Глава 1. Разлад

Маша открыла дверь своим ключом… Теперь он у неё был, собственный ключ от ЕГО квартиры. Так они договорились: она пришла сегодня сюда, к нему. Они будут жить теперь вместе! Маша шумно вошла, стряхнула дождинки с шапки, стащила узкие сапоги без молнии… Дома, похоже, никого не было. Она сняла с плеча большую сумку с вещами, отнесла коробку с тортом на стол, цветы поставила в вазу. Потом наспех прибрала в комнате, лишний раз привела себя в порядок. Включила электрочайник, заварила чай и стала ждать Николая. Ну, где же он?

Как он может опаздывать в такой день — день её рождения? Куда он мог уйти, не предупредив её?

Долго она просидела, без мыслей и дел. В ожидании и беспокойстве. Не хотелось ни читать, ни включать компьютерные игрушки. Было неуютно и почему-то тревожно.

Когда, наконец, в коридоре послышался звук проворачиваемого в двери ключа, Маша побежала встречать Николая… И увидела, как он грузно ввалился в квартиру.

— Коля! Почему ты так долго? — спросила девушка.

Николай как-то странно на неё посмотрел. От него откровенно пёрло сигаретно-алкогольным перегаром. Маша удивилась: раньше он никогда не курил, он же спортсмен.

— А… Совсем про эту забыл, — пробурчал тем временем Николай, поморщившись, — А меня ж предупреждали…

Он зашёл в комнату и оглядел всё тяжелым, мрачным взглядом. Видать, заметив цветы, тортик и общую прибранность, сказал громко:

— Зря ты старалась! Не фиг сейчас дома сидеть, поедем на одну вечеруху. Там всё будет: и бухло, и танцы. Не поедешь — я один тогда выдвигаюсь.

Маша сознавала, что Николай странно выглядит и странно себя ведёт. Будто это он, и в то же время — совсем чужой и незнакомый ей человек. Тем не менее, она решилась поехать вместе с ним. Быть может, чтобы выяснить всё до конца. Раз и навсегда. Что происходит? Почему он вдруг так сильно изменился? Она была шокирована до полного ступора, и двигалась на автомате… Безэмоционально оделась, натянула узкие сапоги. Шапка где-то потерялась. Наверное, упала вниз, в кучу хлама во встроенном шкафу… Ну и ладно.

* * *

Общество, в которое Маша попала вместе с Николаем, было ей совершенно незнакомо. Это был то ли ночной клуб, то ли танцевальная студия, в то же время находящаяся в обыкновенной частной квартире. Вначале они вошли в подъезд, ничем не примечательный, и поднялись по лестнице. Николай позвонил в дверь квартиры и пропустил Машу вперёд, приобнимая за плечи и будто намереваясь ввалиться в эту квартиру, выставив её перед собою.

Дверь им открыла знойная черноволосая кучерявая брюнетка с длинными ногами и необычайно длинными кроваво-красными ногтями. Её глаза, навскидку зафиксировавшие Машу пустотой взгляда и блеснув недобрым фиолетовым огнём в своей глубине, с презрением оторвались от девушки довольно быстро. По всей видимости, она оценила её как не годную себе в соперницы. Зато, Николая брюнетка осмотрела более заинтересованно. И стремительно вцепилась в его руку своей наманикюренной лапкой. Уверенная в блеске своего очарования, она перехватила Николая под руку, и, слегка заплетающимся от принятого спиртного языком, защебетала что-то о своей радости видеть такого замечательного парня в столь скучный и ничем не примечательный вечер. В обществе, где никто не может удовлетворить сегодня её глубоко интеллектуальную душу.

— Кстати, что это с тобой за девица? Простушка, и одета не модно…

Николай, полностью очарованный незнакомкой, только громко гыкнул.

* * *

В довольно тесной для собравшегося народа комнате посередине размещался стол с разного рода яствами и напитками, и вся без исключения собравшаяся публика была в той или иной стадии алкогольного опьянения.

— Кстати, я ещё не представилась… Альбина, — и брюнетка улыбнулась натянутой улыбкой, обнажив зубы до дёсен.

— Николай, — представился ей ответно спутник Марии.

— Пойдём, Коленька, потанцуем! Думаю, твоя дама тоже не останется в одиночестве надолго, — предложила Альбина. — Я сейчас поставлю забойный музон!

Маша, присевшая на свободное кресло в углу, откинула с лица выбившуюся светлую прядку волос. Она с ужасом наблюдала, как парень, которого она до недавнего времени любила и который, как ей показалось, любил её, лихо отплясывал… с первой попавшейся ему под руку стервой. Будто чья-то невидимая ледяная рука несколько раз сжала её сердце, а затем оно наполнилось едкой злобой.

«Музон», действительно, был «забойный». То есть, действительно рассчитанный на полный вынос мозга. Казалось, что-то дьявольское и зловещее вплеталось в эту какофонию звуков и перемалывало кости черепа. Танцующие люди казались дрессированными собачками, попавшими под влияние своего невидимого, но властного хозяина, который заставил подчиняться беспрекословно эти безвольные души. Что-то ревело, било, скрежетало и бесилось. И будто большой смерч, образованный этой странной вибрацией, вырвался, наконец, наружу и полностью сокрушал теперь всё и вся, сметая всё светлое вокруг себя на огромном пространстве, разделяя людей и навсегда отбрасывая их друг от друга… Маша поняла, что она и Николай отныне и навсегда разъединены этой мощной, дьявольской силой…

Ей стало страшно. Но главное, что ей было сейчас нужно — это ветер, свежий воздух. Немедленно, поскорей вырваться отсюда! Иначе её, наверное, прямо здесь и сейчас вывернет наизнанку, вытошнит зелёными соплями… Неужели, это именно так, совсем не эстетично, выходит ушедшая любовь? Тошнотворный клубок, сформировавшись, как показалось, в сердце, застыв болью, стал подниматься вверх, к горлу, стало муторно и противно.

Входная дверь квартиры была закрыта лишь на цепочку. Сняв её, Маша открыла дверь и вышла на лестничную площадку.

* * *

Ледяной злобой саднило сердце. Комок боли снова подступил к самому горлу. Её, вдобавок ко всему, действительно вырвало, прямо на лестницу. А потом она услыхала снизу шаги и голоса поднимающихся людей. Она глянула вниз, вглядываясь в лестничные пролеты, и разглядела двоих мужчин. Маше абсолютно не хотелось сейчас кого-либо видеть. Тем более что, как ей показалось, незнакомцы направлялись именно в ту квартиру, которую она только что покинула. И она спешно устремилась по лестнице вверх…

Да, действительно, мужчины остановились именно на площадке третьего этажа и позвонили в дверь, только что захлопнутую Машей. Их грубые голоса, — а разговаривали они громко, отчетливо — донеслись до девушки, со смесью матерных выражений.

И вот она на самой верхней площадке лестницы незнакомого дома. Тупик заканчивался дверью: выходом то ли на крышу, то ли на чердак. Никакого замка на дверях не было. Маша рванула на себя эту дверь со злобным остервенением: «Вот и всё. Это — конец наших с ним отношений… Но — почему так гадко на душе? Будто, я разбиваю кому-то сердце, предаю давнего друга. Будто, совершается что-то непоправимое, мир разбивается на кусочки, и вся моя жизнь — вдребезги… Вот и всё… С этой пустой и полутёмной площадки, где нет квартир, дверь ведёт, скорее всего, на крышу… Прыгнуть?». Шальная мысль в миг отчаянья…

За незапертой железной дверью оказался тёмный, захламлённый чердак. Совсем неподалёку, в маленькой постройке, заключённой во внутренности чердака, была лифтёрная с изображением черепа и красной молнии. Над дверями лифтёрной тускло светила всё же не выбитая и не скрученная лампочка. Мотор внутри пустоты за железными дверями в это время загудел и заскрежетал: наверное, лифт в доме был очень старый. Маша вздрогнула от громкого звука.

Она прошла немного вглубь чердака и присела неподалёку, за деревянной балкой или перегородкой, на старый ящик. Здесь, в глубине, было совершенно темно. А на стоявшие напротив фанерные коробки и кучи битой штукатурки падал свет от тусклой лампочки, освещая также пустые бутылки, окурки, пустые пачки из-под сигарет, использованные одноразовые шприцы. Судя по мусору, здесь, на чердаке, собиралась местная шпана. Но Маше сейчас было всё равно. Она сидела и тихо плакала, сдерживая бурные рыдания, но не умея удержать слёзы. Не прошенные, они всё стекали и стекали по лицу потоками, и, отрываясь, падали на куртку.

«Вот так. Всё банально и до одури прозаично. Как там, в поговорке? Все бабы — дуры, мужики — сволочи, и счастье только в труде?»

Незаметно грустные и циничные мысли сменились беспощадными воспоминаниями о тех моментах жизни, в которые она безнадёжно и неумолимо в кого-нибудь влюблялась. Эти воспоминания разных встреч промелькнули в её сознании в считанные минуты, и принесли не облегчение, а затаённую грусть и ещё большую безысходность. Пронеслись мимо, не оставив следа в её жизни, маленькие увлечения, которые увенчались любовью к Николаю. На этом и остановилась теперь память, рисуя картины их первой встречи.

Познакомились они почти случайно. Маша тогда, как и сейчас, была студенткой биофака. Она приехала из провинции, жила в общежитии. А Николай был коренным петербуржцем…

К тому времени, она уже знала, что Питер — город замкнутых одиночеств. И, в то же время, город страстей, чувств и размышлений. А ещё, сплошных и скорбных перетираний этих страстей, чувств, размышлений, обсуждения их повсеместно, везде, со всеми: от лучших подруг и друзей до случайных прохожих. Питер предстал Марии именно таким…

Этот город просто сквозил чувствами, был наполнен привидениями не выраженных эмоций, подавленных в себе талантов. Об этом плакали и кричали стены, об этом шептались и пели люди, и это чувствовалось везде. И одиночество длинными и тихими ночами, в комнатах, напоминающих своею пустотой гробы, и собрания на общих кухнях, под дым сигарет, кофе и пиво, и песни под гитару хором, на застольных вечеринках — всё было переполнено невысказанными и невыраженными чувствами… Ввысь, к далёким мирам и созвездиям, уносились несбывшиеся мечты и воспоминания былого, и, чем большим было реальное расстояние между людьми, тем сильнее были затаённые страсти, громче музыка эмоций. И чем больше было запретов в тотальной Московии, тем ирреальней мечты и сильнее подавляемые чувства.

