Древний парусный баркас-каик причалил к большой соляной пристани на берегу Сыр-Дарьи.
Ветер гонял по пристани клубы пыли, временами закручивая ее в столбовые заверти, и эти смерчевые вихри по-шайтански лихо плясали, шествуя над белыми тарелками выпаренных сульфатных и соляных озер.
Шатаясь и падая от ветра, женщины и мальчики-подростки укладывали шпалы и рельсы, по которым медленно двигался соляной комбайн. С воющим самолетным гулом комбайн врезался, как в лед, в метровый слой соли и пересыпал разжеванную кашицу в вагонетки, стоявшие иа параллельных путях. На черных, изъеденных солью и прокопченных дымом и солнцем вагонетках белели надписи: «Все для фронта!», «Смерть фашистам!».
От соляного озера к берегу реки тянулась узкоколейка, и по ней скользили загруженные солью вагонетки. Параллельно узкоколейке змеилась пыльная дорога, и по ней шли караваны верблюдов и волов с повозками, заполненными мешками и корзинами с солью. Вагонетки, верблюды, арбы останавливались около ветряных и водяных мельниц. Ветер и течение большой реки вращали мельничные крылья и колеса. Огромные жернова мололи крупные кристаллы соли.
Везде на пристани громоздились холмы соли, бережно прикрытые кусками брезента, плотной бумагой.
Двенадцатиметровый скелет мачты каика возвышался над малым причалом.
Изнуренные женщины разгружали рыбу с каика и загружали его мешками с солью, мукой, ящиками с консервами, рыболовецкими снастями.
Следя за погрузкой, молча сверяя товар с накладными листами, на берегу стоял рослый сутуловатый старик. Возле него скакал на деревянной ноге рыжий юркий снабженец. Часто печатая в сыром песке кругляки, он также быстро сыпал словами:
— Салам алейкум, Зейнолла-ага! Во дела! С чего бы? Война, что ли? Май месяц, а нет ходу пароходу! Каики выручают! Безотказная техника— каик на порогах, арба на дорогах. Мужик в бою, а баба в тылу! — загоготал снабженец, проскакивая мимо женщин-грузчиц.
Женщины хмуро улыбались, загружая каик.
Снабженец, упираясь костылем в бочку с керосином, кряхтел и все молол языком:
— Эх-ма! Красавицы! Подсобите малость инвалиду! А вернутся ваши кавалеры, будут вас за то на руках носить. Катайся, каблуками пинайся! Не хочу)
Две женщины подошли к снабженцу. Одна из них, здоровая, легко подняла его, закинула на гору мешков с солью и, улыбнувшись, сказала:
— Айналайн! Посиди, покури! С утра скачешь и скачешь! Деревяшка твоя треснет!
Женщины покатили бочку керосина к каику, а снабженец сполз с мешков и, подойдя к старику, снова заговорил:
— Плохая река этой весной! Сколько аулов унесла. Гуляет, как лихой казак. Где из русла ушла, где бакены унесла. Как говорит бакенщик Канеке, ищи фарватер, едрена матэр…
Старик скрытно оглядел двух мальчиков, стоящих с узелками на берегу.
— Это внуки Канеке, — сказал снабженец, проследив взгляд старика. — Из города приехали и болтаются как беспризорники. Вот Канеке и послал их к вам. Пусть, говорит, Зейнолла-ага к делу приучит.
Двенадцатилетняя девочка у причала спешно стирала белье, экономно расходуя маленький кусочек черного мыла. Она тоже по-птичьи зорко поглядывала на мальчиков.
Снабженец ковырнул костылем со столба сухую глину, и под ней зароилось несметное множество муравьев. Столб был источен муравьями до сердцевины, и труха, как песок, осыпалась с него.
— Вот фашисты! Вот фашисты! — воскликнул возмущенный снабженец. — Лет десять такого не было. С чего бы?! Война, что ли?! Люди гибнут, а они плодятся. Вот фашисты! Вот хитрецы! Обмазались глиной, чтобы их птицы не склевали, и жрут! Это за три дня. Так они весь причал сожрут!
Старик отвернулся от столба и снова посмотрел на мальчиков.
Те неприкаянно топтались у причала, робко поглядывая по сторонам. Им было лет по двенадцать. Один был повыше ростом.
— Почему сам не учит? — спросил старик хмуро, кивая на мальчиков.
Снабженец пожал плечами:
— Я ему говорил. Сказал, река плохая, на семьдесят первом километре вчера рыбак утонул. А он говорит: Дарья берет, Дарья дает.
Старик посмотрел на девочку, которая волокла по песку корыто с бельем, и окликнул ее. Девочка остановилась в растерянности.
— Эй, как вас зовут? — крикнул старик мальчикам.
— Меня — Амир, а его — Мухтар! — с живостью отозвался длинный мальчик.
— Отнесите в лодку! — крикнул старик и кивнул на корыто с бельем.
Не сразу сообразив, что от них требуется, мальчики стояли некоторое время в нерешительности. Затем тот, что поменьше, подбежал к девочке, на бегу крикнув брату: «Айда!».
Понаблюдав, как мальчики, старательно покопошившись, понесли корыто на каик, старик перевел взгляд в сторону, где у баркаса, на берегу, выстроилась длинная серая очередь.
Оттуда доносились слабые голоса переклички:
— Сто восемьдесят седьмой…
— Громче!
— Сто восемьдесят восьмой…
— Ясно, что по килограмму не хватит, — устало сказала женщина.
— И по полкило не хватит! Хватило бы по рыбешке! — разом заговорили вокруг.
Очередь загудела. Весовщица, гремя тарелками весов, ругнула впереди стоящих, и шум, затухая, откатился в конец очереди. Захлебнулся, и оттуда снова послышались женские голоса:
— Двести пятый…
— Двести шестой…
Вдоль очереди как-то боком, припадая на одну ногу, шел солдат-танкист. Под руку с ним ступала по песку девушка, одетая в наряд невесты. Люди в очереди сразу стихли, приветливо заулыбались.
