — Да, он набросился на сына мясника и укусил его, он укусил и меня, когда я попытался его остановить, так что мне пришлось его уничтожить. Ты предупреждала меня, что он кусается, но не говорила, что он по-настоящему опасен. Мне пришлось выплатить мальчику значительную компенсацию, так что тебе придется обойтись без той броши, которую ты хотела получить на Пасху; мне придется отправиться в Вену к доктору Шредеру, который является специалистом по собачьим укусам, и ты поедешь со мной. То, что осталось от Луи, я послал к Роуленду Уорду, чтобы сделать чучело; это будет мой пасхальный подарок вместо броши. Ради Бога, Лина, поплачь, если ты и впрямь так сильно переживаешь; только не стой здесь, глядя на меня, как будто я лишился рассудка.

   Лина Струдварден не плакала, но ее попытки рассмеяться оказались совершенно неудачными.

 

ГОСТИ

   — Пейзаж, который виден из наших окон, бесспорно очарователен, — сказала Аннабель, — вишневые сады, и зеленые луга, и река, вьющаяся по долине, и церковный шпиль, виднеющийся среди вязов — все это производит превосходное впечатление. Однако есть что-то ужасно сонное и утомительное во всем окружающем мире; кажется, неподвижность преобладает повсюду. Здесь никогда ничего не случается; посев и сбор урожая, редкая вспышка кори, незначительные разрушения после грозы и слабое волнение в связи с выборами — это почти все, что за пять лет нарушало монотонность нашего существования. И впрямь ужасно, не правда ли?

   — Напротив, — ответила Матильда, — я нахожу это чудесным и успокоительным; но раньше, видишь ли, я жила в странах, где очень много всего случается одновременно, причем именно тогда, когда человек ни к чему не подготовлен.

   — Это, конечно, дело другое, — сказала Аннабель.

   — Я никогда не забуду, — поведала Матильда, — тот случай, когда епископ из Бекара нанес нам нежданный визит; он направлялся на закладку миссии или чего-то подобного.

   — Я думала, что вы там всегда готовились к приему особых гостей, — сказала Аннабель.

   — Я готова была встретить полдюжины епископов, — заявила Матильда, — но возникло одно смущающее обстоятельство: после непродолжительной беседы выяснилось, что этот конкретный епископ был моим дальним родственником, принадлежащим к той ветви нашего семейства, которая рассорилась с нашей ветвью во время королевского дерби. Они выиграли его, хотя мы должны были выиграть, или мы выиграли, а они были уверены, что выиграть должны они — в общем, я позабыла, что там и как; во всяком случае, они поступили безнравственно. И теперь ко мне являлся один из них в ореоле святости и требовал традиционного восточного гостеприимства.

   — Это и впрямь непросто, но ты могла пригласить своего мужа, чтобы придумать нечто увлекательное.

   — Мой муж находился в пятидесяти милях от дома, пытаясь воззвать к здравому смыслу или к тому, что он называл здравым смыслом, деревенских жителей, которые возомнили, что один из их вождей — это тигр-оборотень.

   — Какой такой тигр?

   — Тигр-оборотень; ты слышала о волках-оборотнях, о помеси волка, человека и демона, не так ли? Ну, а в той части света существуют тигры-оборотни, или местные жители думают, что таковые существуют. И я должна сказать, что в данном случае, насколько подтверждается клятвами и неоспоримыми доказательствами, у них были все основания так думать. Однако, раз уж мы отказались от судебных преследований за колдовство триста лет назад, нам не нравится, что другие люди следуют тем традициям, которые мы отвергли; нам кажется, что они выказывают недостаточно почтения к нашему интеллектуальному и моральному положению.

   — Я надеюсь, ты не была слишком груба с епископом, — прервала ее Аннабель.

   — Ну конечно, он же был моим гостем, так что мне приходилось быть с ним вежливой, но он оказался лишен всякого такта и вспомнил про старую семейную ссору; он даже попытался указать на некоторые обстоятельства, которые оправдывали поведение его родни. Если такие обстоятельства и были, чего я ни на мгновение не допускаю, в моем доме ему не следовало затрагивать эту тему. Я ее обсуждать не собиралась. После этого я тотчас же дала выходной своему повару, чтобы он мог посетить престарелых родителей милях в девяноста от нашего дома. Повар, призванный на смену, не был специалистом по части карри; по правде сказать, я не думаю, что приготовление пищи в любой форме могло быть одной из его сильных сторон. Полагаю, что он первоначально явился к нам в качестве садовника, но поскольку у нас никогда не имелось ничего, что можно было счесть садом, он стал помощником козопаса, и этой должности он, по-моему, целиком и полностью соответствовал. Как только епископ услышал, что я отправила повара в сверхурочный и ненужный отпуск, он постиг смысл моего маневра, и с этого момента мы почти не разговаривали. Если б когда нибудь епископ, с которым ты не разговариваешь, остановился у тебя в доме, ты оценила бы сложившуюся ситуацию.

   Аннабель признала, что в жизни ни с чем подобным не сталкивалась.

   — Тогда, — продолжила Матильда, — чтобы все еще больше усложнить, Гвадлипичи вышла из берегов, что она время от времени делала, если дожди продолжались сверх положенного срока. И нижняя часть нашего дома и все дворовые постройки были затоплены. Мы успели вовремя освободить пони, и конюхи всем скопом доплыли до ближайшего островка, возвышавшегося над водой. Пяток козлов, главный козопас, его супруга и несколько их отпрысков укрылись на веранде. Все прочее свободное пространство заняли мокрые, потрепанные куры и цыплята; ни один человек не знает, сколько у него домашней птицы, пока жилища его слуг не скрываются под водой. Конечно, я переживала нечто подобное во время предшествующих наводнений, но тогда у меня не был полон дом козлов, козлят и полумертвых кур. Прибавь ко всему еще и епископа, с которым я почти не разговаривала.

   — Это, наверно, было непростое времечко, — заметила Аннабель.

   — Но дальше начались новые трудности. Я не могла допустить, чтобы обычное наводнение уничтожило все воспоминания о том королевском дерби. И я сообщила епископу, что большая спальня с письменным столом и маленькая ванна с достаточным запасом холодной воды должны стать его обиталищем, и этого пространства ему при данных обстоятельствах более чем достаточно.

   Однако около трех часов дня, пробудившись после сиесты, он совершил внезапное вторжение в комнату, которая когда-то была гостиной, а теперь стала и гостиной, и складом, и полдюжиной других помещений. По состоянию костюма моего гостя можно было решить, что он решил превратить комнату еще и в свою раздевалку.

   «Боюсь, вам негде будет присесть, — холодно произнесла я, — на веранде полно коз».

   «У меня в спальне козел», — заметил он столь же холодно с оттенком сардонического упрека.

   «Неужели, — сказала я, — еще один спасся? Я думала, все прочие козы пропали».

   «Ну, этот козел уж точно пропал, — ответил он, — его прямо сейчас доедает леопард. Поэтому я и покинул комнату; некоторым животным не нравится, когда при их трапезе присутствуют сторонние наблюдатели».

   Появление леопарда, конечно, объяснялось просто; он бродил вокруг козьих загонов, когда началось наводнение, и взобрался наверх по внешней лестнице, ведущей в ванную комнату епископа. Козла леопард приволок с собой. Вероятно, он счел ванную слишком сырой и тесной и перенес свой банкет в спальню, пока епископ дремал.

   — Какая ужасная ситуация! — воскликнула Аннабель. — Представляю, как разъяренный леопард носится по дому, окруженному водой!

   — Ну, нисколько не разъяренный, — ответила Матильда, — он насытился козлятиной, у него в распоряжении было предостаточно воды, если б он почувствовал жажду; вероятно, его первейшим желанием было немедленно вздремнуть.

   Однако, думаю, всякий согласится, что положение стало затруднительным: единственная комната для гостей занята леопардом, веранда забита козами, детьми и мокрыми курами, а епископ, с которым я не разговариваю, сидит в моей собственной гостиной. По правде сказать, даже не знаю, как я пережила эти долгие часы, а трапеза оказалась еще большим испытанием. Новый повар мог оправдаться за водянистый суп и сырой рис, а поскольку ни козопас, ни его супруга не относились к числу опытных ныряльщиков, погреб с запасами еды был для нас недостижим.

   К счастью, уровень воды в Гвадлипичи спадает так же быстро, как растет, и незадолго до рассвета конюхи вернулись, и только копыта пони скрывались под водой. Затем возникло некоторое неудобство из-за того факта, что епископ желал убраться скорее, чем леопард, но последний устроился среди вещей первого, и с порядком отъезда были связаны определенные трудности. Я указала епископу, что привычки леопарда отличаются от повадок выдры, он предпочитает ходить, а не плавать; целая козлиная туша с чистой водой из ванной были достаточным оправданием для непродолжительного отдыха; если бы я выстрелила из ружья, чтобы спугнуть животное, как предложил епископ, оно,вероятно, покинуло бы спальню, чтобы перебраться в гостиную, и без того переполненную. В любом случае, я испытала настоящее облегчение, когда они оба убрались. Теперь, надеюсь, ты сумеешь понять мое преклонение перед сонной сельской местностью, где ничего не происходит.

 

ПОКАЯНИЕ

   Октавиан Раттл был одним из тех веселых индивидуумов, которые несут на себе явственную печать дружелюбия, и как у большинства представителей данного вида, его душевный покой в значительной мере зависел от одобрения приятелей. Охотясь на маленького полосатого кота, он сотворил то, чем сам вряд ли мог гордиться, и потому был очень рад, когда садовник зарыл тело на лугу, в поспешно сооруженной могиле под одиноким дубом, тем самым, на который гонимая жертва вскочила в последней попытке спастись. Это было неприятное и, по-видимому, очень жестокое дело, но обстоятельства требовали его исполнения. Октавиан берег цыплят; ну, по крайней мере, берег некоторых из них; другие исчезали из-под его опеки, и только несколько запачканных кровью перышек указывали, как именно они отправились в последний путь. Полосатый кот из большого серого дома, обращенного задней стеной к лугу, тайком совершил немало удачных посещений курятника, и после должных переговоров с властями серого дома судьба хищника решилась. «Дети расстроятся, но они не должны узнать», таков был вердикт по этому вопросу.

   Упомянутые дети для Октавиана неизменно оставались загадкой; за несколько месяцев он должен был бы узнать их имена, возраст, дни рождения, познакомиться с их любимыми игрушками. Они оставались, однако, столь же непостижимыми, как длинная высокая стена, которая отделяла их от луга, стена, над которой иногда возникали их головы. Их родители были в Индии — об этом Октавиан узнал у соседей; по деталям одежды можно было различить девочку и двух мальчиков, но больше никакой информации об их жизни Октавиану раздобыть не удалось. И теперь он был замешан в историю, которая их касалась, но которую следовало от них скрыть.

   Бедные беспомощные цыплята гибли один за другим, так что было вполне справедливо, что существованию их убийцы положат конец; и все равно Октавиан испытывал какие-то приступы растерянности, когда его роль вершителя правосудия подошла к концу.

   Маленький кот, отрезанный от обычных безопасных тропинок, лишился всякого укрытия, и его конец был жалок. Октавиан шел по высокой луговой траве менее бойко и жизнерадостно, чем обычно. И проходя мимо высокой ровной стены, он посмотрел вверх и понял, что обнаружились нежеланные свидетели его охотничьей экспедиции. Три побелевших лица были обращены к нему сверху, и если когда-либо художник хотел запечатлеть холодную человеческую ненависть, бессильную и все же неумолимую, бешеную и все же скрытую неподвижностью, — он обнаружил бы ее в этом тройном пристальном взгляде, устремленном на Октавиана.

   — Мне очень жаль, но пришлось это сделать, — сказал Октавиан с неподдельным сожалением в голосе.

   — Зверь! — крик потрясающей силы одновременно сорвался с их губ.

   Октавиан почувствовал, что каменная стена будет более восприимчива к его убеждениям, чем этот сгусток человеческой враждебности, который над ней возвышался; он принял мудрое решение отложить все мирные переговоры до более подходящего случая.

   Два дня спустя он отправился в лучшую кондитерскую в близлежащем городке на поиски коробки конфет, которая по размеру и содержанию была бы подходящим искуплением мрачного дела, совершенного под дубом на лугу. Первые два экземпляра, которые ему тут же предъявили, были отвергнуты; на крышке одной коробки была изображена стайка цыплят, на другой оказался полосатый котенок. На третьей упаковке обнаружился узор попроще — несколько маков, и Октавиан счел цветы забвения счастливым предзнаменованием. У него стало гораздо легче на душе, когда коробку отправили в серый дом, и оттуда принесли записку, что ее тут же передали детям. На следующее утро он целеустремленно зашагал к длинной стене, оставив позади курятник и свинарник, стоявшие посреди луга. Трое детей устроились на своей смотровой точке, и на появление Октавиана никак не отреагировали. Когда Октавиан уныло смирился с их безразличием, он заметил и странный оттенок травы под ногами. Дерн кругом был усыпан шоколадными конфетами, здесь и там его однообразие нарушалось яркими бумажными обертками или блестящими леденцами. Казалось, заветная мечта жадного ребенка обрела воплощение на этом лугу. Жертва Октавиана была с презрением отвергнута.

   Его замешательство усилилось, когда дальнейшие события доказали, что вина за разорение клеток с цыплятами лежала не на подозреваемом, уже понесшем наказание; цыплята по-прежнему пропадали, и казалось весьма вероятным, что кот навещал курятник, чтобы поохотиться на тамошних крыс. Из разговоров слуг дети узнали результаты этого запоздалого пересмотра приговора, и Октавиан однажды поднял с земли лист промокательной бумаги, на котором было аккуратно выведено «Зверь. Крысы съели твоих цыплят». Ему еще сильнее, чем раньше, хотелось по возможности смыть с себя пятно позора и добиться более достойного прозвища от трех неумолимых судей.

   И в один прекрасный день его посетило случайное вдохновение. Оливия, его двухлетняя дочь, привыкла проводить с отцом время с полудня до часу дня, пока ее няня насыщалась и переваривала свой обед и свой обычный роман. В это самое время пустая стена обычно оживлялась присутствием трех маленьких стражей.

   Октавиан с кажущейся небрежностью принес Оливию в пределы видимости наблюдателей и заметил (со скрытым восхищением) возрастающий интерес, который оживил его доселе суровых соседей. Его маленькая Оливия, с обычным сонным спокойствием, могла достичь успеха там, где он потерпел неудачу со своими хорошо продуманными замыслами. Октавиан принес ей большой желтый георгин, который она крепко сжала в руке и осмотрела доброжелательно и лениво, как можно наблюдать классический танец, исполняемый любителями на благотворительном концерте. Тогда он застенчиво обернулся к троице, взгромоздившейся на стену, и спросил подчеркнуто небрежно:

   — Вы любите цветы?

   Три торжественных кивка стали наградой за его усилия.

   — Какие вам больше всего нравятся? — спросил он; на этот раз голос выдал его скрытые намерения.

   — Разноцветные, вот там.

   Три маленькие ручки указали на далекие заросли душистого горошка. Как и все дети, они замечали то, что находилось дальше всего, но Октавиан тотчас же помчался исполнить их долгожданное пожелание. Он тянул и рвал цветы щедрой рукой, стараясь, чтобы все замеченные им оттенки были представлены в букете, который становился все больше. Потом он обернулся, и увидел, что длинная стена ровнее и пустыннее, чем когда-либо прежде, а на переднем плане нет никаких следов Оливии. Далеко внизу, на лугу, трое детей на полной скорости катили тележку по направлению к свинарникам; это была коляска Оливии, и Оливия сидела там, несколько смущенная и взволнованная непомерным темпом, который набрали ее похитители, но сохранившая, очевидно, свое неизменное самообладание. Октавиан на мгновение замер, наблюдая за перемещениями этой группы, а потом бросился в погоню, теряя на бегу только что сорванные цветы из букета, который он все еще сжимал в руках. Пока он бежал, дети достигли свинарника, и Октавиан прибыл как раз вовремя, чтобы увидеть, как Оливию, удивленную, но не возражающую, затаскивают на крышу ближайшего строения. Свинарники были уже старыми, требующими ремонта, и хрупкие крыши, разумеется, не выдержали бы веса Октавиана, если бы он попытался последовать за дочерью и ее похитителями на новую территорию.

   — Что вы собираетесь с ней сделать? — выпалил он. Не было сомнений в их вредоносных намерениях — стоило только бросить взгляд на пылающие гневом юные лица.

   — Подвесить ее в цепях на медленном огне, — сказал один из мальчиков.

   Очевидно, они хорошо изучили английскую историю.

   — Бросим ее к свиньям, они разорвут ее, всю на кусочки… — заявил другой мальчик.

   Они, похоже, и библейскую историю знали.

   Последняя идея больше всего встревожила Октавиана, поскольку ее могли реализовать тотчас же; были случаи, когда свиньи пожирали младенцев.

   — Вы конечно, не станете так поступать с моей бедной маленькой Оливией? — взмолился он.

   — Вы убили нашего маленького кота, — прозвучало суровое напоминание.

   — Мне очень жаль, — сказал Октавиан, и если существует стандартная шкала измерения истинности, утверждение Октавиана, конечно, оценивалось на девять с лишним.

   — Нам тоже будет очень жаль, когда мы убьем Оливию, — сказала девочка, — но нам нельзя жалеть, пока мы не сделали этого.

   Непреклонная детская логика стояла, подобно нерушимой стене, преграждая путь неистовым мольбам Октавиана. Прежде чем он смог придумать какой-нибудь новый способ убеждения, его внимание было отвлечено новыми событиями.

   Оливия соскользнула с крыши и с мягким, тяжелым всплеском упала в болото навоза и разлагающейся соломы. Октавиан тотчас же попытался взобраться по стене свинарника, чтобы спасти ее, но сразу оказался в болоте, охватившем его ноги. Оливия, сначала удивленная внезапным падением, некоторое время оставалась вполне довольна близким контактом с липким элементом, который ее окружал. Но когда Оливия начала погружаться в свое слизистое ложе, в ней пробудилось чувство, что она не особенно счастлива, и она залилась плачем, отличающим в таких случаях обыкновенного милого ребенка. Октавиан сопротивлялся болоту, которое, казалось, освоило в совершенстве умение открывать путь во всех направлениях, не уступая при этом ни дюйма. Он видел, как его дочь медленно исчезает в сырой массе, как ее перепачканное лицо искажается страхом, слезами и удивлением; а в это время трое детей, устроившись на своей смотровой площадке, крыше свинарника, взирали вниз с холодной, безжалостной уверенностью трех парок, управляющихся с нитями.

   — Я не успею дотянуться до нее, — задыхаясь, произнес Октавиан. — Она утонет в навозе. Разве вы ей не поможете?

   — Никто не помог нашему коту, — последовало неизбежное напоминание.

   — Я сделаю все что угодно, чтобы доказать вам, как об этом жалею, — крикнул Октавиан, совершив еще один отчаянный прыжок, который приблизил его к цели на пару дюймов.

   — Вы будете стоять в белой простыне у могилы?

   — Да! — выкрикнул Октавиан.

   — И держать свечу?

   — И говорить: я жестокий зверь?

   Октавиан согласился и на эти предложения.

   — И долго, долго?

   — Полчаса, — сказал Октавиан. Когда он назвал срок, в голосе таилось смятение; разве не было немецкого короля, который каялся несколько дней и ночей в Святки, облаченный только в рубаху? К счастью, дети не были знакомы с немецкой историей, и полчаса им казались солидным и значительным сроком.

   — Хорошо, — прозвучало с тройной торжественностью с крыши, и мгновением позже к Октавиану была аккуратно продвинута короткая лестница; он, не теряя времени, прислонил ее к низкой крыше свинарника. Осторожно поднявшись по ее ступенькам, он сумел наклониться над болотом, отделявшим его от медленно тонувшей дочери, и вытянуть ее, как пробку, из влажных объятий. Несколькими минутами позже он уже выслушивал непрекращающиеся пронзительные заверения няни, что ее представления о грязи были до сих пор совершенно иными.

   Тем же самым вечером, когда сумерки сменились темнотой, Октавиан занял пост кающегося грешника под одиноким дубом; предварительно он разделся. Облаченный в длинную рубаху, которая в данном случае полностью соответствовала своему наименованию, он держал в одной руке зажженную свечу, а в другой часы, в которые, казалось, вселилась душа какого-то мертвеца. Коробок со спичками лежал у его ног, и туда приходилось тянуться довольно часто, когда свеча уступала дуновению ночного ветра и гасла. Дом вырисовывался поодаль мрачным силуэтом, но пока Октавиан добросовестно повторял формулу своего покаяния, он был уверен, что три пары торжествующих глаз наблюдают за его полночной вахтой.

   И на следующее утро его глазам предстало радостное зрелище: у подножия пустой стены лежал лист промокательной бумаги, на котором было написано: «Не зверь».

 

ПРИЗРАЧНЫЙ ЗАВТРАК

   — Смитли-Даббы в Тауне, — сказал сэр Джеймс. — Я хочу, чтобы ты уделила им немного внимания. Пригласи их позавтракать в «Ритц» или еще куда-нибудь.

   — Я мало знаю Смитли-Даббов, но не хотела бы продолжать наше знакомство, — ответила леди Дракмэнтон.

   — Они всегда работают на нас во время выборов, — сказал ее муж. — Я не думаю, что они влияют на значительное число голосов, но у них есть дядя, который входит в один из моих комитетов, а другой дядя иногда выступает на некоторых наших митингах — впрочем, не особенно важных. Подобные люди заслуживают некоторых ответных усилий и нашего гостеприимства.

   — Ожидают их! — воскликнула леди Дракмэнтон. — Мисс Смитли-Дабб рассчитывают на большее; они почти что требуют этого. Они входят в мой клуб и бродят по фойе во время ланча, все три; при этом языки их высунуты, а в глазах что-то такое… Если я произнесу слово «завтрак», они тут же втолкнут меня в такси и крикнут водителю «Ритц» или «Дьедонне» прежде, чем я пойму, что происходит.

   — Все равно, думаю, ты должна пригласить их куда-нибудь, — упорствовал сэр Джеймс.

   — Я полагаю, что выражение гостеприимства Смитли-Даббам доведет принципы свободного питания до весьма печальных крайностей, — отметила леди Дракмэнтон. — Я развлекала Джонсов и Браунов, Снапхаймеров и Лубриковых и еще много кого — я даже имена перезабыла. Но не понимаю, с чего мне выносить общество мисс Смитли-Дабб в течение часа с лишним. Представь себе около шестидесяти минут нескончаемого бурчания и бормотания. Почему бы ТЕБЕ не заняться ими, Милли? — спросила она, с надеждой оборачиваясь к сестре.

   — Я с ними не знакома, — поспешно откликнулась Милли.

   — Тем лучше; ты можешь представиться моим именем. Люди говорят, мы настолько похожи, что они с трудом нас различают, а я беседовала с этими утомительными дамами два раза в жизни, на заседаниях комитета, и раскланивалась с ними в клубе. Любой из клубных мальчиков на побегушках на них тебе укажет; их всегда можно обнаружить болтающимися по холлу как раз перед ланчем.

   — Моя милая Бетти, но это же настоящий абсурд, — возразила Милли. — Я собиралась позавтракать кое с кем в «Карлтоне», а послезавтра уже уезжаю из города.

   — И когда у тебя назначен этот завтрак? — задумчиво поинтересовалась леди Дракмэнтон.

   — В два часа, — сказала Милли.

   — Хорошо, — ответила ее сестра. — Смитли-Даббы именно завтра и должны со мной встретиться. Это будет очень забавная трапеза. По крайней мере, я уж точно позабавлюсь.

   Последние две фразы она вслух не произнесла. Другие люди могли оценить ее представления о юморе далеко не всегда, а сэр Джеймс — и вовсе никогда.

   На следующий день леди Дракмэнтон произвела некоторые значительные изменения в своих обычных одеяниях. Она расчесала волосы на непривычный манер и надела шляпу, которая еще сильнее меняла ее облик. Добавив парочку менее значительных деталей, она в достаточной степени отступила от своего обычного светского лоска, чтобы возникло некоторое замешательство во время приветствий, которыми мисс Смитли-Дабб одаривали ее в холле клуба. Она, однако, ответила с готовностью, которая уничтожила все их сомнения.

   — Подойдет ли нам для завтрака «Карлтон»? — радостно поинтересовалась она.

   Ресторан удостоился восторженных отзывов от всех трех сестер.

   — Тогда поедем завтракать туда, не правда ли? — предложила она, и через несколько минут все усилия разума мисс Смитли-Дабб были направлены на пристальное изучение чудесного перечня мясных блюд и выбор вина подходящего года.

   — Вы собираетесь начинать с икры? Я начну, — призналась леди Дракмэнтон, и Смитли-Даббы начали с икры. Последующие блюда были выбраны с тем же самым честолюбием, и к тому времени, когда они добрались до дикой утки, завтрак уже стал довольно дорогим.

   Беседа не могла соперничать с блеском меню.

   Повторяющиеся ссылки гостей на местные политические условия и на предвыборные перспективы сэра Джеймса встречались неопределенными «ах?» и «неужели!» со стороны леди Дракмэнтон, которой следовало бы особенно интересоваться именно этим вопросом.

   — Я думаю, что закон о страховании, когда его чуть лучше поймут, частично утратит свою нынешнюю непопулярность, — рискнула Сесилия Смитли-Дабб.

   — В самом деле? Я не уверена. Боюсь, политика меня не очень интересует, — сказала леди Дракмэнтон.

   Три мисс Смитли-Дабб поставили на столик свои чашки с турецким кофе и уставились на собеседницу. Потом раздались их протестующие смешки.

   — Конечно, вы шутите, — сказали они.

   — Нисколько, — последовал удивительный ответ. — В этой ужасной старой политике я не могу понять, где голова и где хвост. Никогда не могла и никогда не хотела. Мне вполне хватает моих собственных дел, это уж точно.

   — Но, — воскликнула Аманда Смитли-Дабб, и вздох замешательства исказил ее голос, — мне говорили, что вы так серьезно выступали насчет закона о страховании на одном из наших вечеров.

   Теперь в удивлении замерла леди Дракмэнтон.

   — Знаете ли, — сказала она, испугано озираясь по сторонам, — происходят ужасные вещи. Я страдаю от полной потери памяти. Я даже не могу понять, кто я такая. Я помню, что где-то вас встретила, помню, что вы пригласили меня с вами позавтракать, а я приняла ваше любезное приглашение. Кроме этого — абсолютная пустота.

   Ужас с предельной остротой выразился на лицах ее спутниц.

   — Нет, ВЫ пригласили НАС позавтракать, — поспешно воскликнули они. Это казалось им куда более важным вопросом, чем проблема опознания личности.

   — О, нет, — сказала недавняя хозяйка, — ЭТО я хорошо помню. Вы настояли на моем приезде сюда, потому что кухня так хороша. Здесь должна с вами целиком и полностью согласиться. Это был прекрасный завтрак. Но вот что меня волнует — кто же я на самом деле? Есть у вас хоть малейшее понятие?

   — Вы леди Дракмэнтон, — хором воскликнули три сестры.

   — Нет, не смейтесь надо мной, — раздраженно ответила она. — Я прекрасно знаю, как она выглядит, и она нисколько на меня не похожа. И вот что странно: только вы ее упомянули, как она вошла в это самое помещение. Вот та леди в черном, с желтым пером на шляпе, она у самой двери.

   Смитли-Даббы глянули в указанном направлении, и беспокойство в их глазах переросло в подлинный ужас. Находившаяся поодаль леди, только что вошедшая в зал, оказалась гораздо больше похожа на жену их политического представителя, чем личность, сидевшая с ними за столом.

   — Кто же тогда ВЫ, если это — леди Дракмэнтон? — вопрошали они в паническом замешательстве.

   — Вот уж чего я не знаю, — последовал ответ, — и вы, кажется, знаете об этом немногим более моего.

   — Вы подошли к нам в клубе…

   — В каком клубе?

   — В «Новой Дидактике», на Кале-стрит.

   — «Новая Дидактика»! — воскликнула леди Дракмэнтон, как будто вновь увидела свет. — Спасибо вам огромное! Конечно, я теперь вспомнила, кто я такая. Я — Эллен Нигглиз Гильдии Поломоек. Клуб нанимает меня, чтобы являться время от времени и заниматься полировкой медных деталей. Вот почему я так хорошо знаю леди Дракмэнтон; она очень часто бывает в клубе. А вы — те леди, которые столь любезно пригласили меня позавтракать. Забавно, как это я все сразу позабыла. Непривычно хорошая еда и вино, должно быть, оказались слишком великолепны для меня; на мгновение у меня действительно вылетело из головы, кто я такая. Боже правый, — внезапно прервалась она, — уже десять минут третьего; я должна быть на полировке в Уайт-холле. Я должна мчаться как ошалевший кролик. Премного вам благодарна.

   Она оставила комнату с поспешностью, и впрямь наводящей на мысль об упомянутом животном, но ошалели как раз ее случайные доброжелательницы. Ресторан, казалось, волчком крутился вокруг них; и счет, когда он появился, нисколько не прибавил им самообладания. Они были почти в слезах, насколько это допустимо в час завтрака в действительно хорошем ресторане.

   Материально они вполне могли позволить себе роскошный завтрак из нескольких блюд, но их представления о развлечениях сильно менялись в зависимости от того, оказывали они гостеприимство или сами были гостьями. Прекрасно питаться за собственный счет — это, конечно, достойная сожаления расточительность, но, во всяком случае, они за свои деньги кое-что получали. Но втянуть в сети гостеприимства неведомую и классово чуждую Эллен Ниггл — это была катастрофа, на которую они не могли смотреть спокойно.

   Мисс Смиттли-Дабб так никогда и не оправились окончательно от своих ужасных переживаний. Им пришлось оставить политику и заняться благотворительностью.

 

БУТЕРБРОД

   — Ставки на Болтливого Скворца и Оукхилла снова упали, — сказал Берти ван Тан, отбрасывая утреннюю газету на стол.

   — Значит, Детский Чай фактически стал фаворитом, — откликнулся Одо Финсберри.

   — Детский Чай и Белая Глина сейчас наверху, — ответил Берти, — но эта французская лошадь, Ле Файф-о-клок, кажется, тоже кое-что собой представляет. Еще там есть Снеток и польская лошадь с таким именем, как будто кто-то подавился, пытаясь не чихнуть в церкви; у них, кажется, немало сторонников.

   — Это — самое таинственное дерби за много лет, — сказал Одо.

   — Просто не имеет смысла пытаться выбирать победителя на основании формы, — заявил Берти. — Нужно доверять только удаче и вдохновению.

   — Вопрос в том — доверять ли своему вдохновению или чьему-то чужому. "Спортинг Сванк" уверяет, что Граф Палатин победит, а Ле Файф-о-клок займет призовое место.

   — Граф Палатин — вот еще одно дополнение к нашему списку вероятностей.

   — Доброе утро, Сэр Лалворт; нет ли у вас случайно мыслей насчет Дерби?

   — Я обычно не слишком-то интересуюсь скачками, — сказал только что прибывший сэр Лалворт, — но мне всегда нравилось делать ставки на Дерби. В этом году, признаюсь, довольно трудно выбрать что-нибудь верное. Что вы думаете о Снежной Буре?

   — Снежная Буря? — выдавил Одо со вздохом. — Там есть и другие. Конечно, у Снежной Бури нет ни единого шанса?

   — Племянник моей квартирной хозяйки, кузнец, работающий с подковами в конном отделении Бригады Церковных Служек, и большой специалист по части лошадей, ожидает, что эта лошадь будет среди первых трех.

   — Племянники квартирных хозяек — неисправимые оптимисты, — сказал Берти. — Это своего рода естественная реакция на профессиональный пессимизм их тетушек.

   — Мы, кажется, недалеко ушли в наших поисках вероятного победителя, — заметила госпожа Дюкло. — Чем больше я слушаю вас, экспертов, тем больше запутываюсь.

   — Конечно, очень легко обвинять нас, — ответил Берти хозяйке дома. — Вы-то сами не придумали ничего особо оригинального".

   — Моя оригинальность состояла в том, чтобы пригласить вас на неделю Дерби, — парировала госпожа Дюкло. — Я думала, что вы вместе с Одо могли бы пролить какой-то свет на текущие сложности.

   Дальнейшие взаимные обвинения прекратились с прибытием Лолы Певенси, которая вплыла в комнату с грациозными извинениями.

   — Как жаль, что я опоздала, — заключила она, проделав скорую инвентаризацию остатков завтрака.

   — Хорошо ли вы почивали? — спросила хозяйка, выражая небрежную заботу.

   — Прекрасно, спасибо, — сказала Лола. — Мне приснился весьма замечательный сон.

   Вздох, выражавший общую скуку, разнесся над столом.

   Чужие сны обычно так же интересуют общественность, как чужие сады, цыплята или дети.

   — Мне снился сон про победителя Дерби, — сказала Лола.

   Произошла мгновенная реакция, появились внимание и интерес.

   — Скажите, что же вам приснилось! — зазвучал нестройный хор.

   — Самое замечательное состоит в том, что я видела один и тот же сон две ночи подряд, — сказала Лола, наконец сделавшая свой выбор среди столовых соблазнов. — Именно поэтому я думаю, что о нем стоит упомянуть. Вы знаете, когда мне что-то снится две или три ночи, это всегда что-то значит; у меня есть особый дар. Например, мне когда-то снилось три раза, что крылатый лев летел по небу, одно из его крыльев надломилось и он рухнул на землю с грохотом; и вскорости в Венеции случилось падение Кампаниле. Крылатый лев — символ Венеции, знаете ли, — добавила она для просвещения тех, кто мог быть несведущ в итальянской геральдике.

   — Потом, — продолжила она, — как раз перед убийством короля и королевы Сербии, мне снился яркий сон о двух коронованных фигурах, идущих на бойню по берегу огромной реки, которую я приняла за Дунай; и только на днях…

   — Скажите, что же вам приснилось про Дерби, — нетерпеливо прервал Одо.

   — Что ж, я видела конец гонки так же ясно, как вижу вас; и одна лошадь легко победила, идя почти что легким галопом, и все крикнули: "Бутерброд побеждает! Добрый старый Бутерброд!" Я отчетливо слышала имя, и тот же сон повторился на следующую ночь.

   — Бутерброд, сказала госпожа Дюкло. — Что ж, на какую лошадь это может указывать? Ну конечно; Детский Чай!

   Она огляделась по сторонам с торжествующей улыбкой счастливого первооткрывателя.

   — Как насчет Ле Файф-о-клока? — вставил сэр Лалворт.

   — Это прекрасно подойдет к любой из них, — сказал Одо. — Вы можете вспомнить какие-то детали? Цвета жокея? Это могло бы помочь нам.

   — Я, кажется, помню лимонно-желтый блеск его рукавов или кепи, но я не уверена, — сказала Лола после некоторого размышления.

   — В этой гонке ни у кого нет лимонной куртки или кепи, — сказал Берти, осмотрев список участников заезда. — Можете вы припомнить какие-то внешние приметы лошади? Если животное было широким в кости, этот бутерброд символизировал Детский Чай; если худощавым — это, конечно, Ле Файф-о-клок.

   — Это звучит весьма разумно, — сказала госпожа Дюкло. — Подумайте, дорогая Лола, была ли лошадь в вашем сне худой или упитанной.

   — Ни того, ни другого не помню, — ответила Лола. — Легко ли заметить такие детали в волнении финиша.

   — Но это было символическое животное, — вмешался сэр Лалворт. — Если оно должно было символизировать толстый или тонкий бутерброд, конечно, оно должно быть либо огромным и упитанным, как ломовая лошадь, либо тонким и изящным, как геральдический леопард.

   — Боюсь, вы — очень небрежный сновидец, — сказал Берти обиженно.

   — Конечно, во время сна я думала, что присутствую при подлинной гонке, а не при ее символизации, — ответила Лола, — иначе я постаралась бы заметить все полезные детали.

   — Дерби не начнется до завтра, — сказала госпожа Дюкло, — а вы полагаете, что вероятно, увидите тот же сон снова нынешней ночью. Если так, вы сможете обратить особое внимание на все детали внешности животного.

   — Я боюсь, что вообще не усну нынче ночью, — патетически изрекла Лола. — Каждую пятую ночь я мучаюсь бессонницей, а эта — как раз пятая.

   — Это меня сильнее всего пугает, — заявил Берти. — Конечно, мы можем поставить на обеих лошадей, но было бы куда лучше вложить все наши деньги в победителя. Разве вы не можете принять снотворное или что-то в этом роде?

   — Некоторые рекомендуют дубовые листья, вымоченные в теплой воде и разложенные под кроватью, — высказалась госпожа Дюкло.

   — Стакан бенедиктина с каплей одеколона… — засвидетельствовал сэр Лалворт.

   — Я испробовала все известные средства, — с достоинством ответила Лола, "я страдаю от бессонницы уже много лет.

   — Но теперь от вашей бессонницы страдаем мы, — сказал Одо надувшись. — Мне в особенности хочется сорвать большой куш на этой гонке.

   — Меня бессонница тоже не радует, — прервала его Лола.

   — Будем надеяться на лучшее, — успокоительно сказала госпожа Дюкло. — Вдруг сегодня будет исключение из правила пятой ночи.

   Но когда настало время завтрака, Лола поведала о прошедшей впустую ночи, не прерываемой никакими видениями:

   — Не думаю, что и на десять минут сомкнула глаза; и конечно, никаких снов.

   — Мне так жаль, прежде всего вас, да и нас — тоже, — сказала хозяйка дома. — Вы не думаете, что могли бы слегка вздремнуть после завтрака? Вам стало бы получше — и вы МОГЛИ БЫ кое-что увидеть во сне. У нас осталось бы еще время, чтобы сделать ставки.

   — Я попытаюсь, если вы пожелаете, — сказала Лола. — Это звучит по-детски, как будто маленького ребенка с позором отсылают в кровать.

   — Я приду и буду читать вам энциклопедию "Британника", если вы полагаете, что это поможет вам уснуть поскорее, — любезно сказал Берти.

   Дождь был слишком силен, чтобы можно было развлекаться на открытом воздухе, и все собравшиеся в течение двух часов страдали от абсолютной тишины, которую следовало сохранять по всем дому, чтобы увеличить шансы Лолы на сновидения. Даже щелканье бильярдных шаров считалось отвлекающим фактором, канареек отнесли в садовый домик, а часы с кукушкой прикрыли несколькими ковриками. На дверях по предложению Берти была вывешена надпись "Пожалуйста, не стучите и не звоните", гости и слуги переговаривались трагическим шепотом, как будто в дом вошла болезнь или смерть. Все эти предосторожности не принесли пользы: беспокойная ночь Лолы сменилась бессонным утром, и ставки гостей поровну разделились между Детским Чаем и французской лошадью.

   — Так печально, что пришлось разделить ставки, — произнесла госпожа Дюкло, когда ее гости собрались в зале днем, ожидая результатов заезда.

   — Я старалась для вас, — сказала Лола, чувствуя, что она не получает должной благодарности, — я сказала вам, что видела во сне, как коричневая лошадь по имени Бутерброд с легкостью опередила всех остальных.

   — Как? — вскричал Берти, подскочив на месте. — Коричневая лошадь! Несчастная женщина, вы никогда не говорили, что эта лошадь — коричневая.

   — Разве? — заколебалась Лола. — Я думала, что сказала вам: это была коричневая лошадь. Она определенно была коричневой в обоих снах. Но я не вижу, что можно поделать с этим цветом. Детский Чай и Ле Файф-о-клок — каштанового цвета.

   — Милосердные Небеса! Коричневый бутерброд с оттенком лимона — это о чем-нибудь напоминает вам? — бушевал Берти.

   Медленный, общий стон звучал отовсюду, пока значение его слов достигало разума слушателей.

   Во второй раз за этот день Лола удалялась в свою комнату; она не могла вынести взоров упрека, направленных на нее отовсюду, когда Снеток был объявлен победителем при подходящей ставке четырнадцать к одному.

 

КАНУН РОЖДЕСТВА

   Был канун Рождества, и семейство Люка Стеффинка, эсквайра, источало подобающее случаю дружелюбие и безудержное веселье. Позади был долгий сытный ужин, в доме побывали христославы – пропели гимны, собравшиеся попотчевали себя и своим собственным пением, и теперь стоял шум, который даже у проповедника на его кафедре не вызывал бы раздражения. Но в пылу всеобщего энтузиазма тлел-таки один уголек.

   Берти Стеффинк, племянник вышеупомянутого Люка, уже в ранней молодости приобрел репутацию «пустого места»; отец его пользовался примерно такой же славой. В возрасте восемнадцати лет Берти принялся объезжать наши колониальные владения с той настойчивостью, какая приличествует наследному принцу, но в коей обнаруживается неискренность намерений молодого человека из среднего класса. На Цейлоне он наблюдал за тем, как растет чай, в Британской Колумбии – как произрастают фруктовые деревья, а в Австралии помогал овцам отращивать шерсть. В двадцать лет он побывал с аналогичной миссией в Канаде. Люк Стеффинк, исполнявший беспокойную роль опекуна Берти и заместителя его родителей, скорбел по поводу нелепой привычки племянника непременно отыскивать дорогу домой, а высказанные им ранее в тот же день слова благодарности за то, что семья вновь собралась вместе, не имели к возвратившемуся Берти абсолютно никакого отношения.

   Были сделаны все необходимые приготовления для того, чтобы отправить юношу в один из отдаленных районов Родезии, возвращение откуда – дело нелегкое. Путешествие в этот безрадостный уголок было неизбежным; более предусмотрительный и дальновидный путешественник уже давно стал бы подумывать о том, что пора упаковывать вещи. Оттого-то Берти и не склонен был принимать участия в веселье, царившем вокруг, а чувство обиды разгоралось в нем все сильнее по мере того, как собравшиеся, не обращая на него никакого внимания, обсуждали свои планы на будущее.

   Примерно с полчаса прошло, как пробило одиннадцать, и старший Стеффинк стал намекать, что надо, мол, укладываться спать.

   – Тедди, тебе пора в кроватку, – сказал Люк Стеффинк своему тринадцатилетнему сыну.

   – Нам всем туда пора, – прибавила миссис Стеффинк.

   – Все мы в ней не поместимся, – произнес Берти.

   Замечание было сочтено возмутительным, и все принялись есть изюм и миндаль с той поспешностью, с какой овцы щиплют траву в предчувствии непогоды.

   – Я где-то читал, – сказал Гораций Борденби, гостивший в доме по случаю Рождества, – что в России крестьяне верят: если в полночь на Рождество зайти в коровник илив конюшню, то можно услышать, как разговаривают животные. Похоже, дар речи они обретают только в этот час, и притом раз в году.

   – Так пойдемте же в коровник и послушаем, о чем они говорят! – воскликнула Берил, которую интересовало все, что совершается коллективно.

   Миссис Стеффинк, рассмеявшись, попыталась было возразить, но на самом-то деле приняла это предложение, сказав: «Нужно всем потеплее одеться». Затея показалась ей легкомысленной, едва ли не языческой, но зато молодые люди могли бы «побыть вместе», а это она всячески приветствовала. Мистер Гораций Борденби был человеком, что называется, перспективным; на местном благотворительном балу он танцевал с Берил достаточное количество раз, давая соседям повод поинтересоваться: «А нет ли в этом чего-нибудь?» Хотя миссис Стеффинк и не могла выразить это словами, но все же верила, как и русские крестьяне, в то, что хотя бы одно животное в такую ночь может заговорить.

   Коровник стоял на границе сада с огороженным пастбищем, в том уединенном месте, где когда-то находилась небольшая ферма. Люк Стеффинк втайне гордился своим коровником и двумя коровами; он чувствовал, что, имея такое хозяйство, становишься как бы более солидным, особенно в сравнении с теми, кто держит большое число кур орлингтонской породы. Едва ли он выбрал бы декабрьскую ночь для того, чтобы показать коровник гостям, однако погода была замечательная, да и молодым людям не сиделось на месте, поэтому Люк согласился возглавить экспедицию. Слуги уже давно отправились спать, поэтому дом оставили под присмотром Берти, который отказался покидать его, – он не пожелал слушать, о чем беседуют коровы.

   – Двигайтесь тише, – сказал Люк, возглавлявший процессию хихикающих молодых людей, которую замыкала кутавшаяся в шаль миссис Стеффинк. – Я всегда заботился о том, чтобы здесь было тихо и чисто.

   До полуночи оставалось несколько минут, когда эта группа приблизилась к коровнику. Люк зажег фонарь. С минуту было тихо, и всех охватило такое чувство, будто они в церкви.

   – Дейзи – вон та, что лежит, – от шортгорнского быка и гернзейской коровы, – объявил Люк приглушенным голосом, каким обыкновенно и говорят в храме.

   – Вот как? – произнес Борденби; он, похоже, ожидал услышать, что эта корова – произведение Рембрандта.

   – Мертл…

   Но родословная Мертл осталась тайной, ибо последние слова Люка утонули в женском крике.

   Дверь коровника бесшумно закрылась, и в замке со скрежетом повернулся ключ; вслед за тем послышался голос Берти, который ласково пожелал всем спокойной ночи, а потом – и звук его удаляющихся шагов.

   Люк Стеффинк решительным шагом подошел к окну, небольшому квадратному отверстию на манер тех, что делали в старину: железные прутья решетки были вмурованы в каменную кладку.

   – Сейчас же открой дверь, – закричал он с такой примерно угрозой в голосе, какую могла бы изобразить курица, если бы она кричала из клетки на сову, занимающуюся разбоем. В ответ на его клич Берти демонстративно хлопнул входной дверью.

   Где-то неподалеку часы пробили полночь. Даже если коровы и обрели в эту минуту дар речи, их бы никто не услышал. Семь или восемь других голосов на все лады расписывали поведение Берти в данных обстоятельствах и его манеру вести себя вообще, при этом возмущению и недовольству не было предела.

   В продолжение получаса или что-то около того все, что можно было высказать о Берти, было высказано не менее дюжины раз, и мало-помалу стали возникать другие темы – поговорили о необычайной затхлости помещения, о возможности возникновения пожара и о вероятности того, что здесь во всякую минуту могут собраться все окрестные крысы. О том же, как вырваться на свободу, собравшиеся на это всенощное бдение не упомянули ни разу.

   Около часу ночи сначала где-то вдалеке, а потом все ближе и ближе послышалось веселое и нестройное пение. Поющие неожиданно остановились, по-видимому, около калитки. Юные денди, а их был полный автомобиль, пребывая в развеселом расположении духа, сделали кратковременную остановку, причиной которой была небольшая поломка. Они, однако, не услышали обращенных к ним голосов, не увидели устремленных на них глаз и продолжали весело распевать свою песню.

   На шум вышел Берти, но и он проигнорировал бледные сердитые лица, что торчали в окне коровника. Берти сосредоточил свое внимание на гуляках, находившихся по ту сторону забора.

   – С Рождеством, ребята! – крикнул он.

   – С Рождеством, парень! – прокричали они в ответ. – Мы бы выпили за твое здоровье, только нам нечего выпить.

   – А вы заходите в дом, – гостеприимно ответил Берти. – Я один, а выпивки много.

   Они его совсем не знали, но его доброта тронула их. В ту же минуту по саду разнеслась, отзываясь эхом, новая версия все той же песни; двое бражников принялись вальсировать на ступеньках того, что Люк Стеффинк называл садом с декоративными каменными горками. Когда танцующие были вызваны на бис в третий раз, камни оставались на месте.

   Входная дверь с грохотом захлопнулась за гостями Берти, и те, кто находился в другом конце сада, могли теперь слышать лишь отголоски веселья, да и то несколько приглушенные. Скоро, однако, они отчетливо услышали два хлопка, последовавших один за другим.

   – Они добрались до шампанского! – воскликнула миссис Стеффинк.

   – Наверное, это искристое мозельское, – печально проговорил Люк.

   Послышались еще три или четыре хлопка.

   – А это уже и шампанское, и искристое мозельское, – сказала миссис Стеффинк.

   Люк произнес словечко, которое, подобно бренди в доме трезвенников, употреблялось только в самых редких случаях. Мистер Гораций Борденби подобные словечки отпускал себе под нос уже в течение довольно продолжительного времени. Эксперимент, целью которого было дать возможность молодым людям «побыть вместе», перешел ту черту, за которой вряд ли можно рассчитывать хоть на какой-то романтический результат.

   Спустя минут сорок дверь в доме растворилась, исторгнув развеселую компанию. Пение теперь сопровождалось инструментальной музыкой: рождественская елка в доме наряжалась для детей садовника и других слуг, с нее сняли богатый урожай труб, трещоток и барабанов. О песне, распевавшейся до этого, гуляки забыли, что и отметил с благодарностью Люк, однако окоченевшим узникам было чрезвычайно неприятно слышать слова о том, что «в городе сегодня жарко», равно как не интересовала их пусть и точная, но совершенно не нужная им информация о неизбежности наступления рождественского утра.

   Гуляки отыскали свой автомобиль и, что еще примечательнее, умудрились завести его, а на прощание посигналили вволю.

   – Берти! – послышались сердитые, умоляющие крики из окна коровника.

   – А? – отозвался тот, кому это имя принадлежало. – Так вы еще там? Должно быть, уже наслушались коров. Если еще нет, то не стоит ждать. В конце концов, это всего лишь русская сказка, а до русской елки еще неделя. Выходите-ка лучше оттуда.

   После пары неудачных попыток он умудрился-таки просунуть в окно ключ от коровника, а затем затянул песню и, подыгрывая себе на барабане, направился к дому.

   Это был лучший канун Рождества в его жизни. А вот само Рождество, говоря его собственными словами, он провел отвратительно.

 

ПРЕДУБЕЖДЕНИЕ

   Алетия Дебченс сидела в углу пустого железнодорожного вагона, внешне — более или менее непринужденно, внутренне — с некоторым трепетом. Она решилась на приключение, не столь уж незначительное в сравнении с привычным уединением и покоем ее прошлой жизни. В возрасте двадцати восьми лет, оглядываясь назад, она не видела никаких событий, кроме повседневного круга ее существования в доме тетушки в Вебблхинтоне, деревеньке, удаленной на четыре с половиной мили от провинциального города и на четверть столетия от современности. Их соседи были стары и немногочисленны, они не были склонны к общению, но полезны, вежливы и полны сочувствия во время болезни. Обычные газеты были редкостью; те, которые Алетия видела регулярно, были посвящены исключительно религии или домашней птице, и мир политики был нее незримым и неизведанным. Все ее идеи о жизни вообще были приобретены из популярных респектабельных романов, и изменены или усилены теми знаниями, которые предоставили в ее распоряжение тетя, священник и домоправительница тети. И теперь, на двадцать девятом году жизни, смерть тети хорошо ее обеспечила в финансовом отношении, но лишила родственников, семьи и человеческих отношений. У нее было несколько кузин и кузенов, которые писали ей дружеские, хотя и редкие письма. Но поскольку они постоянно проживали на острове Цейлон, о местоположении которого Алетия имела смутное представление, исключая содержащуюся в гимне миссионеров гарантию, что человеческий элемент там мерзок, то кузены не могли быть ей полезны.

   У нее были и другие кузены, более далекие в человеческом отношении, но не столь уж географически удаленные, учитывая, что они обитали где-то в центральных графствах. Она с трудом могла вспомнить, когда с ними встречалась, но один или два раза за последние три-четыре года они выражали вежливое пожелание, что она должна нанести им визит; они, вероятно, не особенно расстроились из-за того, что нездоровье тети помешало Алетии принять все их приглашения. Выражение сочувствия, которое было получено в связи со смертью тети, содержало неопределенную надежду, что Алетия в ближайшем будущем найдет время, чтобы провести несколько дней с кузенами. И после многих размышлений и продолжительных колебаний она написала, что хотела бы приехать в гости в определенное время несколько недель спустя. Семейство, как она с облегчением узнала, было невелико; две дочери вышли замуж и жили где-то далеко, в доме обитали только старая миссис Блудвард и ее сын Роберт. Мисси Блудвард была, судя по всему, инвалидом, а Роберт — молодым человеком, который кончил курс в Оксфорде и входил в парламент. Далее этого, знания Алетии не простирались; ее воображение, основанное на ее обширном знании людей, встречавшихся в романах, должно было заполнить пробелы. Мать было нетрудно вообразить; либо она окажется сверх-любезной старой леди, переносящей свою болезнь с безропотной силой духа и находящей доброе слово для мальчика садовника и солнечную улыбку для случайного посетителя, либо она будет холодной и злой, глаза ее будут вворачиваться в посетителя, как два буравчика, а сама миссис Блудвард будет безгранично преклоняться перед своим сыном. Воображение Алетии склоняло ее к последнему предположению.

   Роберт представлял больше проблем. Существовали три основных типа мужественности, которые следовало учитывать в разработке классификации; был Хьюго, сильный, добрый и красивый, редкий тип, не очень часто встречающийся; был сэр Джаспер, до крайности мерзкий и абсолютно недобросовестный, и был Невил, в душе совсем не плохой, но слабохарактерный и обычно требующий постоянных усилий двух хороших женщин, предохраняющих его от окончательного падения. Вероятнее всего, сочла Алетия, Роберт принадлежит к последней категории, так что она определенно сможет насладиться дружбой одной или двух превосходных женщин, а еще сможет получить представление о нежелательных авантюристках или столкнется лицом к лицу с опрометчивыми, ищущими развлечений замужними женщинами. Это была в целом захватывающая перспектива — столь внезапное погружение в неизведанный мир неизвестных людей; и Алетия очень сожалела, что не может взять с собой священника. Она не была, однако, богата или достаточно знатна, чтобы путешествовать со священником, как всегда делала маркиза Мойстонкли в только что прочитанном романе. Так что Алетии пришлось признать, что данный вариант просто невозможен.

   Поезд, который нес Алетию к месту назначения, был местным, с ярко выраженной привычкой останавливаться на каждой станции. На большинстве станций никто, казалось, не собирался садиться на поезд или покидать его, но на одной платформе обнаружилось несколько торговцев, и два человека, фермеры или мелкие торговцы рогатым скотом, сели в вагон Алетии. Очевидно, они только что закончили торговлю, и их беседа сводилась к быстрому обмену короткими дружественными вопросами о здоровье, семьях, деньгах и прочем, да еще к ворчливым замечаниям о погоде. Внезапно, однако, их разговор принял драматически интересный оборот, и Алетия прислушалась с наивным вниманием.

   — Что вы думаете о мистере Роберте Блудварде, а?

   В его вопросе прозвучали презрительные нотки.

   — Роберт Блудвард? Настоящая дрянь, вот он кто. Ему должно быть стыдно смотреть в лицо порядочным людям. Послать его в Парламент, чтобы представлять нас — надо же! Он отберет у бедного человека последний шиллинг, это точно.

   — Да, отберет. Наврать с три короба, чтобы заполучить наши голоса — это все, на что он способен. Будь он неладен! Ты видел, что «Аргус» ему устроил на этой неделе. Подходяще тяпнул, скажу я тебе.

   И после этого они продолжали свои обвинения. Не было ни малейшего сомнения, что говорили они как раз о кузене Алетии, к которому она направлялась в гости; намек на выдвижение в Парламент это подтверждал. Что же мог сделать Роберт Блудвард, каким он мог быть человеком, если люди говорили о нем с таким очевидным осуждением?

   — Его вчера ошикали в Шолфорде, — заявил один из собеседников.

   Ошикали! Как до этого дошло? Было нечто драматичное, почти библейское в образе соседей и знакомых Роберта Блудварда, с презрением шикающих на него. Алетия вспомнила, что лорд Хервард Странглат был ошикан в восьмой главе «Маттерби Тауэрс», во время веслианского базара, потому что его подозревали (несправедливо, как это выяснилось впоследствии) в том, что он до смерти забил немецкую гувернантку. И в «Зараженной гинее» Ропер Сквендерби был по заслугам ошикан на собрании Жокейского клуба за то, что вручил конкуренту поддельную телеграмму, содержащую ложные вести о смерти его матери, как раз перед началом важной гонки, таким образом добиваясь снятия лошади его конкурента. Спокойные англосаксы не выказывали открыто своих чувств без некой сильной неотразимой причины. Какое же злодейство сотворил Роберт Блудвард?

   Поезд остановился на другой маленькой станции, и два человека вышли.

   Один из них забыл в вагоне номер «Аргуса», местной газеты, на которую он ссылался. Алетия бросилась на этот листок, ожидая обнаружить внутри культурное литературное выражение того осуждения, которое эти грубые поселяне выразили домашним, честным образом. Ей не пришлось долго искать. «Мистер Роберт Блудвард, бахвал» — так называлась одна из основных статей в газете. Алетия в точности не знала, кто такой бахвал, вероятно, это слово указывало на некую отвратительную форму жестокости; но уже из нескольких первых предложений статьи она узнала достаточно: ее кузен Роберт, человек, в доме которого она собиралась остановиться, был недобросовестным, беспринципным субъектом, с низким коэффициентом интеллекта, но с сильно развитой хитростью; он и его партнеры были ответственны за всю нищету, болезни, бедствия и невежество, в которых погрязла страна; никогда, разве что в одном-двух обвинительных псалмах, которые она всегда считала написанными в духе преувеличенной восточной образности, Алисия не сталкивалась с такими обвинениями в адрес человека. И этот монстр собирался встретить ее на Деррелтон-стейшн всего через несколько минут. Она тотчас его узнает; у него будут темные густые брови, быстрый, скрытный взгляд, глумливая, порочная улыбка, которая всегда характеризовала сэров джасперов в этом мире. Должно быть, бежать уже слишком поздно; она должна собрать все силы, чтобы встретить его с показным спокойствием.

   Для нее было значительным потрясением, когда Роберт оказался симпатичным юношей с длинным носом, веселым взглядом и почти что школьными манерами. «Змея в оперении утенка» — таков был ее комментарий; милосердный случай открыл ей истинный облик кузена.

   Когда они уезжали со станции, какой-то взъерошенный человек, явно представитель рабочего класса, взмахнул шляпой в дружественном приветствии. «Удачи Вам, мистер Блудвард», крикнул он, «вы взойдете на вершину! Мы свернем шею старику Чобхэму».

   — Кто этот человек? — тут же спросила Алетия.

   — О, один из моих сторонников, — рассмеялся Роберт, — немного браконьер и немного бездельник, но он на верном пути.

   Так что вот каковы союзники, которых подобрал себе Роберт Блудвард, мелькнуло в голове Алетии.

   — Кто этот старый Чобхэм, про которого он говорил? — спросила гостья.

   — Сэр Джон Чобхэм, человек, который противостоит мне, — ответил Роберт. — Вот его дом — там, справа, среди деревьев.

   Значит, все-таки был настоящий человек, возможно, истинный Хьюго по характеру, который решился и бросил вызов злодею в его низменных замыслах, и был трусливый заговор, цель которого — сломать герою шею! Возможно, попытка будет предпринята в течение ближайших часов. Его, конечно, следовало, предупредить. Алетия вспомнила, как в «Найтшейд Корт» леди Сильвия Брумгейт притворилась, что лошадь принесла ее к входной двери находившегося в опасности магната, и прошептала ему на ухо предупреждение, которое спасло его от ужасного убийства. Она задумалась, есть ли в стойле спокойный пони, на котором ей позволили бы выехать одной. Возможно, за ней будут наблюдать. Роберт погонится за ней и перехватит ее уздечку, как только она завернет в ворота сэра Джона.

   Группа людей, мимо которых они проехали по тихой улочке, одарила их не очень дружественными взглядами, и Алетии показалось, что она слышит скрытое шиканье; мгновением позже они натолкнулись на мальчика-курьера, ехавшего на велосипеде. У него было открытое лицо, аккуратно причесанные волосы и опрятная одежда, что указывало на наличие чистой совести и чудесной матери. Он глянул прямо на пассажиров автомобиля, и, после того как они проехали, запел ясным, ребяческим голосом: «Мы подвесим Бобби Блудварда на кислой яблоне».

   Роберт громко рассмеялся. Именно так он выражал презрение и осуждение своим братьям-людям. Он подталкивал их к отчаянию своей бесстыдной развращенностью, пока они не заговаривали в открытую о суровой смертной каре, и тогда он смеялся.

   Госпожа Блудвард, оказалось, была именно того типа, который Алетия и представляла себе: тонкогубая, с холодными глазами, очевидно, посвятившая себя недостойному сыну.

   От нее нельзя было ожидать никакой помощи. Алетия той ночью заперла дверь и завалила ее таким количеством мебели, что у горничной возникли немалые трудности, когда она принесла утренний чай.

   После завтрака Алетия, под предлогом прогулки к отдаленному розарию, помчалась в деревню, которую они миновали прошлым вечером. Она вспомнила, что Роберт указал ей на общественный читальный зал, и здесь она считала возможным встретить сэра Джона Чобхама или кого-то, кто хорошо его знает и передаст ему сообщение. Комната была пуста, когда она вошла, «График» двенадцатидневной давности, еще более древний «Панч» и несколько местных газет лежали на центральном столе; другие столы были заняты главным образом шахматными и шашечными досками и деревянными коробками с шахматными фигурами и домино. Она уныло взяла одну из газет, «Страж», и просмотрела содержание. Внезапно она начала читать, затаив дыхание, полная внимания, крупно набранную статью, озаглавленную «Немного о сэре Джоне Чобхэме». Румянец увял на ее щеках, страх и отчаяние воцарились в глазах. Никогда, ни в каком романе, который она читала, беззащитная молодая женщина не попадала в подобную ситуацию. Сэр Джон, Хьюго ее мечты, был еще более развращен и ужасен, чем Роберт Блудвард.

   Он был грязен, скрытен, черств и безразличен к интересам страны, лжив; этот человек никогда не держал слова и нес ответственность, вместе с подельниками, за большую часть бедности, нищеты, преступлений и национальных катастроф, которыми была сокрушена страна. Он также был кандидатом в Парламент, и поскольку в этом конкретном округе было только одно место, становилось очевидным, что успех или Роберта, или сэра Джона будет суровым испытанием для амбиций другой стороны. Отсюда, без сомнения, конкуренция и вражда между этими двумя родственными душами. Один стремился подстроить убийство своего врага, другой пытался призвать своих сторонников к акту «линчевания». Все это для того, чтобы состоялись безальтернативные выборы, чтобы один из кандидатов мог войти в парламент со сладким красноречием на устах и кровью на сердце.

   Неужели люди и впрямь настолько отвратительны?

   — Я должна тотчас же вернуться в Вебблхинтон, — проинформировала Алетия свою удивленную хозяйку во время завтрака. — Я получила телеграмму. Подруга очень серьезно больна, и за мной послали.

   Ужасная необходимость — изобретать такую ложь, но еще более ужасна необходимость проводить еще одну ночь под этой крышей.

   Алетия теперь читает романы с еще большим вниманием, чем прежде.

   Она побывала в мире за пределами Вебблхинтона, в мире, где без конца разыгрываются великие драмы греха и подлости.

   Она вернулась оттуда невредимой, но что могло бы случиться, если б она ушла, ничего не подозревая, чтобы посетить сэра Джона Чобхэма и предупредить его об опасности? Какой ужас! Она была спасена бесстрашной откровенностью местной печати.

 

ПОСТОРОННИЕ

   Однажды зимней ночью в густом лесу, где-то на восточных отрогах Карпат, стоял человек. Он вглядывался в даль и к чему-то прислушивался, словно ожидая, что кто-то из лесных обитателей появится в поле его зрения, а потом и в пределах досягаемости его ружья. Между тем тот, кого он искал столь пытливым взором, не упоминается в календаре охотника как объект травли, которого законом разрешено преследовать. Ульрих фон Градвиц бродил по темному лесу в поисках врага в обличье человека.

   Лесные владения Градвица были обширны и населены большим числом зверей. Узкая полоска поросших лесом обрывистых скал, тянувшихся на окраине его земель, была примечательна не обитавшим там зверьем и не возможностями для охоты, но из всех территорий их владельца эта часть наиболее ревностно охранялась. В результате знаменитого судебного процесса, проходившего еще во времена его дедушки, этот кусок был вырван из незаконной собственности проживавшего по соседству семейства мелких землевладельцев. Сторона, лишенная права владения, так и не согласилась с решением суда, и в продолжение трех поколений отношения между семействами омрачались браконьерством и тому подобными бесчинствами. С того времени как Ульрих стал главой семьи, наследственная вражда между соседями переросла в личную. Если на свете и был человек, которого он ненавидел и которому желал зла, то это был Георг Знаем, наследник раздора, неутомимый похититель дичи и любитель вторгаться в оспариваемый участок леса. Наследственная вражда, быть может, забылась бы или была бы улажена посредством компромисса, если бы тому не препятствовала личная неприязнь двух мужчин. Мальчиками они жаждали крови друг друга, повзрослев, молили о том, чтобы на соперника свалилось несчастье. И в эту терзаемую ветрами зимнюю ночь Ульрих собрал своих лесников не для того, чтобы преследовать в темном лесу четвероногих, но чтобы выследить рыскающих там грабителей, которые, по его подозрениям, двигались в лес со стороны границы. Косули-самцы, обычно прятавшиеся в укрытиях в сильный ветер, в эту ночь метались точно кем-то гонимые, а животные, имевшие обыкновение спать в темные часы, сновали повсюду и выказывали беспокойство. Что-то их определенно тревожило.

   Он отдалился от наблюдателей, оставив их в засаде на гребне холма, и побрел вдаль по крутым склонам, пробираясь сквозь чащу мелколесья, выглядывая из-за деревьев и прислушиваясь к завываниям ветра, в надежде разглядеть злоумышленников. Если бы только в эту глухую ночь в этом темном, уединенном месте он мог сойтись один на один с Георгом Знаемом без свидетелей – вот какое желание занимало все его помыслы. И, выйдя из-за огромного бука, он сошелся лицом к лицу с человеком, которого искал.

   Противники долгую минуту молча смотрели друг на друга. У каждого в руке было ружье, ненависть – в сердце и желание убить – в мыслях. Явился случай до конца выплеснуть страсти, владевшие ими в продолжение всей жизни. Но человеку, воспитанному под сдерживающим влияние цивилизации, нелегко решиться на то, чтобы хладнокровно, не произнося ни слова, застрелить своего соседа, если только речь не идет о преступлении против семьи и чести. И прежде чем минутное колебание уступило место действию, сама Природа обрушилась на них со всей своей яростью. Над их головами раздался треск, жутким воем откликнулся ветер, и, прежде чем они сумели отскочить в сторону, буковое дерево всей своей громадой с грохотом повалилось на них. Ульрих фон Градвиц растянулся на земле, при этом одну руку он прижал собственным телом, и та тотчас онемела, а другой, почти столь же безжизненной, ухватился за раскидистую ветвь, тогда как его ноги оказались под рухнувшим стволом. Тяжелые охотничьи сапоги уберегли его ноги от переломов, но если травмы оказались не такими серьезными, как могли бы быть, то было очевидно, что ему не выбраться из положения, в котором он очутился, без посторонней помощи. При падении дерева ветви содрали ему кожу на лице, и, прежде чем он смог оглядеться и увидеть результаты бедствия, ему пришлось моргнуть несколько раз, чтобы стряхнуть кровь с ресниц. Рядом с ним лежал Георг Знаем, притом так близко, что при иных обстоятельствах он мог бы дотронуться до него. Он был жив и тоже пытался высвободиться, но был явно столь же беспомощен. Вокруг них горой лежали расщепленные ветви и сломанные сучья.

   Ощутив облегчение от сознания того, что он жив, и придя в ярость вследствие своего плененного состояния, Ульрих вперемежку забормотал слова благодарственной молитвы и гневных проклятий. Георг, по лицу которого текла кровь, заливавшая ему глаза, прекратил на минуту попытки высвободиться, прислушался, а потом коротко рассмеялся ядовитым смехом.

   – Значит, ты не убит, как это должно было случиться, но тоже влип! – воскликнул он. – Крепко влип. Ха-ха, какая ирония – Ульрих фон Градвиц попал в западню в украденном им лесу! Поделом тебе!

   И он снова дико, с издевкой, рассмеялся.

   – Это мой лес, – возразил Ульрих. – Когда явятся мои люди, чтобы освободить нас, ты, наверное, пожелаешь лучшей участи, чем быть пойманным на земле соседа, где бесстыдно занимаешься браконьерством.

   Георг помолчал с минуту. Потом тихо ответил:

   – Ты уверен, что твоим людям будет кого освобождать? Со мной сегодня тоже мои люди в лесу, они идут за мной следом, и они первыми придут сюда, чтобы освободить меня. Когда меня вытащат из-под этих чертовых веток, они не сочтут за лишнее усилие передвинуть этот ствол и положить его на тебя. Твои люди найдут тебя мертвым под упавшим буковым деревом. Приличия ради я пришлю мои соболезнования твоей семье.

   – Мне ясны твои намерения, – со страстью откликнулся Ульрих. – Моим людям приказано явиться через десять минут, и семь из них уже, должно быть, прошли, и когда меня вызволят, я вспомню о том, что ты задумал. Но раз уж ты встретил смерть, браконьерствуя на моих землях, то не думаю, что с моей стороны будет уместно выражать твоей семье соболезнования.

   – Вот и отлично, – огрызнулся Георг, – отлично. Ты, я и наши лесники будем ссориться до смерти, без посторонних. Смерть тебе, Ульрих фон Градвиц.

   – Того же желаю тебе, Георг Знаем, вор и браконьер.

   Предчувствуя возможное поражение, каждый говорил горячо, ибо знал, что пройдет, наверное, еще много времени, прежде чем именно его люди найдут хозяина. Какая группа явится первой, было лишь делом случая.

   Оба к тому времени отказались от бессмысленных попыток выбраться из-под дерева, прижимавшего их к земле. Ульрих ограничился тем, что с усилием выпростал свою частично свободную руку настолько, чтобы достать из кармана фляжку с вином. Прежде чем он сумел отвернуть пробку и вылить себе в горло немного жидкости, прошло довольно много времени. Но каким благословенным показался ему этот глоток! Было начало зимы, снега выпало еще мало, поэтому пленники не так страдали от холода, как могли бы в это время года. Тем не менее вино согрело раненого и восстановило силы, и он с чем-то вроде трепетного сожаления посмотрел в сторону, где лежал его враг, который изнемогая от боли пытался сдержать стоны, кусая губы.

   – Дотянешься до фляжки, если я брошу ее тебе? – неожиданно спросил Ульрих. – В ней доброе вино, оно поможет тебе хоть немного скрасить время. Будем пить, даже если сегодня один из нас умрет.

   – Нет, я почти ничего не вижу. Кровь запеклась у меня на глазах, – ответил Георг. – И потом, я не пью вина с врагом.

   Ульрих молчал несколько минут, прислушиваясь к заунывному завыванию ветра. Ему в голову пришла мысль, становившаяся все более настойчивой по мере того, как он бросал взгляды на человека, который столь решительно пытался противостоять боли и страданиям. Ульриху, испытывавшему такую же боль и слабость, показалось даже, что ненависть, которую он только что испытывал, покидает его.

   – Сосед, – спустя какое-то время произнес он, – если твои люди придут первыми, поступай как знаешь. Но что до меня, я передумал. Если первыми придут мои люди, сначала они помогут тебе, как если бы ты был моим гостем. Мы всю жизнь как черти спорили из-за этого несчастного кусочка леса, где деревья не могут выдержать даже дуновения ветерка. Лежа здесь, я поразмышлял и пришел к заключению: какими же мы были глупцами! В жизни есть более интересные вещи, чем попытки одержать верх в пограничном споре. Сосед, если ты поможешь мне похоронить старую ссору, я… я попрошу тебя быть моим другом.

   Георг Знаем молчал так долго, что Ульрих подумал было, уж не потерял ли тот сознание от полученных ран. Но вскоре Георг заговорил медленно и отрывисто.

   – Как бы все в округе смотрели на нас, сколько было бы разговоров, если бы мы вместе въехали на базарную площадь. Ни одна живая душа не припомнит случая, когда кто-нибудь из Знаемов или фон Градвицев дружески разговаривал друг с другом. А как обрадовались бы лесники, если бы мы сегодня положили конец нашей вражде! И если уж мы решили принести мир людям, никто не должен в это вмешиваться, никаких посторонних… Ты придешь ко мне и проведешь день святого Сильвестрау меня под крышей, а я приду к тебе и отпраздную какой-нибудь праздник в твоем замке… Я никогда не сделаю выстрела на твоей земле, если только ты не пригласишь меня в качестве гостя. А ты должен приехать ко мне, и мы поохотимся за дичью на болоте. Во всей округе нет никого, кто помешал бы нам заключить мир. Никогда не думал, что захочу чего-то другого, чем ненавидеть тебя всю жизнь, но мне кажется, я многое передумал в эти полчаса. И ты предложил мне свою фляжку с вином… Ульрих фон Градвиц, я буду твоим другом.

   Какое-то время они молчали, думая о том, какие прекрасные перемены сулит это драматическое перемирие. Они лежали в холодном, мрачном лесу и ожидали помощи, которая принесет освобождение и мир обеим сторонам, а порывистый ветер носился среди голых ветвей и свистел меж деревьев. И каждый про себя молился, чтобы сначала пришли его люди, чтобы первым выказать почетное внимание врагу, который стал другом.

   Скоро, когда ветер стих ненадолго, Ульрих нарушил молчание.

   – Давай крикнем на помощь, – сказал он. – В этой тишине наши голоса могут услышать далеко.

   – Их никто не услышит в таком лесу, – отвечал Георг, – но мы попробуем. Итак, давай вместе.

   Они издали протяжный крик, как это умеют делать охотники.

   – Еще раз, – спустя несколько минут проговорил Ульрих, тщетно вслушиваясь в эхо.

   – Мне кажется, на этот раз я что-то услышал, – произнес Ульрих.

   – А я слышу лишь проклятый ветер, – глухо проговорил Георг.

   Они молчали еще несколько минут, и затем Ульрих радостно вскрикнул:

   – Вижу фигуры людей, идущих через лес! Они идут той же дорогой, по которой я спускался сюда.

   Они закричали что было сил.

   – Они услышали нас! Остановились. Теперь они видят нас. Спускаются к нам! – вскричал Ульрих.

   – Сколько их? – спросил Георг.

   – Точно не могу разглядеть, – ответил Ульрих. – Человек девять-десять.

   – Значит, это твои люди, – сказал Георг. – Со мной было только семеро.

   – Спешат изо всех сил. Молодцы! – радостно произнес Ульрих.

   – Это твои люди? – спросил Георг. – Это твои люди? – нетерпеливо повторил он, ибо Ульрих не отвечал.

   – Нет, – глупо рассмеявшись дрожащим смехом человека, которого отпустил жуткий страх, сказал Ульрих.

   – Да кто же это? – быстро проговорил Георг, стараясь разглядеть то, что другой был совсем не рад видеть.

   – Волки.

 

ПЕРЕПЕЛИНОЕ СЕМЯ

   — Перспективы не благоприятны для нас, мелких бизнесменов, — сказал мистер Скаррик художнику и сестре художника, которые заняли комнаты над его бакалейным магазинчиком в пригороде. — Эти крупные предприятия предлагают покупателям все виды соблазнов, а мы не можем позволить себе как-нибудь им подражать, даже в малом масштабе — читальные залы, игровые комнаты, граммофоны и Бог знает что еще. Нынче люди не пожелают купить полфунта сахара, если они не смогут послушать Гарри Лаудера и узнать самые свежие результаты австралийского первенства по крикету. При широком рождественском ассортименте, который сейчас у нас, следовало бы держать полдюжины помощников, но сейчас всем занимается только мой племянник Джимми, да я сам. У нас были бы прекрасные продажи, если б я мог удержать клиентов еще на несколько недель, нона это нет ни единого шанса — ну, разве что дорогу до Лондона завалит снегом. У меня была своего рода идея насчет очаровательной мисс Лаффкомб, которая могла бы днем выступать с декламациями; она произвела прекрасное впечатление на вечере в почтовом отделении, читая «Решение Маленькой Беатрис».

   — Это вряд ли поможет сделать ваш магазин фешенебельным торговым центром, который я не могу себе представить, — сказал художник, явственно вздрогнув. — Если бы я пытался сделать выбор между достоинствами карлсбадских слив и сладкого риса в качестве зимнего десерта, меня это привело бы в бешенство. Течение моих мыслей прервалось бы и я погрузился бы в решение запутанного вопроса — быть маленькой Беатрис Ангелом Света или девочкой-бойскаутом. Нет, — продолжил он, — желание выбросить кое-что на ветер — это главная страсть женщин-покупательниц, но вы не можете позволить себе этому эффективно потворствовать. Почему бы не обратиться к другому инстинкту; к тому, который повелевает не только покупательницами, но и покупателями — фактически, всей человеческой расой?

   — Что это за инстинкт, сэр? — спросил бакалейщик.

* * *

   Миссис Грейс и мисс Фриттен не успели на рейс в 2.18 до Сити, а поскольку другого поезда до 3.12 не было, они решили, что могут сделать свои покупки и в бакалее Скаррика. Это будет не столь сенсационно, согласились они, но это все равно будет шоппинг.

   На несколько минут они полностью ушли в себя, такова уж природа покупателей, но в то время, как они обсуждали соответствующие достоинства и недостатки двух конкурирующих марок пасты из анчоусов, они были поражены заказом, сделанным у прилавка: шесть гранатов и пачка перепелиного семени. Ни тот, ни другой товар не пользовался спросом в окрестностях. Столь же необычен был внешний облик клиента; приблизительно шестнадцати лет, с темной оливковой кожей, большими темноватыми глазами, и тонкими, иссиня-черными волосами, он мог бы послужить прекрасной моделью художнику. Фактически он и был моделью. Битая медная миска, в которую он складывал свои покупки, была в пригородной цивилизации определенно самой удивительной разновидностью сумки или корзины для покупок, которую когда-либо видели его собратья-покупатели. Он бросил золотую монету, очевидно, какую-то экзотическую валюту, на прилавок, и казалось, не собирался дожидаться сдачи.

   — За вино и фиги вчера не заплатили, — сказал он. — Оставьте то, что сверху, в счет наших будущих закупок.

   — Очень странно выглядит этот мальчик… — вопросительно заметила миссис Грейс бакалейщику, как только его клиент ушел.

   — Иностранец, я полагаю, — ответил мистер Скаррик с краткостью, которая решительно отличалась от его обычной манеры общаться с покупателями.

   — Я желаю полтора фунта лучшего кофе, который у вас есть, — изрек властный голос несколько мгновений спустя. Говорящий оказался высоким, внушительно выглядящим мужчиной весьма диковинного облика; среди всего прочего выделялась длинная черная борода, которая была бы более уместна в древней Ассирии, а не в современном лондонском пригороде.

   — Темнолицый мальчик покупал здесь гранаты? — внезапно спросил он, когда ему отвешивали кофе.

   Обе леди почти подскочили на месте, когда услышали, что бакалейщик, не моргнув глазом, ответил отрицательно.

   — У нас есть несколько гранатов в запасе, — продолжал он, — но на них совсем нет спроса.

   — Мой слуга заберет кофе, как обычно, — сказал покупатель, извлекая монету из чудесного кошелька с металлической отделкой. Как будто вспомнив о чем-то необходимом, он выпалил: — Может быть, у вас найдется перепелиное семя?

   — Нет, — сказал бакалейщик, не колеблясь, — мы им не торгуем.

   — Что он будет отрицать дальше? — спросила миссис Грейс, чуть дыша. Ей не стало лучше, когда она вспомнила, что мистер Скаррик совсем недавно председательствовал на лекции о Савонароле.

   Подняв высокий меховой воротник своего длинного пальто, незнакомец умчался из магазина, как будто, описывала впоследствии мисс Фриттен, он был сатрапом, разгоняющим синедрион. Выпадала ли когда-либо столь приятная задача сатрапу, она была не вполне уверена, но сравнение прекрасно передавало ее ощущения обширному кругу знакомых.

   — Не будем беспокоиться про эти 3.12, - сказала миссис Грейс, — давай пойдем и обсудим это с Лорой Липпинг. Сегодня ее день.

   Когда темнолицый мальчик явился в магазин на следующий день со своим медным блюдом для покупок, собралось уже немало клиентов, большинство которых, казалось, растягивали свои покупательные действия с видом людей, которым совершенно нечем заняться. Голосом, который было слышно по всему магазину (возможно, потому, что все внимательно прислушивались), он потребовал фунт меда и пачку перепелиного семени.

   — Снова перепелиное семя! — сказала мисс Фриттен. — Эти перепела, должно быть, очень прожорливы, или это вообще не перепелиное семя.

   — Я полагаю, что это — опиум, а бородатый человек — детектив, — высказала блестящую догадку миссис Грейс.

   — Не думаю, — сказала Лора Липпинг. — Я уверена, что это как-то связано с португальской короной.