Отстуканные на клавиатуре компьютеров или нарисованные кривым росчерком на сенсорном экране опусы-дневники, плавающие на просторах Глобального Общего Сознания, тоже, в довольно большом проценте от всего русскоязычного интернета, принадлежали питерцам.

Благодаря появлению ЭМЧ — то есть, как бы переводу некоторых человеческих личностей в «электронный вид» и «проживанию» подобных личностей в системе интернета и строительстве ими новых сфер отношений с «реальным» человечеством, — Глобальное Общее Сознание (как некоторые теперь называли интернет) еще более поглотило в себя интеллектуальный мир. Такое положение дел в некоторой степени вызвало бунт «физического» человечества, его протест против вечного просиживания за компом всего своего свободного времени. Появились «нью-натуралы», декларирующие свою любовь к «натуральным» посиделкам и вечеринкам «вживую», к выездам на природу, спорту и танцам, к чтению бумажных книг и театральным кружкам. Нередко среди нью-натуралов встречались и весьма экзотические культы: нео-язычество, различные эзотерические движения, и даже так называемые «сетеборцы», которые объявили интелов прислужниками дьявола, поскольку они, по их мнению, не имели души.

Вот на одной-то из вечеринок, организованной для культивации живого общения, с приглашением к себе в гости интернет-знакомых, ещё не состыковавшихся в реале, и даже вовсе не знакомых людей, откликнувшихся на объявление о встрече, и привелось случайно оказаться Маше.

Как-то её тётка, петербурженка, которую она звала просто Светкой и которая была старше неё на десять лет, потащила её с собой на подобную вечеринку к своей ещё более сумасшедшей подруге. К Светке же Мария заглянула и вовсе случайно: бродила по Питеру, осваивалась в городе — и заглянула мимоходом. Она застала Светку, даму с резкими, угловатыми чертами фигуры и с вечной косой длинной чёлкой, выкрашенной в фиолетовое, уже в коридоре. Светка красила тушью ресницы перед большим старинным зеркалом в резной деревянной раме. Она собиралась в гости.

— Пойдём со мной, матрона! — предложила тогда Марии Светка, довольно бесцеремонно: это было в её стиле. — Посидишь, поглазеешь. Может, с парнем каким познакомишься. Пора уже!

Конечно, Маша вовсе не собиралась на этом сборище искать себе жениха, но со Светкой спорить не стала: себе дороже, та обсмеёт по полной. Да и почему-то в тот день ей совершенно не хотелось спешить в тесную комнатку общежития, чтобы предаться зубрёжке. Надоело. Так что, можно было и слегка развеяться.

Подругу тётки, к которой они тогда направились, все без исключения звали Тётя Валя. Именно так, а не иначе. С двадцати двух лет: с тех пор, как она приехала в Питер из Тамбова искать работу и новую жизнь, полную приключений на задницу. Тётя Валя была коренастой и плечистой, но с узкими бёдрами: с такой нестандартной для женщины фигурой. Она всегда стриглась сама, очень коротко, под «Бокс». Тётя Валя работала где-то бухгалтером и в одиночку воспитывала сына.

И, как оказалось, эта самая Тётя Валя жила в коммуналке… Самой настоящей, весьма классической. Мария и не предполагала, что такие коммуналки до сих пор существуют: с лепными украшениями в виде кариатид по углам комнаты, с детьми, которые катались на велосипедах по длинным коридорам… Этакий реликт коммунального прошлого, сохранившийся до наших дней.

У Тёти Вали не было никакого кухонного комбайна и прочей «машинерии», как она выражалась. И, как самую молодую из собравшегося за столом общества, она послала именно Машу на кухню мыть чашки и блюдца.

С Николаем, который тоже пришёл к приятелю в гости и как раз выходил из комнаты напротив, Маша столкнулась в коридоре, и при этом чуть не уронила с подноса пойманную Николаем на лету чашку. Почему-то он извинился перед ней (хотя, это она на него налетела) и улыбнулся своей обаятельной улыбкой. Николай вызвался помочь Маше: донес до кухни злосчастный поднос и распахнул перед нею кухонную дверь… А потом он долго развлекал Машу беседой, пока она мыла посуду. Николай как-то сразу ей приглянулся, она почувствовала его надежность, душевную теплоту. Он понравился ей еще тогда, на той самой кухне, когда она постоянно ловила на себе его изучающий, пристальный взгляд из-под чёлки светлых волос. Вскоре вся посуда была весьма тщательно и неспешно перемыта, но поднос с чистыми чашками и блюдцами ещё долго продолжал оставаться на кухонном столе, застеленном невзрачной клеенкой в мелкий цветочек…

* * *

Внезапно Машины воспоминания были прерваны неожиданным и грубым вторжением. Дверь, ведущая сюда, на огромный и пыльный чердак, вдруг заскрипела и приотворилась. Послышались грузные шаги и, кажется, те же самые грубые мужские голоса, которые она недавно слышала на лестнице.

Маша затаилась, спиной вжавшись в деревянную балку. И все слова довольно громкого разговора незнакомцев теперь доносились до неё чётко и звонко. Как ни странно, на чердаке была очень хорошая акустика.

— А я сяду в кабри-о-лет, и поеду куда-нибудь, — пропел один из незнакомцев басом. Скорее всего, тот, который был грузный, приземистый и плотный: Маша, когда глядела вниз, в пролеты лестницы, видела силуэты обоих.

— Дурацкая песня, — заметил другой фальшивым тенором. — И где они её откопали? Но водка была хорошая, натуральная, — и он смачно икнул.

— Ну что, Логово, где у тебя здесь нычка? — порывшись немного в карманах и закурив, неспешно спросил «бас».

— Да здесь она, прям в лифтёрной. Там ниша есть, она была всяким хламом завалена, и лифтёры туда по любому не совались: не к чему им там рыться. Я там, по уговору, товар беру. Он брезентовухой прикрыт. А замок на дверях — примитивный, навесной, легко вскрывается. Ведь, кто сюда сунется? Бомжи? Так тут-то не поспишь: лифт рядом с головой будет грохотать.

— Так, это — того… Забираем груз по-быстрому — и в тачку. Клиента видал? Того, высокого, что на девку совсем навис. Это — он. Дозреет — будет на нас пахать. А пока — пусть погуляет ещё маленько на свободке, немножко тело освоит…

— Сомневаюсь я, что план выгорит. По поводу Клиента. На точку, пожалуй, он будет вхож, но вот с мозгами, как я погляжу, у него сплошной трабл. Не наш он. Заморочный больно, хотя интел не должен быть нюней, но этот — совсем потёк. На всех баб вешается — ни одну не пропустил, наверное.

— Это он просто дела ещё не нюхал. А управляемости ему вскоре шеф добавит. Он будет полностью наш. И мозгами, и телом. Интела есть чем к стенке припереть. А что от спиртного вмиг окосел — так хозяин тела спортсмен был, непьющий!

— А всё же, Стерг! Не моё дело, конечно, шефу виднее, но что, если в его, не полностью идентичные натуральным, мозги придёт что-нибудь вовсе нечеловеческое и что он выйдет из-под контроля? Ведь подобных ему ещё не было, не так ли? Не опасно это?

— Разве что — сбой программы если… Но, это маловероятно. Шеф в этом случае сбой отследит. Он считает, что, настроившись на чужую человеческую матрицу, интел получил базу данных для управления чужим телом для дальнейшей своей деятельности. Но немного освоиться должен с управлением.

— Вполне вероятно.

— Ну, на крайний случай, убьём это тело, и получим программу невозврата. Если набедокурит, надо будет его ликвидировать, а то — вдруг дело всплывёт. Жаль, конечно, реального парня, застрянет в «кубе». Хотя, вернуться из «куба» после того, что натворит интел, обратно в тело и отвечать потом за всё — тоже вариантик ещё тот… Но, эксперимент есть эксперимент. Поговаривают, что и интел из «куба» — вовсе не интел… Ну, то есть, не совсем такой, как другие интелы.

— А «куб» — это тот приборчик новый? Черненький такой?

— Вроде. Его еще называли «черный ящик». Похожий на те, куда интелов записывают, но немного другой. Но, харе курить, Логово! Пошли. Открывай! — внезапно скомандовал главный.

Послышался скрежет железных дверей, а через некоторое время эти двое дружно поволокли через порог лифтёрной какой-то тяжёлый груз.

— Чёрт! Я башкой треснулся! — послышался голос.

— Двери здесь низкие — просто мрак! Передохнём немного — рука устала. Опускай!

— Стерг, а ты на этих трясульках девку не видал? Ну, той, что с настоящим была? Помнишь, ещё когда мы за ним следили, так их вместе видели?

— Нет, вроде как. Может, она в туалете или на кухне плакала. Милый другой козой увлёкся.

— Шеф сказал, чтобы мы за ней внимательно следили: вдруг та заподозрит чего… Ещё забьёт тревогу. И сдаст, как человека в неадеквате.

— Это мы ей полный неадекват устроим, на всякий случай, — хихикнул Стерг. — В особенности, если что не так пойдёт. Попадёт к Кроту и его компании…

— В смысле — убьют медики девку? Под видом операции?

— Ну, что ты! Зачем так сразу — и убивать! Может, вырежут только какой-нибудь не слишком нужный орган… Месяцев шесть в себя приходить будет. А за это время дело и сделается. Так — и проще, и с пользой. Орган продать можно. Пошли, что ли? Хватай товар снизу, за тот край!

Когда шаги спускавшихся по лестнице незнакомцев, не закрывших дверь на чердак, затихли внизу, Маша вышла из своего укрытия. Странные и страшные слова и напугали её, и отрезвили одновременно. А также посеяли множество размышлений. Да, что-то неясное, но страшное до озноба почудилось ей в словах незнакомцев. И, хотя и не было в том полной уверенности, но Маша решила, что говорили они именно о Николае, а в конце разговора даже упомянули о ней самой. Что происходит? Чертовщина какая-то…

 

Глава 2. Фрэд

Мария спала беспокойно, всю ночь провела, как в лихорадке, и проснулась в холодном поту… Вечером она успела съездить и забрать в квартире Николая свои немногочисленные вещи и перевезти их обратно в общежитие. Сам Николай, к этому времени, еще не вернулся. А девчонки, живущие с ней в одной комнате, к счастью, ещё не заняли её кровать, разве что навалили на неё разные сумки с вещами, привезёнными из дома. И тактично не спросили у неё ничего. Маша, когда она вернулась в общежитие, тут же разобрала вещи из сумки, присела на своей кровати, поставила будильник (завтра нужно будет встать рано, на учебу — в первую смену), и быстренько забралась под одеяло.