Танкист с невестой встали в самый конец очереди. Люди снова смолкли. Возникло гнетущее молчание. Вдруг кто-то лихо и отчаянно крикнул:
— Клади рыбу в общий котел! На свадьбу танкиста!
Несколько секунд было тихо, потом гул одобрения волной прокатился по очереди. Весовщица стояла, держа в руках рыбину, не двигаясь и как бы что-то соображая, потом улыбнулась и под общее ликование бросила ее в корыто.
За громадным столом, составленным из ящиков, досок, бочек, стояли и сидели люди: каждый со своей пайкой хлеба, кружкой, миской и ложкой. Из мисок парила уха, но никто из взрослых к ней не прикасался. Затаив дыхание, люди смотрели на серый от пыли раструб репродуктора, торчавший на столбе. Из репродуктора величественно и широко возглашал Левитан:
— Сыновья Казахстана! Наши дети, мужья и братья! Пусть каждый из вас прочтет это письмо с тем чувством, с каким он читает письмо из родного дома. Пусть каждый прочтет его не только глазами, но и сердцем, потому что писал его весь наш народ.
Старик задумчиво покачал головой. Пожилые люди, сидевшие рядом с ним, также согласно покачали головами…
— И всюду, где вы, не щадя жизни, сражаетесь за Родину, пусть для вас воспоминанием о родном Казахстане прозвучат слова этого письма…
Громогласно вещал Левитан над примолкшей соляной пристанью.
— Сыновья Казахстана! Из седой дали времен звучат голоса знаменитых батыров. Они зовут нас к мужеству и победам. Пятьсот лет назад враги ворвались в наши степи, и трусы уже крикнули единственное подлое слово, которое знает трус: «Бежим!». Но пятнадцатилетний мальчик Карасай, сын Орака, дал жестокий урок трусам.
Все ребятишки разом перестали хлебать уху и навострили уши.
— Карасай им ответил: «Родила для того меня мать, чтоб со славой я дух испустил, чтоб умел за народ постоять, чтоб и мертвый врагов победил.» И Карасай повел сородичей на врага с единственной мыслью о победе.
Мухтар и Амир поглядывали на грудь танкиста, сверкавшую медалями и Красной Звездой. Голос Левитана набирал силу и раскатисто гремел над пристанью.
— Уже недалек великий день Победы! Для воина смерти нет! Мы должны победить, и мы победим! Да здравствует великая нерушимая дружба народов нашей страны!
— Ура-а-а-а! — взорвалось над рекой, и сквозь этот многоголосый взрыв прорезался визгливый лихой голосок:
— Го-о-орько-о-о!
Жених и невеста, охваченные радостным смущением, робко повернулись друг к другу.
Мальчики с застывшими улыбками испуганно таращили на них глаза.
— Поцелует? — шепотом и со страхом спросил один из них.
— Не поцелует! — твердо ответил другой.
Дети стыдливо отвернулись — жених и невеста целовались.
…Всю ночь пели, плясали, смеялись люди, истосковавшиеся по общению друг с другом не в горе, а в празднике.
На соляных и сульфатных озерах блуждали лучи прожекторов, гудели комбайны, гудели паровозы, ведя за собой вагонетки, груженные сульфатом и солью. Никто не спал — ни те, кто работал в ночную смену, ни те, кто отдыхал после дневной.
Возбужденные Амир и Мухтар тоже не спали. Они лежали на мешках с солью, составленных на борту каика, и смотрели на мерцавший свет костров на берегу.
Где-то недалеко под скорбные звуки домры сильный гортанный голос пел песню народного акына Турсунбая Аралбаева:
— Вот приплывем на рудник, — жарким шепотом сказал Амир, — и рванем оттуда на фронт. Говорят, там проходят поезда с грузом на фронт… Знаешь, что я хочу? Поклянись, что никому не скажешь.
— Ну…
— Клянись!
— Ну. клянусь.
— Я хочу отомстить за отца, — прошептал Амир и с пылом добавил: — Я хочу быть, как Карасай! А ты?
Из шатра вышла девочка. Смутившись, что невольно подслушала разговор, виновато глянула на Амира и поспешно ушла на «голову» каика.
Переглянувшись, ребята стали нестройно насвистывать.
Рано утром, словно бы преображенные, отдохнувшие душой, люди с новыми силами принимались за тяжелую работу. Вагонетки с надписью «Все для фронта» быстро катили от соляных озер к мельницам, а от мельниц — к пристани.
Старик принимал у почтальона треугольники писем и передавал их девочке. Взяв «похоронку», старик долго разглядывал ее, сказал со вздохом:
— Да-а… Куляш-апа. Мужа и сына убили, а теперь вот… дочь. Амина…
Почтальон протянул солдатский вещмешок, исписанный химическим карандашом и заляпанный сургучным крошевом.
— Это бойцы прислали ее вещи… Вот опись. Можете проверить.
Старик промолчал, потом передал вещмешок девочке. Та боязливо приняла его и поставила туда, где стояли посылочные ящики и мешки.
…Сильно перегруженный каик осел так, что волны допрыгивали до самых фашин — возвышения ив прутьев джингиря на бортах. Мешки с солью громоздились на баркасе, оставляя узкий проход от кормы к шатру и немного места у очага. Буксирный катер, надсадно. тарахтя, тащил за собой каик, выводя сто из затона соляной пристани на фарватер реки.
За каиком стелились но воде плоты силанного леса — плот-матка и два сплотка.
На корме рядом со стариком сидел пожилой речник с загоревшим под цвет табака лицом.
— Ты зачем бакенщика погубил? — холодно спросил старик.
Речник, потупившись, забормотал:
— Хотел скорее фарватер установить. Все кричат, груз ждут, а баржи стоят… Как будто я во всем, виноват.»