   — Более вероятна персидская интрига с участием бывшего шаха, — заявила мисс Фриттен. — Бородатый человек принадлежит к правящей партии. Перепелиное семя, разумеется, сигнал; Персия почти что рядом с Палестиной, а перепела упомянуты в Ветхом Завете, сами знаете.

   — Только как чудо, — уточнила ее хорошо осведомленная младшая сестра. — Я думаю, что все это часть любовной интриги.

   Мальчик, который возбудил так много интереса и предположений, собирался уже уходить с покупками, когда его подстерег Джимми, ученик-племянник, который со своего поста у сыра и прилавка с беконом мог с легкостью наблюдать за происходящим на улице.

   — У нас есть несколько превосходных апельсинов из Джаффы, — поспешно произнес он, указывая на угол, где они были укрыты за высоким стопками упаковок с бисквитами. В этой фразе, очевидно, содержалось нечто большее, чем можно было расслышать. Мальчик помчался к апельсинам с энтузиазмом хорька, обнаружившего в норе кроличье семейство после долгого дня бесплодных поисков под землей. Почти в то же мгновение бородатый незнакомец влетел в магазин и потребовал, подойдя к прилавку, фунт фиников и упаковку лучшей халвы из Смирны. Самые предприимчивые домохозяйки в пригороде никогда не слышали о халве, но мистер Скаррик, очевидно, был способен добыть ее лучшую смирнскую разновидность, ни минуты не колеблясь.

   — Мы, наверное, живем в царстве Арабских Ночей, — сказала мисс Фриттен взволнованно.

   — Тише! Слушайте, — взмолилась миссис Грейс.

   — Темнолицый мальчик, о котором я говорил вчера, был здесь сегодня? — спросил незнакомец.

   — У нас в магазине сегодня было гораздо больше людей, чем обычно, — сказал мистер Скаррик, — но я не могу припомнить того мальчика, которого вы описываете.

   Миссис Грейс и мисс Фриттен бросили торжествующие взгляды на своих подруг. Это было, конечно, прискорбно, что все должны обращаться с правдой, как с изделием, которого временно, к сожалению, нет в наличии; но они ощутили удовлетворение, что яркие описания лживости мистера Скаррика, которые они дали, получили наглядное подтверждение.

   — Я теперь никогда не смогу поверить тому, что он мне рассказывает об отсутствии красителей в джеме, — трагически прошептала тетушка миссис Грейс.

   Таинственный незнакомец вышел; Лора Липпинг отчетливо видела, что клубы ярости и гнева вырываются из-под его тяжелых усов и вздернутого мехового воротника. Выждавиз осторожности немного, искатель апельсинов появился из-за ящиков с бисквитами, очевидно, потерпев неудачу в поисках хоть какого-нибудь апельсина, который мог бы удовлетворить его требованиям. Он также удалился, и магазин медленно освободился от клиентов, загруженных покупками и сплетнями. Это был «день» Эмилии Йорлинг, и большинство покупательниц направились прямиком к ней в гостиную. Направляться сразу после похода за покупками в гости к чаю — это как раз именовалось в местном масштабе «бурной жизнью».

   На следующий день пришлось нанять двух дополнительных помощников, и их услуги пользовались оживленным спросом; магазин был переполнен.

   Люди покупали и покупали, и казалось, никак не могли добраться до конца своих списков. Мистеру Скаррику никогда не удавалось с такой легкостью убеждать клиентов, что им следует выбирать нечто новое в бакалейных товарах.

   Даже те женщины, у которых покупки были весьма скромными, возились с ними так, как будто дома их ожидали зверски пьяные мужья.

   День тянулся бесконечно, и раздался явственный гул пробужденного волнения, когда темноглазый мальчик, несущий медную миску, вошел в магазин. Волнение, казалось, передалось и мистеру Скаррику; тотчас же покинув леди, которая делала неискренние расспросы относительно домашней жизни бомбейской утки, он перехватил вновь прибывшего на пути к привычному прилавку и проинформировал его, среди воцарившейся мертвой тишины, что перепелиное семя закончилось.

   Мальчик нервно осмотрелся по сторонам и нерешительно повернулся, чтобы уйти. Его снова перехватили, на сей раз племянник, который выбежал из-за своего прилавка и пробормотал что-то про самые лучшие апельсины. Колебание мальчика исчезло; он опять удрал в темный угол с апельсинами. Общее внимание было направлено в сторону двери, и высокий бородатый незнакомец совершил действительно эффектный вход. Тетушка миссис Грейс заявила впоследствии, что она бессознательно повторяла про себя «ассириец бросился вперед, как волк в овчарню», и ей большей частью верили.

   Вновь прибывший также был остановлен прежде, чем он достиг прилавка, но не мистером Скарриком или его помощником. Скрытая плотной вуалью леди, которую никто до того времени не замечал, медленно привстала со стула и приветствовала его ясным, проникновенным голосом.

   — Ваше Превосходительство самолично делаете покупки? — спросила она.

   — Я сам все заказываю, — объяснил он. — Трудно заставить моих слуг понять.

   Более низким, но все еще отчетливо слышным голосом дама под вуалью выдала ему часть случайной информации:

   — У них здесь есть превосходные апельсины из Джаффы. — После этого она со звонким смехом вышла из магазина.

   Мужчина осмотрел магазин, и затем, инстинктивно остановив взор на барьере из бисквитов, громко потребовал у бакалейщика:

   — У вас, похоже, есть хорошие апельсины из Джаффы?

   Все ожидали, что последует мгновенное опровержение со стороны мистера Скаррика самой возможности существования такого товара. Прежде, чем он успел ответить, однако, мальчик вырвался из своего укрытия. Держа перед собой пустую медную миску, он понесся на улицу. Его лицо впоследствии описывали по-разному — как скрытое деланным безразличием, покрытое ужасной бледностью и сияющее вызовом. Некоторые говорили, что его зубы стучали, другие — что он вышел, насвистывая персидский национальный гимн. Однако не было никаких сомнений в том эффекте, который данное зрелище произвело на мужчину, казалось, бывшего причиной бегства. Если бы бешеная собака или гремучая змея внезапно решили с ним близко пообщаться, он едва ли сумел бы выказать больший ужас. Аура власти и могущества вокруг него рассеялась, его властительный широкий шаг уступил место нерешительному мельтешению туда и сюда — так мечется животное, ищущее спасительный выход. С ошеломляющей небрежностью, не отрывая глаз от входа в магазин, он сделал несколько случайных заказов, которые бакалейщик аккуратно заносил в книгу. Время от времени он выходил на улицу, смотрел с тревогой во всех направлениях, и спешил затем поддерживать свою претензию на покупки.

   После одной из таких вылазок он не вернулся; он скрылся в сумерках, и ни он, ни темнолицый мальчик, ни леди под вуалью больше не попадались на глаза выжидающим толпам, которые продолжали собираться в магазине Скаррика в течение последующих дней.* * *

   — Я никогда не смогу достойно отблагодарить вас и вашу сестру, — сказал бакалейщик.

   — Мы наслаждались этой забавой, сказал художник скромно, — а что касается модели, это был прекрасный отдых от многочасового позирования для «Потерянного Хиласа».

   — Во всяком случае, — сказал бакалейщик, — я настаиваю на плате за аренду черной бороды.

 

КАПИТУЛЯЦИЯ

   Демосфен Платтербафф, выдающийся Нарушитель Спокойствия, предстал перед судом за серьезное правонарушение, и глаза всего политического мира пристально следили за ходом процесса. Нарушение, следует сказать, было куда серьезнее для правительства, чем для заключенного. Он взорвал Альберт-холл накануне большого Чайного Вечера Либеральной Федерации, по случаю которого Канцлер Казначейства, как ожидалось, должен был представить на обсуждение свою новую теорию: «Распространяют ли куропатки инфекционные заболевания?» Платтербафф удачно выбрал время; Чайный Вечер был тут же отложен, но нашлись другие политические обязанности, которые не следовало откладывать ни при каких обстоятельствах. На следующий день после суда в «Немезиде-на-руке» должны были пройти дополнительные выборы, и последовало публичное заявление, что, если Платтербафф в день выборов останется в тюрьме, правительственный кандидат потерпит сокрушительное поражение.

   К сожалению, не могло быть никаких сомнений и колебаний по поводу виновности Платтербаффа. Он не только признал себя виновным, но и выразил намерение повторить свою авантюру в других местах, как только позволят обстоятельства; во время процесса он был занят изучением маленькой модели Зала Свободной Торговли в Манчестере. Жюри присяжных никак не могло подтвердить, что заключенный не взрывал Альберт-Холла с заранее обдуманным намерением; вопрос состоял в другом: смогут ли они отыскать какие-либо смягчающие обстоятельства, которые приведут к оправданию? Конечно, за любым законным приговором последует немедленное прощение, но было бы крайне желательно, с точки зрения правительства, чтобы потребность в таком милосердии свыше не возникла. Безрассудное прощение накануне финальных выборов, под угрозой отступничества большинства избирателей, если бы казнь отменили или просто отсрочили, — это было бы не совсем поражение, но нечто очень похожее. Конкуренты были бы только рады обвинить правительственную партию в бесчестной игре. Отсюда и беспокойство, царившее в переполненном зале суда, в небольших группах людей, собравшихся вокруг телетайпов в Уайт-холле, на Даунинг-стрит и в других политических центрах.

   Присяжные возвратились после обсуждения приговора; раздались возгласы, возбужденный ропот, потом воцарилась мертвая тишина. Пристав передал вердикт:

   «Присяжные считают заключенного виновным во взрыве Альберт-Холла. Но присяжные присоединяют к этому дополнительное мнение: ожидаются дополнительные выборы в парламентском округе Немезиды-на-руке».

   — Конечно, — вскричал Государственный Обвинитель, вскакивая с места, — это эквивалент оправдания?

   — Едва ли, — холодно произнес Судья. — Я чувствую себя обязанным приговорить подсудимого к недельному заключению.

   — И да смилуется Бог над выборами, — непочтительно выразился один из судебных чиновников.

   Это было скандальное решение, но тогда Судья не разделял политических взглядов Министерства.

   Вердикт присяжных и решение судьи стали известны публике в двадцать минут шестого; в половине шестого перед резиденцией премьер-министра собралась огромная толпа, с вожделением распевавшая на мотив «Трелони»:  

   — Полторы тысячи! — с дрожью произнес Премьер-министр. — Как ужасно думать об этом. Наше большинство в последний раз было только тысяча семь.

   — Участки откроются завтра в восемь утра, — сказал Главный Организатор. — Мы должны выпустить его к семи.

   — К семи тридцати, — поправил Премьер-министр. — Нам следует избегать любых проявлений поспешности.

   — Тогда не позже, чем в семь тридцать, — сказал Главный Организатор. — Я обещал агенту, что он сможет вывесить плакаты с надписями «Платтербафф — свободен» прежде, чем откроются участки. Он сказал, что это наш единственный шанс получить вечером телеграмму «Рэдпроп — избран».

   Следующим утром в половине восьмого Премьер-министр и Главный Организатор сидели за завтраком, небрежно принимая пищу и ожидая возвращения Министра внутренних дел, который лично руководил освобождением Платтербаффа. Несмотря на ранний час, на улице уже собралась маленькая толпа, и ужасный угрожающий мотив «Трелони» «И если наш герой…» превратился в устойчивое, монотонное скандирование.

   — Они теперь постоянно орут, когда слышат новости, — сказал Премьер-министр с надеждой. — Вот! Теперь кто-то засвистел! Это, должно быть, МакКенна.

   Министр внутренних дел вошел в комнату минутой позже, на лице его выражался весь ужас катастрофы.

   — Он не выйдет! — воскликнул министр.

   — Не выйдет? Не покинет тюрьму?

   — Он не выйдет, если не будет духового оркестра. Он говорит, что никогда не покидал тюрьму без духового оркестра, и не собирается нарушать обычай сегодня.

   — Но, конечно, все это обеспечивается его сторонниками и поклонниками? — сказал Премьер-министр. — Едва ли от нас могут ожидать, что мы предоставим выпущенному на свободу заключенному духовой оркестр. Как, ради всего святого, мы объясним это на заседании кабинета?

   — Его сторонники заявляют, что это мы должны обеспечить музыку, — сказал Министр внутренних дел. — Они говорят, что мы посадили его в тюрьму, и наше дело — добиться, чтобы он вышел на свободу респектабельно. Так или иначе, он не выйдет, если не будет оркестра.

   Телефон пронзительно зазвенел; это был междугородный звонок из Немезиды.

   — Участок откроется через пять минут. Платтербафф на свободе? Черт возьми, почему…

   Главный Организатор повесил трубку.

   — Сейчас неподходящий момент сохранять достоинство, — прямо заявил он, — следует тотчас собрать музыкантов. Платтербафф должен получить свой оркестр.

   — Где вы хотите отыскать музыкантов? — устало спросил Министр внутренних дел. — Мы не можем нанять военный оркестр, я просто не думаю, что оркестранты согласятся,если мы им нечто подобное предложим; а других оркестров нет. Проходит забастовка музыкантов, я думал, что вам об этом известно.

   — Разве вы не можете добиться окончания забастовки? — спросил Организатор.

   — Я попытаюсь, — сказал Министр внутренних дел и подошел к телефону.

* * *

   Пробило восемь. Толпа снаружи распевала все громче и громче:   «Пятьсот добавят силы».

   Принесли телеграмму. Она была из офиса центрального комитета в Немезиде. «Теряем двадцать голосов в минуту», так звучало краткое сообщение.

   Пробило десять. Премьер-министр, Министр внутренних дел, Главный Организатор и несколько искренне сочувствующих друзей собрались у внутренних ворот тюрьмы, на все голоса взывая к Демосфену Платтербаффу, который неподвижно стоял, сложив руки на груди, окруженный высокими чинами. Красноречивые законодатели, которые своим искусством сумели поколебать комитет по делу Маркони или во всяком случае его большую часть, расходовали свои таланты понапрасну, обращаясь к этому упрямому, непокорному человеку. Без оркестра он не собирался никуда идти; а у них не было оркестра.

   Четверть одиннадцатого, половина одиннадцатого. Курьеры непрерывным потоком влетали в тюремные ворота.

   «Фабрика Ямли только что проголосовала, можете догадаться, за кого именно», гласило отчаянное сообщение, и все прочие были того же типа.

   Немезида шла по пути Ридинга.

   — Есть ли у вас какие-нибудь оркестровые инструменты полегче? — спросил Главный Организатор у Директора тюрьмы. — Барабаны, тарелки, что-нибудь похожее?

   — У охранников есть свой собственный оркестр, — сказал Директор, но, конечно, я не могу позволить им самим…

   — Дайте нам инструменты, — возгласил Главный Организатор.

   Один из верных друзей неплохо умел играть на кларнете, члены кабинета министров могли бить в тарелки более или менее в такт мелодии, и Главный Организатор кое-что понимал в барабанах.

   — Какую мелодию вы предпочтете? — спросил он Платтербаффа.

   — Популярную сегодня песню, — ответил Агитатор, немного подумав.

   Это была мелодия, которую все они слышали сотни раз, так что ее было не так уж сложно сымитировать. Под импровизированные напевы «Я не хотел этого» заключенный отправился на свободу. Слова песни относились, понятное дело, к правительству, а не к разрушителю Альберт-Холла.

   Выборы были в конце концов проиграны незначительным большинством. Местные деятели профсоюзного движения были оскорблены тем фактом, что члены кабинета министров лично действовали как штрейкбрехеры, и даже освобождение Платтербаффа не смогло умиротворить их.

   Место было потеряно, но министры одержали моральную победу. Они показали, что знают, когда и как следует капитулировать.

 

УГРОЗА

   Сэр Лалворт Квейн сидел в зале своего любимого ресторана, «Gallus Bankiva», обсуждая слабости мира с племянником, который совсем недавно возвратился из весьма насыщенного путешествия по мексиканским пустыням. Было то благословенное время года, когда подаются к столу спаржа и яйца ржанки, а устрицы еще не укрылись в своих летних крепостях; так что сэр Лалворт и его племянник находились в том самом возвышенном послеобеденном настроении, когда политика рассматривается в правильной перспективе,даже мексиканская политика.

   — Большинство революций, которые в настоящее время совершаются в этой стране, — сказал сэр Лалворт, — являются следствиями моментов законодательной паники. Рассмотрим, к примеру, одну из самых драматических реформ, которые были осуществлены Парламентом в этом поколении. Все произошло вскоре после злосчастной забастовки шахтеров. Тебе, целиком и полностью погруженному в события куда более запутанные и противоречивые, мой рассказ может показаться вторичным и скучным, но в конце концов всем нам приходится жить в гуще этих событий.

   Сэр Лалворт прервался на мгновение, чтобы сказать несколько добрых слов о бренди, которого он только что отведал. После этого он возвратился к рассказу.

   — Симпатизируют ли люди агитации за женское избирательное право или нет, но им приходится признать, что суфражистки демонстрируют неутомимую энергию и неистощимую изобретательность в создании и реализации новых методов, ведущих к осуществлению их цели. Как правило, за периодом активности следует упадок и общее утомление, но были времена, когда они действовали весьма… выразительно. Вспомни хотя бы известный случай, когда они оживили и разнообразили традиционное королевское шествие в связи с открытием парламента. Они освободили многие тысячи попугаев, которые были тщательно обучены крику: «Право голоса — женщинам». Попугаи кружили вокруг кареты Его Величества огромным облаком зеленого, серого и алого цвета. Это был и впрямь поразительно эффектный эпизод — с известной точки зрения. Однако, к немалому сожалению изобретательниц, намерения не удалось сохранить в секрете, так что их противники в то же мгновение освободили стаю попугаев-соперников, которые возопили: «Не думаю» и другие враждебные крики. Таким образом, демонстрация лишилась единодушия, которое могло сделать ее политически убедительной. В процессе поимки птицы узнали немало новых слов и идиоматических выражений, которые сделали невозможным их дальнейшее служение делу суфражизма; некоторые зеленые попугаи были спасены горячими сторонниками Старого Порядка и обучены нарушать спокойствие оранжистских митингов пессимистическими изречениями о жизненном предназначении сэра Эдварда Карсона. И вообще, птица в политике — фактор, который, кажется, стал постоянным; совсем недавно на политическом собрании, проводившемся в слабо освещенном храме, конгрегация почти десять минут почтительно внимала галке из Уоппинга, находясь в полной уверенности, что они слушают канцлера казначейства, который на самом деле запоздал.

   — Но суфражистки, — прервал племянник, — что они потом сделали?

   — После фиаско с птицами, — сказал сэр Лалворт, — воинственная секта произвела демонстрацию более агрессивного характера; они собрались с силами в день открытия выставки Королевской Академии и уничтожили приблизительно три-четыре сотни картин. Это обернулось еще большим провалом, чем дело с попугаями; все соглашались, что на этой академической выставке было слишком уж много холстов, и решительное истребление нескольких сотен сочли положительным усовершенствованием. Кроме того, художники пришли к выводу, что вандализм стал своего рода компенсацией для тех, чьи работы постоянно «прокатывались», ведь картины, бывшие вне поля зрения, оказались вне досягаемости. В целом это была одна из самых успешных и популярных академических выставок за много лет. Тогда борцы за справедливость возвратились к некоторым ранним методам; они написали несколько приятных и убедительных пьес, чтобы доказать, что они должны получить право голоса, они разбили несколько окон, чтобы доказать, что они должны получить право голоса, и они поколотили нескольких членов кабинета министров, чтобы доказать, что они должны получить право голоса. И все равно последовал обоснованный или необоснованный ответ: права голоса они не получат. Их тяжелое положение можно описать несколько измененными строчками Гильберта:   «Нас двадцать безголосых миллионов,   Безгласных против нашего желания,   И будем даже двадцать лет спустя   Мы — двадцать безголосых миллионов».

   И конечно, великая идея их гениальной стратегической угрозы исходила от мужчины. Лина Дюбарри, начальница их отдела размышлений, однажды днем встретила в Аллее Уолдо Орпингтона, как раз в тот момент, когда Общее Дело пришло в совершенный упадок. Уолдо Орпингтон — фривольный маленький дурак, который щебечет на концертах в гостиных и может распознавать отрывки из сочинений различных композиторов без программки, но все равно у него иной раз рождаются идеи. Он и двух пенни не поставил бы на Общее Дело, но его радовала самая мысль о том, чтобы засунуть пальцы в политический пирог. Также возможно, хотя я и считаю это невероятным, он обожал Лину Дюбарри.

   Во всяком случае, когда Лина дала довольно мрачный отчет о текущем положении дел в Мире Суфражизма, Уолдо не просто ей посочувствовал, но и выразил готовность помочь практическим предложением. Обратив пристальный взгляд на запад, к садящемуся солнцу и Букингемскому дворцу, он на мгновение умолк, а затем значительно произнес: «Вы расходовали свою энергию и изобретательность на то, чтобы разрушать; почему же вы никогда не пытались заняться чем-то куда более потрясающим?»

   «Что вы хотите сказать?» — нетерпеливо спросила она.

   «Создавать».

   «Вы хотите сказать, создавать беспорядки? Мы ничем другим не занимаемся уже несколько месяцев», — ответила она.

   Уолдо покачал головой и продолжал смотреть на запад. Из него вышел бы неплохой актер любительского театра.

   Лина проследила за его пристальным взглядом, а затем озадаченно посмотрела на Уолдо.

   «Точно», — сказал Уолдо, отвечая на ее немой вопрос.

   «Но — как мы можем создавать? — спросила она, — ведь это уже было сделано».

   «Сделайте это СНОВА, — сказал Уолдо, — и снова и снова…»

   Прежде, чем он закончил фразу, она поцеловала его. Она заявляла впоследствии, что это был первый мужчина, с которым она поцеловалась, а он заявлял, что она была первой женщиной, которая поцеловала его на Аллее. Так что оба установили своего рода рекорд.

   Через день-другой в тактике суфражисток произошли большие перемены. Они перестали нападать на министров и Парламент и взялись за своих собственных союзников и единомышленников — за фонды. Избирательные урны были на время забыты ради ящиков для пожертвований. Дочери вымогателей не могли бы добиться такого постоянства в своих требованиях, финансисты шатающегося старого режима не были бы так отчаянны в своих опытах по добыванию денег. Суфражистки всех секций объединились ради этой цели, и тем или иным способом, честными средствами и обыкновенным путем, они действительно собрали весьма значительную сумму. Что они собирались с ней делать, никто, казалось, не знал, даже наиболее активные собирательницы. Тайна в данном случае тщательно хранилась.

   Некоторые сведения, которые просачивались время от времени, только добавляли ситуации таинственности.

   «Не желаете ли узнать, что мы собираемся делать с нашим запасом сокровищ?» — Лина однажды поинтересовалась у Премьер-министра, когда она, по случаю, сидела рядом с ним за вистом в китайском посольстве.

   «Я надеялся, что Вы собираетесь испытать старый метод взяток конкретным чиновникам, — добродушно ответил он, но некоторое подлинное беспокойство и любопытство таились за его внешней легкостью. — Конечно, я знаю, — добавил он, — что вы скупили строительные участки в стратегических точках в столице и вокруг нее. Два или три, как мне сообщили, находятся на дороге к Брайтону, а другие около Эскота. Вы же не собираетесь укреплять их, не так ли?»

   «Нет, здесь кое-что более коварное, — сказала она, — вы могли помешать нам построить форты; на вы не сможете помешать нам установить абсолютно точные копии Мемориала Виктории на каждом из этих участков. Все они — частная собственность, без каких-либо ограничений на строительство».

   «Какого мемориала? — спросил он, — того, что перед Букингемским Дворцом? Конечно, не его?»

   «Именно его», — заявила она.

   «Моя дорогая леди, — вскричал он, — вы не можете говорить серьезно. Это красивое и внушительное произведение искусства; во всяком случае все к нему привыкли. И даже если кто-то им не восхищается, он всегда может смотреть в другом направлении. Но представьте себе, на что станет похожа жизнь, если все будут натыкаться на эту махину, куда бы они ни направились. Представьте, как это подействует на людей с истерзанными, больными нервами, когда они увидят это три раза на пути к Брайтону и три раза на пути назад. Представьте себе, как это будет возвышаться над пейзажем в Эскоте! И как будут отводить от него глаза гольфисты, чтобы сосредоточиться на лунках в Сандвиче! Что ваши соотечественники сделали, чтобы заслужить такое?»

   «Они отказали нам в праве голоса», — с горечью сказала Лина.

   Премьер-министр всегда считал себя противником какого-либо «панического» законодательства, но он немедленно внес в парламент законопроект и обратился к обеим палатам, чтобы провести его через все чтения за неделю. И именно так мы получили одну из самых великих законодательных мер столетия.

   — Это избирательное право для женщин? — спросил племянник.

   — О дорогой мой, нет. Это закон, который сделал уголовным правонарушением установку юбилейных скульптур в радиусе ближе трех миль от общественных дорог.

 

НАЙМИТ

   Реджи Братл сам придумал, как ему лучше извлечь выгоду из того, что угрожало стать обременительной обузой. Осуществив свою идею, он мог бы с большими удобствами катить по ухабистой дороге материального благополучия. «Липы», доставшиеся ему в наследство без каких-либо особых условий по содержанию, были одним из тех претенциозных, не приспособленных для житья особняков, в которых может себе позволить поселиться только состоятельный человек и на которых ни один состоятельный человек не остановит свой выбор – останавливать выбор тут не на чем. С годами дом заметно бы упал в цене, украсился бы табличками, извещающими о его продаже, но в глазах многих по-прежнему казался бы чрезвычайно желанным местом для обитания.

   Замысел Реджи, состоял в том, чтобы превратить дом в место съезда гостей, с продолжительными сессиями с октября по конец марта. В работе съезда должны были принимать участие молодые и моложавые люди обоего пола, слишком бедные, чтобы охотиться по большому счету, но страстно желающие вволю поиграть в гольф, в бридж, потанцевать и посетить какое-нибудь представление.

   Никто из гостей не платил бы за свое пребывание, но всякий должен был чувствовать себя хозяином, который платит за все. За снабжением и расходами будет следить комитет, а создаваемый на общественных началах подкомитет брал на себя развлекательную часть проекта.

   Поскольку это был всего лишь эксперимент, то все участвующие в нем сошлись на том, что нужно проявлять снисходительность и по возможности помогать друг другу. Одна или две замужние пары составили многообещающее ядро и, собравшись вместе, решили, что дело, кажется, сдвинулось.

   – При хорошем ведении дел и незаметной, но кропотливой работе затея, думаю, увенчается успехом, – сказал Реджи, а он был из тех, кто сначала обнаруживает усердие, а потом – оптимизм.

   – Есть одно препятствие, с которым вы непременно столкнетесь, как бы мудро ни вели дела, – бодро заявил майор Дэгберри. – Женщины станут ссориться. Поймите меня правильно, – продолжал этот предсказатель несчастья, – я не хочу сказать, что кое-кто из мужчин тоже не будет ссориться. Скорее всего, ссориться будут и они, но женщины без этого вообще не могут. Ничего не поделаешь – такова их природа. Рука, раскачивающая люльку, раскачивает весь мир, и притом весьма энергично. Женщина стерпит неудобства, она способна на жертвы и героически обойдется без чего бы то ни было, но единственная роскошь, без которой она никак не может, – это ссора. Неважно, где она находится и сколь продолжительно ее пребывание в том или ином месте, она обязательно затеет вражду – это так же верно, как и то, что француз непременно сварит себе суп даже в просторах Арктики. В самом начале морского путешествия, прежде чем путешественник-мужчина успеет как следует разглядеть своих попутчиков, женщина уже заведет себе пару неприятельниц и запасется компрометирующим материалом еще на одного-двух человек – при условии, конечно, что на борту достаточно женщин, чтобы позволить себе поссориться сразу со многими. Если других женщин нет, она поссорится с горничной. Этот ваш эксперимент продлится полгода. Не пройдет и пяти недель, как разразится война на ножах в полудюжине направлений.

   – Полноте, у нас всего-то восемь женщин. Не начнут же они ссориться друг с другом так быстро, – возразил Реджи.

   – Возможно, ссору будет затевать не каждая, – согласился майор, – но кто-то из них встанет на чью-то сторону, наступят времена холодной, непримиримой вражды, и Этна изредка станет исторгать пламя. Это верно так же, как и то, что Рождество несет нам мир и душевный покой. Тут ничего не поделаешь, старина. Однако потом не говорите, что я вас не предупреждал.

   Первые пять недель предприятия опровергли предсказания майора Дэгберри и подкрепили оптимизм Реджи. Изредка, правда, имели место небольшие перебранки. Повседневное общение помогло выявить наличие некоторой недоверчивости, но в целом женщины замечательно ладили между собой. Было, впрочем, и примечательное исключение. Миссис Пентерби и пяти недель не понадобилось, чтобы искренне восстановить против себя представительниц своего пола, – ей вполне хватило и пяти дней. Большинство женщин заявили, что возненавидели ее с той минуты, как впервые увидели, но скорее всего это пришло им в голову позднее.

   С мужчинами у нее складывались довольно хорошие отношения, притом что она была не из тех женщин, которые наслаждаются только мужским обществом. Нельзя также сказать, чтобы ей недоставало каких-то качеств, которые делают человека полезным и желанным членом собрания. Не пыталась она и «обскакать» коллег-хозяев, добиваясь каких-либо выгод путем уклонения от обязательных взносов. Рассказывая о себе, не грешила занудством или снобизмом. Довольно прилично играла в бридж, а ее манера поведения за карточным столом была безукоризненна. Но стоило ей войти в контакт с представительницей своего пола, как в атмосфере тотчас возникало предчувствие грозы. Она обладала поистине уникальным талантом возбуждать вражду.

   Неважно, был ли объект ее внимания человеком толстокожим или чувствительным, вспыльчивым или уравновешенным, миссис Пентерби умудрялась добиваться своего. Она непрощала слабости, старалась как можно больнее уязвить, гасила восторги, в споре бывала обыкновенно права, а если и не права, то каким-то образом ухитрялась сделать так, чтобы выставить своего оппонента человеком глупым и самоуверенным. Она делала (и говорила) ужасные вещи с самым невинным видом и говорила (и делала) невинные вещи так, что это было ужасно. Коротко говоря, все женщины единодушно сходились в том, что она является лицом нежелательным.

   Не было и речи о том, чтобы кто-то принял чью-то сторону, как предсказывал майор. Напротив, неприязнь к миссис Пентерби сплотила остальных женщин, и не раз готовая было начаться ссора быстро гасла ввиду того, что она слишком явно и злонамеренно пыталась разжечь ее. Больше всего ее соперниц раздражало то, что она вполне успешно принимает вид безмятежного спокойствия, когда им уже трудно сдерживаться. Свои самые язвительные замечания она произносила тоном, каким в метро объявляют, что следующая остановка – Бромптон-роуд: ровным, безучастным тоном человека, который знает, что прав, но совершенно равнодушен к тому, что он провозглашает. Как-то миссис Вэл Гвептон, которую Бог не наградил смиренным нравом, вышла из себя и довольно коротко, но выразительна высказала ей все, что о ней думает. Объект этого долго готовившегося нападения терпеливо выждал, покуда стихнет буря и улягутся страсти, а потом тихо заметил вышедшей из себя женщине:

   – А теперь, моя дорогая миссис Гвептон, позвольте мне сказать вам то, что я хотела сказать в последние две-три минуты, только вы не давали мне возможности сделать это. У вас слева выпала шпилька. Вам, женщинам с редкими волосами, трудно удержать шпильки в прическе.

   – Ну что с ней поделаешь? – говорила впоследствии миссис Вэл Гвептон, обращаясь к сочувствующей аудитории.

   Реджи, разумеется, неоднократно намекали на то, сколь непопулярна эта вызывающая всеобщее раздражение личность. Невестка открыто пыталась убедить его в том, что это просто чудовищный человек. Реджи слушал ее с легким сожалением, с каким воспринимают известие о землетрясении в Боливии или неурожае в Восточном Туркестане: события эти происходят так далеко, что можно запросто убедить себя в том, будто они и вовсе не происходили.

   – Эта женщина имеет над ним какую-то власть, – мрачно высказала свое мнение его невестка. – Либо она помогает финансировать этот спектакль и злоупотребляет этим обстоятельством, либо, да простит его Всевышний, он испытывает к ней какую-то безрассудную страсть. С мужчинами такое бывает.

   События меж тем разворачивались таким образом, что о наступлении кризиса говорить не приходилось. Миссис Пентерби, как источник всеобщего недовольства, распространила свое влияние на столь большой территории, что ни одна из женщин не осмеливалась встать и объявить о своем решительном отказе жить с ней в одном доме еще неделю. Всеобщая трагедия – не трагедия одного человека. Какое-то утешение женщины находили лишь в том, что сравнивали, кому какая нанесена обида. У невестки Реджи был еще и дополнительный интерес, состоявший в том, что она пыталась выявить природу этой связи, препятствовавшей ему высказать свое суровое суждение относительно длинного списка черных дел миссис Пентерби. Из того, как он вел себя по отношению к ней на людях, мало что можно было заключить, но он упорно оставался невозмутим, когда что-то говорили про нее за глаза.

   За единственным исключением – миссис Пентерби, оказавшейся фигурой непопулярной, первая попытка претворить в жизнь замысел увенчалась успехом и не возникло трудностей по поводу того, чтобы вновь постараться осуществить его на тех же принципах и провести зимнюю сессию. Вышло так, что в этот раз не смогла прибыть большая часть женщин и двое-трое мужчин, но Реджи далеко рассчитал вперед и пригласил новых людей в качестве «свежей крови». Следующий съезд по количеству гостей должен был превзойти первый.

   – Мне так жаль, что я не смогу приехать зимой, – сказала Реджи его невестка. – Надо ведь побывать у наших родственников в Ирландии; мы так часто им отказывали. Просто стыдно! В следующий раз у тебя никого не будет из этих женщин?

   – Никого, кроме миссис Пентерби, – скромно заметил Реджи.

   – Миссис Пентерби! Но, Реджи, ты же не настолько глуп, чтобы снова приглашать эту женщину! Как и в этот раз, она восстановит против себя всех женщин. Что это за тайные узы, которыми она держит тебя?

   – Она незаменима, – ответил Реджи. – И служит центром всеобщего притяжения.

   – Она… как ты сказал? – открыла от изумления рот его невестка.

   – Я специально внедрил ее среди гостей, чтобы она принимала все попытки затеять ссору, которые в противном случае распространились бы среди женщин во всех направлениях. Мне не нужны были советы и предупреждения многочисленных друзей, я и сам предвидел, что мы не сможем и полгода поддерживать тесные дружеские отношения без того, чтобы кто-то с кем-то не повздорил. Вот я и решил, что лучше будет ограничить распространение этого процесса и не дать ему развиваться. Я, разумеется, рассказал ей обо всем. О вас она не имела ни малейшего представления, и, поскольку вам даже неизвестно ее настоящее имя, она вовсе не возражала, чтобы ее для пользы дела возненавидели.

   – То есть ты хочешь сказать, что она все это время была в курсе происходящего?

   – Конечно. Знали о том, что происходит, еще двое мужчин, и поэтому, совершив нечто особенно возмутительное, она могла вместе с нами посмеяться за кулисами. И она действительно хорошо провела время. Видишь ли, она некоторым образом связана родственными узами с довольно беспокойным семейством, и в жизни ей часто приходилось примирять других. Можешь представить, как она была рада тому обстоятельству, что теперь может отвести душу и наговорить живущим под одной крышей женщинам кучу дерзостей – и все это во имя мира.

   – Ты, наверное, самый ужасный человек на свете, – сказала Реджи его невестка.

   У нее были весомые причины так говорить, ибо она больше всех ненавидела миссис Пентерби. Невозможно подсчитать, сколько раз эта женщина вызывала ее на ссору.

 

МАРК

   Огастес Мелловкент был романистом с будущим. Иными словами, ограниченное, но все возрастающее число людей читало его книги, и вполне можно было рассчитывать на то, что, если он настойчиво продолжит выдавать романы год за годом, постепенно расширяющийся круг читателей привыкнет к Мелловкенту и будет требовать его произведения в библиотеках и книжных магазинах. По наущению своего издателя он отбросил имя Огастес, данное ему при крещении, и взял имя Марк.

   «Женщинам нравится имя, за которым, как им представляется, скрывается некто сильный, не разбрасывающийся словами, способный отвечать на вопросы, но не желающий этого делать. Имя Огастес предполагает лишь праздность, характеризующую его обладателя, тогда как такое сочетание, как Марк Мелловкент, помимо того, что и имя, и фамилия начинаются на одну букву, что сообщает особую выразительность, вызывает еще и представление о человеке сильном, прекрасном и добром, некоем Джордже Карпентере и преподобном… – как там его? – в одном лице».

   Как-то декабрьским утром Огастес сидел в кабинете и работал над третьей главой своего восьмого романа. Он довольно подробно – для тех, кто не мог себе этого сам представить, – описал, как выглядит в июле сад приходского священника. Теперь он был занят тем, что с большими подробностями описывал чувства молодой девушки, наследницы длинной родословной приходских священников и архидиаконов, когда она впервые обнаружила, что почтальон вполне симпатичный.

   «Глаза их на короткое мгновение встретились, когда он протягивал ей два письма и толстую пачку завернутых в бумагу номеров "Ист Эссекс ньюс". Глаза их на какую-то долю секунды встретились, и как прежде уже быть не могло. Она почувствовала – чего бы это ей ни стоило, надо заговорить, нарушить это тягостное, неестественное молчание, которое обступило их. "Как ревматизм вашей матушки?" – спросила она».

   Писательский труд был прерван неожиданным вторжением служанки.

   – К вам какой-то господин, сэр, – сказала она, протягивая ему карточку, на которой было начертано имя Каиафас Двелф. – Говорит, явился по важному делу.

   Мелловкент поколебался и уступил. Важность миссии посетителя была, вероятно, надуманной, но прежде ему никогда не приходилось встречать человека по имени Каиафас.Что ж, это может быть интересно.

   Мистер Двелф оказался человеком неопределенного возраста. Его невысокий лоб, холодные серые глаза и решительная манера поведения изобличали в нем человека, имевшего твердые намерения. Под мышкой он держал большую книгу, и вполне могло статься, что кипу таких же книг он оставил в передней. Он уселся прежде, чем ему предложили это сделать, положил книгу на стол и обратился к Мелловкенту, словно принялся читать «открытое письмо».

   – Вы литератор, автор нескольких известных книг…

   – В настоящий момент я работаю над новой книгой и довольно занят этой работой, – наставительно произнес Мелловкент.

   – Понимаю, – сказал посетитель, – время для вас имеет особое значение. Дорога каждая минута.

   – Именно так, – согласился Мелловкент, посмотрев на часы.

   – Потому, – сказал Каиафас, – книга, которую я предлагаю вашему вниманию, – именно та вещь, без которой вам не обойтись. «Все обо всем» незаменима для пишущего человека. Это не простая энциклопедия, иначе я не беспокоил бы вас. Это неистощимый рудник краткой информации…

   – У меня на полке под боком, – прервал его писатель, – стоит ряд справочников, из которых я черпаю нужную мне информацию.

   – А здесь, – настаивал мечтающий сбыть свою книгу торговец, – все умещено в одном плотном томе. Неважно, по какой теме вы хотите навести справки или какой факт желаете проверить. «Все обо всем» даст вам то, что нужно, в самом кратком и исчерпывающем виде. К примеру, вам понадобились сведения из истории. Скажем, вас интересует жизненный путь Джона Хасса. Вот что мы имеем: «Хасс, Джон, видный религиозный реформатор. Родился в тысяча триста шестьдесят девятом, сожжен в тысяча четыреста пятнадцатом. По всеобщему мнению, в его смерти виновен император Сигизмунд».

   – Если бы его сожгли в наши дни, все подозревали бы суфражисток, – заметил Мелловкент.

   – А возьмем птицеводство, – продолжал Каиафас. – Эта тема может возникнуть в романе из жизни английской деревни. На этот счет у нас тут есть все: «Леггорны являются яйцепроизводителями. Миноркам недостает материнского инстинкта. Зевота у цыплят, ее причины и лечение. Как откармливать утят и своевременно поставлять их на рынок». Видите, тут все есть, ничто не упущено.

   – Разве что то, что вряд ли можно миноркам привить материнский инстинкт.

   – Спортивные рекорды – это тоже важно. Сколько людей, даже среди знатоков спорта, могли бы, не задумываясь, сказать, какая лошадь выиграла на скачках в таком-то году? Но и это еще не все…

   – Мой дорогой сэр, – прервал его Мелловкент, – в моем клубе есть по меньшей мере четыре человека, которые не только могут сказать, какая лошадь выиграла в таком-то году, но и какая лошадь должна была выиграть и почему она не выиграла. Если бы в вашей книге можно было найти совет, как защититься от информации подобного рода, от нее было бы больше проку, чем от всего того, что вы до сих пор говорили.

   – География, – невозмутимо продолжал Каиафас, – это тот предмет, в котором занятой человек, пишущий изо всех сил, может запросто сделать оплошность. Буквально на днях один известный писатель заставил Волгу впадать в Черное море, а не в Каспийское. Имея же такую книгу…

   – На полированном столике розового дерева, что позади вас, лежит достоверный современный атлас, – сказал Мелловкент. – А теперь я действительно должен просить вас удалиться.

   – Атлас, – заметил Каиафас, – дает лишь направление реки и указывает основные города, через которые она протекает. Между тем «Все обо всем» поведает вам о пейзаже, судоходстве, стоимости паромных переправ, преобладающих видах рыб, жаргоне лодочников и часах отплытия главных речных пароходов. Она поведает вам…

   Мелловкент смотрел на решительно настроенного, безжалостного торговца с грубыми чертами лица, упорно не желающего подниматься со стула, на который он самочинно уселся, и настойчиво превозносившего достоинства своего ненужного товара. Писателем овладел дух мрачного соперничества. Почему бы ему не оправдать строгое холодное имя, которое он принял? Почему он должен беспомощно сидеть и слушать эту утомительную, неубедительную тираду? Почему он на короткое время не может проявить себя как Марк Мелловкент и поговорить с этим человеком на равных?

   Внезапно на него сошло вдохновение.

   – Вы читали мою последнюю книгу «Бесклеточная коноплянка»? – спросил он.

   – Я не читаю романов, – коротко ответил Каиафас.

   – О, этот вы обязаны прочитать, его все обязаны прочитать, – пояснил Мелловкент, вылавливая книгу с полки. – Это издание стоит шесть шиллингов, но вы можете взять его за четыре шиллинга шесть пенсов. В пятой главе есть место, которое, я уверен, вам понравится, где Эмма в березовой роще дожидается Гарольда Гантингдона, человека,за которого ее хотят выдать замуж. Она и сама не прочь выйти за него, но не обнаруживает этого до пятнадцатой главы. Вот послушайте: «Насколько хватало глаз, перекатывались розовато-лиловые и пурпурные валы вереска, освещенного то тут, то там желтеющим утесником и ракитником и окаймленного хрупкими серыми, серебристыми и зелеными молодыми березками. Крошечные голубые и коричневые бабочки порхали над ветками вереска, наслаждаясь солнцем, и высоко в небе пели жаворонки, как только жаворонки и умеют петь. Был такой день, когда вся Природа…»

   – Во «Всем обо всем» вы найдете полную информацию об изучении природы, – прервал писателя книготорговец, при этом в голосе его впервые прозвучали нотки усталости. – Лесоводство, жизнь насекомых, миграция птиц, освоение невозделанных земель. Как я уже говорил, человек, которому приходится иметь дело с разнообразными темами,не может обойтись без…

   – Тогда, может, вас заинтересует одна из моих ранних книг, «Нежелание леди Калламптон», – сказал Мелловкент, снова рыская глазами по полке. – Некоторые считают ее моим лучшим романом. Ага, вот она. Я вижу на обложке два пятнышка, поэтому не спрошу больше трех шиллингов девяти пенсов. Позвольте мне прочитать вам начало: «Леди Беатрис Калламптон вошла в длинную, тускло освещенную гостиную. Глаза ее светились надеждой, казавшейся ей беспочвенной, губы дрожали от страха, который она не могла скрыть. В руке она держала небольшой веер, хрупкую игрушку из атласного дерева с тесьмой. Что-то хрустнуло, когда она вошла в комнату. Это она раздавила веер на мелкие кусочки». Неплохое начало, как вы полагаете? Сразу ясно – что-то затевается.

   – Я не читаю романов, – мрачно проговорил Каиафас.

   – Но вы только подумайте, как они могут быть незаменимы, – воскликнул писатель, – например, в долгие зимние вечера! Или, скажем…

   Каиафас не стал дожидаться, покуда его станут искушать отрывками из этого захватывающего романа. Пробормотав что-то насчет того, что у него нет времени на пустопорожние разговоры, он подхватил свой никудышный том и удалился. Не слышно было, что он ответил, когда Мелловкент радостно с ним распрощался, но последнему показалось, что в холодных серых глазах торговца мелькнул огонек почтительной ненависти.

 

ЕЖ 

   Четверо молодых людей играли в теннис в смешанном парном разряде на вечеринке в приходском саду; последние двадцать пять лет смешанные пары молодых людей делали то же самое в том же месте в то же время года.

   Молодые люди уходили с корта, их с течением времени сменяли другие, но все прочее, казалось, нисколько не менялось. Нынешние игроки в достаточной степени осознавали публичность данного события, а потому беспокоились о состоянии своих костюмов и о правилах поведения. И еще они достаточно сильно любили спорт, чтобы добиваться победы. И их усилия и их внешность удостоились четырехкратного исследования квартета леди, которые сидели (в качестве официально приглашенных зрительниц) на скамье у самого корта. Таково было одно из принятых условий на вечеринках в этом саду: четыре леди, которые обычно знали очень немного о теннисе и много — об игроках, должны были сидеть в этом месте и наблюдать за игрой. Сложилась и другая традиция: две леди должны быть милы и любезны, а другие две — миссис Доул и миссис Хатч-Маллард.

   — Ева Джонелет сделала сегодня с волосами что-то особенно неподходящее, — сказала миссис Хатч-Маллард. — Ее волосы ужасны и в лучшие времена, но ей не следует делать еще и такую нелепую прическу. Кому-то нужно сказать ей об этом.

   Волосы Евы Джонелет могли бы избежать осуждения миссис Хатч-Маллард, если б она могла позабыть о том общеизвестном факте, что Ева была любимой племянницей миссис Доул. Возможно, для всех было бы куда удобнее, если б миссис Хатч-Маллард и миссис Доул можно было приглашать в сад по отдельности; но за год здесь проводилась только одна вечеринка, и ни одну леди нельзя было вычеркнуть из списка приглашенных; иначе мир и покой в округе были бы раз и навсегда уничтожены.

   — Как мило выглядят тисовые деревья в это время года, — вставила леди с мягким, серебристым голосом, который напоминал о шиншилловой муфте, раскрашенной Уистлером.

   — Что вы подразумеваете под "этим временем года"? — потребовала миссис Хатч-Маллард. — Тисовые деревья красивы в любое время года. Таково их великое очарование.

   — Тисовые деревья вызывают отвращение в любых обстоятельствах и в любое время года, — произнесла миссис Доул медленно и решительно, явственно радуясь самой возможности вставить возражение. — Они пригодны только для кладбищ и склепов.

   Миссис Хатч-Маллард издала сардоническое хмыканье, которое в переводе могло означать, что есть такие люди, которые лучше подходят для кладбищ, чем для вечеринок в саду.

   — Какой счет, скажите, пожалуйста? — спросила леди с шиншилловым голосом.

   Желаемую информацию ей сообщил молодой джентльмен в безупречно белом фланелевом костюме; в облике юноши выражалась скорее заботливость, чем беспокойство.

   — Каким противным субъектом сделался этот Берти Диксон! — объявила миссис Доул, внезапно вспомнив, что Берти был фаворитом миссис Хатч-Маллард. — Молодые люди сегодня совсем не те, какие были двадцать лет назад.

   — Конечно, не те, — откликнулась миссис Хатч-Маллард. — Двадцать лет назад Берти Диксону было всего два года, и вам следовало бы ожидать, что возникнут некоторые отличия во внешнем облике, манерах и речи.

   — Вы знаете, — заявила миссис Доул как будто по секрету, — я не удивлюсь, если это задумано как нечто остроумное.

   — Будут ли у вас какие-то интересные гости, миссис Норбери? — торопливо поинтересовался шиншилловый голос. — Вы же обычно проводите домашние вечера в это время года.

   — Ко мне приезжает очень интересная дама, — сказала миссис Норбери, которая некоторое время безмолвно пыталась перевести беседу в безопасное русло, — моя старая знакомая, Ада Блик…

   — Какое ужасное имя, — заявила миссис Хатч-Маллард.

   — Она произошла от де Ла Бликов, старой гугенотской семьи из Турина, знаете ли.

   — В Турине не было никаких гугенотов, — сказала миссис Хатч-Маллард, считавшая, что может благополучно обсуждать любое событие трехсотлетней давности.

   — Что ж, в любом случае, она приезжает ко мне, — продолжала миссис Норбери, быстро переходя от истории к современности. — Она приезжает нынче вечером, и она — удивительная ясновидящая, седьмая дочь седьмой дочери, знаете, и все такое прочее.

   — Как интересно! — прозвучал шиншилловый голос. — Эксвуд — как раз самое подходящее место для нее. Там, по слухам, есть несколько призраков.

   — Именно поэтому она так хотела приехать, — сказала миссис Норбери. — Она отложила все прочие дела, чтобы принять мое приглашение. У нее были видения и сны, и все это сбывалось прямо-таки с изумительной точностью, но она никогда не видела призраков, и она собирается приобрести данный опыт. Она принадлежит к этому Обществу Исследований, знаете.

   — Я ожидаю, что она увидит несчастную леди Куллумптон, самую известную из всех эксвудских жертв, — сказала миссис Доул. — Как вам известно, мой предок, сэр Гервас Куллумптон, убил свою молодую невесту в припадке ревности, когда они были в Эксвуде с визитом. Он задушил ее в стойлах кожаными стременами, сразу после того, как они приехали, и она иногда бродит в сумерках по лужайке и вокруг конюшен, облаченная во что-то длинное и зеленое, стеная и пытаясь сорвать удавку с горла. Мне очень интересно услышать, что же предстанет взору вашей подруги…

   — Я не знаю, почему это она должна увидеть дрянное, традиционное видение вроде так называемого призрака леди Куллумптон, который только служит прикрытием для горничных и подвыпивших конюхов. Мой дядя, который был владельцем Эксвуда, совершил там самоубийство при самых трагических обстоятельствах; он, конечно, чаще всех прочих призраков там появляется.

   — Миссис Хатч-Маллард очевидно никогда не читала "Историю Графства" Поппла, — сказала миссис Доул холодно, — иначе она узнала бы, что призрак леди Куллумптон — это явление, подтвержденное многими заслуживающими доверия очевидцами…

   — О, Поппл! — с презрением воскликнула миссис Хатч-Маллард. — Любая пустяковая древняя история для него достаточно хороша. Ну, в самом деле, кто такой Поппл! А призрак моего дяди видел сам настоятель, который был и мировым судьей. Я полагаю, что данное доказательство для всех будет достаточным. Миссис Норбери, я сочту это преднамеренным личным оскорблением, если ваша ясновидящая подруга увидит какого-то другого призрака, кроме моего дяди.

   — Осмелюсь сказать, что она может вообще ничего не увидеть; до сих пор она никогда ничего не видела, знаете, — сказала миссис Норбери с надеждой.

   — Я коснулась самой неудачной темы, — каялась она впоследствии обладательнице шиншиллового голоса. — Эксвуд принадлежит миссис Хатч-Маллард, а мы только что заполучили его в краткосрочную аренду. Ее племянник хотел там пожить некоторое время, и если мы как-нибудь оскорбим ее, она тотчас откажется возобновлять арендный договор. Я иногда думаю, что все эти садовые вечеринки — огромная ошибка.

   Норбери играли в бридж в течение следующих трех ночей почти до часу; они не интересовались игрой, но карты сокращали срок, остававшийся в распоряжении их гостьи для нежелательных призрачных посещений.

   — Мисс Блик вряд ли будет в подходящем настроении, чтобы видеть призраков, — сказал Хьюго Норбери, — если будет ложиться спать, все еще думая о козырях, карточных комбинациях и выигрышах.

   — Я несколько часов беседовала с ней о дядюшке миссис Хатч-Маллард, — сказала его жена, — и указала точное место, где он убил себя, и навыдумывала разного рода внушительные детали, и нашла старый портрет лорда Джона Расселла и повесила у нее в комнате, и сказала ей, что это, вероятно, портрет дяди в зрелом возрасте. Если Ада вообще увидит призрака, это, разумеется, будет старый Хатч-Маллард. Во всяком случае, мы старались.

   Но все было впустую. На третье утро своего пребывания под гостеприимным кровом Ада Блик спустилась к завтраку позже обычного, ее глаза казались очень утомленными, но горели от волнения, ее волосы были причесаны кое-как, а в руках она держала большой коричневый том.

   — Наконец-то я увидела нечто сверхъестественное! — воскликнула она и пылко поцеловала миссис Норбери, как будто в благодарность за предоставленную возможность.

   — Призрак! — вскричала миссис Норбери. — Неужели!

   — Явственно и безошибочно!

   — И это был пожилой человек в костюме приблизительно пятидесятилетней давности? — с надеждой спросила миссис Норбери.

   — Ничего подобного, — сказала Ада. — Это был белый еж.

   — Белый еж! — воскликнули оба Норбери со смущением и удивлением.

   — Огромный белый еж с ужасными желтыми глазами, — сказала Ада. — Я в полудреме лежала в кровати, но внезапно ощутила появление чего-то зловещего и необъяснимого в моей комнате. Я села и огляделась, и тогда под окном я увидела ужасное ползучее существо, своеобразного чудовищного ежа грязно-белого цвета, с черными, омерзительными когтями, которые щелкали и скребли по полу, с узкими желтыми глазами, источавшими неописуемое зло. Это существо проползло ярд или два, не отрывая от меня своих жестоких, отвратительных глаз; потом, достигнув второго окна, которое было открыто, оно вскарабкалось на подоконник и исчезло. Я тотчас же встала и подошла к окну; но там не было никаких следов. Конечно, я поняла, что это существо явилось из другого мира, но я не знала, что же увидела, пока не открыла главу о местных традициях в книге Поппла.

   Она нетерпеливо раскрыла огромный коричневый том и прочла: "Николас Гаррисон, старый скупец, был повешен в Батчфорде в 1763 году за убийство фермера, который случайно обнаружил его тайник. Его призрак, как полагают, бродит по сельской местности, иногда обретая облик белой совы, а иногда — огромного белого ежа".

   — Я уверена, что вы читали историю Поппла на ночь, и после этого ПОДУМАЛИ, что видели ежа, находясь еще в полусне, — сказала миссис Норбери, сразу сделав предположение, которое, вероятно, было очень близко к истине.

   Ада отвергла возможность такой интерпретации видения.

   — Об этом следует молчать, — быстро сказала миссис Норбери, — слуги…

   — Молчать! — воскликнула Ада с негодованием. — Я напишу об этом подробный отчет в Общество Исследований.

   И тогда Хьюго Норбери, который от природы не был одарен блестящими способностями, пережил один из редких и полезных припадков вдохновения.

   — Это было очень жестоко с нашей стороны, мисс Блик, — сказал он, — но стыдно распространять этот слух дальше. Белый еж — наша старая шутка; огромный еж-альбинос, знаете ли, которого мой отец привез домой с Ямайки, где ежи достигают невообразимых размеров. Мы прячем его в комнате, привязав к нему нитку, а другой конец нитки тянется через окно; потом мы опускаем ежа вниз, он ползает по полу, как вы и вы описали, а потом мы вытягиваем его обратно. Многие люди верят; все они читают Поппла и думают, что это — призрак старого Гарри Николсона; но мы всегда останавливаем их прежде, чем они пишут письма в газеты. Иначе дело может зайти слишком далеко.

   Миссис Хатч-Маллард не отказала в должный срок в продлении арендного договора, но Ада Блик навсегда отказалась от былой дружбы.

 

ВОЛЬЕР

   — Эти вольеры в зоологических садах — такое значительное усовершенствование по сравнению со старомодными клетками для диких животных, — сказала миссис Джеймс Гартлберри, откладывая иллюстрированный журнал. — Они создают иллюзию наблюдения за животными в их естественной среде обитания. Интересно, эта иллюзия действует и на животных?

   — Это зависит от животного, — откликнулась ее племянница. — Домашняя птица из джунглей, например, без сомнения подумает, что ее законная среда обитания абсолютно точно воспроизведена, если вы дадите ей несколько особей противоположного пола, много разного продовольствия — вроде семян и муравьиных яиц, большой участок свободной земли, чтобы там вволю поваляться, удобное ветвистое дерево, и парочку конкурентов, чтобы сделать жизнь поинтереснее. Конечно, должны быть дикие кошки, хищные птицы и другие носители внезапной смерти, это создаст полную иллюзию свободы, но собственное воображение птицы способно их сотворить — вспомните, какие сигналы опасности издают наши собственные куры, если грач или обычный голубь пролетают над выводком цыплят.

   — Ты думаешь, что у них действительно возникнет своего рода иллюзия, если им предоставить достаточно места…

   — Только в некоторых случаях. Ничто не заставит меня поверить, что какой-нибудь акр среды естественного обитания подействует на волка или тигра, которые привыкли в диком состоянии бродить по лесу всю ночь. Задумайтесь о богатстве звуков и запахов, обо всех соблазнах, которые откроются перед настоящей дикой тварью, когда она выходит из логовища вечером, зная, что через несколько минут будет носиться по удаленным охотничьим угодьям, где ее ожидают все радости и удовольствия погони; задумайтесь о том, как насыщается мозг, когда каждый шелест, каждый крик, каждый согнутый прутик и каждое дуновение ветра у ноздрей означает что-то, имеющее прямое отношение к жизни, смерти и еде. Вообразите эти удовольствия — выбирать свое собственное место у водопоя, выбирать свое собственное дерево, на котором можно точить когти, находить свое собственное сухое травяное ложе, на котором можно валяться вволю. А теперь вместо всего этого представьте ограниченное пространство для прогулок, которое останется одним и тем же, бежите вы или ползете по нему, пространство, насыщенное несвежими, неизменными ароматами, наполненное криками и шумами, которые не представляют ни смысла, ни интереса. Как замена узкой клетки нововведения превосходны, но я думаю, что они — всего лишь слабая имитация свободной жизни.

   — Очень уж гнетущее представление, — сказала миссис Гартлберри. — Они кажутся такими просторными и такими естественными, но я полагаю, многое из того, что кажется естественным для нас, будет бессмысленным для дикого животного.

   — Вот где начинают действовать столь сильные у нас способности к самообману, — заметила племянница. — Мы способны проживать глупые, нереальные, ничтожные жизни в собственных вольерах, и при этом убеждаем себя, что мы — по-настоящему свободные мужчины и женщины, ведущие разумное существование в разумной сфере.

   — Но, боже правый, — воскликнула тетушка, шокированная и вынужденная занять оборонительную позицию, — мы ведем разумное существование! Что же, спрашивается, ты считаешь несвободой? Мы просто ведем себя в соответствии с обычными приличиями, принятыми в цивилизованном обществе.

   — Мы скованы, — сказала племянница спокойно и безжалостно, — границами доходов и возможностей, а прежде всего — недостатком инициативы. Для некоторых людей ограниченный доход не имеет особого значения, на деле он часто помогает очень многого добиться в жизни; я уверена, что существуют мужчины и женщины, которые делают покупки на задворках Парижа, приобретая четыре морковки и кусочек мяса на день, при этом они ведут совершенно реальное и богатое событиями существование. Недостаток инициативы — вот что действительно приносит вред, и вот где вы, я и дядя Джеймс так безнадежно ограниченны. Мы — всего лишь животные, блуждающие по своим вольерам, с тем отличием не в нашу пользу, что на животных там смотрят, но никто не хочет смотреть на нас.

   На самом деле тут и не на что смотреть. Нам холодно зимой и жарко летом, а если нас ужалит оса — что ж, это инициатива осы, но никак не наша; все, что мы делаем, сводится к унылому ожиданию. Всякий раз, когда мы достигаем местной славы или известности, это происходит как-то косвенно. Если случается хороший год для магнолий, в окрестностях замечают: «Вы видели магнолии Гартлберри? Это совершенные цветы», и мы идем всем рассказывать, что распустилось пятьдесят семь бутонов вместо тридцати девяти в прошлом году.

   — В год Коронации их было целых шестьдесят, — вставила тетя, — твой дядя сохранил записи за минувшие восемь лет.

   — Разве вас никогда не волнует, — неуклонно продолжала племянница, — что, если бы мы переехали далеко отсюда или были бы вычеркнуты из жизни, наша местная известность автоматически перешла бы к людям, занявшим наш дом и сад? Люди говорили бы друг другу: «Вы видели магнолии Смит-Дженкинса? Просто совершенные цветы» или «Смит-Дженкинс рассказал мне, что на их магнолиях в этом году не будет ни единого цветка; восточный ветер погубил все завязи». А если бы после нашего исчезновения люди все еще связывали наши имена с магнолией, независимо от того, кто временно владеет ей, если бы они говорили: «Ах, это дерево, на котором Гартлберри повесили своего повара, потому что он неправильно приготовил соус со спаржей». Вот это будет нечто, сделанное по нашей инициативе, это нельзя будет свалить на восточный ветер или живучесть магнолии.

   — Мы никогда не сделаем ничего подобного, — сказала тетя.

   Племянница неохотно вздохнула.

   — Я не могу этого представить, — признала она. — Конечно, — последовало продолжение, — есть множество способов вести подлинную жизнь, не совершая выдающихся актов насилия. Это ужасные мелкие повседневные действия притворной важности придают оттенок вольерности нашей жизни. Было бы занятно, если б не было так пафосно и трагично — слышать, как дядя Джеймс утром собирается и объявляет: «Я должен нынче отправиться в город и выяснить, что люди говорят о Мексике. Дела там начинают принимать серьезный оборот». Потом он направляется в город и очень серьезным тоном беседует с торговцем табачными изделиями, кстати покупая унцию табака; возможно, он встречает еще парочку мыслителей мирового масштаба и беседует с ними столь же серьезным голосом, потом он плетется назад и объявляет с преувеличенной важностью: «Я только что говорил с некоторыми людьми в городе о состоянии дел в Мексике. Они соглашаются с моим мнением, что там все станет еще хуже прежде, чем дела пойдут на лад». Конечно, никого в городе нисколько не заботит, каковы его взгляды на положение дел в Мексике и есть ли они вообще. Торговец табачными изделиями даже не переживает о покупке унции табака; он знает, что дядя купит то же самое количество того же самого табака на следующей неделе. Дядя Джеймс мог бы точно так же лежать на спине в саду и беседовать с сиреневым деревом о привычках гусениц.

   — Я вовсе не желаю слушать подобные вещи о твоем дяде, — сердито возразила миссис Джеймс Гартлберри.

   — Мое собственное положение столь же ужасно и трагично, — сказала племянница беспристрастно. — Почти все во мне — обычная посредственность. Я не очень хорошо танцую, и никто не может по чести назвать меня красивой, но когда я направляюсь на одну из наших унылых маленьких местных танцулек, там я, предполагается, «чудесно провожу время», вызываю горячее уважение местных кавалеров, и иду домой, полная радостных воспоминаний. На самом деле я просто провожу несколько часов в безразличном танце, выпиваю бокал ужасно сделанного кларета и слушаю огромное количество непрерывных легких разговоров. Похищение кур в лунном свете вместе с весельчаком-викарием было бы бесконечно более захватывающим; вообразите себе удовольствие урвать всех этих белых минорок, которыми Чибфорды всегда так хвастают. Продав их, мы можем отдать все доходы на благотворительность, так что в этом не будет ничего особенно дурного. Но ничего подобного нет в пределах вольера моей жизни. На днях кто-то унылый,приличный и непримечательный будет «говорить мне комплименты» на теннисном корте, как это обычно бывает, и все унылые старые сплетницы в окрестности начнут спрашивать, когда мы обручимся, и наконец мы поженимся, и люди будут дарить нам масленки, и пресс-папье, и заключенные в раму картины, изображающие молодых женщин, кормящих лебедей.

   — Эй, дядя, вы уходите?

   — Я только прогуляюсь в город, — объявил мистер Джеймс Гартлберри с некоторой важностью. — Я хочу услышать, что люди говорят об Албании. Дела там начинают принимать очень серьезный оборот. По моему мнению, мы еще не видели самого худшего.

   В этом он был, вероятно, прав, но теперешнее или будущее состояние Албании не имело ничего общего с начавшимися рыданиями миссис Гартлберри.

 

СУДЬБА

   Рексу Диллоту было почти двадцать четыре, он был почти красив и абсолютно нищ. Его мать, судя по всему, снабжала его каким-то пособием из той суммы, которую ей оставляли кредиторы, и Рекс иногда вливался в ряды тех, кто нерегулярно зарабатывает неопределенные суммы в качестве секретаря или компаньона людей, неспособных справиться без посторонней помощи со своей корреспонденцией или со своим свободным временем. В течение нескольких месяцев он был помощником редактора и деловым менеджером газеты, предназначенной для развлечения мышей, но привязанность была всегда несколько односторонней, и газеты с потрясающей скоростью пропадали из клубных читальных залов и других пристанищ, где их бесплатно оставляли. Однако Рекс проводил свои дни, окруженный аурой комфорта и благодушия, как может жить человек, от рождения наделенный способностью к таким вещам. И любезное Провидение обыкновенно устраивало так, чтобы приглашения на уик-энды совпадали в его жизни с теми днями, когда белый обеденный костюм возвращался из прачечной в великолепной чистоте.

   Он ужасно играл в большинство игр и был достаточно откровенен, чтобы это признавать, но он развил в себе удивительно точную способность оценивать игру и возможности других людей в состязаниях гольфистов, в бильярдных партиях и в турнирах по крокету. Высказывая свое мнение о превосходстве того или иного игрока с достаточной степенью юношеской убежденности, он обычно преуспевал в устройстве пари со средними ставками и привык к тому, что выигрыши уик-эндов помогали ему переносить финансовые трудности и благополучно преодолевать середину недели. Неприятность, как Рекс доверительно сообщил Кловису Сэнгрейлу, состояла в том, что у него никогда не было в распоряжении доступной или хотя бы предполагаемой наличной суммы, достаточной, чтобы устроить действительно стоящее пари.

   — Когда-нибудь, — сказал он, — я наткнусь на настоящую безопасную вещь, на ставку, которая просто не может провалиться, и тогда я поставлю на нее все, что у меня есть, или даже намного больше, чем я стоил бы весь до последней булавки.

   — Было бы крайне печально, если б эта ставка случайно прогорела, — вмешался Кловис.

   — Это было бы не просто печально, — ответил Рекс, — это была бы трагедия. Все равно, было бы чрезвычайно забавно нечто подобное устроить. Представь себе, каково проснуться утром, зная, что у тебя на счете сотни три фунтов. Но мне нужно идти и до завтрака почистить голубятню моей хозяйки — по доброте душевной.

   — У твоих хозяек всегда есть голубятни, — сказал Кловис.

   — Я всегда выбираю хозяек, у которых они есть, — сказал Рекс. — Голубятня — это показатель небрежного, экстравагантного, приветливого окружения, как раз такого, которое я люблю. Люди, рассыпающие кукурузные зерна для бесчисленных крылатых ничтожеств, которые только сидят, воркуя и довольно разглядывая друг друга на манер Луи Кваторза, — такие люди мне прекрасно подходят.

   — Сегодня днем приезжает молодой Стриннит, — задумчиво сказал Кловис. — Смею сказать, что тебе нетрудно будет заставить его сыграть на бильярде. Он играет весьма недурно, но совсем не так хорошо, как ему кажется.

   — Я знаю одного гостя, который может сыграть против него, — заметил Рекс мягко, но с опасным блеском в глазах, — тот похожий на труп майор, который прибыл вчера вечером. Я видел, как он играл в Cен-Морице. Если бы я мог убедить Стриннита, чтобы он поставил на самого себя против майора, деньги оказались бы у меня в кармане. Это очень похоже на тот счастливый случай, которого я ждал и о котором молился.

   — Не торопись, — порекомендовал Кловис. — Стриннит может когда-нибудь разыграться и достичь той формы, в которой давно уверен.

   — Нет, я хочу поторопиться, — спокойно сказал Рекс, и выразительным взглядом подтвердил свои слова.

   — Вы все собираетесь направиться в бильярдную? — спросила Тереза Тандлфорд после обеда, выражая немного неодобрения и немало раздражения. — Я не могу понять, какое особое развлечение вы находите в том, чтобы смотреть на двух людей, раскатывающих несколько шаров из слоновой кости по столу.

   — О, ну, в общем, — ответила ей хозяйка, — это способ приятно провести время, знаете ли.

   — Очень скучный способ, по-моему, — сказала миссис Тандлфорд. — Я как раз собиралась показать всем вам фотографии, которые сделала в Венеции прошлым летом.

   — Вы показывали их нам вчера вечером, — поспешно произнесла миссис Куверинг.

   — Те были сделаны во Флоренции. Они совсем другие.

   — О, ну, в общем, мы посмотрим на них когда-нибудь…завтра. Вы можете оставить их внизу в гостиной, и потом все смогут посмотреть.

   — Я хотела бы показать их, когда все собрались вместе, потому что мне следует сделать очень много объяснений и замечаний о венецианском искусстве и архитектуре, потому же принципу, по которому я рассказывала вчера вечером о флорентийских галереях. Также я хотела прочесть вам свои стихи, посвященные реставрации Кампаниле. Но,конечно, если вы все предпочитаете наблюдать, как майор Лэттон и мистер Стриннит управляются с шарами на столе…

   — Они считаются первоклассными игроками, — сказала хозяйка.

   — Значит, мне придется признать, что мои стихи и моя художественная болтовня считаются второклассными, — едко заметила миссис Тандлфорд.

   — Однако, поскольку все вы уже изготовились смотреть глупейшую игру, мне больше нечего сказать. Я пойду наверх и закончу одно письмо. Позже, возможно, я спущусь и присоединюсь к вам.

   Как минимум одному из зрителей игра совсем не казалась глупой.

   Она была увлекательной, возбуждающей, дразнящей, нервной, и наконец она стала трагической. Майор с репутацией, привезенной из Сен-Морица, оказался явно не в форме, молодой Стриннит форму наконец обрел, и удача была на его стороне. С самого начала в бильярдные шары, казалось, вселился демон упрямства; они катились вполне удовлетворительно для одного игрока и никак не желали двигаться для другого.

   — Сто семьдесят и семьдесят четыре, — распевал молодой человек, исполнявший функции маркера. В игре до двухсот пятидесяти это было огромное преимущество. Кловис видел, как румянец волнения исчезает с лица Диллота и мраморная бледность занимает его место.

   — Сколько ты поставил? — прошептал Кловис. Тот в ответ произнес сумму, едва шевеля сухими, дрожащими губами. Она оказалась гораздо больше, чем он или кто-то из его знакомых мог заплатить; он сделал как раз то, что собирался сделать. Он поторопился.

   — Двести шесть и девяносто восемь.

   Рекс слышал, что где-то в зале часы пробили десять, потом другие где-то еще, и еще, и еще; дом, казалось, наполнился боем часов. Потом совсем далеко загремели напольные часы.

   Через час все они пробьют одиннадцать, и он будет слушать их — опозоренный изгой, неспособный даже частично оплатить проигранное пари.

   — Двести восемнадцать и сто три.

   Игра была почти что кончена. И с Рексом почти все было кончено. Он отчаянно молил, чтобы рухнул потолок, чтобы загорелся дом, чтобы произошло какое-нибудь событие, которое положит конец этому ужасное верчению туда-сюда красных и белых шаров из слоновой кости, которые толкали его все ближе и ближе к гибели.

   — Двести двадцать восемь, сто семь.

   Рекс открыл свой портсигар; там было пусто. Это по крайней мере давало ему предлог выйти из комнаты, чтобы снова запастись сигаретами; он спасался от затянувшейся пытки: созерцания этой безнадежной игры, шедшей к печальному финалу. Он вышел из круга поглощенных игрой наблюдателей и по короткой лестнице направился к длинному, тихому коридору спален, где на каждой двери висел маленький квадратик с именем гостя. В тишине, которая царила в этой части дома, он все еще мог расслышать ненавистный перестук шаров; если бы он выждал еще несколько минут, он услышал бы краткие аплодисменты и гул поздравлений, возвещавшие о победе Стриннита. Но его напряженное внимание было отвлечено другим звуком, агрессивным, вызывающим гнев дыханием того, кто почивает тяжелым послеобеденным сном. Звук доносился из комнаты у самого его локтя; карточка на двери гласила: «Миссис Тандлфорд». Дверь была слегка приоткрыта; Рекс подтолкнул ее, отворил на дюйм или два и заглянул внутрь. Великая и ужасная Тереза заснула над иллюстрированным путеводителем по художественным галереям Флоренции; возле нее, в опасной близости от края стола, возвышалась настольная лампа. Если бы Судьба была хоть чуточку добра к нему, подумал Рекс с горечью, спящая бы столкнула эту лампу и предоставила бы гостям возможность заняться чем-то, далеким от бильярдных партий.

   Бывают случаи, когда Судьбу следует брать в свои руки.

   Вот Рекс и взял лампу.

   — Двести тридцать семь и сто пятнадцать.

   Стриннит был у стола, и положение шаров давало ему удачную позицию; у него был выбор между двумя довольно легкими ударами, выбор, который он никак не мог сделать. Внезапный ураган воплей и стук спотыкающихся ног обратил общее внимание к двери. Малыш Диллот ворвался в комнату, неся на руках кричащую и несколько разоблаченную Терезу Тандлфорд; ее одежда не была, конечно, охвачена огнем, как впоследствии объявляли самые легковозбудимые участники вечеринки, но края ее юбки и часть нарядной скатерти, в которую она была торопливо завернута, озарялись мерцающими, нерешительными отблесками. Рекс бросил свою сопротивляющуюся ношу на бильярдный стол, и как только всеобщее оцепенение миновало, тушение искр ковриками и подушками и разбрызгивание на них воды из сифонов с содовой поглотило всю энергию собравшегося общества.

   — Какая удача, что я проходил мимо, когда это случилось, — произнес, переводя дух, Рекс, — кому-то лучше бы позаботиться о комнате; мне кажется, там ковер загорелся.

   Фактически быстрота и энергия спасателя предотвратили значительный ущерб — и жертве, и помещению. Бильярдный стол пострадал сильнее всего, и его пришлось отправить в ремонт. Возможно, это было не лучшее место, чтобы разыгрывать сцену спасения; но, как заметил Кловис, когда кто-то мчится вперед с пылающей женщиной в руках, он не может остановиться и подумать, куда же именно собирается ее положить.

 

БЫК

   Том Йоркфилд всегда смотрел на своего единокровного брата, Лоренса, с ленивой инстинктивной ненавистью, ослабевшей с годами и превратившейся в терпимость и безразличие. Не было никаких существенных реальных причин, чтобы испытывать к нему ненависть; он был всего лишь кровным родственником, с которым у Тома не было никаких общих вкусов или интересов; в то же время не было и поводов для ссоры. Лоренс покинул ферму в ранней юности и жил в течение нескольких лет на скромное наследство, оставленное ему матерью; он избрал своей профессией живопись, и как говорили, достиг в этом деле неплохих успехов, достаточно значительных, во всяком случае, чтобы поддерживать и тело, и душу. Он специализировался в анималистике и достиг успеха, когда на его картины установился устойчивый спрос в определенных кругах. Том испытывал успокоительную уверенность в собственном превосходстве, когда противопоставлял свое положение положению единокровного брата; Лоренс был дешевым маляром, только и всего, хотя люди могли добиться большей важности, именуя его художником-анималистом; Том был фермером, не очень крупным, это правда, но ферма Хелсери принадлежала семье уже несколько поколений и поэтому приобрела высокую репутацию. Том старался, распоряжаясь небольшим капиталом, поддерживать и улучшать породу в своем маленьком стаде рогатого скота, и он вывел быка, который значительно превосходил по всем параметрам тех животных, которых выставили соседи Тома. Животное не произвело бы сенсации на серьезных выставках рогатого скота, но это было энергичное, красивое и здоровое молодое животное, которым пожелал бы владеть любой практичный фермер. В «Голове Короля» в дни ярмарки Волшебника Кловера обсуждали много и громко, и Йоркфилд обыкновенно заявлял, что не расстанется с быком и за сотню фунтов; сотня фунтов — это большие деньги для маленького сельского хозяйства, и вероятно, любая сумма свыше восьмидесяти фунтов соблазнила бы счастливого владельца.

   Именно поэтому с особенным удовольствием Том воспользовался удачным случаем: в одно из редких посещений фермы Лоренсом он отвел брата в сарай, где в уединении пребывал Волшебник Кловера — соломенный вдовец травоядного гарема. Том почувствовал, что старая ненависть к сводному брату отчасти вернулась; художник становился все более вялым, одевался совсем уж неподобающе и к тому же пытался взять в разговоре слегка покровительственный тон. Он не заметил прекрасного урожая картофеля, но с восторгом рассматривал заросли сорняков с желтыми цветами, которые находились в углу у ворот и сильно раздражали владельца, следившего за прополкой всех фермерских угодий. Потом, вместо того чтобы подобающим образом оценить стадо жирных черных ягнят, он просто закричал от восхищения, красноречиво описывая оттенки листвы в дубовой роще на далеком холме. Но теперь он собрался осмотреть величайшую гордость и славу Хелсери; он мог проявить сдержанность в похвалах и скупость по части поздравлений, но ему придется увидеть и подтвердить множество совершенств этого устрашающего животного. Несколько недель назад, во время деловой поездки в Таунтон, Том получил от сводного брата приглашение посетить студию в этом городе, где Лоренс показывал одну из своих картин, большой холст, представляющий быка, стоящего по колено в грязи на какой-то болотистой поверхности; он был хорош в своем роде, без сомнения, и Лоренс казался необычно доволен этим произведением. «Лучшая вещь, которую я создал», повторил он много раз, и Том великодушно согласился, что животное весьма жизнеподобно. Теперь человек красок должен был увидеть подлинную картину, живой образ силы и привлекательности, пиршество для глаз, картину, на которой поза и действие с каждой минутой менялись, а не оставались неизменными, ограниченными четырьмя стенками рамы. Том отворил крепкую, сбитую из дерева дверь и шагнул впереди гостя в усыпанное соломой стойло.

   — А он спокойный? — спросил художник, когда молодой бык с вьющейся красной гривой вопросительно уставился на гостей.

   — Временами он бывает игрив, — сказал Том, оставив единокровного брата в сомнениях, имели ли представления быка об играх сходство с кошками-мышками. Лоренс сделал парочку небрежных замечаний о внешности животного, задал вопросы о его возрасте и тому подобных деталях; потом он прохладно перевел разговор в другое русло.

   — Помнишь картину, которую я показывал в Таунтоне? — спросил он.

   — Да, — фыркнул Том, — белый бык, стоящий посреди какой-то слякоти. Не слишком увлекайся этими херфордами; здоровые скоты, но в них не так уж много жизни. Осмелюсь сказать, что их рисовать гораздо легче; взгляни, этот малыш все время движется, не так ли, Волшебник?

   — Я продал ту картину, — сказал Лоренс с немалым самодовольством в голосе.

   — Продал? — переспросил Том. — Рад это слышать, разумеется. Надеюсь, ты доволен тем, что за нее получил.

   — Я получил за нее три сотни фунтов, — сказал Лоренс.

   Том повернулся к нему с медленно возрастающей ненавистью. Три сотни фунтов! При самых благоприятных рыночных условиях, которые он мог себе вообразить, чудесный Волшебник едва ли принесет ему сотню. Но за кусок лакированного холста, раскрашенного его единокровным братом, заплатили втрое большую сумму. Это было жестокое оскорбление, которое достигло цели на все сто, потому что подчеркнуло триумф покровительственного, самодовольного Лоренса.

   Молодой фермер хотел поставить своего родственника на место и сбить с него спесь, показывая жемчужину своей сокровищницы. А теперь они поменялись местами, и его драгоценное животное показалось дешевым и незначительным по сравнению с ценой, которую заплатили за простую картину.