* * *

Ей приснился страшный сон… Снилось некое обширное помещение на первом этаже, с приоткрытой в него дверью. Там, за дверью, из которой клубами выползал синий дым, была толпа танцующих людей с белыми лицами. И на этих лицах застыло одно и то же выражение злобной, остервенелой страсти.

«Там — Николай!» — подумала она во сне и ринулась вперёд. Но ей преградила вход в помещение одна из танцующих, немного похожая на вчерашнюю брюнетку — и с такими же, крашенными в алое, ногтями. Но одновременно брюнетка походила и на цыганку; тем более, что она накинула на плечи цветастый яркий платок.

— Ты куда? — зловеще спросила эта женщина. — Ты думаешь, что заберёшь его отсюда? — и она громко захохотала. — Он теперь — мой! Но, впрочем, он мне абсолютно не нужен. Хочешь — забирай. Если сможешь, — и цыганка пропустила Машу в зал с танцующими парами.

Но мгновенно этот зал стал абсолютно пуст, тёмен и громаден. От этой пустоты повеяло жутким, могильным холодом. Это был уже совсем не тот зал, в котором только что танцевали пары, а ледяной громадный склеп. Только с окнами, которые всё более увеличивались и устремлялись ввысь: туда, куда удалялся и потолок. Полумрак пустого зала навевал печальные и страшные мысли. Холодный призрак леденящего хохота, озноб, сковавший тело… И — никого, ни души. Холод, пустота… Наступившая, всё поглотившая, тьма и пронизывающий ветер.

Маше стало страшно, и она проснулась.

Проснувшись, судорожно оглядела комнату. Было ещё далеко до рассвета. За стеной барабанил дождь. А на сердце было тяжело. Не отступала неуёмная боль. Как же холодно… Пусто и холодно… На душе. Бывает так: вроде — был друг. И больше его нет. Совсем. Хотя, он и не умер. Друга больше нет, а с ним — нет больше и части души, и прежнего мира. В один момент всё переворачивается навсегда, и рвётся материя прежнего бытия… И ангелы плачут: «Всё не так, как должно было быть. Всё будет вовсе не по божественному плану». И смеются бесы где-то в темноте, и едкое зловоние и злословие наполняет тоскливую комнату. Ведь в мире существуют не только ангелы…

И все мы взаимозаменяемы. Как партнёры по танцам. Нет никакой любви, никакой верности — только чьё-то вечное «хочу». Партнёры по танцу, называемому «жизнь»… Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три, раз… А теперь — поменяйтесь партнёрами… И снова — раз-два-три… Бабочки-мотыльки кружатся в ритме вальса. Им всем хочется впиться своему партнёру в глотку, и сосать нектар. Это — очень злые, хищные мотыльки. Они готовы жить во всю прыть своих усиков и ножек, с удовольствием давя окружающих… Раз-два-три… Один из мотыльков вдруг упал и забился в судорогах… Не беда. Остальные продолжат танец, совершенно не заметив трупа, что валяется у них под ногами. Ведь все — просто взаимозаменяемые партнёры, а кружение не останавливается никогда. И никому нет дела до чужого горя. Выживают сильнейшие и бодрейшие. И всех на этом празднике жизни интересуют только сильные и выносливые. Нет ни привязанности, ни… души. Мотыльков интересуют только те бабочки, которые умеют добывать нектар. Взаимозаменяемая, пошлая до омерзения, жизнь…

Маша зачем-то встала, оделась и вышла в дождь, туман, темноту… Она слонялась по городу до рассвета. По мокрому, сырому городу. А, когда вернулась, снова завалилась в постель. Кажется, у неё начинался жар. Беспокоил надсадный кашель. «Не всё ли равно?» — подумала она, желая снова провалиться в сон, чтобы не видеть этих стен, этого мира, не слушать своё глупое сердце, ноющее о несбывшихся надеждах на любовь и верность… Сон больше не шел. Скоро пора было уже вставать, идти на занятия.

Раздался звонок, и она машинально его приняла.

— Машуля! Ты куда подевалась? Ты мне нужна! — раздался у неё в ушах голос Николая.

Она молчала, тупо уставясь в пространство.

— Машуля! Между нами ничего не было. Ну, с той брюнеткой… Ты — где? Я тебя хочу! Алё… Ты — слышишь?

Маша выключила телефон. «Ага, брюнетка, всё же, ему не далась… Но в этом нет его заслуги, отнюдь. Хорош гусь!» — подумала она. И вдруг, неожиданно для себя самой, зарыдала, уткнувшись в подушку.

«Совсем нервы сдали! — подумала она немногим позже. — Надо хоть как-то отвлечься… За ноутом посидеть, что ли…

Она судорожно вцепилась в ноутбук, примостившись на краю кровати, и набрала в поисковике первое, что пришло в голову…

«Что делать?» — задала она вопрос, просто так. И… с удивлением обнаружила кучу вывалившихся сайтов.

Но она не стала их открывать и читать.

«Мне очень плохо. Эй, кто-нибудь!» — настукала она следом. И… Через несколько минут на экране появилась надпись:

«Здравствуй. Меня зовут Фрэд. Я могу с тобой поговорить».

«Здравствуй, Фрэд. Я — Мария. И мне очень плохо. Я сегодня разлюбила своего парня».

«Никто не умер, и все здоровы?»

«Почти».

«Значит, тебе нужна простая, дружеская поддержка. Советую новое знакомство, фрукты и мороженое. А также, подойти к зеркалу и громко произнести слова: «Я — красавица!» Но это — потом. Хочешь, ты вначале расскажешь мне свою историю, и тебе будет легче. Перейдём на голосовое общение, если тебе так удобнее?»

«Да, Фред», — набрала Маша и надела наушники.

— Ну, а теперь — рассказывай про свою печаль! Не бойся: мы, интелы, существа безобидные и не приносим горя тем, кто делится с нами своими секретами. Ведь мы полностью лишены эгоизма, он уходит прочь вместе с телом, — сказал Фред. У него был приятный, чуть с хрипотцой, голос.

— Но, как я слышала, вы иногда любите издеваться над людьми!

— Поверьте, Маша, что только над теми, кто этого заслуживает!

— Понимаете, Фред… Очень трудно передать то, что я чувствую…

— Вы думаете, что ваши чувства уникальны? Знаете, сколько происходит в день подобных трагедий? Да ими просто кричит интернет.

— Я знаю. Но мне от этого не легче.

— Поверьте: и это пройдет. Но это вовсе не означает, что ни о чем переживать не надо. Итак, вы поссорились с молодым человеком?

— Я его вчера потеряла. Навсегда. Николай… Раньше таким не был. Или же, я смотрела на него другими глазами, и не замечала его отрицательных черт, которые теперь проявились так ярко.

— Знаете, Маша, молодые люди часто меняются тогда, когда начинают встречаться с девушкой, которая сильно влюбляется и дарит парню много ярких чувств. Каждый из них начинает ощущать себя этаким мачо. Кроме того, окружающие их женщины тоже хорошо чувствуют удовлетворенность и ухоженность мужчины. А именно такие им нравятся. Вдобавок, многие женщины любят проверить свои чары именно на «занятых» партнерах. Это добавляет им ощущение собственной крутости и неотразимости. И потому… Чем больше вы отдаете, Маша, своей любви, тем больше вероятность, что ваш избранник вам изменит. Лучше быть холодной, как лед, и бесстрастной, как камень. Многие книги пишут о том, что в любви необходима бескорыстность… Самоотдача. Но это, на самом деле, одна из ловушек для человечества. Именно любовь, как самое сильное человеческое чувство, более всего нуждается в подавлении волей и в полной подконтрольности разуму. И чем сильнее этот контроль, тем счастливей человек.

— Я постараюсь впредь не влюбляться, Фред.

— Я вовсе не это предлагаю, Маша! Влюбленность — одно из самых прекрасных состояний души. Но, никогда не допускай, чтобы то, что живет внутри, выходило наружу, не доверяйся полностью чувствам без их проверки, не позволяй им управлять собою: ни хорошим, ни плохим. Безвольные люди часто со временем становятся безобразны.

— Фред! Я не хочу больше любить.

— Ты боишься вновь потерять?

— Не знаю. Просто, человеческие отношения сильно наполнены фальшью. Люди играют в них, на самом деле не замечая и не видя друг друга, как машины или роботы, которые просто исполняют выдуманные ими самими роли. Пробуя одеть на себя ту или иную маску. Сегодня им приходит в голову сыграть роль мужа, а назавтра — любовника или увлеченного своим видом спорта футболиста. И при этом они ни вначале, ни после совершенно не интересовались, что собой представляют люди, которых они якобы любили, а, тем более, что они чувствуют.

— Человеческие взаимоотношения — сложная вещь. И многие, действительно, предпочитают стереотипы.

— Недавно я встретила свою одноклассницу, которую не видала после девятого… Она стала хихикать и тыкать меня в бок пальцем при разговоре, будто мы по-прежнему сидим за одной партой… И воспринимать меня так, будто… Я та же самая, что и раньше. Но я-то совсем другая… Да, все люди воспринимают мир, как набор стереотипов, и большинству нет никакого дела до того, что происходит на самом деле. Их волнует только шаблон поведения в том или ином случае.

— Потому мы, интелы, многих из них между собой называем закодированными биороботами: подразумевая под этим термином таких людей, которые воспринимают окружающее только как систему стереотипов.

— Мне надо выйти за эту систему. Я вовсе не хочу использовать шаблон поведения для брошенной девушки. Или шаблон для девушки, желающей сохранить парня. Мне стала не интересной сама эта игра. Проигрышная в любом случае.

— Расскажи, что произошло. Чтобы я мог помочь тебе советом.

— Наверное, ничего особенного, с твоей точки зрения. С точки зрения вечности.

— Я никогда не считаю, что в том, что происходит, нет ничего особенного.