— Кто в это время бакены ставит? Даже Канеке не пойдет, а ты мальчишку послал. Ты что, реки не знаешь?
— А кто ее знает? Не река, а шайтан! — выругался речник.
Взревел буксирный катер.
— Вот, не шайтан, да?! — снова ругнулся речник. — Опять сели-запели. Не река, а болото.
— Иди отцепи буксир, — мрачно заторопил старик, — дальше я сам пойду. Быстрей.
Речник поколебался и быстро заговорил:
— Зейнолла-ага, поосторожней… Лес потонет, меня тоже утопят… На руднике в шахтах все крепления сгнили. Если будет обвал, он и меня задавит.
— Ладно, ладно… — поморщился старик.
— Поосторожней, Зейнолла-ага, там, где железная дорога, шпаны всякой бродит. 3а соль убить могут. Им соль дороже человека… Поосторожней, Зейнолла-ага. Зря сопровождающего не взяли.
Царапнув речника колючим взглядом, старик медленно отвернулся…
— Везде людей не хватает, а он сопровождающего… Иди давай.
Цепляясь за мешки с солью, речник вскарабкался на них и виновато глянул на старика. Старик приказал девочке ставить парус. Речник суетливо перелез на катер и, помахав рукой, что-то крикнул старику, но его не было слышно из-за шума мотора.
Старик, поглядев на раздувшийся парус, одобрительно улыбнулся Амиру, помогавшему девочке.
Польщенный Амир шмыгнул носом и со свойственной ему непосредственностью засмеялся:
— Дети капитана Гранта!
Мухтар тоже засмеялся. Девочка, отвернувшие!», улыбнулась, и никто не увидел ее улыбки.
Река в этот месяц весны только набирала силу. Обычно желтая вода теперь стала темно-бурой — поток смывал мелкие острова, пожирал заливные и непойменные берега, унося с собой целые плоты солодкового корня, цветущего тамариска и вывороченные с корнем деревья.
Все это весеннее переселение цветов, корней, деревьев таинственно сопровождало каик по всей реке. Каик плыл медленно. Раскаленный воздух недвижно висел над рекой, хотя солнце только поднялось.
В штиль громоздкий, неуклюжий, четырехугольной формы каик становился совершенно беспомощным судном, и тогда бешеная река подхватывала его как коробку, ввинчивала в бесчисленные водовороты. И только такой опытный каикша, как старик, мог уверенно вести баркас по реке.
В носовой части баркаса был глиняный очаг с котлом. Возле него сидела девочка, пекла джугаровые лепешки и украдкой смотрела, как, неловко и суетливо расходуя силы, гребут веслами мальчики. Девочка по-взрослому хмурилась, недовольная их работой.
— Не надо грести, — наконец сказала она. — Такой каик еле гребут двенадцать джигитов. Просто держите весла в воде, и все. Их выбрасывает водяной, а вы держите. Вон он, водяной, ходит кругами, арканы кидает, хочет поймать каик.
Мальчики, хоть и старались вовсю, плохо справлялись с работой. Особенно беспомощным выглядел тот, что был повыше ростом. Недоверчиво наблюдая за водоворотным движением, он силился удержать весло, а оно выскальзывало, будто кто в самом деле его выпихивал из воды.
Уловив пристальный взгляд девочки, рослый мальчик совсем смешался и, брызгая, захлестал веслом по воде.
— Амир, ты не поднимай высоко, — подсказал ему брат.
— Да иди ты, — огрызнулся Амир, — сами знаем.
Девочка нахмурилась, потом прыснула и отвернулась.
Старое яблоневое дерево, одиноко плывшее по реке, вытянуло к небу свои корявые ветки, словно спасая от гибели только что завязавшиеся плоды.
Старик долго смотрел на дерево, потом изменил направление руля, и баркас стал медленно приближаться к яблоне.
Яблоня закружилась на месте, сопротивляясь водовороту, на миг вынырнула, встав из воды чуть ли не на весь ствол, упруго распрямляя усыпанные листьями ветки. Затем, постояв мгновение, яблоня прямо легла на плот, протянув ветви в сторону каика.
Пробираясь мимо Амира, девочка резко толкнула его, и тот, от неожиданности потеряв равновесие, шлепнулся с ящика на дно лодки.
— Ты что, чокнутая, да? — возмутился Амир.
Девочка таинственно показала на яблоню.
— Смотри, — сказала она, — водяной яблоню ловит. Весной он злой… Смотри, смотри!
Дерево закрутилось в водовороте и медленно поднялось во весь рост, распрямляя крону и сбрасывая с нее сверкающий каскад воды.
Амир аж привстал от удивления, но тут же, вспомнив обиду, загундел:
— Тоже мне, боцман на корабле. Сказать не могла? Обязательно толкать. А то я как толкну. Будешь сама водяной. Никаких водяных нет. Они в сказках плавают, а не в Сыр-Дарье. Ясно?
Дарига посмотрела на него снисходительно и пошла к очагу.
Река в этом месте дробилась на мелкие протоки, образуя множество зеленых островов и мелей.
На островах, буйно поросших молодым камышом, стояли шалаши и палатки. От островов навстречу каику плыли в легких маленьких лодках трое бородатых мужиков, дочерна прокопченных азиатским солнцем.
— Это рыбаки-уральцы, — приветливо улыбаясь, сказала девочка Амиру.
— Какие уральцы? — не понял Амин.
— Их так зовут, — кивнула она на рыбаков. — Они с Урала сюда приехали — живут здесь давно-давно.
Рыбаки притабанивалн к каику свои лодки и, весело переговариваясь со стариком то на казахском, то на русском, выгружали в каик рыбу, взамен унося ящики с консервами, мешки с солью, мукой и сахарином, керосин, спецодежду, снасти.
Мальчики, возбужденные, помогали рыбакам. Они никогда не видели столько рыбы и еще были польщены тем, что уральцы шутили с ними, как со взрослыми…
— Эх, ты! — изумленно воскликнул Амир.