   Это была чудовищная несправедливость; живопись всегда была только ловкой подделкой кусочка жизни, в то время как Волшебник был реальностью, монархом своего маленького мира, индивидуальностью в сельской глубинке. Даже после того, как он умрет, он еще сохранит часть индивидуальности; его потомки заполонят луга, долины, склоны и пастбища, они будут в стойлах, хлевах и загонах, их чудесные рыжие гривы будут оживлять пейзаж и переполнять рынок; люди будут обращать внимание на многообещающих телок или массивных самцов и говорить: «Ага, эти — из потомства доброго старого Волшебника Кловера». Все это время картина висела бы себе, безжизненная и неизменная, покрытая пылью и лаком, оставаясь движимым имуществом, которое лишится всякого смысла, если развернуть холст к стене. Эти мысли сердито сменяли друг друга в мозгу Тома Йоркфилда, но он не мог облечь их в слова. Когда он выразил вслух свои чувства, то поставил вопрос прямо и резко.

   — Некоторые слабовольные дураки могут выбросить три сотни фунтов за высохшие краски; не могу сказать, что я завидую их вкусу. Я предпочел бы иметь реальную вещь, а не ее изображение.

   Он указал на молодого быка, который поочередно смотрел на них, приподнимая нос и время от времени опуская рога полу-игривым, полу-нетерпеливым движением головы.

   Лоренс рассмеялся с раздражающим, снисходительным удовольствием.

   — Я не думаю, что покупатели моих красок, как ты это называешь, должны волноваться насчет того, что выбросили деньги на ветер. Пока я добиваюсь все большей известности и признания, мои картины будут расти в цене. Та работа, вероятно, будет оценена в четыре сотни на торгах лет через пять или шесть; картины — не самое плохое вложение денег, если знать достаточно, чтобы выбирать работы правильных авторов. А ведь ты не можешь сказать, что твой драгоценный бык будет расти в цене, если ты дольше будешь держать его. Ему отпущен небольшой срок, а затем, если ты будешь и дальше держать его, цена упадет — до нескольких шиллингов за копыта и шкуру; возможно, в тот же день моего быка приобретет за серьезную сумму какая-нибудь солидная картинная галерея.

   Это было уже чересчур. Объединенная сила правды, клеветы и оскорбления оказалась слишком велика, и сдержанность покинула Тома Йоркфилда. В правой руке он сжал полезную дубовую палку, а левой ухватился за свободный воротник канареечной шелковой рубашки Лоренса.

   Лоренс не был борцом; опасение физического насилия лишило его равновесия точно так же, как непреодолимое негодование лишило равновесия Тома, и так уж случилось, что Волшебник Кловера был поражен беспрецедентным зрелищем человека, который перескакивает через ограду с жалобными криками, как курица, которая борется за место у кормушки. В это мгновение абсолютного счастья бык попытался перебросить Лоренса над левым плечом, пнуть его по ребрам во время полета и бухнуться на него сверху, когда он достигнет земли. Только энергичное вмешательство Тома побудило Волшебника отменить последний пункт программы.

   Том преданно и нежно заботился о сводном брате до полного излечения от повреждений, которые оказались не слишком серьезны: вывихнутое плечо, пара сломанных ребер и легкое нервное истощение. В конце концов, у молодого фермера больше не было повода злиться; быка Лоренса могли продать за три сотни или за шесть сотен, им могли восхищаться тысячи людей в больших картинных галереях, но он никогда не сможет перебросить человека через себя и ударить его по ребрам прежде, чем человек упадет с другой стороны. Это было замечательное достижение Волшебника Кловера, которое никогда не забылось.

* * *

   Лоренс по-прежнему остается популярным художником-анималистом, но его персонажи — всегда котята, оленята или ягнята, но никогда быки.

 

МОРЛВИРА 

   "Олимпийская Империя Игрушек" заняла огромный фасад на респектабельной улице в Вест-Энде. Название "Империя Игрушек" оказалось очень подходящим, потому что никто, прочитав его, не мог и помыслить о знакомом и уютном игрушечном магазине. Холодный блеск и суровая сложность — вот что источали образцы, выставленные в больших окнах здания; это были такие игрушки, которые усталый продавец с объяснениями показывает в рождественские дни возбужденным родителям и измученным, тихим детям. Игрушки-животные казались скорее моделями из курса естествознания, а не удобными, дружелюбными спутниками, которых можно было, в определенном возрасте, взять с собой в постель или контрабандой пронести в ванную. Механические игрушки постоянно делали вещи, которых будущие хозяева потребовали бы не больше полудюжины раз за все время существования; это было милосердное указание, что в любой нормальной детской срок службы таких игрушек будет очень короток.

   Среди элегантно одетых кукол, которые заполняли целую секцию в окне, виднелась огромная леди в роскошном платье, окруженная персикового цвета бархатом, продуманно украшенная аксессуарами из леопардовой кожи, если можно использовать такое удобное общее слово в описании запутанного женского туалета.

   Она не испытывала недостатка ни в каких новинках, изображенных на модных страницах — на самом деле, как считали многие, у нее было нечто, чего нет у средних женщин из модных журналов; вместо пустого и невыразительного лоска на ее лице отражался характер. Следовало признать, что это был дурной характер, холодный, враждебный, жестокий; одна бровь была зловеще опущена, а в углах рта скрывалась беспощадная твердость. Ее можно было представить героиней многих историй — историй, в которых окажутся на первом плане недостойные амбиции, жажда денег и полное отсутствие всяческих приличий.

   Фактически, она не испытывала недостатка и в судьях и биографах даже на этой, витринной стадии своей карьеры. Эммелин, десяти лет, и Берт, семи лет, задержались по пути от грязной глухой улицы к населенным лебедями прудам Cент-Джеймс-парка, критически исследовали куклу в роскошном платье и не слишком спокойно отнеслись к особенностям ее характера. Конечно, существует скрытая вражда между дурно одетыми по нужде и разодетыми без нужды, но легкая доброта и чувство товарищества со стороны последних часто сталкивается с чувством восхищенной преданности первых; если бы леди в бархате персикового цвета и в леопардовой коже была, в дополнение ко всему усложненному окружению, еще и мила, тогда Эммелин по крайней мере могла бы зауважать и даже полюбить ее. Но теперь она создала этой леди ужасную репутацию, основанную прежде всего на знании о развращенности знати, полученном из разговоров читателей популярных романов; Берт добавил несколько ужасных деталей из своих ограниченных запасов воображения.

   — Она — очень плохая, вот эта, — объявила Эммелин после долгого недружелюбного обзора, — ее муж ее ненавидит.

   — Он бьет ее, — сказал Берт с энтузиазмом.

   — Не-а, не бьет, потому что он мертв; она отравила его медленно и постепенно, так, чтобы никто ничего не узнал. Теперь она хочет жениться на лорде, у которого кучи денег. У него уже есть жена, но она собирается и ее отравить.

   — Она — плохая, — сказал Берт с возрастающей враждебностью.

   — Ее мать ненавидит ее и боится ее, потому что она остра на язык; всегда говорит сарказмы, она-то. Она еще и жадная; если есть рыба, она съест свою долю и долю своей маленькой дочки, хотя маленькая девочка — просто чудо.

   — У нее был когда-то маленький мальчик, — сказал Берт, — но она столкнула его в воду, когда никто не глядел.

   — Нет, она не толкала, — сказала Эммелин, — она отправила его далеко, к бедным людям, так что ее муж не знал, где он. А они думали, что он, муж, жестокий.

   — Как ее звать? — спросил Берт, думая, что настало время обозначить столь интересную индивидуальность.

   — Звать? — сказала Эммелин, задумавшись. — Ее зовут Морлвира. — Таким было, насколько она могла припомнить, имя авантюристки, которая фигурировала в кинодраме. На мгновение воцарилась тишина, пока дети обдумывали скрытые в этом имени возможности.

   — Эта одежда, которая на ней надета, за нее не платили и никогда не заплатят, — сказала Эммелин, — она думает, что заставит богатого лорда заплатить, но он не будет. Он дал ей брильянты, которые стоят сотни фунтов.

   — Он не станет платить за одежду, — убежденно сказал Берт.

   Очевидно, был какой-то предел добродушию и слабохарактерности богатых лордов.

   В эту минуту у входа в торговый центр остановился моторный экипаж со слугами в ливреях; оттуда вышла массивная леди, говорившая резковато и весьма поспешно, ее сопровождал медлительный и надутый маленький мальчик, у которого на лице выражалась черная меланхолия, а на теле красовался белый матросский костюмчик. Леди продолжала спор, который, вероятно, начался еще на Портмен-сквер.

   — Теперь, Виктор, ты должен пойти и купить хорошую куклу для твоей кузины Берты. Она подарила тебе чудесную коробку солдатиков на день рождения, и ты должен сделать ей подарок в ее праздник.

   — Берта — жирная маленькая дура, — произнес Виктор голосом, столь же громким, как у его матери, и еще более убежденным.

   — Виктор, нельзя так говорить. Берта — не дура, и она совсем не толстая. Ты должен пойти и выбрать для нее куклу.

   Пара вошла в магазин, исчезнув из поля зрения двух уличных детишек.

   — Надо же, какой он злой! — воскликнула Эммелин, но и она, и Берт были склонны принять сторону Виктора против отсутствующей Берты, которая была, несомненно, такой жирной и глупой, как он ее описал.

   — Я хочу посмотреть куклы, — сказала мать Виктора ближайшему продавцу. — Это для маленькой девочки одиннадцати лет.

   — Для жирной маленькой девочки одиннадцати лет, — добавил Виктор в качестве информации к размышлению.

   — Виктор, если ты будешь говорить такие грубости о кузине, то ляжешь спать, как только мы доберемся домой, и не получишь никакого чая.

   — Вот одна из самых новых моделей, которые у нас есть, — сказал продавец, снимая фигурку в бархате персикового цвета с оконной витрины. — Леопардовый убор и меховая накидка по самой последней моде. Вы не найдете ничего новее этого. Эксклюзивный дизайн!

   — Гляди! — прошептала Эммелин снаружи. — Они пришли и взяли Морлвиру.

   В ее сознании смешались волнение и ощущение какой-то тяжелой утраты; ей так хотелось еще чуть-чуть поглядеть на это воплощение разодетой развращенности.

   — Я вижу, она садится в экипаж, чтобы выйти за богатого лорда, — заключил Берт.

   — Ничего ей не добиться, — сказала Эммелин неопределенно.

   Внутри магазина приобретение куклы несколько застопорилось.

   — Это красивая кукла, и Берта будет очарована ею, — громко утверждала мать Виктора.

   — Ну и очень хорошо, — сказал Виктор надувшись. — Тебе не нужно убирать ее в коробку и ждать целый час, пока ее упакуют. Я возьму ее как она есть, и мы можем поехать на Манчестер-Сквер, отдать куклу Берте и покончить с этим. И мне не надо будет писать на карточке: "Дорогой Берте с любовью от Виктора".

   — Замечательно, — сказала его мать. — Мы можем заехать на Манчестер-Сквер по пути домой. Ты должен пожелать ей всего наилучшего и отдать ей куклу.

   — Я не дам этой маленькой грязнуле целовать меня, — предупредил Виктор.

   Его мать ничего не сказала; Виктор не был и вполовину так противен, как она ожидала. Когда он хотел, он мог быть ужасно непослушным.

   Эммелин и Берт только что отошли от окна, когда Морлвира появилась снаружи, ее очень осторожно нес Виктор. Зловещее торжество, казалось, запечатлелось на ее суровом, холодном лице. Что касается Виктора, какая-то презрительная ясность сменила предшествующее уныние; он, очевидно, принял свое поражение с высокомерным достоинством.

   Высокая леди дала указания лакею и устроилась в экипаже. Маленькая фигурка в белом костюмчике моряка вскарабкалась вслед за ней, все еще тщательно удерживая изящно одетую куклу.

   Автомобиль должен быть дать задний ход, отъезжая.

   Очень незаметно, очень ловко и безжалостно Виктор выпустил Морлвиру из рук, чтобы она упала на дорогу точно за катящимся назад колесом. С мягким, приятно звучащим хрустом автомобиль проехал по распростертой фигурке, потом двинулся вперед, и хруст повторился. Экипаж отъехал, а Берт и Эммелин стояли, в испуганном восхищении рассматривая жалкую кучку измазанного маслом бархата, опилок и леопардовой кожи — все, что осталось от ненавистной Морлвиры. Они испустили пронзительный восторженный вопль и помчались, дрожа, подальше от сцены так скоро разыгранной трагедии.

   В тот же день, когда они были увлечены преследованием птиц на берегу пруда в Cент-Джеймс-парке, Эммелин торжественно сообщила Берту:

   — Я тут думала. Ты знаешь, кто это был? Он был тот самый маленький мальчик, которого она отослала жить к бедным людям. Он вернулся и сделал это.

 

ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ 

   Поздним весенним вечером Элла Маккарти сидела на выкрашенной в зеленый цвет скамье в Кенсингтон-гарденз, равнодушно взирая на скучный уголок парка, который неожиданно расцвел в тропическом великолепии. Неожиданно неподалеку показалась долгожданная фигура.

   – Привет, Берти! – спокойно произнесла Элла, когда фигура приблизилась к выкрашенной скамье и уселась несколько нетерпеливо, но с должным вниманием к стрелкам своих брюк. – Не правда ли, прекрасный весенний вечер?

   Что до чувств, которые владели Эллой, замечание было заведомой неправдой. До того как явился Берти, вечер был каким угодно, но только не прекрасным.

   Берти ответил подобающим образом. Он собрался было задать вопрос, но Элла не дала ему этого сделать.

   – Большое тебе спасибо за чудесные носовые платки, – сказала она, опередив его. – Это именно то, что я хотела. Одно только отравило мне радость, когда я получила твой подарок, – прибавила она, надув губки.

   – Что такое? – с тревогой спросил Берти, со страхом подумав о том, уж не выбрал ли он платки того размера, которые не приличествует дарить женщинами.

   – Как только я их получила, я хотела написать тебе и поблагодарить за них, – сказала Элла, и на душе Берти сделалось еще более тревожно.

   – Ты же знаешь мою мать, – возразил он. – Она вскрывает все мои письма, и, если узнает, что я кому-то делаю подарки, разговоров будет недели на две.

   – В двадцать лет пора бы уж… – начала было Элла.

   – Двадцать мне будет только в сентябре, – перебил ее Берти.

   – В возрасте девятнадцати лет и восьми месяцев, – продолжала Элла, – пора бы уж стать самостоятельным настолько, чтобы тебе позволяли распоряжаться собственной корреспонденцией.

   – Так должно быть, но так не всегда бывает. Мать вскрывает каждое письмо, которое приходит в дом, кому бы оно ни было адресовано. Мы с сестрами этим не раз возмущались, но она продолжает поступать по-своему.

   – Будь я на твоем месте, я бы что-нибудь придумала, чтобы она прекратила это делать, – храбро заявила Элла, и Берти почувствовал, что радость, которую должен был доставить ей заботливо отобранный подарок, поугасла вследствие неприятного обстоятельства, сопутствовавшего его получению.

   – Что-то случилось? – спросил у Берти его приятель Кловис, когда они встретились в тот же вечер в плавательном бассейне.

   – Почему ты спрашиваешь? – сказал Берти.

   – Когда в бассейне видишь кого-то с трагическим выражением лица, – сказал Кловис, – это особенно бросается в глаза, потому что на человеке мало чего есть еще. Ей не понравились платки?

   Берти рассказал о том, что его волновало.

   – Понимаешь, довольно скверно получается, – прибавил он, – когда девушке есть о чем тебе написать, а она может послать тебе письмо только каким-то окольным, скрытым путем.

   – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – сказал Кловис. – Что ж, придется и мне пустить в ход всю свою изобретательность, придумывая объяснения, почему я не пишу письма.

   – Мне не до шуток, – обиженно проговорил Берти. – Тебе было бы не смешно, если бы твоя мать вскрывала все твои письма.

   – Не понимаю, почему ты позволяешь ей так поступать.

   – Ничего не могу поделать. Я пытался ей доказать, что…

   – Наверное, ты приводил не те доводы. Вот если бы всякий раз, когда вскрывается твое письмо, ты во время обеда падал навзничь на стол и устраивал истерику или будил среди ночи всю семью, чтобы они послушали, как ты декламируешь одну из «Поэм невинности» Блейка, то в дальнейшем твои доводы выслушивали бы с гораздо большим уважением. Для многих испорченный обед или разбитый сон значат гораздо больше, чем чье-то разбитое сердце.

   – Лучше бы ты помолчал, – сердито проговорил Берти, обрызгав Кловиса с ног до головы, после чего тот скрылся под водой.

   Дня через два после этого разговора в бассейне в почтовый ящик проскользнуло письмо, адресованное Берти Хизанту, а далее – в руки его матери. Миссис Хизант была из числа тех пустоголовых особ, которых вечно занимают чужие дела, и чем интимнее эти дела, тем интереснее. Она в любом случае вскрыла бы и это письмо, но то обстоятельство, что на нем было написано «лично», да еще то, что оно источало нежный, но сильный аромат, лишь заставило ее вскрыть его скорее со стремительной поспешностью, нежели с само собой разумеющейся осмотрительностью. Собранный ею сенсационный урожай превзошел все ожидания.

   «Carissimo,– было написано в нем. – Я все думаю, сможешь ли ты сделать это: от тебя потребуется смелость. Не забудь про драгоценности. Это частность, но именно частности меньше больше интересуют

   Вечно твоя Клотильда.

   P. S.Твоя мать не должна знать о моем существовании. Если она будет спрашивать, поклянись, что ты никогда не слышал обо мне».

   Миссис Хизант давно уже усердно просматривала письма Берти в поисках следов его возможного беспутства или юношеских увлечений, и наконец-то великолепный улов оправдал подозрения, стимулировавшие ее исследовательское рвение. То, что некто, называющий себя экзотическим именем Клотильда, пишет Берти и при этом использует изобличающую приписку «вечно», будоражило само по себе, не говоря уже об ошеломляющем упоминании о драгоценностях. Миссис Хизант вспомнила, что в некоторых романах и пьесах драгоценности играли главную и волнующую роль, а здесь, под крышей ее собственного дома, у нее, так сказать, прямо на глазах, ее собственный сын разыгрывает интригу, в которой драгоценности – всего лишь любопытные «частности». Берти должен был явиться через час, но дома были его сестры, на которых любительница поскандалить незамедлительно отвела душу.

   – Берти попал в сети авантюристки! – кричала она. – Ее зовут Клотильда, – прибавила она, полагая, что они с самого начала должны знать худшее.

   Бывают случаи, когда замалчивание темных сторон действительности идет молодым девушкам скорее во вред, нежели во благо.

   К тому времени, когда Берти вернулся, мать высказала все возможные и невозможные предположения касательно его позорной тайны. Девушки ограничились высказыванием того мнения, что их брат скорее слабоволен, чем порочен.

   – Кто такая Клотильда? – такому вопросу был подвергнут Берти, когда он едва переступил порог дома.

   Его отказ признаться в знакомстве с названным лицом был встречен приступом презрительного смеха.

   – Хорошо же ты выучил урок! – воскликнула миссис Хизант.

   Однако когда она поняла, что Берти не собирается проливать свет на сделанное ею открытие, ирония уступила место яростному негодованию.

   – Обеда не получишь, пока во всем не сознаешься! – бушевала она.

   В ответ Берти устроил импровизированный банкет, принеся все необходимое из кладовки и запершись в спальне. Его мать то и дело подходила к запертой двери и, громко крича, учиняла допрос с настойчивостью человека, который полагает, что если все время задавать один и тот же вопрос, то в конце концов на него последует и ответ. Берти не сделал ничего, чтобы это предположение подтвердилось. Миновал час безрезультатных односторонних переговоров, когда в почтовом ящике появилось еще одно письмо, адресованное Берти и помеченное словечком «лично». Миссис Хизант налетела на него, точно кошка, которая только что упустила мышку, но неожиданно удостоилась второй. Если она собралась сделать очередные открытия, то, без сомнения, не была разочарована.

   «Ты все-таки сделал это! – без предисловий начиналось письмо. – Бедная Дагмар. Теперь, когда с ней покончено, мне ее почти жаль. Все прошло замечательно, шалун, слуги думают, что это самоубийство, и шума не будет. Лучше не трогай драгоценности, пока не проведут дознание.

   Клотильда».

   Все, что миссис Хизант дотоле производила в смысле извлечения из груди воплей, было без труда превзойдено, когда она взбежала наверх и принялась яростно колотить в дверь комнаты сына.

   – Мерзкий мальчишка, что ты сделал с Дагмар?

   – Ну вот, теперь еще и какая-то Дагмар, – огрызнулся он. – Следующей будет Джеральдина.

   – И это после всех моих усилий удерживать тебя по вечерам дома, – всхлипывала миссис Хизант. – Бесполезно пытаться что-то скрыть от меня – письмо Клотильды говорит обо всем.

   – Оно говорит о том, кто она такая? – спросил Берти. – Я так много слышал о ней, что хотел бы хоть что-то узнать про нее. Я серьезно говорю – если ты будешь продолжать в том же духе, я вызову врача. Мне все время читают морали неизвестно из-за чего, но о гареме разговора еще не было.

   – А эти письма тоже воображаемые? – вскричала миссис Хизант. – Что ты скажешь насчет драгоценностей, Дагмар и предполагаемого самоубийства?

   Из-за дверей спальни не последовало ответа на эти сложные вопросы, но вечерняя почта принесла еще одно письмо для Берти, и его содержание раскрыло миссис Хизант глаза на то, о чем уже догадывался ее сын.

   «Дорогой Берти, – говорилось нем, – надеюсь, я не задурил тебе голову липовыми письмами, которые посылал от имени вымышленной Клотильды. На днях ты мне говорил, что слуги или кто-то еще в твоем доме заглядывают в твои письма, поэтому решил – а не дать ли тому, кто станет вскрывать их, почитать что-нибудь увлекательное? Это может шокировать, зато польза будет.

   Твой Кловис Сангрейл».

   Миссис Хизант была немного знакома с Кловисом и несколько побаивалась его. Прочитать то, что было написано между строк удавшегося ему розыгрыша, было нетрудно. Присмирев, она снова постучала в дверь комнаты Берти.

   – Тебе письмо от мистера Сангрейла. Все это было глупым розыгрышем. Это он написал те письма. Но куда же ты?

   Берти стоял у открытой двери. Он был в пальто и в шляпе.

   – Иду за врачом, пусть посмотрит, не случилось ли с тобой чего. Конечно же, это был розыгрыш, но ни один человек в здравом уме не поверил бы во всю эту чепуху насчет убийства, самоубийства и драгоценностей. За последние пару часов ты столько шуму наделала, что удивительно, как только дом не рухнул.

   – Но что мне было думать по поводу этих писем? – жалобно простонала миссис Хизант.

   – Я бы сказал тебе, что о них думать, – произнес Берти. – Если ты предпочитаешь будоражить себя из-за чужих писем, то винить за это ты должна только себя. Как бы тамни было, я иду за врачом.

   Для Берти это был великий шанс, и он знал об этом. Его мать понимала, что будет выглядеть довольно смешно, если история получит огласку. Она готова была дать взятку за молчание.

   – Я больше никогда не буду вскрывать твои письма, – пообещала она.

   А у Кловиса теперь нет более преданного слуги, чем Берти Хизант.  

 

СЕМЬ КУВШИНЧИКОВ ДЛЯ СЛИВОК

   – Полагаю, теперь, после того как Уилфрид Пиджинкоут унаследовал титул баронета и кучу денег, у себя мы его уже не увидим, – с сожалением заметила мужу миссис Питер Пиджинкоут.

   – Да, вряд ли стоит его ждать, – отвечал тот, – притом что мы всегда находили причины, чтобы не приглашать его, когда он подавал надежды, но был никем. Думаю, последний раз я видел его двенадцатилетним мальчиком.

   – А ведь была и еще причина, чтобы не поддерживать с ним знакомство, – сказала миссис Питер. – С этой его печально известной слабостью он был не тем человеком, которого хочется приглашать к себе в дом.

   – Наверное, эта слабость никуда не делась, – сказал ее муж. – Или ты считаешь, что высокое положение влечет за собой перемену характера?

   – О, разумеется, его порок по-прежнему с ним, – согласилась жена, – но все-таки хотелось бы познакомиться с будущим главой семейства, хотя бы из простого любопытства. И кроме того, если говорить серьезно, то, что он стал богатым, заставит людей иначе смотреть на его слабость. Если человек очень состоятелен, а не просто с деньгами, всякое подозрение на тот счет, что им движут низкие мотивы, естественным образом исчезает. Его слабость становится малозаметным изъяном.

   Уилфрид Пиджинкоут неожиданно стал наследником своего дяди, сэра Уилфрида Пиджинкоута, после смерти племянника, майора Уилфрида Пиджинкоута, умершего в результате несчастного случая, который произошел во время игры в поло. (Некто Уилфрид Пиджинкоут покрыл себя славой в ходе кампаний Марлборо, и с того времени имя Уилфрид сделалось в семье крестинной слабостью.) С новым наследником титула и состояния, молодым человеком лет двадцати пяти, широкий круг родственников был знаком скорее заочно, чем лично. А репутацией он пользовался нехорошей. Все прочие Уилфриды в семье, а их было множество, отличались один от другого главным образом тем, что к их имени добавлялось название их поместий или рода занятий, как, например, Уилфрид из Хабблдауна или молодой Уилфрид Канонир. Этот же наследник был известен под позорной и выразительной кличкой Уилфрид Воришка. Со времени последних лет обучения в школе и в последующие годы им настойчиво владела клептомания в острой форме. У него был неуемный инстинкт собирателя без присущей таковому разборчивости. Все, что по размерам было меньше буфета и умещалось в кармане, а также превышало по стоимости сумму в девять пенсов, обладало для него неодолимой притягательностью, с одним непременным условием – предмет должен был кому-то принадлежать. В тех редких случаях, когда его включали в списки людей, приглашенных погостить в загородном доме, хозяин или кто-то из членов его семейства почти обязательно дружески осматривал его багаж накануне отъезда, дабы убедиться, не уложил ли он в него «по ошибке» чью-нибудь собственность. Осмотр обычно давал большой и разнообразный улов.

   – Забавно, – спустя полчаса после разговора сказал Питер Пиджинкоут своей жене. – Пришла телеграмма от Уилфрида, в которой сообщается, что он скоро будет проезжать мимо нас в своем автомобиле и хотел бы остановиться и засвидетельствовать нам свое почтение. Мог бы остаться на ночь, если нас это не обременит. Подпись – «Уилфрид Пиджинкоут». Должно быть, это Воришка, ни у кого другого автомобиля нет. Я полагаю, он везет нам подарок к серебряной свадьбе.

   – Боже правый! – воскликнула миссис Питер, пораженная пришедшей ей в голову мыслью. – Довольно неудачное время, чтобы приглашать в дом человека с такой слабостью. В гостиной выставлены подарки к нашей серебряной свадьбе, другие продолжают приходить почтой. Я даже не знаю, что у нас уже есть и что еще должно прийти. Не можем же мы все запереть в шкафу. Наверняка он захочет посмотреть на подарки.

   – Нужен глаз да глаз, вот и все, – ободряюще произнес Питер.

   – Эти бывалые клептоманы такие изворотливые, – предчувствуя недоброе, сказала его жена. – К тому же будет неловко, если он поймет, что мы наблюдаем за ним.

   Неловкость и вправду царила в тот вечер, когда в доме принимали проезжего путешественника. Разговор нервно и торопливо перескакивал с одной безликой темы на другую. Вид у гостя, вопреки ожиданиям родственников, был не вороватый и не извиняющийся. Он был вежлив, держался уверенно, хотя его, пожалуй, немного заносило. Хозяева, напротив, чувствовали себя неловко, что должно было служить признаком того, что они предчувствуют неладное. После обеда, в гостиной, нервозности и неловкости поприбавилось.

   – Ах да, мы ведь забыли показать вам подарки, которые нам подарили на нашу серебряную свадьбу, – неожиданно произнесла миссис Питер, словно ей пришла в голову блестящая мысль, как развлечь гостя. – Вот они, все здесь. Некоторые, конечно, повторяют друг друга.

   – Например, семь кувшинчиков для сливок, – вставил Питер.

   – Да-да, ну не обидно ли? – продолжала миссис Питер. – Целых семь. Придется нам сидеть на одних сливках до конца жизни. Некоторые из них, впрочем, можно на что-нибудь обменять.

   Уилфрид занялся осмотром главным образом тех подарков, которые показались ему интереснее других. Он подносил вещицы поближе к лампе, чтобы получше разглядеть прикрепленные к ним ярлычки. Тревога хозяев в эти минуты напоминала озабоченность кошки, только что родившихся котят которой передают по кругу для рассмотрения.

   – Простите, вы вернули мне горчичницу? Ее место вот здесь, – тонким голосом произнесла миссис Питер.

   – Извините. Я поставил ее рядом с кувшином для вина, – отвечал Уилфрид, увлекшийся изучением другого предмета.

   – Дайте-ка мне еще раз это сито для сахарного песка, – говорила миссис Питер, при этом сквозь нервозность проглядывала твердая решимость. – Я помечу себе, кто его подарил, пока не забыла.

   Бдительность хозяев не вполне увенчалась чувством одержанной победы. После того как они пожелали гостю спокойной ночи, миссис Питер выразила убеждение, что он что-то взял.

   – По тому, как он держался, мне показалось, что тут что-то не так, – согласился с ней муж. – Чего-то не хватает?

   Миссис Питер быстро пересчитала все подарки.

   – У меня получается только тридцать четыре, а по-моему, должно быть тридцать пять, – объявила она. – Не помню, входит ли в число тридцати пяти архидиаконова подставка под графинчик для уксуса, которая еще не дошла.

   – Как, черт побери, мы можем об этом знать? – сказал Питер. – Этот мерзавец не принес нам подарка, и будь я проклят, если подарю что-нибудь ему.

   – Завтра, когда он будет принимать ванну, – возбужденно проговорила миссис Питер, – наверняка оставит где-нибудь свои ключи, и мы сможем заглянуть в его чемодан. Это единственное, что мы можем сделать.

   На следующий день заговорщики принялись вести бдительное наблюдение за Уилфридом из-за полуприкрытых дверей, и когда тот, облачившись в роскошный халат, прошествовал в ванную, двое взволнованных субъектов быстро и незаметно ринулись в комнату для особо важных гостей. Миссис Питер осталась сторожить снаружи, в то время как ее муж торопливо и небезуспешно подобрал ключи, после чего залез в чемодан с видом недоброжелательно настроенного таможенного чиновника. Поиски были непродолжительными: кувшинчик для сливок был уложен в складки тонкой рубашки.

   – Каков плут, – произнесла миссис Питер. – Прихватил кувшинчик для сливок. Их, видимо, и так много. Решил, что уж одного-то не хватятся. Быстро поставь его на место среди остальных вещей.

   Уилфрид опоздал к завтраку, и весь его вид явственно говорил о том, что что-то произошло.

   – Мне неприятно об этом говорить, – спустя какое-то время выдавил он из себя, – но боюсь, среди ваших слуг есть воришка. Кое-что пропало у меня из чемодана. Это небольшой подарок от нас с матерью на вашу серебряную свадьбу. Я должен был бы вручить вам его вчера после ужина, только вышло так, что это кувшинчик для сливок, а мне показалось, что вы недовольны тем, что их у вас и так много, поэтому мне было весьма неловко дарить вам еще один. Я решил, что обменяю его на что-нибудь, и вот он пропал.

   – Подарок от вас с матерью? – почти в унисон переспросили мистер и миссис Питер. Воришка все эти долгие годы был сиротой.

   – Да, моя мать сейчас в Каире. Она написала мне в Дрезден, чтобы я подыскал для вас что-нибудь оригинальное и симпатичное из серебра, и я остановился на этом кувшинчике для сливок.

   Оба Пиджинкоута смертельно побледнели. Упоминание о Дрездене неожиданно пролило свет на ситуацию. Это был Уилфрид Атташе, молодой человек, занимавший очень высокое положение, который редко появлялся на их жизненном горизонте и которого они, сами того не ведая, приняли за Уилфрида Воришку и в таковом качестве развлекали в своем доме. Леди Эрнестина, его мать, вращалась в кругах, которые находились за пределами их возможностей и устремлений, а ее сын, скорее всего, в один прекрасный день станет послом. И они залезли к нему в чемодан и ограбили его! Муж и жена в отчаянии смотрели друг на друга. Миссис Питер первой пришла в голову вдохновенная мысль.

   – Даже подумать страшно о том, что в доме завелись воры! На ночь мы, разумеется, запираем гостиную, но пока завтракаем, вынести можно все что угодно.

   Она поднялась и поспешно вышла, будто затем, чтобы убедиться, что гостиная не лишилась расставленного в ней серебра, и возвратилась минуту спустя с кувшинчиком для сливок в руках.

   – Теперь у нас восемь кувшинчиков вместо семи! – воскликнула она. – Вот этого раньше не было. Удивительный провал памяти, мистер Уилфрид! Должно быть, вы спустились с ним вчера вечером и поставили сюда, прежде чем мы заперли дверь, а утром начисто позабыли об этом.

   – С головой часто происходит что-нибудь этакое, – произнес мистер Питер с отчаянной задушевностью. – Тут как-то на днях я ездил в город, чтобы оплатить счета, и напрочь забыл, что…

   – Привез я вам, несомненно, именно этот кувшинчик, – сказал Уилфрид, пристально его разглядывая. – Он был в моем чемодане, когда сегодня утром я доставал халат, чтобы идти в ванную, но его там уже не было, когда я возвратился в комнату и снова открыл чемодан. Кто-то взял его, пока меня не было в комнате.

   Пиджинкоуты побледнели еще больше. Миссис Питер пришла в голову последняя вдохновенная мысль.

   – Принеси-ка мне нюхательную соль, дорогой, – сказала она своему мужу. – Мне кажется, она в моей комнате.

   Питер бросился вон из гостиной с чувством радостного облегчения. Последние несколько минут он прожил так долго, что золотая свадьба казалась ему не за горами.

   Миссис Питер обернулась к своему гостю и произнесла с доверительной застенчивостью:

   – Настоящий дипломат, вроде вас, знает, как выйти из подобного затруднения. У Питера маленькая слабость, она есть и еще кое у кого в семье.

   – Боже праведный! Не хотите ли вы сказать, что он клептоман, вроде брата Воришки?

   – О, не совсем так, – ответила миссис Питер, стремясь выставить своего мужа не в таком мрачном свете, в каком уже изобразила. – Он ни за что не притронется к тому, что просто плохо лежит, но не может сдержаться, чтобы не совершить набег на то, что заперто. Врачи это как-то называют. Должно быть, он набросился на ваш чемодан в ту минуту, когда вы отправились в ванную, и схватил первую же попавшуюся под руку вещь. Разумеется, у него не было причин брать кувшинчик для сливок, вы же знаете, их у нас уже семь, но все равно мы, конечно, не можем не ценить подарка от вас и вашей матушки… Тише, Питер идет.

   Миссис Питер умолкла в некотором смущении и танцующей походкой вышла из комнаты навстречу мужу.

   – Все в порядке, – шепотом сообщила она ему. – Я все ему объяснила. Больше об этом ни слова.

   – Храбрая женщина, – произнес Питер с чувством облегчения. – Я бы из этого положения ни за что не выкрутился.

   Дипломатическая сдержанность не обязательно распространяется на семейные дела. Питер Пиджинкоут так и не смог понять, почему миссис Консуэло ван Бульон, гостившая у них весной, весьма нарочито таскала с собой в ванную две шкатулки для драгоценностей, объясняя всякому, кто ей встречался в коридоре, что это ее косметический набор.

 

САД ПО СЛУЧАЮ... 

   — Не говорите со мной о городских садах, — потребовала Элеонора Рапсли. — Это означает, конечно, что я хочу, чтобы вы слушали меня в течение часа, пока я говорю именно об этом. «Какой милый у вас сад», говорили нам люди, когда мы только переехали сюда. Полагаю, они имели в виду, что у нас есть прекрасный участок для сада.

   — На самом деле именно размер никуда не годился; слишком много места, чтобы позабыть о нем и сделать частью двора, и слишком мало, чтобы держать там жирафов. Видите ли, если б мы могли держать там жирафов, северных оленей или еще какую-нибудь живность, мы объясняли бы полное отсутствие растительности, ссылаясь на садовую фауну: «Нельзя держать вместе вапити и тюльпаны Дарвина, знаете ли, поэтому мы не посадили в прошлом году ни единой луковицы». Но у нас нет вапити, а тюльпаны не могут пережить того, что все соседские кошки держат совет посреди цветочных клумб. Эта прискорбная полоса земли, которую мы хотели сделать границей между геранью и таволгой, используется кошачьим съездом в качестве партийной границы. Разногласия между партиями случаются очень часто, гораздо чаще, чем расцветает герань. Я не склонна обвинять обыкновенных котов, но у нас в саду, кажется, проводится конгресс котов-вегетарианцев; я называю их вегетарианцами, дорогая, потому что они уничтожают чудесную рассаду, но не трогают воробьев. Взрослых воробьев в субботу было столько же, сколько и в понедельник, не говоря уже о появившихся в саду неоперившихся птенцах.

   — Кажется, существенное расхождение во мнениях между воробьями и Провидением произошло уже в начале времен, когда решалось, как лучше выглядит крокус: в вертикальном положении с корнями в земле или в горизонтальном с аккуратно отделенным стеблем. За воробьями всегда остается последнее слово, по крайней мере, в нашем саду. Я думаю, Провидение с самого начала намеревалось принять исправительный акт, или как он там называется, создав более спокойных воробьев или менее уязвимый крокус. Самое утешительное в нашем саду — то, что его не видно ни из гостиной, ни из курительной; так что если гости не обедают и не завтракают с нами, они не могут заметить печальное состояние нашего участка. Вот почему я так разозлилась на Гвенду Поттингтон, которая буквально напросилась ко мне на ланч в следующую среду; она услышала, как я приглашаю барышню Поулкот на ланч, если она отправится по магазинам, и конечно, Гвенда тут же спросила, может ли и она прийти. Она явится только для того, чтобы поиздеваться над моими потрепанными полупустыми грядками и пропеть очередную порцию похвал своему до омерзения ухоженному саду. Я уже устала слушать, как ей все кругом завидуют; похоже, все на свете принадлежит ей — машина, званые обеды, даже головные боли; и все, что у нее есть — превосходно, ни у кого ничего подобного нет. Конфирмация ее старшего сына была таким сенсационным событием, что вопрос об этом должны, судя по всему, поднять в Палате Общин! А теперь она, как назло, явится, чтобы посмотреть на мои злосчастные анютины глазки и на прорехи в зарослях душистого горошка и чтобы дать мне яркое и подробное описание редчайших и роскошных цветов в ее собственном розарии.

   — Моя дорогая Элеонора, — сказала баронесса, — вы избавитесь от всей этой нервотрепки и от огромных расходов на садовника, не говоря уже о проблемах с воробьями, если просто оплатите ежегодный взнос в АПСС.

   — Никогда не слышала об этом, — сказала Элеонора. — Что это значит?

   — Ассоциация Поставки Садов по Случаю, — расшифровала баронесса. — Она существует, чтобы разбираться с такими делами, как ваше, с проблемами задних дворов, которые абсолютно бесполезны в качестве садовых участков, но необходимы, чтобы стать декоративным фоном в определенное время, когда ожидается завтрак или званый обед. Предположим, к примеру, к вам приходят гости на ланч в час тридцать; вы просто звоните в Ассоциацию где-то в десять часов утра в тот же день и говорите: «Сад для ланча». Вот и все ваши хлопоты. К двенадцати сорока пяти ваш дворик уже покрыт аккуратной полосой бархатного торфа, сирень, красный мак или что-то другое, по сезону, высится вдалеке, цветут одно-два вишневых дерева, и клумбы цветущих рододендронов заполняют неаккуратные углы; на переднем плане сияют гвоздики или тигровые лилии в самом расцвете. Как только ланч заканчивается и гости отбывают, отбывает и сад, и все кошки в подлунном мире могут держать совет у вас во дворе, не причиняя саду ни малейшего беспокойства. Если к вам на ланч прибывает епископ или кто-нибудь в этом роде, вы просто упоминаете об этом, заказывая сад, и вы получаете старосветский садик с подрезанными изгородями из тиса, солнечными часами и шток-розами; возможно, будут там тутовые деревья, грядки турецких гвоздик и колокольчиков и парочка укрытых в углу старомодных ульев. Таковы обычные поставки, которые осуществляет Ассоциация Садов, но выплачивая дополнительно несколько гиней в год, вы получаете право на услуги срочного НЗС-сервиса.

   — Что же такое НЗС-сервис?

   — Это всего-навсего обычный сигнал, означающие особые случаи, подобные вторжению Гвенды Поттингтон. Он означает, что к вам на обед или на завтрак явится сосед, сад которого в округе является предметом зависти. И следует постараться На Зависть Соседу.

   — Да? — воскликнула Элеонора с некоторым волнением, — и что тогда происходит?

   — Кое-что, похожее на чудо из Арабских Ночей. Ваш задний двор обретает чувственность, там появляются гранаты и миндальные деревья, лимонные рощи и цветущие кактусы, великолепные азалии, мраморные фонтаны, в которых каштаново-белые цапли изящно возвышаются среди экзотических водных лилий, а золотистые фазаны сидят вокруг на алебастровых террасах. Все это в целом должно наводить на мысль, что Провидение и Норман Уилкинсон позабыли о минувших разногласиях и объединили усилия, чтобы создать фон для выступления русского балета на открытом воздухе; в самом деле, это — просто фон для вашего ланча. Если потребуется как-нибудь поддеть Гвенду Поттингтон или любого другого вашего гостя, вам следует только небрежно упомянуть, что ваша вьющаяся путелла — единственная в Англии, так как та, что росла в Чэтсворте, замерзла прошлой зимой. Нет существует такого растения, как вьющаяся путелла, но Гвенда Поттингтон и подобные ей люди обычно не отличают одного цветка от другого без предварительных объяснений.

   — Быстро, — сказала Элеонора, — дайте адрес Ассоциации.

   Гвенда Поттингтон не получала наслаждения от ланча. Это была всего лишь изящная пища, превосходно приготовленная и аккуратно сервированная, но пикантного соуса ее собственной беседы здесь явственно не хватало. Она подготовила длинную серию комментариев о чудесах своего городского сада, с его непревзойденными эффектами садоводческого великолепия, и увидела, что тема была закрыта со всех сторон обильной преградой из экзотических барбарисов, которые создали ярчайший фон для изумительного кусочка волшебной страны в саду Элеоноры. Гранатовые и лимонные деревья, террасный фонтан, где среди корней великолепных лилий скользили и извивались золотые карпы, заросли экзотических цветов, похожее на пагоду сооружение, где развлекались в меру своих возможностей японские песчаные барсуки — все это лишало Гвенду аппетита и уменьшало ее желание побеседовать об озеленении.

   — Не могу сказать, что восхищаюсь вьющейся путеллой, — коротко заметила она, — так или иначе это растение — не единственное в Англии; я случайно видела еще одно в Гемпшире. Как все же садоводство выходит из моды; полагаю, у людей теперь не остается для этого времени.

   В целом это был один из самых успешных ланчей, которые устраивала Элеонора.

   Но четыре дня спустя разразилась непредвиденная катастрофа, когда Гвенда оторвалась от домашнего хозяйства как раз во время ланча и без приглашения ворвалась в гостиную.

   — Я думала, что должна сообщить вам: акварельный эскиз моей Элен приняла Гильдия Скрытых Художественных Талантов; его собираются выставить на летнем вернисаже в галерее Хэкни. Это будет настоящая сенсация в художественном мире — боже правый, что же случилось с вашим садом? Его там нет!

   — Суфражистки! — быстро сказала Элеонора. — Разве вы не слышали об этом? Они ворвались сюда и все разрушили минут за десять. Я была до того убита горем, что все полностью расчистила; я разобью сад снова, руководствуясь более сложным планом.

   — Это, — сказала она позднее баронессе, — я и называю помощью дополнительного мозга.

 

ОВЕТС 

   Противник объявил: "без козырей". Руперт сбросил туза и короля треф и избавил оппонента от этой масти; тогда Оветс, которого Судьба назначила ему в партнеры, начал третий раунд с трефовой королевы, и, поскольку у него не было никаких других карт этой масти, открыл другую масть. Противник отыграл оставшиеся взятки — и роббер.

   — У меня было еще четыре трефовых карты; нам нужна была только решающая взятка, чтобы сделать роббер, — сказал Руперт.

   — Но у меня-то не было другой карты, — воскликнул Оветс, у которого наготове была защитная улыбка.

   — Вам не следовало сбрасывать эту королеву к моему королю и оставлять меня со старой мастью, — заметил Руперт с вежливой горечью.

   — Я думал, у меня…. ну я не знал, что же мне делать. Мне так жаль, — сказал Оветс.

   Ужасные и бесполезные сожаления составляли большую часть его жизненных занятий. Если бы подобная ситуация возникла в следующий раз, он точно так же провалился бы и остался бы таким же огорченным и извиняющимся.

   Руперт уныло глядел на него, пока Оветс сидел, улыбаясь и разбираясь со своими картами. Многие люди, наделенные хорошими деловыми способностями, не обладают даже рудиментарным карточным мозгом, и Руперт не стал бы осуждать и критиковать своего будущего зятя только за его ужасную игру в бридж. Печальнее всего было то, что Оветс всю жизнь улыбался и извинялся так же глупо и невинно, как за карточным столом, оправдывая свою фамилию. И за оборонительной улыбкой и привычными выражениями сожалений различалось едва заметное, но вполне очевидное самодовольство. Всякая овца на пастбище, вероятно, воображает, что в критическом положении она может стать ужасной, как армия со знаменами — достаточно только понаблюдать, как овцы стучат копытцами и вытягивают шеи, когда подозрительный объект меньшего размера появляется в их поле зрения и кротко себя ведет. И вероятно, почти все овцы в человеческом облике представляют себе, как они играют главные роли во всемирных исторических драмах,принимая быстрые, безошибочные решения в кризисные моменты, запугивая мятежников, успокаивая паникеров, оставаясь храбрыми, сильными, прямолинейными, но, несмотря на врожденную скромность, всегда слегка выдающимися.

   "Почему, во имя всего никчемного и отвратительного, Кэтлин выбрала именно этого человека себе в мужья?" — вот каким вопросом с превеликим сожалением задавался Руперт. Был ведь юный Малкольм Атлинг, привлекательный, приличный, уравновешенный человек, который мог понравиться кому угодно и который, очевидно, оставался ее преданнейшим поклонником. И все же она отдает свою руку этому бледноглазому, неразговорчивому воплощению самодовольной пустоты. Будь это личным делом Кэтлин, Руперт пожал бы плечами и сохранил бы философскую уверенность, что она выжмет как можно больше из этой, бесспорно, неудачной сделки.

   Но у Руперта не было прямого наследника; его собственный сын сложил голову где-то на индийской границе во время знаменитой кампании. И его собственность перейдет с соответствующим благословением в руки Кэтлин и ее мужа. Оветс будет жить в милом старом доме, в окружении других мелких Оветсов, таких же глупых, самодовольных и похожих на кроликов, будет жить на его земле и владеть ею. Такая перспектива нисколько Руперта не обнадеживала.

   В сумерках того же дня, когда состоялась злосчастная партия в бридж, Руперт и Оветс возвращались домой после дневной охоты.

   Патронташ Оветса был почти пуст, но его охотничий мешок явно не переполнился. Птицы, в которых он стрелял, оказывались почему-то столь же неуязвимы, как герои мелодрам. И при каждой неудачной попытке сбить птицу у него наготове было какое-нибудь объяснение или извинение. Теперь он шагал перед хозяином, бросая радостные реплики через плечо, но, очевидно, отыскивая запоздалого кролика или лесного голубя, которые могли бы стать счастливым полночным дополнением к его добыче. Когда они миновали край маленькой рощи, большая птица взлетела с земли и медленно направилась к деревьям, став легкой мишенью для приближающихся спортсменов. Оветс выстрелил с обоих стволов и ликующе возопил:

   — Ура! Я подстрелил большого ястреба!

   — Если точнее, вы подстрелили осоеда. Эта курочка — из одной из немногочисленных пар осоедов, гнездящихся в Великобритании. Мы строжайше оберегали их в последние четыре года; все егеря и вооруженные деревенские бездельники на двадцать миль вокруг были вынуждены — предупреждениями, подкупом и угрозами — уважать их святость,а за похитителями яиц тщательно следили в сезон размножения. Сотни любителей редких птиц восхищались их портретами в "Кантри Лайф". А теперь вы превратили курочку в жалкую кучу изорванных перьев.

   Руперт говорил спокойно и ровно, но на мгновение или два свет истинной ненависти засиял в его глазах.

   — Скажу вам, что мне так жаль, — сказал Оветс с примирительной улыбкой. — Конечно, я помню, что слышал об осоедах, но в любом случае не мог и представить себе, что эта птица… И это был такой легкий выстрел…

   — Да, — сказал Руперт, — это было неприятно.

   Кэтлин нашла его в оружейной, когда он поглаживал перья мертвой птицы. Ей уже рассказали о катастрофе.

   — Какая кошмарная неудача! — сочувственно сказала она.

   — Это мой милый Робби первым нашел их, когда он в последний раз был дома в отпуску. Разве ты не помнишь, как волновался он из-за них?… Ну пойдем, выпьем чаю.

   И бридж и охота были позабыты в течение следующих двух или трех недель. Смерть, которая не считается с партийными склоками, освободила парламентскую вакансию в том округе в самый неудобный сезон, и местные приверженцы обеих сторон оказались перед лицом неприятных выборов посреди зимы.

   Руперт переживал политические события серьезно и остро. Он принадлежал к тому типу странно, а скорее счастливо сотворенных индивидуумов, которых эти острова, кажется, производят в немалом количестве. Здесь есть мужчины и женщины, которые не ради какой-то личной прибыли или выгоды покидают свои удобные домашние очаги или клубные карточные столики и отправляются блуждать там и сям среди грязи, дождей и ветров, чтобы завоевать или перетянуть колеблющихся выборщиков на сторону своей партии — не потому, что они считают это своим долгом, а потому, что они этого хотят. И его энергия в данном случае была просто необходима, поскольку освободившееся место было очень важным и обсуждаемым, а его потеря или сохранение в тогдашнем положении парламентской игры значило бы очень много. С помощью Кэтлин он обрабатывал свой избирательный участок с неустанным, удачно направленным рвением, получая свою долю унылой обычной работы, а также более ярких событий. Дебаты в той кампании закончились накануне голосования, последней была встреча в центре, где нерешительных выборщиков, как предполагалось, было гораздо больше, чем где-нибудь еще. Удачная заключительная встреча здесь означала бы все. И спикеры, местные и приезжие, не забывали ни о чем, чтобы склонить чашу весов на свою сторону.

   На Руперта возложили незначительную задачу — произнести приветствие председателю, который должен был закрыть слушания.

   — Я так охрип, — возразил он, когда настал момент, — не думаю, что мой голос расслышат за пределами трибуны.

   — Позвольте мне, — сказал Оветс, — я неплохо с такими вещами управляюсь.

   Председатель нравился всем партиям, и первые слова приветственного признания Овцы удостоились шумных аплодисментов.

   Оратор широко улыбнулся своим слушателям и воспользовался возможностью добавить несколько слов собственной политической мудрости. Люди начали смотреть на часы и искать зонтики. Тогда, посреди вереницы бессмысленных банальностей, Оветс произнес одну из тех случайных фраз, которые путешествуют от одного лагеря избирателей к другому за полчаса и с благодарностью принимаются противником, поскольку могут использоваться в агитации куда лучше, чем тонна предвыборной литературы.

   По всему залу раздалось перешептывание и гомон, а кое-где послышалось шиканье. Оветс попытался убавить эффект своего замечания, и председатель решительно прервал его благодарственную речь, но ущерб был нанесен.

   — Боюсь, что после того замечания я потерял контакт с аудиторией, — сказал Оветс чуть позже, сопровождая это примирительной улыбкой.

   — Вы потеряли наши выборы, — сказал председатель, и он оказался подлинным пророком.

   Месяц зимнего отдыха казался желанным тонизирующим средством после напряженной работы и конечного провала выборов.

   Руперт и Кэтлин проводили их на маленьком альпийском курорте, который только приобрел широкую известность, и Оветс последовал туда за ними в роли будущего мужа. Свадьба была назначена на конец марта.

   Это была зима ранних и несвоевременных оттепелей, и дальний край местного озера, в том месте, где в большой водоем впадали быстрые ручьи, был украшен уведомлениями на трех языках, где конькобежцев предупреждали, что не следует рисковать в опасных местах. Самое безумие приближения к этим самым опасным местам, казалось, обрело природное очарование для Оветса.

   — Не представляю, какая здесь может быть опасность, — возразил он с неизбежной улыбкой, когда Руперт позвал его прочь от запретной области. — Молоко, которое я оставил на подоконнике вчера вечером, промерзло на дюйм.

   — Но в стакане не было таких сильных течений, — сказал Руперт. — В любом случае, вряд ли найдется много смысла в кружении вокруг сомнительного льда, когда рядом — целые акры хорошего. Секретарь ледового комитета один раз уже предупреждал вас.

   Несколько минут спустя Руперт услышал громкий крик ужаса и увидел темное пятно, нарушившее гладкость замороженной поверхности озера. Оветс беспомощно барахтался в ледяном отверстии, им же и проломленном.

   Руперт выпалил одно громкое проклятие, а затем помчался изо всех сил к берегу; он вспомнил, что видел лестницу возле низкого здания у края озера. Если бы он мог положить ее поперек проруби прежде, чем отправиться за помощью, работа стала бы сравнительно простой. Другие конькобежцы уже мчались издалека, и с помощью лестницы они могли вытащить Оветса из воды, не испытывая на прочность подтаявший лед. Руперт выпрыгнул на шероховатый, промерзший снег и бросился туда, где лежала лестница. Он уже поднял ее, когда скрежет цепи и вспышка яростного лая достигли его слуха, и он был сбит с ног внушительной массой белого и желтовато-коричневого меха. Молодой и крепкий дворовый пес, с ужасным удовольствием исполняя свою первую задачу активной сторожевой службы, елозил и рычал сверху, значительно усложняя исполнение обеих задач — встать на ноги и добыть лестницу. Когда Руперт наконец добился и того, и другого, он уже опоздал. Всего секунду назад он еще мог быть полезен, но теперь… Оветс окончательно исчез подо льдом.

   Кэтлин Атлинг и ее муж большую часть года проводят с Рупертом, и маленький Робби находится в некоторой опасности, потому что преданный дядюшка его прямо-таки боготворит. Но двенадцать месяцев в году неразлучный и драгоценный спутник Руперта — крепкий дворовый пес в белых и желтовато-коричневых пятнах.

 

ОПЛОШНОСТЬ

   — Это похоже на китайскую головоломку, — огорченно сказала леди Проуч, рассматривая рукописный перечень имен, который занимал два или три листа бумаги на ее письменном столе. Большинство имен были помечены карандашом.

   — Что похоже на китайскую головоломку? — оживленно поинтересовалась Лина Ладдлфорд; она немало гордилась своей способностью справляться с мелкими житейскими проблемами.

   — Добиться подходящего расположения гостей. Сэру Ричарду нравится, когда я устраиваю домашний прием примерно в это время года, и он предоставляет мне абсолютную свободу приглашать кого угодно; все, чего он требует — чтобы вечеринка прошла мирно, без трений и проблем.

   — Это кажется достаточно разумным, — сказала Лина.

   — Не только разумным, моя дорогая, но и необходимым. Сэру Ричарду следует думать о его литературной деятельности; вы не сможете ожидать, что человек сконцентрируется на племенных спорах Центральной Азии, если он столкнется с социальным конфликтом под собственной крышей.

   — Но почему это должно произойти? Почему на домашнем приеме вообще происходят столкновения?

   — Точнее; почему они должны произойти или почему они вообще происходят? — повторила леди Проуч. — Дело в том, что они происходят всегда. Мы несчастны; мы всегда были несчастны, теперь я понимаю это, когда оглядываюсь назад. Мы всегда объединяли под одной крышей людей с абсолютно противоположными взглядами, и результатом становилась не был просто неприятность, а самый настоящий взрыв.

   — Ты говоришь о людях, которые не сходятся в политических суждениях и религиозных взглядах? — спросила Лина.

   — Нет, не о том. Самые существенные политические и религиозные расхождения не имеют значения. Вы можете объединить англиканца, унитария и буддиста под одной крышей, не опасаясь никаких катастроф; единственный буддист, который сюда приходил, со всеми перессорился единственно из-за своего вздорного характера; это не имело никакого отношения к его вероисповеданию. И я всегда считала, что люди могут придерживаться абсолютно различных политических взглядов и при этом вежливо общаться друг с другом за завтраком. К примеру, мисс Ларбор Джонс, которая побывала здесь в прошлом году, поклоняется Ллойд-Джорджу как своеобразному ангелу без крыльев, в то время как миссис Валтерс, которая была здесь в то же время, полагает, между нами говоря, что он будет… антилопой, так сказать.

   — Антилопой?

   — Ну, не совсем антилопой, а кое-кем с рогами, копытами и хвостом.

   — О, я понимаю.

   — Однако все это не помешало им быть самыми дружелюбными из смертных на теннисном корте и в бильярдной. Они поссорились наконец из-за карточной игры, но этому, конечно, не могла помешать никакая благоразумная группировка. Госпожа Вальтерс заполучила короля, валета, десятку и семерку бубен…

   — Ты говорила, что существуют другие пограничные линии, нарушение которых причиняет беспокойство, — прервала Лина.

   — Точно. Как раз мелкие различия и второстепенные вопросы создают великое множество неприятностей, — сказала леди Проуч. — До самой смерти я не забуду переполох, который разгорелся в прошлом году из-за суфражисток. Лаура Хеннисид покинула наш дом в состоянии безмолвного негодования, но прежде, чем она достигла этого состояния, она вдоволь попользовалась словами, которые не допускаются в австрийском рейхсрате. «Базарный день» — вот как сэр Ричард описал все это происшествие, и я не думаю, что он преувеличил.

   — Конечно, суфражизм — это наболевший вопрос, и он может вызвать вспышку самых ужасных чувств, — сказала Лина, — но можно ведь выяснить заранее, каких мнений люди…

   — Моя дорогая, за год до того было еще хуже. Тогда была Христианская Наука. Селина Губи — кто-то вроде Высокой Жрицы Культа, и она подавляла все возражения своей могучей рукой. Тогда однажды вечером после обеда Кловис Сангрэйл подсунул ей осу в нижнюю часть спины, чтобы определить, сработает ли ее теория несуществования боли в критическом положении. Оса была маленькая, но очень деятельная, и она сильно ожесточилась, проведя в бумажной клетке целый день. Осы не могут спокойно выдержать заключения, по крайней мере эта не выдержала. Не думаю, что когда-либо понимала до того момента подлинное значение слова «оскорбление». Я иногда просыпаюсь ночью в полном убеждении, что все еще слышу Селину, описывающую поведение Кловиса и черты его характера. Это был тот самый год, когда сэр Ричард работал над книгой «Домашняя жизнь татар». Критики обвиняли его в отсутствии сосредоточенности.

   — Он в этом году занят очень важной работой, не так ли? — спросила Лина.

   — «Землевладение в Туркестане», — ответила леди Проуч, — он как раз работает над заключительными главами, и они требуют всей возможной концентрации. Именно поэтому я так стараюсь избежать каких-либо неудачных волнений в этом году. Я приняла все меры предосторожности, которые смогла придумать, чтобы добиться бесконфликтности и абсолютной гармонии; единственные два человека, в которых я не совсем уверена — это Аткинсон и Маркус Попхэм. Они вдвоем пробудут здесь дольше других, и если они столкнутся друг с другом из-за какого-то наболевшего вопроса… ну, в общем, будут большие неприятности.

   — Разве ты не можешь что — нибудь о них выяснить? Об их взглядах, я имею в виду.

   — Что — нибудь? Моя дорогая Лина, едва ли найдется что — нибудь, чего я о них не выяснила. Они оба — умеренные либералы, евангелисты, находятся в мягкой оппозиции по отношению к женскому избирательному праву, они одобряют отчет Фальконера и решение Стюартов. Слава богу, в этой стране еще не разгорелись сильные страсти в связи с Вагнером, Брамсом и подобными им. Есть только один вопрос, в ответе на который я не уверена, одна карта не раскрыта. Они противники вивисекции или они требуют продолжения научных экспериментов? По этому поводу появилось множество корреспонденций в наших местных газетах, и викарий определенно произнес об этом проповедь; викарии иногда устраивают ужасные провокации. Вот если бы ты могла только выяснить для меня, сходятся ли эти люди во мнениях или…

   — Я! — воскликнула Лина. — Как же я смогу это выяснить? Я никого из них даже не знаю.

   — И все-таки ты могла бы это выяснить каким-нибудь окольным путем. Напиши им — под вымышленным именем, конечно — о сборе средств на то или иное. Или, еще лучше, пошли отпечатанный на машинке опросный лист с просьбой высказаться за или против вивисекции; люди, которые вряд ли согласятся отправить деньги, с легкостью напишут «да» или «нет» на заранее оплаченной открытке. Если ты не добьешься ответа, попытайся встретиться с ними в каком-нибудь доме и вступить в спор по этому вопросу. Я думаю, что Милли иногда приглашает их на свои приемы; если бы тебе повезло, ты могла бы встретиться с обоими в один и тот же вечер. Только следует все это сделать поскорее. Мои приглашения будут разосланы в среду, самое позднее — в четверг, а сегодня — пятница.

   — Домашние приемы Милли не очень забавны, как правило, — вздохнула Лина, — и ни один из гостей никогда не может поговорить с другим наедине больше двух минут; Милли — одна из тех беспокойных хозяек, которые всегда, кажется, озабочены тем, чтобы гости перемещались по комнате, постоянно формируя новые группы. Даже если я успею поговорить с Попхэмом или Аткинсоном, я не смогу сразу перейти к такой теме, как вивисекция. Нет, думаю, что идея с открытками окажется более надежной и, конечно, менее утомительной. Как бы получше все это написать?

   — О, нужно что-нибудь в этом роде: «Вы поддерживаете эксперименты на живых животных с целью научного исследования — Да или Нет?» Это очень просто и безошибочно. Если они не ответят, это будет по крайней мере знаком, что данная тема им нисколько не интересна. Этого вполне достаточно.

   — Хорошо, — сказала Лина, — я заставлю моего шурина отправить их из офиса, и он сможет телефонировать результаты плебисцита сразу тебе.

   — Спасибо тебе огромное, — поблагодарила ее леди Проуч. — И попроси, чтобы он отослал открытки как можно скорее.

   В следующий вторник голос клерка из офиса по телефону проинформировал леди Проуч, что письменный опрос продемонстрировал единодушную враждебность опрошенных по отношению к экспериментам на живых животных.

   Леди Проуч поблагодарила клерка, а потом, громче и более пылким голосом, возблагодарила Небеса. Два приглашения, уже запечатанные и адресованные, были немедленно посланы; они были должным образом приняты. «Домашний прием спокойных часов», как называла его будущая хозяйка, вступил в решающую стадию.

   Лина Ладдлфорд не была включена в список гостей, потому что предварительно приняла другое приглашение. В день открытия крикетного фестиваля, однако, она наткнулась на леди Проуч, которая примчалась с другого конца графства. Она выражала абсолютное равнодушие к крикету и почти полное безразличие к самой жизни. Она слабо пожала руку Лины и заметила, что день был просто скотский.

   — А вечеринка? Как там все прошло? — тут же спросила Лина.

   — Не говори об этом! — последовал трагический ответ. — И почему я всегда так несчастна?

   — Но что случилось?

   — Это было ужасно. Гиены не могли бы вести себя с большей дикостью. Сэр Ричард сказал так, а он бывал в странах, где живут гиены, так что он должен знать. Они практически подрались!

   — Подрались?

   — Подрались и прокляли друг друга. Это могла быть сцена с картины Хогарта. Я никогда в жизни не чувствовала себя настолько оскорбленной. Что, должно быть, подумали слуги!

   — Но кто же все это устроил?

   — О, разумеется, те двое, из-за которых я так переживала.

   — Я думала, что они согласились во всем, в чем только можно согласиться: религия, политика, вивисекция, результат Дерби, отчет Фальконера; из-за чего же еще они могли поссориться?

   — Моя дорогая, мы оказались настоящими дурами, сразу не подумав об этом. Один из них был настроен про-гречески, а другой — про-болгарски.

 

ГИАЦИНТ

   – Мне по душе эта новая мода брать с собой на выборы детей кандидатов, – сказала миссис Пэнстреппон. – Это несколько смягчает жесткость межпартийной борьбы, да и детям будет что вспомнить спустя годы. И все же, послушай мой совет, Матильда, не бери с собой Гиацинта в Лафбридж.

   – Не брать с собой Гиацинта! – воскликнула его мать. – Но почему? Джаттерли привезет с собой троих детей. Они собираются кататься по всему городу в коляске, запряженной парой нубийских осликов, чтобы было видно, что их отец – министр по делам колоний. В своей программе мы делаем ставку на сильный военно-морской флот, и будет весьма кстати, если Гиацинт появится в матросском костюмчике. Он будет смотреться в нем божественно.

   – Дело не в том, как он будет смотреться, а как он будет себя вести. Разумеется, это чудесный ребенок, однако в нем есть какая-то необузданная дерзость. Это просто пугает. Ты, наверное, забыла историю с маленькими Гаффинами. А вот я – нет.

   – Я тогда была в Индии и смутно помню, что произошло. Знаю только, что он вел себя несносно.

   – Он сидел в повозке, в которую запрягли козла, и полным ходом погнал ее на коляску с малышами. Коляска перевернулась, маленького Джеки Гаффина придавило обломками, и, пока няня разбиралась с козлом, Гиацинт яростно хлестал ремнем по ногам Джеки.

   – Я его не защищаю, – сказала Матильда, – но они, наверное, сделали что-то такое, что вывело его из себя.

   – Ничего подобного, но кто-то, к несчастью, сказал ему, что они наполовину французы – как ты знаешь, фамилия их матери Дюбок, – а у него в то утро был урок истории. Он как раз узнал о поражении англичан при Кале, и его это разозлило. Он сказал, что покажет этим маленьким жабам, как захватывать наши города, но тогда мы и не догадывались, что он имеет в виду Гаффинов. Потом я говорила ему, что между двумя странами давно не существует вражды, да и вообще малыши Гаффины – лишь наполовину французы. На что он сказал, что метил только во французскую половину Джеки, английская же была погребена под обломками. Если уж поражение при Кале возбудило в нем такую ярость, то я с содроганием думаю о том, что может повлечь за собой неудача на выборах.

   – Все это случилось, когда ему было восемь лет. Теперь он повзрослел и лучше знает, как себя вести.

   – Дети с характером Гиацинта не знают, как лучше вести себя, просто с годами они больше узнают.

   – Ерунда. Ему понравится на выборах. В любом случае к тому времени, когда объявят их результаты, он утомится, а новый матросский костюмчик, что я для него сшила, именно того голубого цвета, который мы используем в предвыборной кампании, и прекрасно сочетается с его голубыми глазами. Он будет совершенно замечательно выглядеть в голубом.

   – Ради внешнего эффекта ты готова пожертвовать здравым смыслом, – сказала миссис Пэнстреппон. – Если, впрочем, в Лафбридже случится что-то неприятное, не говори потом, что этого не предвидел ни один из членов семейства.

   Выборы проходили в остром соперничестве, но вполне благопристойно. Только что назначенный министр по делам колоний пользовался популярностью, тогда как правительство, которое он представлял, явно было непопулярно, и многие ожидали, что большинство в четыреста голосов, полученное им на прошлых выборах, будет сведено на нет. Маленькие Джаттерли торжественно разъезжали взад-вперед на упитанных осликах по главной улице, выставив плакаты, призывавшие голосовать за их отца на том лишь основании, что он их отец, а что касается Гиацинта, то это был ангел, случайно оказавшийся на выборах. Он по собственному почину подошел к маленьким Джаттерли и под восторженными взглядами полудюжины фоторепортеров преподнес детям пакетик ирисок. «Мы не должны быть врагами только потому, что наши отцы принадлежат к разным партиям», – дружелюбно произнес он, и сидевшие в коляске, запряженной осликами, приняли его подношение с торжественной серьезностью. Взрослые представители обоих политических лагерей выразили удовольствие по поводу этого происшествия – за исключением миссис Пэнстреппон, которая содрогнулась.

   «Никогда поцелуй Клитемнестры не был слаще, чем в ту ночь, когда она собралась убить меня», – процитировала она, но цитату произнесла про себя.

   Последний час голосования был очень напряженным для обеих сторон. По общим оценкам, кандидатов разделяло не более дюжины голосов, и ими прилагались всяческие усилия, чтобы привлечь на свою сторону упорно колебавшихся избирателей. Когда пробил час завершения выборов, все облегченно вздохнули. Раздались восторженные крики, и из бутылок полетели пробки.

   «Что ж, если мы и не победили, то сделали все, что смогли». – «Борьба была честная, справедливая, и никакой вражды». – «Дети были просто украшением выборов, разве не так?»

   Дети? Неожиданно все обратили внимание на то, что детей в последний час никто не видел. Куда подевались трое маленьких Джаттерли и их коляска, запряженная осликами,и, кстати, куда подевался Гиацинт? Между соответствующими партийными штабами и залами заседаний комитетов торопливо забегали озабоченные посланцы, но где искать детей, никто не знал. Все были слишком заняты в последние минуты, чтобы хотя бы вспомнить о них. И тут в зале заседаний женского комитета профсоюзов раздался телефонный звонок и послышался голос Гиацинта, осведомившегося, когда объявят результаты голосования.

   – Откуда ты говоришь и где все Джаттерли? – спросила его мать.

   – Из кондитерской. Я только что плотно поужинал, – был ответ, – и мне позволили позвонить. Я съел яйцо всмятку, булочку с колбасой и четыре меренги.

   – Тебе будет плохо. Маленькие Джаттерли с тобой?

   – Не совсем. Они в свинарнике.

   – В свинарнике? Почему? В каком свинарнике?

   – Недалеко от Кроли-роуд. Я встретил их, когда они ехали по проселочной дороге. Я сказал, что они должны выпить со мной чаю, и загнал их ослов в знакомый двор. Потом повел их смотреть свинью, которая родила десять поросят. Я выманил свинью из загона, предложив ей несколько кусочков хлеба, а Джаттерли в это время зашли туда, чтобы посмотреть на поросят, тогда я запер дверь и оставил их там.

   – Негодный мальчишка, не хочешь ли ты сказать, что оставил бедных детей одних в свинарнике?

   – Они не одни, с ними десять поросят. Они окружены целой толпой животных. Они очень разозлились, когда я их запер, но не так, как свинья, которую отлучили от маленьких. Если она вернется к ним, пока они там, то сделает из них фарш. Я могу их вызволить, если спущу лестницу через верхнее окно, и именно это я собираюсь сделать, если мы победим. Если пройдет их противный папаша, то просто открою дверь и позволю свинье сделать все, что она захочет. Вот почему я желаю знать, когда объявят результаты выборов.

   И с этими словами он повесил трубку. Тотчас началось безумное движение; были посланы гонцы. Почти все те, кто помогал кандидатам, исчезли в различных клубных помещениях и питейных заведениях, дожидаясь объявления результатов голосования. Однако удалось добыть достаточно информации из местных источников, чтобы установить место подвига Гиацинта. У мистера Джона Болла был конюшенный двор недалеко от Кроли-роуд, если ехать короткой дорогой, и было известно, что его свинья дала десять поросят в одном помете. Туда поспешно отправились оба кандидата, мать Гиацинта, его тетушка (миссис Пэнстреппон) и двое-трое оказавшихся под рукой друзей. Когда они вбежали во двор, взорам их предстали два нубийских ослика, умиротворенно пережевывавших пучки сена. Хриплое яростное хрюканье взбешенного животного и пронзительный визг тринадцати молодых голосов, из которых три были человеческими, привели их к свинарнику, во дворе которого огромная, свирепого вида свинья йоркширской породы несла неустанный патруль перед запертой дверью. На широком подоконнике, откуда можно было дотянуться до засова и открыть дверь, развалившись, лежал Гиацинт. Его голубой матросский костюмчик несколько поистрепался, а ангельская улыбка уступила место выражению дьявольской решимости.

   – Если кто-то сделает еще хоть один шаг, – вскричал он, – свинья мигом будет внутри!

   Со стороны сбитой с толку спасательной партии последовала волна угроз, увещеваний, страстных просьб, но на Гиацинта все это произвело не большее впечатление, чем визги, бушевавшие в свинарнике.

   – Если Джаттерли победят, то я впущу свинью. Я покажу этим наглецам, как побеждать нас на выборах.

   – Он это серьезно, – сказала миссис Пэнстреппон. – Я ожидала худшего с того момента, когда произошел этот инцидент с ирисками.

   – Все в порядке, мой мальчик, – сказал Джаттерли, прибегнув к лицемерию, до которого даже министр по делам колоний может иногда снисходить. – Избран твой отец с подавляющим большинством голосов.

   – Лжец! – резко прореагировал Гиацинт с прямотой, которая не только простительна, но почти обязательна среди тех, кто профессионально занимается политикой. – Голоса еще не подсчитаны. Да и с результатами выборов вы меня не обманете. Один мой приятель выстрелит из ружья, когда объявят результаты голосования: два выстрела – если мы победили, один – если нет.

   Положение становилось критическим.

   – Надо усыпить свинью, – прошептал отец Гиацинта.

   Кто-то отправился в автомобиле в ближайшую аптеку и скоро возвратился с двумя большими кусками хлеба, щедро начиненными наркотиком. Хлеб ловко и незаметно подбросили в свинарник, но Гиацинт проследил за этим маневром. Он пронзительно взвизгнул, как, наверное, визжит поросенок, попавший в ад, и разъяренная свинья заметалась по двору. Куски хлеба были втоптаны в грязь.

   С минуты на минуту могли объявить результаты голосования. Джаттерли полетел обратно в городскую ратушу, где уже заканчивался подсчет голосов. Там его встретили с обнадеживающей улыбкой.

   – Вы впереди на одиннадцать голосов, осталось проверить что-то около восьмидесяти бюллетеней. Считайте, что победа за вами.

   – Я не должен быть избран, – прохрипел Джаттерли. – Опротестуйте все бюллетени, вызывающие хоть малейшее сомнение. У меня не должно быть большинства голосов.

   Именно тогда впервые увидели, как представители своей же партии отбирали бюллетени с придирчивостью, на которую не отважились бы даже их противники. Один или два бюллетеня, которые наверняка прошли бы при обычных обстоятельствах, были отвергнуты, но у Джаттерли было на шесть голосов больше, а осталось подсчитать тридцать.

   Для наблюдателей у свинарника минуты тянулись невыносимо медленно. Наконец решились на последнее средство – послали за ружьем, из которого задумали убить свинью,хотя Гиацинт, скорее всего, отодвинет засов в ту минуту, когда это оружие принесут во двор. Из-за выборов почти никого из мужчин не оказалось дома, и посланник, видимо, зашел далеко в своих поисках. До объявления результатов голосования оставались считаные минуты.

   Со стороны городской ратуши неожиданно послышались восторженные крики. Отец Гиацинта схватил вилы и приготовился ринуться в свинарник, питая слабую надежду успеть что-то сделать.

   В вечернем воздухе грянул выстрел. Гиацинт свесился с подоконника и положил руку на засов. Свинья в ярости навалилась на дверь.

   – Бах! – раздался еще один выстрел.

   Гиацинт ползком пробрался назад и спустил короткую лестницу в окно свинарника.

   – Можете выходить, вы, неумытые неряхи, – пропел он. – Победил мой отец, а не ваш. Поторапливайтесь, я больше не могу заставлять свинью ждать. И никогда больше не суйтесь на выборы, когда я ими занимаюсь.

   В первое время после освобождения недавние противоборствующие кандидаты, их жены и помощники позволили себе обменяться горячими взаимными упреками. Потребовали было пересчета голосов, но не удалось найти подтверждения тому факту, что министр по делам колоний получил большинство. В целом выборы у всех, за исключением Гиацинта, оставили тяжкое впечатление.

   – Больше я его с собой никогда не возьму, – решительно заявила мать.

   – Думаю, ты впадаешь в крайность, – сказала миссис Пэнстреппон. – Если всеобщие выборы будут проводиться, скажем, в Мексике, то туда, полагаю, ты можешь спокойно его отпустить, но я сомневаюсь, чтобы ангельского ребенка, предпочитающего игру не по правилам, устроила английская избирательная система.

 

ОБРАЗ ПРОПАЩЕЙ ДУШИ

   Множество каменных фигур, разделенных равными промежутками, возвышались на парапетах старого собора; некоторые изображали ангелов, другие — королей и епископов, и почти все выражали набожность, величие и самообладание. Но одна фигура в холодной северной части здания не венчалась ни короной, ни митрой, ни нимбом, и ее лик был суров, холоден и мрачен; это, наверное, демон, решили жирные синие голуби, которые целыми днями грелись на краю парапета; но старая галка с колокольни, обладавшая немалыми познаниями в церковной архитектуре, сказала, что это пропащая душа. На том они и порешили.

   Однажды осенью на крышу собора вспорхнула изящная, сладкоголосая птица, которая покинула пустынные поля и поредевшие живые изгороди в поисках зимнего пристанища.Она пыталась остановиться под сенью огромных ангельских крыльев или устроиться в каменных складках королевских одежд, но жирные голуби отпихивали ее отовсюду, где она пыталась обосноваться, а шумные воробьи сталкивали ее с карнизов. «Ни одна уважающая себя птица не станет петь с таким чувством», пищали они друг другу; и страннице приходилось уступать место.

   Только изваяние Пропащей Души предоставило птице убежище. Голуби считали, что будет небезопасно взгромождаться на статую, которая так сильно клонится к земле, да к тому же и находится в тени. Руки статуи не были сложены в набожном жесте, как у других каменных героев, а вытягивались вперед как будто с вызовом, и эта поза обеспечила аккуратное гнездышко для маленькой птицы. Каждый вечер она доверчиво заползала в свой угол, приникая к каменной груди статуи, и темные глаза, казалось, внимательно следили за ее сном. Одинокая птица полюбила своего одинокого защитника, и в течение дня она время от времени садилась на какой-нибудь желоб или на другую поверхность и высвистывала как можно громче самую приятную мелодию в благодарность за ночную защиту. Возможно, это было заслугой ветра, погоды или какой-то другой внешней силы, только ужасно искаженное лицо, казалось, постепенно утратило частицу горечи и печали. Каждый день, в долгие однообразные часы, обрывки песен его маленькой гостьи доносились до одинокого наблюдателя, и вечерами, когда звонили колокола и большие серые летучие мыши выскальзывали из своих убежищ на колокольне, ясноокая птица возвращалась, щебетала какие-то полусонные мотивы, и удобно устраивалась на руках, которые ожидали ее. То были счастливые дни для Темного Лика. Только большой колокол Собора ежедневно вызванивал свое насмешливое: «После радости… Горе».

   Люди в домике пристава заметил маленькую коричневую птицу, порхающую в окрестностях Собора, и подивились ее чудесному пению.

   — Какая жалость, — говорили они, — что все эти напевы растрачиваются впустую на далеких карнизах. — Они были бедны, но они постигли принципы политической экономии. Так что они поймали птицу и посадили ее в маленькую плетеную клетку у дверей домика.

   Той ночью маленькая певица не появилась на привычном месте, и Темный Лик сильнее, чем когда-либо прежде, ощутил горечь одиночества. Возможно, его маленькую подругу уничтожил бродячий кот или ранил упавший камень. Возможно… Возможно, она улетела в другое место. Но когда наступило утро, до него донеслись, сквозь шум и суматоху мира Собора, тихие, волнующие сердце вести от заключенной, томившейся в плетеной клетке далеко внизу. И каждый день, ровно в полдень, когда жирные голуби погружались в тупую послеобеденную дремоту, а воробьи плескались в уличных лужах, — тогда до парапетов доносилась песня маленькой птицы, песня голода, тоски и безнадежности, крик, на который нельзя было ответить. Голуби в перерывах между едой замечали, что каменная фигура клонилась к земле все сильнее.

   Однажды из маленькой плетеной клетки не прозвучала песня. Это был самый холодный день зимы; голуби и воробьи на крыше Собора с тревогой осматривались по сторонам, отыскивая в мусорных кучах пропитание, от которого они зависели в такую погоду.

   — Люди из домика выбросили что-нибудь в мусорную кучу? — спросил один голубь другого, смотревшего через северный парапет.

   — Только маленькую мертвую птицу, — последовал ответ.

   Ночью на крыше Собора раздался треск и шум, как будто рушилась кирпичная кладка. Галка с колокольни сказала, что холод подействовал на материал, и поскольку он перенес множество морозов, должно быть, именно так все и случилось. Утром заметили, что воплощение Пропащей Души рухнуло со своего карниза и теперь кучей обломков распростерлось на мусорной куче у домика пристава.