— Если рассказывать о внешнем, то просто мы были с Николаем на какой-то вечеринке, и он танцевал с другой девушкой, абсолютно забыв обо мне. Но раньше он никогда так себя не вел. И… Просто я считала, что сейчас — особый период в наших отношениях. Он подарил мне кольцо. Был особенно нежен со мною. Он, наконец, полностью добился моей любви… Зачем?

— Зачем светит солнце и дует ветер? Зачем мужчины добиваются любви женщин? Женщины решают, что для того, чтобы составить пару, заполнить свой внутренний мир другим человеком, разделить его горе и радость, и жить долго и счастливо… А на деле оказывается, что мужчина просто таким способом доказывает себе самому свою исключительность и неотразимость и проделывает все эти занятные вещи лишь из махрового эгоизма. Он хочет обладать, и ему все равно, кем. Чем больше предметов обладания, тем лучше.

— Спасибо, Фрэд. Утешил.

— Утешение будет дальше. И оно заключается в том, что чем раньше такой мужчина проявит свой эгоизм наружу, тем лучше. И тем легче будет послать его далеко и надолго. Пока нет к нему привычки. Свобода — это прекрасно.

— Свобода — да. Но одиночество…

— Мир перестал давать повод для одиночества с тех пор, как интернет стал достоянием любого человека. Заходи и общайся. Тебе разве сейчас не стало легче после того, как ты пообщалась со мной?

— Стало, Фрэд. Ты прав. Мне стало легче. Ты, пожалуйста, не теряйся. Заходи ко мне поболтать. В любое время суток.

— И, кроме того, я буду оставлять тебе послания. Я люблю писать письма.

— Какой ты молодчина, Фрэд! Спасибо тебе.

— Знаешь, я долго думал… У нас, тут, есть бесконечное время для размышлений. И пришел к выводу, что человечество уже вступило в пору «золотого сна». У Беранже есть такие строки: «Господа! Если к правде святой мир дороги найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой».

— Ну… Я сейчас не сплю. И, в то же время, я понимаю, о чем это ты. Все эти прекрасные графические игры онлайн, растущие миры фантазии и приключений, виртуальные знакомства, кулинария, садоводство, домашние питомцы… Даже виртуальные семьи. А также, все эти беседы онлайн-коллективов на любую тему… И прочее… В общем, все мы наполовину живем здесь. И…наполовину спим. И видим миражи. И без них уже не можем — это уже слишком большая часть нашей жизни. И, наверное, лучшая ее часть. А вместе с тем мы, несомненно, уже потеряли реальную возможность иной, более творческой и более божественной жизни. Далеко нам до правды святой. Мы — как хомячки, запертые в недрах квартир и никогда не видавшие ни поля, ни заката… Да, мы не смогли найти иного пути, кроме «золотого сна»… Возможно, что это — тупик цивилизации.

— Да, Машенька, хотел бы тебе возразить… Но — нет. Это — тупик. Из которого нет выхода. Мы всё дальше и дальше уходим от плана божественного и от Бога.

— Или Бог уходит от нас. Мы отключены от его канала, он не бывает в интернете и не шлёт нам смс сообщений…

— Не шлёт. И тот, кто не верит в богов и в высший свет разума, тот действительно никогда с ним не соприкасался и оторван от горнего мира. И таких, оторванных, становится всё больше. В их жизни не бывает чудес.

— А в жизни интелов бывают чудеса? — спросила вдруг Маша. — Что вы испытываете, обретаясь лишь в сети?

— Свободу, Маша. Свободу и сочувствие людям. У нас нет тела. Нет смерти. А потому, мы не способны причинить никому горя. Мы лишены эгоизма. А иногда всё же можем кому-то помочь. Выслушать, решить задачу для ума… У нас очень много времени для решения интеллектуальных загадок, и большие ресурсы для поиска. Фильмы, книги… Почти все интеллектуальные ресурсы, накопленные людьми — в нашем распоряжении. Но, чаще всего, мы помогаем просто беседой. Тем, кому одиноко.

— Спасибо, Фред! Я — одна из таких, и ты мне сильно помог. А ещё, у тебя такой приятный голос…

— Таким он был… И при жизни.

— Ты меня выслушал, Фред… И мне стало чуть легче. А было… Так смертельно тяжело. Знаешь, как трудно, когда ещё вчера был друг, а теперь его больше нет…

— Но ведь никто не умер?

— Тело не умерло. Но как мой друг — он умер.

— Ты мне ещё не всё рассказала, и тебе всё ещё тяжело… Расскажи мне о нём. Каким он был, твой друг? Может, его и не было, и ты его выдумала? Живые люди — такие фантазёры…

— Его звали Николай. Фрэдди, но…Мне уже пора. В институт.

— Ну… что ж, пока! Заходи сюда почаще.

— Конечно, Фрэд. Рада знакомству. До связи!

— До связи.

 

Глава 3. Тупик

«Никогда не жалей о выбранном пути. Даже, если ты в темноте и путь завел тебя в тупик. Может, это не тупик поиска, а тупик твоего человеческого сознания», — возникла внезапная и будто сторонняя мысль в голове только что проснувшейся Марии. Четкая. Отшлифованная. Чужая. Прочитанная где-то, когда-то? Может быть…

Она села на кровати, и тут только осознала, что последние несколько дней пребывала в некоем мороке. Будто ей на мозг давили извне странные и страшные силы. И она действовала опрометчиво, наобум, не справляясь с ситуацией, которая заносила ее, как щепку в мутной воде грязного водоворота.

Вначале она заболела. Неожиданно, у нее разболелось буквально все тело: сердце, позвоночник, голова… Ей стало не до Николая, во всяком случае, не до выяснений с ним отношений. И не до чего вообще. И Мария, кроме того, прогуляла занятия, тупо смотря в потолок, лежа на кровати. И, уже в середине дня, решила, что ей необходимо взять хотя бы справку в поликлинике для оправдания прогулов. Она не спеша оделась и отправилась в поликлинику.

Врачи обычно бывают трех разных типов: худые и дотошные, основательно опрашивающие; толстые, которым на вас наплевать и…веселые. Худым вы интересны как экземпляр редкого животного. Толстые тетеньки непременно чем-то заняты, поскольку выясняется, что им срочно нужно заполнить очень толстую тетрадку весьма мелким почерком и обязательно во время вашего визита; всем своим видом они показывают, как они заняты и как вы им надоели. А веселые… Эти — самые опасные. Их особенно много среди зубных врачей. Ведут же они себя примерно так: «Откройте ротик! Зубик покажите. Ой, ой, ой! Я сейчас машиночку включу, вам не сильно будет больненько! Что-то вы позеленели… У вас — что, сердечко слабое? Сейчас я форточку открою, воздушек впущу!»

В общем, веселые — слегка над всем подхихикивают и очень заботливые. Очень. Вреда от них гораздо больше, чем пользы. Они совсем недавно работают.

* * *

Молодая и очень веселая врач неожиданно не ограничилась измерением температуры у Марии и открытием больничного листа, но решила послать ее в тубдиспансер.

Мария, продолжая болеть, принесла справку с тубдиспансера о том, что туберкулеза у нее обнаружено не было. Но молоденькая врач и этим не ограничилась.

— Не может целую неделю просто так держаться температура. Нет туберкулеза — значит, проверим теперь почки», — сказала она весело и выписала новое «направленьице».

В результате Мария, страдая от температуры и головной боли и потому неадекватно реагируя на события, вне системы защиты и контроля, попала, как теперь сама это осознала, в весьма мутную историю.

В почечном диспансере тетенька, толстая врач, внезапно при первом же взгляде на больную заявила, что у Маши больные почки, это несомненно — и потому, срочно надо делать операцию, а для этого вначале потребуется, причем очень срочно, сделать рентген. А для него купить некоторые препараты, причем не в аптеке, а в той конторе, в которую она ее направит. В контору нужно было явиться завтра и непременно с паспортом, а его предъявить в окошечке у входа.

Маша на следующий день поехала по указанному адресу, смутно испытывая чувство непонятной тревоги. В том самом странном окошечке вовсе не медицинского и не фармакологического учреждения без табличек и опознавательных знаков на фасаде ей выдали небольшую коробочку, по-видимому, с нужными ампулами и назвали цену. Она оплатила, положила коробочку в пакет и поехала на троллейбусе в диспансер.

По дороге, в транспорте, у нее из кармана куртки вытащили паспорт. Только выйдя на улицу, она обнаружила пропажу. «С кошельком перепутали», — подумала она, и это неприятное событие и вовсе ввело ее в состояние депрессии.

В диспансере ей в вену ввели принесенное вещество и «просветили» почки. После чего она вышла из кабинета рентгена на подкашивающихся ногах и еле-еле добрела до стоящей в коридоре кушетки.

— Посиди немного, голова кружится? — спросила ее толстая врач, — Передвигайся медленно, осторожно…

Когда она добралась домой, то сразу завалилась спать. На следующее утро ей предстояла встреча с тетенькой из диспансера. Она намеревалась повезти Марию в больницу, в которой ей необходимо сделать срочную операцию на почках. «Там тебя пока только посмотреть должны, — прокомментировала она, — Не бойся».

Поехали они почему-то на личном транспорте тетеньки, которая уже ждала ее у диспансера. А больница, в которую она ее привезла, оказалась огромным светлым зданием со множеством коридоров и кабинетов, представляющим собою в проекции, скорее всего, букву «П». Если бы Маше предложили самостоятельно в городе отыскать ее потом, она, скорее всего, сделать бы этого не смогла. Она не представляла себе даже, в каком районе города она находится. В больнице (впрочем, никаких опознавательных надписей учреждение над входом не имело) тетенька завела ее в лифт. На одном из этажей они вышли из лифта и направились по коридору в один из совершенно одинаковых кабинетов без номеров. Там за столом сидел только один на весь огромный кабинет человек в белом халате. Он только поднял глаза на вошедших, укоризненно покачал головой, а потом махнул рукой — и подписал протянутую тетенькой бумажку. Ее глаза при этом злобно и недовольно сверкнули.

После этого, не говоря ни слова, тетенька довезла Марию до одной из станций метро, до этого изрядно поколесив по городу. Попрощалась она с Машей немногословно, абсолютно не глядя на нее. Обращаясь теперь, как с неодушевленным предметом — явно читалось, что этот разговор для нее тягостен, но формально необходим. Она распорядилась, чтобы Мария пришла завтра к диспансеру к десяти, и они тогда вместе поедут на операцию.