В маленькой лодке, на которой подплыл
щуплый, сухой, как лещ, мужичок, лежал сом. Широченный хвост сома свисал в воду, а чудовищно огромная голова его лежала посреди лодки. Рыба была еще жива. Она лениво открывала свою пасть, в которую уралец из ведра вливал мутную речную воду.
Рыбаки на веревках стали втаскивать сома на баркас. И вдруг сом изогнулся и мощным ударом хвоста сбил своего покорителя в воду.
— Во! Едрена матрена! Второй раз саданул! — вынырнув и отдуваясь, пропищал бабьим голоском щуплый мужичонка.
Рыбаки гоготали, затаскивая уже вялую двухметровую рыбину на баркас.
— Тебе, Маруська, шамайку ловить, а ты все на людоедов крючки ставишь. Сожрут они тебя когда-нибудь, — посмеиваясь над тощим уральцем, балагурил бородатый мужик и подал ему единственную руку: — Держись! С тебя магарыч! Кружку керосина!
— Маруська! — засмеялся Амир, наблюдая, как мужичок с забавной кличкой извивался червяком, то и дело соскальзывая с борта, и пищал по-бабьи:
— Да не тяни ты, битюг орловский! Руки порвешь своим клещом!..
Наконец «Маруська» вскарабкался на борт, спрыгнул на дно каика и, на ходу отжимая широченные, ниже колен трусы, пошел к старику:
— Зейнолла-ага! Не затруднись, а? Довези живого, — пропищал он, кивая на сома. — У меня уговор был живым его, бандюгу, доставить. Кому другому не доверил бы, а ты толк знаешь. Довези, а?
Старик кивнул.
— Во спасибо! И хорошо, что катера не ходят, а то этой полундре только доверь. Не то что живого, уснувшего не довезут. А у меня уговор…
— С кем уговор-то?! — весело крикнул однорукий рыбак. — Не с эмиром бухарским?
— Не твое дело, — пискнул на него Маруська.
Мальчики обступили сома.
— Дяденька, а почему вы его людоедом зовете? — спросил однорукого Амир. — Разве он людей ест?
— Еще как! — усмехнулся однорукий. — Вон Маруськин дед на этом деле до революции поживился. Ловил таких людоедов и отправлял эмиру бухарскому. А тот пускал их в свой хауз и туда же неугодных ему человечков сбрасывал. Ну людоеды их, как червяков, гам — и нету!
Ребята опасливо поглядывали на сома.
— Да брось трепаться, Иван! Надоело! — обозлился Маруська.
— А чо не говоришь, с кем уговор? Чо темнишь? — не унимался Иван.
— Ну, со столовой! Ну и чо? Не знал, да? Людям ведь, а не себе! — взорвавшись, еще тоньше пропищал Маруська.
— Ну, это совсем другое дело, — добродушно сказал удовлетворенный Иван. — И все же ты, Маруська, такой же куркуль, как твой дед. Я бы тебя шамайку заставил ловить.
Иван рассмеялся и спрыгнул с каика в свою лодку.
Баркас плыл уже далеко от зеленых рыбачьих островов, а мальчики все еще с восхищением оглядывались назад.
Левый, далекий берег реки был плоским, и за ним лежала серая полынная степь. Над степью, в мареве жаркого полдня, как миражи, плыли развалины древнего города.
— Чардара, — сказал старик, указывая на развалины.
Мальчики с трудом отвлеклись от более интересного занятия: они заливали водой небольшое углубление на дне каика. В трюме лежал, разевая пасть, сом-людоед.
— Чардара… — медленно повторил старик. — Здесь самая вкусная на земле вода. Попробуйте…
Мальчики недоверчиво заглянули в ведра, наполненные темно-бурой водой, в которой роились песчинки и плавали мелкие корни.
— Пейте, пейте, — подбодрил старик.
Без особого желания мальчики склонились каждый к своему ведру. Мухтар шумно дунул на воду, разгоняя соринки, а Амир плюнул в ведро.
— Эй! — крикнул на него старик и нахмурился.
— А у нас пацаны всегда плюют, — простодушно сказал Амир. — Если слюна расходится, значит, вода чистая — пить можно. А если не расходится, стоит катюхом, значит, грязная…
Старик поморщился, но, глянув в наивные глаза Амира, сказал:
— Вода грязной не бывает. А человек бывает. Вот почему «расходится — не расходится», — передразнил он Амира.
Лицо у Амира вытянулось, он повернулся к девочке, как бы ища поддержки, но Дарига отвернулась, пряча улыбку.
— Эту воду вылей, — сказал Амиру старик. — Другую набери. Пусть отстоится, а потом пей. Здесь самая вкусная вода. И виноград здесь самый сладкий, и дыни, и рис… Чардара, — почтительно повторил старик звучное слово.
Амир опрокинул ведро в трюм, где лежал сом-людоед и, склонившись за борт, стал черпать ведром, недоверчиво глядя на воду.
— Зейнолла-ата, а что такое Чардара? — поглядывая на развалины, спросил Мухтар.
Посмотрев на мальчика долгим взглядом, одобряющим его любознательность, старик заговорил:
— Когда-то тысяча небесных коней летали над землей. Летали над всеми странами. А пили воду только в этом месте…
Мальчики сели на ящики, приготовились слушать.
— И вот захотели люди поймать их, — продолжал старик. — Подмешали в воду вина. А когда кони уснули, подрезали им крылья и заставили служить себе…
Поток воды с немой силой нес каик мимо отвесного как стена песчаного берега. И с этого берега в мертвую тишину реки вливался странный свистящий шелест. Мальчики прислушались.
— Тогда на этом месте был красивый город — Чардара. — невозмутимо глядя в ту сторону, откуда доносились странные звуки, продолжал старик. — Отсюда и пошли лучшие полнокровные казахские кони.