   — Вот как чудесно! — заворковали жирные голуби, обдумав происшедшее в течение нескольких минут. — Теперь у нас здесь будет добрый ангел. Конечно, они поставят туда ангела.

   — После радости… Горе, — прозвенел большой колокол.

 

ПОРФИРА БАЛКАНСКИХ ЦАРЕЙ

   Леопольд Волькенштейн, финансист и дипломат, навязчивый, важный и незначительный, сидел в своем любимом кафе в столице мировой мудрости Габсбургов, утыкаясь то в «Neue Freie Presse», то в чашку увенчанного сливками кофе, то в стоявший рядом стакан воды, который прилизанный piccolo только что принес ему. В течение многих лет — гораздо дольше, чем длится век обычной собаки — прилизанные piccolos приносили на его столик «Neue Freie Presse» и чашку кофе со сливками; в течение многих лет он сидел на этом самом месте,под покрытым пылью чучелом орла, который некогда был живой и гордой птицей, обитавшей в Стирийских горах, а теперь стал чудовищным символом: к его шее приделали вторую голову, а на два пыльных черепа навесили позолоченные короны. Сегодня Леопольд Волькенштейн прочитал только передовую статью в газете, но перечитал ее уже несколько раз.

   «Турецкая крепость Кирк Килиссех пала… Сербы, как официально объявлено, заняли Куманово… Крепость Кирк Киллисех потеряна, Куманова занято сербами, они надвигаются на Константинополь, как персонажи, сошедшие со страниц шекспировских королевских драм… В окрестностях Адрианополя и в восточном регионе, где ныне разворачивается великое сражение, теперь решается не только судьба Турции, там определяется и грядущее положение и влияние Балканских Государств на судьбы всего мира».

   Уже много лет Леопольд Волькенштейн распоряжался претензиями и борьбой Балканских Государств, сидя за чашкой кофе со сливками, принесенной прилизанным piccolos. Никогда не бывая на востоке — если исключить верховые прогулки до Темешвара, никогда не подвергая себя опасности — если исключить столкновения с такими потенциальными противниками, как зайцы или куропатки, он считал себя суровым критиком и судьей в военной и национальной политике малых стран, которые окружали Двуглавую Монархию со стороны Дуная. И его суждения содержали безграничное презрение к ничтожным усилиям и несомненное уважение к огромным батальонам и полным кошелькам. Всеми балканскими территориями, их беспокойными историческими судьбами повелевали волшебные слова: «Великие Державы» — еще более внушительные в тевтонском звучании, «Grossmachte».

   Поклоняясь власти, силе и денежным мешкам, как пожилая женщина может поклоняться энергии молодых, упитанные кофейные оракулы осмеивали и проклинали амбиции балканских царьков и их народов, издавая настоящие залпы странных грудных звуков, которые частенько становятся вспомогательным языком венских обитателей, когда их мысли не слишком доброжелательны. Британские путешественники посещали балканские страны и составляли отчеты о великом будущем болгар, русские офицеры посещали болгарскую армию и признавались: «С этим стоит считаться. И все это создали не мы, а они сами». Но оракул смеялся, качал головой и изрекал вселенские истины, сидя за чашкой кофе или за долгой партией в домино. Grossmachte не смогли заглушить гром военных барабанов, это правда; огромные батальоны Оттоманской Империи остановятся для переговоров, а затем заговорят огромные кошельки и прозвучат великие угрозы Держав, и последнее слово останется за ними. Леопольд прекрасно представлял себе, как пересекают Балканы армии пехотинцев в красных фесках, как фигурки в овечьих шкурах разбегаются по деревням, как полномочный представитель Великих Держав царственно упрекает,налаживает, восстанавливает, расставляет все по местам, уничтожая все следы конфликта. А теперь его уши слышали, как гром военных барабанов раздается совсем в другом направлении, слышали, как шагают батальоны, оказавшиеся больше, отважнее и вчетверо искушеннее в военных делах, чем он мог предположить; на страницах привычной газеты его глаза обнаруживали обращенное к Grossmachte предупреждение, что они должны узнать кое-что новое, чему-то научиться, отказаться от чего-то, освященного вековыми традициями. «Великие Державы без малейших трудностей убедят балканские государства в неприкосновенности принципа, согласно которому Европа не может позволить какого-либо нового разделения территории на Востоке без ее одобрения. Даже теперь, пока кампания еще не закончена, распространяются слухи о проекте финансового союза, охватывающего все балканские страны, и далее конституционного союза на манер Германской Империи. Возможно, это только политическая соломинка, за которую хватается утопающий, но нельзя забывать и о том, что объединенные Балканские Государства распоряжаются военной силой, с которой Великим Державам придется считаться.

   …Люди, которые пролили свою кровь на полях сражений и пожертвовали в этих сражениях целым поколением, чтобы вновь объединиться с соплеменниками, не станут долее оставаться в зависимости от Великих Держав или от России, но пойдут своим путем… Кровь, которая проливается ныне, впервые окрашивает в подлинный цвет порфиру балканских царей. Великие Державы не могут позабыть о том, что люди, познавшие сладость победы, не позволят, чтобы их возвратили в прежние пределы. Турция потеряла сегодня не только Кирк Килиссех и Куманово, но и всю Македонию».

   Леопольд Волькенштейн пил свой кофе, но напиток каким-то образом лишился аромата. Его мир, его напыщенный, тяжеловесный, жестокий мир, внезапно сократился до предела. Великие кошельки и великие угрозы были бесцеремонно отодвинуты в сторону; сила, которую он не мог понять, не мог оценить, грубо заявила о себе. Царственные повелители мамоны и оружия хмуро смотрели вниз на поле битвы, а идущие на смерть не приветствовали их и даже не собирались. Нерадивые ученики получили урок, урок уважительного отношения к некоторым фундаментальным принципам, и вовсе не мелким сражающимся странам преподали этот урок.

   Леопольд Волькенштейн не стал дожидаться, пока соберутся все игроки в домино. Они все прочитают статью в «Freie Presse». И наступают моменты, когда оракул решает, что его единственным спасением будет бегство от людских вопросов.

 

ЧУЛАН 

   — Война — ужасно разрушительное явление, — сказал Странник, бросая газету на пол и задумчиво устремляя взор куда-то в пространство.

   — Да, в самом деле, — сказал Торговец, с готовностью откликаясь на то, что казалось безопасной банальностью, — когда подумаешь о смертях и увечьях, опустошенных фермах, разрушенных…

   — Я не думал ни о чем подобном, — ответил Странник, — я думал о другой тенденции: современная война должна уничтожать и затушевывать те самые живописные детали и треволнения, которые составляют ее главное оправдание и обаяние. Она подобна огню, который ярко вспыхивает на некоторое время, а затем оставляет все еще более темным и холодным, чем прежде. После всех важных войн в Юго-Восточной Европе в последнее время заметно сокращение вечно воюющих регионов, уменьшение линий фронта, вторжение цивилизованной монотонности. И представьте, что может случиться после окончания этой войны, если турок действительно прогонят из Европы.

   — Что ж, это будет великой заслугой нашего доброго правительства, полагаю, — сказал Торговец.

   — Но помните ли вы о потерях? — спросил его собеседник. — Балканы долго были последним остатком счастливых охотничьих угодий для всех искателей приключений, игровой площадкой для страстей, которые быстро атрофируются при отсутствии постоянных упражнений. В добрые старые времена войны в южных странах всегда были у наших дверей; не было нужды отправляться куда-то далеко в малярийные пустоши, если человек хотел провести свою жизнь в седле или в пешем походе с правом убивать и быть убитым. Люди, которые хотели повидать жизнь, получали подобающую возможность в то же время наблюдать и смерть.

   — Едва ли правильно так говорить об убийстве и кровопролитии, — с укором изрек Торговец, — нельзя забывать, что все люди — братья.

   — Нужно помнить, что многие из них — младшие братья; вместо перехода к банкротству, которое является обычным состоянием младших братьев в наше время, они предоставляли своим семействам возможность облачиться в траур. Каждая пуля находит свою цель, согласно весьма оптимистической поговорке, и Вы должны признать, что в настоящее время становится все труднее и труднее находить цели — я говорю о немалом числе молодых господ, которые с наслаждением бы поучаствовали, вероятно, в одной из старомодных войн-на-удачу. Но суть моей жалобы не совсем в этом. Балканские страны в это время скорых перемен представляют для нас особый интерес, потому что они — последние уцелевшие осколки уходящей эпохи европейской истории. Когда я был очень мал, одним из самых первых событий, которые были доступны моему пониманию, оказалась война на Балканах; я помню загорелого человека в военной форме, втыкающего бумажные флажки, обозначая красным цветом на армейской карте турецкие силы, а желтым цветом — русские. Этот край казался волшебным, с его горными тропами, замерзшими реками и мрачными полями битв, со снежными лавинами и голодными волками; там был огромный водоем, который носил зловещее, но привлекательное название: Черное море. Ничто из того, что я раньше или позже узнал на уроках географии, не производило на меня такого впечатления, как это внутреннее море со странным названием, и я не думаю, что его волшебство когда-либо исчезнет из моего воображения. И было сражение под названием Плевна, которое все шло и шло с переменным успехом — казалось, оно будет продолжаться всю жизнь; я помню день гнева и траура, когда маленький красный флаг исчез из Плевны — подобно другим более зрелым судьям, я поставил не на ту лошадь, во всяком случае, на проигравшую лошадь…

   — …А сегодня мы снова расставляем бумажные флажки на карте балканского региона, и страсти еще раз вырвутся на свободу на этой детской площадке.

   — Война будет строго ограничена, — сказал Торговец неопределенно, — по крайней мере, все на это надеются.

   — Я не мог и пожелать иной ограниченности, — ответил Странник. — Есть в тех странах обаяние, которого вы больше нигде в Европе не найдете, обаяние неуверенности, резких перемен и мелких драматических событий, в которых и состоит различие между обычным и желанным.

   — Жизнь в тех краях очень дешева, — сказал Торговец.

   — До некоторой степени, да, — заметил Странник. — Я помню человека в Софии, который пытался научить меня болгарскому наименее эффективным способом, но разнообразил свои уроки множеством утомительных сплетен. Я так никогда и не узнал, какова его собственная история, но только потому, что я его не слушал; он пересказывал ее мне множество раз. После того, как я покинул Болгарию, он время от времени посылал мне газеты из Софии. Я чувствовал, что он будет весьма надоедлив, если я когда-нибудь поеду туда снова. И впоследствии я услышал, что пришли какие-то люди, одному Богу ведомо, откуда, как частенько случается на Балканах, и убили его прямо на улице, и ушли так же спокойно, как и пришли. Вы не поймете этого, но для меня было нечто весьма притягательное в самой мысли, что такое событие произошло с таким человеком; после его унылости и его многословной светской болтовни это казалось своего рода абсолютным esprit d'esalier с его стороны: встретить свою смерть в такой безжалостно запланированной насильственной форме.

   Торговец покачал головой; притягательность этого инцидента находилась за пределами его понимания.

   — Я был бы потрясен, услышав такое о любом своем знакомом, — сказал он.

   — Нынешняя война, — продолжал его собеседник, не углубляясь в обсуждение двух безнадежно расходящихся точек зрения, — может стать началом конца многого, что до настоящего времени пережило непреодолимое развитие цивилизации. Если балканские страны будут наконец поделены между конкурирующими христианскими государствами и захватчики-турки будут изгнаны за Мраморное море, старому порядку, или беспорядку, если хотите, будет нанесен смертельный удар. Какие-то остатки его возможно, сохранятся на некоторое время в старых заколдованных краях, где сильны древние влияния; греческие обитатели будут, несомненно, беспокойны и несчастны там, где правят болгары, и болгары, конечно, будут беспокойны и несчастны под властью греческой администрации, и конкурирующие партии экзархий и патриархатов будут причинять существенные неприятности друг другу везде, где представится возможность; привычки всей жизни или многих жизней сразу не исчезнут. И албанцы, конечно, по-прежнему останутся с нами — беспокойный мусульманский колодец, оставленный распавшейся волной ислама в Европе. Но старая атмосфера изменится, очарование уйдет; пыль формальности и бюрократической аккуратности медленно опустится на освященные веками вехи; Санджак Нови Базар, Муэрстегские соглашения, банды Комитадже, Адрианополь — все знакомые диковинные названия, события и места, которые мы так долго считали частью Балканского Вопроса, исчезнут в пыльном чулане, как сгинули Ганзейская Лига и войны Гизов…

   …Они были дошедшими до нас историческими реликвиями, поврежденными и уменьшенными, несомненно, по сравнению с теми ранними днями, о которых мы никогда не знали, но тем не менее все это волновало и оживляло один маленький уголок нашего континента, это помогало пробудить в нашем воображении память о тех днях, когда турки ломились в ворота Вены. И что же мы сможем передать нашим детям? Подумайте о том, какие новости с Балкан будут приходить через десять или через пятнадцать лет. Социалистический Конгресс в Ускубе, избирательный митинг в Монастире, большая забастовка докеров в Салониках, визит ИМКА в Варну. А ведь Варнa — на побережье того самого волшебного моря! Они будут отправляться на пикники, пить чай и будут писать домой обо всем этом, как о каком-нибудь восточном Бексхилле.

   — Война — это ужасно разрушительное явление.

   — Однако вы должны признать… — начал Торговец. Но Странник был не в настроении признавать что-либо. Он нетерпеливо встал и направился туда, где телетайп был переполнен новостями из Адрианополя.

 

ЗА ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЙНЫ

   Преподобный Уилфрид Гаспилтон, в ходе одного из тех клерикальных перемещений, которые кажутся бессмысленными посторонним наблюдателям, переехал из умеренно фешенебельного прихода св. Луки в Кенсингейте в неумеренно пасторальный приход св. Чэддока где-то в Йондершире. Конечно, с этим переводом были связаны бесспорные и значительные преимущества, но были, разумеется, и некоторые весьма очевидные недостатки.

   Ни переехавший священнослужитель, ни его супруга не сумели естественно и удобно приспособиться к условиям сельской жизни. Берил, миссис Гаспилтон, всегда снисходительно считала деревню таким местом, где люди с безграничными доходами и врожденной склонностью к гостеприимству разбивают теннисные корты, розарии и якобитские садики, среди которых могут развлекаться по уик-эндам заинтересованные гости. Миссис Гаспилтон считала себя определенно замечательной личностью, и с ограниченной точки зрения, она была несомненно права. У нее были воловьи темные глаза и мягкий подбородок, и все это противоречило легкому жалобному тону, который она пыталась придать своему голосу в подходящее время. Она была более-менее удовлетворена мелкими радостями жизни, но сожалела, что Судьба не сумела сохранить для нее более значительных, к которым миссис Гаспилтон считала себя прекрасно подготовленной.

   Она хотела быть центром литературного, отчасти политического салона, где проницательные гости могли бы оценить широту ее взглядов на судьбы человечества и бесспорную миниатюрность ее ног. Но Судьба предназначила ей стать женой приходского священника, а теперь вдобавок решила, что фоном для ее существования должен стать деревенский приход. Она быстро пришла к выводу, что это окружение не стоит изучать; Ной предсказал Потоп, но никто не ожидал, что пророк будет в нем плавать. Копаться в сырой садовой земле или таскаться по грязным переулкам — такие опыты она не собиралась ставить.

   Пока сад производил спаржу и гвоздики с удивительной частотой, госпожа Гаспилтон была согласна тратиться на него и игнорировать его существование. Она заперла себя, если можно так выразиться, в изящном, ленивом маленьком мирке, наслаждаясь незначительными удовольствиями — была мягко невежлива с женой доктора и продолжала неспешную работу над своим литературным опусом, «Запретным прудом», переводом «L'Abreuvoir interdit» Баптиста Лепоя. Это труд уже настолько затянулся, что казалось вполне вероятным: Баптист Лепой выйдет из моды прежде, чем перевод его временно известного романа будет закончен. Однако вялое течение работы наделяло миссис Гаспилтон некоторым литературным достоинством даже в кенсингейтских кругах и возносило ее на пьедестал в Cент-Чэддоке, где едва ли кто-нибудь читал по-французски и, конечно, никтоне слышал о «L'Abreuvoir interdit».

   Жена приходского священника могла с удовольствием оборачиваться спиной к деревенской жизни; но для священника стало настоящей трагедией, что деревня повернулась спиной к нему. Руководствуясь наилучшими намерениями и бессмертным примером Гильберта Вита, Преподобный Уилфрид почувствовал себя в новом окружении таким же измученным и больным, каким почувствовал бы себя Чарльз II на современной веслианской конференции. Птицы, которые прыгали по его лужайке, прыгали так, как будто это была их лужайка, а не его, и явственно давали ему понять, что в их глазах он бесконечно менее интересен, чем земляной червь или дворовый кот. Живые изгороди и луговые цветы были в равной степени скучны; чистотел казался менее всего достоин внимания, которым одаривали его английские поэты, и священник знал, что будет бесконечно несчастен, если пробудет четверть часа наедине с ним. С человеческими обитателями своего округа он тоже не слишком преуспел; узнать их — означало просто-напросто узнать их болезни, а болезни почти неизменно сводились к ревматизму. У некоторых, конечно, были и другие телесные немощи, но у них всегда оказывался еще и ревматизм.

   Священник еще не постиг, что в сельской жизни не иметь ревматизма — это столь же явное упущение, как и не быть представленным ко двору в более честолюбивых кругах. И в придачу к исчезновению всех местных интересов Берил погрузилась в свои смехотворные труды над «Запретным прудом».

   — Я не понимаю, с чего тебе вздумалось, будто кто-нибудь захочет прочитать Баптиста Лепоя на английском, — заметил Преподобный Уилфрид своей жене однажды утром, обнаружив ее в окружении обычного изящного мусора — словарей, авторучек и клочков бумаги, — едва ли кто-то станет его теперь читать и во Франции.

   — Мой дорогой, — сказала Берил, выражая нежную усталость, — не два и не три лондонских издателя уже говорили мне, что они удивляются, почему никто никогда не переводил «L'Abreuvoir interdit», и просили меня…

   — Издатели всегда требуют книг, которых никто не написал, и охладевают к ним, как только они написаны. Если бы Cв. Павел жил в наше время, они пристали бы к нему, требуя написать Послание к эскимосам, но ни один лондонский издатель не пожелал бы прочитать его послание к эфесянам.

   — Есть ли спаржа где-нибудь в саду? — спросила Берил. — Потому что я сказала повару…

   — Не «где-нибудь в саду», — перебил священник, — без сомнения, ее очень много на грядке со спаржей, где ей самое место.

   И он отправился в край плодовых деревьев плодов и зеленых грядок, чтобы променять раздражение на скуку. Именно там, среди кустов крыжовника, под сенью мушмулы, его настигло искушение совершить великое литературное мошенничество.

   Несколькими неделями позже «Двухнедельное Обозрение» поведало миру, под гарантией Преподобного Уилфрида Гаспилтона, некоторые фрагменты персидских стихов, предположительно раскопанных и переведенных племянником, который в настоящее время участвовал в кампании где-то в долине Тигра. Преподобный Уилфрид был наделен целым сонмом племянников, и это было конечно, весьма вероятно, что один или несколько из них могли оказаться в числе военных, отправленных в Месопотамию, хотя никто не смог бы назвать ни единого конкретного племянника, которого можно было заподозрить в изучении персидского языка.

   Стихи были приписаны некоему Гурабу, охотнику, или, согласно другим документам, смотрителю королевских рыбных садков, обитавшему в некотором неведомом веке в окрестностях Карманшаха. Они источали аромат приятной, уравновешенной сатиры и философии, демонстрируя насмешку, которая не была жестокой или горькой, и радость жизни, которая не доходила до неприятных крайностей.

   Именно этот стих дал критикам и комментаторам некоторый ключ относительно вероятной даты написания; попугаи, как напомнили публике критике, были в моде как признак элегантности в эпоху Гафиза из Шираза; в четверостишиях Омара попугаи не появляются.

   Следующий стих, как было указано, сохранил свою политическую актуальность и в наши дни:

   Женщины в стихах появлялись редко, а вино в сочинениях поэта-охотника вовсе не упоминалось. Но по крайней мере один вклад в любовную философию Востока Гураб сделал:

   Наконец, было там и признание Неизбежного, дыхание холода, сметающее удобные жизненные ценности поэта:

   Стихи Гураба появились как раз в тот момент, когда удобная, слегка шутливая философия была необходима, и им был оказан восторженный прием. Пожилые полковники, которые пережили любовь к правде, писали в газеты, что они были знакомы с работами Гураба в Афганистане, в Адене и в других подходящих окрестных краях четверть столетия назад. Появился клуб поклонников Гураба-из-Карманшаха, члены которого именовали друг друга «Братьями Гурабианцами». И на все бесконечные расспросы, критические замечания и требования информации, проливающей свет на исследователя или скорее открывателя этого давно забытого поэта, Преподобный Уилфрид давал один эффективный ответ: военные соображения запрещают давать какие-либо уточнения, которые могли бы бросить ненужный свет на перемещения его племянника.

   После войны положение священника будет невероятно затруднительным, но в данный момент, во всяком случае, он добился того, что «Запретный пруд» был позабыт. 

 

РЕДЖИНАЛЬД В РОССИИ 

   Реджинальд сидел в гостиной княгини, устроившись в углу, и пытался понять, почему обстановка гостиной, явно рассчитанная на то, чтобы казаться принадлежащей к эпохе Людовика XV, при ближайшем рассмотрении оказалась мебелью времен Вильгельма II.

   Он относил княгиню к тому определенному типу женщин, которые выглядят так, будто имеют обыкновение кормить кур под дождем.

   Ее звали Ольга. У нее была собака, которая, как она надеялась, принадлежала к породе фокстерьеров, и она исповедовала то, что считала социалистическими взглядами. Не обязательно зваться Ольгой, чтобы быть русской княгиней. Напротив, Реджинальд был знаком со многими княгинями по имени Вера, но фокстерьер и социализм – это обязательно.

   – У графини Ломсхен бульдог, – неожиданно проговорила княгиня. – А что, в Англии считается более изысканным держать бульдога, чем фокстерьера?

   Реджинальд окинул мысленным взором моду на собак за последние десять лет и дал уклончивый ответ.

   – Вы находите ее красивой – графиню Ломсхен? – спросила княгиня.

   Реджинальд подумал о том, что, судя по цвету лица графини, она сидит исключительно на миндальном печенье и слабом хересе. Так он и сказал.

   – Но этого не может быть, – торжествующе заявила княгиня. – Я видела, как она ела уху у Донона.

   Княгиня всегда выступала в защиту цвета лица приятельницы, если он был действительно плох. Как и многие другие представительницы ее пола, она выказывала сострадание, когда речь шла о непритязательной внешности, и далее этого обыкновенно не заходила.

   Реджинальд выбросил из головы свою теорию насчет печенья и хереса и заинтересовался миниатюрой.

   – Это? – спросила княгиня. – Это старая княгиня Лорикова. Она жила на Миллионной улице, около Зимнего дворца, и была одной из придворных дам старой русской школы. Чрезвычайно мало знала о людях и о том, что происходит на свете, но имела обыкновение покровительствовать всякому, кто с ней знакомился. Рассказывают, что когда она умерла и отправилась с Миллионной на небо, то сухо обратилась к святому Петру на французском, четко произнося слова: «Jesuis la Princcesse Lor-i-koff. Il me donne grand plaisir a faire votre connaisance.Je vous en prie me precenter an Bon Dieu».Святой Петр исполнил ее желание, познакомил их, и княгиня обратилась кle Bon Dieu:«Je suis la Princesse Lor-i – koff. Il me donne grand plaisir a faire votre connaissance. On a couvent parle de vous a l'?glise de la rue Million».

   – Только старики и служители государственной церкви знают, как быть изысканно болтливым, – прокомментировал услышанное Реджинальд. – Это напоминает мне одну историю. На днях я был в англиканской церкви одного иностранного государства, и один молодой священник, читавший кому-то в утешение проповедь, завершил весьма красноречивый пассаж замечанием: «Слезы скорбящих, с чем я могу их сравнить – с алмазами?» Другой молодой священник, который все это время дремал, вдруг пробудился и тотчас откликнулся: «Что, приятель, ходим с бубен?» Старший священник не исправил положение, заметив сонным, но весьма уверенным голосом: «Удваиваю ставку». Все посмотрели на проповедника, как бы ожидая, что он вторично удвоит ставку, но тот в сложившейся ситуации ограничился подсчетом очков, имевшихся на руках.

   – Вы, англичане, такие легкомысленные, – сказала княгиня. – У нас в России слишком много проблем, чтобы мы могли позволить себе быть беспечными.

   Реджинальд едва заметно вздрогнул, как это сделала бы итальянская борзая, предвидя наступление ледникового периода, который она лично не одобряет, и покорно принял участие в неизбежной политической дискуссии.

   – Все, что вы слышите о нас в Англии, – неправда, – в надежде поддержать разговор проговорила княгиня.

   – В школе я ни за что не хотел учить русскую географию, – заметил Реджинальд. – Я был уверен, что некоторые названия неправильны.

   – При нашей системе правления все неправильно, – невозмутимо продолжала княгиня. – Бюрократы думают только о своих карманах, людей повсюду эксплуатируют и грабят, а управляют повсеместно плохо.

   – А у нас, – сказал Реджинальд, – кабинет министров, пробыв у власти четыре года, ставит себе в заслугу то, что он непостижимо развращен и никуда не годен.

   – Но от плохого правительства вы можете избавиться на выборах, – возразила княгиня.

   – Насколько я помню, обычно мы так и делаем, – сказал Реджинальд.

   – У нас же все так ужасно, все идут на такие крайности. Вы в Англии никогда не идете на крайности.

   – Мы ходим в Альберт-холл, – уточнил Реджинальд.

   – У нас же репрессии чередуются с насилием, – продолжала княгиня. – А всего огорчительнее, что люди не расположены ни к чему иному, как к тому, чтобы творить добро. Нигде вы не встретите более доброжелательных, любвеобильных людей.

   – В этом я с вами согласен, – сказал Реджинальд. – Я знаю одного юношу, который живет где-то на Французской набережной, так он являет собою показательный пример. Волосы у него завиваются естественным образом, особенно по воскресеньям, и он хорошо играет в бридж даже для русского, а это о многом говорит. Не думаю, что у него есть другие достоинства, но его любовь к семье действительно высшего порядка. Когда умерла его бабушка по материнской линии, он не пошел так далеко, чтобы совсем забросить бридж, но объявил, что в последующие три месяца будет носить только черные костюмы. Это, я полагаю, действительно достойно.

   Княгиню это не поразило.

   – Вы, должно быть, весьма потворствуете своим желаниям и живете лишь для собственного удовольствия, – сказала она. – Жизнь в поисках удовольствий, игра в карты и мотовство – все это приносит лишь неудовлетворение. Когда-нибудь вы в этом сами убедитесь.

   – Знаю, иногда приходишь именно к такому убеждению, – согласился Реджинальд. – Однако запретный плод сладок.

   Это замечание, впрочем, прошло мимо внимания княгини, которая всему запретному предпочитала шампанское, ибо в нем хотя бы ощущается привкус ячменного сахара.

   – Надеюсь, вы навестите меня еще, – произнесла она тоном, не оставлявшим надежды на продолжение знакомства, и, точно вспомнив о чем-то, прибавила: – Вы должны побывать у нас в деревне.

   Деревня, которую она упомянула, находилась в нескольких сотнях верст в сторону от Тамбова, а отделявшие ее от соседней деревни пятнадцать миль земли были предметом спора о том, кому эти земли принадлежат.

   Реджинальд решил про себя, что не всякое уединение стоит нарушать.  

 

МОЛЧАНИЕ ЛЕДИ ЭНН

   Эгберт вошел в большую, тускло освещенную гостиную с видом человека, который не уверен, окажется ли он сейчас на голубятне или на заводе по производству бомб, и потому был готов ко всяким неожиданностям. Мелкая семейная ссора за завтраком ничем не завершилась, и вопрос теперь состоял в том, намерена ли леди Энн возобновить враждебные отношения или же положит им конец. В тусклом свете декабрьского дня казалось, будто она приняла продуманно неестественную позу. Пенсне Эгберта не могло ему сколько-нибудь помочь, чтобы разглядеть выражение ее лица.

   Чтобы хоть как-то нарушить молчание, он что-то сказал насчет тусклого, как в церкви, освещения. Они с леди Энн имели обыкновение высказывать свое мнение по этому поводу между половиной пятого и шестью часами вечера зимой и поздней осенью. Это было частью их супружеской жизни. Привычного возражения на сей раз не последовало, леди Энн промолчала.

   Дон Тарквинио лежал, вытянувшись на ковре и наслаждаясь теплом, исходившим от камина. Он обнаруживал полнейшее равнодушие к возможным проявлениям дурного настроения со стороны леди Энн. Родословная его была столь же безупречной, как и происхождение персидского ковра, а кольцо шерсти вокруг шеи указывало на то, что он вступил во вторую зиму своего земного существования. Мальчик-слуга, склонный к выдумке, окрестил его доном Тарквинио. Будь их воля, Эгберт и леди Энн непременно назвали бы его Пушком, но они не настаивали на этом.

   Эгберт налил себе немного чаю. Поскольку со стороны леди Энн не последовало попыток нарушить молчание, он отважился еще на одно усилие в духе Ермака.

   – Мое замечание за завтраком носило чисто академический характер, – заявил он. – Мне кажется, ты совершенно напрасно принимаешь его на свой счет.

   Леди Энн по-прежнему занимала оборонительный рубеж молчания. Снегирь заполнил паузу ленивым насвистыванием арии из «Ифигении в Тавриде».Эгберт тотчас узнал ее, поскольку это была единственная ария, которую высвистывал снегирь, да и попал он к ним с репутацией мастера исполнять ее. И Эгберт, и леди Энн предпочли бы что-нибудь из «Королевского дворцового стража» – своей любимой оперы. В вопросах искусства их взгляды совпадали. Их привлекало все честное и ясное, например, им понятна была картина, из названия которой становится ясно ее содержание. Картина, названная «Плохие вести» и изображающая боевого коня без всадника, с беспорядочно сбитой сбруей, который, шатаясь, входит во двор, где толпятся бледные, готовые упасть в обморок женщины, представлялась им доступной восприятию интерпретацией какой-то катастрофы, случившейся в военное время. Они понимали, что картина должна была выражать, и объясняли ее смысл друзьям с более низким интеллектом.

   Молчание продолжалось. Как правило, после четырехминутной вступительной немоты недовольство леди Энн становилось членораздельным и весьма многословным. Эгберт взял кувшин и налил немного молока в блюдце дона Тарквинио. Когда блюдце уже наполнилось, случилось нечто неприятное – молоко перелилось через край. Дон Тарквинио смотрел на происходящее с удивлением, которое уступило место тонко рассчитанному равнодушию, когда Эгберт окликнул его и попросил вылизать пролитое молоко. Дон Тарквинио привык ко многим ролям в жизни, но роль пылесоса среди них не значилась.

   – Не кажется ли тебе, что мы ведем себя довольно глупо? – бодрым голосом спросил Эгберт.

   Может, леди Энн думала так же, но она этого не сказала.

   – Думаю, отчасти и я виноват, – продолжал Эгберт, и бодрости в его голосе поубавилось. – В конце концов, ты же понимаешь – я всего лишь человек. По-моему, иногда ты это забываешь.

   Он настаивал на этом обстоятельстве, будто безосновательно высказывалось предположение, что он похож на сатира.

   Снегирь снова затянул арию из «Ифигении в Тавриде». Эгбертом овладело подавленное состояние. Леди Энн так и не притронулась к чаю. Быть может, она нехорошо себя чувствует? Однако когда леди Энн нехорошо себя чувствовала, она не имела обыкновения скрывать это. «Никто не знает, как я страдаю от несварения», – одно из ее любимых замечаний, однако незнание этого факта могло быть лишь следствием того, что ее плохо слушали. Количества имеющейся на сей счет информации хватило бы для монографии.

   Нет, наверное, леди Энн не чувствовала себя нехорошо.

   Эгберт начал склоняться к тому, что с ним обращаются несправедливо. Естественно, он пошел на уступки.

   – Пожалуй, – заметил он, заняв позицию в центре ковра перед камином, которую дон Тарквинио после уговоров уступил ему, – я и в самом деле был не прав. Я готов, если получится, направить жизнь в более счастливое русло, попытаться стать другим.

   Он смутно представлял себе, как это может быть осуществлено. Искушения являлись ему, в его среднем возрасте, ненавязчиво, исподволь, словно к забытому всеми мальчишке из мясной лавки, который в феврале выпрашивает рождественский подарок, потому что не получил его в декабре. Как поддаваться искушениям, он знал не более, чем о том, как покупают ножи для чистки рыбы или меховые боа, которые женщины принуждены целый год продавать в убыток себе, помещая объявления в газетах. И все же было что-то привлекательное в том, что никто не заставлял его отказываться от несуществующих тайных пороков.

   Леди Энн не выказывала ни малейших признаков заинтересованности.

   Эгберт обеспокоенно глядел на нее сквозь очки. Потерпеть жестокое поражение в споре с ней – не новость. Потерпеть жестокое поражение в монологе – это что-то новое и унизительное.

   – Пойду переоденусь к обеду, – объявил он голосом, в который, как он того и хотел, вкрались нотки суровости.

   Когда он подошел к двери, приступ слабости заставил его еще раз обратиться к ней:

   – Не слишком ли глупо мы себя ведем?

   «Дурак», – мысленно произнес дон Тарквинио, когда за Эгбертом закрылась дверь. После чего поднял бархатные передние лапы и легко вскочил на книжную полку, находившуюся под самой клеткой со снегирем. Казалось, он впервые обратил внимание на птицу, на самом же деле давно вынашивал теорию, в соответствии с которой действовать нужно тогда, когда замысел окончательно созрел. Снегирь, воображавший себя недоступным, неожиданно съежился, превратившись в птицу нормальных размеров, а затем принялся бить крыльями и пронзительно кричать. Без клетки он стоил двадцать семь шиллингов, однако леди Энн не сделала никаких попыток, чтобы вмешаться.

   Она была мертва уже два часа.    

 

ПОТЕРЯВШИЙСЯ САНДЖАК

[28]

   Тюремный священник вошел в камеру осужденного, чтобы в последний раз утешить его.

   – Единственное утешение, о котором прошу, – сказал осужденный, – это чтобы кто-то до конца выслушал мою историю, не перебивая.

   – У нас не очень много времени, – сказал священник, взглянув на часы.

   Осужденный едва удержался от содрогания, однако приступил к рассказу.

   – Многие придерживаются мнения, будто я отбываю наказание за совершенные мною черные дела. На самом же деле я жертва того, что в силу своего характера не сумел получить достаточного образования.

   – Вот как! – воскликнул священник.

   – Да. Если бы я был известен в Англии как один из немногих людей, знакомых с фауной Внешних Гебридских островов, или мог процитировать поэтические строфы Камоэнсав оригинале, я бы без труда мог доказать в тот критический момент, когда доказательство моей личности явилось для меня вопросом жизни и смерти, что это именно я. Однако образование я получил весьма скромное, а по характеру принадлежу к тому обыкновенному типу людей, которые избегают узнавать новое. Я кое-что знаю о садоводстве, что-то из истории и немного о старых мастерах, но сразу не смог бы сказать, Стелла ван дер Лоопен – это сорт хризантемы, героиня американской войны за независимость или же работа Ромни,что хранится в Лувре.

   Священник беспокойно заерзал на стуле. К ужасу своему, он обнаружил, что любой из названных вариантов казался возможным.

   – Я влюбился, или мне показалось, что влюбился, в жену местного врача, – продолжал осужденный. – Зачем мне это было нужно, не могу сказать, потому как не помню, чтобы она была сколько-нибудь хороша душой или наружностью. Окидывая мысленным взором прошедшие события, я прихожу к заключению, что она, должно быть, была заурядной простушкой, однако доктор ведь когда-то влюбился в нее, а что может один человек, может и другой. Она, казалось, с благосклонностью принимала знаки внимания и, могу сказать, до известной степени поощряла меня, но, видимо, действительно не понимала, что я имел в виду нечто большее, чем обыкновенный добрососедский интерес. Перед лицом смерти человек должен говорить только правду.

   Священник что-то одобрительно пробормотал.

   – Как бы там ни было, она искренне ужаснулась, когда я как-то вечером воспользовался отсутствием доктора, чтобы объявить ей о том, что мне казалось страстью. Она принялась умолять меня уйти из ее жизни, и я вряд ли мог поступить иначе, хотя не имел ни малейшего представления, как это можно осуществить. Из романов и пьес мне было известно, что такое часто случается, и, если вы обманывались в чувствах женщины или ее намерениях, само собой разумеется, лучшее, что можно сделать, это отправиться служить в Индию в пограничном форте. Бредя в тот вечер по докторской дороге для экипажей, я плохо представлял себе, какой линии поведения мне следует в дальнейшем держаться, но у меня было смутное чувство, что перед сном надо бы заглянуть в атлас. И тут, идя по темной, безлюдной дороге, я вдруг набрел на мертвеца.

   Священник стал слушать рассказ с явно возросшим интересом.

   – Судя по одеянию, покойный был капитаном Армии спасения. Видимо, он стал жертвой ужасного несчастного случая: лицо его было изуродовано до неузнаваемости. Наверное, подумал я, произошло дорожное происшествие, и тут с неодолимой настойчивостью меня стала беспокоить другая мысль, а именно: мне ведь представилась замечательная возможность расстаться с самим собой и навсегда уйти из жизни жены доктора. Не нужно предпринимать обременительное и рискованное путешествие в дальние страны, а всего-то – поменяться одеждой с неизвестной жертвой случившегося без свидетелей происшествия и сделаться другим человеком. С немалым трудом я раздел труп и надел на него свою одежду. Всякий, кому приходилось иметь дело с мертвым капитаном Армии спасения, да еще в темноте, поймет, сколь трудна была моя задача. Вероятно, с намерением принудить жену доктора оставить дом своего мужа и поселиться где-нибудь за мой счет, я набил карманы деньгами, которые должны были составить расходуемый запас моих земных сокровищ. Когда, таким образом, я, крадучись, отправился в мир, переодетым в безымянного члена Армии спасения, то обладал средствами, которые вполне могли обеспечить мое существование в столь скромной роли в продолжение значительного времени. Я дошагал до соседнего городка, где устраивались базары, и, несмотря на поздний час, за несколько шиллингов смог раздобыть ужин и ночлег в дешевом трактире. Со следующего дня я принялся бесцельно путешествовать из одного городка в другой и уже с отвращением вспоминал о своем неожиданном поступке. Спустя какое-то время отвращение это в значительной мере возросло. В местной газете я наткнулся на известие о собственном убийстве, совершенном кем-то неизвестным. Купив газету, чтобы прочитать подробный репортаж об этом трагическом происшествии, упоминание о котором вызвало у меня поначалу мрачную улыбку, я узнал, что убийство приписывается члену Армии спасения, человеку с сомнительным прошлым, которого видели прятавшимся у дороги близ места преступления. Больше я не улыбался. Положение обещало стать нелегким. То, что я принял за дорожное происшествие, было, очевидно, жестоким нападением, завершившимся убийством, и покуда настоящий преступник не будет найден, мне будет довольно трудно объяснить свое участие в случившемся. Разумеется, я мог представить доказательства своей личности. Но как, не вовлекая в это дело жену доктора, мог я выдвинуть сколько-нибудь разумные доводы, заставившие меня поменяться одеждой с убитым? Лихорадочно размышляя над этим затруднением, я подсознательно последовал вторичному инстинкту – как можно дальше уйти от места преступления и любым способом избавиться от изобличающей формы. Это оказалось непростым делом. Я зашел в два-три неприметных магазина готовой одежды, однако появление мое неизменно вызывало у хозяев чувство враждебной настороженности, и они под тем или иным предлогом уклонялись от того, чтобы дать мне возможность поменять одежду, в чем я теперь уже остро нуждался. Мне казалось, что от формы, которую я столь легкомысленно на себя напялил, столь же трудно избавиться, что и от рубашки, которая в роковой час была на… позабыл, как звали этого человека.

   – Да-да, – поспешно проговорил священник. – Продолжайте свой рассказ.

   – Каким-то образом я предчувствовал, что, пока не расстанусь со своим изобличающим одеянием, сдаваться полиции будет небезопасно. Что меня озадачило, так это то, что не было предпринято ни одной попытки арестовать меня, тогда как не было сомнений в том, что подозрение следует за мной неотступно как тень, куда бы я ни шел. Появление мое вызывало подозрительные взгляды, подталкивания локтем, перешептывания и даже замечания вроде «это он», произносимые громким голосом, а самое гнусное и всеми забытое съестное заведение, постоянным посетителем которого я стал, заполнилось толпой любопытствующих, украдкой следивших за мной. Я принялся сочувствовать коронованным особам, пытающимся делать кое-какие мелкие покупки под беспощадным взором неукротимой толпы. И тем не менее, несмотря на всю эту безмолвную слежку, тяготившую меня едва ли не более открытой вражды, не было сделано ни одной попытки покушения на мою свободу. Позднее я узнал причину. В то время когда свершилось убийство на безлюдной дороге, близ того места проводилась серия состязаний знаменитых ищеек, и дюжины полторы натренированных животных были направлены на след предполагаемого убийцы – на мой след. Одна лондонская газета, движимая заботой об интересах общества, предложила замечательный приз хозяину той пары, которая первой выследит меня, и по всей стране заключались пари насчет возможностей участников. Собаки рыскали повсюду на территории примерно тринадцати графств, и хотя к тому времени мои передвижения были отлично известны и полиции, и общественности, в дело вмешался захвативший всех поголовно спортивный азарт, воспрепятствовавший моему преждевременному аресту. «Дайте собакам шанс» – это настроение оказывалось решающим всякий раз, когда какой-нибудь честолюбивый местный констебль намеревался положить конец моему затянувшемуся уклонению от встречи с правосудием. Когда в конце концов я был выслежен парой-победительницей, происшествие это не явилось чересчур драматическим событием, скорее, я даже не уверен, что собаки обратили бы на меня хоть какое-то внимание, если бы я не заговорил с ними и не погладил бы их, а между тем случившееся вызвало необычайно яростные споры. Хозяином пары, пришедшей к финишу второй, был американец. Он заявил протест на том основании, что шесть поколений назад в семейство пары-победительницы была внедрена охотничья собака на выдр и приз должен быть вручен первой паре ищеек за поиск убийцы, а собака, у которой одна шестьдесят четвертая часть крови выдры, не может в данном случае считаться ищейкой. Не помню, как дело в конце концов разрешилось, но по обеим сторонам Атлантики развернулись весьма острые дебаты. Внес свой вклад в этот спор и я, указав, что полемика неуместна, ибо настоящий убийца так и не найден. Однако скоро я обнаружил, что по этому вопросу мнения и общественности, и специалистов ничуть не расходятся. Я со страхом ожидал, что мне неизбежно придется, как это ни неприятно, доказывать, кто я такой, и обосновывать мотивы, которыми я руководствовался. Скоро я обнаружил, что самым неприятным в этом деле было то, что я не мог этого сделать. Когда я увидел печать измождения и затравленности, которую события последних недель наложили на мое некогда спокойное лицо, я уже более не удивлялся тому, что те немногие друзья и родственники, которые у меня были, отказывались признать меня в моем новом обличье и настаивали, упорствуя в своем разделяемом многими мнении, на том, что это меня убили на дороге. Но что еще хуже, гораздо хуже, так это то, что тетушка того, кто был убит на самом деле, жуткая дама, женщина явно недалекая, признала во мне своего племянника и поведала властям потрясающую историю о том, каким испорченным я был в молодые годы, а также о своих достойных похвалы, но тщетных усилиях посредством легкого физического воздействия наставить меня на иной путь. Кажется, было даже предложено взять у меня отпечатки пальцев.

   – Но, – сказал священник, – ваши знания, приобретенные вследствие образования, конечно же…

   – Вот тут наступает критический момент, – продолжал осужденный. – Вот где роковым образом сказалось то, что я недостаточно образован. Мертвый член Армии спасения, облик которого я столь легкомысленно, с губительными для себя последствиями, принял, обладал лишь самыми поверхностными познаниями, которые дает современное легкодоступное образование. Было бы нетрудно доказать, что мои знания лежат в гораздо более высокой плоскости, но, разнервничавшись, я самым жалким образом затруднялся каждым вопросом, который передо мной ставили. Тот небольшой запас французского, которым я когда-то владел, покинул меня. Я не мог передать на этом языке простую фразу насчет крыжовника, произносимую от лица садовника, потому что забыл, как будет по-французски «крыжовник».

   Священник снова беспокойно заерзал на стуле.

   – А затем, – продолжал осужденный, – наступила развязка. В нашей деревне был скромный небольшой дискуссионный клуб, и я вспомнил, как обещал прочитать что-то вроде краткой лекции о балканском кризисе, главным образом, кажется, затем, чтобы доставить удовольствие жене доктора и произвести на нее впечатление. Я полагался на то, что смогу вспомнить некоторые факты, почерпнутые мною из одной-двух известных работ и из старых номеров каких-то газет. Обвинение особо отметило то обстоятельство, что человек, за которого я себя выдавал – и каковым был на самом деле, – в местных масштабах являлся чем-то вроде второсортного специалиста по балканской проблеме, и в ряду вопросов по поводу не имеющих большого значения предметов экзаменовавший меня обвинитель с дьявольской неожиданностью вдруг спросил, не могу ли я сообщить суду, где находится Новибазар. Я почувствовал, что это главный вопрос, что-то подсказывало мне, что ответом должен быть Петербург или Бейкер-стрит. Я заколебался,беспомощно глядя на море застывших в напряженном ожидании лиц, потом взял себя в руки и выбрал Бейкер-стрит. И тут я понял, что все пропало. Обвинение без труда доказало, что человек, обладающий скромными познаниями в ближневосточных делах, ни за что не смог бы столь бесцеремонно ошибиться, передвинув Новибазар с его привычного места на карте. Именно такой ответ мог дать капитан Армии спасения, и именно такой ответ дал я. Косвенные улики, связывающие члена Армии спасения с преступлением, оказались исчерпывающе убедительными, и я окончательно погубил себя, поступив, как он. И вот так случилось, что через десять минут меня повесят во искупление убийства самого себя, убийства, которое никогда не было совершено и в котором я, во всяком случае, совершенно неповинен.

   Когда спустя минут пятнадцать священник возвратился к себе, над тюремной башней развевался черный флаг. В столовой его ждал завтрак, однако прежде он прошествовал в библиотеку и, взяв атлас, посмотрел карту Балканского полуострова. «Да, такое, – заметил он, захлопнув том, – пожалуй, со всяким может случиться».  

 

ЗА ПОКУПКАМИ

   Открытие какого-нибудь большого нового центра торговли в Вест-Энде,в особенности предназначенного для женщин, наводит на раздумье: «А умеют ли женщины делать покупки?» Разумеется, достоверно известно, что они ходят по магазинам столь же добросовестно, как пчела облетает цветы, но покупают ли они то, что действительно им нужно? При условии, что имеются деньги, время и силы, решительное хождение за покупками неминуемо привело бы к удовлетворению повседневных нужд и созданию неисчерпаемых запасов, тогда как общеизвестно, что для служанок (и всякого рода домашних хозяек) не иметь в доме самого необходимого – едва ли не вопрос чести. «В четверг у нас кончится крахмал», – говорят они с фаталистическим предчувствием, и к четвергу у них кончается крахмал. Они предсказали с точностью до минуты тот момент, когда их запасы иссякли, а если в четверг еще и магазины рано закрываются, то радости их нет предела. Может статься, что магазин, в котором имеется крахмал для розничной торговли, расположен возле самого дома, однако женский ум отвергает столь очевидный источник пополнения истощившихся запасов. «Мы здесь не покупаем» – с этими словами угасает последняя надежда. И весьма примечательно, что так же, как собака, готовая разорвать заблудшую овцу на части, редко досаждает отарам, пасущимся по соседству, так и женщина редко делает покупки в непосредственной близости от того места, где живет. Чем дальше источник пополнения запасов, тем, кажется, тверже ее решимость сделать так, чтобы истощились запасы именно того продукта, который в нем продается. Не прошло, наверное, и пяти минут с того момента, как ковчег покинул место своей последней стоянки, как чей-то женский голос со злорадством объявил о том, что кончается птичий корм.

   Несколько дней назад две мои знакомые дамы жаловались на головную боль, явившуюся следствием того, что перед самым ланчем к ним зашла приятельница и они не смогли попросить ее остаться и разделить с ними трапезу, ибо (заявили они с чувством законной гордости) «в доме ничего не было». Я на это отвечал, что они живут на улице, изобилующей гастрономическими магазинами, и было бы нетрудно организовать вполне приличный ланч меньше чем за пять минут. «Такое, – отвечали они со смиренным достоинством, – нам бы и в голову не пришло». У меня было такое чувство, словно я предложил нечто неприличное.

   Когда женщина стремится удовлетворить свои литературные запросы, тогда ее способность делать покупки терпит самый решительный крах. Если вам каким-то образом удалось выпустить в свет книжку, имевшую какой-никакой успех, вы наверняка получите письмо от некоей дамы, с которой вам прежде и раскланиваться не приходилось, с просьбой «как бы ее достать». Она знает, как называется книга, кто ее автор и кто издатель, но как заполучить ее – так и остается для нее неразрешимой проблемой. Вы отвечаете, указывая, что если обратиться к продавцу скобяными изделиями или торговцу зерном, то это повлечет за собой лишь потерю времени и ненужные огорчения, и советуете ей обратиться к книгопродавцу, который, как вам кажется, хоть чем-то может помочь. Через пару дней она пишет снова: «Все в порядке, я взяла книгу на время у Вашей тетушки». Здесь мы, понятно, имеем дело со Сверх-Покупательницей, с той, кому известен Кратчайший Путь, однако присущая ей беспомощность дает о себе знать даже тогда, когда подобные обходные тропы неведомы. Дама, живущая в Вест-Энде, на днях говорила мне о своем интересе к шотландским терьерам и о желании побольше узнать об этой породе, поэтому когда я несколько дней спустя наткнулся на исчерпывающую статью по этому поводу в текущем номере одного из самых известных, поступающих в широкую продажу еженедельников, то упомянул об этом обстоятельстве в письме, назвав число, когда вышел номер. «Не могу найти эту газету», – ответствовала она мне по телефону. И она ее так и не нашла. Она жила в городе, где газетные киоскеры, я полагаю, исчисляются тысячами, и, должно быть, ежедневно, отправляясь за покупками, проходила мимо десятков киосков, но для нее эта статья о шотландских терьерах столь же недоступна, как если бы она была записана в каком-нибудь молитвеннике, который хранится в буддийском храме в Восточном Тибете.

   Грубоватая прямота покупателя-мужчины вызывает у наблюдающей за ним женщины несколько воинственную усмешку. Кот, который большую часть долгого летнего дня забавляется с мышкой-землеройкой, а потом вдруг упускает ее, несомненно, испытывает такое же презрение к терьеру, оставляющему пойманной крысе лишь десяток секунд деятельной жизни. Несколько дней назад я заканчивал короткий список предполагаемых покупок, как меня застала за этим занятием одна знакомая дама, которую, позабыв ее имя, данное ей тридцать лет назад крестным отцом и матерью, назовем Агатой.

   – Ты ведь не здесь собираешься покупать промокательную бумагу? – воскликнула она взволнованным шепотом и при этом казалась столь искренно встревоженной, что рука моя невольно застыла в воздухе. – Позволь мне отвести тебя в Уинкс-энд-Пинкс, – сказала она, как только мы вышли из дома. – У них такая чудесная промокательная бумага – и бледного голубовато-серого цвета, и momieи мятая.

   – Но мне нужна самая обыкновенная промокательная бумага, – сказал я.

   – Это не важно. В Уинкс-энд-Пинкс меня знают, – отвечала она, не слушая меня.

   Агата, очевидно, считала, будто промокательная бумага продается в больших количествах лишь людям с хорошей репутацией, тем, на кого можно положиться, ибо они не употребят ее в опасных или недостойных целях. Пройдя сотни две ярдов, она стала склоняться к тому, что чашка чая для нее важнее, чем промокательная бумага.

   – А зачем тебе промокательная бумага? – неожиданно спросила она.

   Я терпеливо объяснил:

   – Я использую ее для того, чтобы промокать чернила на рукописи. Кажется, это китайское изобретение второго столетия до нашей эры, но я не уверен в этом. Еще, по-моему, ее можно дать поиграть котенку.

   – Но ведь у тебя нет котенка, – сказала Агата.

   – Может, какой бездомный забредет, – отвечал я.

   Промокательную бумагу я в тот раз так и не купил.   

 

РОДОВАЯ ВРАЖДА В ТОУД-УОТЕРЕ

   Семья Криков жила в Тоуд-Уотере; в тот же пустынный горный край судьба забросила и Сондерсов, и на мили вокруг домов этих двух семейств не было ни соседей, ни дымовых труб, ни погоста, что сообщило бы ландшафту тот вид, который присущ обжитым местам. Окрест тянулись поля, рощи да пустыри с заброшенными ригами. Таков Тоуд-Уотер; но и у Тоуд-Уотера есть своя история.

   Можно было бы предположить, что оба представителя Великой Семьи Человеческой, проживая в близости друг от друга и находясь в глубине дикого и заброшенного сельского района, потянутся один к другому из чувства единения, порожденного недальним соседством и обоюдной оторванностью от внешнего мира. Возможно, когда-то так и было, но со временем все переменилось. Резко переменилось. Судьба, соединившая два эти семейства в неугодном для обитания месте, распорядилась таким образом, что семейство Криков кормило и взращивало домашнюю птицу, составлявшую все их хозяйство, тогда как Сондерсам выпало ухаживать за садовыми культурами. Вот где зародился повод для родовой вражды. Ибо испокон веков существует недовольство между садовником и тем, кто ухаживает за птицами и животными; подтверждение этой неприязни можно найти в четвертой главе Книги Бытия. И однажды поздней весной, в солнечный день, вражда вспыхнула, – как это обыкновенно случается, все началось из-за пустяка и явной нелепицы. Одна из куриц Криков, повинуясь присущему ее породе инстинкту бродяжничества, утомилась пребыванием на своей законной территории, где ей дозволено было рыть землю лапами, и перелетела через низкую изгородь, разделявшую владения соседей. Оказавшись на той стороне, заблудившаяся птица быстро сообразила, что время и возможности ее скорее всего ограничены, и потому тотчас принялась скрести и разгребать лапами, хватать клювом и раскапывать землю на рыхлых грядках, приготовленных для упокоения и дальнейшего процветания колонии лука-сеянца. Множество кучек свежевырытой земли и выкопанных сорняков увидела курица перед собою и позади себя, и с каждой минутой площадь ее действий становилась все шире. Луковицам грозили большие неприятности. На садовую тропинку в ту злосчастную минуту неторопливой походкой вышла миссис Сондерс, дабы в душе своей высказать упреки в адрес неблаговидного поведения сорняков, которые росли быстрее, нежели они с мужем успевали вырывать их; ввиду еще одного злосчастия, притом более значительного масштаба, она остановилась, всем своим видом выражая молчаливое недовольство, затем, не отдавая полностью отчета в своих действиях, но предчувствуя беду, она нагнулась и сгребла своими огромными руками несколько комьев твердой земли. Прицелившись как можно точнее, чего ничтожная мишень явно не заслуживала, она швырнула ком земли в сторону мародера, что вызвало к жизни поток протестующего панического кудахтанья со стороны спешно ретировавшейся курицы. Невозмутимость в минуту тревоги не свойственна ни птицам, ни женщинам, и покуда миссис Сондерс источала со своей луковичной грядки порции тех бранных слов, которые дозволены к употреблению общественным сознанием, допускающим в крайних случаях отступление от общепринятых норм, курица породы «васко да гама» оглашала окрестности Тоуд-Уотера таким истошным кудахтаньем, которое не могло не вызвать сочувствия к ее страданиям. У миссис Крик было большое хозяйство, и потому, в представлении тех, кто ее близко знал, ей была простительна вспыльчивость, и когда один из ее вездесущих домочадцев сообщил ей, на правах свидетеля, что соседка настолько забылась, что подняла на ее курицу камень – притом на ее лучшую курицу, лучшую наседку в округе, – она облекла свои мысли в «неподобающую для женщины-христианки форму» – так, во всяком случае, говорила миссис Сондерс, в сторону которой и были обращены «неподобающие» выражения. Ее уже не удивляло, что миссис Крик позволяет своим курицам забираться в чужой сад, а потом жестоко наказывает их за это. Пришли ей на ум и другие вещи, обнаруживавшие не лучшие черты миссис Крик, тогда как эта последняя припомнила несколько полузабытых эпизодов из прошлого Сюзан Сондерс, в которых та представала не в лучшем свете. И вот, стоя друг против друга по разные стороны разделявшей их изгороди в бледнеющем свете апрельского дня, они, задыхаясь от возмущения, принялись вспоминать шрамы и пятна на репутации друг друга. Взять тетушку миссис Крик, которая умерла в нищете в богадельне в Эксетере; а дядя миссис Сондерс со стороны ее матери – да всем же было известно, что он спился; а двоюродный брат миссис Крик из Бристоля тоже хорош! Судя по тому, с какой злостью в голосе было упомянуто его имя, можно было подумать, что он по меньшей мере что-то украл в соборе, но поскольку, припоминая разного рода факты, обе женщины говорили одновременно, то было трудно отличить его позорное поведение от скандального происшествия, которое затуманило память матери жены брата миссис Сондерс, – разумеется, он был цареубийцей, а вовсе не хорошим человеком, каким пыталась его выставить миссис Крик. А потом, с видом полнейшей и неотразимой убежденности, каждая из сторон объявила, что не может назвать свою противницу дамой, – после чего они разошлись в полном молчании, давая тем самым понять, что более говорить не о чем. В яблонях пели зяблики, в кустах барбариса жужжали пчелы, лучи заходящего солнца высвечивали самые красивые участки сада, а между домами стеной встала ненависть, распространяясь всюду и надолго.

   В ссору неизбежно оказались втянутыми и мужчины, главы семейств, а детям было запрещено общаться с невоспитанными отпрысками противоположной стороны. Вести себя так было непросто, поскольку каждый день им приходилось преодолевать три мили по одной и той же дороге в школу, но только так и следовало себя вести. Таким образом, между семействами прервалась всякая связь. Но оставались представители семейства кошачьих. К громадному огорчению миссис Сондерс, упрямо циркулировали слухи на тот счет, что кот Криков скорее всего был отцом многочисленных котят, матерью которых бесспорно была кошка Сондерсов. Миссис Сондерс утопила котят, но позор ей смыть не удалось.

   Вслед за весной наступило лето, но родовая вражда пережила оба времени года. Как-то, правда, исцеляющее влияние религии едва не послужило восстановлению былого мира в Тоуд-Уотере; враждовавшие семейства оказались однажды бок о бок в возвышавшей душу атмосфере чаепития в ходе религиозного бдения, когда пение гимнов сопровождалось поглощением напитка, состоявшего из листьев чая и кипятка, притом последнего было больше; члены духовного совета вкушали питательные булочки с изюмом, – и вот тут-то, ощутив на себе воздействие обстановки благочестивого торжества, миссис Сондерс расслабилась настолько, что, обратившись к миссис Крик, заметила сдержанно,что вечер получился прелестный. Миссис Крик, находясь под влиянием девятой чашки чая и четвертого гимна, осмелилась выразить надежду, что вечер и далее ничем не будет омрачен, однако глава семьи Сондерсов бестактно заметил, что садоводство – отсталое занятие, и вражда выползла из углов и разгорелась с новой силой. Миссис Сондерс с чувством спела вместе со всеми заключительный гимн, в котором говорилось о мире, радости, архангелах и неземном блаженстве; но мыслями она перенеслась к нищей тетушке в Эксетере.

   Прошли годы, и некоторые герои этой провинциальной драмы ушли в небытие; вырос и проделал назначенный ему путь другой лук, а провинившаяся курица давно уже искупила свою вину и висит со связанными крылышками и ножками и с выражением несказанной умиротворенности под сводами рынка в Барнстейпле.

   Но кровная вражда в Тоуд-Уотере жива и поныне.

 

ГАБРИЭЛЬ-ЭРНЕСТ 

   – У тебя в лесу живет дикий зверь, – сказал художник по фамилии Каннингэм, когда его отвозили на станцию.

   Это было единственное замечание, которое он сделал во время поездки, но поскольку Ван Чиль болтал без умолку, то молчание его попутчика оставалось незамеченным.

   – Наверное, какая-нибудь заблудившаяся лиса, а может, ласка. Ничего более страшного быть не должно, – откликнулся Ван Чиль.

   Художник промолчал.

   – А что ты имел в виду, когда говорил о диком звере? – спросил Ван Чиль позднее, когда они уже были на перроне.

   – Да так, ничего, ничего. Просто воображение разыгралось. А вот и поезд, – сказал Каннингэм.

   В тот же день Ван Чиль отправился на традиционную прогулку по собственному лесу. В кабинете Чиля было чучело выпи, он знал довольно большое число названий диких цветов, поэтому его тетушка, видимо, имела некоторые основания утверждать, что он блестящий натуралист. Как бы там ни было, но ходоком он был превосходным. Он имел обыкновение все подмечать во время прогулок – и не столько ради того, чтобы внести вклад в современную науку, сколько ради того, чтобы потом было о чем поговорить. Когда начинали показываться колокольчики, он стремился известить об этом всех и каждого; его слушатели могли бы и сами догадаться о вероятности такого происшествия, вспомнив, какое время стоит на дворе, но у них было такое ощущение, что он, по крайней мере, совершенно откровенен.

   Однако в тот день Ван Чиль узрел нечто такое, что было весьма далеко от того, с чем ему дотоле приходилось сталкиваться. На выступе гладкой скалы, нависшей над глубоким прудом, что прятался в молодом дубовом лесочке, лежал, вытянувшись во весь рост, юноша лет шестнадцати. Он грелся на солнышке. Его мокрые волосы прилипли к голове: ясно, он только что прыгал в воду, его светло-карие глаза – такие светлые, что казалось, они излучают кровожадность, – были устремлены на Ван Чиля. В этом взоре Ван Чиль уловил несколько ленивую настороженность. Явление неожиданное. Ван Чиль поймал себя на том, что предался новому для себя занятию – он задумался, прежде чем что-то сказать. Откуда, черт побери, взялся этот дикарь? Месяца два назад жена мельника потеряла ребенка – по-видимому, его снесло потоком воды, что приводит в движение мельничное колесо, но то был ребенок.

   – Что ты тут делаешь? – спросил Ван Чиль.

   – Загораю, – ответил молодой человек.

   – Где ты живешь?

   – В этом лесу.

   – Ты не можешь жить в лесу, – сказал Ван Чиль.

   – Но это очень хороший лес, – отозвался юноша с оттенком превосходства в голосе.

   – А где ты спишь по ночам?

   – Ночью я не сплю. В это время у меня особенно много хлопот.

   Ван Чиль с раздражением подумал: такую загадку ему не разгадать.

   – А что ты ешь? – спросил он.

   – Мясо, – ответил юноша; он произнес это слово медленно, будто пробуя его на вкус.

   – Мясо? Какое такое мясо?

   – Ну, раз уж вас это интересует, я питаюсь кроликами, дичью, зайцами, домашней птицей, барашками, как только они наберут вес, детьми, если удается добраться до них; их обычно крепко запирают на ночь, а ночью я в основном и охочусь. Я уже, наверное, месяца два не лакомился ребенком.

   Оставив без внимания то, что последнее замечание было выдержано в грубовато-шутливом тоне, Ван Чиль попытался вовлечь юношу в разговор о его браконьерских действиях в чужих владениях.

   – По-моему, ты чуть-чуть преувеличиваешь, когда говоришь, что питаешься зайцами. Местных зайцев нелегко изловить.

   – Ночью я охочусь на четвереньках, – прозвучал несколько загадочный ответ.

   – Ты, наверное, хочешь сказать, что охотишься с собакой? – осторожно спросил Ван Чиль.

   Юноша медленно перевернулся на спину и издал странный негромкий звук; когда так смеются, это сносно и даже приятно, когда так рычат – не очень.

   – Не думаю, чтобы какая-нибудь собака захотела составить мне компанию, особенно ночью.

   Ван Чиля охватило некое невероятное чувство: этот юноша с его странным взглядом и странной манерой говорить определенно внушал страх…

   – Я не потерплю, чтобы ты оставался в лесу, – властно заявил он.

   – Думаю, для вас же лучше, если я буду жить здесь, а не у вас в доме, – ответствовал юноша.

   Перспектива видеть это дикое голое существо в своем респектабельном доме показалась Ван Чилю нелепой.

   – Если ты не уйдешь отсюда, я заставлю тебя уйти, – сказал Ван Чиль.

   Юноша вскочил, молнией бросился в пруд, и спустя мгновение его мокрое блестящее тело выскочило из воды рядом с Ван Чилем. Если бы такое проделала выдра, то в этом не было бы ничего удивительного, но то, что на подобное оказался способен юноша, вызвало у Ван Чиля смятение. Он невольно попятился и, оступившись, растянулся на траве. Кровожадные желтые глазки оказались совсем близко от его глаз. Юноша снова хохотнул – хотя скорее то было рычание, – после чего, еще раз изумив Ван Чиля, скрылся в густом папоротнике.

   – Какое необыкновенное дикое животное! – поднимаясь, произнес Ван Чиль. И тут вспомнил слова Каннингэма: «У тебя в лесу живет дикий зверь».

   Неторопливо шествуя к дому, Ван Чиль принялся вспоминать о разного рода местных событиях, которые можно было бы связать с существованием этого удивительного юного дикаря.

   Дичи в лесах в последнее время по какой-то причине становилось все меньше, на фермах исчезала домашняя птица, необъяснимо редко попадались зайцы, и до Чиля доходили жалобы, что с пастбищ уносят ягнят – живьем. Можно ли было предположить, что этот дикий юноша и в самом деле промышляет в окрестностях с какой-нибудь умной охотничьей собакой? Он говорил, что охотится по ночам «на четвереньках», но ведь он же намекнул, что к нему ни одна собака не подойдет, «особенно ночью». Чудеса, да и только. Ван Чиль продолжал размышлять об исчезновениях, имевших место в последние месяц-два, как вдруг вспомнил о ребенке, пропавшем два месяца назад. Все сходилось на том, что дитя свалилось в мельничный лоток и его унесло потоком воды; однако мать настаивала, что слышала крик, донесшийся из-за дома, оттуда, куда уходит вода. Это, конечно, невероятно, но лучше бы юноша не делал жуткого признания в том, что лакомился ребенком два месяца назад. Такие ужасные вещи даже в шутку не говорят.

   Вопреки обыкновению, Ван Чиль не ощутил желания кому-либо рассказать о встрече в лесу. Будучи членом приходского совета и мировым судьей, он как бы ставил под угрозу свое положение – он же предоставлял приют в своих владениях существу столь сомнительной репутации; не исключалась и возможность того, что ему предъявят солидный счет за пропавших барашков и исчезнувшую домашнюю птицу.

   За ужином в тот вечер он был крайне молчалив.

   – Куда делся твой голос? – спросила его тетушка. – Можно подумать, ты в лесу волка встретил.

   Ван Чиль, не будучи знаком со старинной присказкой, подумал, что замечание тетушки весьма глупое; уж если бы ему довелось встретить в лесу волка, он бы не упустил случая поговорить об этом вволю.

   На следующее утро, за завтраком, Ван Чиль поймал себя на мысли, что чувство беспокойства, возникшее в связи со вчерашним происшествием, так и не покинуло его, и он решил отправиться поездом в соседний город, отыскать там Каннингэма и выведать, что же он такое увидел, что заставило его сделать замечание о диком звере в лесу. Такое решение вернуло отчасти присущее Ван Чилю бодрое расположение духа, и, напевая веселую песенку, он неторопливо направился в кабинет за папироской, которую любил выкурить после завтрака. Едва он вошел в кабинет, как песенка оборвалась, уступив место благочестивому восклицанию. На оттоманке, развалясь в неприхотливой позе, возлежал лесной юноша. Он был не такой мокрый, как тогда, когда Ван Чиль его увидел, однако «одет» он был как тогда.

   – Как ты посмел явиться сюда? – гневно спросил Ван Чиль.

   – Вы же сказали: я не должен оставаться в лесу, – спокойно ответил юноша.

   – Но я не говорил, чтобы ты приходил сюда. А что, если тебя увидит моя тетушка!

   И Ван Чиль поспешил укрыть незваного гостя страницами «Морнинг пост». В этот момент в комнату вошла тетушка.

   – Этот бедный юноша заблудился – и ничего не помнит. Он не помнит, кто он такой и где его дом, – с отчаянием заговорил Ван Чиль, тревожно глядя на лицо бродяги: уж не собирается ли тот присовокупить неподобающее прямодушие к прочим своим варварским наклонностям.

   Мисс Ван Чиль приняла чрезвычайно озабоченный вид.

   – Может, у него на белье есть метки? – высказала она предположение.

   – Похоже, у него и с бельем некоторые затруднения, – сказал Ван Чиль, старательно поправляя страницы «Морнинг пост».

   Нагой бездомный мальчик вызвал у мисс Ван Чиль точно такие же теплые чувства, какие обыкновенно вызывает бесприютный котенок или бродячий щенок.

   – Мы должны сделать для него все, что в наших силах, – решила она, и спустя короткое время посыльный, отправленный в дом приходского священника, возвратился с платьем слуги, а также с его (слуги) рубашкой, башмаками, воротничками и прочим. Одетый, начищенный и причесанный, юноша в глазах Ван Чиля по-прежнему выглядел кровожадным существом. Между тем тетушка находила его очень милым.

   – Нужно дать ему какое-нибудь имя, покуда мы не узнаем, кто он такой, – сказала она. – Пожалуй, Габриэль-Эрнест для него в самый раз; оба имени, по-моему, вполне подходящие.

   Ван Чиль согласился, хотя в глубине души и усомнился в том, насколько подходит для них этот юноша. Опасения его не уменьшились даже после того, как его, Чиля, уравновешенный престарелый спаниель выскочил из дому при первом появлении юноши и теперь трясся и урчал, упорно не желая покидать дальнего конца сада, тогда как канарейка,обыкновенно столь же голосистая, что и сам Ван Чиль, пугливо попискивала. Тут Ван Чиль еще более укрепился в своем намерении немедленно проконсультироваться с Каннингэмом.

   Когда он отъезжал на станцию, тетушка была озабочена тем, как бы вовлечь Габриэля-Эрнеста в действо, связанное с чаепитием юных посетителей воскресной школы, которые должны были собраться в тот день.

   Каннингэм поначалу не обнаружил желания говорить.

   – Моя мать умерла в результате какого-то заболевания мозга, – пояснил он, – поэтому ты должен понять, почему я не люблю разговоров о том, что имеет явно сверхъестественную природу, особенно если мне кажется именно таковым происхождение виденного мною явления, – хотя мне могло и показаться, что я его видел.

   – Но что же ты все-таки видел? – вопросил Ван Чиль.

   – То, чему, как мне показалось, я был свидетелем, удивительно, и ни один здравомыслящий человек никогда не допустит, что такое может быть на самом деле. В тот последний вечер я стоял в тени живой изгороди, окружающей твой сад, и смотрел, как садится солнце. Неожиданно я увидел обнаженного юношу. Я решил, что это кто-то купается в соседском пруду. Он стоял на голом склоне холма и тоже наблюдал за закатом. Он так был похож на фавна из какого-нибудь языческого мифа, что мне тотчас же захотелось использовать его в качестве модели, и в следующее мгновение, мне кажется, я бы его окликнул. Но именно в эту минуту солнце скрылось из виду, оранжевые и розовые краски исчезли, пейзаж сделался холодным и серым. И тогда же произошло нечто удивительное – юноша исчез!

   – Вот как? – сказал Ван Чиль. – Совсем исчез?

   – Нет. И это самое ужасное, – ответил художник. – На открытом склоне холма, где только что был юноша, стоял огромный волк. С большущими клыками и жестокими желтыми глазами. Ты, быть может, подумаешь, что я…

   Но Ван Чиль не стал заниматься пустяками. Думать? Еще чего! Он ринулся на станцию. Послать телеграмму? «Габриэль-Эрнест – человек-волк» – едва ли это лучший способ обрисовать положение дел. Тетушка решит, что это зашифрованное сообщение, а ключа-то для разгадки у нее нет. Надо попасть домой до заката! Кеб, который он взял на станции, вез его невыносимо медленно по проселочным дорогам, облитым розовато-лиловыми лучами заходящего солнца. Когда он вошел в дом, тетушка убирала со стола джемы и недоеденный пирог.

   – Где Габриэль-Эрнест? – едва не сорвавшись на крик, спросил Ван Чиль.

   – Он повел домой сына Тупсов, – ответила тетушка. – Уже поздно, и мне показалось, что небезопасно отпускать мальчика домой одного. Какой чудесный закат, правда?

   Ван Чиль видел этот багровый отсвет в западной части неба, однако он не стал тратить время на рассуждения об его красоте. Со скоростью, к которой он явно не был готов, Ван Чиль помчался по узкой тропинке, что вела к дому Тупсов. По одну сторону бежал быстрый поток с мельницы, по другую вздымалась гряда голых холмов. На горизонте таяла кромка заходящего солнца. За следующим поворотом он ожидал увидеть преследуемую им пару… И тут вдруг исчезли все цвета, кроме серого, мгновенно окрасившего пейзаж. Ван Чиль услышал пронзительный крик и остановился.

   Ни сына Тупсов, ни Габриэля-Эрнеста никто не видел: на дороге была найдена разбросанная одежда последнего, и было высказано предположение, что ребенок упал в воду, а юноша разделся и бросился его спасать. Ван Чиль и кое-кто из тех, что оказались неподалеку в момент происшествия, свидетельствовали, что слышали, как громко кричал ребенок возле того самого места, где была найдена одежда. Миссис Тупс, у которой было еще одиннадцать детей, смирилась со своей утратой, а вот мисс Ван Чиль искренне скорбела о пропавшем найденыше. Именно по ее почину в приходской церкви была установлена медная табличка в память «Габриэля-Эрнеста, неизвестного юноши, смело пожертвовавшего своею жизнью ради другого».

   Ван Чиль, как правило, уступал своей тетушке, но тут он решительно воспротивился и наотрез отказался участвовать в кампании по сбору пожертвований в память о Габриэле-Эрнесте.

 

ЯГДТАШ

   – Майор придет к чаю, – сказала миссис Хупингтон своей племяннице. – Только поставит лошадь в конюшню. Постарайся быть веселой и остроумной; бедняга мрачен как никогда.

   Майор Пэллэби стал жертвой обстоятельств, над которыми был не властен; весьма плохо владел он и собою. Он взял место старшего егеря в Пекс-дейле, придя на смену необычайно популярному человеку, который нечестно повел себя и принужден был выйти из организационного комитета, в результате майор столкнулся с неприкрытой враждебностью со стороны по меньшей мере половины охотников, а отсутствие у него деликатности и дружелюбия привело к тому, что и другая половина воспылала к нему не лучшими чувствами. Дело кончилось тем, что число подписных взносов стало уменьшаться, лисы встречались все реже, зато силки попадались чаще. У майора были весьма основательные причины для мрачного настроения.

   Вступая в ряды сторонников майора Пэллэби, миссис Хупингтон руководствовалась главным образом тем соображением, что ею было принято решение в скором времени выйти за него замуж. Против его печально известного нрава она поставила три тысячи в год, а то, что в перспективе он мог получить титул баронета, было решающим перевесом. Матримониальные планы майора не были к тому времени столь же хорошо разработаны, но в дом миссис Хупингтон он стал наведываться так часто, что его посещения уже вызывали толки.

   – Вчера опять было мало охотников, – сказала миссис Хупингтон. – Не понимаю, почему бы тебе не взять с собой на охоту кого-нибудь из своих знакомых вместо этого бестолкового русского мальчика.

   – Владимир не бестолков, – возразила племянница, – он один из самых веселых мальчиков, которых мне доводилось встречать. Вы только сравните его с одним из этих ваших неуклюжих…

   – Но, моя дорогая Нора, он даже в седле не умеет держаться.

   – Русские плохие наездники; но он хорошо стреляет.

   – Да-да; но в кого он стреляет? Вчера он притащил домой в ягдташе дятла.

   – Но он пристрелил еще и пару фазанов и несколько кроликов.

   – Это не повод, чтобы и дятла класть вместе с ними.

   – Иностранцы, в отличие от нас, не столь разборчивы в выборе трофеев. Великий князь более серьезно подходит к охоте на хищника, нежели мы к преследованию какого-нибудь пугала. Но я тем не менее дала понять Владимиру, что некоторые птицы унижают его достоинство охотника. А так как ему всего лишь девятнадцать лет, то, само собой разумеется, только к его достоинству и следует взывать.

   Миссис Хупингтон неодобрительно фыркнула. Едва познакомившись с Владимиром, многие находили его приподнятое настроение заразительным, но хозяйка обладала иммунитетом против инфекции такого рода.

   – Да вот, кажется, и он! – воскликнула она. – Пойду распоряжусь насчет чая. Мы сядем здесь, в холле. Развлеки майора, если он войдет прежде, чем я спущусь, и, главное,будь остроумной.

   Нора зависела от доброго расположения своей тетушки, которое скрашивало ей жизнь, и ощущала некоторую неловкость оттого, что русский юноша, которого она пригласила, чтобы внести разнообразие в монотонность деревенской жизни, не производил хорошего впечатления. Вместе с тем этот юный джентльмен вообще не видел за собою недостатков. Он ворвался в холл; вид у него был утомленный, но определенно радостный; костюм его был слегка помят.

   – Отгадай, что у меня в ягдташе, – вопросил он.

   – Фазаны, дятлы, кролики, – высказала предположение Нора.

   – Нет, большой зверь. Не знаю, как он называется по-английски. Коричневый, с темным хвостом.

   Нора переменилась в лице.

   – Он живет на дереве и ест орехи? – спросила она, надеясь, что прилагательное «большой» – всего лишь преувеличение.

   Владимир рассмеялся.

   – Нет, не белка.

   – Плавает и питается рыбой? – спросила Нора, моля Бога, чтобы этим зверем оказалась выдра.

   – Нет, – сказал Владимир, развязывая ягдташ. – Он живет в лесу и ест кроликов и цыплят.

   Нора неожиданно опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

   – Боже милостивый! – простонала она. – Он убил лису!

   Владимир в ужасе смотрел на нее. Она сбивчиво пыталась объяснить ему, что он совершил нечто непоправимое. Юноша ничего не понимал, но был явно встревожен.

   – Спрячь, спрячь же ее! – взволнованно говорила Нора. – Тетушка и майор войдут сюда с минуты на минуту. Брось сумку на шкаф, там они ее не увидят.

   Владимир тотчас же бросил ягдташ, но одна из лямок зацепилась в полете за оленьи рога на стене, и сумка вместе со своей страшной ношей повисла как раз над тем местом, где скоро собирались пить чаи. В ту же минуту в комнату вошли миссис Хупингтон и майор.

   – Майор собирается завтра осмотреть наши норы, – объявила дама с явно довольным видом. – Смайдерс уверен, что сможет показать, на что способен; он утверждает, будто три раза на этой неделе видел лису в зарослях орешника.

   – Посмотрим, посмотрим, – задумчиво проговорил майор. – Надо бы мне положить конец череде этих неудачных дней. То и дело слышишь, будто лиса поселилась навечно в какой-то норе, а явишься туда, ее и след простыл. Уверен, что лису пристрелили или же поймали в капкан в лесу леди Уидден в тот самый день, когда мы охотились на нее.

   – Майор, если бы кто-то попытался проделать то же самое в моем лесу, то этому человеку не поздоровилось бы.

   Нора автоматически приблизилась к чайному столику и принялась нервно поправлять салфетку под блюдом с сэндвичами. По одну сторону от нее сидел майор с мрачным выражением лица, по другую – Владимир с испуганным, жалким взором. А над ними висело это.Она не осмеливалась оторвать глаза от чайного столика, и ей казалось, что вот-вот сверху упадет капля лисьей крови и несмываемым пятном выступит на белоснежной скатерти. Тетушка знаками дала ей понять, чтобы она не забывала быть «остроумной», но до той минуты Нора была занята лишь тем, что пыталась скрыть свое смятение.

   – Каковы ваши сегодняшние успехи? – неожиданно спросила миссис Хупингтон у обычно молчаливого Владимира.

   – Да в общем-то… никакие, – отвечал юноша.

   Сердце Норы замерло на какое-то время, а потом, будто всполошившись, ухнуло куда-то вниз.