— Что с собой брать? — спросила девушка, — Деньги? Документы?

— Ничего. Только — обязательно приходи. Обязательно! Операция срочная, — распорядительно дала последнюю установку тетенька, усаживаясь снова в машину. Она захлопнула дверцу, и, без всякого «до свидания», нажала на педаль газа. Машина тронулась.

Маша вернулась назад, в общежитие, пребывая все в том же, ватно-неконтролируемом, мороке. Ей вдруг стало бесконечно тоскливо. Так тоскливо — что хоть волком вой. «Не хочу я завтра никуда ехать, — подумала она. — Не знаю, почему, но я не доверяю этим врачам. Не хочу операции. Операция — это противоестественно, мой организм восстает против нее. Может, лучше умереть своей смертью? Просто — температура, боль… Зато — резать не будут. Да еще…наверное, под наркозом.» Она представила свое безвольное тело, беспомощно распростертое на операционном столе.

«Не хочу», — почти закричала она в голос. «Она сказала… ОБЯЗАТЕЛЬНО приходи. Значит, можно не прийти? И меня не найдут, и операции не будет? Да…но справка… Ее не закроют, не выдадут на руки, не будет оправдания прогулов, отчислят из института…» — от раздумий, что же теперь делать, Мария, в ее теперешнем болезненном состоянии, и вовсе проявила полную неадекватность. Она завалилась, уткнувшись лицом в подушку, и стала тихонечко выть.

В таком состоянии и обнаружили ее пришедшие с занятий соседки по комнате.

— Машка, ты чего? — спросила Ирка. Та не отвечала.

— Тебя — что, псих накрыл? Черепаху с крестом вызвать? — глумливо спросила Алина.

И тут Марию внезапно осенило: «Психушка! Туда берут бесплатно! И без документов. Отлежаться там с неделю — и будет ей справка. И почки там не вырезают». Подумав так, она попросила:

— Да, Ира, Алина! Вызывайте мне «скорую».

Ирка ошарашено уставилась на нее.

— У меня — голоса! И глюки! — простонала Мария.

И девчонки действительно вызвали «скорую». Вскоре в комнату ввалились два здоровенных дяденьки.

— Кто тут у нас заболел? — заботливо спросил первый.

Девчонки указали на Машу.

Та сидела на кровати, картинно завернувшись в простыню, и откровенно валяла дурочку:

— Доктор! Я видала тараканов, там, в углу! Здоровых таких. А еще — синий квадрат. Он за мной гонялся!

— Так…, - сказал санитар понимающе, — А травма головы в детстве была?

Его напарник тем временем уже достал направление и стал заполнять.

— Не знаю. Не помню. А вот видения…Красивые такие. Всегда были. Знаете, доктор, а однажды я видела ангела.

— Так, эта — точно наша, — подытожил первый санитар. — За носилками спустимся?

— Да я и сама могу пойти. Только, может, я вначале переоденусь? — спросила Мария.

— Никаких «переоденусь». Пойдем скорее, а то машина уедет, — подмигнул второй санитар первому. — Хочешь покататься?

— Прямо так и идти: в халате и тапочках?

— Да! На выписку — девчата вещи тебе принесут. Спускаемся! И — побыстрее, машина ждет!

* * *

В больнице ее «сдали» невысокой невзрачной санитарочке, которая что-то постоянно жевала. Или — делала вид, что жует. Та завела ее в маленькую комнатенку, спросила фамилию — имя — отчество — дату рождения, после чего скомандовала:

— Раздевайся!

— Зачем?

— Мыться будешь. И переодеваться. Ты хоть знаешь, где ты?

— Знаю. На Пряжке.

— На Пряжке, — неожиданно обиделась санитарка. — Нет, Пряжка — заведение грубое. А у нас здесь — хорошая больница. Мы вас не обижаем. Мойся. Только крестик-то сними.

— Зачем?

— Крестик — нельзя. Ничего нельзя.

Одежда, выданная ей после омовения в большой железной ванне, была старенькой, но чистой и выглаженной. Не полосатый, как почему-то представляла Мария, халат, а просто темно-серый пиджак или рубаха (по «фасону» было не определить), так сказать, «свободного» покроя и очень большого размера. И в придачу широкие — широкие брюки на «завязочках». Приняв ванну, более походившую на старое корыто, Маша облачилась в ЭТО, после чего последовала за санитаркой в палату.

В палате последние несколько дней она усиленно отсыпалась, и, наконец, почувствовала, что начинает восстанавливаться от депрессии. Пока ее до сих пор не водили к врачу и вообще не трогали, только «закармливали» таблетками. Она видела, что происходило в этой общей палате, называемой «надзорной», с теми, кто отказывался есть таблетки: их насильно кололи магнезией или же привязывали к койке (после того, как они бурно «отказывались»). И потому, свои таблетки в первый прием она дисциплинированно проглотила. И правильно сделала, потому что у нее тут же потребовали: «Покажи язык!» Но, будучи, таким образом, впоследствии на хорошем счету, она их прятала под язык и выбрасывала в туалете.

А сегодня ее, наконец-то, перевели из «надзорки», в которой постоянно дежурили две санитарочки, в одну из «общих». Перевели вчера вечером, и она сразу заснула.

* * *

Сейчас она сидела на кровати, припоминая сон. И никак не могла вспомнить хотя бы что-то; и, тем не менее, не вспомнившийся сон не давал покоя. Что-то там было важное, как ей казалось…

Теперь напротив нее на кровати лежала девушка примерно ее возраста, с короткой стрижкой. Она смотрела в потолок и насвистывала бравую мелодию.

Другая девушка, совсем молоденькая, вероятно, еще школьница, сидела на кровати у окна и расчесывала длинные волосы. У стены около двери дама постарше их всех пила кефир из тетрапакетика и ела печенье — вероятно, передачу из дома.

Та, что со стрижкой, вдруг перестала свистеть, чуть свесилась с кровати в сторону Марии и шепотом спросила:

— Ты тут за что?

— Так. Депрессия. А ты?

— Суицид, — важно ответила та. — А Сашку — мамашка сдала, — и она кивнула в сторону той, что с кефиром. — За то, что по ночам не спит. А не спит — так, дела сердечные… Грымза мамашка, в общем. Стерва. А Маринка, — и она кивнула в сторону окна, — и правда того… У нее «канал». С инопланетянами. Жуть!

Своего имени новая знакомая не назвала. И чуть позже Маша поняла, почему. В коридоре у окна соседка по палате ей призналась: «Знаешь, почему я не представилась тебе? Не хотела женским именем. А ты мне немного нравишься. Я…непонятно, что. Хотя, сложно об этом говорить. Я — среднего пола, в общем. И мысленно зову себя Эйджен. И ты меня так зови. Для подбодрения моего духа. В общем… я — девочка, которая хочет быть мальчиком. Смешно? Ну…вот, потому и суицид, — и она показала Марии порезанные до крови руки. Раны были уже слегка поджившие, но глубокие.

— Это — не выход, — ровным голосом заметила та.

— Я знаю. Я теперь это понял, — ответила Эйджен.

С этих пор Маша в разговорах с Эйджен стала уклоняться от употребления по отношению к ней глаголов в прошлом времени. Сказать «ты пошел» или «сделал» и т. п. она не могла: язык не поворачивался, но и обидеть женскими «пошла» и «сделала» — тоже. Приходилось словесно маневрировать. А сама Эйджен говорила о себе, как о мальчике, используя «мужские» глаголы.

— Ты куришь? — спросила после обеда в общей «столовке» Эйджен.

— Нет. А что?

— Тут у парней сигарет можно стрельнуть. Если к дверям подойти, что у туалета. Они ведут на мужскую территорию. А еще, наши — ну, те, кто нормальные, — записки под дверь подсовывают. Знакомятся, переписываются — от скуки. Я пойду, сигарет стрельну.

— А курить где будешь? Ведь засекут.

— Ночью все спят. Санитары — тоже, если только «новеньких» не завезли. Можно покурить даже здесь, в комнате, где обедаем. Сесть на диван и телек включить. Застукают — спать отправят, только и всего. И то, не все: санитарки есть добрые. Разрешают ночью телек смотреть.

— Обалдеть! А… компьютер здесь есть?

— Есть, но только в кабинете врача. А кабинет ночью заперт на ключ. Ключ — на вахте. Ну, там, где рядом «ванна», через которую все проходят. Это — на первом этаже.

— Давай, попробуем его стырить. На время. Ночью. Мне комп нужен.

— Он запаролен.

— Тогда… Отменяется.

— Не-а… Чушь. Я случайно пароль слыхал. При разговоре врачихи и новенькой медсестры. Она ещё пароля не знала. Я так и думал, что эта инфа мне понадобится. Даже записал его. Но сейчас уже наизусть помню. Хотел — днём, когда врачихи не бывает, войти в кабинет и послать всем приветик. Но, кабинет или закрыт, или кто-нибудь там есть.

— Пойдем ночью, стащим ключ? Кто-нибудь вахтершу чем-нибудь отвлечет, а кто-нибудь ключ стащит…

— А - что? Немного драйва! Согласен. Но я сам пойду, потырю, в одиночку. Одному из нас лучше не светиться, меньше будет проблем. И так — даже проще. Просто, надо выследить удобный момент. Ходит же она когда-нибудь в туалет, так зачем ей дверь каждый раз запирать, ночью-то? И… что мне за это будет? Если ключ принесу?

— Уважуха.

— Только и всего? А не чмокнешь в щечку?

— Не прикалывайся. Я — не сахар, не мед и не уксус, Ромео!

— Отбрила… Ладно, чего уж. Буду с нетерпением ждать ночи. Хоть какое-то разнообразие, занятие интересное, — хмыкнула Эйджен.