Старик замолчал. Все громче и громче доносился свистящий шелест, переходящий в бесконечную звень.
Проплывая под самым берегом, мальчики видели, как нависший над обрывом песок, ниспадая с уступа на уступ, осыпался вниз изящными струями. Мальчики зачарованно глядели на таинственно поющие пескопады, сверкавшие золотой слюдяной крошкой.
— Что это? — взволнованным шепотом спросил Мухтар.
— Время, — загадочно ответил старик. И, помолчав, добавил: — Время старого города уходит. Дарья берет его и уносит в море.
Недоуменно посмотрев на старика, Мухтар промолчал. Но Амир, привыкший к ясности, не удержался, сказал:
— Это же песок. Это песок звенит…
— Да, сынок, теперь это песок, — согласился старик. — А был красивый город, были смелые люди, быстрые кони. Но не все уничтожил враг. Живет дух героев Чардары. Даже в тихую погоду движется здесь воздух, шевелит песок, и он поет песню… Чардара. Уходит его время, а песня о нем остается…
Вдруг с песчаного берега что-то сорвалось и мокро шлепнулось на дно каика. Мальчики глянули вниз и побледнели.
Мимо трюма с сомом-людоедом, быстро извиваясь, скользила змея. Амир вскрикнул и прыгнул на ящики. Мухтар схватил ведро.
— Постой! — окликнул его старик. — Змею не тронь, и она не тронет тебя.
— Ого! Не тронь! — недоверчиво возразил Амир, сидя на ящиках. — Меня уже одна цапнула. Я ее не трогал.
— Значит, трогал, — сказал старик.
— Я трогал?! Я зашел в уборную, только сел, а она как цапнет. Во, смотрите! — Амир задрал рубаху и показал едва заметный розовый шрам.
Старик, скрывая улыбку, сказал:
— Слезай, слезай… Теперь она не вылезет, может, только ночью, а ночью вы не выходите из шатра.
— Ого! — изумился Амир. — Не-е-е! Я не слезу! А сюда она не залезет?
Теперь и девочка не удержалась, тихо улыбнулась. Амир увидел и обозлился:
— Во, чокнутая! Чего улыбаешься? Тебя не кусали, да?
Девочка грустно посмотрела на него.
— Чего смотришь?
— Мне жалко тебя, — с неожиданной искренностью сказала девочка. — Как будто ты слепой или хромой.
Амир покраснел. Девочка отвернулась и ушла в шатер.
Русло реки распадалось на множество рукавов. Протоки были разделены большими островами, густо поросшими тугаями.
Каик плыл по самой большой протоке почти вплотную к острову, на котором затерялась джидовая роща в дебрях гребенчука, хвойника, черкеза, матово-зеленых кустов тамариска с кистями розовых цветов. Дикая косуля, завидев каик, затаилась в зарослях.
Вода в протоке была светлее, чем в основном русле реки, а течение было так спокойно, что водяные клопы-репарты, водяные скорпионы, клопы-водомерки скользили по водной глади, как по льду.
Мальчики с напряженным вниманием всматривались в заросли.
Девочка стояла на носу баркаса и часто мерила глубину длинным бамбуковым шестом! Не прерывая работы, она тоже поглядывала на таинственно притихший кустарник, и в ее блестящих глазах было то же напряженное ожидание, что и у мальчиков.
Вспорхнул фазан и, мелькнув, как красное пламя, исчез недалеко в кустах.
Ребята восторженно переглянулись. Амир подошел ближе к девочке и со скрытым чувством раскаяния заговорил:
— Во фазан огромный, да? А как тебя зовут?
— Дарига, — просто ответила девочка. Когда баркас приблизился к тому месту, где исчез фазан, птица шумно вспорхнула и, пролетев немного, снова скрылась в кустах тамариска. Каик, медленно двигаясь, подплывал почти вплотную к кустам, и тогда красная птица, снова захлопав крыльями, вернулась на прежнее место.
— Это она от гнезда отводила, — щупая шестом дно, сказала девочка. — Там у нее гнездо.
— А ты откуда знаешь? — усомнился Амир. — Ты что, видела?
— Знаю, — упрямо буркнула девочка.
Обидевшись, что ей не верят, она резко передернула плечами и, потеряв равновесие, чуть не упала в воду.
Амир засмеялся.
— Дай лучше я, а то кувыркнешься — спасай тебя потом от водяного…
Дарига сверкнула глазами.
— Ты не умеешь.
— Во чокнутая! А что тут уметь? — изумился Амир.
Девочка резко обернулась, диковато прищурилась и неожиданно тихо произнесла:
— Если еще раз чокнутой назовешь — ненавидеть буду.
Обескураженный Амир невольно обернулся к брату. Тот стоял в стороне, по-прежнему смотрел на берег, не обращая на них внимания.
Амир снова взглянул на тоненькую девочку, ловко орудующую шестом, и отошел прочь, бормоча что-то невнятное.
…Низко над водой летели утки.
Потрепанный и много раз штопанный парус, чванливо надувшись и надменно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, кряхтел отполированной ветрами старой мачтой. Мелькали большие воронки, не успевая закрутить скользивший по воде каик.
Старик напряженно следил за рекой и командовал, обучая мальчиков своему ремеслу.
Амир, азартно вцепившись в шкоты паруса, «ловил» порывистый ветер. Когда парус на мгновение скисал, старик тут же кричал: «Левый!» Амир, на мгновение растерявшись, натягивал левый фал, и парус вновь надумался, довольно крякая мачтой. Изредка мальчик тревожно поглядывал на щель под ящиком, но, заслышав команду старика, снова увлеченно «ловил» парусом ветер.
Взволнованный Мухтар, вцепившись деревянными, непослушными пальцами в большой руль, сидел на корме и неотрывно смотрел в крепко сжатый рот старика, дожидаясь его команды.
— Не смотри на меня, — строго сказал ему старик. — Смотри вперед! На «голову» смотри!