   – Пора бы уж и похвалиться чем-нибудь, – сказала хозяйка. – Что это вы все молчите? Или говорить буду только я одна?

   – А когда Смайдерс видел эту лису в последний раз? – спросил майор.

   – Вчера утром. Красивый самец, с темным пушистым хвостом, – поведала миссис Хупингтон.

   – Ну и поохотимся же мы завтра на славу за этим хвостом, – сказал майор, просветлев на долю секунду.

   Вслед за тем над столом повисло невеселое молчание, нарушаемое лишь унылым пережевыванием и звяканьем ложек, нервно укладываемых время от времени на блюдца. Какое-то разнообразие внес наконец фокстерьер миссис Хупингтон, занявший свободное кресло, откуда удобнее было рассматривать стоявшие на столе деликатесы. Потом он потянулся носом кверху, точно там было нечто более интересное, чем холодные пирожные.

   – Что это его так заинтересовало? – произнесла хозяйка.

   Собака меж тем сердито залаяла, сопровождая гавканье жалобным завыванием.

   – Да это ведь ваш ягдташ, Владимир! – продолжала хозяйка. – Что это у вас там?

   – Боже правый, – произнес майор, – а ведь запах-то довольно теплый!

   И тут им обоим пришла на ум одна и та же мысль. Лица майора и миссис Хупингтон разом побагровели, и они одновременно вскричали в обвинительном порыве:

   – Ты убил лису!

   Нора поспешила смягчить вину Владимира в их глазах, но они едва ли ее слышали. Майор разразился потоком гневных слов; нечто подобное можно услышать от женщины, выбравшейся в город за покупками и утомившейся от бесчисленных примерок. Он проклинал судьбу и вообще все на свете, глубоко сочувствовал самому себе, но его сочувствие было слишком сильным, чтобы вызвать слезы; он осуждал всех тех, с кем приходилось иметь дела, оборачивавшиеся сущим наказанием, которому не было конца. Глядя на него,казалось, что если бы ему позволили в течение недели пользоваться услугами духа разрушения, то у того не нашлось бы времени заняться собственными делами. Промежутки между его криками отчаяния заполнялись жалобным речитативом миссис Хупингтон и пронзительным отрывистым гавканьем фокстерьера. Владимир, не понимая ни слова, крутил между пальцами сигарету и повторял про себя крепкое английское прилагательное, которым он давно и с удовольствием пополнил свой словарный запас. Ему вспоминался юноша из старинной русской сказки, который убил волшебную птицу, и это закончилось для него печально. Тем временем майор продолжал метаться по комнате, точно помещенный в тюремную камеру циклон. Неожиданно взгляд его упал на телефонный аппарат; он с ликованием ринулся к нему и, не теряя времени, позвонил секретарю, чтобы объявить о своей отставке с должности главного егеря. Слуга тем временем подвел его лошадь к крыльцу, и спустя несколько секунд жалобному речитативу миссис Хупингтон была предоставлена полная свобода. Но после выступления майора ее вокальных способностей оказалось недостаточно для достижения желаемого эффекта; это все равно что после оперы Вагнера слушать отдаленные раскаты грома. Осознав, очевидно, что ее стенания не помогают разрядить напряжения, она вдруг расплакалась вполне натурально и вслед за тем удалилась из комнаты; наступившая тишина оказалась едва ли не менее ужасной, чем суматоха, предшествовавшая ей.

   – А что делать с этим? – спросил наконец Владимир.

   – Закопай ее, – ответила Нора.

   – Просто закопать? – с видимым облегчением переспросил Владимир.

   Он, вероятно, предполагал, что во время этой церемонии будут присутствовать представители местного духовенства или что над могилой должен быть произведен салют.

   Кончилось дело тем, что темным ноябрьским вечером русский юноша, помолившись на счастье в соответствии с законами своей религии, торопливо, но вполне достойно похоронил большого хорька под кустом сирени в саду миссис Хупингтон.

 

СТРАТЕГ

   На молодежные вечеринки у миссис Джеллет собиралась исключительная публика; это обходилось дешевле, потому что можно было пригласить меньшее число гостей. Миссис Джеллет не стремилась к экономии, но всегда достигала ее.

   – Будет десять девушек, – размышлял Ролло по пути на вечеринку, – и, думаю, четверо парней, если только Ротсли не приведут с собой кузена, а это уже перебор. Значит, мы с Джеком окажемся против троих.

   Между Ролло и братьями Ротсли едва ли не с младенческого возраста существовала неутихающая вражда. Встречались они только по праздникам, и встречи обыкновенно заканчивались плохо для тех, У кого было меньше союзников. В тот вечер Ролло очень недоставало преданного и мускулистого товарища, который смог бы поддержать равновесие. Войдя в дом, он услышал, как сестра потенциального чемпиона извиняется перед хозяйкой за вынужденное отсутствие своего брата; минуту спустя он отметил, что Ротсли все-таки привели с собой кузена.

   Двое против троих – это интересно, хотя, пожалуй, и неприятно; один же против троих – это не менее весело, чем визит к зубному врачу. Ролло заказал экипаж пораньше, чтобы явиться в час, допускаемый приличиями, и предстал перед собравшимися с улыбкой, какую можно было бы увидеть на лице аристократа, взбирающегося на помост с гильотиной.

   – Я рад, что ты пришел, – сердечно приветствовал его старший Уортсли.

   – Вы, дети, наверное, хотите во что-нибудь поиграть, – открыла вечер миссис Джеллет, а поскольку они были слишком хорошо воспитаны, чтобы возражать ей, оставалось лишь решить вопрос, во что же им играть.

   – Я знаю одну хорошую игру, – простодушно произнес старший Уортсли, – Парни выходят из комнаты и задумывают какое-нибудь слово; потом они возвращаются, и девушки должны это слово отгадать.

   Ролло была известна эта игра; он бы и сам ее предложил, если бы его фракция находилась в большинстве.

   – Не очень-то это интересно, – недовольно фыркнула надменная Долорес Снип, когда юноши выходили из комнаты.

   Ролло так не думал. Он полагался на Провидение, которое не должно было допустить, чтобы у братьев Уортсли оказалось нечто более серьезное, чем носовые платки с завязанными узлом уголками.

   Те, кому выпало задумать слово, заперлись в библиотеке, чтобы их размышлениям ничто не мешало. Как выяснилось, Провидение и не думало занимать сколько-нибудь нейтральную позицию; на одной из библиотечных полок обнаружились плеть для собак и хлыст из китового уса. У Ролло мелькнула мысль, что это же уголовное преступление – оставлять без присмотра такие опасные орудия. Ему было предоставлено выбрать из двух зол, и он предпочел плеть; в последующие минуту-две он размышлял о том, что же принудило его сделать такой нелепый выбор. Вслед за тем они вернулись к истомленным ожиданием дамам.

   – Это слово – «верблюд», – опрометчиво объявил кузен Уортсли.

   – До чего же ты бестолковый! – вскричали девушки. – Мы ведь должны были отгадать это слово. Придется вам возвращаться и задумать другое слово.

   – Ни за что на свете, – сказал Ролло. – То есть мы пошутили. Пусть будет «дромадер»,– прибавил он шепотом, обращаясь к сотоварищам по игре.

   – Я слышала – они сказали «дромадер»! Я слышала! И не возражайте мне! Я все слышала! – завизжала ужасная Долорес.

   «С такими длинными ушами что угодно можно расслышать», – в ярости подумал Ролло.

   – Лучше нам снова выйти, – покорно произнес старший Уортсли.

   В библиотеке вновь собралось тайное совещание.

   – Послушайте-ка, – протестующе заговорил Ролло. – Я не хочу опять браться за плеть.

   – Ну разумеется, дорогой, – сказал старший Уортсли. – На сей раз мы поработаем с хлыстом, и тогда ты узнаешь, что бьет больнее. О таких вещах узнаёшь только из собственного опыта.

   До Ролло наконец дошло, что он поступил все-таки правильно, выбрав хотя бы плеть. Участники тайного совещания меж тем дали ему возможность прийти в себя, покуда задумывали новое слово. «Мустанг» не годился, поскольку половина девушек и понятия не имели, что это такое. Наконец остановились на слове «квагга».

   – Поди и сядь вон там, – хором произнесли члены следственного комитета, когда юноши вернулись в комнату, однако Ролло был тверд в убеждении, что допрашиваемый всегда должен стоять. Окончание игры было встречено с облегчением, и ее участников пригласили к ужину.

   Миссис Джеллет ни в чем не ограничивала своих юных гостей, но более дорогие деликатесы не заслоняли собою менее изысканные блюда на ее обеденном столе, что было бы лишним, и потому надо было успеть схватить то, что пока еще оставалось под рукой. В тот раз она «пустила по кругу» шестнадцать персиков между четырнадцатью гостями; разумеется, ее нельзя было винить в том, что оба Уортсли и их кузен, предвидя долгую и голодную дорогу домой, незаметно положили в карманы по одному лишнему персику, и как же мучительно тяжело делили один персик Долорес и пухлая добродушная Агнес Блейк. – Придется нам разделить его на две части, – с кислой физиономией произнесла Долорес.

   Но Агнес была прежде всего пухлой, а потом уже добродушной; отсюда и принципы, которыми она руководствовалась в жизни. Ей было безумно жаль Долорес, но персик она быстро проглотила, объяснив свой поступок тем, что если его делить, то он не будет таким вкусным – столько сока понапрасну выльется.

   – А чем бы вы хотели теперь заняться? – спросила миссис Джеллет, чтобы отвлечь внимание гостей. – Профессиональный фокусник, которого я пригласила, отказал мне в последнюю минуту. А читать вслух стихи кто-нибудь из вас умеет?

   На лицах собравшихся появились признаки паники. Известно было, что Долорес готова была читать «Замок Локсли», когда бы ее ни попросили об этом. Бывали случаи, когда после первой же произнесенной ею строки «Одного меня оставьте…»значительная часть ее слушателей понимала эти слова буквально. Все облегченно вздохнули, когда Ролло поспешно вызвался показать несколько фокусов. Вообще-то он и одного фокуса никогда не показывал, но два посещения библиотеки вынудили его вести себя необычайно дерзко.

   – Вы, наверное, видели, как фокусники достают из карманов зрителей монеты и карты, – начал он. – Так вот, я мог бы вынуть из ваших карманов кое-что поинтереснее. Мышей, например.

   – Только не мышей!

   Как он и предполагал, резко против выступило большинство аудитории.

   – Ну, тогда фрукты.

   Это откорректированное предложение было встречено с одобрением. Агнес просто засияла.

   Без дальнейших хлопот Ролло направился прямо к трио своих врагов, поочередно засунул руку каждому из них в нагрудный карман и извлек оттуда три персика. Аплодисментов не последовало, но никакие рукоплескания не доставили бы артисту столько удовольствия, сколько наступившая тишина.

   – Да он все видел, – нескладно произнес кузен Уортсли.

   «И поделом вам», – хихикнул про себя Ролло.

   – Если они и договорились заранее, то лучше бы поклялись, что ничего не знают, – произнесла Долорес с присущей ей проницательностью.

   – А еще какие-нибудь фокусы ты умеешь показывать? – спросила миссис Джеллет.

   Других фокусов Ролло не знал. Он намекнул на то, что мог бы превратить во что-нибудь эти три персика, но Агнес уже успела распределить их между девушками, поэтому ему оставалось лишь смириться с ее решением.

   – Есть одна игра, – медленно заговорил старший Уортсли, – она заключается в том, что парни выходят из комнаты и вспоминают какое-нибудь историческое лицо, потом возвращаются и изображают его, а девушки должны отгадать, кто это.

   – Мне, пожалуй, пора, – сказал Ролло, обращаясь к хозяйке.

   – Твой экипаж прибудет только через двадцать минут, – заметила миссис Джеллет.

   – Погода такая хорошая, я лучше пройдусь и встречу его.

   – Идет довольно сильный дождь. Ты еще успеешь сыграть в эту историческую игру.

   – Что-то мы давно не слышали, как Долорес читает стихи, – с отчаянием произнес Ролло.

   Едва он сказал это, как понял, что совершил ошибку. Будучи поставленным перед необходимостью слушать стихи в исполнении Долорес, общественное мнение единодушно склонилось в пользу исторической игры.

   Ролло выложил на стол свою последнюю карту. Обращаясь прежде всего к Уортсли, но стараясь, чтобы слова его достигли ушей Агнес, он заметил:

   – Хорошо, старик; но сначала пойдем в библиотеку и доедим шоколад, который мы там оставили.

   – По-моему, будет справедливо, если девушки тоже будут иногда выходить, – живо произнесла Агнес.

   Она всегда была за справедливость.

   – Что за чушь, – заговорили другие. – Нас ведь так много.

   – Ну, четверо вполне могут идти. И я с ними. И Агнес бросилась в сторону библиотеки, преследуемая тремя менее проворными девицами.

   Ролло опустился в кресло и слабо улыбнулся, глядя на братьев Уортсли, при этом едва обнажив зубы; выдра, спасающаяся от клыков охотничьих собак и бросающаяся в спасительный глубокий пруд, примерно так же демонстрирует свои чувства.

   Из библиотеки донесся шум передвигаемой мебели. Агнес ни перед чем не устоит в поисках мифического шоколада. И тут же донесся более приятный звук – это колеса зашуршали по гравию.

   – Вечер был просто чудесный, – сказал Ролло, обращаясь к хозяйке.  

 

ПУТИ ГОСПОДНИ 

   У Ванессы Пеннингтон был муж, бедный, но с некоторыми смягчающими этот недостаток достоинствами, и поклонник, человек в меру состоятельный, но обремененный чувством юмора. Богатство возвышало его в глазах Ванессы, но представление о том, как правильнее поступать, принудило его оставить ее, а потом и забыть; во всяком случае, он вспоминал о ней лишь в минуты отдохновения от многочисленных дел. Аларик Клайд любил Ванессу и считал, что любить ее следует всегда, и все же позволил другой, сам того не осознавая, незаметно увлечь и покорить его; он вообразил, будто постоянное стремление воздерживаться от проявления мужских слабостей есть не что иное, как добровольная ссылка, и его сердце раскрылось навстречу Неизведанному, а Неизведанное повело себя по отношению к нему ласково и с любовью. Когда человек молод, полон сил и не стеснен обстоятельствами, жизнь может быть очень добра и прекрасна. Сколько мужчин, некогда молодых и не стесненных обстоятельствами, давно покорились судьбе, ибо некогда знавали и любили Неизведанное, но потом отвернулись от его чар и ступили на исхоженную тропу.

   Клайд скитался по свету; как греческий бог, охотился и предавался мечтам, играл со смертью и проповедовал благочестие, передвигаясь со своими лошадьми, слугами и четвероногими маркитантами от одного населенного пункта к другому; и у дикарей, и у кочевников он встречал радушный прием; и был он другом всех животных и зверей. На берегах скрытого в тумане горного озера он стрелял дикую птицу, которая летела ему навстречу с другого конца света; в окрестностях Бухары наблюдал за тем, как предаются веселью наездники-арийцы; оказавшись как-то в полуосвещенной кофейне, видел он и один из тех чудесных примитивных танцев, которые уже никогда не забываются; а проделав долгий путь в долину реки Тигр, плавал и плескался в ее обжигающих ледяных водах.

   Тем временем Ванесса в своем доме на тихой улочке Бейзуотера раз в неделю составляла список белья, отсылаемого в прачечную, ходила на распродажи, а когда ее посещала мысль сделать что-нибудь необыкновенное, она пыталась как-нибудь по-особенному поджарить хека. Иногда она ходила на вечеринки, где играли в бридж, и там, если игра не была особенно захватывающей, можно было по крайней мере узнать много нового из личной жизни королевской фамилии. Ванесса отчасти была рада тому, что Клайд выбрал то, что хотел. От природы она обладала весьма предвзятым отношением к респектабельности, хотя сама и предпочла бы быть респектабельной в несколько более комфортных условиях; вот тогда-то и проявились бы ее лучшие качества. Одно дело – слыть человеком, достойным уважения, но все-таки приятно быть поближе к Гайд-парку.

   И вдруг свое отношение к респектабельности и представлению Клайда о том, как лучше поступать, она сочла ненужным и потерявшим всякую ценность. В свое время все это было полезно и весьма важно, но со смертью мужа Ванессы утратило всякий смысл. Новости о перемене в умонастроении Ванессы с неспешной настойчивостью находили Клайда то в одном месте, то в другом, и однажды, когда он находился в оренбургской степи, заставили его сделать остановку. Ему показалось необычайно трудным проанализировать свои чувства тотчас по получении известий. Но судьба неожиданно (и, пожалуй, несколько навязчиво) устранила препятствия с его пути. Он-то думал, что его переполняет радость, но у него уже не было того душевного подъема, испытанного им месяца четыре назад, когда после целого дня тщетного преследования одним удачным выстрелом он пристрелил снежного леопарда. Разумеется, он вернется и будет просить Ванессу выйти за него замуж, но при одном условии: ни под каким видом он не оставит свое новое увлечение. Ванесса вынуждена будет согласиться, дабы шагнуть вместе с ним в Неизведанное.

   Дама приветствовала возвращение своего возлюбленного с гораздо большим облегчением, нежели то, которое она испытывала при расставании. Со смертью Джона Пеннингтона его вдова столкнулась с еще более стесненными обстоятельствами, и упоминание о Гайд-парке не появлялось более в ее записной книжке, где оно прежде фигурировало в качестве «титула учтивости»на том основании, что адреса даны нам для того, чтобы мы могли скрыть свое местонахождение. Она, конечно, была теперь более независима, но независимость, которая для многих женщин так много значит, не имела для Ванессы большого значения. Она не обнаружила неудовольствия насчет условия Клайда и заявила, что готова следовать за ним на край земли; но поскольку земля круглая, то она тешила себя доставлявшей ей удовольствие надеждой, что как бы далеко человек ни забрел, рано или поздно он все равно окажется в непосредственной близости к Гайд-парку.

   К востоку от Будапешта ее надежды начали таять, а когда она увидела, что ее муж знаком с Черным морем гораздо ближе, чем она с Ла-Маншем, ее стали охватывать недобрые предчувствия. Хорошо воспитанной женщине путешествие показалось бы интересным и увлекательным; в Ванессе же оно пробуждало лишь два чувства – испуг и дискомфорт. Ее кусали мухи, и она была убеждена, что лишь полнейшее безразличие мешало верблюдам делать то же самое. Клайд из кожи вон лез, – и ему это отлично удавалось, – пытаясь вносить разнообразие в их нескончаемые пикники в пустынях, и устраивал нечто похожее на пиршества, но даже охлажденный в снегу «Хайдсик»терял свой вкус, когда становилось ясно, что смуглый виночерпий, подававший его с такой благоговейной элегантностью, лишь выискивал удобный случай, чтобы перерезать тебе горло. Клайду вовсе не следовало хвалить преданность Юсуфа, каковой не сыщешь у западной прислуги. Ванесса была наслышана о том, что все люди со смуглой кожей с такой же беспечностью лишают человека жизни, с какой жители Бейзуотера берут уроки пения.

   Вместе с нараставшей раздражительностью и недовольством пришло и разочарование, как следствие того, что муж и жена не могли найти почву для взаимных интересов. Повадки и маршруты шотландского тетерева, обычаи и фольклор татар и туркмен, экстерьер казачьей лошади – все это вызывало у Ванессы лишь тоскливое безразличие. Клайд, со своей стороны, не приходил в восторг от известия о том, что королева Испании презирает розовато-лиловый цвет или что какая-то герцогиня, до вкусов которой ему никогда не было никакого дела, обнаружила у себя бурную, но вместе с тем весьма достойную страсть к маслинам с говядиной.

   Ванесса начала склоняться к убеждению, что муж, имеющий в придачу к своей бродячей натуре устойчивый доход, не такое уж и благо. Одно дело – следовать за ним на край земли, и совсем другое – чувствовать там себя как дома. Даже респектабельность утрачивала некоторые свои положительные стороны, будучи помещенной в походную палатку.

   Опечаленная и разочарованная оборотом, какой приняла ее новая жизнь, Ванесса обнаружила неприкрытую радость, когда в лице мистера Добрингтона, случайного знакомого, встреченного ими на убогом постоялом дворе в заштатном кавказском городишке, ей представилась возможность отвлечься. Добрингтон выдавал себя за англичанина, и делал он это скорее из уважения к памяти своей матери, которая, как говорили, своим происхождением отчасти была обязана одной английской гувернантке, давно, еще в прошлом веке, объявившейся в Лемберге. Если бы, обращаясь к нему, его неожиданно назвали Добрински, он бы, наверно, тотчас откликнулся; не без основания считая, что конец – делу венец, он допускал-таки некоторую вольность в отношении своей фамилии. На первый взгляд мистер Добрингтон являл собою не очень-то яркий образец мужской половины человечества, но в глазах Ванессы он был связующим звеном с той цивилизацией, которую Клайд, похоже, готов был отвергнуть. Он мог спеть какую-нибудь популярную песню и упоминал имена некоторых герцогинь, будто был знаком с ними, а в минуты особого вдохновения отзывался о них так, будто и они были с ним знакомы. Он даже мог припомнить некоторые изъяны на кухне или в винном погребе одного из самых роскошных лондонских ресторанов; то была критика самого высокого полета, и Ванесса внимала ему с благоговейным восторгом. И самое главное, он сочувствовал – поначалу осторожно, потом более откровенно – ее неотвязному недовольству Клайдом с его охотой к странствиям. Дело, имеющее отношение к нефтяным скважинам, привело Добрингтона в окрестности Баку; в предвкушении радости общения с отзывчивой женской аудиторией он изменил по возвращении свой маршрут таким образом, чтобы тот совпал как можно вернее с путем следования его новых знакомых. И покуда Клайд торговался с персидскими лошадниками или охотился на диких кабанов в их логовищах и прибавлял к списку среднеазиатских трофеев дичь, Добрингтон с дамой обсуждали, как приличнее вести себя в пустыне, притом с каждым днем их взгляды на этот предмет становились все более тесными. И однажды вечером Клайд принужден был ужинать в одиночестве, читая между блюдами длинное письмо от Ванессы, которая оправдывала свои действия тем, что она лучше будет себя чувствовать в общении с близким ей по духу человеком в цивилизованных краях.

   Хотя в душе Ванесса руководствовалась самыми благородными побуждениями, ей страшно не повезло, что в день побега она вместе с любовником попала в руки курдских разбойников. Быть посаженной под замок в нищей курдской деревушке, находиться в тесной близости к человеку, который приходился ей всего лишь приемным мужем, и оказаться в центре внимания всей Европы, переживавшей ее тяжелую участь, – вот как раз этого она менее всего и желала. А тут еще последовали международные осложнения, что было совсем некстати. «Английская дама и ее муж-иностранец удерживаются курдскими разбойниками, которые требуют выкупа», – такую депешу получил консул, находившийся ближе других к месту их заточения. Хотя Добрингтон в душе был англичанином, все остальное в нем принадлежало Габсбургам, и, несмотря на то что Габсбурги не обнаруживали особенной гордости или удовольствия оттого, что в числе их многочисленных и разнообразных владений им принадлежит и это конкретное лицо, и с удовольствием обменяли бы его на какую-нибудь редкую птицу или млекопитающее для помещения в Шенбрунский парк, для сохранения своего достоинства на международной арене им надобно было выказать хоть какую-то озабоченность по поводу его пленения. И покуда министерства иностранных дел двух стран делали принятые в таких случаях шаги по вызволению своих подданных, произошла еще одна досадная неприятность. Клайд, преследуя беглецов, – не столько из желания схватить их, сколько руководствуясь смутным ощущением, что именно этого от него и ждут, – оказался в руках той же шайки разбойников. Продолжая предпринимать усилия по облегчению участи оказавшейся в беде дамы, дипломаты стали обнаруживать признаки некоторой нервозности, когда их задача осложнилась; как заметил один легкомысленный джентльмен с Даунинг-стрит, «мы будем рады освободить любого мужа миссис Добрингтон, но прежде хотелось бы знать, сколько их у нее». Для женщины, ценившей респектабельность, это звучало как приговор.

   Между тем в положение пленников вкрались некоторые затруднения. Когда Клайд разъяснил разбойникам природу своих отношений со сбежавшей парой, те выразили ему самое горячее сочувствие, но наложили вето на саму мысль коллективной мести, потому как Габсбурги наверняка будут настаивать на том, чтобы Добрингтона доставили живыми желательно невредимым. Они не стали возражать против того, чтобы Клайд в течение получаса каждый понедельник и четверг охаживал своего соперника, но Добрингтон, прознав об этом соглашении, сделался таким болезненно-зеленым, что главарь разбойников принужден был аннулировать договор.

   Ютясь в тесной горной хижине, троица с невыносимой тоской отсчитывала долгие часы. Добрингтон был не в меру напуган, чтобы вести разговоры, Ванесса была слишком оскорблена, чтобы открыть рот, а Клайд пребывал в молчаливом размышлении. Мелкий лембергский gociant набрался как-то смелости и дрожащим голосом затянул одну из популярных песен, но когда он дошел до того места, где речь велась о возвращении домой, Ванесса разрыдалась и попросила его больше не петь. Тишина обступила со всех сторон пленников, таким трагическим образом сведенных вместе; трижды в день они усаживались ближе друг к другу, чтобы поглотить приготовленную для них еду; так же животные, обитающие в пустыне, с молчаливой враждебностью глядят друг на друга на водопое, а потом расходятся, чтобы продолжать свое ночное бдение.

   За Клайдом следили не так строго, как за другими. «Ревность привяжет его к женщине» – так думали похитители. Они не знали, что другая, истинная любовь звала его сотней голосов, раздававшихся отовсюду. И однажды вечером, видя, что внимание к нему ослабло, Клайд сошел с горы и возобновил свое изучение среднеазиатской дичи. Оставшихся пленников принялись стеречь с усиленной бдительностью, но Добрингтон едва ли сожалел об уходе Клайда.

   Длинная рука или, пожалуй, лучше будет сказать, длинный кошелек дипломатии наконец-то способствовал освобождению пленников, но Габсбургам не пришлось порадоваться тому, что средства были потрачены не впустую. На набережной небольшого черноморского порта, где освобожденная пара снова соприкоснулась с цивилизацией, Добрингтон был искусан собакой, которая, по-видимому, была бешеной, хотя скорее она была всего лишь неразборчива. Укушенный не стал дожидаться проявления симптомов бешенства и умер от испуга, а Ванесса продолжила путь домой в одиночестве, каким-то образом ощущая, что респектабельность вновь мало-помалу возвращается к ней. Клайд, будучи занят чтением гранок своей книги о среднеазиатской дичи, нашел-таки время и подал на развод, вслед за чем поспешил удалиться в милые его сердцу просторы пустыни Гоби, дабы собирать там материалы для своей книги о фауне края. Ванесса, благодаря, вероятно, приобретенному ранее умению жарить хека, получила место на кухне ресторана в Вест-Энде. Заведение так себе, зато в двух шагах от Гайд-парка.  

 

ЧЕРТОВА ДЮЖИНА

   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

   Майор Ричард Дамбартон.

   Миссис Кэрви.

   Миссис Пейли-Пэджет.

   Сцена изображает палубу направляющегося на Восток корабля. Майор Дамбартон сидит в шезлонге, рядом стоит еще один шезлонг с табличкой «Миссис Кэрви», поблизости еще один.

   Входит миссис Кэрви и опускается в шезлонг, майор делает вид, что не замечает ее.

   Майор(неожиданно оборачиваясь).Эмили! Сколько лет! Вот так судьба!

   Эмили. Судьба! Если бы! Это всего лишь я. Вы, мужчины, такие фаталисты. На целых три недели я задержалась с отъездом, чтобы попасть на один пароход с тобой. Подкупила стюарда, чтобы он поставил наши шезлонги в отдаленном уголке, и предприняла невероятные усилия, лишь бы выглядеть сегодня утром особенно привлекательной, а ты после всего этого говоришь «судьба!». Я ведь и вправду выгляжу особенно привлекательной, не так ли?

   Майор. Как никогда. Время лишь прибавило зрелости твоим прелестям.

   Эмили. Знала, что именно так ты и скажешь. Словарь любви такой скудный, не правда ли? Но в конце концов, главное – это чтобы тебя любили, не так ли?

   Майор. Эмили, дорогая, и я кое-что сделал, чтобы оказаться рядом с тобою. Я тоже подкупил стюарда, чтобы он поставил наши шезлонги в отдаленном уголке. «Считайте, что это уже сделано, сэр» – таков был его ответ. Это было тотчас после завтрака.

   Эмили. Мужчины только о том и думают, как бы прежде всего позавтракать. Я же занялась шезлонгами, как только вышла из каюты.

   Майор. Будь же благоразумна. Я ведь только за завтраком узнал о твоем благословенном присутствии на борту. Дабы возбудить в тебе ревность, я за завтраком оказывал весьма необыкновенные знаки внимания одной молодой особе. Сейчас она, наверное, заперлась в каюте и пишет обо мне какому-нибудь своему приятелю.

   Эмили. Не нужно тебе было из кожи вон лезть, чтобы возбудить во мне ревность, Дики. Ты уже сделал это много лет назад, когда женился на другой женщине.

   Майор. Что ж, и ты вышла замуж за другого – и тоже за вдовца.

   Эмили. И что в том плохого, когда выходишь замуж за вдовца? Попадись мне еще один, я и за него выйду замуж, лишь бы человек был хороший.

   Майор. Послушай, Эмили, ну не торопись же так. Ты меня все время на круг обгоняешь. Теперь пришла моя очередь сделать тебе предложение. Все, что от тебя требуется, это сказать «да».

   Эмили. Да я уже это практически сказала, так стоит ли на этом останавливаться?

   Майор. Э-э-э…(Смотрят друг на друга, потом страстно обнимаются.)На этот раз мы пришли к финишу одновременно.{Неожиданно вскакивает.)Ах ты, ч… Забыл!

   Эмили. Что такое?

   Майор. Дети. Совсем забыл сказать тебе. Ты ведь не против детей?

   Эмили. Нет, если речь идет об умеренном количестве. Сколько их у тебя?

   Майор(быстро загибая пальцы). Пять.

   Эмили. Пять!

   Майор(с тревогой). Это очень много?

   Эмили. Прилично. Но самое печальное, что и у меня их несколько.

   Майор. Много?

   Эмили. Восемь.

   Майор. Восемь за шесть лет! О, Эмили!

   Эмили. Только четверо мои. Остальные четверо достались моему мужу от первого брака. Но в целом все равно восемь.

   Майор. А восемь плюс пять – тринадцать. Не можем же мы начинать семейную жизнь с тринадцатью детьми; это число несчастливое. (В волнении ходит взад-вперед.) Нужно что-то придумать. Если бы как-то сделать так, чтобы их было двенадцать. Тринадцать – это к несчастью.

   Эмили. А что, с одним-двумя никак не расстаться? Может, французам еще нужны дети? Я часто видела объявления на этот счет в «Фигаро».

   Майор. Думаю, им нужны французские дети. Мои и по-французски-то не говорят.

   Эмили. Еще можно рассчитывать на то, что один из них обнаружит склонность к какому-нибудь пороку, и тогда можно будет отречься от него. Я слышала, что так делают.

   Майор. Помилуй, но прежде ведь нужно воспитать его. Нечего и надеяться на то, что мальчик пристрастится к пороку, прежде чем не начал ходить в хорошую школу.

   Эмили. А почему он не может быть порочным от природы? Таковы многие мальчики.

   Майор. Это бывает тогда, когда порочны его родители. Ты ведь не думаешь, что у меня есть какие-то пороки, а?

   Эмили. Иногда они передаются через поколение. У тебя в семье был кто-нибудь не такой?

   Майор. Тетушка, о которой не принято было говорить.

   Эмили. Ну вот видишь!

   Майор. Но на это не нужно очень-то рассчитывать. В средневикторианские времена не принято было говорить о многом таком, о чем нынче говорят повсюду. Думаю, что эта самая тетушка вышла замуж за унитария, а может, ездила на охоту на лошади, вставив обе ноги в стремена, или что-нибудь еще в этом роде. Но ведь не можем же мы ждать до бесконечности, пока кому-то из детей передадутся отрицательные качества дальней родственницы, которых, может, и не было вовсе. Нужно придумать что-то другое.

   Эмили. А может, кого-то еще усыновить?

   Майор. Я слышал, что так поступают бездетные пары и тому подобная публика…

   Эмили. Тише! Кто-то идет. Кто это?

   Майор. Миссис Пейли-Пэджет.

   Эмили. Вот она-то нам и нужна!

   Майор. Это еще зачем? Чтобы усыновить кого-нибудь из наших детей? У нее что, своих нет?

   Эмили. Только одна жалкая девчонка.

   Майор. Ну-ка, давай прощупаем ее на этот предмет.

   Входит миссис Пейли-Пэджет.

   А, доброе утро, миссис Пейли-Пэджет. Я за завтраком все время думал, где мы могли в последний раз встретиться?

   Миссис Пейли-Пэджет. В ресторане «Эталон», разве не так? (Опускается в свободный шезлонг.)

   Майор. Ну конечно же, в «Эталоне».

   Миссис Пейли-Пэджет. Я там обедала с лордом и леди Слагфордами. Очаровательные люди, но такие подлые. Потом они пригласили нас на «Велодром», чтобы насладиться «Песнью без одежды» Мендельсонав интерпретации какой-то танцовщицы. Мы ютились в небольшой ложе где-то под крышей, и вы представить себе не можете, как там было душно. Как в турецкой бане. И, разумеется, оттуда ничего не было видно.

   Майор. Значит, сравнение с турецкой баней неудачно.

   Миссис Пейли-Пэджет. Майор!

   Эмили. А мы как раз о вас вспоминали.

   Миссис Пейли-Пэджет. Вот как! Надеюсь, ничего плохого вы обо мне не говорили?

   Эмили. О, нет, дорогая! Путешествие ведь еще только началось. Нам было вас немножко жаль, вот и все.

   Миссис Пейли-Пэджет. Жаль меня? Это еще почему?

   Майор. Мы вспомнили ваш дом, который не оглашается ребячьими голосами. Ножками там никто не топает.

   Миссис Пейли-Пэджет. Майор! Как вы смеете! Вы же знаете, у меня есть маленькая девочка! И ножками она топает не хуже других детей.

   Майор. Но вы говорите только о паре ножек.

   Миссис Пейли-Пэджет. Разумеется. Но мой ребенок не сороконожка. То, что нас высаживают время от времени в этих жутких джунглях, где и приличного бунгало нет, вынуждает меня удерживать мою девочку на борту, чтобы она не топала зря ножками. Но за сочувствие вам спасибо. Оно попало в точку. Как это и бывает при отсутствии такта.

   Эмили. Дорогая миссис Пейли-Пэджет, мы лишь жалели о том времени, когда ваша миленькая девочка станет старше. Ни сестер, ни братьев, с которыми можно поиграть, у нее не будет.

   Миссис Пейли-Пэджет. Миссис Кэрви, весь этот разговор мне, мягко говоря, представляется неуместным. Я замужем всего два с половиной года, и, естественно, семья у меня небольшая.

   Майор. Не будет ли некоторым преувеличением называть семьей одну маленькую девочку? Говоря о семье, оперируют числами.

   Миссис Пейли-Пэджет. Вы, майор, произносите необыкновенные вещи. Да, пока у меня в семье только маленькая девочка…

   Майор. Но ведь мальчиком-то она все равно не станет, если вы на это рассчитываете. Поверьте нам на слово; у нас в этом плане гораздо больше опыта. Родился девочкой, значит, девочкой и быть. Природа тоже совершает ошибки, но она на них учится.

   Миссис Пейли-Пэджет (вставая). Майор Дамбартон, эти пароходы ужасно малы, но, полагаю, я сумею сделать так, чтобы до конца путешествия более не встречаться с вами. То же относится и к вам, миссис Кэрви.

   Миссис Пейли-Пэджет уходит.

   Майор. Какая-то непонятливая мать! (Опускается в шезлонг.)

   Эмили. С таким характером ей вообще нельзя доверять детей. Ах, Дики, и зачем у тебя такая большая семья? Ты всегда говорил, что хотел бы, чтобы я была матерью твоих детей.

   Майор. Я не мог ждать, пока ты вскармливаешь одну династию за другой. Ума не приложу, почему бы тебе было не ограничиться собственными детьми, а не коллекционировать их, как почтовые марки. Как такое вообще могло прийти в голову – выйти замуж за мужчину с четырьмя детьми!

   Эмили. Что ж, а ты просишь меня выйти за того, у кого их пять.

   Майор. Пять? (Вскакивает.) Разве я сказал пять?

   Эмили. Ну конечно.

   Майор. Постой, Эмили, может, я ошибся? Давай считать вместе. Ричард – его так назвали в мою честь.

   Эмили. Один.

   Майор. Альберт-Виктор – по-моему, он родился в тот год, когда состоялась коронация.

   Эмили. Два!

   Майор. Мод. Ее назвали в честь…

   Эмили. Какая разница в честь кого! Три!

   Майор. И Джеральд.

   Эмили. Четыре!

   Майор. Вот и все.

   Эмили. Ты уверен?

   Майор. Клянусь, это все. Я наверное, Альберта-Виктора счел за двоих.

   Эмили. Ричард!

   Майор. Эмили!

   Обнимаются.   

 

МЫШЬ

   Теодорик Волер с младенчества и до среднего возраста воспитывался любящей матерью, главная забота которой состояла в том, чтобы оградить его от того, что она называла грубой действительностью. Уйдя из жизни, она оставила Теодорика одного в мире, оказавшемся не только действительно существующим, но и значительно более грубым, чем, как он полагал, это было необходимо. Для человека с его характером и воспитанием даже простая поездка по железной дороге оборачивалась множеством мелких неприятностей и легких недоразумений, и когда он однажды сентябрьским утром занял свое место в купе второго класса, то почувствовал, как им овладело ощущение беспокойства и душевное смятение. Он гостил в доме деревенского священника. Обитатели его, ясное дело, не отличались ни неучтивостью, ни склонностью к праздности, однако хозяйство вели столь небрежно, что это не могло не кончиться неприятностью. Запряженная пони повозка, которая должна была отвезти его на станцию, так и не была прислана вовремя. А когда пришло время отъезда, нигде не нашлось человека, который взялся бы управлять ею. Ввиду такого обстоятельства Теодорик с невыразимым, но глубоким отвращением, да и неожиданно для себя, принужден был вступить в сотрудничество с дочерью священника в деле запрягания пони, что повлекло за собой пребывание впотьмах в мрачной постройке, именуемой конюшней и соответственно пахнувшей, к тому же в ней еще и пахло мышами. Правду сказать, Теодорик не боялся мышей, но относил их к числу грубых проявлений действительности и считал, что Провидение, поразмыслив, уже давно могло бы признать, что они не незаменимы, и изъять их из обращения.

   По мере того как поезд плавно отходил от станции, нервное возбуждение Теодорика усугублялось наличием слабого запаха конного двора и еще, пожалуй, тем, что на своем обыкновенно хорошо вычищенном платье он то и дело обнаруживал одну-две заплесневелые соломинки. К счастью, другой обитатель купе, одинокая дама его же возраста, была, видимо, более расположена ко сну, нежели к внимательному разглядыванию кого-нибудь. Поезд должен был проследовать без остановок до самого конечного пункта, находившегося на расстоянии примерно часа езды, вагон же был устаревшей конструкции, выхода в коридор не имел, и вряд ли новые попутчики могли нарушить полууединение Теодорика. Однако едва поезд набрал нужную скорость, как он неохотно, но уверенно вынужден был признать, что он не один в купе со спящей дамой и даже не один в своей одежде. Ползучее передвижение чего-то теплого по телу выдавало непрошеное и весьма нежелательное присутствие – невидимое, но остро осязаемое – заблудившейся мыши, которая, очевидно, укрылась в ее нынешнем убежище во время эпизода с запряганием пони. Последовавшие притоптывание, потряхивание и яростные щипки не смогли заставить незваного гостя покинуть убежище, ибо тот, по-видимому, придерживался девиза – «Exelsior».Тогда законный хозяин одежды откинулся на спинку сиденья и попытался быстро изыскать иной способ положить конец этому совместному владению. Он и думать не мог о том, чтобы в продолжение целого часа пребывать в ужасном положении Роутон-хаусабродячих мышей (в воображении своем он уже по меньшей мере удвоил число посягателей). С другой стороны, только раздевание, и никакая другая решительная мера, могло бы помочь ему избавиться от мучителя, раздеться же в присутствии дамы, даже с вполне достойными целями, казалось ему мыслью, от которой кончики ушей начинали стыдливо рдеть. В присутствии представительницы прекрасного пола он не мог заставить себя даже показать свои носки ажурной работы, хотя бы немного. Однако дама, по всей видимости, крепко спала безмятежным сном; мышь, с другой стороны, казалось, пыталась свести Wanderjahrлишь к нескольким беспокойным минутам. Если теории переселения душ хоть сколько-нибудь можно верить, то эта конкретная мышь, должно быть, в прежней жизни точно состояла членом альпийского клуба. Иногда в своем рвении она теряла точку опоры и соскальзывала примерно на полдюйма, и тогда, испугавшись или, что более вероятно, обозлившись, кусалась. Теодорик оказался перед лицом самого серьезного испытания в своей жизни. Густо покраснев до цвета свеклы и мучительно следя за спящей попутчицей, он быстро и бесшумно прикрепил концы своего дорожного пледа к полкам с обеих сторон купе, так что последнее оказалось перегороженным прочным занавесом. В устроенной таким образом комнате для одевания он с яростной поспешностью приступил к избавлению себя частично, а мыши – полностью от оболочки из твида и полушерсти. Когда освобожденная мышь живо соскочила на пол, плед, плохо закрепленный на одном конце, также упал с леденящим душу шуршанием, и почти тотчас спавшая пробудилась ото сна и открыла глаза. Обнаружив едва ли не большее проворство, чем мышь, Теодорик ухватился за плед и, забившись в самый угол купе, попытался укрыться в его многочисленных складках до самого подбородка. Кровь неистово билась и пульсировала в венах на шее и на лбу, покуда он, ни слова не произнося, ждал, когда же дернут за шнур, призывая к общению. Дама меж тем довольствовалась молчаливым лицезрением своего странным образом укутавшегося попутчика. Интересно, много ли ей удалось увидеть, допытывался у самого себя Теодорик, и вообще – что она, черт побери, думает по поводу его теперешнего положения?

   – Мне кажется, я простудился, – с отчаянием отважился произнести он.

   – Вот как? Мне очень жаль, – отвечала она. – А я как раз собиралась попросить вас открыть окно.

   – Боюсь, у меня малярия, – прибавил он, слабо стуча зубами не столько от страха, сколько из желания подкрепить свою выдумку.

   – У меня в сумке есть немного бренди, не могли бы вы снять ее с полки? – сказала его собеседница.

   – Ни за что на свете… то есть я хотел сказать, я против этого никогда ничего не принимаю, – искренне заверил он ее.

   – Вы, верно, заболели в тропиках?

   Теодорик, чье знакомство с тропиками ограничивалось ежегодной коробкой чая от дядюшки Цейлона, почувствовал, что даже малярия не держится у него. А что, если, подумал он, по крупицам изложить ей истинное положение дел?

   – Вы боитесь мышей? – решился он, еще более, насколько возможно, покраснев.

   – Нет, если их не так много, как тогда, когда они съели епископа Хатто.А почему вы спрашиваете?

   – Одна забралась мне под одежду, – произнес Теодорик голосом, показавшимся ему едва знакомым. – Мне было весьма не по себе.

   – Должно быть, это так, если вы любите, чтобы одежда плотно прилегала к телу, – заметила она. – Однако у мышей оригинальное представление о комфорте.

   – Я вынужден был избавиться от нее, пока вы спали, – продолжал он. Затем залпом проговорил: – А избавляясь от нее, я оказался вот в таком… состоянии.

   – Ну что вы, избавление от маленькой мышки никак не может вызвать простуду, – воскликнула она с веселостью, которую Теодорик счел неуместной.

   Она явно что-то отметила в его неловком положении и теперь посмеивалась над его замешательством. Казалось, вся кровь бросилась ему в лицо, и в душе его хуже тысячи мышей расползлись муки унижения. А затем, когда он пустился в размышления, на смену унижению заступил настоящий ужас. С каждой минутой поезд все стремительнее приближался к переполненной людьми, оживленной конечной станции, где вместо этого парализующего взора, направленного на него из дальнего угла купе, на него уставятся десятки любопытных глаз. Оставалась еще одна хрупкая отчаянная возможность, судьбу которой должны были решить последующие несколько минут. Его попутчица может вновь погрузиться в благословенный сон. Но по мере того как пролетали, отдаваясь нервной дрожью, минуты, возможность эта угасала. Время от времени Теодорик украдкой посматривал на нее, однако всякий раз обнаруживал лишь бдительное бодрствование.

   – Похоже, мы приближаемся к цели, – вскоре заметила она.

   Теодорик тоже подмечал со все нарастающей тревогой мелькающие за окнами ряды дымовых труб, торчавших над небольшими уродливыми домишками, что предвещало сигнал к действию. Словно загнанный зверь, поднятый из логовища и яростно бросающийся в надежде на кратковременную передышку в первое попавшееся убежище, он отбросил плед и принялся торопливо натягивать на себя скомканную одежду. Он чувствовал, что за окном проносятся скучные пригородные станции, ощущал удушье и стеснение в груди, слышал ледяное молчание в том углу, куда не осмеливался взглянуть. Затем, когда он опустился на свое место в одежде и почти в забытьи, поезд замедлил ход и пополз к остановке, и тут женщина заговорила.

   – Будьте столь любезны, – обратилась она к нему, – найдите мне носильщика и помогите взять такси. Я понимаю, что вам нездоровится, и я чувствую себя неловко, беспокоя вас, но, будучи слепой, я всегда обращаюсь за помощью, когда приезжаю на железнодорожную станцию. 

 

ЛАУРА 

   – Ведь это неправда, что ты умираешь? – спросила Аманда.

   – Врач позволил мне пожить до вторника, – ответила Лаура.

   – Но сегодня суббота. Ты это серьезно? – изумилась Аманда.

   – Не знаю, насколько все это серьезно, но то, что сегодня суббота, – это точно, – ответила Лаура.

   – Смерть – это всегда серьезно, – сказала Аманда.

   – А я и не говорила, что собираюсь умирать. Скорее всего я больше не буду Лаурой, а стану чем-то другим. Может, каким-нибудь животным. Видишь ли, если человек не очень достойно прожил свою жизнь, то он перевоплощается в какой-нибудь организм более низкого уровня развития. А я, если подумать, прожила не очень-то достойно. Бывала мелочной, нечестной, мстительной и всякое такое, когда тому сопутствовали обстоятельства.

   – Обстоятельства никогда не сопутствуют ничему подобному, – поспешно проговорила Аманда.

   – Может, тебе это не понравится, но я скажу, – заметила Лаура, – что Эгберт является обстоятельством, которое в полной мере сопутствует тому, чтобы человек был таким. Ты за ним замужем – это дело другое. Ты поклялась любить его, почитать и терпеть. Я же ничего подобного не обещала.

   – Не понимаю, чем провинился Эгберт, – протестующе заявила Аманда.

   – О, я бы сказала, что вина полностью лежит на мне, – бесстрастно призналась Лаура. – Он служил лишь оправдывающим обстоятельством. Он, например, устроил пренеприятную сцену, когда я на днях вывела щенков колли на прогулку.

   – Они гонялись за его пеструшками и согнали двух куриц с насеста, и к тому же носились по клумбам. Ты же знаешь, что он без ума от своих куриц и от своего сада.

   – Как бы там ни было, ему не нужно было целый вечер только об этом и говорить. А потом он сказал: «Не будем больше об этом», и как раз тогда, когда мне стал нравиться весь этот разговор. Вот когда во мне пробудилась мстительность, – прибавила Лаура и довольно хихикнула, не обнаруживая раскаяния. – На следующий день после этого происшествия со щенками я направила все его семейство пеструшек в сарай, где он хранит семена для рассады.

   – Как ты могла! – воскликнула Аманда.

   – Это вышло очень просто, – ответила Лаура. – Две курицы, правда, притворились, будто в ту минуту собирались класть яйца, но я была непреклонна.

   – А мы думали, что они забрели туда случайно!

   – Вот видишь, – продолжала Лаура, – у меня действительно есть кое-какие основания полагать, что я перевоплощусь в какой-нибудь организм более низкого уровня. Стану каким-нибудь животным. С другой стороны, я была по-своему неплохим человеком, поэтому полагаю, что могу рассчитывать на то, что превращусь в какое-нибудь хорошее животное, стройное и подвижное, любящее позабавиться. Например, в выдру.

   – Не могу представить тебя выдрой, – сказала Аманда.

   – Ну уж если такой пошел разговор, то не думаю, что ты можешь представить меня ангелом, – заметила Лаура.

   Аманда ничего на это не сказала. Такого представить она действительно не могла.

   – Лично мне кажется, что быть выдрой совсем неплохо, – продолжала Лаура. – Ешь себе лосося круглый год, а какое это удовольствие – осознавать, что ты можешь в любую минуту притащить домой форель, вместо того чтобы часами стоять с удочкой, дожидаясь, пока она соизволит клюнуть на муху, которой ты ее дразнишь. И потом, эта стройная изящная фигура…

   – Подумай о подстерегающих выдру опасностях, – перебила ее Аманда, – Как это ужасно – быть преследуемым, травимым и в конце концов загнанным до смерти!

   – Скорее, это забавно – наблюдать со стороны вместе с соседями за преследователями, и уж во всяком случае ничуть не хуже, чем весь этот процесс умирания с субботы до вторника, дюйм за дюймом. А потом я могла бы превратиться во что-нибудь еще. Если бы я была относительно хорошей выдрой, то, думаю, могла бы снова принять человеческий облик, возможно, довольно примитивный. Думаю, я могла бы стать маленьким обнаженным смуглым мальчиком-нубийцем.

   – Лучше бы ты была серьезной, – вздохнула Аманда. – Вот о чем надо думать, если собираешься жить до вторника.

   Лаура, однако, умерла в понедельник.

   – Так это некстати, – посетовала Аманда своему дядюшке, сэру Лалуорту Куэйну. – Я пригласила довольно много гостей поиграть в гольф и порыбачить, да и рододендроны сейчас особенно хороши.

   – Лаура всегда была невнимательна к другим, – сказал сэр Лалуорт. – Она и родилась в праздники, когда у нас гостил посол, который терпеть не мог младенцев.

   – У нее были просто безумные идеи, – заметила Аманда. – Не знаешь, в ее семье никто не страдал сумасбродством?

   – Сумасбродством? Нет, ничего такого я не слышал. Ее отец живет в западной части Кенсингтона, но мне кажется, во всем прочем он нормален.

   – Ей пришла в голову идея, будто она перевоплотится в выдру, – сказала Аманда.

   – С этими идеями перевоплощения сталкиваешься так часто, даже среди тех, кто живет на западе, – заметил сэр Лалуорт, – что трудно назвать их сумасбродными. А Лаура в жизни была человеком настолько непредсказуемым, что мне бы не хотелось делать какие-то определенные выводы насчет того, что она может поделывать в загробной жизни.

   – Ты думаешь, она действительно могла перевоплотиться в какое-нибудь животное? – спросила Аманда.

   Она была из тех, кто предпочитает составлять собственное мнение, исходя из позиции окружающих.

   И тут в комнату вошел Эгберт. Глядя на него, можно было предположить, что он опечален не только кончиной Лауры.

   – Кто-то разделался с четырьмя моими пеструшками, – объявил он. – С теми самыми, которые должны были отправиться в пятницу на выставку. Одну из них утащили и съели прямо посреди моей новой клумбы с гвоздиками, на которую у меня ушло столько сил и денег. Для нападения были выбраны моя лучшая клумба и лучшие птицы. Кажется, что тот зверь, который совершил это преступление, знал, как за короткое время нанести больший урон.

   – Ты думаешь, это лиса? – спросила Аманда.

   – Больше похоже на хорька, – предположил сэр Лалуорт.

   – Ни то ни другое, – произнес Эгберт, – повсюду остались следы перепончатых лап, и они привели нас к ручью, что течет в нижней части сада. Скорее всего это выдра.

   Аманда быстро украдкой взглянула на сэра Лалуорта.

   Эгберт был слишком взволнован, чтобы оставаться на завтрак, и тотчас же отправился проследить за тем, как укрепляются ограждения вокруг курятника.

   – Мне кажется, она могла подождать хотя бы до окончания похорон, – обиженным тоном произнесла Аманда.

   – Что поделать, это ведь ее похороны, – отозвался сэр Лалуорт. – Вот вам пример того, как далеко можно зайти, выказывая неуважение к собственным останкам.

   Несмотря на то что приходскому священнику были переданы некоторые суммы на помин души покойницы, преступление свершилось и на следующий день. В то время когда вся семья присутствовала на траурной церемонии, были убиты все оставшиеся в живых пеструшки. При отступлении мародер, казалось, старался пробежать по всем цветочным клумбам, однако пострадали и клубничные грядки в нижнем саду.

   – Пущу-ка я в сад собак, которые охотятся на выдр, и сделаю это как можно скорее, – беспощадно проговорил Эгберт.

   – Ни в коем случае! Об этом и думать забудь! – воскликнула Аманда. – То есть я хочу сказать, это не поможет, да еще сразу после похорон…

   – Это необходимо сделать, – сказал Эгберт. – Если уж выдра взялась за это дело, она не остановится.

   – Может, теперь она отправится куда-нибудь в другое место, поскольку здесь больше нет птиц, – предположила Аманда.

   – Может показаться, что ты хочешь защитить этого зверя, – сказал Эгберт.

   – В последнее время в ручье было так мало воды, – возразила Аманда, – вряд ли будет честно охотиться за животным, когда у него и так почти нет шансов на спасение.

   – Боже праведный! – вскипел Эгберт. – О чести ли сейчас думать! Я хочу, чтобы это животное как можно скорее убили.

   Даже противодействия со стороны Аманды поубавилось, когда в следующее воскресенье, во время службы в церкви, выдра пробралась в дом, вытащила из погреба пол-лосося и растерзала его, усеяв чешуйками персидский ковер в кабинете Эгберта.

   – Скоро она будет прятаться под нашими кроватями и кусать нас за пятки, – сказал Эгберт.

   И насколько Аманда знала эту конкретную выдру, она чувствовала, что подобная возможность не исключается.

   Вечером, в канун того дня, который был назначен для охоты, Аманда целый час бродила в одиночестве вдоль берегов ручья, производя то, что ей казалось собачьим лаем. Те, кому довелось услышать это представление, милосердно сочли, что это она, готовясь к предстоящему выступлению на деревенском празднике, пытается имитировать голоса животных, обитающих на ферме.

   О результатах прошедшего днем спортивного состязания ей сообщила ее приятельница и соседка Аврора Баррит.

   – Жаль, что ты не выходила из дому. Время мы провели отлично. Мы быстро ее нашли – в пруду, в нижней части твоего сада.

   – Вы… убили ее? – спросила Аманда.

   – Ну да. Замечательный экземпляр, притом самка. Она довольно больно укусила твоего мужа, когда тот пытался преследовать ее. Бедное животное, мне так жаль его. Когда его убивали, у него был такой человеческий взгляд. Можешь считать, что я говорю глупости, но знаешь, кого мне напомнил этот взгляд? Дорогая моя, что с тобой?

   Когда Аманда немного оправилась от нервного потрясения, Эгберт вывез ее в долину Нила, чтобы она выздоровела окончательно. Перемена обстановки быстро помогла ей восстановить умственное и душевное равновесие. Проделки предприимчивой выдры, предпочитавшей разнообразить свое меню, теперь рассматривались в должном свете. Всегда отличавшаяся спокойным нравом, Аманда сделалась такой же, какой была прежде. Даже поток проклятий, изрыгаемых ее мужем, переодевавшимся в соседней комнате, не мог нарушить ее безмятежного спокойствия в тот вечер, когда она в ленивой позе сидела перед туалетным столиком в одной каирской гостинице, хотя слова, которые он произносил, обыкновенно не входили в его словарный запас.

   – В чем дело? Что случилось? – с веселым любопытством спросила она.

   – Этот звереныш выбросил все мои чистые рубашки в ванну! Ну, погоди, доберусь я до тебя…

   – Что еще за звереныш? – поинтересовалась Аманда, подавляя желание рассмеяться. Выражая свое негодование, Эгберт в отчаянии прибегал к совершенно неподходящим выражениям.

   – Звереныш в обличье обнаженного смуглого мальчика-нубийца, – бушевал Эгберт.

   С той минуты Аманда болеет всерьез.

 

КУРИЦА

    — Дора Битхольц приезжает в четверг, — сказала миссис Сангрейл.

   — В следующий четверг? — спросил Кловис.

   Его мать кивнула.

   — Конечно, ты специально так устроила, не так ли? — хохотнул он. — Джейн Мартлет здесь всего пять дней, а она всегда остается не меньше чем на две недели, даже когда определенно просится всего на неделю. Тебе не удастся выпроводить ее из дома к четвергу.

   — А зачем мне это? — спросила миссис Сангрейл. — Она и Дора хорошие подруги, не правда? — Насколько я понимаю, они привыкли друг к другу.

   — Они привыкли. Именно это делает их сейчас еще более резкими. Каждая думает, что пригревала змею на собственной груди. Ничего так не раздувает пламя ненависти человека как открытие, что его грудь использовалась в качестве змеиного санатория.

   — Но что произошло? Кто-то из них содеял зло?

   — Не совсем, — сказал Кловис. — между ними пробежала курица.

   — Курица? Какая курица?

   — Бронзовый леггорн или какая-то другая экзотическая порода. Дора продала ее Джейн по весьма экзотической цене. Понимаешь, обе интересуются ценными породами птиц и Джейн думала, что она вернет назад свои деньги в виде громадного семейства породистых цыплят. По части яиц эта птица оказалась воздержанкой и мне говорили, что письма, которыми обменялись обе женщины явились откровением как много инвектив может поместиться на листе бумаги.

   — Как смешно! — сказала миссис Сангрейл. — Не мог бы кто-то из их друзей уладить ссору?

   — Пробовали, — сказал Кловис, — но это оказалось весьма похоже на попытку успокоить музыку шторма в «Летучем голландце». Джейн обещала забрать назад свои самые клеветнические ремарки, если Дора заберет назад курицу, однако Дора сказала, что это будет означать признание неправоты и ты понимаешь, что она скорее признается, что владеет трущобами в Уайтчепеле, чем сделает это.

   — Какая затруднительная ситуация, — сказала миссис Сангрейл. — Ты предполагаешь, что они не захотят говорить друг с другом?

   — Наоборот, трудно будет заставить их перестать это делать. Их замечания относительно поведения и характера друг друга до сих пор сдерживались тем фактом, что только четыре унции простой брани можно переслать почтой за одно пенни.

   — Я не могу отложить приезд Доры, — сказала миссис Сангрейл. — Я однажды ужу откладывала ее визит, и ничего, кроме небольшого чуда, не сможет заставить Джейн уехать до истечения ее обычных самоназначенных двух недель.

   — Чудеса — это скорее по моей части, — сказал Кловис. — В данном случае я не претендую на слишком большие результаты, но сделаю все, что смогу.

   — Если ты не станешь вмешивать в это дело меня…, - поставила условие его мать.

* * *

   — Со слугами небольшая неприятность, — пробормотал Кловис, сидя после ленча в курительной комнате и прерывисто разговаривая с Джейн Мартлет в промежутках между смешиванием ингредиентов коктейля, который он непочтительно запатентовал под именем Элла Уилер Уилкокс. Коктейль состоял частью из выдержанного бренди, а частью из кюрасао. Были и другие составные части, но про них никогда не говорилось внятно.

   — Слуги — всегда неприятность! — воскликнула Джейн, ныряя в тему с роскошным всплеском охотника, когда он оставляет большую дорогу и чувствует торф под копытами своей лошади. — Я думаю, все они такие! Вы едва поверите, какие хлопоты я пережила в этом году. Но я не вижу, на что вам жаловаться — вашей матери так чудесно везет со слугами. Стурридж, например — он у вас много лет, и я убеждена, что он — образец дворецкого.

   — Именно в этом и заключается трудность, — сказал Кловис. — Когда слуги у вас годами, они становятся по-настоящему серьезной неприятностью. Слуги типа «сегодня здесь, а завтра ухожу» не в счет — вы их просто меняете. Именно долгожители и образцы — настоящая тревога.

   — Ну, если они вполне удовлетворительно…

   — Хлопоты они все равно приносят. Вы упомянули Стурриджа. Именно о Стурридже я особенно думал, когда делал замечание о том, что слуги приносят неприятности.

   — Великолепный Стурридж — и неприятность! Я в это не верю.

   — Знаю, что он великолепен, и мы просто не сможем без него обойтись. Он — один из самых надежных элементов в нашем весьма анархическом хозяйстве. Но его большая аккуратность имеет свои обратные стороны. Вы когда-нибудь задумывались, что это такое неустанно выполнять правильные дела правильным образом в одном и том же окружении большую часть своей жизни? Все знать, все упорядочивать, всем точно руководить: какое серебро, хрусталь и скатерти надо ставить и накрывать по каким случаям, до мелочей продумывать и неуклонно управлять пошребом, кладовой и посудным шкафом, быть бесшумным, неосязаемым, вездесущим и — насколько касается собственного дела — всезнающим?

   — Я наверное сошла бы с ума, — убежденно сказала Джейн.

   — Точно, — задумчиво сказал Кловис, пробуя свой завершенный коктейль Элла Уилер Уилкокс.

   — Но Стурридж не сошел с ума, — сказала Джейн с ноткой вопроса в голосе.

   — В большинстве случаев он совершенно здоров и надежен, — сказала Кловис, — но временами подвержен в высшей степени упрямым иллюзиям, и в этих случаях становится не просто неприятностью, но решительным затруднением.

   — Какие иллюзии?

   — К несчастью, обычно они концентрируются на одном из гостей дома и именно отсюда исходит неловкость. Например, он взял в голову, что Матильда Шерингхем — это пророк Илия, а так как все, что он помнил об истории Илии, был эпизод с воронами в пустыне, он абсолютно отказывался вмешиваться в то, что он воображал было личным делом Матильды — в доставку ей провизии, не разрешая, например, чтобы чай подавали ей наверх по утрам, а если он прислуживал за столом, то подавая блюда, он всегда ее пропускал.

   — Как неприятно. И что вы с этим сделали?

   — О, Матильда получала еду другим способом, но мы рассудили, что для нее лучше сократить визит. В действительности, только это и можно было сделать, — сказал Кловис с особым нажимом.

   — Я бы так не поступила, — сказала Джейн, — я бы высмеяла его как-нибудь. И, конечно, не уехала бы.

   Кловис нахмурился.

   — Не совсем мудро высмеивать людей, когда они вбивают такие идеи себе в голову. Не известно, куда они могут зайти, если их поощрить.

   — Не хотите ли вы сказать, что он может быть опасен, — спросила Джейн с некоторой тревогой.

   — Никогда нельзя быть уверенным, — сказал Кловис, — время от времениу него возникают некоторые идеи о гостях, которые могут принять несчастливую форму. Именно это и беспокоит меня в настоящий момент.

   — Что же, сейчас ему приглянулся кто-нибудь из присутствующих? — возбужденно спросила Джейн. — Как волнительно! Скажите мне, кто это?

   — Вы, — коротко ответил Кловис.

   — Я?

   Кловис кивнул.

   — И кем же, он думает, являюсь я?

   — Королевой Анной, — был неожиданный ответ.

   — Королевой Анной! Какая мысль. Но в любом случае относительно ее нет никакой опасности; она такая бесцветная личность.

   — Что потомки главным образом говорили о королеве Анне? — спросил Кловис весьма сурово.

   — Единственное, что я о ней могу припомнить, — сказала Джейн, — это пословица: королева Анна мертва.

   — Точно, — сказал Кловис, пристально разглядывая бокал, содержащий коктейль Элла Уилер Уилкокс, — мертва.

   — Вы хотите сказать, что он принимает меня за дух королевы Анны? — спросила Джейн.

   — Дух? Нет, дорогая. Никто не слыхивал о духе, который выходит к завтраку и ест почки, тосты и мед со здоровым аппетитом. Нет, именно факт, что вы существуете такая живая и цветущая, сбивает с толку и раздражает его. Всю свою жизнь он привык смотреть на королеву Анну, как на персонификацию всего, что умерло и ушло; знаете — мертва, как королева Анна — а сейчас он наполняет за ленчем и обедом ваш бокал и прислушивается к вашему рассказу о веселом времени, которое вы провели на Дублинских конных скачках, и, естественно, он чувствует, что с вами что-то не то.

   — Но он же не будет из-зи этого откровенно враждебен ко мне? — нервно спросила Джейн.

   — Вплоть до сегодняшнего ленча я не был по-настоящему встревожен, — сказал Кловис, — но сегодня я застал его пожирающим вас весьма зловещим взглядом и бормочущим: — Она давно должна быть мертвой, давно должна, и кто-то должен за этим присмотреть. Вот почему я рассказал об этом вам.

   — Это же ужас, — сказала Джейн, — ваша мать должна была сразу сказать мне об этом.

   — Моя мать не должна слышать об этом ни единого слова, — сурово сказал Кловис, — это страшно расстроит ее. Она полагается на Стурриджа во всем.

   — Но он же может убить меня в любой момент, — запротестовала Джейн.

   — Не в данный момент: сегодня весь день он занят столовым серебром.

   — Вам все время надо внимательно приглядывать за ним и быть наготове предотвратить любую смертоносную атаку, — сказала Джейн и добавила тоном слабого упрямства: — Страшно находиться в подобной ситуации, когда безумный дворецкий нависает над вами, как меч над Как-его-там-царем, но я конечно не сокращу свой визит.

   Кловис чудовищно выругался про себя; чудо, очевидно, провалилось.

   Лишь на следующее утро в холле после позднего завтрака к Кловису пришло окончательное озарение, когда он стоял, занимаясь выведением пятен ржавчины со старинного кинжала.

   — Где мисс Мартлет? — спросил он дворецкого, который в этот момент пересекал холл.

   — Пишет письма в гостиной, — ответил Стурридж, объявляя факт, в котором спрашивающий был вполне уверен.

   — Она хотела скопировать надпись с этой древней сабли с сетчатой рукоятью, — сказал Кловис, указывая не ценное оружие, висящее на стене. — Я хочу, чтобы вы отнесли ей саблю; у меня руки в масле. Возьмите ее без ножен, так меньше хлопот.

   Дворецкий взял саблю, весьма острую и сверкающую для своего почтенного возраста, и понес ее в гостиную. Возле письменного стола находилась дверь, ведущая на боковую лестницу; Джейн вылетела в нее с такой молниеносной скоростью, что дворецкий засомневался, видела ли она вообще, что он вошел. Через полчаса Кловис вез ее и ее наспех собранный багаж на станцию.

   — Мат будет страшно огорчена, когда вернется с верховой прогулки и обнаружит, что вы уехали, — заметил он отбыающей гостье, — но я сочиню какую-нибудь историю о срочной телеграмме, вызвавшей вас. Не следует без нужды тревожить ее по поводу Стурриджа.

   Джейн слегка фыркнула на мысль Кловиса о ненужной тревоге, и была почти груба с молодым человеком, который пришел в себя только после вдумчивого исследования содержимого корзинки для ленча.

   Чудо слегка потеряло в своей полезности после того, как Дора в тот же день написала, что откладывает дату своего визита, но в любом случае Кловис заслужил репутацию единственного человеческого существа, которому когда-либо удалось выбить Джейн Мартлет из расписания ее миграций.

 

ВОЛЧИЦА

    Леонард Билситер принадлежал к тому роду людей, которые не находят наш мир привлекательным и интересным и которые пытаются найти утешение в мире «невидимом» мире собственного воображения, фантазии и выдумки.

   Детям отлично удаются подобные затеи, но дети ведь обладают счастливой способностью убеждать самих себя, а не навязывать собственной веры другим. Теории Леонарда Билситера предназначались для «избранных»; иными словами, их никто не воспринимал всерьез.

   Его вера в «невидимое», быть может, так никогда и не получила бы никаких иных подтверждений, кроме тривиальных видений в гостиной, если бы в дело не вмешались потусторонние силы и если бы не Его Величество Случай.

   Вместе с другом, интересовавшимся горными разработками на Урале, Леонард совершил путешествие по Восточной Европе в России же им не повезло оказаться как раз в тот момент, когда забастовка на Сибирской железной дороге из угрозы превратилась в реальность. Друзья были тогда где-то неподалеку от Перми и застряли на пару дней на захолустном полустанке, что дало Билситеру возможность познакомиться с торговцем скобяными товарами, который весьма любезно помог заморскому гостю скоротать время. Он поделился с Леонардом своими весьма отрывочными сведениями почерпнутыми от торговцев и местного населения о фольклоре Сибири.

   Леонард вернулся домой и с воодушевлением принялся живописать сибирскую забастовку, но тут же таинственно умолкал, как только речь заходила о неких мрачных мистериях, которые он торжественно именовал Сибирской Магией. Это таинственное умолкание продолжалось неделю или две, главным образом для возбуждения любопытства, а затем начались намеки на огромное могущество этой новой эзотерической силы, как он сам ее называл, которой лишь немногие посвященные знали, как воспользоваться. Его тетка, Сесилия Хуле, испытывавшая к сенсациям неизмеримо большее алечение, чем сама хотела признать, сделала ему прекрасную рекламу, о которой можно только мечтать, заявив, что он превратил на ее глазах! кабачок в голубя. Эта история своеобразный манифест возможностей сверхъестественной силы обошла многие салоны, прежде всего, благодаря восторженности самой миссис Хуле.

   И, хотя мнения о том, является ли Леонард шарлатаном или настоящим колдуном, разделились, в доме Мэри Хэмптон, куда его пригласили на несколько дней в гости, Билситера принимали как знаменитость и одного из немногих истинных мастеров своего дела. Билситер же вовсе не собирался отказываться от славы, выпавшей на его долю. Эзотерические и прочие таинственные силы были основными темами разговоров, которые вели он сам и его тетка, а на его собственную волшбу, бывшую и будущую, делались туманные и зловещие намеки.

   — Я была бы рада, если бы вы соизволили превратить меня в волка, сказала хозяйка дома во время ланча на следующий день после его приезда.

   — Моя дорогая Мэри, воскликнул полковник Хэмптон, я никогда не подозревал, что у тебя есть подобные желания.

   — Вернее, в волчицу, продолжала миссис Хэмптон, было бы довольно неосмотрительно менять свой пол под влиянием минутного желания.

   — Мне не кажется, что подобными вещами стоит шутить, заметил Леонард.

   — Я и не шучу, уверяю вас, я говорю совершенно серьезно. Только не превращайте меня сегодня. У нас в распоряжении всего восемь пристойных игроков в бридж, и мне не хотелось бы нарушать этого равновесия. Завтра у нас будут гости. Завтра вечером, после обеда…

   — При нашем настоящем недостаточном знании этих таинственных сил, стоит говорить о них с большим смирением и меньшим презрением, заявил Леонард с такой холодностью, что разговор туг же перешел на другие темы.

   Кловис Сангрейл был необыкновенно молчалив на протяжении всего разговора о могуществе Сибирской Магии; но после ланча он увел лорда Пэбхэма в биллиардную, чтобы там с глазу на глаз обсудить интересующий его вопрос.

   — Нет ли у вас в вашем зверинце волчицы? Волчицы с достаточно мягким нравом?

   Лорд Пэбхэм задумался, а потом произнес:

   — Есть, ее зовут Луиза. Довольно необычная особь из рода лесных волков. Я выменял ее несколько лет тому назад на пару арктических лисиц.

   Должен сказать, что, пожив в моем зверинце, звери становятся почти ручными, а у Луизы просто ангельский характер, если таковой вообще бывает у волчиц. А почему вы спрашиваете об этом?

   — Я хотел бы, чтобы вы одолжили мне ее на завтрашний вечер, ответил Кловис с небрежностью, как будто просил одолжить ему теннисную ракетку или коралловые запонки.

   — На завтрашний вечер?

   — Да, ведь волки ночные животные, так что Луиза вряд ли будет возражать против прогулки в столь поздний час, как ни в чем не бывало заявил Кловис. Один из ваших людей должен забрать ее в Пэбхэм-парке завтра в сумерки и потихоньку провести в дом как раз в тот момент, когда на пороге зимнего сада появится Мэри Хэмптон.

   Лорд Пэбхэм некоторое время взирал на Кловиса с вполне понятным изумлением, а потом расхохотался.

   — А, вы задумали сыграть с ними шутку? И решили сами показать чудо в духе Сибирской Магии? А Мэри Хэмптон захочет вам подыграть?

   — С Мэри я все улажу, если вы только поручитесь за Луизу и ее мягкий нрав.

   — Я ручаюсь.

   Гости все прибывали и прибывали, а Леонард все больше и больше раздувался от гордости и осознания собственной значимости. За обедом на следующий день он произнес длинную речь о могуществе таинственных и незримых сил, и продолжил говорить об этом в гостиной, куда подали кофе перед началом игры в бридж. Тетка с воодушевлением слушала разглагольствования Леонарда, но ее жаждущая сенсаций душа требовала чего-то большего, чем простое сотрясание воздуха.

   — А почему бы тебе, Леонард, не продемонстрировать всем свои возможности? предложила она. Преврати что-нибудь во что-нибудь. Он это может, знаете ли, обратилась она к собравшимся, конечно, если захочет.

   — О да, конечно, серьезно ответила Мэвис Пеллингтон, и ее поддержали все присутствующие, даже те, кто не пришел в восторг от перспективы увидеть воочию волшебствующего любителя.

   Леонард почувствовал, что от него ждут чуда.

   — У кого-нибудь, вопросил он, есть трехпенсовик или другая вещица, не имеющая особой ценности?

   — Мне кажется, что с вашей стороны очень нелюбезно отказаться превратить меня в волчицу! заметила Мэри Хэмптон, направляясь в зимний сад с остатками десерта, которые она всегда относила после обеда своим попугаям ара.

   — Я уже говорил вам о недопустимости использовать эти силы ради развлечений, важно возразил ей Леонард.

   — Я просто думаю, что такое вам не по силам, раздался провокационный смех Мэри из зимнего сада. Иначе бы вы не отказались. Ну, попробуйте, превратите меня в волчицу!

   Когда она произносила эти слова, все видели ее силуэт за кустом азалий.

   — Миссис Хэмптон, торжественно начал Леонард, но не успел продолжить, ибо в этот момент в гостиную ворвалась струя холодного воздуха и страшно заорали попугаи.

   — Что это случилось с твоими нелепыми птицами, Мэри? воскликнул полковник Хэмптон, но ответом ему был полный ужаса крик Мэвис Пэллингтон, заставивший гостей вскочить со своих мест. В панике и полной беспомощности взирали они на страшного серого зверя, явившегося их взорам среди азалий и папоротников.

   Миссис Хупс первой вышла из транса.

   — Леонард! заверещала она. Сейчас же преврати это чудище обратно в миссис Хэмптон! Оно же сейчас на нас набросится! Преврати обратно!

   — Я… я не знаю, как это сделать, пробормотал Леонард, который выглядел еще более жалко и растерянно, чем другие гости.

   — Что! завопил полковник Хэмптон. Вы взяли на себя смелость превратить мою жену в волка, а теперь говорите, что не знаете, как превратить ее обратно!

   Надо заметить, что Леонарда в сложившейся ситуации никак нельзя было назвать спокойным.

   — Я понятия не имею, что тут произошло, нервно возразил он. Я вообще не имею никакого отношения к превращению миссис Хэмптон в волка!

   И никогда не собирался ее превращать!

   — Тогда куда же она делась и каким образом эта зверюга попала в наш зимний сад? не унимался полковник.

   — Конечно, мы должны поверить вашим словам о том, что вы не превращали миссис Хэмптон в волка, спокойно заметил Кловис, но вы не можете отрицать, что все это как-то связано с вами!

   — И вы несете полную ответственность за то, что это чудовище появилось тут и собирается растерзать нас на мелкие кусочки! гневно добавила Мэвис.

   — Лорд Пэбхэм, вы знаете много о диких животных, с отчаянием возопил полковник Хэмптон.

   — Те дикие твари, с которыми мне приходилось иметь дело, отвечал ему лорд Пэбхэм, прибывали ко мне с заслуживающими уважения верительными грамотами или рождались на свет в моих собственных владениях. Мне никогда еще не приходилось иметь дела с волком, который вдруг выскакивает из куста азалии, заменив собой очаровательную и милую хозяйку. Тем не менее, насколько я могу судить, продолжил лорд, по всем внешним признакам эта зверюга а она, несомненно, взрослая самка принадлежит к роду североамериканских лесных волков, одному из подвидов canis lupus.

   — О, да забудьте же о своей латыни, закричала Мэвис, потому что волчица в этот момент сделала пару шагов по направлению к гостиной, неужели вы не можете выманить ее отсюда куда-нибудь в другое места, где ее можно запереть!

   — Если это действительно миссис Хэмптон, которая только что отведала прекрасного обеда, то я не думаю, что ее можно соблазнить какой бы то ни было едой! заметил Кловис.

   — Леонард! со слезами в голосе сказала миссис Хупс. Даже если это и не твоя шутка, не мог бы ты использовать свои громадные возможности и превратить это чудовище прежде чем оно сожрет нас во что-нибудь более безопасное например, в кролика или ему подобного?

   — Мне не кажется, что полковник Хэмптон придет в восторг, если мы будем превращать его жену из одного животного в другое, как будто это новая увлекательная игра, хмыкнул Кловис.

   — Я категорически запрещаю вам подобные фокусы, отозвался полковник.

   — Большинство волков, с которыми мне приходилось иметь дело, проговорил лорд Пэбхэм, очень любили сахар. Если не возражаете, я могу попробовать угостить эту волчицу кусочком.

   И с этими словами он взял белый кубик сахара с блюдца своей кофейной чашки и бросил его Луизе, которая на лету поймала его. Компания явно расслабилась волк, поедающий сахар в то время, как он должен был бы разрывать на мелкие кусочки орущих попугаев, внушал все же меньший ужас.

   И испуг тем более уменьшился, когда лорд Пэбхэм вывел волчицу из комнаты, поманив ее за собой сахаром.

   Но в зимнем саду никого не было, и от миссис Хэмптон там ничего не осталось — кроме остатков десерта, которые она принесла попугаям.

   — Дверь заперта изнутри, заметил Кловис, возясь с ключом у наружной двери.

   Все повернулись к Билситеру.

   — Если вы не превращали мою жену в волчицу, сказал полковник Хэмптон, тогда не объясните ли нам, куда она могла деться, ведь дверь заперта изнутри? Я не требую от вас объяснений по поводу появления в нашем зимнем саду североамериканского лесного волка, но, мне кажется, я имею право знать, что случилось с миссис Хэмптон.

   Все заверения Билситера в своей непричастности к этому делу были восприняты с явным недоверием.

   — Я не останусь здесь более ни на минуту, заявила мисс Пеллингтон.

   — Если наша хозяйка действительно превратилась в зверя, произнесла миссис Хуле, то ни одна леди не захочет тут остаться. Я не желаю быть превращенной в волка!

   — Это была волчица, любезно ответил ей Кловис.

   Разговор зашел в тупик. И лишь внезапное появление Мэри Хэмптон разрядило обстановку.

   — Кто-то загипнотизировал меня, злобно заявила она. Я вдруг очнулась в каком-то чулане, а лорд Пэбхэм кормил меня сахаром! Терпеть не могу, когда меня гипнотизируют, а мой врач запретил мне есть сахар!

   Ей тут же объяснили, что произошло, если это вообще можно было объяснить.

   — Так вы действительно превратили меня в волка, мистер Билситер?

   взволнованно спросила миссис Хэмптон.

   Но Леонард уже сжег за собой все мосты, которые вели его к вершине славы. Он мог лишь мрачно покачать головой.

   — Это я взял на себя смелость совершить такой поступок, вдруг заявил Кловис. Все дело в том, что в свое время мне довелось прожить несколько лет на северо-востоке России, где я смог по-настоящему а не проездом изучить таинственные знания, которыми владеют местные жители.

   Мне кажется, что говорить об этом без особой нужды не стоит, но, когда я услышал всю эту чепуху, которой вас тут занимали, то понял, что мне стоит продемонстрировать, как могущественна эта сила в руках того, кто действительно владеет тайными знаниями. И я поддался искушению. Не нальете ли мне бренди? Этот опыт меня несколько утомил.

   Если бы Леонард Билситер в этот момент мог бы сначала превратить Кловиса в таракана, а потом раздавить его, он с радостью сделал бы и то, и другое.