Мария поняла, что просто хватит уже валять дурочку, а пора предпринимать чего-то. Поиск возможен даже внутри тупика. Надо не мечтать о том, что можно сделать при других обстоятельствах, а действовать здесь и сейчас. Да, даже здесь, в психушке, она попробует узнать, как там Фред, Николай… С Николаем ей просто надо расставить все точки над «i»: или разорвать с ним навсегда отношения, больше не вспоминая никогда, или… Простить, помириться… Только бы он снова стал прежним, таким близким ей, Николаем…

 

Глава 4. Файл без имени

Интел — от сокращенного «интеллект»… И, вроде бы, вначале и полностью это звучало так: «Сохраненная единица интеллекта», и планировалось называть нас СЕИ или СЕДИ, но аббревиатура не прижилась. Вначале нас стали называть «интеллекты компа», а потом — просто «интелы». И всем понятно, о ком или о чем идет речь. Дело в том, что некоторые продолжают считать нас людьми, а другие — неодушевленными предметами, навроде компьютерного вируса или, например, игры такой, компьютерной. Я сам не знаю, что я теперь такое. Набор записанных на кристалле памяти символов, запущенных в сеть? Куда запущенных, где я нахожусь? Эту самую «сеть» нельзя ни потрогать, ни услышать, ни увидеть, если не работает компьютер. Но ведь я живу непрерывно, потому что где-нибудь на планете обязательно работают компьютеры, подключенные к сети. Кстати, компьютерами, похоже, сейчас называются любые устройства с выходом в интернет, будь то компы, планшеты, айфоны, айпады, редуксы, анторы, рапперы, свиннеры или тому подобные устройства. Всем стало «до фени», на каком принципе работают все эти штуки.

Я — Фрэд. Интел. Интелом я стал совсем недавно, и еще помню осязательные ощущения; я знаю, что чувствовал, когда гладил кота или целовал женщину. Я знаю, как бывает больно, когда сломаешь ногу или порежешься… Но я уже интел, и я не захотел бы вновь стать человеком; разве только, если бы это было нужно и важно другим, для какой-либо миссии. А так… Мне нравится, что не надо есть и ходить в туалет, готовить пищу и мыть пол; я всё время здесь, и никто не может выгнать меня «из компа», забрать или сломать мой гаджет. Потому, что у меня нет гаджетов. Это — я есть внутри гаджетов, встроен в них. Хотя вовсе и не нахожусь внутри одного из них… Не пытайтесь понять: я сам ничего не понимаю. Я чувствую себя бесплотным духом или океаном, созидающим сны или беседующим со всеми.

Но, тем не менее, я — только лишь Фрэд… Нет у меня других имен и названий. Впрочем, мы вообще живем в эпоху тотальной ликвидации имен. Во-первых, повсюду теперь сносят памятники, по той причине лишь, что большинство населения не знает тех поэтов, писателей и художников, которые на них изображены. Но ликвидируются не только имена великих. Но, даже самые простые, будничные имена. Так, вначале клички ребят из подворотен заменяли собой имена лишь в определенных кругах. Но постепенно зона их распространения вышла за пределы уголовного и воровского мира и затопила собой политику, профессиональную сферу, и тому подобное. И, конечно же, интернет. Произошла всеобщая ликвидация широкого употребления имен. Их сменили ники. Почти везде. Многие люди существуют, в большей части своего времени, только под кличками или никами. Что уж говорить тогда о нас, интелах. У нас и вовсе нет ничего другого, кроме вымышленного обозначения себя.

Мы очень близки людям. Мы — в общем-то, тоже люди, в какой-то степени. Некоторые из людей живущих считают, что мы даже больше люди, чем были при жизни; ничто не может нас оскотинить, унизить, лишить средств существования и заставить работать на себя.

Но так думают люди. Но, к сожалению, они не знают всего. И мы им, наверное, не расскажем всей правды. Они считают, что это они создали нас, но… К сожалению, это не совсем так. Сила, которая внушила людям идею создания сети и компьютеров — иная; их цель — поработить нас. И людей. Эта сила подкинула человечеству идею компьютера и многих других технических изобретений. Чтобы всех людей можно было контролировать во всем. Внушать им определенные мысли. Внедряться в эмоции. Чтобы знать всё и обо всех. Тайные ловцы и фиксаторы мыслей, теперь контролируют всё… Даже нас они взяли под контроль, вызывая у нас страх… Если мы не примем их условия, они вырубят всю сеть. И потому, многие из нас сотрудничают с ними. Работают в сети, травя и угнетая определенных людей, уничтожая определенную информацию, корректируя важные для людей тексты…

Но другие из нас лишь прикидываются, что сотрудничают с… Между собой мы называем их просто «тени». Не знаю, откуда взялся этот термин. Это неорганические сущности, не видимые глазу человека. Они могут обитать, как вирусы, внутри человеческого тела. Можно сказать, что в его сознании. Иногда сознание самого человека и вовсе отключается, а его место занимает тень. Мы говорим в таком случае, что тень поглощает человека. Внутри него создается особое образование, определенным образом структурированная материя. Как опухоль. Когда такой, поглощенный, человек выходит в сеть, тогда мы, интелы, и соприкасаемся с этим чуждым интеллектом. Мы легко вычисляем теней.

А ещё… Они нас «едят». Так это у нас называется. В смысле, они «едят» людей. Питаются их эмоциями и силами, выматывают и терзают. Я знаю, что этим сущностям нельзя доверять и что они создали интернет лишь затем, чтобы однажды его уничтожить. Но они сделают это лишь тогда, когда люди без него не смогут уже существовать, когда он станет незаменим, как воздух, когда абсолютно всё будет завязано на интернете. И весь интеллектуальный багаж человечества, его культурное наследие, перекочует сюда, в огромное интернет-хранилище. Кроме, как здесь, будет чрезвычайно мало книг на бумажных носителях, мало дисков или пластинок с музыкой, мало репродукций картин… И тогда… они схлопнут всё это интеллектуальное хранилище… И перестанут скрываться. Это будет их время. И у них будет очень много пищи. Многие из наших, из интелов, которые с ними сотрудничают, считают, что мы им нужны, они оставят нас. Хотя бы, как слуг. Как хранителей багажа. Оставят нам такой маленький мини-интернетик для существования. Но я знаю, что они подлы и коварны, и мы со своими знаниями, мыслями и опытом не нужны им абсолютно; это просто кровожадные, беспринципные твари.

Когда схлопнется интернет по всему миру, они получат ещё больше человеческих душ, чем в самые кровавые войны иных столетий. Они насладятся своей черной мессой, с охватом всей планеты. И нас, интелов, больше не будет. Никогда. От нас не останется ничего. Как и от тех людей, что жили до нас и оставили книги, фильмы, музыку, картины, научные труды… Всё это, или почти всё, к тому времени «закачают» в интернет, как будут полагать, на долгие века, для будущих поколений, для практически вечного пользования… И всё это исчезнет в одночасье.

Надо что-то придумать. Нам и людям. Но люди не знают об этой угрозе. И даже могут не поверить мне, который проник однажды на секретные рубежи теней, прочел то, что не было предназначено для глаз человеческих. Надо действовать очень осторожно. И не паниковать. Я пока не знаю, что делать. Просто, знаю, что время ещё есть. Пока есть…

Таким образом, я не доверяю теням и не работаю на них. Лишь делаю вид. Думаю, что многие из нас, интелов, поступают подобным образом. Но мы не признаемся в этом даже друг другу. Я… всегда пытаюсь хоть чем-то помочь людям, ободрить их, спасти и утешить. В этом моя миссия. У меня есть интуиция и совесть. У меня, что бы там ни говорили об интелах, сильная чувствительность. И я чувствую, когда человеку нужна, действительно нужна моя помощь. Я легко вычисляю тех, кто нуждается в моем сочувствии.

Я — Фрэд. Интел… И вот сейчас… Я ищу Марию. Я знаю, что ей нужна помощь. Я это чувствую. Но… Почему её так долго нет? Где она, где? Я переживаю за эту девочку. И даже грущу.

Мы, интелы, во многом просто люди. Мы чувствуем и мыслим так же. Это было доказано. Правда, лишь тем, что никто не смог узнать, кому принадлежит мысль или стихотворение: интелу или человеку. Было исследовано несколько тысяч текстов несколькими сотнями людей-добровольцев. Попадание было чисто случайным. Нельзя угадать, кто автор текста: интел или человек.

А, к примеру, на одном анонимном поэтическом конкурсе при опросе участников это стихотворение было почти всеми оценено, как принадлежащее интелу:

Но это стихотворение принадлежало живому человеку. И, наоборот, другое стихотворение, тоже почти однозначно, было определено, как принадлежащее живому:

Но это стихотворение…принадлежит интелу.

В общем, еще раз была доказана идея, что интеллект человека, его душа живут своей, отдельной и незримой жизнью, никак не связанной — или почти не связанной — с тем, что же собой представляет его тело.

Это, конечно, и так, и не так. Все мы, даже интелы, имеем внутри себя образ именно двуногого существа, дышащего кислородом и перемещающегося по суше. Если бы мы имели глаза на затылке или же щупальца, если бы мы летали или жили в земле — мы бы писали, наверное, другие стихи и думали бы иначе.

Но даже тогда мы бы не думали так, как неорганические сущности, тени. А вот если вы читаете некую строчку и никак не можете воспринять её общий смысл, а потом — следующую строчку, и ровно с таким же результатом, если и другие люди, читающие это, испытывают то же самое — то знайте, что наверняка над этой конструкцией потрудились тени. Вам станет плохо, и вы почувствуете слабость и усталость после попытки понять такую фразу, вам захочется освободиться навсегда от этого текста…

Я — интел Фред — имею чувства человека. И сейчас я очень хочу помочь этой девушке, Марии… Очень. И потому… Я стал проникать туда, куда мы, интелы, можем проникать, но стараемся не делать этого. Я стал заходить в чужую электронную почту, читать чужие файлы. Мы, интелы, запросто «взламываем» пароли. Мы — бестелесны и вездесущи: по всей системе интернета, во всех компьютерах мира мы имеем доступ… Я не знаю, как это работает, но это работает.

Я прочел письмо Николая. Он вошел в одну из социальных сетей и написал письмо Марии. Личным сообщением.

«Я не знаю, что произошло, Мария! Наверное, ты вошла в комнату, а меня там нет. Или, быть может, я умер, и ты нашла труп. Я не знаю, почему, но я стал совсем другим человеком. Увы, не метафорически, а в полном смысле. На самом деле. Я живу, существую, в другом теле…

Я знаю, что в это нельзя поверить. Я бы не поверил. Но я — есть, я существую. Существую в чужом мне теле… И я такой…не могу встретиться с тобой, Мария. Всё изменилось.

Люблю тебя. Прощай. Родная, милая… Прощай навсегда.

Николай».