«Голова» — это нос каика. На носу действительно была выстругана голова человека, а вместо глаз вставлены осколки зеркала. Глаза сверкали на солнце и, когда каик поворачивался, казалось, что он вертит головой, озирая берега…
Девочка сидела тут же па носу, у очага, готовила обед и негромко напевала странную песенку без слов, построенную на подражании птичьим голосам. Голос ее то прозрачно звенел, переливаясь, как флейта, то вдруг начинал вибрировать многоголосьем, снижаясь до низкого грудного сопрано.
Мальчики, увлеченные своим делом, время от времени прислушивались к странной мелодии. Поначалу она им казалась просто забавной, по чем больше они слушали ее, тем все больше ощущали волнующую загадочность в песне маленькой сирены, по-будничному хлопотавшей возле дымящего очага па самом носу баркаса.
Над рекой светились летние сумерки. Мазары на высоком берегу, как мрачные стражники, охраняли узкую теснину, в которую всем своим разливом устремилась река. Даже издали был слышен бесконечный стонущий рев порога.
Старик отстранил Мухтара от руля. Лишь на секунду мальчик увидел в напряженно собравшихся морщинках глаза старика, и еще не осознанное волнение коснулось его. Искоса уловив перемену в лице мальчика, старик спокойно сказал, кивая на теснину:
— Верблюжья шея… Плохое место, хоть и святое…
— Почему святое? — спросил Амир.
— Рыба-шип из Арала сюда ходит на нерест. А рыба здесь святая.
На крутых берегах теснины чернели кучи камней с ритуальными шестами, увешанными цветными лоскутами.
Оглянувшись, старик увидел, как третий плот, подхваченный течением, стал уходить в сторону. Занося два других плота, он тащил их за собой в теснину. Старик резко повернул руль.
Парус давно скис, и Амир, дергая шкотами, тщетно пытался поймать ветер.
— Потуши парус! — крикнул ему старик и, передавая руль Мухтару, проговорил: — Держи крепко и никуда не верти…
Старик с неожиданной резвостью бросился к борту.
Плот с яблоней уже обгонял каик, и, подхваченные более мощной тягой, за ним устремились другие плоты.
Старик расстопорил якорную цепь, и она, скользнув, затрещала в клюзе. Старик бросился к другому якорю.
Ревущий поток стремительно нес илоты в теснину, уже увлекая за собой и баркас. Руль с бешеной силой выворачивался из рук Мухтара. Он склонился от напряжения и вдруг чуть не выпустил руль. Прямо у его ног, подняв треугольную головку с серыми бусинками глаз, лежала, затаившись, змея. Не в силах оторвать от нее взгляда и теряя силы в руках, удерживающих руль, Мухтар крикнул:
— Зейнолла-ата!..
Оглянувшись, старик крикнул Амиру: «Помоги!», а сам сбросил второй якорь.
Баркас дернулся, сбив с ног бегущего Амира. Мухтар, подняв глаза, испуганно крикнул Амиру:
— Не подходи!
Тот недоуменно остановился и вдруг увидел у себя под ногами змею. Быстро обернулся и встретился с тревожными взглядами девочки и старика. С холодным ужасом Амир обошел змею, чтобы приблизиться к Мухтару с другой стороны. Старик и девочка притихли, наблюдая за ним.
Баркас рывками соскальзывал, толкал Амира вперед и назад. Змея медленно вертела головой, сжимаясь и разжимаясь кольцами. Через дно лодки гулко доносились толчки переворачивающихся якорей. Не отрывая взгляда от того места, где была змея, Амир придвинулся к покрасневшему от напряжения Мухтару, навалился на руль и замер рядом с Мухтаром. Змея быстро проползла мимо их ног и исчезла под кормовой беседкой.
Старик с кувалдой в руке, не обращая внимания на детей, подошел к корме и несильным, но метким ударом сбил болт, крепивший буксирный трос. Оторвавшись от каика, плоты стремительно понеслись, поочередно ныряя в перепадах теснины.
— Поднимите якоря! Быстро! — крикнул старик мальчикам, затем взялся за руль и повернул баркас по течению.
Мальчики каждый своим воротом поднимали якоря.
Освободившись от якорей и подхваченный ревущим потоком, баркас рванулся вперед.
Глянув за борт, Амир увидел рокочущий грозный перекат и невольно присел, цепляясь за мешки. Обернувшись, он увидел, что Дарига не сводит с него черных пытливых глаз, и, преодолевая страх, улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась ему и отвернулась.
Каик летел мимо клокотавших водоворотов теснины.
…За тесниной река снова широко разливалась, стало светлее.
Баркас спокойно плыл к плотам.
Плоты сбились у высокого песчаного выступа на правом берегу. Прощупывая взглядом берег, старик увидел свалившийся электрический столб. Сильно натянутые провода свисали к воде. Старик посмотрел на сваленный столб, покрытый потрескавшейся земляной коркой, и, качая головой, проговорил:
— И здесь муравьи съели столб… Нужно поставить.
Каик уперся в плот. Плюхнулся якорь, и загремела якорная цепь. Старик распахнул халат, вылез из него и остался во всем белом: широкая белая рубаха поверх белых широких штанов из той же хлопчатобумажной ткани. В расстегнутом вороте рубахи тускло поблескивал серебряный талисман, висевший на кожаном ремешке…
Было тихо. Река словно притаилась, готовясь к ночи. Сумрачно белела сутулая фигура старика на плотах.
Старик переходил с одного плота на другой, тыкал длинным шестом и, отталкиваясь, потихоньку двигал плоты по течению.
Вдруг, ослепительно искря и разбрасывая прилипшие водоросли, провода с треском взметнулись из воды и подсекли старика. Старик, как испорченная заводная игрушка, подпрыгнул раз, другой, упал, дернулся и замер.
Провода, постреливая искрами, покачивались над ними, роняя лохмотья водорослей и ила, угрожающе залегли на плотях.