 

КОМНАТА ДЛЯ РУХЛЯДИ

   В качестве особого развлечения детей повезли на пески Джегборо. Ноколаса не взяли; он был в немилости. Всего лишь утром он отказался есть свой целебный хлеб-с-молоком на том кажущемся нелепом основании, что в нем была лягушка. Более старшие, более мудрые и более хорошие люди говорили ему, что невозможно чтобы лягушка была в его молоке, и чтобы он не болтал чепухи; он, тем не менее, продолжал упорствовать в том, что казалось сущей бессмыслицей, и с большими подробностями описывал окраску и особые приметы предполагаемой лягушки. Драматической частью инцидента оказалось то, что в кружке молока Николаса действительно была лягушка; он сам положил ее туда и поэтому чувствовал, что имеет право кое-что знать об этом. Удовольствие от ловли лягушки в саду и опускания ее в сосуд для целебного хлеба с молоком возрастало до громадной величины не только из-за того, что он оставался совершенно чистым во всей этой проделке, но и из-за того, что более старшие, более мудрые и более хорошие люди оказались в глубоком заблуждении по вопросу, относительно которого они выражали свою абсолютную уверенность.

   — Вы говорили, что не может быть лягушки в моем хлебе-с-молоком; но все таки в моем хлебе-с молоком была лягушка, — повторял он с настойчивостью искусного тактика, который не намерен покидать благоприятного плацдарма.

   Поэтому его кузена и кузину, и его совершенно незаинтересованно меньшего брата взяли на пески Джегборо на день, а он был оставлен дома. Его двоюродная тетушка, которая с неоправданной силой воображения утверждала, что она является и его тетушкой, наспех изобрела экспедицию в Джегборо, чтобы произвести на Николаса впечатление удовольствиями, которых он только что лишился из-за своего позорного поведения за завтраком. Такова была ее манера: когда кто-нибудь из детей лишался ее благосклонности, импровизировать какой-нибудь праздник, от которого виновника сурово отстраняли; если же все дети прогрешали коллективно, им вдруг сообщали о цирке в соседнем городке, цирке невероятной красоты и с неисчислимым количеством слонов, в который, если бы не их испорченность, их повели бы сегодня.

   Когда настал момент отправления экспедиции, для Николаса нашлось несколько приличествующих случаю слез. Правда, фактически все слезы были пролиты его кузиной, которая очень больно ударилась коленом о ступеньку экипажа, когда карабкалась в него.

   — Как она выла, — радостно сказал Николас, когда экспедиция удалилась без малейшего воодушевления, которое по идее должно бы было ее характеризовать.

   — Это у нее скоро пройдет, — сказала тетушка-самозванка, — сегодня великолепный день для поездки по таки красивым пескам. Как они будут наслаждаться!

   — Бобби не будет наслаждаться, и он совсем не хотел кататься, — сказал Николас со зловещим смешком, — у него ботинки жмут. Они слишком тесные.

   — Почему он не сказал мне, что они жмут? — довольно резко спросила тетушка.

   — Он дважды сказал вам, не вы не слушали. Вы часто не слушаете, когда мы говорим вам важные вещи.

   — Ты не пойдешь в крыжовник! — сказала тетушка, меняя тему.

   — Почему? — потребовал Николас.

   — Потому что ты в немилости, — надменно ответила тетушка.

   Николас ощущал не безупречность данного объяснения; он знал, что прекрасно способен одновременно быть и в немилости, и в крыжовнике. Для тетушки было очевидно, что он решил пойти в крыжовник — только потому, — заметила она про себя, — что я сказала ему не делать этого.

   В крыжовник вели две калитки, через которые можно было войти, и если уж маленький человек вроде Николаса проскользнул туда, он мог эффективно исчезнуть из вида среди маскирующей поросли артишоков, малиновых кустов и фруктовых деревьев. Сегодня у тетушки было множество других дел, но она потратила два часа на пустячные садовые операции среди цветочных клумб и зарослей кустарников, где она могла держать бдительный взгляд на двух дверях, ведущих в запретный рай. Она была женщина с идеями и с неимоверной силой концентрации.

   Николас совершил одну-две вылазки в большой сад, передвигаясь кружными путями и сознательно прячась он прокладывал дорогу то к одной, то к другой калитке, но так и не нашел момента, чтобы избежать бдительного тетушкиного глаза. По сути дела у него не было намерения проникнуть в крыжовник, однако было исключительно удобно, что тетушка верит, что он этого хочет; эта вера удержала ее большую часть дня на взятом на себя посту часового. Основательно подтвердив и укрепив ее подозрения, Николас проскользнул назад в дом и быстро начал выполнение плана действий, который долго лелеял в своих мыслях. Стоя на кресле в библиотеке, он смог дотянуться до полки, но которой покоился толстый, важно смотревшийся ключ. Ключ оказался таким важным, каким и смотрелся: это был инструмент, который держал в неприкосновенности от неавторизованного вторжения тайны комнаты для рухляди и который открывал дорогу туда только для тетушек и подобных им привилегированных персон. У Николаса не было большого опыта в искусстве вставления ключей в замочные скважины и открывания замков, однако несколько дней назад он попрактиковался с ключом от двери школьной комнаты; он на слишком рассчитывал на удачу и счастливый случай. Ключ в замке поворачивался туго, но все же повернулся. Дверь открылась и Николас оказался в неизведанной стране, по сравнению с которой крыжовник был восторгом банальным, простым материальным удовольствием.

   Часто, очень часто Николас рисовал себе, но что может быть похожа комната для рухляди, та область, которую так заботливо скрывали от юных глаз, и относительно которой ни на какие вопросы никогда не отвечали. Комната превзошла его ожидания. Во-первых, она была громадной и тускло освещенной; одно большое окно, выходящее в запретный сад, было единственным источником освещения. Во-вторых, она была складом невообразимых сокровищ. Самозванная тетушка была одной из тех персон, которые думают, что вещи портятся, когда ими пользуются, и препоручают их пыли и сырости, чтобы таким способом дольше сохранить. Те части дома, которые Николас знал лучше всего, были весьма голые и безрадостные, здесь же находились чудесные вещи, радующие глаз. Прежде всего здесь был гобелен в раме, который очевидно должен был выполнять роль каминного экрана. Для Николаса это была живая, дышащая история; он присел на сверток индийской драпировки, под слоем пыли пылающей чудесной расцветкой, и впитал все подробности изображения на гобелене. Человек, одетый в костюм какого-то далекого периода, только что пронзил стрелой оленя; выстрел не мог быть трудным, потому что олень был всего лишь в одном-двух шагах от него; в густой чаще растений, на который намекала картинка, было нетрудно подкрасться к пасущемуся оленю, а два пятнистых пса, прыгнувший вперед, чтобы присоединиться к охоте, очевидно были натренированы идти по пятам, пока не вылетит стрела. Эта часть картинки была простой, хотя и интересной, но видит ли охотник то, что видит Николас: что четыре скачущих волка пробираются через лес в его сторону? Неверное, их еще больше прячется за деревьями, и, в любом случае, сможет ли человек и две его собаки справиться с четырьмя волками, если они нападут? В колчане у человека осталось только две стрелы, а он может и промахнуться одной стрелой или обеими; все, что известно о его искусстве стрельбы, это только то, что он смог попасть в громадного оленя на смехотворно коротком расстоянии. Николас провел много золотых минут, перебирая возможности сцены; он склонялся к мыли, что волков больше четырех, и что человек и его собаки зажаты в тесный угол.

   Однако, здесь были и другие предметы восторга и восхищения, требующие его немедленного внимания: причудливо изогнутые подсвечники в форме змей и чайник, похожий на китайскую утку, из открытого клюва которой должен был изливаться чай. Каким скучным и бесформенным по сравнению казался чайник из детской! И был резной ящик сандалового дерева, плотно набитый ароматной ватой, а между слоями ваты лежали маленькие медные фигурки, быки с горбатыми шеями, павлины и тролли, восхитительные для зрения и осязания. Менее обещающей на первый взгляд казалась громадная квадратная книга в простом черном переплете; Николас бросил в нее взгляд, и, о счастье! она была полна цветными картинками птиц. И каких птиц! В саду и на тропинках, по которым его водили на прогулку, Николас встречал некоторых птиц, самыми большими из которых были редкие сороки или лесные голуби; здесь же были цапли и кармораны, коршуны и туканы, кривоклювые попугаи и хвостатые индюки, белые ибисы и золотые фазаны, целая портретная галерея невероятных созданий! И как раз тогда, когда он восхищался расцветкой мандаринской уточки и придумывал ей историю жизни, голос его тетушки, резко выкрикивающей его имя, донесся из сада. В ней зародились подозрения по поводу его длительного исчезновения и она пришла к заключению, что он перебрался через стену позади тента над порослью лилий; теперь она занималась энергичными и весьма безнадежными поисками его среди артишоков и кустов малины.

   — Николас! Николас! — вопила она, — Выходи отсюда немедленно. Не пытайся прятаться, я все время тебя вижу!

   Наверное впервые за двадцать лет в комнате для рухляди кто-то улыбнулся.

   Вдруг гневные повторения имени Николаса прервались воплем и криками, чтобы кто-нибудь скорей пришел. Николас закрыл книгу, аккуратно положил ее на место в углу и стряхнул на нее немного пыли с соседней стопки газет. Потом он выбрался из комнаты, запер дверь и возвратил ключ на то место, где его нашел. Когда он вышел в большой сад, тетушке все еще выкрикивала его имя.

   — Кто зовет? — спросил он.

   — Я, — донесся ответ с той стороны стены, — разве ты меня не слышал? Я искала тебя в крыжовнике и соскользнула в цистерну для дождевой воды. К счастью, здесь нет воды, но бока скользкие и я не могу выбраться. Принеси маленькую лестницу из-под вишневого дерева…

   — Мне сказали, чтобы я не заходил в крыжовник, — быстро ответил Николас.

   — Я сказала, чтобы ты не заходил, а теперь говорю, что можно, — донесся весьма нетерпеливый голос из цистерны для дождевой воды.

   — Твой голос не похож на тетушкин, — возразил Николас, — ты наверное Зло, которое искушает меня не повиноваться. Тетушка часто говорит мне, что Зло искушает меня и что я всегда поддаюсь. На этот раз я не хочу поддаваться.

   — Не болтай чепухи, — сказала пленница из цистерны, — иди и принеси лестницу.

   — Будет ли к чаю крыжовный джем? — невинно спросил Николас.

   — Конечно, будет, — сказала тетушка, решив про себя, что Николас не получит ничего.

   — Теперь я точно знаю, что ты — Зло, а не тетушка, — радостно прокричал Николас, — когда вчера мы попросили у тетушки крыжовного джема, она сказала, что ничего не осталось. Я знаю, что есть еще целых четыре банки в шкафу в кладовой, потому что я посмотрел, и конечно ты знаешь, что он стоит там, но она не знает, потому что сказала, что ничего не осталось. О, Дьявол, ты себя выдал!

   Охватывало необычно роскошное чувство от возможности говорить с тетушкой, словно говоришь с самим Злом, Однако Николас с детской проницательностью понимал, что подобной роскоши нельзя слишком потворствовать. Он с шумом удалился, и только кухарка в поиках пертушки спасла в конце концов тетушку из цистерны для дождевой воды.

   Вечернее чаепитие проходило в страшном молчании. Когда дети приехали в Джегборо, прилив был на максимуме, поэтому не осталось песка, где можно поиграть — обстоятельства, которое тетушка просмотрела в спешке организации своей карательной экспедиции. Теснота ботинок Бобби оказала катастрофические последствия на его настроение, и в целом дети не смогли сказать, что им было весело. Тетушка хранила мертвое молчание того, кто пострадал от недостойного и незаслуженного заключения в цистерне для дождевой воды в течении целых тридцати пяти минут. Что до Николаса, то он тоже был молчалив в сосредоточенности человека, которому есть о чем подумать; вполне возможно, рассудил он, что охотник сможет убежать со своими псами, пока волки будут пировать пораженным оленем.

   Открытое окно

   — Моя тетушка сейчас сойдет, мистер Наттель, — сказала весьма хладнокровная девушка лет пятнадцати, — а пока вам придется смириться со мной.

   Фремтон Наттель попытался сказать что-нибудь правильное, чтобы должным образом польстить племяннице в данный момент, но без того чтобы недолжным образом расстроить тетушку, которая сейчас придет. Про себя он более обычного сомневался, смогут ли эти формальные визиты к целому ряду полных незнакомцев способствовать успокоению нервов, которым он предположительно занимается.

   — Я знаю, как это будет, — сказала его сестра, когда он готовился мигрировать в сельское убежище, — ты похоронишь себя там, ты не будешь разговаривать ни с одной живой душой, и от хандры твои нервы станут еще хуже, чем были. Я просто дам тебе рекомендательные письма ко всем, кого я там знаю. Некоторые, насколько мне помнится, весьма милы.

   Фремтону хотелось знать, входит ли миссис Сэпплтон, леди, которой он представил одно из рекомендательных писем, в разряд милых.

   — Многих ли вокруг вы знаете? — спросила племянница, когда рассудила, что у них достаточно долго продолжалось молчаливое духовное общение.

   — Ни души, — ответил Фремтон. — Понимаете, моя сестра несколько лет назад останавливалась здесь у приходского священника, и она дала мне рекомендательные письмах нескольким местным жителям.

   Последнее замечание он сделал тоном явного сожаления.

   — Значит, вы практически ничего не знаете о моей тетушке, — продолжала хладнокровная молодая леди.

   — Только ее имя и адрес, — признался посетитель. Он хотел бы знать, замужем миссис Сэпплтон, или вдова. Нечто неопределенное в комнате казалось намекало на мужское присутствие.

   — Ее большая трагедия произошла точно три года назад, — сказал ребенок, — значит, это было после отъезда вашей сестры.

   — Трагедия? — спросил Фремтон; в этом покойном сельском месте трагедии казались как-то не к месту.

   — Вы, наверное, удивлены, почему в октябрьский день мы держим это окно нараспашку, — сказала племянница, показывая на громадное французское окно, открытое на лужайку.

   — Для этого времени года еще совсем тепло, — сказал Фремтон, — разве открытое окно имеет какое-нибудь отношение к трагедии?

   — Через это окно три года назад в этот самый день ее муж и два ее младших брата ушли утром на охоту. И никогда не вернулись. Пересекая болото на пути к своему излюбленному месту для снайперской стрельбы, все трое утонули в предательской трясине. Понимаете, стояло страшно сырое лето и место, которое в другие годы было безопасно, вдруг поддалось под ногами без предупреждения. Их тела так и не были найдены. Такая ужасная история. - Здесь голос ребенка потерял ноту хладнокровия и стал по-человечески неуверенным. — Бедная тетушка все думает, что когда-нибудь они вернуться, они и маленький коричневый спаниель, который пропал вместе с ними, и войдут в это окно, как привыкли всегда делать. Вот почему каждый вечер окно держится открытым до полной темноты. Бедная дорогая тетя, она часто рассказывает мне, как они ушли, ее муж с белым дождевиком через руку, и Ронни, самый младший брат, как всегда напевающий — Берти, почему ты скачешь? — чтобы поддразнить ее, потому что она говорила, что эта песенка действует ей на нервы. Знаете, иногда тихими спокойными вечерами, вроде этого, у меня бывает жуткое ощущение, что все они входят в это окно…

   Она прервалась с легким содроганием. Фремтон почувствовал облегчение, когда в комнату ворвалась тетушка с вихрем извинений на запоздалое появление.

   — Надеюсь, Вера развлекла вас? — спросила она.

   — С ней было очень интересно, — ответил Фремтон.

   — Надеюсь, вы не возражаете, что окно открыто, — живо спросила миссис Сэпплтон, — мой муж и братья должны вернуться после стрельбы, а они всегда приходят этой дорогой. Сегодня они пошли пострелять на болота, поэтому устроят маленький кавардак на моих бедных коврах. Вы, мужчины, таковы, не правда?

   Она продолжала радостно болтать об охоте, об отсутствии охотничьей птицы и о перспективах зимней охоты на уток. Фремтону все это казалось чистым ужасом. Он делал отчаянные, но лишь частично успешные, попытки повернуть разговор к менее горячим темам; он сознавал, что хозяйка уделяет ему лишь часть своего внимания, а ее глаза постоянно блуждают мимо него в открытое окно и на лужайку в окне. Несчастливое совпадение, что ему пришлось нанести визит именно в день трагической годовщины.

   — Врачи пришли к согласию прописать мне полный покой, отсутствие умственного возбуждения, уклонение от резких физических нагрузок любой природы, — объявил Фремтон, который находился в состоянии широко распространенного заблуждения, что абсолютные незнакомцы и случайные знакомые умирают от желания услышать последние новости о лечении и немощах другого, их причинах и протекании. — По поводу диеты врачи не столь согласны, — продолжал он.

   — Вот как? — сказала миссис Сэпплтон голосом, лишь в последний момент подавив зевок. Потов он вдруг просияла напряженным вниманием — но не к тому, что говорил Фремтон.

   — Вот они, наконец! — воскликнула она. — Как раз к чаю, и не кажется, что они по уши в грязи!

   Фремтон слегка вздрогнул и повернулся к племяннице, намереваясь выразить взглядом сочувственное понимание. Однако, ребенок смотрел в открытое окно с изумлением и ужасом в глазах. В холодном потрясении безымянного страха Фремтон повернулся на своем стуле и посмотрел в том же направлении.

   В сгущающемся сумраке через лужайку к окну шли три фигуры, все несли под мышками ружья, один из них был дополнительно обременен белым плащом, висящем на плече. Близко к их ногам жался уставший коричневый спаниель. Они бесшумно приблизились к дому, а потом хриплый молодой голос запел из темноты: — Берти, почему ты скачешь?

   Фремтон дико схватил свой стек и шляпу; дверь в холл, дорожка из гравия и входные ворота были смутно отмеченными этапами его панического отступления. Велосипедисту, едущему по дороге, пришлось врезаться в живую изгородь, чтобы избежать неминуемого столкновения.

   — Вот и мы, дорогая, — сказал владелец белого макинтоша, входя в окно, — слегка грязные, но в основном сухие. Кто это выскочил, когда мы вошли?

   — Весьма экстраординарный человек, мистер Наттель, — ответила миссис Сэпплтон, — говорил только о своих болезнях и унесся без слова прощания или извинения, когда вы появились. Можно подумать, что он увидел привидение.

   — Мне кажется, это из-за спаниеля, — спокойно объяснила племянница, — он говорил мне, что боится собак. Как-то раз на кладбище где-то на берегах Ганга за ним охотилась стая одичавших собак и ему пришлось провести ночь в свежевыротой могиле, когда эти твари рычали, хрипели и пускали слюну прямо над ним. Достаточно, чтобы расстроились нервы.

   Ее коньком была романтика.  

 

СКАЗОЧНИК

Стоял жаркий день, и в вагоне поезда было соответственно душно, а следующая остановка ожидалась лишь в Темплкомбе почти через час. Пассажирами купе были девочка, девочка поменьше и мальчик. Тетушка, присматривающая за детьми, занимала место в одном углу, а напротив сидел холостяк, с ними незнакомый, однако девочки и мальчик определенно неспроста сидели на его половине. И тетушка, и дети все время вели лаконичный и упорный диалог, вызывая впечатление домашней мухи, которая отказывается признать поражение. Большинство замечаний тетушки начинались словом «нельзя» а почти все реплики детей — словом «почему». Холостяк помалкивал.

   — Нельзя, Сирил, нельзя, — воскликнула тетушка, когда мальчик начал шлепать по диванным подушкам, подымая тучу пыли при каждом ударе.

   — Сядь и смотри в окно, — добавила она.

   Ребенок неохотно подвинулся к окну. — Почему овец угоняют с поля? — спросил он.

   — Наверное, их переводят на другое поле, где больше травы, — неуверенно сказала тетушка.

   — На этом поле полно травы, — возразил мальчик, — здесь вообще ничего нет, кроме травы. Тетя, на этом поле полно травы.

   — Наверное, на другом поле трава лучше, — беспомощно предложила тетушка.

   — Почему лучше? — возник мгновенный и неизбежный вопрос.

   — Ах, посмотри на этих коров! — воскликнула тетушка. Вдоль дороги почти на каждом поле стояли коровы, но она заговорила так, словно обращала внимание на диковину.

   — Почему трава на другом поле лучше? — упорствовал Сирил.

   Недовольное выражение на лице холостяка превратилось в хмурость. Он черствый, малосимпатичный человек, мысленно решила тетушка. Она была совершенно неспособна прийти к какому-нибудь удовлетворительному решению относительно травы на другом поле.

   Меньшая девочка устроила вылазку в ином направлении, начав декламировать «По дороге в Мандалей». Она знала только первую строчку стихотворения, но использовала свое ограниченное знание самым полным образом. Она повторяла строку снова и снова мечтательным, но решительным и очень громким голосом, и холостяку казалось, что кто-то поспорил с нею, что она не сможет повторить строку вслух две тысячи раз без остановки. Тот, кто сделал на это ставку, похоже, проигрывал пари.

   — Подойдите сюда и послушайте сказку, — сказала тетушка, когда холостяк дважды взглянул на нее и один раз — на сигнальный шнур к проводнику.

   Дети нехотя потянулись в тетушкин угол. Очевидно, ее репутация сказочницы не заслуживала у них высокой оценки.

   Тихим доверительным голосом, часто прерываемым громкими нетерпеливыми вопросами слушателей, она начала неувлекательную и прискорбно скучную сказку о маленькой девочке, которая была доброй, у которой из-за ее вежливости было много друзей и которую в конце спасали от бешеного быка многочисленные спасители, восхищенные ее высокой моралью.

   — Стали бы ее спасать, если бы она не была доброй? — потребовала ответа большая из девочек. Именно такой вопрос хотел бы задать и холостяк.

   — Вообще-то, да, — неубедительно признала тетушка, — но не думаю, что они так быстро прибежали бы на помощь, если бы так не любили ее.

   — Это самая глупая сказка, которую я слышала, — с громадной убежденностью сказала большая девочка.

   — Она такая глупая, что я почти сразу перестал слушать, — сказал Сирил.

   Меньшая девочка не стала комментировать сказку, так как уже долго бормотала себе под нос, повторяя полюбившуюся строчку.

   — Кажется, как сказочница вы не добились успеха, — вдруг сказал холостяк из своего угла.

   Тетушка мгновенно ощетинилась, защищаясь от неожиданной атаки.

   — Очень трудно рассказывать такие сказки, которые дети могли бы одновременно понять и принять, — чопорно сказала она.

   — Я с вами не согласен, — ответил холостяк.

   — Наверное, вы сами хотите рассказать сказку, — парировала тетушка.

   — Расскажите нам сказку, — потребовала большая девочка.

   — Давным-давно, — начал холостяк, — жила-была девочка по имени Берта, которая была чрезвычайно доброй.

   Мгновенно пробудившийся интерес детей начал сразу угасать; все сказки оказывались страшно похожими друг на друга вне зависимости от того, кто их рассказывал.

   — Она делала все, что ей говорили, она всегда говорила правду, она держала одежду в чистоте, она ела молочные пудинги, словно это было печенье, намазанное джемом, она учила все уроки наизусть и всегда и со всеми было очень вежлива.

   — Она была красивая? — спросила большая девочка.

   — Не такая красивая, как вы обе, но все же чудовищно хорошенькая, — сказал холостяк.

   Возникла волна реакции в пользу сказки; слово «чудовищная» в соединении с понятием красоты было впечатляющей новинкой. Казалось, оно вводило частичку правды, столь недостающей в тетушкиных сказках о детской жизни.

   — У нее было такое хорошее поведение, — продолжал холостяк, — что она заслужила несколько медалей, которые всегда носила на платье. У нее была медаль за послушание, медаль за исполнительность, и третья — за хорошее поведение. Это были громадные металлические медали и они звенели одна о другую при ходьбе. Ни у кого из детей города, где она жила, не было целых трех медалей, и поэтому все знали, что она — исключительно хорошая девочка.

   — Чудовищно хорошая, — процитировал Сирил.

   — Все только и говорили о ее хорошем поведении, об этом услышал принц той страны и сказал, что раз она такая добрая, ей раз в неделю позволяется гулять в дворцовом парке, который находился рядом с городом. Это был красивый парк, туда еще никогда не пускали детей, так что для Берты было большой честью получить позволение ходить туда.

   — В парке были овцы? — требовательно спросил Сирил.

   — Нет, — ответил холостяк, — овец не было.

   — Почему там не было овец? — последовал неизбежный вопрос.

   Тетушка позволила себе улыбку, которая скорее смахивала на ухмылку.

   — Овец в парке не было, — сказал холостяк, — потому что мать принца видела вещий сон, что ее сын будет убит либо овцой, либо упавшими на него часами. По этой причине принц не держал овец в парке и часов во дворце.

   Тетушка подавила вздох восхищения.

   — Был ли принц убит овцой или часами? — спросил Сирил.

   — Он жив до сих пор, поэтому нельзя сказать, что сон оправдался, — невозмутимо ответил холостяк, — во всяком случае овец в парке не было, однако, по всему парку бегало множество поросят.

   — Какого цвета?

   — Черные с белыми мордами, белые с черными пятачками, сплошь черные, серые с белыми пятнами и некоторые — совсем белые.

   Сказочник немного помолчал, чтобы мысль о сокровищах парка захватила детское воображение, а потом продолжил:

   — Берте было очень жалко, что она не нашла в парке цветов. Со слезами на глазах она обещала своим тетушкам, что не станет срывать ни одного цветка в парке принца и ей хотелось выполнить свое обещание, поэтому конечно она чувствовала себя глупо, обнаружив, что рвать нечего.

   — Почему не было цветов?

   — Потому что их съели поросята, — мгновенно ответил холостяк. — Садовники сказали принцу, что в парке могут быть либо цветы, либо поросята, и он решил, пусть будут поросята и не будет цветов.

   Одобрительное бормотание выразило восхищение блистательным повелением принца: так много людей приняло бы совсем другое решение.

   — В парке было много другого приятного. Были пруды с золотыми, голубыми и зелеными рыбками; были деревья с красивыми попугаями, которые каждую секунду говорили умные слова; были певчие птички, которые пели модные песенки. Берта гуляла, безмерно наслаждаясь, и думала про себя: — Если бы я не вела себя так хорошо, мне не разрешили бы ходить в этом красивом парке и наслаждаться всем, что я вижу. Три медали звенели одна о другую во время ходьбы и напоминали ей, какая она добрая. И вдруг огромный волк пробрался в парк, чтобы посмотреть, нельзя ли там раздобыть себе на обед жирного поросенка.

   — Какого цвета был волк? — спросили дети с немедленно обострившимся интересом.

   — Сплошь цвета грязи, с черным языком и бледно-серыми глазами, горевшими невыразимой свирепостью. Первое, что он увидел в парке, была Берта: ее чистый передник был таким белоснежным, что его было видно издалека. Берта заметила, что волк крадется к ней, и захотела, чтобы ей не позволили гулять в этом парке. Она побежала как могла быстро, а волк помчался за ней громадными прыжками и скачками. Ей удалось добежать до миртовых кустов и она спряталась в самом густом кусте. Волк вынюхивал ее среди ветвей, черный язык высовывался из его пасти, а бледно-серые глаза пылали яростью. Берта ужасно испугалась и подумала про себя:

   — Если бы я не была так чрезвычайно добра, то сейчас была бы в безопасности.

   Однако, запах мирта был так силен, что волк не смог вынюхать, где прячется Берта, а кусты — такие густые, что он мог бы охотиться в них очень долго и не увидеть даже ее следов. Поэтому волк подумал, что лучше будет уйти и попробовать вместо нее поймать поросенка. Но когда волк крался и вынюхивал рядом к ней, Берта дрожала, а когда она дрожала, то медаль за послушание звенела, стукаясь о медали за обязательность и хорошее поведение. Волк уже уходил, когда услышал предательский звон медалей. Он остановился послушать: медали снова зазвенели за ближайшем кустом. Волк бросился в куст, его бледно-серые глаза пылали свирепостью и торжеством. Он вытащил Берту и сожрал ее до последнего кусочка. От нее остались только туфельки, клочки одежды и три медали за хорошее поведение.

   — Он поймал поросенка?

   — Нет, все поросята убежали.

   — Сказка началась плохо, — сказала меньшая девочка, — но у нее хороший конец.

   — Это самая хорошая сказка, которую я слышала, — с громадной убежденностью сказала большая девочка.

   — Это единственная хорошая сказка, которую слышал я, — сказал Сирил.

   Обратное мнение высказала тетушка.

   — Это самая неприличная сказка для маленьких детей! Вы подрываете результаты многолетнего терпеливого воспитания.

   — Во всяком случае, — сказал холостяк, укладывая вещи и собираясь покинуть купе, — я удержал их в покое целых десять минут, а это больше того, на что способны вы.

   — Несчастная женщина! — говорил он сам себе, шагая по платформе станции Темплкомб, — Следующие полгода они будут приставать к ней на людях и требовать рассказать неприличную сказку!

 

БОРОВ

   – На лужайку можно пробраться и с другой стороны, – сказала миссис Филидор Стоссен своей дочери, – через небольшой выгон, а затем через огражденный изгородью фруктовый сад, где полно кустов крыжовника. В прошлом году я уже проделала весь этот путь, когда семейство было в отъезде. Из фруктового сада через калитку можно попасть на аллею, обсаженную кустарником, а как только окажемся на ней, то сможем смешаться с гостями, как будто и мы в числе приглашенных. Так гораздо безопаснее. Если же идти через главный вход, то мы рискуем столкнуться лицом к лицу с хозяйкой. Это было бы весьма неудобно, притом что она нас не приглашала.

   – Не слишком ли это сложный путь, чтобы попасть в гости?

   – Да, сложный, если просто идешь в гости. Но ведь речь идет о главном событии лета. На встречу с княгиней приглашены все хоть сколько-нибудь влиятельные лица со всего графства, за исключением нас с тобой, и гораздо сложнее придумывать объяснения, почему мы там не были, чем пытаться попасть туда обходным путем. Вчера я остановила на дороге миссис Кьюверинг и поговорила с ней о княгине, тщательно избегая прочих тем. Если она предпочла не понять намек и не прислала мне приглашение, то это ведь не моя вина, не правда ли? Вот мы и пришли: нам нужно лишь пройти по газону, а потом через калитку выйдем в сад.

   Миссис Стоссен и ее дочь, разодетые по случаю торжественного приема и предварительно пропустившие для храбрости по несколько капель, проплыли по узкому выгону и соседствовавшему с ним крыжовниковому саду, точно разукрашенные баржи, двигающиеся в будний день по речушке, в которой местные жители ловят форель. Некоторая поспешность в их продвижении каким-то образом сочеталась с осмотрительностью, будто всякую минуту в их сторону могли быть повернуты вражеские огни. И действительно, все это время они не оставались незамеченными. Матильда Кьюверинг, обладая зорким взором тринадцатилетней девочки и еще тем дополнительным преимуществом, что она занимала более высокую позицию в ветвях мушмулы, имела отличную возможность наблюдать за скрытным передвижением Стоссенов и точно знала заранее, где оно застопорится для свершения казни.

   «Увидят, что калитка заперта, и им не останется ничего другого, как идти обратной дорогой, – отметила она про себя. – Так им и надо! Пусть знают, что значит входить в дом не так, как все. Жаль, что Тарквин Супербус не гуляет по выгону. Впрочем, раз уж все весело проводят время, не понимаю, почему бы не погулять и Тарквину».

   Матильда находилась в том возрасте, когда мыслить – значит действовать. Она слезла с мушмулы, и, когда снова забралась на дерево, Тарквин, огромный белый йоркширский боров, поменял тесноту своего свинарника на простор заросшего травой выгона. Удрученные тем, что экспедиция закончилась неудачей, ибо на пути встретилось непреодолимое препятствие в виде запертой калитки, Стоссены поворотили назад, обмениваясь при отступлении взаимными упреками, но во все остальном соблюдая порядок, как вдруг оказались перед воротами, разделявшими выгон и крыжовниковый сад.

   – Какое отвратительное животное! – воскликнула миссис Стоссен. – Когда мы сюда шли, его там не было.

   – Зато теперь оно есть, – ответствовала ее дочь. – Что же нам делать? Лучше бы мы сюда вообще не приходили.

   Боров подошел поближе к воротам, дабы повнимательнее рассмотреть незваных гостей в человеческом обличье, лязгая при этом челюстями и прикрывая свои маленькие красные глазки. Он явно старался нагнать страху на Стоссенов, и, глядя на них, было очевидно, что цель его полностью достигнута.

   – Кш-ш! Брысь! Брысь! Кш-ш! – закричали дамы хором.

   – Если они надеются отпугнуть его таким образом, то тут их ждет разочарование, – заметила Матильда из своего убежища в мушмуле.

   Поскольку свое замечание она произнесла громким голосом, миссис Стоссен впервые обратила внимание на ее присутствие. Минутой-двумя раньше она была бы только рада тому, что сад пуст, каким он и выглядел, теперь же приветствовала появление на сцене девочки с видимым облегчением.

   – Девочка, не могла бы ты кого-нибудь позвать, чтобы прогнать… – доверительно заговорила она.

   – Comment? Comprends pas,–был ответ.

   – О, так вы француженка?Etez vous fran?aise?

   – Pas du tous. 'Suis anglaise.

   – Тогда почему мы не можем поговорить по-английски? Я бы хотела знать…

   – Permettez-moi expliquer.Видите ли, я наказана, – сказала Матильда. – Я приехала в гости к тетушке, и мне велели вести себя хорошо, потому что здесь соберется много народу, и мне сказали, чтобы я брала пример с Клода, это мой младший брат, который если что-то и делает не так, то только случайно, а потом всегда очень извиняется. Кажется, за ланчем я съела слишком много малины со сливками, и мне сказали: «А вот Клод никогда не ест очень много малины со сливками». Так вот, Клод всегда ложится поспать на полчасика после ланча, потому что ему так велят, и я подождала, пока он заснет, а потом связала ему руки и принялась насильно кормить малиной со сливками из ведерка, которое приготовили для гостей. Сливки перепачкали его матросский костюмчик, немного пролилось на кровать, но большая часть попала Клоду в рот, и теперь они уже не смогут сказать, что он никогда не ест слишком много малины со сливками. Вот почему мне не разрешают идти к гостям, а в качестве дополнительного наказания я должна весь день говорить по-французски. Мне пришлось рассказать вам все это по-английски, потому что я не знаю, как, например, сказать по-французски «кормить через силу». Конечно, некоторые выражения я могла бы и сама придумать, но если бы я сказала«nourriture obligatoire»,вы бы меня совсем не поняли.Mais maintenant nous parlons fran?ais.

   – О, очень хорошо,tr?s bien,–неохотно произнесла миссис Стоссен. В минуты душевного смятения ей не очень-то хорошо давался тот французский, который она знала. –La, a l'autre cote de la porte, est un cochon…

   –Un cochon? Ah, le petit charmant!– воскликнула Матильда в восторге.

   – Mais non, pas du tout petit, et pas du tous charmant; un bete f?roce…

   – Une bete, – поправила ее Матильда, – боров – мужского рода, пока вы его называете боровом, но как только он начинает выводить вас из себя и вы называете его свирепой свиньей, он становится того же рода, что и мы с вами. Французский язык – ужасно бесполый.

   – Прошу тебя, давай в таком случае говорить по-английски, – сказала миссис Стоссен. – Из этого сада можно как-нибудь выбраться, минуя газон, где гуляет свинья?

   – Обычно я перелезаю через забор, но сначала забираюсь на сливовое дерево, – ответила Матильда.

   – В том, что на нас, мы вряд ли сможем это сделать, – сказала миссис Стоссен.

   Трудно было вообразить, что она смогла бы это сделать, что бы на ней ни было.

   – А не могла бы ты привести кого-нибудь, кто бы увел отсюда свинью? – спросила мисс Стоссен.

   – Я обещала тетушке, что буду здесь до пяти часов, а еще и четырех нет.

   – Я уверена, что при сложившихся обстоятельствах твоя тетушка позволит тебе…

   – Моя совесть мне этого не позволит, – произнесла Матильда с холодным достоинством.

   – Но не можем же мы оставаться здесь до пяти часов! – воскликнула миссис Стоссен с растущим беспокойством.

   – Может, я вам что-нибудь почитаю, чтобы время быстрее пролетело? – любезно поинтересовалась Матильда. – «Белинда, маленькая кормилица». Говорят, это лучшее из того, что я помню наизусть. Или, пожалуй, я расскажу что-нибудь по-французски. Обращение Генриха Четвертого к своим солдатам – единственное, что я хорошо помню на этом языке.

   – Если ты сходишь за кем-нибудь, кто мог бы увести отсюда это животное, то я дам тебе кое-что, на что ты сможешь купить себе хороший подарок, – сказала миссис Стоссен.

   Матильда спустилась на несколько дюймов по мушмуле.

   – Если вы и вправду хотите выбраться из сада, то это самое практичное предложение, – живо заговорила она. – Мы с Клодом собираем деньги в Детский фонд Свежего Воздуха и следим за тем, кто из нас соберет большую сумму.

   – Я с радостью внесу полкроны, с большой радостью, – сказала миссис Стоссен, доставая монету этого достоинства из недр своего наряда.

   – Клод меня далеко обогнал, – продолжала Матильда, не обращая внимания на сделанное предложение. – Видите ли, ему всего одиннадцать лет, и у него золотистые волосы, а это огромные преимущества. На днях одна русская дама пожертвовала ему десять шиллингов. Русские лучше нас понимают толк в искусстве пожертвований. Думаю, Клод соберет за сегодняшний день целых двадцать пять шиллингов. Все гости будут его, и он отлично справится, изобразив из себя бедного, хрупкого мальчика, которому недолго жить на свете, тем более что он объелся малиной со сливками. Да он, наверное, уже на целых два фунта меня обогнал.

   Основательно ощупав себя и исследовав содержимое своих кошельков, бормоча при этом слова сожаления, осажденные дамы умудрились насобирать сообща семь шиллингов шесть пенсов.

   – Боюсь, это все, что у нас есть, – сказала миссис Стоссен.

   Матильда не обнаружила намерения ни спуститься на землю, ни принять названную сумму.

   – Меньше чем за десять шиллингов я над своей совестью насилия совершать не буду, – сухо заявила она.

   Мать с дочерью что-то вполголоса пробормотали, причем слово «звереныш» слышалось довольно отчетливо и, видимо, не относилось к Тарквину.

   – Оказывается, у меня есть еще полкроны, – дрожащим голосом произнесла миссис Стоссен. – Вот эта монетка. А теперь приведи кого-нибудь побыстрее.

   Матильда соскользнула с дерева, приняла пожертвование и принялась собирать перезрелые плоды мушмулы, валявшиеся на земле у нее под ногами. Затем она залезла на ворота и ласково обратилась к борову:

   – Идем, Тарквин, мой мальчик. Я же знаю, ты не откажешься от гнилых и тухлых плодов мушмулы.

   Тарквин и не думал отказываться. Бросая ему плоды через разумные промежутки времени, Матильда заманила его обратно в свинарник, в то время как освобожденные пленники поспешили через выгон.

   – В жизни ничего подобного не видела! Какая дерзкая девчонка! – воскликнула миссис Стоссен, выйдя на дорогу и почувствовав себя в безопасности. – Животное вовсе не было свирепым, а что до десяти шиллингов, то я не уверена, что Фонду Свежего Воздуха достанется хотя бы один пенс из этой суммы!

   Тут она была чересчур категорична в своем суждении. Если просмотреть регистрационные книги фонда, то можно обнаружить следующую запись: «2 шиллинга 6 пенсов. Собрано Матильдой Кьюверинг».

 

БАШМАК

   Охотничий сезон подошел к концу, а Маллетам так и не удалось избавиться от Башмака. За последние три или четыре года в их семье сложилось что-то вроде традиции, покоившейся на несбыточной мечте, что Башмак найдет своего покупателя до окончания охотничьего сезона. Однако сезоны приходили и уходили, но ничто не оправдывало этого бессмысленного оптимизма. На начальной стадии карьеры животного его звали Берсеркером.Башмаком его стали называть позднее, согласившись с тем, что раз уж купили его, то избавиться от него чрезвычайно трудно. Известно, что кое-кто из соседей, из числа злых на язык, предлагал шутки ради избавиться хотя бы от нескольких букв из его клички. В каталогах он фигурировал как легковесный гунтер,верховая лошадь для дам или, еще проще, но с оттенком воображения, как небесполезный вороной мерин ростом в 15 ладоней. Тоби Маллет ездил на нем четыре сезона вместе с Уэст-Уэссексом. С Уэст-Уэссексом можно ездить почти на любой лошади, если животное знакомо с местностью. Башмак был близко знаком с местностью, лично оставив отметины, с которыми встречаешься повсюду по берегам реки и в изгородях на многие мили в округе. Во время охоты он не отличался идеальным поведением и рабочими достоинствами, однако на нем, пожалуй, безопаснее было охотиться с собаками, чем совершать прогулки по проселочным дорогам. Если верить членам семейства Маллетов, он не то чтобы боялся дорог, но были некоторые вещи, которые вызывали у него неприязнь и неожиданные приступы того, что Тоби называл болезнью шараханья. К автомобилям и мотоциклам он относился с терпимым равнодушием, но вот свиньи, тачки, груды камней на обочине, детские коляски на деревенской улице, ворота, выкрашенные в чересчур вызывающий белый цвет, и иногда, но не всегда, ульи новой конструкции заставляли его шарахаться в сторону, и в этом случае он живо уподоблялся зигзагообразной молнии. Если по ту сторону изгороди шумно поднимался фазан, Башмак вместе с ним подпрыгивал в воздух, но, возможно, это объяснялось желанием обнаружить чувство товарищества. Семейство Маллетов отвергало широко распространенное мнение на тот счет, будто их лошадь была закоренелым любителем закусить удила.

   Шла, наверное, третья неделя мая, когда миссис Маллет, вдова покойного Сильвестра Маллета, а также мать Тоби и целой грозди дочерей, налетела на окраине деревни на Кловиса Сангрейла с целым ворохом ошеломляющих местных новостей.

   – Знаешь нашего нового соседа мистера Пенрикарда? – громко вопросила она. – Ужасно богат, владеет оловянными рудниками в Корнуолле, средних лет и довольно скромен. Он надолго арендовал Редхаус и истратил кучу денег на переделки и усовершенствования. Так вот, Тоби продал ему Башмака!

   Кловис минуту-другую переваривал эту удивительную новость, а затем рассыпался в безграничных поздравлениях. Доведись ему принадлежать к более чувствительной части человечества, он бы, пожалуй, расцеловал миссис Маллет.

   – Как вам замечательно повезло, что наконец-то вы от него избавились! Теперь можете купить приличное животное. Я всегда говорил, что Тоби умница. Примите мои поздравления.

   – Не поздравляйте меня. Хуже ничего не могло случиться! – драматически провозгласила миссис Маллет.

   Кловис в удивлении уставился на нее.

   – Мистер Пенрикард, – заговорила миссис Маллет, понизив голос настолько, чтобы прозвучал внушительный шепот, хотя голос скорее напоминал хриплый, взволнованный писк. – Мистер Пенрикард только что начал выказывать знаки внимания Джесси. Поначалу это было незаметно, но теперь очевидно. Как глупо, что я раньше этого не замечала. Вчера мы были в гостях у приходского священника, и мистер Пенрикард поинтересовался у нее, какие она больше любит цветы. Она ему сказала – гвоздики, так сегодня доставили целую охапку разных гвоздик – и луковичных, и английских садовых, и темно-красных, эти особенно хороши. Прямо как с выставки. И еще он прислал коробку шоколадных конфет, которые, должно быть, специально купил для такого случая в Лондоне. И пригласил ее завтра побродить по полю для игры в гольф. И вот, в самый критический момент, Тоби продал ему это животное. Вот беда-то!

   – Но вы же годами пытались сбыть с рук эту лошадь, – сказал Кловис.

   – У меня полный дом дочерей, – ответила миссис Маллет, – и я пыталась… нет, ну, конечно, не сбыть их с рук, но муж-другой этой толпе не помешает. Вы же знаете, у меня их шесть.

   – Этого я не знал, – сказал Кловис. – Я никогда их не пересчитывал, но думаю, что числом вы не ошиблись. Матери обычно не ошибаются в таких случаях.

   – И вот, – продолжала миссис Маллет своим трагическим шепотом, – едва на горизонте замаячил богатый потенциальный муж, как Тоби взял и продал ему это жалкое животное. Оно, скорее всего, убьет его, если он попытается его оседлать. В любом случае оно убьет в нем всякое чувство симпатии, которое он, может, уже начал испытывать коек кому из членов нашей семьи. Что теперь делать? Не можем же мы потребовать лошадь назад. Когда появилась возможность того, что он ее купит, мы принялись восхвалять лошадь до небес и говорили, что это то самое животное, которое ему нужно.

   – Может, вам выкрасть его из конюшни и отправить пастись куда-нибудь подальше? – предложил Кловис. – Напишите на воротах конюшни лозунг «Голосуйте за женщин», и все подумают, что это дело рук суфражисток. Кто знаком с этой лошадью, никак не сможет подозревать вас в том, что вы хотите заполучить ее назад.

   – Все газеты растрезвонят об этом деле, – сказала миссис Маллет. – Только представьте себе заголовок «Ценный гунтер украден суфражистками».

   Полиция примется рыскать по всей округе, покуда не найдет животное.

   – Ну, тогда Джесси должна попытаться забрать его у Пенрикарда под тем предлогом, что это семейный любимец. Она может ему сказать, будто его продали лишь потому, что задумали снести конюшню, поскольку есть договор на постройку нового здания, а теперь все решили, что она простоит еще пару лет.

   – Довольно сомнительный способ заполучить назад лошадь, которую ты только что продал, – сказала миссис Маллет, – но что-то нужно делать, и притом немедленно. К лошадям он не привык, а я, кажется, говорила ему, что она смирная, точно ягненок. Но ведь и ягнята могут брыкаться и скакать, точно сумасшедшие, не правда ли?

   – Ягнята пользуются абсолютно незаслуженной репутацией животных с уравновешенным характером, – согласился Кловис.

   На следующий день Джесси возвратилась с поля для игры в гольф со смешанным чувством приподнятости и озабоченности.

   – Насчет предложения все в порядке, – объявила она. – Он сделал его на шестой лунке. Я ответила, что мне нужно время, чтобы подумать. Когда мы добрались до седьмой лунки, я приняла его предложение.

   – Моя дорогая, – заметила мать, – мне кажется, благоразумнее было бы выказать побольше девичьей гордости и застенчивости, ведь вы так мало знакомы. Могла бы подождать и до девятой лунки.

   – Пока мы добрались до седьмой, прошло много времени, – сказала Джесси. – К тому же сказывалось напряжение, и мы оба отвлекались от игры. К девятой лунке мы договорились обо всем. Медовый месяц проведем на Корсике. Если захотим, можем ненадолго заскочить в Неаполь, а в завершение недельку побудем в Лондоне. Попросим двух его племянниц, чтобы они были подружками невесты, так что всего нас будет семеро, а эта цифра довольно счастливая. Ты должна быть в своем жемчужно-сером платье, и не жалей хонитонских кружев.Кстати, он придет сегодня вечером просить твоего согласия. Пока все идет хорошо, но вот что до Башмака, тут другое дело. Я рассказала ему легенду насчет конюшни, как мы хотим заполучить лошадь обратно, но ему не меньше хочется оставить ее у себя. Ведь теперь, раз уж он поселился в деревне, то должен учиться ездить на лошади и собирается начать это делать с завтрашнего дня. Он ездил несколько раз по Роттен-Роуна животном, которое привыкло возить восьмидесятилетних стариков и людей, лечащихся от нервных расстройств, вот, пожалуй, весь его опыт в седле. Ах да! Он однажды ездил верхом на пони в Норфолке, когда ему было пятнадцать лет, а пони – двадцать четыре. А завтра собирается выехать на Башмаке! Еще не выйдя замуж, я стану вдовой, а мне так хочется посмотреть, что же такое Корсика. На карте она кажется такой смешной.

   Немедленно послали за Кловисом и изложили ему ход развития событий.

   – Без риска для жизни на этом животном нельзя ездить, – заметила миссис Маллет, – кроме Тоби, а он из своего долгого опыта знает, чего оно может испугаться, и ухитряется свернуть в нужную минуту.

   – Я намекнула мистеру Пенрикарду, то есть Винсенту, что Башмак не любит белых ворот, – заметила Джесси.

   – Белых ворот! – воскликнула миссис Маллет. – А ты сказала ему, как на лошадь действуют свиньи? Прежде чем выехать на дорогу, ему придется проехать мимо фермы Локира, а уж там-то наверняка парочка свиней будет хрюкать на лужайке.

   – В последнее время он несколько невзлюбил индюков, – сказал Тоби.

   – Понятно, что Пенрикарду нельзя позволять выезжать на этом животном, – сказал Кловис, – по крайней мере до тех пор, пока Джесси не выйдет за него замуж и не пройдет какое-то время. Вот что я вам скажу: пригласите-ка его завтра на пикник, да прямо с утра пораньше. Он ведь не из тех, кто выезжает из дома на лошади до завтрака. Послезавтра я попрошу приходского священника отвезти Пенрикарда до ланча к Кроули, чтобы посмотреть на новое здание больницы, которое они там строят. Башмак останется в конюшне, и Тоби предложит объездить его. Потом лошадь может споткнуться о камень или еще обо что-нибудь и, к удовольствию всех нас, захромает. Если ты немного поторопишься со свадьбой, то мы будем держаться этой выдумки с хромотой, пока церемония благополучно не завершится.

   Миссис Маллет принадлежала к более чувствительной части человечества и потому расцеловала Кловиса.

   Никто не был виноват в том, что на следующее утро пошел проливной дождь, так что об устройстве пикника не могло быть и речи. Никто не был виноват и в том, что днем прояснилось настолько, что мистер Пенрикард решился впервые выехать на Башмаке. Просто так, к несчастью, сложились обстоятельства. Они сумели добраться лишь до фермы Локира, возле которой паслись свиньи. Ворота дома приходского священника были выкрашены в ненавязчивый тускло-зеленый цвет, но они были белыми то ли год, то ли два назад, и Башмак не смог забыть того, что имел обыкновение именно в этой части дороги приседать, пятиться и шарахаться в сторону. Проделав все это, он, поскольку в его услугах, видимо, больше не нуждались, примчался в сад священника и в курятнике обнаружил индейку. В дальнейшем очевидцы утверждали, что курятник почти не пострадал, но мало что осталось от индейки.

   Мистер Пенрикард разбил колено и получил кое-какие более мелкие повреждения. Вместе с тем он был несколько ошеломлен и даже потрясен. Случившееся, впрочем, он добродушно истолковал своим неумением обращаться с лошадьми и незнанием проселочных дорог и позволил Джесси меньше чем за неделю поставить его на ноги и вернуть в гольф.

   В списке свадебных подарков, опубликованных спустя пару недель в местной газете, был упомянут и такой:

   «Вороной конь для верховой езды, кличка Башмак, подарок жениха невесте».

   – Это говорит о том, – сказал Тоби Маллет, – что он так ничего и не понял.

   – Или же, – заметил Кловис, – он очень хотел ей угодить.   

 

ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

   – Тетушка скоро спустится к нам, мистер Натл, – сказала юная особа лет пятнадцати, державшаяся весьма сдержанно. – А пока вам придется смириться с моим обществом.

   Фрэмтон Натл попытался выдавить из себя что-то вежливое, что должно было бы польстить племяннице, но при этом никоим образом не задеть тетушку, которая должна была вот-вот прийти. Втайне он сомневался более чем когда-либо прежде, что эти формальные визиты к совершенно незнакомым людям хоть в какой-то мере помогут ему подлечить нервы, с каковой целью он и прибыл в эти места.

   «Знаю, что из этого выйдет, – говорила ему сестра, когда он сообщил ей о своем намерении удалиться в деревенскую глушь. – Ты захоронишься там, ни с одной живой душой и словом не обмолвишься, и нервы твои и вовсе сдадут от хандры. Единственное, что я могу сделать, это дать тебе рекомендательные письма ко всем тем, кого я там знаю. Некоторые из них, сколько я помню, довольно милые люди».

   «Интересно, – подумал Фрэмтон, – миссис Сэпплтон тоже подпадает под разряд милых людей?»

   – Вы многих здесь знаете? – спросила племянница, рассудив, что молча они пообщались уже достаточно.

   – Почти никого, – ответил Фрэмтон. – Видите ли, года четыре назад моя сестра гостила здесь в доме священника. Это она снабдила меня рекомендательными письмами к здешним жителям.

   Последние слова он произнес с явным сожалением.

   – Значит, вы совсем ничего не знаете о моей тетушке? – продолжала сдержанная юная особа.

   – Мне известны только ее имя и адрес, – признался гость.

   «Интересно, – подумал он, – миссис Сэпплтон замужем или вдова?» Что-то неопределенное говорило о присутствии в доме мужчины.

   – Ровно три года назад произошла трагедия, – сказала девушка. – Наверное, уже после того, как здесь гостила ваша сестра.

   – Трагедия? – переспросил Фрэмтон.

   Ему почему-то казалось, что в этом уединенном месте трагедий быть не может.

   – Вас, вероятно, удивляет, что, несмотря на октябрьский вечер, дверь настежь открыта, – сказала племянница, указывая на высокую стеклянную дверь, выходившую на лужайку.

   – Для этого времени года довольно тепло, – отозвался Фрэмтон. – А что, эта дверь имеет какое-то отношение к трагедии?

   – Через нее три года назад, день в день, вышли ее муж и двое младших братьев; они отправились на охоту. Они так и не вернулись. На пути к тому месту, где они любили стрелять бекасов, им попалось болото, и всех троих затянула коварная трясина. То страшное лето было дождливым, и места, безопасные в прежние годы, сделались вдруг коварными. Что самое ужасное, тела их так и не нашли.

   Тут голос девушки утратил сдержанность и задрожал, выдавая одолевавшие ее чувства.

   – Бедная тетушка все надеется, что когда-нибудь они вернутся, а вместе с ними и маленький рыжий спаниель, который тоже погиб, и они войдут в эту дверь, как обычно. Вот почему по вечерам дверь не закрывают, пока совсем не стемнеет. Бедная дорогая тетушка, сколько раз она рассказывала мне, как они уходили в тот день. Через руку мужа был перекинут белый макинтош, а Ронни, ее младший брат, напевал: «Ты все скачешь, Берти?» Он всегда пел эту песню, когда хотел поддразнить ее. Эти слова действовали ей на нервы. Знаете, иногда, в тихие, спокойные вечера вроде сегодняшнего, меня бросает в дрожь при мысли о том, что вот сейчас они войдут в эту дверь…

   Едва заметно содрогнувшись, она умолкла. Фрэмтон облегченно вздохнул, когда тетушка торопливо вошла в комнату, рассыпаясь в извинениях, что заставила себя ждать.

   – Надеюсь, Вера не дала вам соскучиться? – спросила она.

   – Она рассказывала очень интересные вещи, – сказал Фрэмтон.

   – Вы ведь не станете возражать, если я оставлю дверь открытой, – живо проговорила миссис Сэпплтон. – Мой муж и братья должны вернуться с охс – ты, а они всегда входят в эту дверь. Сегодня они отправились на болота за бекасами, так что моим бедным коврам достанется. Все вы, мужчины, одинаковы, не правда ли?

   Она весело болтала об охоте, о том, что дичи стало мало и каково будет зимой уткам. Фрэмтоца охватил подлинный ужас. Он сделал отчаянную попытку перевести разговор на менее жуткую тему, нo это удалось ему лишь отчасти. Он понимал, что хозяйка уделяет ему лишь малую толику своего внимания. Взгляд ее то и дело скользил мимо него и устремлялся через открытую дверь на лужайку. И надо же было ему явиться в такую трагическую годовщину! Поистине печальное совпадение.

   – Врачи сходятся во мнении, что мне необходим полный покой. Мне следует избегать волнений и чрезмерных физических усилий, – заявил Фрэмтон, придерживавшийся весьма широко распространенного заблуждения, будто совершенно незнакомые люди, равно как и случайные знакомые, жаждут услышать малейшие подробности о болезнях и недугах, их причинах и способах излечения.

   – По поводу диеты они расходятся во мнении.

   – Вот как? – переспросила миссис Сэпплтон, в самую последнюю минуту подавив зевок. И вдруг она оживилась, вся обратившись в напряженное внимание, но не в ответ на то, что произнес Фрэмтон.

   – Ну вот и они наконец! – воскликнула она. – Как раз к чаю, и вы только посмотрите – с головы до ног в грязи.

   Фрэмтон едва заметно вздрогнул и обернулся к племяннице, обратив на нее взор, который должен был выражать сочувствие. Девушка смотрела на открытую дверь. В глазах ее застыл ужас. Похолодев от не поддающегося описанию страха, Фрэмтон повернулся вместе со стулом и посмотрел в том же направлении.

   В сгущающихся сумерках по лужайке двигались к дому три мужские фигуры с ружьями в руках, а у одного из мужчин на плечи был накинут белый макинтош. По пятам за ними плелся рыжий спаниель. Они бесшумно приблизились к дому, и тут хриплый молодой голос выкрикнул из полумрака: «Берти, Берти, что ты скачешь?»

   Не помня себя от страха, Фрэмтон схватил трость и шляпу. Его побег был столь стремителен, что он едва ли потом мог вспомнить, как сумел найти ворота парка. Дабы избежать неминуемого столкновения, велосипедист, ехавший по дороге, вынужден был врезаться в изгородь.

   – А вот и мы, дорогая, – произнес обладатель белого макинтоша, входя в дверь. – Мы вымокли до нитки, но уже высохли. А кто это убегал отсюда, когда мы подходили к дому?

   – Весьма необыкновенный человек, некий мистер Натл, – ответила миссис Сэпплтон. – Только и говорил, что о своих болезнях и сбежал, не попрощавшись и не извинившись, едва увидел вас. Можно подумать, что ему привиделся призрак.

   – Наверное, все дело в спаниеле, – невозмутимо прибавила племянница. – Он говорил мне, что боится собак. Свора бродячих собак однажды загнала его на кладбище где-то на берегу Ганга, и ему пришлось провести ночь в свежевыкопанной могиле, а животные прямо над его головой рычали и скалили клыки. Это кого угодно сведет с ума.

   Она была большой мастерицей по части выдумывания всяких небылиц.

 

ПАУТИНА

   Место для кухни в фермерском доме было, наверное, отведено случайно. Между тем ее расположение, может, и было и запланировано неким дальновидным архитектором, специалистом по строительству фермерских домов. Из коровника и птичника, из сада и любого другого беспокойного уголка фермы, – казалось, отовсюду можно было легко попасть в это просторное, облицованное плиткой помещение, где для всего находилось место и где следы от грязных сапог легко вытирались. Мало того что она была столь удачно расположена в центре кипучей деятельности – из ее высокого, с широким подоконником, решетчатого окна над громадной плитой, сделанного в виде амбразуры, открывался вид на покрытые вереском холмы и лесистые ущелья. Уголок близ окна, казалось, служил отдельной комнаткой, наверное, самой уютной комнаткой на всей ферме, если иметь в виду его расположение и всевозможные удобства. Молодая миссис Ладбрук, чей муж недавно прибыл на ферму на правах наследника, бросала нетерпеливые взгляды в этот удивительный уголок, и руки у нее чесались – так ей хотелось сделать его светлым и уютным, повесив тут ситцевые занавески, расставив горшки с цветами и приколотив пару полок со старой глиняной посудой. Мрачная гостиная, окна которой выходили в чересчур аккуратный, угрюмый сад, огороженный высокой сплошной стеной, не могла стать той комнатой, в которой хочется поскорее прибраться и удобно устроиться.

   – Вот пообживемся здесь немного, и кухня у меня засверкает, – говорила молодая женщина всем, кто случайно туда заглядывал.

   В ее словах звучало желание, которое до конца высказать она не могла. Эмма Ладбрук была хозяйкой фермы. Вместе со своим мужем она имела и право голоса и отчасти была вправе сама распоряжаться, как ей вести дела. Но она не была хозяйкой на кухне.

   На одной из полок кухонного шкафа для посуды, по соседству с битыми соусниками, оловянными кувшинами, терками для сыра и оплаченными счетами, лежала старая потрепанная Библия, на первой странице которой сохранилась выцветшая запись, сделанная чернилами девяносто четыре года назад, при рождении человека. На этой пожелтевшей странице было начертано имя: Марта Крейл. Желтолицая морщинистая старуха, та, что, хромая, ходила по кухне и при этом что-то бормотала, старуха, похожая на опавший осенний лист, который зимние ветры еще гоняют туда-сюда, когда-то была Мартой Крейл. В продолжение семидесяти с чем-то лет она звалась Мартой Маунтджой. Так долго, что никто и не помнил сколько, она бегала от плиты к прачечной, в птичник и в сад и при этом что-то ворчала, бормотала, кого-то бранила, но работала неустанно. Эмма Ладбрук, на которую она поначалу обратила такое же внимание, как если бы та была пчелой, залетевшей в окно в летний день, в первое время наблюдала за ней с настороженным любопытством. Она была такая старая и так сжилась с этим домом, что казалась частью его. Старый Шеп, белоносый колли, передвигавшийся на негнущихся лапах и дожидавшийся смертного часа, смотрелся более живым, чем эта увядшая, высохшая женщина. Он был буйным, неугомонным щенком, когда она уже была трясущейся, ковыляющей старушкой. Он ослеп и едва дышал, а она, сохранив остатки энергии, еще трудилась, по-прежнему подметала, пекла и стирала, приносила и уносила. Если в этих умных старых собаках и было что-то, что не совсем умирало с их смертью, думала про себя Эмма, то сколько, должно быть, по этим холмам бродило собак-призраков, которых Марта вскормила, воспитала, за которыми ухаживала и которым сказала последние слова прощания на этой старой кухне. А сколько она должна помнить людей, почивших за время ее жизни, к скольким поколениям они принадлежали! Любому человеку, а уж Эмме и подавно, трудно было заставить ее заговорить о прошлом. Резким дрожащим голосом Марта говорила лишь о дверях, которые оставляли незапертыми, о ведрах, которые ставили не на свое место, о телятах, которых забывали накормить, и о прочих мелких промахах и упущениях, составляющих разнообразную жизнь фермы. Когда приходило время выборов, она всякий раз извлекала из памяти забытые имена, вокруг которых кипели некогда страсти. Был некто Пальмерстон, живший по дороге в Тивертон: до Тивертона рукой подать, туда и ворона долетит, но для Марты это была почти чужая страна. Потом были Норкуоты и Экланды и многие другие, имена которых она забыла. Имена менялись, но всегда это были либералы и тори, желтые и голубые. И люди всегда спорили и громко кричали, выясняя, кто прав, кто не прав. Больше всего они спорили о благонравном пожилом джентльмене с сердитым лицом – она видела его портреты на стенах. Она видела его портрет и лежащим на полу, с раздавленным на нем гнилым яблоком – на ферме время от времени менялись политические настроения. Марта никогда не принимала чью-либо сторону; никто из «них» и палец о палец не ударил, чтобы хоть что-то сделать для фермы. Таково было ее непоколебимое мнение, мнение крестьянки, с недоверием относившейся ко всему, что происходило во внешнем мире.

   Когда любопытство улеглось, а настороженность отчасти утихла, Эмма Ладбрук пришла к заключению, что старуха вызывает у нее еще одно неприятное чувство. Она была своего рода преданием, живущим в этом доме, неотъемлемой частью самой фермы, чем-то одновременно вызывающим сочувствие и составляющим живописность, но, что ужасно, она была еще и помехой. Эмма приехала на ферму, полная планов что-то переделать, усовершенствовать. Отчасти это было следствием ее увлечения последними нововведениями, отчасти – итогом собственных идей и размышлений. Реформы в кухонном хозяйстве, если бы только эта глухая старуха согласилась выслушать ее, были бы отвергнуты решительно и с презрением, а между тем кухонное хозяйство распространялось и на молочную ферму, и на покупки. Да на кухню работала половина домашних! Эмма, знакомая с последними способами обработки убитой птицы и готовая применить свои познания на практике, сидела, не замечаемая старой Мартой, и смотрела, как та связывает крылышки и ножки птицы, приготовляя ее на продажу, как делала это, наверное, не один десяток лет, и при том опаливала одни ножки, а не грудки. И сотня советов касательно того, как надлежит поддерживать в доме чистоту и как облегчить труд, как внедрить многие полезные нововведения, которые молодая женщина хотела применить на практике, так и пропадали втуне, ибо претворению в жизнь всех этих идей препятствовала согбенная, вечно что-то бормочущая, не обращающая ни на кого внимания старуха. И кроме того, приглянувшийся ей уголок у окна, который должен был стать веселым, радующим глаз оазисом посреди этой запустелой мрачной кухни, был забит всяким хламом, который Эмма, обладающая лишь условной властью, не могла, да и не осмелилась бы отнести в другое место. Казалось, все эти вещи были опутаны паутиной, сплетенной человеком. Марта решительно была помехой. Казалось низким и недостойным желать, чтобы долгая жизнь этой старухи завершилась как можно быстрее, но проходили дни за днями, и Эмма чувствовала, что это желание не покидает ее, хотя она и пыталась делать вид, будто ничего подобного не испытывает.

   Она ощутила всю низость этого желания, отозвавшегося в ней укором, когда однажды зашла на кухню и увидела необычную картину в этом обыкновенно оживленном месте. Старая Марта не работала. На полу, возле ее ног, стояла корзинка с зерном, а во дворе куры поднимали шум, поскольку час их кормления откладывался. Между тем Марта сидела, сгорбившись, на полусгнившей скамейке под окном и глядела в него своим потускневшим старческим взором так, будто узрела нечто более необыкновенное, чем осенний пейзаж.

   – Что-то случилось, Марта? – спросила молодая женщина.

   – Это смерть, смерть пришла, – ответил дрожащий голос. – Я-то знала, что она близко. Я-то это знала. Нет, не зря старый Шеп выл все утро. А вчера ночью я слышала, как кричала сова, и что-то белое вчера промелькнуло во дворе. То была не кошка и не животное, что-то другое. Птицы почуяли неладное, и все сбились в кучу. Это дурной знак. Уж я-то знаю, что смерть близко.

   В глазах молодой женщины появились слезы жалости. Сидевшая перед ней седая и сморщившаяся старуха была когда-то веселым и шумным ребенком. Где только она не играла– и в саду, и на сеновале, и на чердаке фермерского дома. Но было это восемьдесят с лишком лет назад. Теперь она вся высохла и съежилась от холода приближающейся смерти, которая в конце концов явилась, чтобы завладеть ею. Вряд ли можно чем-то ей помочь, однако Эмма решила, что надо бы с кем-то посоветоваться. Она вспомнила, что муж где-то недалеко в лесу рубит деревья. Можно было бы найти и какую-нибудь другую отзывчивую душу, кто знал старуху лучше, чем она. Ферма, как она уже успела узнать, имела свойство, общее для всех ферм: когда нужно найти человека, никого нет. Птицы с любопытством следовали за ней, свиньи вопросительно захрюкали, глядя на нее из-за решеток в свинарнике, но ни в амбаре, ни в риге, ни в саду, ни в конюшне, ни в коровнике она так и не встретила ни единой живой души. И тут, когда она уже возвращалась на кухню, ей неожиданно встретился ее двоюродный брат, молодой мистер Джим, как его все называли, деливший время между неумелым барышничеством, охотой на кроликов и ухаживанием за служанками.

   – Боюсь, старая Марта умирает, – сказала Эмма. Джим был не из тех, кому новости нужно выкладывать постепенно.

   – Чушь, – ответил он. – Марта проживет до ста лет. Она сама мне это сказала, и так и будет.

   – Она, наверное, как раз сейчас умирает, а может, уже умерла, – настойчиво повторила Эмма, начиная чувствовать презрение к молодому человеку за его нерасторопность и тупость.

   Между тем на его добродушном лице расплылась усмешка.

   – Что-то непохоже, – сказал он, кивнув в сторону двора.

   Эмма обернулась, пытаясь понять смысл его замечания. Старая Марта стояла среди окруживших ее со всех сторон птиц, пригоршнями разбрасывая зерна. Индюк с его отливавшими бронзой перьями и багрово-красной сережкой, боевой петух с блестящим, точно металлическим, оперением, курицы с золотистыми, темно-коричневыми и алыми гребням,селезни с головами темно-зеленого цвета – все являли собою разноцветную мешанину, а старуха казалась похожей на увядший стебель, возвышающийся среди буйно растущих ярких цветов. Зерна она разбрасывала умелой рукой, и множество клювов тянулось к ней, а ее дрожащий голос разносился далеко, так что его слышали и два человека, наблюдавшие за ней. Марта продолжала твердить о том, что смерть пришла на ферму.

   – Я-то знаю, что она близко. Все говорит об этом.

   – Так кто же все-таки умер, матушка? – крикнул ей молодой человек.

   – Молодой мистер Ладбрук, – громко ответила она. – Его тело только что принесли. Отскочил от падающего дерева и наткнулся на железную подпорку. Хотели его поднять, а он уже мертвый. А ведь я знала, что смерть близко.

   И она отвернулась, чтобы бросить горстку ячменя окружившим цесаркам.

   Будучи семейной собственностью, ферма перешла к охотнику на кроликов как к ближайшему родственнику. Эмма Ладбрук исчезла из истории фермы, точно пчела, которая залетает в открытое окно, а потом вылетает обратно. Утром холодного серого дня она стояла возле повозки, в которую уже были уложены ее тюки, и дожидалась, пока приготовят то, что должно было быть отправлено на рынок, – гораздо важнее было продать цыплят, масло и яйца, чем доставить ее вовремя к поезду. С того места, где она стояла, ей видна была часть длинного, забранного решеткой окна, которое должно бы было быть завешено занавесками и украшено горшками с цветами. Ей пришло в голову, что и спустя месяцы, а то и годы после того, как ее совсем забудут, в этом окне можно будет увидеть серое морщинистое лицо и услышать, как старуха что-то бормочет своим дрожащим голосом, суетливо перемещаясь по облицованной плиткой кухне. Она подошла к кладовке и заглянула в зарешеченное узкое оконце. Старая Марта стояла возле стола и связывала крылышки и ножки цыплят, готовя их на продажу, как делала это, наверное, уже не один десяток лет.

 

ПЕРЕДЫШКА 

   – Я пригласила Латимера Спрингфилда провести с нами воскресенье и остаться у нас на ночь, – объявила миссис Дюрмот за завтраком.

   – Я думал, он с головой ушел в избирательную кампанию, – заметил ее муж.

   – Именно так. Выборы состоятся в среду, а к тому времени бедняга совсем измотается. Представь себе, что значит вести предвыборную агитацию под этим ужасным проливным дождем, ходить по слякотным деревенским дорогам, разговаривать с продрогшими людьми в продуваемых сквозняками классных комнатах, и так изо дня в день в продолжение двух недель. В воскресенье утром он должен появиться в каком-то храме, а потом может сразу же завернуть к нам и хорошенько отдохнуть от всего, что связано с политикой. Я и думать ему о ней не позволю. Я велела снять картину с Кромвелем, разгоняющим Долгий парламент,ту, что висела над лестницей, а также убрать из курительной комнаты полотно, на котором изображена Ладас лорда Розбери.А ты, Вера, – прибавила миссис Дюрмот, обратившись к своей шестнадцатилетней племяннице, – подумай о том, какого цвета ленточку вплетешь в волосы. Она ни в коем случае не должна быть голубой или желтой – это цвета противоборствующих партий, не лучше будут и изумрудно-зеленый и оранжевый ввиду всех этих разговоров о самоуправлении.

   – В дни официальных праздников я всегда заплетаю черную ленточку, – молвила Вера с сокрушительным достоинством.

   Латимер Спрингфилд оказался довольно угрюмым и немолодым уже человеком, который ушел в политику с тем же душевным настроем, с каким другие облачаются в траур. Не будучи энтузиастом, он, однако, был усердным тружеником, и миссис Дюрмот была недалека от истины, когда утверждала, что на этих выборах он работал весьма напряженно. Передышка, которую ему навязали, несомненно, была нужна, но нервное напряжение, сопутствующее предвыборной борьбе, слишком крепко его держало, чтобы отпустить совсем.

   – Понятное дело, он до утра просидит, внося поправки в свое заключительное выступление, – с сожалением проговорила миссис Дюрмот. – Мы, однако, избегали разговоров о политике весь день и целый вечер. Большего мы сделать не в силах.

   «Посмотрим», – сказала Вера, но сказала это про себя.

   Едва закрыв за собой дверь спальни, Латимер окунулся в море бумажек и брошюр и принялся заносить в записную книжку полезные сведения и тщательно продуманные небылицы. Работал он, должно быть, минут тридцать пять, и весь дом, похоже, погрузился в здоровый сон, каким спят в деревне, когда в коридоре послышались чьи-то шаги, кто-то приглушенно заскулил, вслед за тем в дверь громко постучали. Не успел он ответить, как в комнату ворвалась Вера с какой-то ношей на руках и с вопросом:

   – Простите, могу я этих здесь оставить?

   «Этими» оказались маленький черный поросенок и здоровенный черно-красный петух.

   Латимер в меру любил животных, отдавая предпочтение мелкому домашнему скоту, разводимому из экономических соображений. В выступлении, над которым он в ту минуту трудился, он горячо отстаивал необходимость дальнейшего развития свиноводства и птицеводства в наших сельских районах, но отнюдь не намеревался делить спальню с обитателями курятника и свинарника, пусть и просторную.

   – А им где-нибудь во дворе не лучше будет? – спросил он, тактично выразив свою точку зрения на то, где им лучше находиться. Ему хотелось, чтобы в его голосе прозвучала забота о «них».

   – Двора больше нет, – печально проговорила Вера, – ничего нет, только темная, бурлящая вода. Водохранилище в Бринкли прорвало.

   – Я и не знал, что в Бринкли есть водохранилище, – сказал Латимер.

   – Теперь и его уже нет, вода разлилась повсюду, и поскольку мы находимся в низине, то оказались в самой середине внутреннего моря. Река тоже вышла из берегов.

   – Боже праведный! И жертвы есть?

   – Я так скажу: жуть сколько. Наша вторая служанка уже опознала три трупа, проплывших мимо окна бильярдной. Все они принадлежат молодому человеку, с которым она помолвлена. Она либо помолвлена сразу со многими, либо опознание проводила весьма небрежно. Впрочем, это может быть одно и то же тело, которое плавает вокруг дома. Как я раньше об этом не подумала?

   – Однако нам надо бы принять участие в спасательных работах, не так ли? – спросил Латимер, чуя инстинктом кандидата в парламент, что представился случай сделаться местной знаменитостью.

   – Ничего у нас не выйдет, – решительно заявила Вера, – лодок у нас нет, и к тому же мы отрезаны от ближайшего человеческого жилища бушующим потоком. Моя тетушка настаивает на том, чтобы вы оставались в своей комнате и не принимали участия во всеобщей суматохе, но она полагает, что с вашей стороны было бы весьма любезно, если бы вы взяли к себе петуха на ночь. Видите ли, у нее еще восемь петухов, и стоит им оказаться вместе, как они начинают отчаянно драться, поэтому мы сажаем по одному петуху в каждую комнату. Все курятники смыло. И еще я подумала, может, вы не откажетесь взять этого крохотного поросеночка; это такая прелесть, хотя нрава он и злобного. Это у него от матери, – впрочем, не буду ничего говорить против утопленницы, которая лежит где-то в свинарнике. Все, что ему нужно, – это твердая мужская рука, и тогда он будет вести себя хорошо. Я бы и сама попыталась с ним справиться, но у меня в комнате сидит чау-чау, а ему только покажи свинью, так он сразу на нее набросится.

   – А в ванную свинью нельзя поместить? – робко спросил Латимер, пожалев о том, что, в отличие от чау-чау, он не может занять столь же решительную позицию в вопросе о том, чтобы в спальне не было ни одной свиньи.

   – В ванную? – Вера резко рассмеялась. – Если горячей воды хватит, она до утра будет переполнена бойскаутами.

   – Бойскаутами?

   – Да, когда вода была еще по пояс, тридцать бойскаутов пришли к нам на помощь. Потом она поднялась еще фута на три, и нам пришлось спасать их. Мы им даем возможность группами принимать горячую ванну и сушим их одежду в сушильном шкафу, однако промокшая одежда, понятно, не высушивается за минуту, и потому коридор и лестница становятся немного похожими на прибрежный пейзаж. Двое мальчиков надели ваше мельтоновое пальто; надеюсь, вы не возражаете.

   – Пальто совсем новое, – сказал Латимер, всем своим видом показывая, что он очень возражает.

   – Вы ведь присмотрите за петухом, не правда ли? – продолжала Вера. – Его мать завоевала три первых приза на петушиных боях в Бирмингеме, а он в прошлом году в Глостере занял второе место в разряде петушков. Пожалуй, он мог бы усесться на ту жердочку, под кроватью. Интересно, может, он почувствует себя уютнее, если к нему привести кое-кого из его жен? Все куры сидят в кладовке, и думаю, я бы смогла отыскать там ту, которую он любит больше всех.

   Латимер хотя и с опозданием, но все-таки выказал решимость в отношении присутствия в комнате любимой жены петуха, и Вера удалилась, не настаивая на своем предложении, однако перед уходом усадила петуха на импровизированный насест и ласково попрощалась с поросенком. Латимер с поспешностью, на какую был способен, разделся и забрался в постель, рассудив, что пытливого беспокойства свиньи поубавится, как только будет погашен свет. По сравнению с уютным, устланным соломой свинарником комната при первом знакомстве представляла собой мало что интересного, однако безутешное животное неожиданно обнаружило приспособление, которого так недостает даже самым изобретательным свинкам. Острый край нижней части кровати находился как раз на таком уровне, который позволял поросенку исступленно тереться о него, при этом в критические моменты он артистично изгибал спинку и в восторге протяжно урчал. Петух, видимо вообразив, будто его раскачивают на сосновой ветке, сносил тряску с большим стоицизмом, нежели Латимер. Серия шлепков по телу свиньи была воспринята ею скорее как дополнительный и приятный раздражитель, чем как критика поведения или намек на то, что пора бы все и прекратить. Было очевидно, что тут требовалось что-то покрепче, чем твердая мужская рука. Латимер выскользнул из постели в поисках какого-нибудь орудия разубеждения. В комнате было достаточно света, чтобы свинья углядела этот маневр, и ее злобный нрав, унаследованный от утонувшей матери, проявился в полной мере. Латимер вскочил обратно в постель, а его победитель, похрапывая и щелкая челюстями, с новой силой возобновил самомассаж. В продолжение долгих часов бодрствования, последовавших вслед за тем, Латимер пытался отвлечься от свалившихся на него неприятностей, с сочувствием думая о второй служанке и постигшем ее горе, однако все чаще ловил себя на том, что гадал, сколько же бойскаутов уже перемерили его мельтоновое пальто. Роль св. Мартинаmaigre luiне привлекала его.

   К рассвету свинка забылась блаженным сном, и Латимер собрался было последовать ее примеру, но в эту минуту петух издал восторженное «кукареку», соскочил на пол и принялся с воодушевлением биться с собственным отражением в зеркале шкафа. Вспомнив, что птица как-никак оставлена под его присмотром, Латимер устроил в комнате нечто в стиле помещений гаагского суда, завесив провоцирующее зеркало большим махровым полотенцем, однако наступивший мир оказался нетвердым и непродолжительным. Неукротимая энергия петуха нашла новый выход в неожиданных и непрерывных нападках на спящую и временно беззащитную свинку. Последовавшая дуэль была отчаянной и ожесточенной, притом не было никакой возможности сколько-нибудь эффективно вмешаться. Пернатый боец, когда ему приходилось туго, получал некоторое преимущество, спасаясь бегством на кровать, и сполна пользовался этой возможностью. Свинке же так и не удалось запрыгнуть на такую высоту, хотя в желании ей нельзя было отказать.

   Ни одна из сторон не могла похвастаться сколько-нибудь решительным успехом, и к тому времени, когда служанка явилась с чаем, бой практически завершился.

   – О боже, сэр! – воскликнула она с нескрываемым удивлением. – Зачем это вам в комнате животные?

   Зачем они ему!

   Свинка, будто почувствовав, что она несколько злоупотребила гостеприимством, бросилась вон, а петух последовал за ней с большим достоинством.

   – Если собачка мисс Веры увидит эту свинью!.. – воскликнула служанка и поспешила, чтобы предотвратить таковое несчастье.

   Тень подозрения мелькнула в голове Латимера. Он подошел к окну и раздвинул занавески. Шел легкий, моросящий дождик, однако не видно было ни малейших следов потопа.