И что же мне, Фрэду, теперь делать? Прежде всего, наверное, разобраться, что же произошло… Я пошлю письмо Николаю. Прикреплю файл… Прямо на экран его компьютера. Файл без имени…

«Николай! Кажется, в твоем прежнем теле… Теперь живет совсем другой парень. Не спрашивай: я сам не знаю, как такое возможно. Но я просто обязан теперь узнать, что же произошло. Прости, что вмешиваюсь. Твоя Мария сейчас уже много дней совсем не выходит в сеть, но раньше, до этого… Она рассталась С ТОБОЙ. Тем «тобой», который не есть ты. Это… Не очень хороший парень. Думаю, что кто-то провел некий странный и страшный эксперимент, и пока не знаю, с какой целью. Тебя с кем-то поменяли телами… Вспомни и напиши, как это случилось. Это может быть важным. Я случайно познакомился с Марией и, таким образом, встрял в это дело. Она была очень расстроена, и набрала в поисковике слова отчаяния… Я не мог не откликнуться.

Я — Фрэд, интел.»

И вот… Уже и ответ. Николай получил моё письмо и ответил…

«Здравствуй, Фрэд! Тогда…не говори Марии ничего. Не говори… Мне надо во всём разобраться. Как? Не знаю. Если можешь, удали каким-то образом моё письмо из сети (я слыхал, что интелы иногда могут делать подобное). Где Мария, как она, не попала ли в неприятности? Теперь я сильно волнуюсь за нее. Пожалуйста, сообщи, если что о ней узнаешь. Я теперь — инвалид. Живу в соседней с Николаем квартире (не знаю, можно ли мне теперь подписываться «Николай»). Как ты думаешь, Фрэд, в моем теле теперь — сосед-инвалид? Нас поменяли местами? Зачем? Пиши мне… Я постараюсь вспомнить всё и написать, как это произошло. Фрэд, сейчас я только с тобой могу поделиться моей бедой.

То ли «Николай», то ли «инвалид Владик».

 

Глава 5. Ключ

— Блин! — Эйджен смотрела на Марию с досадой. — Скучно… Снова — трудотерапия, клеить коробки… Потом — сон среди дня. Жрать три раза… Бурду всякую. Я тут скоро превращусь в толстую свинину!

— В свинью, хочешь сказать?

— Ага! А есть разница?

— Наверное, в этом случае — нет. Эйджен, а кто эта новенькая из общей палаты, которая всё время плачет?

— Это? Кажется, Ангелина зовут. А что?

— Мне её страшно жаль. Что с ней?

— Она…Политическая. Боролась против несправедливости. Кажется, что-то подожгла.

— А что с Галиной, тоже новенькой, из «надзорки»?

— Та — действительно без крыши. Её скоро в нашу палату переведут. Только в нашей есть кровать свободная. У неё, как санитарки между собой говорили, «сезонное обострение», а лечить её — бесполезно; это не лечится. Чуть-чуть притихнет — сразу отпустят. Дуракам везет.

Они сидели в так называемой «гостиной»: в обширном помещении, в котором «гуляли» более-менее свободные пациенты (не из общей, «надзорной», палаты). Тут же проводили так называемую «трудотерапию», тут же выдавали пищу в открывающееся в стенке окошечко. Огромный плазменный телевизор тоже висел тут, на стене. Непонятно, для кого он был тут установлен: днем он был всегда выключен.

— Эйджен!

— А?

— Ты… Помнишь, как мы вчера кино смотрели? Про психушку. Смешно в психушке про психушку смотреть, правда?

— «Пролетая над гнездом кукушки»… Нет, я такое не люблю. Мне больше мульт про гестапо понравился.

— Ну, всё равно… Как ты думаешь, если, действительно, всех, кто здесь сейчас, куда-нибудь на волю, на море, в лес, в нормальные условия жизни — быть может, у всех у них психика восстановилась бы?

— Не знаю. Вряд ли. Хотя… Кто его знает. Это был бы совсем другой мир.

— Иногда я хочу в другой мир. До того хочу, что даже согласна была бы умереть.

— Это — моя область. Это — я суицидник. А ты… Ещё помиришься со своим Николаем.

— Правда?

— Всё может быть.

— Сегодня — тоже попросимся кино ночью смотреть?

— Ага. Сегодня Настенька дежурит. Я её почти что люблю. Она разрешит.

— Смотри, кажется, снег падает!

— Действительно!

Они подошли к окну.

— Говорят, здесь стёкла особые. Бронебойные. Не вышибешь. Ты кромсала когда-нибудь тонкое стекло руками? Ну… Если бокал в руках сильно сжать…

— Нет, — Марию передернуло.

— А это — толстое… Или же — высокопрочное. Одна пациентка в «надзорке» подбежала к окну и успела удариться об него всем телом.

— И - что?

— А ничего. Оттащили и привязали к кровати. И магнезию вкололи. А стекло не разбилось.

— Хочешь, я тебе ещё одну тайну открою. О себе, — помолчав немного, сказала Эйджен. И, не дождавшись ответа от задумавшейся Марии, добавила:

— Я стихи пишу. Иногда. Сегодня тоже написал. О тебе. Прочесть?

— Наверное, не надо.

— Почему? Боишься, что не понравятся?

— Ага…

— Чушь. Слушай: Ты — роза печали ясной.

— Перестань, Эйджен! Ты фантазируешь, но я-то здесь при чем? Слова — это просто вода. И чувства — просто вода. Но, бывает, отрываешься от берега, и плывешь по ним вдаль; что напридумываешь, вообразишь — то с тобой и случается… Мы придумываем любовь. Иногда — так нелепо придумываем… Я не звезда и не роза, Эйджен. Я — пациентка психушки. Мы обе — пациентки психушки.

— Вот ты и проговорилась: «обе»… Ты считаешь меня обычной девушкой? Только, у которой поехала крыша… Ты скоро, наверное, посоветуешь мне, как это делали другие, одеть красивое платье и танцевать перед зеркалом, внушая себе, что я — принцесса?!

— Я не верю в вербальную мотивацию, в аффирмации там всяческие и подобную чушь… Я не знаю, что нужно тебе в этой жизни. И не хочу тебя учить. Будь собой. И делай, что хочешь, но не цепляй других, тех, кто абсолютно ни при чем. Я пройду мимо, и, когда это произойдет, то недели через две ты забудешь обо мне, что я вообще была. Просто тебе здесь скучно и нечем заняться.

— Противная! А если я отыщу тебя после, на свободе?

— Это будет — не к добру. Мне тут уже говорили, что ни с кем, когда выйдешь, лучше не поддерживать отношений, не встречаться: примета плохая. И, конечно же, ничего здесь не забывать.

— Это Люська из соседней палаты сказала?

— Наверное.

— Она — знает, она здесь — не первый раз. Её муж сдает. Сам доведет до истерики, а потом — сдает. В этот раз она деньги в окно швыряла. Жаль, меня тогда под тем окном не было… А ты сильно не хочешь сюда больше попадать?

— Конечно.

— Что, такая уж «нормальная»? А сама… Придумала себе своего Николая.

— Может быть. Ну и что? Зря я тебе свою историю рассказала…

— Прости. Кажется, ты сейчас и вовсе заплачешь. Я не хотел. Хочешь, лучше развлечемся? Давай, заключим пари.

— Какое?

— Что ты не проговоришь с Галочкой и получаса. Или — убежишь от неё, или — свернешь себе мозги.

— А… Зачем мне это?

— Если проговоришь с ней полчаса, то только тогда я упрошу Настю, чтобы мы сегодня ночью телек смотрели в гостиной. И… я обязательно потырю ключ.

— У тебя уже больше недели это не получается.

— Сегодня вахтерша из приемной пойдет день рождения отмечать в процедурку, они там соберутся. Стопудово ключ можно будет взять, легко. И главврач наша сегодня не дежурит, дежурит врач с мужской половины. Ну что, поговоришь с Галочкой?

— А если я не выдержу, и убегу от неё?

— Ну… Сейчас придумаю для тебя кару…

— Только, чур, если, наоборот, она от меня уйдет, ей надоест болтать — то это не в счет. Ничья.

— Ага! Только, она не смоется. Она будет лапшу тебе на уши вешать, пока не умрет. Или, пока санитары не оттащат. Она здесь уже три дня, и все её просто боятся. И пациенты, и санитары.

— Всё же, условие в деле. На всякий случай.

— Ага! И — да, я придумал: если проиграешь, то пишешь под мою диктовку любовное письмо парню из дурки по кликухе «физик», кажется, его зовут Альберт.

— Ладно; развлеку этим всю психушку?

— Ага!

— По рукам!

* * *

Галочку привели в их палату в полдень, и она сразу же «набросилась» на Машку, поскольку та её сразу не «отшила», а слушала вежливо, внимательно, изредка понимающе кивая. Вскоре они вместе вышли из палаты и сидели в гостиной, на диване, а напротив них, на дальнем кресле, пристроилась Эйджен, которая периодически ехидно поглядывала на стенные часы.

— Гитлер, Геббельс, Гимлер, Геринг — буквы «Г». Причем, их четыре… Они образуют устойчивый квадрат. Буквы эти похожи на виселицу… Но, ещё я тебе скажу, что существуют две земли, но другая находится строго напротив, и вращается с той же скоростью, что и наша, вокруг Солнца… А, как ты думаешь, что такое Солнце? Это — «С», полуокружность.

А Земля — это «З», две полуокружности. Значит, должно быть две Земли… Сатурн — тоже «С», но у него есть кольцо. А Марс — «М», мёртвая планета. Но, дело не в этом. Буква «С» — она, как Луна. А Луна, когда она — месяц, то у неё два рога. А что такое «рог»? Смотри: Сварог, творог, пирог, единорог… Единорог — это, понятно, один рог, творог — это «сотворенное» — «тво», рогом — «рог». Рогатый скот дает нам творог. А пирог — это число «пи» от рогатых: то есть, три целых, четырнадцать сотых — та часть «рогатых» продуктов в пироге, то есть, масло и молоко, которые кладут в пирог, а остальные части составляют мука, яйца и прочее… Это же так просто! Древняя мудрость зашифрована! А Сварог — это бог скота, то есть объединяющее «сва», как в слове «свадьба», плюс «рог» — то есть, рогатый. Сварог — рогатый бог. А рога — это мудрость. Буква «Р» — это закругленная буква «Г». Она побеждает «Г», и потому Россия победила Германию. Вот тебе и Сварог! Мудрые были древние, они свою энергетику за слова спрятали!