Мальчики в ужасе переглянулись и недоуменно уставились иа плоты, уносившие старика.
Первой опомнилась Дарига.
— Дедушка! — крикнула она страшным голосом.
Старик лежал неподвижным белым комочком, еле заметным в наступающих сумерках.
Плоты вытягивались один за другим, уплывали. Прыгающие, искрящие провода, стреляющие, как удары бича, царапали бревна. Страшная мысль одновременно пронзила ребят.
— Его током… — вымолвил Амир.
— Нет! — крикнула Дарига и бросилась к вороту поднимать якоря. Мухтар рванулся к рулю.
Амир подбежал к Дариге, отстранил ее от ворота и сам быстро закрутил якорную цепь. Глянув на уплывающие плоты, Дарига метнулась к мачте и попыталась развязать па-рус.
— Подожди, я сам! — крикнул ей Амир.
Застопорив ворот, он побежал ей на помощь. Каик, плавно покачиваясь, едва заметно двинулся по течению. Мухтар с трудом ворочал рулем: руль завяз в корнях.
Лопнувший по шву старый парус криво и вяло заполоскал на затихающем ветру.
Баркас все же двинулся быстрее.
Дарига вскарабкалась на «голову» и, подавшись вперед, всмотрелась в темноту. Вдруг она отпрянула и испуганно закричала:
— Провода!
Но было поздно. Баркас уперся «головой» в провода, и они снова зло затрещали, сыпля искры.
Девочка попятилась назад, спрыгнула и побежала к мачте.
— Опусти парус! Загорится!
У Амира на носу выступил пот: изо всех сил он опускал парус, тараща глаза на искры, сверкавшие из-под «головы» каика. Баркас разворачивался правым бортом к искрящим проводам. Вдруг провода, отцепившись от «головы», взметнулись и огненной плетью стеганули мачту.
— Прячьтесь! — крикнул Мухтар.
Амир попятился к мешкам, где, притаившись от страха, стояла Дарига. К ним подбежал Мухтар и тоже прижался к мешкам.
Голую мачту, как призрачный скелет, качающийся на фоне темного неба, будто кто избивал огненным бичом.
Ребята стояли без движения, в отсеке между мешками с солью, не отрывая взгляда от этого страшного зрелища.
Тяжелый каик под напором течения все мощнее упирался мачтой в провода. Натягиваясь, провода звенели, как струны, казалось, вот-вот лопнут.
— Бежим в шатер! — крикнул Амир. — Они сейчас порвутся!
И все трое в страхе бросились в шатер, наталкиваясь друг на друга.
В шатре было темно, и ребята притихли, изредка покашливая для храбрости. Дарига, пошарив в темноте, чиркнула спичку и зажгла фонарь-летучку. Некоторое время мальчики прислушивались к поскрипыванию мачты, скрежету проводов, к глухому плеску реки, потом стали озираться, разглядывая шатер.
Сбоку стоял узкий топчан, покрытый цветной кошмой, подле него низенький круглый столик. На задней стойке шатра в проволочном гнезде висел, тикая, будильник, показывая без пяти минут десять. С потолка свисали, скалясь на них белыми острыми зубками, две лисьих шкурки. На центральном стояке висело старенькое одноствольное ружье с патронташем, в котором, тускло поблескивая, торчали четыре латунные гильзы.
Дарига оцепенело смотрела в темный проем шатра и безжизненным голосом, ровным и неторопливым, повторяла:
— Дедушка… Дедушка… Дедушка…
Мальчики беспомощно косились на нее.
— Может, покричать? — кашлянув, спросил Амир и, нс дожидаясь ответа, высунулся из шатра:
— Зейнолла-ата-а-а-а-а!
Голос его бессмысленно потонул в шуме реки.
— Зейнолла-ата-а-а-а-а! — снова прокричал Амир и, обернувшись, увидел странный немигающий взгляд Дариги.
Амир растерянно уставился на нее.
— Ты трус, — сказала ему Дарига, затем медленно отвернулась от него и, точно так же посмотрев па Мухтара, сказала:
— И ты тоже… Не Карасай. Почему вы не прыгнули? Почему не поплыли к нему? Я не могу плавать, я бы прыгнула. Но почему вы? Может, его надо было поднять… Водой помочить… И он бы… А вы?
Она проговорила все разом и замолчала, глядя куда-то между ними.
— Я сначала не понял, — виновато заговорил Мухтар. — А потом… мы же хотели на каике. Только я забыл про провода. Нужно было завернуть на середину… Там они высоко. Мачта прошла бы. Но я совсем забыл про них. Торопился…
Растерянно глядя на девочку, Амир сказал:
— Я не трус. Если надо, я и сейчас прыгну. Никто не сказал, а я не догадался.
Девочка опустила голову и заплакала.
В этот момент раздался звук, похожий на выстрел. Каскад искр с треском посыпался в шатер. Баркас дернулся и стал покачиваться. Когда стихло, Мухтар выскочил из шатра.
— Порвались! Плывем! — крикнул он оттуда. — Тащи фонарь. Ничего не видно.
Схватив фонарь, Амир робко подождал, пока выйдет Дарига, и юркнул следом за ней. Сплошная тьма окружала детей. Они сбились в кружке фонарного света и слеповато озирались по сторонам.
— Я пойду… Парус, — неуверенно проговорил Амир.
— Постой. А куда рулить? — растерянно спросил Мухтар.
Оба уставились на Даригу. Она взяла фонарь, подошла к борту, постояла там, помахав фонарем, закричала:
— Дедушка!.. Дедушка!..
Ребята подошли к ней и тоже нестройно закричали:
— Зейнолла-ата-а-а-а!.. Ата-а-а!.. Ата-а-а!..
Монотонные всплески подчеркивали невыносимую медленность, с какой продвигался баркас в пугающую темень.