   Направляясь примерно полчаса спустя завтракать, он повстречался с Верой.

   – Я не хотел бы думать о вас как о преднамеренной лгунье, – холодно заметил он, – но иногда приходится думать так, как не хочется.

   – Зато вы всю ночь не думали о политике.

   И в этом она была совершенно права.   

 

МЕТОД ШВАРЦА-МЕТТЕРКЛЮМА 

   Леди Карлотта вышла на платформу маленькой, ничем не примечательной станции и прошлась туда-сюда, просто чтобы убить время, пока поезду вздумается продолжить путь. И тут она увидела на проселочной дороге лошадь, пытавшуюся тащить более чем весомый груз, и возчика, из числа тех, кто, похоже, таит глухую обиду на животное, а оно между тем помогает ему зарабатывать на жизнь. Леди Карлотта незамедлительно направилась в сторону дороги, намереваясь дать делу несколько иной оборот. Некоторые знакомые имели обыкновение настоятельно предостерегать леди Карлотту насчет уместности такого рода вмешательства, поскольку это «не ее дело». Лишь однажды она применила на практике теорию невмешательства, когда одну из ее самых красноречивых советчиц, забравшуюся на невысокое и чрезвычайно неудобное майское дерево,почти три часа осаждал свирепый боров, в то время как леди Карлотта, находившаяся по другую сторону изгороди, продолжала работать над акварелью и отказывалась вмешиваться в конфликт между свиньей и пленницей. Есть опасение, что спасенная в конце концов дама более не питает по отношению к ней дружеских чувств. В данном же случае она просто отстала от поезда, который впервые за время путешествия обнаружил признаки нетерпения и умчался без нее. Она телеграфировала туда, куда ехала, туманно и уклончиво сообщив, что прибудет «другим поездом». Не успела она обдумать свой следующий шаг, как перед ней предстала импозантная дама, которая, казалось, долгое время размышляла над тем, какой вид ей следует на себя напустить.

   – Вы, должно быть, мисс Хоуп, воспитательница, которую я должна встретить, – произнес призрак тоном, не терпящим возражений.

   «Очень хорошо. Если так должно быть, пусть так и будет», – проговорила про себя леди Карлотта со смиренностью, показавшейся ей небезопасной.

   – Я миссис Квобарл, – продолжала дама. – А где же, скажите, ваш багаж?

   – Потерялся, – сказала мнимая воспитательница, следуя замечательному жизненному правилу, которое гласит, что отсутствующий всегда виноват. На самом деле багаж вел себя с совершеннейшим безразличием. – Я только что телеграфировала насчет него, – прибавила она, приближаясь к правде.

   – Какая досада! – воскликнула миссис Квобарл. – Эти железнодорожные компании такие беспечные! Впрочем, моя служанка найдет, во что вам переодеться.

   И она повела ее к своему автомобилю.

   Пока они ехали к дому Квобарл, леди Карлотта была в подробностях ознакомлена с сутью возложенной на нее задачи. Она узнала, что Клод и Уилфрид – хрупкие, чувствительные молодые люди, что у Айрин высоко развит художественный темперамент, а Виола – вполне обыкновенное создание, каких в двадцатом веке встретишь повсюду.

   – Я хочу, чтобы их не только учили, – говорила миссис Квобарл, – но чтобы им прививали интерес к тому, что они учат. На уроках истории, к примеру, вы должны попытаться дать им почувствовать, что их знакомят с историями жизни мужчин и женщин, которые действительно существовали, а не просто заставлять запоминать кучу имен и дат. Разумеется, я от вас жду, что по-французски вы с ними будете разговаривать за обеденным столом несколько раз в неделю.

   – Я буду говорить по-французски четыре дня в неделю, а в остальные три дня буду разговаривать по-русски.

   – По-русски? Моя дорогая мисс Хоуп, у нас в доме никто не говорит по-русски и никто не понимает этот язык.

   – Меня это ничуть не смутит, – холодно произнесла леди Карлотта.

   Миссис Квобарл, говоря попросту, была огорошена. Она была из тех не до конца уверенных в себе особ, которые сохраняют надменность и обнаруживают властность, покуда им всерьез не противятся. Малейшее проявление неожиданного сопротивления пугает их и заставляет искать пути к примирению. Когда новая воспитательница не пожелала выразить восхищение ее большим, только что купленным дорогим автомобилем и как бы невзначай упомянула о несомненных преимуществах пары других моделей, недавно появившихся на рынке, ее патронесса испытала едва ли не унижение. Те же чувства, наверное, владели некогда военачальником, наблюдавшим за тем, как самого большого слона с позором уводят с поля боя метатели из пращи и копьеносцы.

   За ужином в этот вечер миссис Квобарл так и не удалось вернуть утраченные позиции, хотя к ней пришло подкрепление в лице мужа, который обыкновенно придерживался в точности тех же мнений, что и она, ну и оказывал ей какую-никакую моральную поддержку. Воспитательница не только не забывала о вине, но и обнаружила значительные, не предвещавшие ничего доброго запасы знаний в вопросах виноделия. Чета Квобарлов никак не могла выступать в роли знатоков в этой области. Предыдущие воспитательницы разговоры на тему о вине сводили к вызывающему уважение и, несомненно, искреннему замечанию о том, что они предпочитают воду. Когда же эта женщина зашла так далеко, что порекомендовала им одну виноторговую компанию, которой вполне можно довериться, миссис Квобарл подумала о том, что пора перевести беседу в более привычное русло.

   – Мы получили о вас весьма благоприятный отзыв от каноника Типа, – заметила она. – Мне кажется, это очень достойный человек.

   – Пьет как рыба и колотит свою жену, но приятный в прочих отношениях человек, – невозмутимо произнесла воспитательница.

   – Моя дорогая мисс Хоуп! Я полагаю, вы преувеличиваете, – воскликнула чета Квобарлов хором.

   – Сказать по правде, нисколько, – продолжала выдумщица. – Миссис Тип – самый бестолковый игрок в бридж, с которым я когда-либо садилась играть, а это меня раздражает. Когда она делает ход или объявляет карту, ее партнеру можно простить то, что он ощущает прилив жестокости, но обрызгать ее воскресным днем из единственного имеющегося в доме сифона с содовой – значит выказать равнодушие по отношению к другим людям, чего я никак не могу не учитывать, ведь другого-то сифона нет. Вам может показаться, что я несколько поторопилась, но на самом деле именно из-за инцидента с сифоном я и оставила их.

   – Об этом мы как-нибудь в другой раз поговорим, – поспешно проговорила миссис Квобарл.

   – Об этом я больше и словом не обмолвлюсь, – решительно заявила воспитательница.

   Мистер Квобарл отважился наконец переменить тему и поинтересоваться, с каких уроков новая преподавательница намеревается начать завтрашний день.

   – Начнем с истории, – сообщила она ему.

   – Ага, история, – глубокомысленно заметил он. – Когда будете преподавать историю, постарайтесь сделать так, чтобы им было интересно то, что они изучают. Вы должны дать им почувствовать, что их знакомят с историями жизни мужчин и женщин, которые действительно существовали…

   – Все это я ей говорила, – прервала его миссис Квобарл.

   – Я преподаю историю по методу Шварца-Меттерклюма, – высокомерно заявила воспитательница.

   – Да-да, – сказали ее слушатели, сочтя разумным обнаружить знакомство с этими фамилиями.

   – А что это, дети, вы здесь делаете? – спросила миссис Квобарл, застав на следующее утро Айрин с угрюмым выражением лица, при этом сестра ее, завернувшись в ковер из волчьей шкуры, забралась на подоконник у нее за спиной и сидела на нем в несколько неудобной позе.

   – У нас урок истории, – последовал неожиданный ответ. – Я изображаю из себя Рим, а Виола, там, наверху, – волчицу, но не настоящую, а статую той, которую римляне почитают не помню почему. Клод и Уилфрид отправились за распутными женщинами.

   – Распутными женщинами?

   – Да, они должны похитить их. Они не хотели этого делать, но миссис Хоуп достала отцовскую биту и сказала, что задаст им по первое число, если они ослушаются, поэтому они решили пойти.

   Со стороны лужайки последовали громкие сердитые крики, и миссис Квобарл незамедлительно поспешила туда, опасаясь, как бы обещанное наказание уже не начали приводить в исполнение. Крики, впрочем, исходили главным образом от двух маленьких дочерей сторожа, которых тащили к дому запыхавшиеся и растрепанные Клод и Уилфрид. Задача последних осложнялась еще и тем, что их беспрестанно, хотя и не очень эффективно атаковал младший брат похищенных барышень. Воспитательница в беспечной позе восседала с битой в руках на каменной балюстраде, взирая на происходящее с холодной безучастностью богини. Дети сторожа то и дело громкими голосами повторяли «я маме скажу», однако их мама, которая была туга на ухо, в ту минуту занималась стиркой. Бросив тревожный взгляд в сторону домика сторожа (жена последнего была наделена исключительно воинственным темпераментом, являющимся иногда преимуществом глухоты), миссис Квобарл с негодованием бросилась на помощь вырывавшимся пленницам.

   – Уилфрид! Клод! Сейчас же отпустите девочек! Мисс Хоуп, что все это значит?

   – Ранняя римская история, похищение сабинянок, разве вы ничего об этом не знаете? Это и есть метод Шварца-Меттерклюма, когда дети изучают историю, участвуя в ней сами. Понимаете, так она лучше усваивается. Конечно же, если благодаря вашему вмешательству мальчики пойдут по жизни, полагая, что сабинянки в конце концов спаслись, то я не могу нести за это ответственность.

   – Возможно, вы очень умны и современны, мисс Хоуп, – твердо проговорила миссис Квобарл, – но я бы хотела, чтобы вы нас оставили и уехали следующим же поездом. Ваш багаж будет отправлен вслед за вами, как только он прибудет.

   – Я не совсем уверена, где я буду в ближайшие несколько дней, – сказала уволенная наставница молодежи. – Пусть мой багаж побудет у вас, пока я не сообщу вам мой адрес. Там только пара чемоданов, несколько бит для игры в гольф да маленький леопард.

   – Маленький леопард! – Миссис Квобарл от изумления раскрыла рот.

   Даже уезжая, эта необычная особа, казалось, оставляет за собой следы, приводящие в замешательство.

   – Впрочем, не такой он и маленький. Он уже более чем наполовину вырос. Обычно я ему каждый день даю что-нибудь из дичи, а по воскресеньям он получает кролика. Сырая говядина чересчур возбуждает его. Не беспокойтесь насчет автомобиля, я предпочитаю пройтись пешком.

   И леди Карлотта исчезла с горизонта Квобарлов.

   Прибытие настоящей мисс Хоуп, ошибшейся с днем приезда, вызвало переполох, который эта добрая женщина не имела обыкновения вызывать. Как это ни прискорбно, семейство Квобарлов было явно одурачено, однако когда они узнали об этом, то почувствовали некоторое облегчение.

   – Как это, должно быть, утомительно, дорогая Карлотта, – сказала хозяйка, когда опоздавшая гостья в конце концов явилась. – Как это утомительно – отстать от поезда и ночевать в незнакомом месте.

   – Ну что ты, дорогая, – ответила леди Карлотта, – мне это вовсе не показалось утомительным.   

 

ЧЕРНОБУРКА

   – Ты чем-то озабочена, дорогая? – спросила Элеонора.

   – Да, это действительно так, – призналась Сюзанна, – хотя, лучше сказать, расстроена. Видишь ли, на следующей неделе у меня день рождения и…

   – Везет же людям, – прервала ее Элеонора. – Мой день рождения только в конце марта.

   – Так вот, из Аргентины только что приехал в Англию старый Бертрам Найт. Это дальний родственник моей матери. Он так богат, что мы старались никогда не упускать это родство из виду. Мы годами не виделись и ничего не слышали о нем, но стоило ему появиться, как мы снова вспоминали о дядюшке Бертраме. Не могу сказать, чтобы когда-нибудь от него была хоть какая-то польза, но вчера заговорили о моем дне рождения, и он спросил меня, какой подарок мне хотелось бы получить.

   – Теперь мне понятно, отчего ты расстроена, – заметила Элеонора.

   – В таких случаях, – сказала Сюзанна, – как правило, все мысли исчезают. Кажется, на свете нет ничего такого, что бы хотелось иметь. Тут как-то в Кенсингтоне я видела статуэтку из дрезденского фарфора, что-то около тридцати шести шиллингов. Позволить себе такую вещь я не могу. Я уже принялась было описывать Бертраму эту статуэтку и чуть не назвала ему адрес магазина, когда мне вдруг пришло в голову, что тридцать шесть шиллингов – до смешного ничтожная сумма для человека с его-то громадным состоянием. Для него истратить тридцать шесть шиллингов – все равно что нам с тобой купить букетик фиалок. Не хотелось бы показаться жадной, но упустить свое я не хочу.

   – Вопрос в том, – сказала Элеонора, – что он думает по поводу того, каким должен быть подарок. У некоторых богатых людей на этот счет на удивление ограниченные представления. По мере того как люди постепенно становятся богатыми, их потребности и образ жизни соответственно меняются, тогда как подарки они дарят такие же, как и прежде, сохраняя, таким образом, свои природные инстинкты в неразвитом состоянии. По их мнению, идеальным подарком является нечто бросающееся в глаза и не слишком дорогое. Вот почему на прилавках и в витринах даже довольно неплохих магазинов выставлены предметы всего в четыре шиллинга, а кажется, будто они стоят семь шиллингов шесть пенсов, тогда как цена им установлена в целых десять шиллингов, и табличка извещает, что это «прекрасный подарок».

   – Знаю, – сказала Сюзанна, – и поэтому так рискованно проявлять нерешительность, когда тебя спрашивают, чего бы тебе хотелось. Если бы я сказала ему: «Этой зимой я еду в Давос, и меня бы устроило все, что может пригодиться в дороге», то он, возможно, подарил бы мне дорожный несессер с отделкой золотом, но, с другой стороны, мог бы подарить и путеводитель по Швейцарии, книжку под названием «Катание на лыжах без слез» или еще что-нибудь в том же духе.

   – Скорее всего, он бы сказал: «Она там будет много танцевать, поэтому ей наверняка пригодится веер».

   – Да, но у меня тонны вееров, поэтому ты видишь, откуда исходит опасность и что меня тревожит. Вот чего бы мне действительно хотелось, так это что-нибудь из меха. У меня ни одной шкурки нет. Говорят, в Давосе полно русских, и, конечно же, на них прекрасные соболя и все такое. Находиться среди людей, которые утопают в мехах, и не иметь ничего подобного самой – это может вызвать у человека желание нарушить едва ли не все заповеди.

   – Если уж тебе хочется что-нибудь из меха, – сказала Элеонора, – то тебе придется лично проследить за тем, как он будет выбирать подарок. Ты ведь не можешь быть уверена в том, что твой дядюшка способен отличить черно-бурую лису от меха обыкновенной белки.

   – У «Голиафа и Мастодонта» просто божественные боа из чернобурки, – вздохнув, произнесла Сюзанна. – Если б только мне удалось заманить Бертрама в этот магазин и прогуляться с ним по отделу, где продают меха!

   – Он ведь где-то там и живет? – спросила Элеонора. – Тебе не известны его привычки? Может, он совершает моцион в какой-то определенный час?

   – Обычно он часа в три идет в свой клуб пешком, если погода хорошая. В таком случае он обязательно проходит мимо «Голиафа и Мастодонта».

   – Давай случайно встретимся с ним завтра на углу, – сказала Элеонора. – Немного пройдемся вместе с ним, а если повезет, то сделаем так, чтобы он свернул в магазин. Ты ему скажешь, что тебе понадобилась сетка для волос или еще что-нибудь. Как только мы окажемся в магазине, я спрошу: «Все-таки что тебе подарить в день рождения?» И тут уж действуй сама, благо у тебя все под рукой – богатый родственник, меховой отдел и разговор о подарках ко дню рождения.

   – Прекрасная идея, – сказала Сюзанна. – Ты просто умница. Заходи ко мне завтра без двадцати три. Смотри не опаздывай, мы должны находиться в засаде минута в минуту.

   На следующий день, за несколько минут до трех часов, охотники за мехами осторожно двинулись к намеченному углу. Неподалеку вздымалась громада знаменитого заведения Голиафа и Мастодонта. День выдался на удивление прекрасный – именно в такую погоду джентльмена почтенного возраста лучше склонять к неторопливой прогулке.

   – Послушай, дорогая, не могла бы ты для меня сделать кое-что сегодня? – спросила Элеонора у своей попутчицы. – Заскочи ко мне после обеда и сыграй партию в бридж с Аделой и тетушками – им не хватает четвертого. Иначе играть придется мне, а около четверти десятого должен неожиданно прийти Гарри Скарисбрук, и мне просто необходимо освободиться, чтобы поговорить с ним, пока остальные заняты игрой.

   – Извини, дорогая, но этого я сделать не могу, – сказала Сюзанна. – Обыкновенный бридж по три пенса с сотни, да еще когда играешь с такими до ужаса медлительными игроками, как твои тетушки, вызывает у меня такую тоску, что плакать хочется. Я едва не засыпаю.

   – Но мне очень нужно поговорить с Гарри, – настаивала Элеонора, и глаза ее сердито блеснули.

   – Извини, все что угодно, только не это, – бодрым голосом проговорила Сюзанна.

   Глаза ее светились готовностью принести какую угодно жертву ради дружбы, лишь бы только этой жертвы от нее не требовали.

   Элеонора больше ничего не сказала, и уголки ее рта расправились сами собой.

   – Вон он! – неожиданно воскликнула Сюзанна. – Быстрее!

   Мистер Бертрам Найт приветствовал свою родственницу и ее подругу с искренней сердечностью и охотно принял их приглашение пройтись по переполненному людьми магазину, который привлекал хотя бы уже тем, что находился под боком. Стеклянные двери распахнулись, и троица смело ринулась в теснящуюся толпу покупателей и праздношатающихся.

   – Здесь всегда так много народу? – спросил Бертрам у Элеоноры.

   – Почти, к тому же сейчас осенняя распродажа, – отвечала она.

   Сюзанна, в своем нескрываемом стремлении препроводить родственника в желанный отдел по продаже мехов, на несколько шагов опережала попутчиков, и, едва те задерживались на минуту у какого-нибудь привлекшего их внимание прилавка, она тотчас возвращалась к ним, обнаруживая беспокойную заботливость мамы-грача, которая впервые учит своих птенчиков летать.

   – У Сюзанны в следующую среду день рождения, – доверительно сообщила Элеонора Бертраму в ту минуту, когда Сюзанна оставила их так далеко позади, как еще не оставляла, – а мой день рождения накануне, и мы ищем, что бы друг другу подарить.

   – Ага, – произнес Бертрам. – Может, в таком случае, вы мне дадите совет. Мне бы хотелось что-нибудь подарить Сюзанне, и я совершенно не представляю, что бы она хотела.

   – Очень непростая задача, – ответила Элеонора. – Счастливый человек, у нее, кажется, есть все, о чем только можно мечтать. Но вот веер ей точно пригодится – этой зимой ей часто придется ходить на танцы в Давосе. Да, пожалуй, веер ей пригодится больше, чем что-либо другое. После наших дней рождений мы смотрим, какие кому подарили подарки, и я всякий раз чувствую себя ужасно посрамленной. Ей дарят такие красивые вещи, а у меня никогда не бывает ничего такого, что стоило бы показать. Видите ли, среди моих родственников и тех, кто дарит мне подарки, совсем нет людей состоятельных, поэтому я ожидаю от них только того, чтобы они просто помнили этот день, ну и подарили бы на память какой-нибудь пустячок. Два года назад мой дядя со стороны матери, получивший небольшое наследство, обещал подарить мне в день рождения боа из черно-бурой лисы. Не могу вам передать, как меня это взволновало, как я воображала себя щеголяющей в нем перед всеми своими друзьями и недругами. И тут умерла его жена, и трудно, конечно же, было ожидать, что бедняга будет думать о подарках ко дню рождения. С того времени он живет за границей, и боа я так и не получила. Да я и сегодня не могу спокойно смотреть на чернобурку в витрине магазина или вокруг чьей-нибудь шеи без того, чтобы не разрыдаться. Думаю, я бы так себя не чувствовала, если бы в свое время мне не обещали боа. Смотрите-ка, вон там, слева, продают веера. Вы можете запросто потеряться в толпе. Выберите ей самый красивый, какой вам понравится, она такая милая барышня.

   – Привет, а я уж думала, что потеряла вас, – сказала Сюзанна, пробираясь сквозь толпу покупателей, которая сплелась в тугой узел. – А где же Бертрам?

   – Я с ним уже давно рассталась. Я думала, вы вместе ушли вперед, – ответила Элеонора. – В такой толчее его ни за что не найдешь.

   И это оказалось правдой.

   – Все, что мы задумали, пошло насмарку, – сказала Сюзанна, когда они безрезультатно обошли полдюжины отделов.

   – Не понимаю, почему ты не удержала его, – заметила Элеонора.

   – Я бы так и поступила, если бы знала его ближе, но нас лишь недавно друг другу представили. Уже почти четыре часа, пойдем-ка лучше пить чай.

   Спустя несколько дней Сюзанна позвонила Элеоноре по телефону.

   – Большое тебе спасибо за рамку для фотографий. Это именно то, что я хотела. Очень мило с твоей стороны. Кстати, а знаешь, что подарил мне этот Найт? Как раз то, о чем ты говорила, проклятый веер. Что? Ах да, веер вроде бы ничего, и все же…

   – Зайди ко мне, и я покажу тебе, что он подарил мне, – сказала Элеонора.

   – Тебе? Но почему он должен что-то дарить тебе?

   – Похоже, твой дядюшка один из тех редких людей с деньгами, которым доставляет удовольствие делать хорошие подарки, – был ответ.

   – Теперь мне понятно, почему ему так хотелось узнать, где она живет, – раздраженно бросила Сюзанна, положив трубку.

   В отношениях между двумя молодыми женщинами повеяло прохладой. Что до Элеоноры, то у нее на этот случай есть боа из чернобурки.

 

КУЗИНА ТЕРЕЗА 

   Бассет Арроуклафф вернулся в дом своих предков после четырехлетнего отсутствия, решительно довольный собой. В тридцать один год он уже успел успешно послужить в одном далёком, но весьма важном уголке мира. Он поддерживал мир в провинции, поддерживал торговый путь, укреплял традицию уважения, стоящую сокровищ многих королей дальних регионов; а также вёл там дело на капитале, которого на родине не хватило бы даже организовать благотворительный вечер. В Уайтхолле и везде, где люди думают, о нём думали без сомнения хорошо. И его отец позволял себе мечтать, что имя Бассета могло бы появиться в следующем Имперском Наградном Листе.

   Бассета имел склонность недолюбливать своего сводного брата Лукаса, которого он находил погруженным в истерическую путаницу сущей ерунды, требовавшей всего его времени и усилий, как было и четыре года назад, и вообще почти столько, сколько он его помнил. Это была нелюбовь человека действия к человеку деятельности, и, возможно, она была взаимной. Лукас был человеком с воспитанием выше среднего, лет на девять старше Бассета, а оттенок его кожи говорил бы об интенсивном уходе, если бы речь шла о спарже, но в данном случае свидетельствовал, вероятно, просто о недостатке двигательной деятельности. Его волосы и лоб демонстрировали нотку упадка личности, во всех остальных аспектах выдающейся и положительной.

   В родословной Лукаса не было никакой семитской крови, но его внешность ухитрялась сообщить как минимум намек на еврейские корни. Кловис Сангрейл, знавший большинство его знакомых в лицо, говорил, что это несомненный случай защитной мимикрии.

   Через два дня после возвращения Бассета, Лукас примчался на ленч в состоянии чирикательного возбуждения, которое не смог остановить даже немедленно поданный суп, и которое рвалось пробормотаться наружу в шумном состязании с полными щеками вермишели.

   — У меня появилась грандиозная идея, — прочавкал он, — это просто Оно.

   Бассет отпустил короткий смешок, который в других обстоятельствах вполне сошел бы за храп. Его сводный брат имел привычку периодически находить всякую чушь, которая оказывалась "именно Оно". Обычно открытие означало, что он летел в город, предварив свое появление ливнем блестящих телеграмм, чтобы встретиться с кем-нибудь, связанным со сценой или издательским миром, быстро организовать ленч на парочку компаний, легко помещающихся в "Гамбринус" на вечер-другой, и вернуться домой с видом подавленного величия и слегка усиленным оттенком спаржи. Обычно грандиозная идея забывалась через несколько недель из-за возбуждения, вызванного новым открытием.

   — Вдохновение пришло, когда я одевался, — объявил Лукас, — это будет Оно в следующей же постановке мюзик-холла "Ревю". Весь Лондон сойдет с ума. Пока есть только припев; конечно, будут и другие слова, но они не важны. Вот слушайте:

   Такой воодушевляющий, навязчивый припев, видите, и два удара в басовый барабан на оба слога борзой. Великолепно. Я всё продумал; первый куплет певец поет один, а на втором куплете заходит кузина Тереза с четырьмя фанерными собаками на колесиках; Цезарь будет ирландским терьером, Файдо черным пуделем, Джок — фокстерьер, и, конечно, борзой, будет и борзой. В третьем куплете кузина Тереза выйдет одна, а собак протянут через сцену из-за кулисы; тогда кузина присоединится к певцу и пойдет в одну сторону сцены, а вся процессия собак уедет за другую кулису, по пути они пересекутся, это всегда очень эффектно. Тут будет шквал аплодисментов, а на четвертом куплете кузина Тереза выйдет в соболях, и на собаках будут курточки. Потом, у меня есть отличная идея для пятого куплета: каждую собаку будет вести такой щёголь, а кузина Тереза выйдет навстречу, и они пересекутся по дороге, всегда эффектно, а потом она повернется и возьмет всех собак на поводок, и они все будут петь, как сумасшедшие:

   Бум-Бум! Два удара в барабан на последние два слога. Я в таком возбуждении, я ни на секунду сегодня не засну. Завтра же поеду в десять-пятнадцать. Я дал Эрмановой телеграмму насчет ленча.

   Если кто из родственников и почувствовал возбуждение по поводу создания кузины Терезы, они замечательно сумели скрыть этот факт.

   — Бедный Лукас слишком серьезно воспринимает свои глупые идейки, — сказал впоследствии полковник Арроуклафф в курительной.

   — Да, — сказал его младший сын менее терпеливым тоном, — через день-два он нам скажет, что публика не доросла до его сенсационного шедевра, а ещё через три недели он будет сходить с ума от идеи написать драму по стихам Херика или еще какому-нибудь многообещающему материалу.

   А затем случилось нечто невероятное. Вопреки всему предыдущему, сияющие ожидания Лукаса оправдались и подтвердились дальнейшим развитием событий. Если публика и не доросла до "Кузины Терезы", то теперь она героически подтянулась и вышла на её уровень. Будучи представленной в "Ревю" как эксперимент, вещь получила безошибочный успех; заказов было столько, и таких горячих, что даже богатые выдумки Лукаса на дополнительный "бизнес" не могли удовлетворить растущий спрос. Клубы, переполненные в удачные вечера, подтвердили приговор премьеры, кресла и ложи заметно наполнялись как раз перед началом номера, и столь же заметно пустели сразу после последнего припева. Менеджер в слезах признал, что "Кузина Тереза" — это Оно. Рабочие сцены и критики, а также продавцы программок, говорили друг другу об этом без малейших сомнений. Имя "Ревю" переместилось на второй план, и слова "Кузина Тереза" засияли большими голубыми электрическими буквами на фронтоне величественного дворца развлечений.

   И конечно, магия знаменитого припева околдовала весь Метрополис. Хозяевам ресторанов пришлось обеспечить свои оркестры раскрашенными деревянными собаками на колесиках, чтобы высоко востребованная и всегда узнаваемая мелодия сопровождалась необходимыми визуальными эффектами, а грохот бутылок и вилок об столы при упоминании большого борзого обычно топил самые искренние усилия барабанов и цимбал. Нигде и никогда никто не мог избежать двойного притопа в конце припева; гуляки, расходившиеся ночью по домам, выстукивали его на дверях и заборах, молочники вызванивали его своими бидонами, старшие посыльные колотили своих младших коллег в духе того же двойного принципа. Да и более интеллигентные круги великого города не остались глухи к востребованности и значительности популярной мелодии. Предприимчивый эмансипированный проповедник обсуждал с кафедры внутренний смысл "Кузины Терезы", а Лукаса Арроуклаффа пригласили прочитать лекцию про свои выдающиеся достижения в Лигу Целеустремленной Молодежи, Клуб Девяти Искусств, и другие образованные и стремящиеся к образованности организации. В Обществе больше ни о чем не говорили; мужчин и женщин среднего возраста и уровня образованности видели по углам возбужденно обсуждающими не вопрос о том, следует ли Сербии иметь выход к Адриатическому морю, или шансы Британии на успех в международном турнире по поло, но куда более поглощающую тему: вопрос ацтекского или нилотического происхождения мотива Терезы.

   — Политика и патриотизм такие скучные и старомодные, — сказала одна почтенная леди с претензией на пророчество, — мы стали слишком космополитичны, чтобы это нас действительно трогало. Вот почему мы приветствуем такие вразумительные произведения, как "Кузина Тереза", в которой содержится оригинальное послание для каждого. Человек не может понять это послание целиком, разумеется, но с самого начала ясно, что оно там есть. Я восемнадцать раз смотрела, и завтра пойду, и в четверг. Этой вещью невозможно пресытиться.

* * *

   — Если бы мы посвятили этого типа Арроуклаффа в рыцари или во что-то в том же духе, это придало бы нам популярности, — задумчиво произнёс министр.

   — Какого Арроуклаффа? — спросил его секретарь.

   — Какого? Он же всего один, разве нет? — сказал министр. — Разумеется, того, что написал "Кузину Терезу". Думаю, всем понравится, если мы дадим ему титул. Да, внесите его в окончательный список — на букву "Л".

   — Буква "Л", — сказал секретарь, недавно поступивший на свою должность, — это Либерализм или Либеральность?

   Все те, кому министр благоволил, были обязаны знать оба предмета досконально.

   — Литература, — ответил министр.

   Вот каким образом, пусть и необыкновенным, сбылось желание полковника Арроуклаффа увидеть имя сына в Имперском Наградном Листе.  

 

РЕДЖИНАЛЬД 

    Я сделал это, но лучше бы я этого не делал. Я уговорил Реджинальда поехать на целый день к Маккиллопам против его воли.

   Все мы иногда совершаем ошибки.

   – Они знают, что ты здесь, и удивятся, если ты не приедешь. А мне как раз позарез нужно побеседовать с миссис Маккиллоп.

   – Знаю, тебя интересует один из ее дымчатых персидских котят как потенциальная жена – или, быть может, муж? – для Уамплз. (У Реджинальда есть замечательное качество – он презирает всякого рода незначительные детали, за исключением тех, что относятся к области портновского искусства.) И от меня еще хотят, чтобы я терпел скучное общество ради неотложных брачных дел…

   – Реджинальд! Ничего подобного, хотя я уверен, что миссис Маккиллоп будет рада, если я приеду с тобой. Молодые люди блестящих достоинств, вроде тебя, у них дома в большом почете.

   – Лучше бы я пользовался почетом на небесах, – самодовольно заметил Реджинальд.

   – Таких, как ты, будет очень мало, пусть тебя это не волнует. Но если говорить серьезно, тебе не придется подвергать собственное терпение чрезмерно большому испытанию. Обещаю, что не нужно будет играть в крокет, или вести беседу с женой архидиакона, или же делать что-нибудь такое, что может вызвать переутомление. Облачись в свои лучшие одежды, прими относительно любезное выражение лица и уписывай шоколадный крем точно blaseпопугай. Ничего другого от тебя не требуется.

   Реджинальд прикрыл глаза.

   – Там будут утомительно современные молодые женщины, которые станут спрашивать меня, видел ли я последнюю пьесу, а менее передовая часть публики сгорит от нетерпения, желая услышать что-нибудь о королевской «бриллиантовой свадьбе», но это историческое событие, а не кличка лошади. Стоит мне только разговориться, как они спросят у меня, видел ли я, как союзники вступают в Париж. Почему женщины так любят копаться в прошлом? Они ничем не лучше портных – те всегда помнят, сколько вы должны им за костюм, который уже давно не носите.

   – Я закажу ланч на час. У тебя будет два с половиной часа, чтобы переодеться.

   Реджинальд скривил лицо в недовольную гримасу, и я понял, что добился своего. Он принялся размышлять, какой галстук с какой жилеткой будет лучше сочетаться.

   Но даже тогда я не мог предположить, чем все это кончится.

   По дороге к Маккиллопам Реджинальд сохранял величайшее спокойствие, и это нельзя было объяснить исключительно тем фактом, что он втиснул ноги в слишком узкие башмаки. Мне стало еще более не по себе. Выпустив Реджинальда на лужайку перед домом Маккиллопов, я поставил его рядом с соблазнительным блюдом с marтоп glacesи как можно дальше от жены архидиакона. Отдалившись на дипломатическое расстояние, я с мучительной отчетливостью услышал, как старшая из дочек Мокбн спрашивает его, видел ли он последнюю пьесу.

   Должно быть, прошло минут десять, не больше. Я довольно мило беседовал с хозяйкой, пообещал дать ей почитать «Вечный город», прислать рецепт кроличьего майонеза и как раз собирался предложить уютный дом ее третьему персидскому котенку, как краешком глаза углядел, что Реджинальда не было там, где я его оставил, а marron glaces даже не тронуты. В ту же минуту я обратил внимание на то, что старый полковник Мендоза пытается рассказать свою классическую историю о том, как он познакомил Индию с гольфом, а Реджинальд расположился в опасной близости от него. Бывают случаи, когда Реджинальда так и тянет к полковнику.

   – Когда я был в Пуне, в семьдесят шестом…

   – Мой дорогой полковник, – мягко заговорил Реджинальд. – Вы только подумайте, что говорите! Так опрометчиво выдавать свой возраст! Я бы ни за что не признался, что жил на этом свете в семьдесят шестом. (Реджинальд даже в порыве самой безудержной откровенности утверждает, что ему только двадцать два.)

   Лицо полковника приобрело цвет переспелого инжира, а Реджинальд меж тем, не обращая никакого внимания на мои попытки перехватить его, ускользнул в другой конец лужайки. Спустя несколько минут я застал его весело болтающим с младшим из сыновей Рэмпидж. Он излагал ему испытанный способ настаивать водку на полыни, причем все это могла слышать мать мальчика. Миссис Рэмпидж, между прочим, занимала видное положение в местном отделении движения за трезвый образ жизни.

   Нарушив этот не предвещавший ничего хорошего вечер, и усадив Реджинальда так, чтобы он мог наблюдать за тем, как игроки в крокет теряют самообладание, я отправился на поиски хозяйки, желая возобновить переговоры насчет котенка с того места, на котором они были прерваны. Мне не удалось ее скоро выследить, и в конце концов миссис Маккиллоп нашла меня сама, но разговор пошел не о котятах.

   – Ваш родственник обсуждает что-то неприличное с женой архидиакона, вернее, говорит только он, она уже велела закладывать экипаж.

   Она говорила сухо и отрывисто, точно повторяла заученную французскую фразу, и я понял – что касается видов на Милли Маккиллоп, то Уамплз обречен на пожизненное безбрачие.

   – Если вы не против, – поспешно проговорил я, – то и нам, я думаю, пора велеть закладывать экипаж. – И я предпринял форсированный марш в направлении площадки для игры в крокет.

   Все собравшиеся там вели оживленную беседу о погоде и войне в Южной Африке, все, кроме Реджинальда, который сидел, откинувшись в удобном кресле, с мечтательным, отстраненным видом, какой мог бы иметь вулкан после того, как опустошил целые деревни. Жена архидиакона застегивала перчатки с сосредоточенной решимостью, которую было страшно лицезреть. Придется мне утроить свой подписной взнос в организованный ею Фонд Радостных Воскресных Вечеров, прежде чем я осмелюсь снова переступить порог ее дома.

   Как раз в эту минуту игроки в крокет завершили свою игру, которая продолжалась весь день без намека на окончание. Но почему, спрашивал я себя, она должна была закончиться именно тогда, когда так необходимо отвлекающее средство? Казалось, все переместились в зону волнений, в эпицентре которой восседали в своих креслах жена архидиакона и Реджинальд. Разговор не клеился, наступило томительное затишье, которое обыкновенно бывает перед бурей или когда вы вдруг узнаете, что ваши соседи вовсе не держат домашнюю птицу.

   – А что же каспийцы, чем они хороши? – внезапно осведомился Реджинальд, заставив собравшихся содрогнуться.

   Казалось, всех сейчас охватит паника. Жена архидиакона взглянула на меня. Киплинг или кто-то другой описал где-то взгляд, который бросает ослабевший верблюд, когда караван уходит вперед и оставляет его на произвол судьбы. Я отчетливо вспомнил этот пассаж, когда добрая женщина бросила на меня укоризненный взор.

   Я выставил последние козыри:

   – Реджинальд, уже поздно, и с моря опускается туман.

   Я понимал, что появившаяся на его лице замысловатая усмешка может скрыться только в тумане.

   – Никогда, никогда больше я не возьму тебя с собой в гости. Никогда… Ты вел себя ужасно… А чем же все-таки хороши каспийцы?

   По лицу Реджинальда скользнула тень искреннего сожаления по поводу неиспользованных возможностей.

   – Вообще-то, – отвечал он, – мне кажется, что галстук абрикосового цвета лучше бы сочетался с сиреневой жилеткой.

 

ЧТО ДАРИТЬ НА РОЖДЕСТВО?

   Я хочу, чтобы меня поняли раз и навсегда (заговорил Реджинальд): мне бы не хотелось, чтобы на Рождество мне подарили молитвенник, хотя вполне возможно, что именно его-то я и получу, ибо о моих истинных пожеланиях мало кто знает.

   Вообще-то (продолжал он), неплохо бы организовать курс лекций на тему о том, как делать подарки. Похоже, люди не имеют ни малейшего представления о том, что человеку нужно, а существующие на этот счет соображения не делают чести цивилизованному обществу.

   Есть у меня, к примеру, родственница в деревне, которая считает, что «галстук всегда пригодится», и присылает нечто кошмарное в крапинку; носить такое можно только впотьмах или прогуливаясь по Тоттенхэм-Корт-роуд. Возможно, такой галстук и сгодился бы для обвязывания кустов смородины, в каковом случае могла бы быть достигнута двоякая цель – поддержания веток и отпугивания птиц. Общеизвестно ведь, что у средней синицы гораздо сильнее развито эстетическое чувство, нежели у средней родственницы из деревни.

   А возьмите тетушек. Когда речь заходит о подарках, с этой публикой вообще трудно иметь дело. Вся беда в том, что не успеваешь застать их молодыми. Покуда до них дойдет, что в Вест-Энде не носят красные шерстяные рукавицы, они либо кончают свой земной путь, либо успевают перессориться со всем семейством, либо умудряются совершить нечто столь же безрассудное. Вот почему запас прирученных тетушек обыкновенно столь ничтожен.

   Есть у меня,par exemple,тетушка Агата, которая на прошлое Рождество прислала мне перчатки, при этом ей удалось выбрать именно те, которые были в моде, да еще и с нужным количеством пуговиц.Но – они были девятого размера!

Я отослал их одному мальчику, которого в душе ненавидел: он, понятное дело, не носил их, а мог бы – дело в том, что он умер, и вышло так, что, отослав ему перчатки, я как бы прислал на его похороны белые цветы. Конечно же, я написал тетушке и дал ей знать, что перчатки – именно то, что мне нужно для того, чтобы жизнь зацвела как роза; боюсь, однако, что она сочла меня легкомысленным – родом она с севера, где живут в страхе перед Господом и герцогом Дурхэмским. (Реджинальд никогда не упускает случая продемонстрировать, что он обладает исчерпывающими познаниями в политике, и это дает ему великолепную возможность никогда не вступать в споры по этим вопросам.). Наиболее терпимы в смысле понимания того, что от них требуется, тетушки с примесью иностранного происхождения, но если вам никак не выбрать устраивающую вас тетушку, то лучше всего самому выбрать подарок и отослать счет той, что у вас уже есть.

   Даже близкие друзья, которые, уж казалось бы, знают, что к чему, и те почему-то обнаруживают неосведомленность в этом вопросе. Ну не собираю я дешевые издания Омара Хайяма! Последние полученные мною четыре экземпляра я подарил мальчику-лифтеру, и мне доставляет удовольствие сама мысль о том, что он читает своей престарелой матери Хайяма вкупе с примечаниями Фитцджеральда. У мальчика-лифтера непременно должна быть престарелая мать; это так мило с его стороны, что он ее не забывает.

   Лично я не понимаю, почему так трудно выбрать подарок. Всякий благовоспитанный молодой человек по достоинству оценит декоративную бутылку ликера, купленную для него в одном из модных магазинов, в витринах которых они занимают почетное место, – при этом не имеет решительно никакого значения, что такая бутылка у него уже есть.И потом, сколько сладостных минут ему предстоит пережить, когда его будет терзать мучительная догадка –creme de mentheэто или шартрез? С таким же волнением следишь за движением руки партнера при игре в бридж. Пусть говорят что хотят об упадке христианства; религиозная система, при которой на свет был произведен зеленый шартрез, никогда не умрет.

   А ведь есть еще и рюмки для ликеров, и засахаренные фрукты, и портьеры из декоративной ткани, и куча всяких прочих необходимых в жизни вещей, которые могли бы стать подходящими подарками; я уже не говорю о таких роскошествах, как оплаченные кем-то твои счета или что-нибудь миленькое из драгоценностей. Я, к примеру, ничего не имею против рубинов.

   Мое самое большое достоинство (заключил Реджинальд) состоит в том, что мне так легко угодить. Но от молитвенника на Рождество меня избавьте.

 

РЕДЖИНАЛЬД В ТЕАТРЕ

   – В конце концов, – рассеянно проговорила герцогиня, – есть вещи совершенно очевидные. Правота и несправедливость, хорошие манеры и незыблемые моральные устои – у всего этого есть четко очерченные границы.

   – То же самое, – отвечал Реджинальд, – можно сказать о Российской империи.

   Реджинальд и герцогиня посмотрели друг на друга с обоюдным недоверием, смягченным, впрочем, некоторым любопытством. По мнению Реджинальда, герцогине предстояло еще многому научиться; в частности, ей не следовало бы выбегать из гостиницы «Карлтон», будто она боится опоздать на автобус. Женщина, равнодушная к тому, какое впечатление производит на окружающих ее выход из гостиницы, может покинуть город до начала ежегодных скачек, а то и умереть в неподходящий момент от какого-нибудь немодного недуга.

   По мнению герцогини, Реджинальд, как того и требовали обстоятельства, не выходил за рамки приличий.

   – Разумеется, – гораздо живее продолжала она, – теперь модно верить в нескончаемые перемены, непостоянство и всякое такое, а также в то, что человек – всего лишь улучшенный вид первобытной обезьяны; и вы, разумеется, сторонник этой теории?

   – Пожалуй, она опередила свое время; многим из тех, кого я знаю, весьма далеко до завершения процесса превращения в человека.

   – А вы, должно быть, еще и закоренелый атеист?

   – О, вовсе нет. Сейчас в моде держаться римско-католического направления и иметь агностические убеждения; в этом случае приобщаешься к средневековой образности, тогда как последствия вполне современны.

   Герцогиня хотела было презрительно фыркнуть, но сдержалась. Она относилась к англиканской церкви с покровительственной симпатией, словно это было нечто такое, что растет в саду.

   – Но существуют ведь и другие вещи, – продолжала она, – и они, полагаю, до некоторой степени священны и для вас. Патриотизм, например, империя, ответственность перед ней, «кровь не вода» и все такое прочее.

   Прежде чем ответить, Реджинальд задумался на пару минут, а лорд Римини меж тем на время завладел вниманием аудитории.

   – Вот чем плоха трагедия, – заметил он, – самого себя не слышно. Разумеется, я принимаю имперскую идею и ответственность перед ней. В конце концов, я бы то же самое сказал, живи я, скажем, на материке. Но в один прекрасный день, когда кончится лето и у нас будет больше времени, вам придется разъяснить мне, в чем же именно суть кровного родства, или как там это называется, которое якобы объединяет французского канадца, умеренного индуса и йоркширца, например.

   – А, ну конечно, – «царить над пальмой и сосной»,– с надеждой на понимание процитировала герцогиня. – Разумеется, нам не следует забывать, что все мы являемся частью великой англосаксонской империи.

   – Которая, в свою очередь, быстро становится пригородом Иерусалима. Согласен, весьма симпатичным пригородом совершенно очаровательного Иерусалима. Но все же пригородом.

   – Как можно говорить о том, что живешь в пригороде, когда известно, что мы распространяем достижения цивилизации по всему миру! Филантропия – полагаю, по-вашему, это всего лишь умиротворяющее заблуждение; и тем не менее даже вы должны признать, что где бы ни случились нужда, несчастье или голод, будь то в далеких или труднодоступных краях, мы тотчас оказываем помощь в самом широком масштабе и в случае надобности распространяем ее в самые далекие уголки земли.

   Герцогиня сделала паузу, предвкушая окончательную победу. То же самое она уже говорила как-то своим гостям, и ее слова были восприняты тогда необычайно тепло.

   – Интересно, – спросил Реджинальд, – а вам никогда не приходилось зимней ночью гулять по набережной?

   – Помилуйте, нет, конечно, дитя мое. А почему вы об этом спрашиваете?

   – Я вовсе не спрашиваю; просто мне интересно. Но даже у вашей филантропии, распространяемой по миру, который живет по законам конкуренции, должны быть статьи расхода и прихода. Воронята поднимают крик, когда хотят есть.

   – И им дают пищу.

   – Именно. А это значит, что кто-то все-таки питается за чужой счет.

   – О, да вас это попросту раздражает. Вы начитались Ницше, и у вас совсем нет представления о нормах нравственности. Могу я спросить – вы вообще какими-нибудь законами в жизни руководствуетесь?

   – Существуют определенные твердые правила, которым человек следует ради собственного благополучия. Например: никогда не будь непочтительно груб по отношению к безобидному седобородому незнакомцу, которого можно повстречать в сосновом бору или в курительной комнате какой-нибудь гостиницы на материке. Вполне может статься,что это король Швеции.

   – Всякого рода ограничения весьма, должно быть, обременительны для вас. Когда я была помоложе, юноши вашего возраста были симпатичны и невинны.

   – Теперь мы только симпатичны. В наши дни ценится узкая специализация. В связи с этим я вспомнил историю про человека, о котором как-то читал в одной священной книге. У него спросили, чего он более всего желает. Но поскольку он не просил ни титулов, ни почестей, ни званий, а только огромного богатства, то и все остальное ему также досталось.

   – В священной книге вы такого прочитать не могли.

   – Еще как мог; к тому же имя этого человека занесено в книгу пэров.  

 

РЕДЖИНАЛЬД – ХОРМЕЙСТЕР 

   «Старайся никогда не быть первым, – написал как-то Реджинальд своему самому дорогому другу. – Самый жирный лев достался первым христианам».

   Но Реджинальд и сам кое в чем был первым.

   Ни у кого в его семье не было золотисто-каштановых волос, как не было и намека на чувство юмора. На стол ставили примулу. Считалось, что это красиво.

   Отсюда следует, что Реджинальда в семье не понимали, когда он опаздывал к завтраку, обгрызал со всех сторон поджаренный хлебец и непочтительно отзывался о Вселенной. Все остальные члены семьи ели кашу и во все верили, включая прогноз погоды.

   Понятно, что все члены семьи облегченно вздохнули, когда узнали, что дочь викария взялась перевоспитать Реджинальда. Ее звали Амабель; она была единственной роскошью, которую мог себе позволить викарий. Амабель слыла красавицей, девушкой умственно одаренной; она никогда не играла в теннис и, по слухам, прочла «Жизнь пчелы» Метерлинка. Если вы держитесь подальше от тенниса, да к тому же еще и читаете Метерлинка, то в небольшой деревеньке непременно сойдете за человека интеллектуального склада. А она к тому же еще и два раза была в Fecamp,чтобы перенять хороший французский акцент у живших там американцев; следовательно, она имела какое-то представление о мире, что небесполезно при общении с мирянами.

   Теперь понятен восторг, с каким было воспринято известие о том, что Амабель взялась перевоспитать непокорного члена семейства.

   Амабель приступила к делу с того, что пригласила своего ничего не подозревавшего ученика на чашку чая в сад викария; она верила в здоровое воздействие естественного окружения, ибо никогда не была на Сицилии, где все обстоит совершенно иначе.

   И, как всякая женщина, взявшаяся проповедовать раскаяние упорствующему в своих заблуждениях юноше, она принялась подробно расписывать греховность ничем не заполненной жизни, что особенно постыдно в деревне, где люди встают рано затем, чтобы узнать, не выросла ли за ночь еще одна ягодка клубники.

   Реджинальду вдруг вспомнились лилии, которые «просто стоят себе где-нибудь в поле и очень хороши, и нет им равных».

   – Это не тот пример, которому мы должны следовать, – с неудовольствием проговорила Амабель.

   – К сожалению, нам не остается ничего другого. Если б вы только знали, скольких трудов мне стоят попытки сравниться с лилиями в их художественной простоте.

   – Вы до неприличия высокого мнения о своей внешности. Добропорядочная жизнь бесконечно предпочтительнее привлекательной наружности.

   – Но вы же согласитесь со мной, что это несовместимые вещи. Я так скажу: красота неподвластна времени.

   К этому моменту Амабель начала склоняться к тому, что битву нелегко выиграть с помощью одной лишь решительности. Призвав в союзники ресурсы, имеющиеся в распоряжении женщины с незапамятных времен, она отказалась от лобовой атаки и переключила внимание на то, что трудится она в приходе без помощников, что на душе у нее тоскливо и одиноко, – и в самый подходящий момент предложила клубнику со сливками. Реджинальд явно был сражен этим последним предложением, и, когда его наставница высказала пожелание, что неплохо бы ему начать деятельную жизнь с того, чтобы помочь ей организовать ежегодную вылазку за город деревенских детишек, певших в местном хоре, его глаза засветились воодушевлением новообращенного, предвещающим недоброе.

   Что до Амабель, то Реджинальд начал деятельную жизнь в одиночку. Даже самые добродетельные женщины подвластны воздействию сырой травы, и Амабель слегла с простудой. Реджинальд назвал это избавлением; он всю жизнь мечтал организовать вылазку за город детей, поющих в хоре. Обнаружив стратегическую проницательность, он повел своих застенчивых круглоголовых подопечных к ближайшему лесному ручью и дозволил им искупаться в нем; сам же уселся на разбросанную одежду и принялся рассуждать об их неминуемом будущем, которое, по его предопределению, сведется к вакханальному шествию по деревне. Благодаря своевременной предусмотрительности обнаружился целый набор оловянных дудок, а вот блестящая мысль прихватить с собой и козла из соседского огорода пришла позднее. По такому случаю, пояснил Реджинальд, неплохо было бы облачиться в леопардовые шкуры; дело же кончилось тем, что тому, у кого был носовой платок, было дозволено им и прикрыться, что обладатели платков восприняли с признательностью. Реджинальд убедился в невозможности за отведенное ему время обучить трясущихся неофитов песне в честь Бахуса, и потому в путь они тронулись с более знакомым, хотя и менее приличествующим случаю гимном о воздержании. Главное, говорил он, это все-таки душевный настрой. Следуя правилам поведения, практикуемым авторами драм в день премьеры, он благоразумно предпочел держаться за кулисами, тогда как процессия, двигаясь с необычайной неуверенностью, да еще и с козлом, скорбно прокладывала путь через деревню. Пение стихло прежде, чем шествие достигло главной улицы, зато жалкое завывание оловянных дудок заставило жителей выйти из домов. Реджинальд потом говорил, что где-то он подобное уже видел; люди же такого не видывали на своем веку, почему и дали волю чувствам.

   Члены семьи Реджинальда не простили ему этого. У них совершенно не было чувства юмора. 

 

РЕДЖИНАЛЬД О ВЕЧЕРИНКАХ 

   Вся беда в том, что толком с хозяевами и хозяйками так и не удается сойтись поближе. Познакомиться успеваешь с их фокстерьерами и хризантемами; иногда вовремя соображаешь, как лучше поступить – рассказывать ли историю всем собравшимся в гостиной или же, из опасения навредить общественному мнению, каждому гостю в отдельности;но вот что до хозяина и хозяйки, то они пребывают обыкновенно в таком глубоком тылу, что добраться до них нет никакой возможности.

   Гостил я как-то в Уорвикшире вместе с одним приятелем, который сам возделывает землю, но в прочих отношениях он человек вполне благоразумный. Никогда бы не подумал,что у него еще и душа есть, а вместе с тем спустя очень короткое время он сбежал с вдовой укротителя львов и определился инструктором игры в гольф где-то на берегу Персидского залива; конечно же, это было крайне аморально с его стороны, поскольку игрок из него посредственный, но то, что он был наделен фантазией, очевидно. Жену его следовало бы пожалеть, поскольку он был единственным в доме человеком, умевшим укрощать гнев кухарки, теперь же ей приходилось карточки с приглашением на обед помечать буквами DV.И все же это лучше, чем семейные сцены; когда от женщины уходит кухарка, то вернуть утраченное в обществе положение ей бывает потом необычайно трудно.

   Полагаю, сказанное справедливо и по отношению к хозяевам; они редко могут похвалиться более чем поверхностным знакомством со своими гостями, и часто бывает так, что не успевают они узнать вас чуточку получше, как остаются после этого в убеждении, будто знают вас превосходно. Когда я однажды покинул дом моих знакомых в Дорсетшире, в воздухе повеяло холодком. Все дело в том, что меня пригласили в гости, чтобы потом поохотиться, а я не очень-то хороший охотник. Куропатки до чрезвычайности похожи друг на друга; в одну не попал, считай, всех упустил – таков, во всяком случае, мой опыт. А они еще пытались высмеять меня в курительной комнате за то, что я не сумел убить птицу с пяти ярдов, – впечатление было такое, что это коровы столпились вокруг слепня и жужжат, как бы мучая его. На следующее утро я поднялся ни свет ни заря – но на рассвете, точно, ибо в небе шумели жаворонки, а трава выглядела так, будто всю ночь оставалась под открытым небом. Я выследил самую заметную представительницу птичьего племени, какую можно было сыскать, приблизился на расстояние, на которое она только смогла меня подпустить, после чего приложился к ружью. Мне потом рассказывали, что птица была ручная; но это совсем не так – уже после первых нескольких выстрелов она повела себя как дикарка. Спустя какое-то время она немного угомонилась, а когда ее ножки перестали в знак прощания помахивать окружающему пейзажу, я попросил сына садовника притащить ее в холл, чтобы всякий, кто шел завтракать, смог лицезреть ее. Сам я позавтракал наверху. Впоследствии я вспоминал, что у еды был какой-то весьма противный христианскому нюху душок. Наверно, приносить в дом добычу –это все-таки нехорошо; во всяком случае, когда я покидал этот дом, у хозяйки в глазах можно было прочитать, что из списка гостей я отныне вычеркнут навсегда.

   Некоторые хозяйки, впрочем, все могут простить, даже, позволю себе заметить, хвастливость охотника, особенно если гость хорош собою и в достаточной степени необычен в сравнении с другими гостями; но есть ведь и другие гости – вот эта девушка, например, которая читает Мередита и является к столу в платье, сшитом дома и оплаканном в часы досуга. В конце концов она добирается до Индии, выходит там замуж и возвращается назад, чтобы восхищаться видом Королевской Академии и пребывать в убеждении, что обыкновенное каррис креветками будет впредь надежным заменителем того, что, как нас учили, является ланчем.

   Вот тут-то она и становится опасна; но даже в худшем проявлении своих чувств она не столь плоха, как та женщина, которая швыряет в вас вопросы, заимствованные из газеты «Купи-продай»,не будучи притом ни в малейшей степени дерзкой. Вообразите себе – на днях я из кожи вон лез, пытаясь осмыслить хотя бы половину того, что сам произносил в ответ на просьбу одной из искательниц куриных истин посоветовать, сколько птиц она может поместить в вольер размером десять на шесть, или что-то вроде того! Да туда их целую стаю можно загнать, сказал я ей, особенно если она не забудет закрыть дверь, но эта мысль, похоже, прежде ей в голову не приходила; во всяком случае, до конца обеда она только над ней и размышляла.

   Я всегда говорил, что иногда и самому бывает трудно определить свою позицию по тому или иному вопросу, да и ошибки приходится время от времени совершать. Но ошибки в конечном итоге подчас оборачиваются приобретениями: если бы мы не избавились по глупости от наших американских колоний, то, скорее всего, к нам не явился бы некто из Штатов, чтобы учить нас, какие нам делать прически и носить костюмы; тогда, наверное, нам пришлось бы черпать эти идеи где-нибудь в другом месте. Даже слово «хулиган» было, пожалуй, изобретено в Китае за несколько столетий до того, как мы успели подумать о том, что нам его не хватает. Англия должна пробудиться, сказал на днях герцог Девонширский; а может, он этого и не говорил? Да-да, возможно, это был кто-то другой. Но дело отнюдь не в том, что я впадаю в отчаяние при мысли о будущем; всегда ведь находились люди, с отчаянием думавшие о будущем, но когда будущее наступает, то оно благосклонно и любезно взирает на тех, кто прежде вел себя соответственно своим способностям. С ужасом думаешь о том, что в один прекрасный день чьи-то внуки отзовутся о вас как о человеке приятном.

   Бывают минуты, когда начинаешь сочувствовать Ироду.   

 

ДРАМА РЕДЖИНАЛЬДА 

   Реджинальд в истоме прикрыл глаза, как это делает человек, имеющий довольно красивые ресницы и считающий ненужным это скрывать.

   – На днях, – сказал он, – я напишу настоящую драму. Никто ничего в ней не поймет, но по домам все разойдутся со смутным ощущением неудовлетворения собственной жизнью и всего того, что ее окружает. Потом комнаты оклеят новыми обоями, и все позабудется.

   – А у кого во всем доме дубовые панели, с теми что? – спросил его собеседник.

   – Пусть сдирают со ступенек ковры, – продолжал Реджинальд, – но не могу же я отвечать за то, чтобы у всей публики был хеппи-энд. Моя пьеса рассчитана на то, чтобы возбудить человеческую активность. Хорошо бы, некий епископ сказал, что она безнравственна и вместе с тем прекрасна, что ни одному драматургу такое прежде и в голову не приходило, и все примутся осуждать епископа, а пьесу будут досматривать до конца, зная, что иного выхода нет. Требуется ведь немало мужества, чтобы, привлекая всеобщее внимание, выйти из зала в середине второго акта, тогда как экипаж заказан на двенадцать. А начнется действие с того, что волки будут что-то рвать на части среди пустынного пространства – самих волков, разумеется, не будет видно, но зато будет слышно, как они рычат и что-то с хрустом грызут, и я бы даже подумал о том, чтобы и зловоние, исходящее от волков, витало над рампой. Как бы это красиво выглядело в программке: «Волки в первом акте, постановка Джамрака». Старая леди Уортлберри, не пропускающая ни одной премьеры, обязательно закричит. С той поры, как она потеряла первого мужа, нервы у нее совсем сдали. Он внезапно скончался, наблюдая за игрой в крикет на первенство графства; тогда семь лунок на два с половиной дюйма наполнились дождевой водой, и, как полагали, от чрезмерного нервного напряжения он и умер. Она была просто в шоке; все дело в том, что то был первый потерянный ею муж, и с тех пор она всякий раз кричит, когда после обеда происходит что-то волнующее. А как только публика услышит крик леди Уортлберри, можно будет считать, что начало положено хорошее.

   – А что же сюжет?

   – В сюжете, – отвечал Реджинальд, – будет заключена одна из тех небольших трагедий, которые постоянно происходят вокруг. Да возьмите хоть историю с Мадж-Джервизами, которая имеет ненавязчивое сходство с тем, что произошло в поэме «Энох Арден».Женаты они были лишь года полтора, и обстоятельства препятствовали тому, чтобы они часто виделись. Что до него, то ему вечно надо было играть в гольф с кем-нибудь в паре то в одном конце страны, то в другом, а она с благотворительными целями посещала трущобы, причем относилась к этому так же серьезно, как другие люди относятся к спортивному увлечению. Полагаю, что в случае с ней так дело и обстояло. Она принадлежала к гильдии Несчастных Душ, а за ними числится то, что они однажды чуть не перевоспитали прачку. Вообще-то никогда еще никому не удавалось перевоспитать прачку, потому и конкуренция такая острая. Можно полусотнями спасать уборщиц, угощая их чаем и воздействуя личным обаянием, но с прачками дело обстоит иначе; у них чересчур высокое жалованье. Эта упомянутая выше прачка, родом из Бермондси или что-то вроде того, стала быстро оправдывать возлагавшиеся на нее надежды, и наконец было решено, что ее запросто можно выставить в окне как пример хорошей работы. Но для начала ее показали в гостиной в доме Агаты Кэмелфорд; и надо же такому случиться – среди закусок по ошибке оказались шоколадные конфеты с ликером – самые настоящие конфеты с ликером, притом шоколада в них было очень мало. Ну и, разумеется, бедняжка выудила их и все, что нашла, припрятала в укромном уголке. Это все равно что обнаружить в пустыне загон для лосей, как она потом пристрастно выражала свои чувства. Как только ликер начал действовать, она стала изображать домашних животных, как у них это принято в Бермондси. Поначалу она изобразила танцующего медведя, а Агата, как вы знаете, не любит, когда танцуют, если только это не происходит в Букингемском дворце под должным надзором. Потом она взобралась на рояль и изобразила обезьянку шарманщика; по-моему, эту тему она трактовала скорее в духе реализма, а не по Метерлинку. Наконец, она свалилась во внутренности рояля, после чего заявила, что она – попугай в клетке; по-моему, хотя представление и было экспромтом, подготовилась она к нему превосходно, ни разу не сбившись; никто прежде ничего подобного не видел и не слышал, за исключением баронессы Бубельштайн, которой довелось как-то присутствовать на заседаниях австрийского райхсрата. Агата же проходит курс лечения в Бакстоне.

   – Ну, а что же трагедия?

   – Ах да, Мадж-Джервизы! Так вот, жили они душа в душу, и их брак сводился к нескончаемому обмену открытками; и вдруг в один прекрасный день они оказались рядом друг с другом на какой-то нейтральной территории, где сходятся пары, играющие в гольф, равно как и прачки, и обнаружили, что безнадежно отделены друг от друга Финансовым Вопросом. Они пришли к выводу, что лучше им разойтись, и в результате ей выпало попечительство над персидскими котятами, которое надлежало осуществлять в продолжение девяти месяцев в году; зимой, когда она за границей, котята возвращаются к нему. Вот вам материал для трагедии, вырванный непосредственно из жизни, – и пьесу можно назвать так: «Цена империи». И понятное дело, придется еще потрудиться над вопросом о наследственной склонности к борьбе против окружающей среды. Отец этой женщины мог бы быть посланником в Германии; вот где ею бы овладела страсть к посещениям бедняков, несмотря на ее тщательное воспитание.C'est le premier pas qui compte,произнесла кукушка, заглатывая своего приемного отца. По-моему, умно сказано.

   – А что же волки?

   – А волки будут играть роль ускользающего подводного течения где-то на заднем плане, при том что удовлетворительное объяснение их появлению в пьесе так и не будет найдено. В конце концов, в жизни столько необъяснимого. А если кто-то из персонажей не найдет что сказать по поводу женитьбы или военного министерства, то всегда можно будет открыть окно и прислушаться к тому, как воют волки. Но это уже на самый крайний случай.

 

РЕДЖИНАЛЬД О НАЛОГАХ

   Фискальный вопрос я обсуждать не собираюсь (так говорил Реджинальд); мне бы хотелось быть оригинальным. В то же время я думаю, что люди не осознают в полной мере, как они страдают от беспошлинной системы обложения товаров. Я бы, к примеру, обложил по-настоящему запретительным налогом партнера по игре в бридж, который объявляет козырь на червах и надеется на лучшее. Даже свободный рынок сбыта концентрированного многословия не решает проблему. И потом, нужно ввести статью о поощрительных премиях (я правильно выразился?) людям, которые внушают вам, что к жизни нужно относиться серьезно. Есть два разряда людей, которые не могут не относиться к жизни серьезно: это тринадцатилетние школьницы и Гогенцоллерны; и те и другие не подлежат обложению налогами. Албанцы проходят под другой статьей; они относятся к жизни настолько серьезно, что могут лишить ее кого угодно, едва им представится такая возможность. Один из албанцев, с которым я как-то имел случай обменяться несколькими фразами, оказался исключением. Он был христианином и держал бакалейную лавку, но не думаю, что он когда-нибудь кого-нибудь убил. Да я и расспрашивать его об этом не хотел, что обнаруживает во мне человека деликатного. Миссис Никоракс говорит меж тем, что я человек неделикатный; она так и не простила мне историю с мышами. Дело в том, что, когда я гостил в ее доме, мышка полночи танцевала в моей комнате, и ни одна из этих хваленых новомодных мышеловок ничуть не привлекала ее внимания, вот я и решил сделать так, чтобы и мне, и мышке было хорошо. Я назвал ее Перси и каждый вечер раскладывал деликатесы у входа в норушку. В комнате становилось тихо, и я получал возможность преспокойно читать «Упадок» Макса Нордау и прочую упадническую литературу, после чего отходил ко сну. Теперь же она утверждает, что в той комнате живет целая колония мышей.

   Да разве можно тут говорить о неделикатности? Потом она как-то поехала кататься со мною на лошадях, притом что это была исключительно ее инициатива, и, когда мы возвращались домой через какие-то лужайки, она предприняла совершенно ненужную попытку выяснить, сможет ли ее пони перепрыгнуть через случившийся на дороге довольно невзрачный ручеек. Не смог. Он остановился как вкопанный на бережку, и дальше миссис Никоракс продолжила путь одна. Разумеется, мне пришлось выуживать ее из ручья, а мои бриджи для верховой езды не рассчитаны на приманку лосося; мне приходится призывать на помощь все свое мастерство, чтобы удержаться в них в седле. Ее амазонку трудно было назвать одним из тех предметов, на которые можно положиться в крайнем случае, а тут еще эта самая амазонка запуталась в водорослях. Она хотела, чтобы я и одежду ее выудил, но мне показалось, что для октябрьского денька я довольно потрудился, к тому же мне хотелось чаю. Потому я взгромоздил ее на пони и указал животному дорогу к дому, ибо именно туда мне нужно было попасть как можно скорее. Странный, да к тому же еще и мокрый подопечный моей частично разоблаченной спутницы не очень-то охотно повез ее вслед за мной, и, когда я обернулся и крикнул, что ни булавок, ни бечевки у меня с собой нет, ей это очень не понравилось. Иные женщины очень многого ждут от мужчины. Когда мы ступили на дорожку, ведущую к дому, она решила добраться до конюшни окольным путем, но пони знают, что у парадного входа им всегда дают сахар, и сам я в таких случаях даже не пытаюсь удержать лошадь; что же до миссис Никоракс, то ей прежде всего приходилось удерживать соскальзывавшую одежду, которая, как потом заметила ее служанка, была скорееtout, нежели ensemble.Почти все гости, понятное дело, высыпали на лужайку перед домом, чтобы полюбоваться закатом, – как язвительно обронила миссис Ник, за весь месяц это был единственный день, когда выглянуло солнце. И я никогда не забуду выражение, появившееся на лице ее мужа, когда мы подъехали к дому. «Дорогая, это уже слишком!» – таков был его первый комментарий; принимая в соображение состояние ее туалета, это были самые замечательные слова, которые он на моей памяти когда-либо произносил; я отправился в библиотеку, чтобы похохотать там в одиночестве. И миссис Никоракс еще говорит, что у меня нет деликатности!

   Возвращаясь к разговору о налогах, замечу, что лифтер – он, между прочим, много читает в перерывах между остановками – говорит, что нехорошо облагать налогом сырье. А что это, собственно, такое – сырье? Миссис Ван Челлаби говорит, что сырьем можно называть мужчину, пока не выйдешь за него замуж; впрочем, если уж какой-то мужчина и обратил на себя внимание миссис Ван Ч., то ему, пожалуй, недолго до того, чтобы стать предметом потребления. В поддержку своего мнения на этот счет она, ясное дело, представит богатый опыт. Одного мужа она потеряла в железнодорожной катастрофе, другой затерялся в суде по рассмотрению бракоразводных процессов, нынешнего же раздавили на бирже. «И зачем это его понесло на биржу?» – со слезами на глазах вопрошала она, и я высказал предположение, что, наверное, дома он не чувствовал себя очень-то счастливым. Да и сказал я это только ради того, чтобы поддержать беседу; и разговор продолжился. Что до меня, то миссис Ван Челлаби говорила обо мне такие вещи, которые не решилась бы произнести в более спокойном расположении духа. Жаль, что люди не могут обсуждать фискальные вопросы, не выходя из себя. На следующий день она, забыв обо всем, послала мне записку, в которой спрашивала, не мог бы я достать ей йоркширского терьера того размера и окраса, который сейчас в моде, и вот тут-то женщины обыкновенно и выставляют себя не в лучшем свете. Конечно же, она повяжет ему потом бантик цвета лосося, назовет его Регги и будет повсюду таскать за собой – как бедная Мириам Клопшток, которая своего чау даже в ванную комнату с собой берет, и пока она купается, он играет с ее одеждой. Мириам всегда опаздывает к завтраку, но до середины ланча о ней, в общем-то, и не вспоминают.

   А вот по фискальному вопросу я все-таки распространяться не буду. Только мне хотелось бы быть защищенным от партнера, который имеет склонность к тому, чтобы объявлять червы козырями.

 

РЕДЖИНАЛЬД ПРАЗДНУЕТ РОЖДЕСТВО 

   Говорят (начал Реджинальд), нет ничего более печального, чем победа, за исключением разве что поражения. Если вам когда-нибудь доводилось проводить так называемые праздники в доме скучных хозяев, то вы наверняка согласитесь с подобным заявлением. Никогда не забуду своего пребывания у Бэбволдов в рождественские дни. Миссис Бэбволд состоит в неких родственных отношениях с моим отцом (я бывал у нее от случая к случаю, когда она сама напоминала о своем родстве), и этого было довольно, чтобы я принял ее приглашение с шестого раза; хотя почему дети должны нести наказание за грехи отцов – на этот счет письменных свидетельств не имеется; среди этих последних у меня хранятся лишь старые меню и программки на премьеры.

   Миссис Бэбволд – личность довольно мрачная; даже когда она говорит что-либо неприятное своим друзьям или составляет список покупок, на ее лице не увидишь улыбки. Удовольствия она воспринимает с грустью. Глядя на нее, вспоминаешь какое-нибудь надутое высокопоставленное лицо во время торжественного приема. Ее муж трудится в саду во всякую погоду. Если мужчина выходит из дому в проливной дождь, чтобы смахнуть гусениц с кустов роз, то я в таких случаях высказываю предположение, что его домашняя жизнь оставляет желать лучшего; гусениц же это, должно быть, попросту лишает покоя.

   Там были, разумеется, и другие люди. Например, некий майор, который выезжал на охоту в Лапландию и в тому подобные края; не помню, на кого он там охотился, да теперь это уже и не важно. Но всякий раз, когда мы садились за стол, он принимался в подробностях расписывать нам, какие там водились звери, и сообщал их размеры от хвоста до кончика носа, словно мы собирались использовать их шкуры для того, чтобы прикрываться ими зимой. Я обыкновенно слушал его в восхищении, – по-моему, это выражение лица вполне мне идет, но однажды как бы между прочим сообщил ему размеры окапи, которого я застрелил на болоте в Линкольншире. Майор побагровел (помню, в ту минуту я подумал о том, что в этот великолепный темно-красный цвет мне бы надо было выкрасить стены ванной комнаты), и мне показалось, что где-то в глубине души он тотчас же меня невзлюбил. Миссис Бэбволд поспешила прийти ему на помощь и спросила, отчего он не напишет книгу о своих спортивных достижениях; это было бы так интересно. Она только спустя какое-то время вспомнила, что он уже преподнес ей два толстенных тома на эту тему вместе со своим портретом, автографом на фронтисписе и приложением, в котором описаны повадки арктического двустворчатого моллюска.

   По вечерам мы забывали о дневных хлопотах и обязанностях, и вот тогда-то и начиналась жизнь. Было решено, что карты – слишком несерьезное и пустое времяпрепровождение, поэтому большая часть гостей играла в то, что они сами называли книжной викториной. Для начала нужно было выйти в холл, – наверное, для того, чтобы зарядиться вдохновением, – потом играющий возвращался в гостиную; нижнюю часть его лица закрывало кашне, что придавало ему глупый вид; гости должны были отгадать, что вошедший – Уи Мак-григор.Сколько мог, я сопротивлялся этому безумию, но в конце концов, по доброте душевной, согласился изобразить из себя книгу, предупредив их, что мне для этого потребуется какое-то время.

   Они прождали едва ли не сорок минут, и все это время я играл в кладовой с помощником буфетчика в кегли; выигрывает тот, кто собьет пробкой от шампанского больше бокалов, не разбивая их. Выиграл я (уцелели четыре бокала из семи); Уильям, кажется, переволновался. В гостиной уже начали сходить с ума от того, что я не возвращаюсь, ничуть не успокоило их и то, что я им сказал, что там, где я был, «свет погас».

   – Киплинг мне никогда не нравился, – поразмыслив, произнесла миссис Бэбволд. – Да и в «Насекомоядных растениях» я не нашла ничего толкового. Кажется, это написал Дарвин?

   Нет сомнения в том, что с образовательной точки зрения эти игры очень полезны, но я все-таки предпочитаю бридж.

   В рождественский вечер, в соответствии со старой английской традицией, от нас ожидалось особо праздничное настроение. Холл продувался насквозь, но только в нем и можно было по-настоящему веселиться, к тому же убран он был японскими веерами и китайскими фонариками, вполне в соответствии со старой английской традицией. Некая молодая особа конфиденциальным тоном любезно поделилась с нами длинным рассказом о том, как какая-то маленькая девочка то ли умерла, то ли совершила что-то не менее жуткое; майор нарисовал красочную картину борьбы с раненым медведем. Хорошо бы медведи в таких случаях иногда одерживали верх, подумал я про себя; они, во всяком случае, не стали бы потом хвалиться этим. Не успели мы прийти в себя, как нас принялся развлекать чтением мыслей некий молодой человек; глядя на него, можно было подумать, что у него хорошая мать, но плохой портной, – такие даже за супом говорят без устали и волосы постоянно приглаживают, точно проверяя, на месте ли они. Чтение мыслей имело некоторый успех; он объявил, что хозяйка размышляла о поэзии, и она согласилась, заявив, что как раз вспомнила оду Остин.Полагаю, на самом деле она думала о том, хватит ли бараньей шеи и холодного сливового пудинга на завтрашний обед. В заключение вечера все уселись за нарды, притом в качестве приза был молочный шоколад. Я хорошо воспитан и не считаю возможным играть в достойные игры на шоколад, поэтому, сославшись на головную боль, покинул место сражения. За несколько минут до этого то же самое сделала мисс Лангсхэн-Смит, дама на вид весьма грозная; она обыкновенно вставала утром в неурочный час и производила такое впечатление, будто еще до завтрака успевала пообщаться с представителями большинства европейских государств. К двери ее комнаты была пришпилена булавкой бумажка с ее подписью; там говорилось, что утром ее можно будить чрезвычайно рано. Грех упускать такую возможность. Я прикрыл все, кроме подписи, другой бумажкой, в которой говорилось, что, прежде чем кто-либо прочитает эти строки, ее впустую прожитая жизнь уже будет завершена, что она сожалеет, если причинила кому-либо неприятности, и что хотела бы быть похороненной с воинскими почестями. Спустя несколько минут я громко хлопнул бумажным пакетом, выпустив из него воздух, и издал сценически достоверный стон, который наверняка был услышан в кладовых. После чего, следуя первоначально принятому решению, я отправился спать. Шум, с каким взламывали дверь комнаты, где находилась эта дама, был просто ужасен; она достойно сопротивлялась, но, как мне показалось, еще примерно с четверть часа в комнате искали оружие, словно там имели дело с вооруженным преступником.

   Не люблю уезжать в «день подарков»,но иногда приходится делать то, чего совсем не хочется.  

 

РЕДЖИНАЛЬД О НЕВИННОСТИ 

   Реджинальд воткнул в петлицу своего нового пиджака гвоздику того цвета, который как раз был в моде, и с одобрением осмотрел себя в зеркале.

   – Вот таким, – заметил он, – меня мог бы написать тот, у кого безошибочное будущее. Это такое утешение – войти в века как «Юноша с розовой гвоздикой». Такую картину не грех включить в каталог компании, торгующей цветами.

   – Юность предполагает невинность, – сказал его собеседник.

   – Но она никогда не ведет себя в соответствии с этим предположением. По-моему, юность и невинность вообще никогда не идут рука об руку. Люди туманно рассуждают о невинности дитяти, но и на двадцать минут не выпускают его из виду. Кто над чайником стоит, у того он не кипит. Я как-то знавал одного поистине невинного мальчика; его родители занимали видное положение в обществе, но ему с самого раннего детства не давали ни малейшего повода для беспокойства. Он верил в перспективы компании, в чистоту выборов, в то, что женщины выходят замуж по любви, и даже в то, что существует способ выиграть в рулетку. По-настоящему веру во все это он так и не утратил, но денег потерял больше, чем могли себе позволить его служащие. Когда я слышал о нем в последний раз, он все еще верил в свою невинность; правда, в это не верил суд присяжных. Как бы там ни было, я сейчас абсолютно невинен в том, в чем меня все подозревают, и, сколько могу судить, обвинения так и останутся беспочвенными.

   – Довольно неожиданная позиция для вас.

   – Мне нравятся люди, которые совершают непредсказуемые поступки. Разве вы не станете вечно обожать человека, который в одиночку убивает льва? Но вернемся к этой злосчастной невинности. Давным уже давно, когда я ссорился с большим числом людей, чем это случается обыкновенно, да и вы как-то оказались в их числе – должно быть, это было в ноябре, ведь ближе к Рождеству я с вами никогда не ссорился, – мне пришла в голову мысль написать книгу. Она задумывалась как книга личных воспоминаний, и я ничего не собирался скрывать.

   – Реджинальд!

   – Такой же была реакция герцогини, когда я ей об этом рассказывал. Но больше я никого не провоцировал, и вслед за тем, разумеется, все узнали о том, что я написал книгу и она вот-вот должна была выйти из печати. В результате я оказался в положении золотой рыбки в аквариуме, хотя и пытался уединиться. Меня находили в самых неожиданных местах и умоляли, а то и требовали убрать из книги то, что и не происходило вовсе, тем более что я давно об этом мог бы позабыть. Однажды в театре я оказался в бельэтаже за спиной Мириам Клопшток, и, едва мы уселись, как она принялась рассказывать о том, как ведет себя в ванной комнате ее собачка чау, которую, по ее словам, следовало бы вычеркнуть из завещания. Мы не очень-то связно обменялись мнениями на этот счет, ибо нам мешали те, кто хотел смотреть пьесу, а между тем голос у Мириам еще тот. Ей в свое время запретили выступать за хоккейный клуб «Макаки», потому что слышно было, что она думает, когда ее ноги в ходе потасовки запутывались в форме соперницы. Их называют «Макаками» из-за сине-желтой формы, но Мириам со своим громким голосом не была пестрой на язык. Я всегда говорил ей, что принимал ее чау за шпица, но в тот раз она не выдержала. Обдумав в продолжение пары минут сказанное мною, она громко заявила в ответ: «Вы уже обещали мне, что никогда не будете об этом говорить; разве вы не умеете держать свое обещание?» Когда те, кто с неудовольствием посмотрел в нашу сторону, отвернулись от нас, я отвечал, что предпочитаю держать белых мышей. Минуту-другую она нервно разрывала программку на мелкие кусочки, а потом наклонилась ко мне и сердито заявила: «Вы вовсе не тот, за кого я вас принимала»; глядя на нее, я вспомнил про орла, явившегося на Олимп, но не с тем Ганимедом.То было ее последним замечанием, которое я расслышал, но она продолжала рвать программку на кусочки и разбрасывать их вокруг себя, покуда кто-то из соседей не спросил у нее с необычайным достоинством, не лучше ли будет послать за корзиной для использованной бумаги. На последнее действие я не остался.