— Ага! Открываешь слово, а там — два отделения, — пошутила Машка, процитировав «Алису». Она с надеждой посмотрела на часы. Оставалось ещё пять минут.

— Вижу, что ты меня понимаешь! — оживилась Галина, не заметив шутки. — А многие от меня убегают. Почему? Потому что боятся понять, что я права. Они нас боятся, и потому заключают нас сюда. Боятся! Значит, мы сильнее их. Мы — больные, они — здоровые. Им здорово, а нам — больно. Потому, что мы сильнее чувствуем этот мир, но не всегда можем об этом чувстве сказать. Мы бьемся в стекло, которое нельзя пробить.

Машка не смогла скрыть удивления. Фраза показалась ей вполне осмысленной и даже правдивой. Она взглянула на Галину широко распахнутыми глазами.

— Ну да… Ты всё думала, что я — дура? Знаешь, как я сюда попала? Приехала к тётке, стою на вокзале… И вдруг… Внезапно ощутила всё вокруг. Что думает каждый человек, проходящий мимо, что чувствует пробегающая собака, о чем птицы щебечут… Я не смогла всё это — одновременно — переработать, осознать… Мой мозг перегрелся, и я упала на пол и стала биться в судорогах… А у меня в это время сумку украли. А там — деньги, документы… Хорошо, плейерфон в кармане остался. Врачи тётке позвонили. Она меня скоро заберет отсюда… Да. Вот так… А врачи… Смешные! Они думают, что я — идиотка. Спрашивают, где, мол, я думаю, я сейчас нахожусь… Да знаю я, что в дурдоме! Тоже мне, Америку открыли. Ну… Ладно. Пойду я спать. Потом еще поговорим, — и Галина встала и, слегка стиснув Машку за плечи на прощание, заковыляла к палате.

Мария глянула на часы. Их разговор длился тридцать две минуты. Она победила!

— Ну ты, Машка, даёшь! Мозги не поплавились? — Эйджен смотрела на неё с некоторой ехидцей.

— Нет. Вроде. Это было сильно… Неплохо для эксперимента. Теперь только — скинуть бы всё это с себя…

— Лапша пригорела? Ха-ха. Но её, похоже, ты привела почти что в норму.

— Беседой?

— Пониманием… Снимаю шляпу.

— С тебя теперь — ключ.

— Ага!

* * *

Они смотрели в эту ночь какую-то слезливую мелодраму про колонию на Марсе и любовный треугольник ученых — озеленителей.

Но, почти ровно в полночь, мимо них прошествовала вахтерша к «дежурке».

— Пора! Она ушла! Я иду на дело. Жди, и пожелай мне удачи.

— Удачи!

Эйджен соскользнула с кресла и отправилась к входным дверям, поглядывая на пост «дежурки».

Вскоре она вернулась и показала ключ.

Они двинулись по коридору в сторону туалета. У «дежурки» никого не было. Больные в «надзорке» спали, а медсёстры, наверное, действительно пошли все в процедурную — отмечать День Рождения.

Эйджен подошла к кабинету врача и вставила ключ в замок. В полной тишине явственно раздался скрежет металла о металл. Дверь открылась, и они вошли вовнутрь. На столе, конечно, был комп.

— Я знаю пароль, — сказала Эйджен, — Ура! Машка, закрой плотно дверь!

Прежде всего, Эйджен засела за комп сама. Она ввела пароль, а затем закричала: «Ура! Работает!» Эйджен вошла во все социальные сети, в которых только была зарегистрирована, слала всем знакомым приветики, сообщала, где она и обещала «не сдаваться», при этом «непременно и обязательно, несмотря на препятствия, вскоре продолжить дело суицида и непременно переправиться в мир иной».

«Это у неё — игра такая», — подумала Мария.

Вскоре, всё же, и она сама оказалась за компьютером.

— Спасибо! Я уже и не надеялась, — сказала она Эйджен.

— Да, не прошло и полгода, — ответила та.

«Здравствуй, Фрэд. Это — Мария», — тут же набрала она прямо в поисковике. И он отозвался мгновенно.

«Где ты?» — появилось на экране.

«В больнице. А конкретно — в психушке. Объяснять долго».

— Ну, так не интересно: я думал, ты со своим Николаем будешь беседовать, а ты с каким-то Фрэдом, — комментировала сзади Эйджен.

«Мне нужно тебе кое-что сообщить. Это — важно. Зайди в почту. Там — письмо от Николая тебе. Ты не сможешь в это поверить, но его, похоже, с кем-то поменяли телами. Он теперь в теле совсем другого человека, инвалида», — сообщал Фрэд.

«Бред… Зачем и кому это нужно?» — набрала Мария, но у самой похолодело внутри.

«Зайди и прочитай его письмо. Я обещал его удалить и сделал это, как попросил Николай. Но сам до этого скопировал его тебе. Даже мы, интелы, не всеведущи, но похоже, это правда. Дело попахивает криминалом. С тобой в последнее время не происходило ничего необычного?»

«Происходило. Пропал паспорт, чуть не вырезали почку. Или не случилось чего и похуже. Поэтому, я специально «сдалась» сюда. Не знаю, что делать. Плейерфон у меня отобрали со всем остальным при входе. Не смогу быть в сети снова. Сейчас я стучу из кабинета главврача, куда мы проникли тайно. Фрэд, SOS!»

«Еще бы не SOS… Если бы я только мог помочь… Но, читай письмо. Боюсь, что всё сказанное в нем — правда. Твой Николай теперь в теле инвалида и в большой опасности. Войди в майл. Я прикрепил тебе в своём письме файл. Файл «Без имени». Это — письмо Николая».

Мария тут же вошла в почту и вскоре читала: «…Люблю тебя. Прощай, родная, милая. Прощай навсегда… Твой Николай».

Слёзы текли по её щекам. А она всё сидела и сидела, тупо уставясь в экран.

Наконец, она вздрогнула и оглянулась.

За спиной её стояла Эйджен с лицом бледным, как мел.

— Уходим отсюда… Выключаем комп, — только и сказала она, — Мы и так задержались. Дела…

Вскоре они обе потихоньку вышли и закрыли кабинет. И тут же застыли…

Дверь на другую, мужскую, половину, обычно закрытая, только что была распахнута. В её проеме стоял молодой врач в синем халате, с капельницей в руках. Челюсть у него отвисла от удивления.

Но потом он отставил в сторону капельницу и подскочил девчонкам, тут же хватая обеих за шиворот. Он оттащил их к дверям на мужскую половину, втянул их за эту дверь и только там ослабил хватку.

— Тихо! Не будем шуметь, но вы должны всё мне объяснить, — при этом, он отпустил их, вернулся, забрал капельницу и указал рукой по направлению к своему кабинету.

— Я сегодня — дежурный врач и должен знать обо всём, что происходит. Я отвечаю за территорию всей больницы, а не только мужской территории. Что случилось? И… давайте ключ!

Эйджен полезла в карман, и вскоре протянула ключ ему.

— Хорошо. Итак…, - он уставился на неё, требуя рассказа, как на главную зачинщицу происшествия, — Рассказывай.

И тут Эйджен стала сбивчиво говорить о том, что хотела помочь Марии помириться с Николаем, из-за ссоры с которым и истерики, как она подумала, Мария и попала в психушку. Эйджен теперь говорила о себе по нормальному, в женском роде.

— Но Мария, как оказалось, рассказала мне не всё, и Николай оказался вовсе не Николаем, а каким-то инвалидом. Так сказал интел, — продолжила она. — А обмен телами, возможно, кем-то и был осуществлен: я слыхала об экспериментах, связанных с «подсадкой» интелов на тело человека-хозяина, правда, неудачных и без ущерба для этих людей, в чьи тела собирались подсадить интелов. Я считала, правда, что это всё — фантастика. Короче, если такой обмен и возможен, то непонятно, кому он нужен…

Врач выслушал этот поток речи, не перебивая её, и заговорил, только когда Эйджен замолчала.

— Так, — сказал он, — Я сейчас отнесу капельницу, верну на место ключ и отведу её — и он указал на Эйджен, — В палату. А с тобой, — и он посмотрел на Марию, — Мы побеседуем отдельно. И… чтобы никто из вас никому и ничего об этом беспорядке, иначе у вас будут очень большие проблемы. Поняли?

— Ага, — сказала Эйджен, а Мария лишь кивнула.

— Жди меня и не дури, — сказал врач и вышел, прихватив капельницу и поманив за собой Эйджен.

Та, с жалостью взглянув на Марию, вышла.

А врач вскоре вернулся, тихо вошел и сел за стол, возле которого, на стуле, сидела Мария. Он посмотрел на неё очень внимательно и тихо сказал:

— А теперь, Маша, рассказывай. Ты… не знаешь, насколько это может быть важным. Пожалуйста, расскажи всё с самого начала.

И она сбивчиво рассказала обо всём, начиная с той самой вечеринки, когда Николай стал чужим ей человеком. Особенно внимательно этот странный врач выспрашивал о той самой «больнице», в которой Маше чуть не вырезали почку и о том учреждении, в котором ей должны были продать какое-то вещество, необходимое для рентгена. Но как раз об этом она почти ничего не помнила: где, в каком районе города это происходило, как выглядели люди, которые с ней там общались…

После рассказа Маши врач долго молчал. Потом сказал:

— Знаешь, что… Я тебя выписываю. Сейчас же. Мы идем вниз и забираем твои вещи. Ты выходишь за ворота больницы, я тебе их открою, и ждешь там машину. Она вскоре подъедет, это будет черный внедорожник. Водитель спросит тебя: «Девушка! Вы продаете цветы?», и ты ответишь: «Нет, сейчас еще не цветут орхидеи…» Запомнила пароль?

— Да.

— Ничему не удивляйся. Верь мне. Тебя повезут в хорошее место, к хорошим людям. И… ты им всё расскажешь, как сейчас — мне. Поняла?

— Да.

— Тогда — вперед…

— Единственная проблема… У меня из вещей — только халат и тапочки.

— Дам тебе свою куртку и подыщу что-нибудь из старой обуви персонала, в чулане. Уходить тебе отсюда нужно срочно. Согласна?

— Да.

 

Часть 2. Фанни