   И потом, эта миссис… никак не могу вспомнить, как ее зовут; она живет на улице, о которой извозчики и слыхом не слыхивали, но по средам она дома. Однажды она жутко напугала меня, произнеся загадочно на закрытом просмотре выставки: «Вообще-то я не должна быть здесь; сегодня один из моих дней». Я тогда подумал, что, может, она подвержена каким-то припадкам и один из них и должен был вот-вот с ней случиться. Как было бы неловко, если бы ей вдруг представилось, будто она – Чезаре Борджа или св. Елизавета Венгерская. На закрытом просмотре такие вещи обращают на себя внимание, а это неприятно. Она, однако, всего лишь хотела сказать, что была среда, а против этого возразить нечего. С Клопштоками отношения у нее были иного свойства. Она не очень-то много наносит визитов и, само собой, ужасно любит напоминать мне о происшествии, имевшем место на одной из вечеринок в саду у Боуислов, когда она случайно (это ее слово) попала в ногу чьей-то светлости молотком для игры в крокет, а светлость выругалась в ответ по-немецки. По правде, пострадавший просто продолжал обсуждать с кем-то по-французски дело Гордона – Беннета. (Не вспомню, речь шла об изобретателе новой подводной лодки или о бракоразводном процессе; как же это глупо с моей стороны – не помнить такие вещи!) Если уж быть точным, то ей неприятно, что, наверное, дюйма на два она промахнулась – понятно, нервы, – но она предпочитает считать, что попала в чью-то ногу. Я то же самое всегда думал про куропатку, уверенности которой хватает только на то, чтобы перелететь через изгородь. Потом она сказала мне, что может перечислить все, что надела на себя в тот день. Я отвечал, что не хочу, чтобы моя книга была похожа на список вещей, сданных в прачечную, но она заявила, что я ее неправильно понял.

   А ведь есть еще и юноша Чилворт, который весьма мил, пока глуп; он носит то, что ему скажут; но время от времени у него появляется желание произнести какую-нибудь колкость, а результат получается такой же, как если бы грач пытался свить гнездо в бурю. Прослышав о будущей книге, он принялся всюду следовать за мной, пытаясь заставить меня включить в нее его мысли о русских и китайцах, и теперь дуется на меня, ибо я вовсе не намерен этого делать.

   Думается мне, что вдохновение лучше всего искать в Париже.

 

ФАНТАЗЕРЫ 

   Мортон Кросби сидел на скамье в уединённом уголке Гайд-парка, с ленивым наслаждением покуривал сигарету и созерцал пару арктических гусей — белоснежный самец выглядел копией-альбиносом красновато-коричневой самки, — неспешно прогуливавшихся по лужайке. Внимание Кросби также давно привлекал некий незнакомец, несколько раз нерешительной походкой прошедший мимо него, словно осторожная ворона, прикидывающая, стоит ли ей приземляться возле показавшегося съедобным куска. В конце концов он решился пристроиться на скамейке, но, несмотря на кажущуюся нерешительность, уселся на таком расстоянии от Кросби, чтобы его было хорошо слышно. Неопрятная одежда, агрессивно торчащая борода с проседью, бегающие вороватые глаза — всё говорило о том, что незнакомец принадлежал к числу профессиональных попрошаек, которые готовы часами унижать себя, выдумывая всевозможные байки и выслушивая упрёки, однако пальцем о палец не ударят, чтобы заработать себе на хлеб честным путём.

   Некоторое время новоприбывший смотрел прямо перед собой, напряженным невидящим взглядом, а затем вкрадчивым голосом, интонации которого намекали, что у него есть в запасе история, способная заинтересовать любого бездельника, проговорил:

   — Мы живём в странном мире.

   Поскольку это заявление не вызвало никакой реакции, он решил придать ему форму вопроса.

   — Мистер, вы не находите, что мы живём в странном мире?

   — По моему мнению, — ответил Кросби, — достаточно и тридцати шести лет, чтобы все странности мира куда-то улетучились.

   — О, — сказал седобородый, — я могу рассказать такое, чему вы вряд ли поверите. Со мной случались поистине удивительные истории.

   — В наше время никому не интересны удивительные истории, случавшиеся на самом деле, — обескураживающим тоном проговорил Кросби. — Профессиональные беллетристы куда лучше умеют сочинять такие вещи. Мои соседи, например, рассказывали мне фантастические, просто невероятные истории про своих колли, чау-чау и борзых, но я никогда не придавал им значения. А вот «Собаку Баскервилей» я прочитал трижды.

   Старик неловко поёрзал на скамейке.

   — Я так понимаю, что вы — истинный христианин, — решил он перевести разговор в иное русло.

   — Я являюсь видным и, мне думается, достаточно влиятельным членом мусульманской общины восточной Персии, — с достоинством произнес Кросби, давая волю своей фантазии.

   Столь неожиданный поворот беседы определённо смутил седобородого, но он сумел быстро сориентироваться.

   — Персия… — слегка огорчённо протянул он. — Я никогда не принял бы вас за перса.

   — А я вовсе и не перс, — отозвался Кросби. — Мой отец был афганцем.

   — Ах, афганцем! — воскликнул незнакомец и озадаченно замолчал. Но уже в следующую секунду он овладел собой и продолжал наступление.

   — Афганистан. О-хо-хо! А ведь мы несколько раз воевали с этой страной. Но сейчас мне думается, что нам стоило бы кое-чему поучиться у них. Очень богатая страна, насколько мне известно; и там практически отсутствует нищета.

   Он сделал ударение на слове «нищета», давая понять, насколько важна для него эта тема. Но Кросби сразу увидел ловушку и постарался не угодить в неё.

   — Однако в этой стране есть немало талантливых и изобретательных попрошаек, — сказал он. — Если бы я не относился с таким безразличием к удивительным происшествиям, случающимся в нашем мире, я бы рассказал вам историю про Ибрагима и одиннадцать верблюдов, нагруженных промокательной бумагой. Жаль, что я забыл её концовку.

   — Жизнь сыграла со мной странную шутку, — сказал незнакомец, сделав вид, что с большим трудом сумел подавить желание узнать про Ибрагима и его верблюдов. — Я не всегда был таким, каким вы меня видите сейчас.

   — Я слышал, что наш организм полностью меняется каждые семь лет, — сказал Кросби, словно комментируя последнее заявление своего собеседника.

   — Я имею в виду, что не всегда был в столь печальных обстоятельствах, как сейчас, — незнакомец продолжал гнуть своё.

   — С вашей стороны невежливо говорить так, — чопорно произнёс Кросби. — Сейчас вы имеете честь беседовать с человеком, считавшимся одним из самых блестящих собеседников в Афганистане.

   — Я, опять-таки, не это имел в виду, — поспешно проговорил незнакомец. — Беседа с вами доставляет мне огромное удовольствие. Я всего лишь намекал на своё тяжёлое финансовое положение. Вы вряд ли поверите, но в данный момент у меня нет ни фартинга. И в ближайшие несколько дней я едва ли сумею разжиться деньгами. Сомневаюсь, что вы когда-либо находились в подобном положении, — добавил он.

   — В городе Йом, в южном Афганистане, где я родился, — сказал Кросби, — некогда жил китайский философ, утверждавший, что одной их трёх человеческих добродетелей является отсутствие денег. Я, правда, запамятовал, каковы две другие…

   — А он сам следовал своим заповедям, позвольте вас спросить? — проговорил седобородый тоном, судя по которому становилось ясно, что он не испытывал ни малейшего почтения к памяти философа. — Практика, как известно, лучшая проверка любой теории.

   — Он мог жить счастливо, почти не имея никаких средств, — ответил Кросби.

   — Тогда у него, должно быть, имелись друзья, которые щедро помогали ему всякий раз, когда он оказывался в стеснённых обстоятельствах, — вроде тех, в которых я сейчас нахожусь.

   — В Йоме помощь оказывают не только друзья, — сказал Кросби. — Любой житель Йома всегда готов помочь незнакомцу.

   Седобородый сразу оживился. Разговор, наконец-то, поворачивал в нужное ему русло.

   — Значит если кто-либо, по неудачному стечению обстоятельств оказавшийся в затруднительном положении, — ну, как я, например, — попросил бы жителя этого города одолжить ему немного денег, — скажем, пять шиллингов или несколько больше, — чтобы с их помощью преодолеть полосу безденежья, он мог бы рассчитывать получить желаемое?

   — Только после особого ритуала, — ответил Кросби. — Сначала просителя отвели бы в винную лавку и угостили стаканчиком вина, а затем, после возвышенной беседы, вручили бы ему нужную сумму и пожелали удачи. Можно, конечно, удивиться тому, что подобные пустяки требуют стольких хлопот, однако на Востоке иначе не бывает, там все пути — окольные.

   Глаза его слушателя сверкнули.

   — О, — воскликнул он, и теперь в его словах слышалась тонкая многозначительная насмешка, — но теперь, покинув родной город, вы вряд ли продолжаете хранить эти обычаи милосердия, не так ли? Наверняка, ведь перестали соблюдать их.

   — Тот, кто когда-либо жил в Йоме, — строго произнес Кросби, — никогда не забудет его зелёные холмы с абрикосовыми и миндальными деревьями, прохладными источниками, сбегающими со снежных гор и бурлящими под деревянными мостиками; и всякий, кто помнит обо всём этом и дорожит своими воспоминаниями, никогда не нарушит ни один из его неписаных законов и обычаев. Их исполнение для меня столь же обязательно сейчас, как и в те времена, когда я жил в благословенной земле своей юности.

   — В таком случае, если бы я попросил у вас о небольшом одолжении, — льстиво начал седобородый, придвигаясь поближе к Кросби и торопливо прикидывая в уме, какую сумму можно было бы выклянчить, — если бы я попросил вас ссудить мне…

   — В любое другое время я непременно помог бы вам, — не дал закончить ему Кросби. — Однако в январе и феврале наш закон запрещает принимать или делать подарки. Более того, нельзя даже говорить о них, — это может принести несчастье. Поэтому нам лучше оставить эту тему.

   — Но ведь сейчас только декабрь! — почти взмолился незнакомец, увидев, что Кросби встает с лавки. — До конца месяца ещё целых восемь дней!

   — Афганский январь начался вчера, — с оттенком назидания ответил Кросби своему собеседнику, с недоумением взиравшему на него с лавки.

   — Я не верю ни единому его слову, — вне себя от ярости пробормотал седобородый, сердито глядя вслед быстро удаляющемуся Кросби. — Всё это наглая ложь, от начала до конца. Мне следовало прямо сказать ему об этом. Назвать себя афганцем!

   Ругательства, которые он извергал в течение следующего получаса, только подтверждали старую пословицу, что два собрата по профессии никогда не могут прийти к согласию. 

 

ЗАТИШЬЕ

   — Я предложила Лэтимеру Спрингфилду провести у нас воскресенье и остаться переночевать, — объявила миссис Дьюрмот, сидя за столиком для завтрака.

   — Я думал, что сейчас он мучается в предвыборной агонии, — заметил её супруг.

   — Именно так. Выборы пройдут в среду, и к тому времени бедняга умотается до состояния бледной немочи. Только подумай, каково проводить избирательную кампанию под этим жутким проливным дождём, колесить по раскисшим сельским дорогам и выступать перед безразличной ко всему публикой в школьных классах, где гуляют сквозняки; и так день за днём в течение двух недель. Утром он покажется где-нибудь на воскресной службе в церкви, а потом сразу же приедет к нам и полностью отдохнёт от всего, имеющего отношение к политике. Я велела убрать с лестницы картину, на которой Кромвель распускает «Долгий парламент», а из курительной комнаты — портрет Лэдас лорда Роузбери.А ты, Вера, — добавила миссис Дьюрмот, поворачиваясь к своей шестнадцатилетней племяннице, — будь аккуратна, выбирая цвет ленты для волос. Не должно быть ни голубого, ни жёлтого — это цвета партий-соперников, а изумрудно-зелёный и оранжевый также не годятся из-за грядущих проблем с гомрулем.

   — На мероприятиях государственной важности я всегда ношу чёрную ленту в волосах, — сказала Вера с уничтожающим достоинством.

   Лэтимер Спрингфилд был весьма бесцветным, старящимся молодым человеком. Он ушёл в политику примерно в том же настроении, в каком иные облекаются в полутраур. Не будучи энтузиастом, он был упорным работником, и миссис Дьюрмот не сильно погрешала против истины, утверждая, что ему приходится напряженно трудиться на этих выборах.Спасительное затишье, о котором она пеклась, было определённо нелишним для её гостя, которого, однако, нервное напряжение гонки держало хваткой слишком сильной, чтобы напрочь отрешиться от неё.

   — Я знаю, он до полуночи просидит, отшлифовывая фразы для своей заключительной речи, — с досадой проговорила миссис Дьюрмот, — и хотя весь день и вечером нам удавалось обходить политические темы, больше этого нам сделать не под силу.

   — Ну, это мы ещё посмотрим, — сказала Вера, — сказала, впрочем, про себя.

   Едва закрыв дверь спальной, Лэтимер с головой ушёл в кипы записей и памфлетов, с помощью ручки и блокнота располагая в нужном ему порядке полезные факты и пристойный вымысел. Он просидел за работой, наверное, минут тридцать пять, но когда в доме, всё, казалось, погрузилось в здоровый деревенский сон, в коридоре послышался приглушённый визг и шум борьбы, а затем к нему в дверь громко постучали. И прежде, чем он успел ответить, обременённая неудобной ношей Вера ввалилась в комнату с вопросом: «Скажите, могу я оставить здесь вот этих?»

   Под «вот этими» она имела в виду маленькую чёрную свинью и крепкого чёрно-красного бойцового петуха.

   Лэтимер умеренно любил животных; особенно его интересовало экономически выгодное разведение мелкого домашнего скота, и в одном из памфлетов, в которые он сейчас погрузился, горячо пропагандировалось дальнейшее развитие свиноводства и птицеводства в сельских районах. Но его вполне можно простить за нежелание разделить даже весьма просторную спальню с образцами продукции вышеуказанных отраслей сельского хозяйства.

   — Возможно, им будет лучше где-нибудь на улице? — спросил он, тактично облекая свои собственные пожелания в форму заботы о благе других.

   — Нет больше улицы, — веско сказала Вера. — Нет ничего, кроме пространства темных бушующих вод. Водохранилище в Бринкли прорвало.

   — Я не знал, что в Бринкли есть водохранилище, — сказал Лэтимер.

   — Теперь его уже нет; оно благополучно растеклось по всей местности, и поскольку наш дом стоит в низине, мы оказались в самом центре внутреннего моря. К тому же и река вышла из берегов.

   — Боже милосердный! А жертвы есть?

   — Огромное количество, скажу вам. Вторая горничная уже опознала в трёх телах, проплывших мимо окна бильярдной, жениха, с которым она была помолвлена. Одно из двух: либо она помолвлена слишком со многими из местных жителей, либо относится к процессу опознания чересчур легкомысленно. Впрочем, это могло быть одно и то же тело, подхваченное водоворотом; такое мне как-то не пришло в голову.

   — Тогда нам надо принять участие в спасательных работах на улице, — сказал Лэтимер, которому инстинкт кандидата в парламентарии подсказал, как попасть в центр внимания местной общественности.

   — Мы не можем, — решительно проговорила Вера. — У нас нет лодок, а бурлящие потоки воды отрезали нас от окружающего мира. Моя тётушка очень надеется, что вы не станете покидать свою комнату и не добавите сумятицы к происходящему. Она также считает, что было бы исключительно любезно с вашей стороны взять к себе на ночь бойцового петуха по кличке Хартлпульское Чудо. Знаете, у нас есть ещё восемь бойцовых петухов, и если они собираются вместе, то начинают драться, как сумасшедшие. Поэтому мы поместили по одному в каждую спальню — птичники ведь затопило. А потом я подумала, что вы, может быть, согласитесь взять этого маленького поросёнка. Хоть и нрав у него несносный, но он такой милый. Он унаследовал характер от своей мамочки — не подумайте, что мне нравится говорить такое о бедняжке-утопленнице, которая лежит сейчас в своем свинарнике. Всё, что ему нужно — это твёрдая мужская рука, чтобы держать его в должных рамках. Я бы попробовала справиться с ним сама, но у меня в комнате — мой чау-чау, а он, знаете, проходу не дает свиньям…

 

ЭЛЬФ КЛЕВЕРА 

   Том Йоркфилд всегда несколько недолюбливал своего сводного брата, Лоренса, но с годами это отношение превратилось у него в терпеливо-снисходительное чувство безразличия. Впрочем, у него не было каких-либо особых причин не любить его; для Тома он всегда оставался одним из тех родственников, с которыми у него не было ни общих интересов, ни вкусов, однако не имелось причин и ссориться. Лоренс ещё в юном возрасте покинул ферму и существовал на небольшое наследство, оставленное ему матерью; своей профессией он выбрал живопись и, судя по слухам, сумел преуспеть в этом занятии настолько, чтобы его душа не разлучалась с телом. Он специализировался на изображении животных, и ему везло с покупателями. Сравнивая себя со своим сводным братом, Том всегда испытывал приятное чувство превосходства, — он был фермером, а Лоренс оставался всего лишь рисовальщиком и никем болеё, хотя, при желании, его можно было уважительно величать анималистом; и пусть ферму Хелсери никак нельзя было отнести к числу крупных, она вот уже несколько поколений находилась в семейном владении, и выращиваемый на ней скот пользовался определенной репутацией. С имевшимся у него небольшим капиталом Том делал всё, что мог, для повышения породистости своего небольшого стада, и его усилия, наконец-то, увенчались успехом: ему удалось вывести такого быка, — он назвал животное Эльф Клевера, — равного которому не было ни на одной соседней ферме. Вряд ли он произвел бы сенсацию на представительной выставке рогатого скота, однако можно было не сомневаться, что любой фермер пожелал бы иметь у себя такое могучеё, красивое и здоровое молодое животное. Об Эльфе Клевера много говорили в базарные дни в Кингз-Хэде, и Йоркфилд клялся, что не расстанется с ним и за сотню фунтов; впрочем, сотня фунтов — большие деньги для скромного фермерского хозяйства и потому любая сумма свыше восьмидесяти фунтов, скореё всего, устроила бы его.

   Вот почему Том с особым удовольствием повел Лоренса, когда тот нанес ему один из своих редких визитов, к загону, где в одиночестве коротал время Эльф Клевера, соломенный вдовец пасущегося гарема. Том чувствовал, как в нём вновь начинает просыпаться былая неприязнь к своему сводному брату; ему показалось, что художник стал вести себя более манерно, одеваться — менее прилично и в его интонациях появились слегка покровительственные нотки. Его совершенно не заинтересовало цветущеё картофельное поле, однако он с энтузиазмом разглядывал желтые сорняки, выросшие возле ворот и самим своим существованием словно бросавшие вызов владельцу фермы, где прополке всегда уделялось весьма пристальное внимание; от Лоренса ожидались хотя бы несколько приличествующих случаю слов, когда ему продемонстрировали группу упитанных чёрных ягнят, буквально напрашивающихся на комплименты, — а он вместо этого пустился в совершенно неуместные рассуждения, избрав темой разнообразие оттенков листвы дубовой рощицы, разросшейся на соседнем холме. Теперь же художнику предстояло увидеть гордость и славу Хелсери; сколь бы сдержанным и скупым на похвалы ни был Лоренс, он, несомненно, должен был по достоинству оценить выдающиеся качества этого грозного животного. Несколько недель тому назад, когда Том приехал по делам в Тонтон, сводный брат пригласил его посетить находившуюся в том же городе студию, где он выставлял свою картину, — большой холст, на котором был изображен бык, стоявший по колено в густой болотной траве. Работа, несомненно, была неплоха, и Лоренс испытывал вполне понятное чувство гордости; «это лучшее, что я создал», — вновь и вновь повторял он, и Том великодушно согласился, что бык и впрямь вышел, как живой. Теперь же повелителю кистей и красок предстояло увидеть живую картину, воплощение силы и красоты, существо, постоянно пребывающеё в движении, а не застывшеё навечно в фиксированной позе между четырьмя планками рамы. Том открыл крепкую деревянную дверь и первым вышел на устланный соломой двор.

   — У него мирный нрав? — осведомился художник, когда молодой бык с рыжей курчавой шкурой, явно заинтересовавшийся гостями, сделал несколько шагов в их сторону.

   — Иногда он бывает игривым, — ответил Том, предоставив брату догадываться, не относилась ли игра в догонялки к любимым развлечениям быка. Лоренс небрежно похвалил внешний вид животного, поинтересовался его возрастом, а затем неожиданно перевел разговор в другое русло.

   — Ты помнишь картину, которую я тебе показывал в Тонтоне? — спросил он.

   — Да, — буркнул Том. — Бык с белой мордой, забредший в какую-то топь. Я, признаться, не в восторге от герефордских быков; слишком уж они неуклюжи и кажутся совсем безжизненными. Но, наверное, именно поэтому их легче рисовать; то ли дело этот малыш, — не знает ни минуты покоя, не так ли, Эльф?

   — Я продал ту картину, — с нескрываемым самодовольством проговорил Лоренс.

   — Да ну? — отозвался Том. — Рад слышать. Надеюсь, цена устроила тебя?

   — Я получил за неё триста фунтов, — сказал Лоренс.

   Том повернулся к нему — его лицо медленно заливала краска гнева. Триста фунтов! В самом лучшем случае он не смог бы выручить за своего драгоценного Эльфа Клевера больше сотни, тогда как покрытый лаком кусок холста был оценен втрое дороже. Для Тома это звучало, как глубочайшее оскорбление, тем более досадное, что оно только подчеркивало триумф снисходительного и самодовольного Лоренса. Молодой фермер всего лишь собирался чуть-чуть сбить спесь со своего сводного брата, продемонстрировав ему своё главное сокровище, а вышло наоборот, — цена, заплаченная за какую-то картинку, которую намалевал его брат, заставляла выглядеть самого Эльфа Клевера малозначащей дешёвкой. Это была чудовищная несправедливость; в самом деле, что такое картина, как не ловкая имитация жизни, тогда как Эльф Клевера реально существовал, был властелином в своём маленьком мирке, местной знаменитостью. Даже когда он умрёт, его индивидуальность не исчезнет окончательно. Его потомки будут пастись на лугах среди этих холмов и долин, обитать в коровниках и давать молоко, их отличные рыжие шкуры станут оживлять пейзаж, привлекать к себе внимание на рынках. Люди будут замечать хорошую телку или пропорционально сложенного молодого вола и говорить: «О, это из потомства старины Эльфа Клевера». А всё это время картина будет висеть, безжизненная и неизменная, покрытая лаком и слоем пыли, движимое имущество, которое сразу перестанет что-либо значить, если перевернуть её к стене. Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Тома Йоркфилда, но ему трудно было облечь их в слова. И когда ему, наконец, удалось дать выход своим чувствам, он выразился резко и прямо:

   — Если каким-то недальновидным идиотам нравится швырять по три сотни за цветную картинку, то я не завидую их вкусу. Я предпочитаю иметь у себя нечто подлинное, а не его изображение.

   Он кивнул в сторону быка, который, высоко задрав морду, переводил взгляд с одного брата на другого и при этом полуигриво-полунетерпеливо покачивал рогами из стороны в сторону.

   Лоренс рассмеялся, и в его смехе слышалось раздражение, смешанное со снисходительным удивлением.

   — Я не думаю, что покупатель моей цветной картинки, как ты её назвал, выбросил деньги на ветер. Видишь ли, чем большего признания я добьюсь, как художник, тем дороже будут стоить мои работы. Та картина, о которой мы говорили, лет через пять-шесть вполне может уйти на распродаже за четыре сотни фунтов; картины — неплохое вложение капиталов, особенно если знаешь, чьи произведения надо покупать. Но ты ведь никак не сможешь сказать, что, чем дольше ты держишь у себя своего драгоценного быка, тем выше будет его цена; да, ему суждено пережить недолгий расцвет, но потом его стоимость, если он останется у тебя, упадет всего лишь до нескольких шиллингов — ровно столько, сколько дадут за его копыта и шкуру, а к тому времени мой бык, возможно, будет за большие деньги приобретен крупной картинной галереей.

   Это было уже слишком. В словах Лоренса звучало столько правды, клеветы и оскорблений, что Том Йоркфилд не смог болеё сдерживаться. В правой руке он по привычке держал дубовую дубинку, левой же схватил Лоренса за расстегнутый воротник его шёлковой канареечной рубашки. Лоренс никогда не отличался воинственностью, и если Том потерял голову от охватившего его приступа гнева, то с Лоренс испугался физического насилия. Изумлённому взору Эльфа Клевера предстало редкое зрелище: вопящий и размахивающий руками человек сломя голову носился по загону, словно курица, пытающаяся устроить свое гнездо возле яслей. Не веря своему счастью, бык сорвался с места, и в следующую секунду предпринял попытку перебросить Лоренса через своё левое плечо, проткнуть ему ребра, пока он ещё находился в воздухе и придавить копытами его тело, едва оно коснется земли. И лишь благодаря энергичному вмешательству Тома ему пришлось отказаться от исполнения последнего пункта своего плана.

   Том преданно и безропотно исполнял роль сиделки, пока его брат совершенно не поправился и не залечил свои травмы, которые не представляли собой ничего болеё серьёзного, чем вывихнутое плечо, пара сломанных рёбер и легкая, хотя и продолжительная депрессия. Теперь молодому фермеру нечему было завидовать; бык Лоренса мог стоить и пять, и шесть сотен фунтов и являться предметом восхищения тысяч поклонников живописи в какой-нибудь картинной галереё, но он никогда не сумеет перекинуть человека через левое плечо и проткнуть ему ребра, пока тот ещё летит в воздухе. А это достижение никак и никогда нельзя было отнять у Эльфа Клевера.

   Лоренс сумел сделать хорошую карьеру художника-анималиста, но отныне он всегда рисовал котят, оленят или ягнят, и никогда — быков.

 

ГРОБ 

    Охотничий сезон подошёл к концу, а Малиты так и не сумели продать Брога. В последние три года в семье сложилась некая традиция, что-то вроде суеверной надежды, что Брог непременно найдёт покупателя до окончания очередного сезона. Сезоны начинались и заканчивались, однако не происходило ничего, что оправдало бы столь безосновательный оптимизм. На начальном этапе своей карьеры животное носило кличку Берсеркер. Позже его переименовали в Брога,— на том основании, что, будучи однажды приобретённым, избавиться от него исключительно трудно; местные зубоскалы, впрочем, утверждали, что первую и последнюю буквы имени определённо стоило бы поменять местами, и «Гроб» куда более соответствовало бы действительности. В каталогах Брог был представлен как «гонтер-легковес»,«лошадь для верховой езды для дамы» или, уже совсем просто, но всё-таки с определённой долей фантазии, как «хороший гнедой мерин, рост в холке 15,1 хэнда». Четыре сезона Тоби Малит ездил на нём по всему Уэст Уэзиксу; впрочем, по Уэст Уэзиксу можно ездить почти на любой лошади, знакомой с местностью. Брог же знал местность как нельзя лучше, поскольку нёс личную ответственность за создание большинства ям, встречавшихся на речных берегах и в лугах на много миль окрест. Его нрав был далеко не идеален для охотничьих забав, но охотиться с борзыми на нём было, пожалуй, безопаснее, чем просто ехать по деревенской дороге. Не то, чтобы у него был страх перед дорогой, вовсе нет, к автомобилям и велосипедам он, как уверяли в семье Малитов, относился со снисходительным безразличием. Однако имелись некоторые вещи, вызывавшие у него внезапный приступ «вихляющей болезни», как Тоби Малит называл это. Свиньи, тачки, кучи камней на краю дороги, детские коляски на деревенских улицах, ворота, чересчур агрессивно выкрашенные в белый цвет, иногда — хоть и не всегда — новейшие конструкции ульев для пчёл, — всё это заставляло его мгновенно сменить выбранную траекторию движения на зигзагообразную, напоминающую раздвоенный след молнии. Если фазан с шумом взлетал из-за живой изгороди, в ту же секунду и Брог взвивался в воздух, — возможно, единственно из желания составить ему компанию.

   Где-то во второй декаде мая миссис Малит, вдова Сильвестра Малита и мать Тоби и целого выводка дочерей, повстречав Кловиса на окраине деревни, на едином дыхании выложила ему перечень местных новостей.

   — Вы знаете нашего соседа, мистера Пенрикарда? — выпалила она. — Очень богатый, владелец оловянных шахт в Корнуолле, средних лет и весьма скромный. Он надолго арендовал Ред Хаус и потратил кучу денег на ремонт и благоустройство. Так вот, Тоби продал ему Брога!

   Кловису потребовалось пара секунд, чтобы воспринять поразительную новость, после чего он рассыпался в восхищенных поздравлениях. Будь Кловис более эмоционален, он, вероятно, расцеловал бы миссис Малит.

   — Какая невероятная удача, что наконец-то удалось избавиться от него! Теперь вы сможете обзавестись нормальной лошадью. Я ведь всегда говорил, что Тони не промах. Примите мои самые восторженные поздравления.

   — Не надо меня поздравлять. Произошло самое неприятное, что только можно себе представить, — с театральными интонациями произнесла миссис Малит.

   Кловис в изумлении уставился на неё.

   — Мистер Пенрикард, — начала миссис Малит, понизив голос, как ей представлялось, до выразительного шепота, в действительности же начав звучать, скорее, хрипловато-пискливо и возбуждённо. — Мистер Пенрикард начал ухаживать за Джесси. Сперва дело шло робко, но сейчас у меня нет сомнений. Глупо с моей стороны было не заметить этого раньше. Вчера, на вечеринке в саду у пастора, он спросил её, какие цветы она больше всего любит. Она ответила, что гвоздики, а сегодня к нам прибыл огромный букет гвоздик: и белая, и розовая, и чудесная тёмно-красная, — хоть на выставку отправляй, а в придачу коробка конфет, которую он, должно быть, специально привёз для такого случая из Лондона. А ещё он предложил ей завтра пойти вместе поиграть в гольф. И в такой критический момент Тоби продал ему лошадь. Это катастрофа!

   — Но ведь вы давно пытались сбыть с рук эту зверюгу, — заметил Кловис.

   Миссис Малит вздохнула.

   — Вы, должно быть, в курсе, что у меня в доме шестеро дочерей, — начала она. — И я всегда старалась — не буду, конечно, говорить «сбыть их с рук» — разбавить этот девичник одним-двумя мужьями…

   — Я вовсе не в курсе, сколько у вас дочерей, — заметил Кловис. — Я никогда их не считал, но здесь вы, вероятно, правы, — в таких вопросах матери редко ошибаются.

   — И вот теперь, — продолжала миссис Малит своим трагическим шепотом, — теперь, когда на горизонте замаячил богатый муж, приходит Тоби и продаёт ему эту несчастную тварь. Да она может запросто убить его, если он только попытается сесть на неё, — убьёт, во всяком случае, всякое расположение, которое он испытывает к членам нашейсемьи. Что теперь делать? Мы просто не можем попросить его вернуть лошадь; как только у нас появился шанс продать её, мы стали превозносить её до небес и утверждать, что это именно то животное, которое ему нужно.

   — А нельзя тайком увести Брока из конюшни и отправить пастись куда-нибудь на ферму за много миль отсюда? — предложил Кловис. — Напишите на воротах конюшни «Правоголоса для женщин» и всё сойдёт, как дело рук суфражисток. Никому из тех, кто знает вашу лошадь и в голову не придёт, что вы можете захотеть вернуть её.

   — Все газеты графства будут кричать об этом, — сказала миссис Малит. — Только представьте себе заголовок: «Ценный гонтер похищен суфражистками». Полиция станет прочесывать окрестности до тех пор, пока не найдёт его.

   — Что ж, тогда Джесси может попробовать вернуть лошадь на том основании, что это её давняя любимица. Она может сказать, что на продажу пошли лишь потому, что в старом договоре аренды в пункте «ремонт» было оговорено, что конюшня должна быть снесена, но в новом договоре снос удалось отложить на пару лет.

   — Как-то странно требовать назад только что проданную лошадь, — заметила миссис Малит. — Но что-то надо делать, и делать быстро. Он не умеет обращаться с лошадьми,а я, кажется, сказала ему, что Брог спокоен как ягненок. Но ведь ягнята тоже брыкаются и вертятся словно сумасшедшие, не так ли?

   — Что касается спокойствия, темперамент ягнят сильно недооценен, — согласился Кловис…

 

НЕ-ЗВЕРЬ 

   Октавиан Раттл принадлежал к числу тех весёлых неунывающих индивидуумов, на которых привычное добродушие успело наложить неизгладимый отпечаток; душевное спокойствие таковых в значительной степени зависит от безусловного расположения ближних. И затравить насмерть маленькую полосатую кошечку явилось для него поступком, которому он с трудом мог найти оправдание; неудивительно, что он почувствовал некоторое облегчение лишь тогда, когда садовник похоронил её в наспех вырытой могилке под росшим на лужайке одиноким дубом, тем самым, куда загнанная жертва вскарабкалась в отчаянной попытке спастись.

   Сколь бы неприятным и даже безжалостным ни было содеянное им, обстоятельства требовали того. Октавиан держал цыплят, но с каждым днем их число уменьшалось, тогда как количество кровавых следов в курятнике всё возрастало, и это не оставляло никаких сомнений относительно причин их исчезновения. Было также установлено, что полосатая кошечка из большого серого дома, выходившего задней частью на лужайку, неоднократно тайком посещала курятник, и после переговоров с хозяевами серого дома её судьба была решена. «Дети расстроятся, но им совершенно не обязательно говорить», — таков был окончательный приговор.

   Вышеупомянутые дети оставались для Октавиана загадкой; несколько месяцев, размышлял он, — достаточный срок, чтобы узнать их имена, возраст, дни рождения и познакомиться с их любимыми игрушками. Однако они оставались столь же уклончивыми в ответах, как длинный глухой забор, отделявший их владения от лужайки; из-за этого самого забора детские головы иногда появлялись в самые неподходящие моменты. Их родители находились в Индии — это Октавиан сумел выяснить у соседей; судя по одежде, двое были мальчики, третий ребёнок — девочка, но этим доступная Октавиану информация о них исчерпывались. Теперь же он совершил нечто такое, что не только имело к ним самое непосредственное отношение, но и должно было быть сокрыто от них.

   Да, бедные беззащитные цыплята исчезали один за другим, да, их губитель, как и было оговорено, понёс заслуженное наказание, однако Октавиан, когда всё было кончено, испытывал некоторые угрызения совести. В поисках убежища кошечка отчаянно металась по двору, и её гибель могла тронуть самое бесчувственное сердце. И неудивительно, что Октавиан шёл по высокой траве через лужайку походкой менее беспечной, чем обычно. Минуя высокий глухой забор, он поднял голову, и увидел трёх нежелательных свидетелей его охоты, суровых и побледневших; если бы художнику захотелось изобразить на полотне утроенную человеческую ненависть, бессильную, но непримиримую, неистовую, но внешне безучастную, ему трудно было бы найти лучшую модель, чем эти три пары глаз, устремлённые на Октавиана.

   — Мне очень жаль, что это пришлось сделать, — с искренним чувством проговорил Октавиан.

   — Зверь! — с пугающей силой три голоса выпалили почти в унисон.

   В поисках коробки конфет, по своим размерам и по качеству содержимого способной искупить вину за содеянное им под дубом на лужайке, он едва ли не вверх дном перевернул лучший кондитерский магазин в соседнем городе. На следующее утро, когда он, как обычно, отправился своей привычной дорогой вдоль длинного глухого забора к курятнику и свинарнику, которые находились на краю лужайки, ему в глаза бросились странные изменения растительного покрова: траву вокруг покрывали какие-то коричневые пятна, словно здесь, реализуя мечты некоего юного жадины-обжоры, выпал шоколадный град, а кое-где общую картину оживляли яркие весёлые конфетные обертки; Октавиан понял, что плата за смерть кошки была с презрением отвергнута.

   Дальнейшие события только способствовали усилению его душевного смятения; цыплята продолжали пропадать, а предполагаемая виновница их исчезновения, заплатившая за это жизнью, видимо, наведывалась в курятник лишь для того, чтобы охотиться за обитавшими там крысами. Слух о запоздалом изменении вердикта через слуг дошёл и до детей, и однажды Октавиан подобрал на лужайке тетрадный листок, на котором было старательно выведено: «Зверь. Твоих цыплят съели крысы». С тех пор Октавиан ещё более искал случая избавиться от плохой репутации и заслужить у трёх беспощадных судей более пристойное прозвище.

   Однажды ему в голову пришла блестящая мысль.

   С полудня до часу дня, пока няня поглощала и переваривала обед и дешёвый любовный роман в придачу, он обычно гулял со своей двухлетней дочерью Оливией. Примерно в то же время глухая стена оживлялась появлением трёх маленьких надзирателей.

   В один прекрасный день Октавиан, якобы случайно, появился на лужайке с Оливией. С самого начала он с тайным восторгом отметил проявление интереса там, где всегда присутствовала только неприязнь. Что ж, подумал он, похоже, маленькая Оливия с её невозмутимым спокойствием имела шанс преуспеть там, где все его неуклюжие мирные инициативы потерпели крах. Он принёс ей большой жёлтый георгин, который она крепко схватила своей ручкой и принялась рассматривать с той благосклонной скукой, какой обычно удостаивается любительское исполнение классического балета на благотворительном вечере. Октавиан робко повернулся к группе, устроившейся на заборе, и с наигранной непринужденностью проговорил:

   — Вы любите цветы?

   Три кивка были ему наградой за смелость.

   — А какие цветы вам нравится больше всего? — спросил он, и на сей раз в его голосе прозвучали нотки нетерпеливого волнения.

   — Вон те, разноцветные, — три пухлые ручки указали на росшие в отдалении заросли душистого горошка. Октавиан с радостью бросился исполнять детскую прихоть. Он нещадно рвал цветы, стараясь не пропустить ни одного оттенка, и скоро букет у него в руке превратился в настоящий сноп. Решив, что пора возвращаться, он повернулся — и замер, как вкопанный: наблюдательный пункт на заборе опустел, и Оливия исчезла. А вдалеке, у самой границы лужайки, три маленькие фигурки катили детскую коляску в направлении свинарника со всей скоростью, на которую были способны.

   Мгновение Октавиан изумлённо взирал на беглецов, а затем со всех ног устремился за ними в погоню. Однако дети успели добраться до свинарника раньше, и прежде, чем им кто-либо успел помешать, затащили на крышу ближайшего хлева Оливию, удивлённую, но не протестующую. Это было старое строение, давно нуждавшееся в ремонте, и его подгнившая крыша вряд ли бы выдержала вес Октавиана, рискни он последовать за похитителями дочери.

   — Что вы собираетесь делать с ней? — с трудом переводя дыхание, проговорил он. Судя по раскрасневшимся, посуровевшим лицам детей, они явно замышляли что-то недоброе.

   — Закуем её в цепи и подвесим над медленным огнём, — ответил один из мальчиков. Детей, очевидно, познакомили с историей Англии.

   — Сбросим вниз свиньям, и те сожрут её, так что только ладошки останутся, — добавил другой мальчик. Изучение библейской истории тоже, видимо, вменялось им в обязанность.

   Последнее предложение особенно обеспокоило Октавиана, отчасти потому, что могло быть немедленно приведено в исполнение, а, отчасти, потому, что, как он помнил, действительно были случаи, когда свиньи съедали детей.

   — Но вы ведь не сделаете этого с бедняжкой Оливией, — взмолился он.

   — Ты убил нашу маленькую кошку, — в один голос напомнили ему дети.

   — Я очень сожалею об этом, — сказал Октавиан; если бы за правду ставили оценки, он, несомненно, получил бы жирную пятёрку.

   — Мы тоже будем сожалеть, когда убьём Оливию, — ответила девочка. — Но чтобы сожалеть, надо сначала убить её.

   Октавиан почувствовал, что никакие его мольбы не сумеют преодолеть неприступный бастион неумолимой детской логики. Ситуация требовала решительных действий, но прежде, чем он смог придумать, что ему делать дальше, до его слуха долетел негромкий приглушённый всплеск, — Оливия соскользнула с крыши и свалилась в глубокую яму с навозом и гниющей соломой. Октавиан, спеша ей на помощь, перемахнул через стену свинарника и тут же завяз по пояс в навозной жиже. Поначалу Оливии, испытавшей лёгкое потрясение после неожиданного полёта, явно понравилось пребывание в липкой субстанции; впрочем, её настроение сразу изменилось, когда она поняла, что начала тонуть, и, как всякий нормальный ребенок, она отреагировала на это робким плачем.

   — Я не успею к ней! — задыхаясь, выкрикнул Октавиан, обращаясь к детям, с ледяным спокойствием сестер Парок наблюдавшим за происходящим с крыши свинарника. — Она утонет в навозе. Помогите ей.

   — Никто не помог нашей кошке, — вновь услышал он напоминание о содеянном им.

   — Я сделаю всё, чтобы доказать, как сильно я раскаиваюсь в этом, — отозвался Октавиан, предпринимая ещё одну отчаянную попытку добраться до Оливии.

   — Ты встанешь в белой рубашке возле её могилы?

   — Да! — выпалил Октавиан.

   — Держа свечу в руке?

   — И произнося: «Я жалкий зверь»?

   Октавиан немедленно согласился и на то, и на другое.

   — И будешь стоять так очень долго?

   — Полчаса, — сказал Октавиан с явной обеспокоенностью в голосе; он вспомнил о неком короле, который перед Рождеством, будучи одет подобным образом, нёс епитимью на открытом воздухе в течение нескольких дней и ночей. К счастью, дети, видимо, ещё не добрались до немецкой истории и полчаса показались им вполне подходящим сроком.

   — Хорошо, — донеслось с крыши, и в следующее мгновение Октавиану была спущена короткая лестница. Не теряя ни секунды, Октавиан приставил её к невысокой стене свинарника, проворно вскарабкался по перекладинам и, наклонившись над гниющей массой, вытащил оттуда, словно неподатливую пробку из бутылки, свое медленно тонущее чадо. Несколько минут спустя он уже выслушивал причитания няни, жаловавшейся и возмущавшейся одновременно, что ей никогда прежде не приходилось видеть на ребёнке такого количества зловонного вещества…

   В тот же вечер, когда сгустились сумерки, Октавиан появился у назначенного ему места покаяния под одиноким дубом на лужайке. Он был одет в лёгкую рубашку, в одной руке держал свечу, а в другой — часы, стрелка которых, казалось, прилипла к циферблату.

   У его ног лежала коробка спичек, к помощи которых он прибегал всякий раз, когда ночной ветер гасил свечу. Контуры дома неясно вырисовывались в темноте, однако Октавиан, добросовестно повторявший раз за разом формулу покаяния, был уверен, что за ним наблюдают не только ночные мотыльки, но и три пары серьёзных внимательных глаз.

   На другое утро возле глухого забора он увидел на траве тетрадный листок. Он поднял его, и сердце у него в груди радостно ёкнуло, — на листке было нацарапано одно единственное слово: «Не-зверь».

 

ПРИЗРАК КОРОЛЕВЫ АННЫ 

   — В четверг приезжает Дора Битхольц, — объявила миссис Сэнгрэйл.

   — В ближайший четверг? — переспросил Кловис.

   Его матушка кивнула.

   — Напрасно ты её позвала, — усмехнулся он. — Джейн Мартлет всего пятый день гостит у нас, а её визит никогда не оканчивается раньше, чем через полмесяца, даже еслиона клялась, что не может остаться дольше, чем на неделю. Вряд ли тебе удастся выпроводить её из дома до четверга.

   — А зачем мне это делать? — удивилась миссис Сэнгрэйл. — Ведь они с Дорой подруги. По крайней мере, они раньше дружили, не так ли?

   — Вот именно, дружили; именно по этой причине они теперь — злейшие враги. Каждая из них считает, что пригрела на груди змею. А ничто так не раздувает в человеке пламя гнева, как осознание того факта, что его грудь использовалась в качестве змеиного санатория.

   — Но что произошло? Неужели кто-то кого-то обманул?

   — Не совсем так, — сказал Кловис. — Я бы сказал, что между ними пробежала курица.

   — Курица? Какая ещё курица?

   — Какой-то экзотической породы, — возможно, бронзовый леггорн, — которую Дора продала Джейн за весьма экзотическую цену. Обе они, как тебе известно, — разводят у себя домашнюю птицу ценных пород, и Джейн надеялась окупить затраты продажей элитных цыплят. Однако курица наотрез отказалась нести яйца, и, как мне рассказывали, в письмах, которыми обменялись эти дамы, содержалось столько брани, что просто удивительно, как бумага стерпела это.

   — Но это просто смешно! — воскликнула миссис Сэнгрэйл. — Неужели друзья не сумели их помирить?

   — Попытки, конечно, предпринимались, — ответил Кловис. — Джейн говорила, что готова взять часть самых своих резких заявлений обратно, если Дора заберёт у неё курицу, однако та ответила, что это будет означать признание собственной неправоты; как ты знаешь, она скорее согласится перебраться в трущобы Уайтчепела,нежели на такой обмен.

   — Чрезвычайно пикантная ситуация, — заметила миссис Сэнгрэйл. — Ты считаешь, что они не станут даже разговаривать друг с другом?

   — Напротив, проблема, скорее, будет заключаться в том, чтобы заставить их замолчать. Прежде количество их ремарок относительно поведения и характера друг дружки сдерживались лишь тем обстоятельством, что за пенни по почте можно послать не более четырёх унций брани.

   — Я не могу отказать Доре, — вздохнула миссис Сэнгрэйл. — Однажды я уже просила её отложить свой приезд. Но, с другой стороны, ничто, кроме чуда, не заставит Джейн уехать раньше, чем истекут привычные для неё две недели.

   — Чудеса — это по моей части, — сказал Кловис. — Не знаю, каков окажется результат, но я постараюсь сделать всё, что в моих силах.

   — Только не втягивай меня в это, — поставила условие его матушка.

* * *

   — Иногда слуги бывают просто несносны, — проворчал Кловис.

   Вместе с Джейн Мартлет он устроился в курительной после ленча и поддерживал с ней беседу в интервалах между смешиванием ингредиентов для коктейля, который он, без всякого почтения, называл «Элла Уилер Уилкокс».Напиток состоял из выдержанного бренди и ликера кюрасао, — прочие присутствовавшие в нем компоненты не имели большого значения и о них предпочитали не упоминать.

   — Слуги?! — воскликнула Джейн, хватаясь за тему с энтузиазмом охотника, свернувшего с дороги и почувствовавшего под ногами податливую почву. — Вам-то что жаловаться — вашей матушке исключительно повезло со слугами. Взять, к примеру, Стэриджа, — образец дворецкого, и он уже столько лет служит у вас.

   — В том-то и дело, — сказал Кловис. — Слуги становятся по-настоящему несносными лишь после того, как пробудут у вас много лет. С теми, кто «нынче здесь — завтра там» намного проще, — таковым надо лишь вовремя находить замену. Куда больше беспокойства доставляют те, кто служит долго и безупречно.

   — Но если они хорошо выполняют свои обязанности…

   — Это не мешает им создавать проблемы. Вы только что упомянули Стэриджа, — его-то я и имел в виду, когда говорил, что слуги бывают несносны.

   — Кого, идеального Стэриджа? В это я просто не могу поверить.

   — Да, он, действительно, идеален, и я не представляю, как мы обходились бы без него; Стэридж — единственный, на кого можно положиться в нашем весьма безалаберном хозяйстве. Он всегда стремится к порядку во всём, — конечно, это не могло не сказаться и на нём самом. Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, каково это: большую частьжизни постоянно делать всё должным образом, соблюдая при этом должные манеры, да ещё находясь в одном и том же окружении? Легко ли всегда знать, какая именно серебряная утварь или стеклянная посуда, какие скатерти должны быть использованы в тех или иных случаях, отдавать соответствующие распоряжения и проверять их исполнение, каждую минуту помнить о том, что имеется в погребе, кладовой и в буфете, быть незаметным, бесшумным и вездесущим, а, когда кто-либо собирается в дорогу, ещё и всеведущим?

   — Я бы, наверное, сошла с ума, — убежденно проговорила Джейн.

   — Именно так, — задумчиво произнес Кловис, пробуя «Эллу Уилер Уилкокс».

   — Но Стэриджа нельзя назвать сумасшедшим, — недоверчиво проговорила Джейн, и её голос дрогнул.

   — Как правило, он ведёт себя абсолютно нормально, и на него во всём можно положиться, — сказал Кловис, — однако иногда на него находят помрачения, и в таких случаях он становится не только несносен, но и определённо неудобен.

   — И что же это за помрачения?

   — К несчастью, они таковы, что обычно в фокусе его внимания оказывается кто-нибудь из гостей; отсюда все проблемы. Например, ему взбрело в голову, что Матильда Шерингэм — Илья-пророк; а поскольку единственное, что Стэридж мог вспомнить об Илье-пророке, это рассказ о вороне, кормившем святого, когда тот находился в пустыне, он решил, что Матильда сумеет обойтись и без его услуг. Он наотрез отказался подавать ей утренний чай, а если ему доводилось прислуживать за столом, всякий раз обносил её блюдами.

   — Весьма печально. И как же вы вышли из ситуации?

   — О, Матильде, конечно, не пришлось голодать, однако мы посоветовали ей поскорее уехать от нас. Это единственное, что можно было сделать, — последние слова Кловис проговорил особенно выразительно.

   — Я бы ни за что на это не согласилась, — сказала Джейн. — Уж я бы как-нибудь приспособилась к нему.

   Кловис нахмурился.

   — Едва ли благоразумно приспосабливаться к тем, кто одержим подобными идеями. Невозможно предвидеть, на что способны такие люди, если им потакать.

   — Вы хотите сказать, что он может быть опасен? — с некоторым беспокойством спросила Джейн.

   — Невозможно предугадать, чем может обернуться для гостя та или иная его фантазия. Именно это и тревожит меня сейчас.

   — Вы хотите сказать, что одного из присутствующих в доме он принял за кого-то другого? — воскликнула Джейн. — Как интересно! И кого же?

   — Вас, — лаконично ответил Кловис.

   — Меня?

   Кловис кивнул.

   — Но что же он мог подумать обо мне?

   — То, что вы — королева Анна, — услышала Джейн неожиданный ответ.

   — Королева Анна? Что за чушь! И чем может быть опасна столь бесцветная личность?

   — Вспомните, что обычно говорят о королеве Анне, — с неожиданной суровостью проговорил Кловис.

   — Единственное, что мне приходит в голову, — сказала Джейн, — так это поговорка: «Королева Анна мертва».

   — Вот именно, — протянул Кловис, разглядывая бокал с «Эллой Уилер Уилкокс», — мертва.

   — Вы хотите сказать, что он принял меня за призрак королевы Анны? — спросила Джейн.

   — Призрак? О, нет. Может ли призрак являться на завтрак и с завидным аппетитом поглощать почки, гренки и мед? Именно ваш здоровый и цветущий вид раздражает и озадачивает его. Всю свою жизнь он считал, что королева Анна олицетворяет всё, что умерло или давно отошло в прошлое, короче говоря, «мертво, как королева Анна», как вам известно. Наполняя ваш бокал за ленчем и обедом, слушая ваши рассказы о том, как весело вы провели время на скачках в Дублине, он, естественно, чувствует, что с вами что-то не так.

   — Но я не заметила, чтобы его неприязнь, — если он её испытывает по отношению ко мне, — когда-либо проявлялась открыто, — встревоженно проговорила Джейн.

   — До сегодняшнего ленча и у меня не было особенных поводов для беспокойства, — сказал Кловис. — Но когда мы сидели за столом, я поймал его угрожающий взгляд, брошенный на вас, и услышал, как он процедил сквозь зубы: «Давно уже должна быть мертва; кто-то обязан восстановить справедливость». Собственно говоря, поэтому я и счёл необходимым рассказать вам обо всём.

   — Но это просто ужасно, — сказала Джейн. — Надо немедленно предупредить вашу матушку.

   — О, нет, она ничего не должна знать, — горячо запротестовал Кловис. — Известие её страшно расстроит. Она привыкла во всем полагаться на Стэриджа.

   — Но ведь он может в любую минуту убить меня, — возразила Джейн.

   — Отнюдь не в любую, — до конца дня сегодня он будет занят чисткой столового серебра.

   — Что ж, это означает, что мне придётся всё время быть начеку, чтобы он не смог осуществить свой преступный замысел, — задумчиво произнесла Джейн и тут же добавилас оттенком упрямства в голосе: — Ужасно, когда рядом с тобой находится безумный дворецкий, который угрожает тебе, словно меч не-помню-уж-там-кого, однако для меня это не повод, чтобы уехать.

   Кловис яростно выругался про себя, — попытка совершить чудо обернулась, очевидно, полным провалом. Но на другое утро, когда он, после позднего завтрака, удалял пятна ржавчины со старой сабли, висевшей в холле, ему в голову пришла блестящая идея.

   — Где мисс Мартлет? — поинтересовался он у дворецкого, проходившего в ту минуту через холл.

   — Пишет письма в утренней гостиной, сэр, — ответил Стэридж, подтвердив то, о чём Кловису уже было известно.

   — Она выражала желание скопировать надпись на этой старой сабле с рукояткой в оплётке, — сказал Кловис, указывая на оружие почтенного возраста, висевшее на стене. — Отнесите саблю мисс Мартлет, — у меня руки в масле. Я думаю, что лучше заранее вынуть её из ножен, чтобы не ставить мисс Мартлет в неловкое положение.

   Стэридж обнажил клинок, острый и грозно сверкающий, — за ним хорошо ухаживали — и, держа его в руке, направился в утреннюю гостиную. Впоследствии дворецкий рассказывал, что Джейн настолько стремительно выскочила из гостиной в дверь, находившуюся рядом с письменным столом и ведущую на заднюю лестницу, что у него возникли сомнения, успела ли она увидеть его? Ещё через полчаса Кловис отвез Джейн Мартлет и её поспешно собранные вещи на станцию.

   — Матушка будет очень расстроена, когда вернётся с верховой прогулки и узнает, что вы уехали, — сказал он своей гостье. — Но я постараюсь придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение, скажу, например, что вы получили телеграмму, и вам пришлось срочно отбыть. Не стоит попусту расстраивать её из-за Стэриджа.

   Джейн только фыркнула в ответ на эти слова — нежелание Кловиса «попусту расстраивать» кого-либо показалось ей в данном случае совершенно неуместным.

   В тот же день пришло письмо от Доры, в котором она сообщала, что обстоятельства вынуждают её отложить свой визит. И хотя это сводило на нет все усилия Кловиса по сотворению «чуда», он, во всяком случае, оказался единственным, кому удалось заставить Джейн Мартлет изменить расписание своих странствований. 

 

РАССУЖДЕНИЯ МОУНГ КА 

   Моунг Ка, сеятель риса и философских истин, сидел на помосте, пристроенном к его хижине из тростника; хижина стояла на берегу быстрой Иравади.С двух сторон к ней примыкала ярко-зеленая трясина, простиравшаяся до самых непроходимых джунглей. Ярко-зеленое болото, которое при ближайшем рассмотрении оказывалось рисовым полем, служило местом обитания выпи, болотной цапли и стройной белой цапли; приняв позу недремлющих добросовестных охотников за рептилиями, птицы приэтом никогда не забывали, что они не только несомненно полезны, но и безусловно декоративны. На фоне зарослей высокого тростника синевато-серыми пятнами выступали буйволы, которые паслись близ берега реки – словно сливы рассыпались в высокой траве; в ветвях индийского финика, заслонявших от солнца хижину Моунг Ка, без устали галдели хриплоголосые встревоженные вороны; их было видимо-невидимо, и они снова и снова повторяли то, что им на роду предписано было повторять каждый день.

   Моунг Ка курил свою коричнево-зеленую сигару, без которой портрет бирманца, будь то мужчина, женщина или ребенок, не будет полон. Время от времени он посвящал двух своих слушателей в то, что происходило в мире. Пароход, трижды в неделю поднимавшийся по реке из Мандалея, доставлял Моунг Ка газету, в которой мировые события передавались в виде телеграфных сообщений и комментировались в кратком изложении. Моунг Ка прочитывал газеты и сохранял их, чтобы почитать их затем по случаю друзьям и соседям, с прибавлением собственных философских рассуждений; он почитался в округе как политический мыслитель; в Бирме можно быть политиком, оставаясь при этом философом.

   Его приятель Моунг Тва, торговец тиковым деревом, только что вернулся из далекой поездки в Бамо, куда он спускался вниз по реке; там он провел несколько недель в необременительных для его достоинства, неторопливых спорах с китайскими торговцами; по возвращении, прихватив с собою коробочку с бетелеми толстую сигару, он первым делом, естественно, направил стопы к помосту, примыкавшему к тростниковой хижине Моунг Ка, укрывшейся под индийским фиником. Моложавый Моунг Шугалай, учившийся когда-то в школах для иностранцев в Мандалее и знавший много английских слов, также был членом группы, которая внимала рассказу Моунг Ка о самочувствии планеты и при этом не обращала внимания на карканье ворон.

   Для начала обсудили положение дел на рынке леса и риса, а также несколько вопросов местного значения, а потом перешли к более широким и далеким проблемам.

   – Что-нибудь интересное происходило вдали отсюда? – спросил Моунг Тва у читателя газет.

   Под словами «вдали отсюда» подразумевалась вся та огромная часть поверхности земли, которая лежала за пределами деревни.

   – Много всякого, – раздумчиво произнес Моунг Ка, – но в основном две вещи представляют значительный интерес, хотя они и отличны друг от друга. В обоих случаях, впрочем, речь идет о действиях правительств.

   Моунг Тва многозначительно покачал головой, с видом человека, который уважал все правительства и не доверял им.

   – О решении индийского правительства вы, наверное, слышали во время своих путешествий, – сказал Моунг Ка. – Оно аннулировало недавно достигнутое соглашение о разделении Бенгалии.

   – Что-то такое я слышал, – заметил Моунг Тва, – от одного купца из Мадраса, когда плыл на пароходе. Но я не понял, что заставило правительство предпринять эти шаги.И почему же было аннулировано это соглашение?

   – Потому, – ответил Моунг Ка, – что оно противоречит желаниям большей части населения Бенгалии. Поэтому правительство положило этому конец.

   Моунг Тва с минуту молчал.

   – Правительство мудро поступило? – вскоре спросил он.

   – Это хорошо, когда учитываются желания народа, – ответил Моунг Ка. – Быть может, бенгальцы и сами не знают, что для них лучше. Кто может сказать? Но их желания были, во всяком случае, учтены, а это хорошо.

   – А что же другая проблема, о которой ты упомянул? – напомнил ему Моунг Тва. – Та, которая отлична от первой.

   – Другая проблема, – сказал Моунг Ка, – заключается в том, что британское правительство согласилось с разделением Великобритании. Если раньше был один парламент и одно правительство, то теперь будут два парламента и два правительства, два казначейства и два вида налогов.

   Это сообщение чрезвычайно заинтересовало Моунг Тва.

   – А народ Великобритании поддерживает это разделение? – спросил он. – Не выразят ли британцы по этому поводу недовольство, как это сделали жители Бенгалии?

   – У британского народа не спрашивали его мнения, да и не собираются этого делать, – ответил Моунг Ка. – Акт о разделении будет утвержден в одной палате, где все решает правительство, а вторая палата может лишь задержать ненадолго его рассмотрение, после чего он станет законом.

   – Но разве это мудро – не интересоваться мнением народа? – спросил Моунг Тва.

   – Очень мудро, – ответил Моунг Ка, – потому что если бы у народа спросили его мнение, он ответил бы «нет», что он всегда и говорил, когда подобный декрет выставлялся на референдум, а если бы народ сказал «нет», то и делу конец, а заодно и правительству. Поэтому со стороны правительства очень мудро не слушать то, что говорит народ.

   – Но почему к мнению жителей Бенгалии прислушиваются, а к мнению британцев нет? – спросил Моунг Тва. – Ведь наверняка разделение в их стране затрагивает и их интересы. Неужели их мнение настолько глупое, что не имеет никакого веса?

   – В Великобритании существует то, что там называют демократией, – сказал Моунг Ка.

   – Демократия? – переспросил Моунг Тва. – Это еще что такое?

   – Демократия, – с готовностью включился в разговор Моунг Шугалай, – существует в обществе, управляемом в соответствии с собственными желаниями и интересами путем выбора имеющих официальные полномочия представителей, которые принимают законы и осуществляют контроль над администрацией. Главной целью и задачей является управление обществом в интересах общества.

   – Значит, – сказал Моунг Тва, обращаясь к своему соседу, – если в Великобритании демократия…

   – Я не говорил, что там демократия, – спокойно перебил его Моунг Ка.

   – Но мы оба слышали, что ты это говорил! – воскликнул Моунг Тва.

   – Не совсем так, – сказал Моунг Ка. – Я говорил, что там существует то, что называют демократией.

 

РАССВЕТ НАД БРАХМАПУТРОЙ-РЕКОЙ 

   В турецкой бане, в относительно тёплой её части, сидел Кловис — то погружаясь в неподвижную задумчивость, то начиная быстро водить авторучкой по страницам блокнота.

   — Не отвлекай меня своей ребячьей болтовнёй, — предупредительно бросил он Берти ван Танну, который лениво развалился в соседнем кресле и, судя по его виду, был не прочь начать беседу. — Я пишу бессмертное стихотворение.

   Берти сразу заинтересовался.

   — Уверен, вы стали бы находкой для портретистов, если бы прославились как поэт. Даже если бы в Академии не удалось повесить ваше похожество, подписанное «Кловис Сэнгрейл, эсквайр, работает над своим последним стихотворением», его можно было бы выставить как «Эскиз обнажённого» или «Орфей спускается на Джермин-стрит». От художников непрестанно слышишь жалобы, что современная одежда им только мешает, тогда как полотенце и авторучка…

   — Миссис Пэклтайд предложила мне написать кое-что, — не дал закончить ему Кловис, игнорируя побочные последствия славы, на которые упирал Берти ван Танн. — Видишь ли, «Нью Инфанси» — газета, которую выпустили с одной лишь целью: заставить «Нью Эйдж» выглядеть устаревшей и закоснелой, — напечатала «Оду ко дню коронации» Лоны Бимбертон. «До чего удачный ход, — сказала миссис Пэклтайд, прочитав её. — Всякий, разумеется, может написать «Оду ко дню коронации», но никому, кроме вас, не пришло это в голову». На это Лона возразила, что подобная работа связана с большими трудностями, и дала всем нам понять, что такое по плечу, в общем-то, лишь немногим избранным. В отличие от Лоны Бимбертон, миссис Пэклтайд не раз выручала меня, — играла роль финансовой санитарки, выносящей тяжелораненого с поля боя, что случалось, прямо скажем, весьма часто, — поэтому я вмешался в разговор и сказал, что если взяться за дело всерьёз, подобные произведения можно выдавать квадратными ярдами. Лона заявила, что у меня ничего не выйдет, и мы заключили пари — но, между нами говоря, мне кажется, что мои денежки никуда не денутся. Разумеется, по условиям спора, произведение должно быть где-нибудь напечатано, причём не в местной прессе. К счастью, миссис Пэклтайд, неоднократно оказывавшая мелкие знаки внимания издателю «Смоуки Чимни», сумела внушить ему симпатию к своей особе, поэтому если мне удастся выжать из себя что-либо в объёме обычной оды, думается, всё будет в порядке. И дело пока движется настолько успешно, что я уже начал опасаться, не принадлежу ли я к числу немногих избранных.

   — Не поздновато ли сочинять оду по случаю коронации? — заметил Берти.

   — Конечно, на сей раз это будет «Роспуск дарбара»,— сказал Кловис, — одна из тем, к которой, при желании, можно обратиться в любой момент.

   — Что ж, теперь я понимаю, почему вы работаете над одой именно здесь, — сказал Берти с видом человека, неожиданно решившего запутанную проблему. — Вам хочется прочувствовать местную температуру.

   — Мне хотелось избавиться от неуместного вмешательства умственно неполноценных, — сказал Кловис. — Но, похоже, моим надеждам не суждено сбыться.

   Берти ван Танн собрался было воспользоваться своим полотенцем в качестве орудия возмездия, но, прикинув, что у него самого не защищена значительная часть «береговой линии», а Кловис, помимо полотенца, вооружен ещё и ручкой, лишь поудобнее устроился в своём кресле.

   — Можно ли ознакомиться с отрывками из бессмертного труда? — миролюбиво поинтересовался он. — Обещаю, что всё, что я услышу, не заставит меня отказаться от приобретения, когда потребуется, нужного номера «Смоуки Чимни».

   — Хоть это почти то же самое, что метать бисер в кормушку свиньям, — шутливо заметил Кловис, — я могу почитать тебе отдельные части оды. Она начинается с описания общего роспуска участников дарбара:

   — Я сомневаюсь, что Куш-Бихар расположен близко от Гималаев, — прервал его Берти. — Когда работаешь над такой вещью, надо иметь под рукой атлас; кстати, а почему слоны утомлённые и обессилевшие?

   — Конечно же, после долгих часов работы и перевозбуждения, — сказал Кловис. — И потом, я написал, что в Гималаях всего лишь находится их дом. По-моему, гималайские слоны могут оказаться в Куш-Бихаре точно так же, как лошади из Ирландии могут участвовать на скачках в Эскоте.

   — Но вы же сказали, что они возвращаются в Гималаи, — возразил Берти.

   — Их, по обыкновению, отправили домой на отдых. В тех краях, в горной местности, со слонами поступают примерно так же, как мы — с лошадьми, когда выпускаем их пастись в поле.

   Кловис мог, по крайней мере, поздравить себя с тем, что ему удалось привнести в свою ложь оттенок беспечной пышности Востока.

   — Это будут белые стихи? — поинтересовался его критик.

   — Разумеется, нет, четвёртая строчка оканчивается словом «дарбар».

   — Не очень-то смело; впрочем, это объясняет, откуда у вас появился Куш-Бихар.

   — Взаимосвязь между географическими наименованиями и поэтическим вдохновением значительно более сильная, чем принято думать; одна из главных причин, почему на нашем языке написано так мало по-настоящему хороших стихотворений о России — отсутствие рифм к именам вроде Смоленск, Тобольск и Минск, — Кловис произнёс это с убеждённостью человека, который по опыту знает, о чём говорит.

   — Разумеется, можно срифмовать Омск и Томск, — продолжал он. — Вполне возможно, что именно для этой цели такие названия и были придуманы, но читатели не станут терпеть подобные штуки бесконечно.

   — Читатели стерпят ещё и не такое, — злорадно проговорил Берти. — Знатоков русского слишком мало, и потому всегда можно добавить ссылку, поясняющую, что три последние буквы в слове «Смоленск» не произносятся. Это прозвучит столь же правдоподобно, как и ваше утверждение, что слонов выпускают попастись в горах Гималаев.

   — У меня получилось весьма неплохое описание вечерней сцены в джунглях за деревней, — с невозмутимым спокойствием продолжал Кловис:

   — В тропических странах почти не бывает сумерек, — снисходительно проговорил Берти. — Но мне понравились мастерство и лаконизм, с которым вам удалось передать идею злопыхательства кобры. Неизвестность, как говорится, самая страшная штука. Могу представить себе нервных читателей «Смоуки Чимни», ночи напролёт просиживающихсо светом в своих спальнях, пытаясь разгадать жуткую тайну, с чего бы это вдруг кобра решила позлопыхать?..

 

СЕДЬМАЯ КУРИЦА 

    — Нет, не на ежедневную рутину я жалуюсь, — с негодованием проговорил Бленкинтроуп, — а на отупляющую бесцветную будничность моего существования в свободное от офисной работы время. Со мной не происходит ничего замечательного, ничего необычного. Никого не интересуют даже те скромные мелочи, которые представляют интерес для меня. То, например, что растёт в моём саду.

   — Картофель весом чуть более двух фунтов, — ухмыльнулся Горуорт, его приятель.

   — А вы откуда знаете? — сказал Бленкинтроуп. — Сегодня утром я действительно рассказывал об этом всем в поезде, но не помню, говорил ли и вам тоже.

   — Если быть более точным, вы уверяли, что вес картофеля составлял чуть менее двух фунтов, но я учёл то обстоятельство, что гигантским овощам и пресноводным рыбам уготована загробная жизнь, во время которой их рост не прекращается.

   — Вы такой же, как остальные, — с грустью проговорил Бленкинтроуп. — Вам бы только посмеяться над такими вещами.

   — Вся проблема в картофеле, — сказал Горуорт, — который нас совершенно не интересует, поскольку в нём нет совершенно ничего интересного. Все, с кем вы ежедневно ездите в поезде находятся точно в такой же ситуации, как и вы сами; они живут обычной жизнью, не особенно интересной для них самих и не стоит их упрекать в том, что они не проявляют энтузиазм к обыденным происшествиям, случающимся в жизни других людей. Расскажите им нечто пугающее, волнующее, пикантное из вашей жизни или жизни кого-либо из ваших близких, и они сразу заинтересуются вами. Они будут с особенной гордостью рассказывать о вас всем своим знакомым. «Моему близкому приятелю — его зовут Бленкинтроуп, мы с ним живём по одной дороге — рак, которого он нёс домой на ужин, отхватил два пальца на руке. И ему ещё повезло. По уверению доктора, он мог бы лишиться и всей руки». Вот какой должна быть тема для разговора. А теперь представьте, что вы входите в теннисный клуб и говорите: «Я знаком с человеком, вырастившим картофелину весом в два фунта с четвертью».

   — К чему всё это, друг мой, — нетерпеливо проговорил Бленкинтроуп. — Разве я не сказал вам, что со мной никогда не случалось ничего необычного?

   — Придумайте что-нибудь, — сказал Горуорт. Он заслужил высшую оценку за знание Библии, когда учился в частной приготовительной школе, и с тех пор считал, что иногда имеет право проявлять чуть меньшую скрупулезность, чем окружающие.

   И впрямь, многое можно простить тому, кто уже в раннем возрасте знал названия семнадцати деревьев, упомянутых в Ветхом Завете.

   — Что же именно? — с долей раздражения спросил Бленкинтроуп.

   — Вчера утром к вам на птичий двор заползла змея и убила шесть из семи куриц-молодок. Сначала змея гипнотизировала своим взглядом куриц, а потом, пока они пребывали в беспомощном состоянии, жалила их. Седьмая же молодка была французской породы, с перьями, почти закрывающими ей обзор, поэтому гипноз не подействовал на неё, тогда как сама она с трудом, но видела змею. Она налетела на неё и заклевала до смерти.

   — Благодарю вас, — холодно произнес Бленкинтроуп. — Это очень удачная выдумка. Случись нечто подобное у меня в птичнике, я бы с гордостью рассказывал всем об этом. Но я предпочитаю придерживаться фактов, даже если это ничем непримечательные факты.

   Однако история седьмой молодки заставила его хорошенько задуматься. Он живо представлял себе, как рассказывает её в поезде изумлённым попутчикам. И помимо его воли эта история начинала обрастать необходимыми деталями и дополнениями.

   Все ещё пребывая в глубокой задумчивости, он на другое утро занял своё место в вагоне поезда. Напротив него сидел Стивенгэм, снискавшем всеобщее уважение благодаря тому факту, что его дядя умер в момент голосования на парламентских выборах. Это случилось три года назад, но до сих пор мнением Стивенгэма интересовались всякий раз, когда речь заходила о проблемах внутренней или внешней политики.

   — Привет, как поживает гигантский гриб, или что это было? — других слов приветствия для Бленкинтроупа у его попутчиков не нашлось.

   Юный Дакби, которого он несколько недолюбливал, быстро завладел всеобщим вниманием рассказом о случившейся в доме утрате.

   — Прошлой ночью у нас огромная крыса уволокла четырёх молодых голубей. Ну и чудовище же это было, если судить по размерам дыры, которую она прогрызла, чтобы забраться на голубятню.

   Обычные крысы, казалось, давно прекратили свою разбойническую деятельность в этих краях; все они были чудовищных размеров, как и совершаемые ими злодеяния.

   — Вот напасть так напасть свалилась на голову, — продолжал Дакби, видя, что завладел сочувственно-уважительным вниманием слушателей. — Четырёх птенцов утащили за один раз. Что может быть хуже!

   — У меня вчера днём змея убила шесть из семи куриц-молодок, — проговорил Бленкинтроуп, с трудом узнавая свой голос.

   — Змея? — дружно ахнули попутчики.

   — Она очаровала их, одну за другой, своими смертоносными сверкающими очами, и пока они стояли, неспособные пошевелиться, убила их. Мой сосед видел всё это из окна своей спальной, но он прикован к постели и не мог позвать на помощь.

   — Вот те на! — отозвались попутчики, несколько менее дружно.

   — Самое интересное случилось с седьмой молодкой, той, что уцелела, — продолжал Бленкинтроуп, неторопливо зажигая сигарету. От его былой застенчивости не осталось и следа, и он начинал понимать, насколько легко и просто пускается во все тяжкие тот, кто имеет мужество сделать первый шаг. — Шесть погибших куриц были минорки, седьмая — уданской породы, с густыми перьями над глазами. Она почти не видела змею, и, конечно же, не была загипнотизирована, как другие. Она различала лишь нечто извивающееся на земле, поэтому налетела на змею и заклевала её до смерти.

   — О, Боже! — единодушно воскликнули попутчики.

   В следующие несколько дней Бленкинтроуп на своём опыте убедился, сколь малое значение имеет потеря самоуважения в том случае, когда достигнуто признание со стороны окружающих. Его история была опубликована в одном из изданий по птицеводству, откуда её затем перепечатала ежедневная газетка, поместив в рубрике «Это всем интересно». Некая дама с севера Шотландии писала, что вспомнила, как была свидетельницей аналогичной ситуации, участниками которой были горностай и слепой граус.Ложь почему-то и впрямь казалась куда менее достойной порицания в том случае, когда служила спасению.

   Сравнительно недолго автор адаптации истории о седьмой молодке в полной мере наслаждался обретённым было статусом влиятельного лица, человека, имеющего отношение к необычным явлениям своего времени. А затем внезапный взлёт к славе Смита-Пэддона, вместе с которым он каждый день ездил в поезде, вновь вернул его на серые холодные задворки обыденности: малолетняя дочь Смита-Пэддона была сбита и чуть ли не искалечена автомобилем, принадлежавшим актрисе оперетты. И хотя самой актрисы в момент происшествия не было в автомобиле, многочисленные её фотографии, интересующейся самочувствием Мэйзи, дочери Эдмунда Смита-Пэддона, эсквайра, во множестве появились в иллюстрированном журнале. Целиком и полностью поглощённые новым светским событием, попутчики грубовато оборвали Бленкинтроупа, когда тот попытался рассказать о сделанных им усовершенствованиях для защиты птичьего двора от змей и сапсанов.

   Горуорт, которому он наедине излил свою душу, дал ему тот же совет, что и прежде.

 

СТАРИННЫЙ ГОРОД ПСКОВ

     В нынешний переломный момент своей истории Россия отнюдь не без оснований представляется иностранцу страной, где царят недовольство и беспорядок. Она охвачена депрессией, и весьма трудно указать на ту часть владений империи, откуда не поступали бы вести о тех или иных бедах. В «Новом времени» и в других газетах для рассказов о недовольствах нынче отводятся целые колонки, притом с такой же регулярностью, с какой английские газеты печатают сообщения о спортивных событиях. Поэтому иногда бывает гораздо приятнее ознакомиться с другой стороной российской жизни, где горькие неудачи в политической сфере на какое-то время забываются. В европейской части России, наверное, мало мест, где с такой полнотой ощущается переход в новую и незнакомую атмосферу, как старинный город Псков, который некогда был важным центром российской жизни. Среднему современному россиянину желание иностранца посетить Псков кажется необъяснимой причудой, меж тем как приезжий хочет посмотреть страну, в которой он живет; Петербург, Москва, Киев, быть может, Нижний Новгород или финский озерный край, если хотите провести отпуск вдали от городов, но почему Псков? И нерасположение к исхоженным тропам и местам, где все налажено и устроено для осмотра, счастливо уводит его к великому старинному приграничному городу, дающему, пожалуй, наиболее точное представление о средневековом русском поселении, не тронутом монгольским влиянием и лишь в незначительной степени впитавшем культуру, заимствованную в Византии.

   Этот небольшой город вполне располагает к себе с точки зрения местоположения и застройки; он оседлал крутой склон, вклинившийся меж рукавов двух рек, и по большей части в нем сохранились длинные бастионы с башнями, которые в продолжение многих веков служили защитой от язычников литовцев и тевтонских рыцарей, приносивших одно разорение. В те стародавние времена от сил тьмы уберегались не менее тщательно, чем от более реальных врагов в человеческом обличье. Над густыми купами деревьев поныне возвышаются белые стены и зеленые крыши множества церквей, монастырей и колоколен причудливой и необычной архитектуры и удивительно гармоничных тонов. Крутые извивающиеся улицы ведут от опоясанного бастионом центра города в те его части, что раскинулись вдоль берегов двух рек, и два моста – один из них низкий, широкий, деревянной конструкции, примитивным способом уложенный на сваях, – дают возможность перейти на другие берега, где колокольни и монастыри вместе с прочими более скромными постройками расширяют пространство города. На реках стоят баржи с высокими мачтами, окрашенными в красивые ярко-красные, зеленые, белые и голубые полосы и увенчанными похожими на детские погремушки золочеными деревянными вымпелами с развевающимися ленточками на концах. В городе повсюду видишь дверные проемы необычной формы, длинные сводчатые проходы, деревянные фронтоны, лестницы с перилами и в завершение приятные для глаза серовато-зеленые или темно-красные крыши. Но самое удивительное, что городские жители вполне вписываются в живописную гармонию богатого окружения, принадлежащего старому миру. Алые или голубые рубахи, которые носят рабочие во всех русских городах, здесь уступают место разнообразным одеяниям ярких расцветок; наряды женщин столь же пестрые, так что улицы, набережные и торговые площади переливаются всевозможными сочетаниями красок. Багровые, оранжевые, пунцовые, бледно-розовые, пурпурно-красные, зеленые, лиловые и сочно-голубые цвета перемешаны со своими оттенками, в которые выкрашены рубашки и шали, юбки, брюки и пояса. На ум невольно приходят разного рода легкомысленные сравнения; средневековую толпу, без сомнения, невозможно представить в столь впечатляющем виде. А деловая жизнь города, в котором, кажется, всякий день – базарный, продолжается с тем насыщенным оживлением, которое сообщают ей ее обитатели. Вереницы примитивных повозок двигаются к берегам реки и обратно, удила лошадей по большей части небрежно свисают под подбородками – эта мода распространена во многих частях России и в Польше.

   Небольшие лари причудливой формы стоят вдоль некоторых наиболее крутых улиц; в них выставлены на продажу деревянные игрушки и глиняная посуда замысловатых форм, распространенных в этих местах. На широкой рыночной площади женщины сидят перед большими корзинами с клубникой и болтают друг с другом; в тени доставивших их на рынок повозок растянулись два длинноногих жеребца, а необычайно довольная собою свинья вовсю наслаждается жизнью под присмотром пожилой женщины в наряде оранжевых, пунцовых и белых цветов – сочетание, которое не оставило бы равнодушным художника-колориста. Крепко сбитый крестьянин шагает по неровной булыжной мостовой и ведет за собою лошадь; на плече он несет небольшой деревянный плуг с подбитыми железом лемехами – эту стадию развития сельского хозяйства Запад уже давно оставил позади. В веселых водах реки Великой, самой большой из двух рек, плещутся юноши и мужчины, а более степенные прачки полощут и стегают горы разноцветных одежд. Приятно заплыть на середину реки и, подставив подбородок против течения, взглянуть «рыбьим глазом» на этот небольшой город, вздымающийся ярусами вверх – набережная, деревья, серые бастионы, опять деревья, ряды крыш и, наконец, древний собор во имя Святой Троицы, как бы парящий над рушащимися стенами Кремля. При ближайшем рассмотрении собор являет собою чудесный образец подлинной древнерусской архитектуры; в нем много богатых резных украшений, багряных красок и золоченых орнаментов в виде завитков;там хранятся относящиеся к еще более древним временам мощи или псевдомощи местных героев-святых и героев князей, которые споспешествовали в свое время процветанию псковской общины. Побродив пару часов среди этих могил, икон и памятников ушедшей России, приходишь к ощущению, что должно пройти какое-то время, прежде чем снова захочется посетить печально-прекрасные святые места Санкт-Петербурга, с их гнетущей атмосферой, с их служителями, требующими плату за вход, и всеобщим отсутствием интереса к истории.

   У каждого свои горести, и псковитяне с их кажущимся довольством и поглощением самими собой, быть может, имеют собственные представления о том, как приблизиться к новой счастливой жизни. Но иностранец не просит их, чтобы они заглядывали так далеко; он благодарен уже и за то, что обнаружил живописный и явно умиротворенный уголок в этой переживающей не лучшие времена стране, откуда беда, подобно перелетной птице со сломанным крылом, никак не может улететь.