На свет фонаря в тихую ночь слетались насекомые: мошкара, большие черные бабочки, жуки жужелицы, «медведки». Крупные скарабеи, пикируя, как самолеты, попадали в ребят, вызывая у них жутковатое чувство угрозы, надвигавшейся из тьмы. Пугаясь этого нашествия, ребята оторопело отступили от света.
Дарига, преследуемая мошкариным вихрем, побежала с фонарем к мачте и, повесив его на специальный крюк, вернулась назад, стряхивая с платья налипшую, как песок, мошкару. Вокруг мачты захороводил, зажужжал смерч насекомых.
Оглядев берега, Дарига показала мальчикам на огни, слабо мерцавшие на правом берегу. Мухтар обрадованно закивал и, сказав Амиру, чтобы тот поднял парус, побежал к рулю.
Парус вяло пузырился, двигая каик в ту сторону, где уже яркой желтизной мелькали огни. Вдруг огни исчезли. Перед «головой» каика стеной вырос поросший тугаями берег. Баркас сильно дернулся, Амир с девочкой дружно упали на мешки. Мухтар едва успел крепче схватиться за руль.
— Вот чокнутый! Куда ты прешь?! — закричал Амир, быстро спуская парус.
— Я все на огни смотрел, — оправдывался Мухтар. — Думал, до берега далеко, а он как из воды вырос.
Ребята подошли к борту, вглядываясь в прибрежные заросли и боязливо прислушиваясь к ночным звукам. Мир словно разделился на две части: тускло освещенный баркас и все вокруг — невидимая черная тайна. Почти рядом раздался пронзительный вой…
— Кто это? — спросил Амир, растирая шишку на лбу.
— Шакалы, — прошептал Мухтар.
Па ребят налетело облако комаров, и они, скрючившись, то и дело шлепали себя по голым ногам, рукам, щекам, шее.
— Ну, что будем делать? — страдальчески спросил Амир, поглядывая то на Мухтара, то на Даригу.
— Надо идти туда, — твердо сказала девочка, кивнув на дремучий берег. — Там люди. Они помогут.
Амир подозрительно глянул на берег, где снова завыли шакалы.
— Я слышал, шакалы людям пятки грызут А? Правда… Я слышал. Подождем до утра, а? Я боюсь, — простодушно признался Амир.
Дарига пусто посмотрела на него и отвернулась.
— А? — Амир в растерянности посмотрел на Мухтара.
Мухтар, отбиваясь от комаров, напряженно соображал. Потом сказал Амиру:
— Ты повесь фонарь на мачту повыше, чтоб издали видно было… А то я потеряю вас.
— Ты пойдешь, что ли? — недоверчиво спросил Амир.
Девочка пытливо посмотрела на Мухтара. Чувствуя на себе этот взгляд, Мухтар кивнул.
— Один?
— Ас кем же? — обозлившись на комаров, резко ответил Мухтар. — Вот только ружье возьму. Можно? — спросил он Даригу.
Та быстро кивнула, по-прежнему не сводя с него блестящих глаз. Мухтар накинул куртку и пошел в шатер. Амир глянул на Даригу, но девочка не смотрела на него.
Выйдя из шатра с ружьем, Мухтар влез на борт, осмотрелся, выбрал место, где обрывистый берег сменился пологим песчаным спуском, прошел туда по фашине, хрустя хворостом, и спрыгнул на берег. Сразу же в кустарнике шумно зашуршало и со свистом пролетела невидимая птица.
Мухтар застыл на месте. Затем, спиной чувствуя молчаливые взгляды, упрямо пошел прямо в чащу. Неприятное ощущение от царапавших ветвей толкало его вперед, где, как ему казалось, должно было находиться открытое пространство. Но кустарник становился все гуще и гуще, преграждая ему путь.
Земля вдруг куда-то ускользнула, он упал и понял, что находится в яме. Быстро вскочив и яростно разгребая плотный, острый, как бритва, камыш, он выкарабкался из ямы на открытое место и увидел огни.
Тяжело дыша и отирая рукой порезанное в кровь ухо, Мухтар быстро пошел, подгоняемый страхом, и все оглядывался на фонарь, высоко висевший на мачте.
…Амир и Дарига, отмахиваясь от комаров, пристально вглядывались в мрачные заросли.
Цепенея от тишины, Амир покосился на девочку.
— Может, пойдем в шатер, а то комары… — проговорил он.
Дарига исподлобья засверкала на него глазами.
— Не хочешь, как хочешь, — смутился Амир. — Это я так… Потому что комары. Тебе хорошо в платье.
Дарига отчужденно посмотрела на него и отвернулась.
Амир еще более смутился. Какое-то неодолимое раскаяние вдруг охватило его.
— Ты думаешь, я трус, да? — с внезапной горячностью заговорил он. — Сначала я испугался, да, а теперь… Я бы тоже пошел. Не веришь, да?
Даже не посмотрев на него, Дарига молча пошла в сторону шатра. Амир, как привязанный, пошел следом.
Девочка остановилась. Прислушиваясь к странным звукам и вглядываясь в заросли, вернулась к борту. Амир поплелся за нею.
— А ты за мной не ходи, — обернувшись, резко сказала она. — Стой здесь, понял?
Амир заморгал глазами:
— Почему?
— Потому. Стой здесь, и все, — твердо сказала Дарига и, бесшумно ступая, проскользнула мимо него и скрылась за шатром.
— Что я, мачта, что ли? — с запоздалым возмущением крикнул Амир и, завертываясь парусом от комаров, запел:
…Огни внезапно исчезли. Мухтар остановился. Перед ним темнела чаща. Мухтар всмотрелся в заросли, отыскал просвет. В глубине белело какое-то пятно. Ни звука. Ни шелеста. Кривые стволы древовидных астрагалов обступили мальчика, растопырив белые оголенные сучья. В висках у Мухтара стучало. Он вцепился в ружье и деревянными пальцами взвел курок, стараясь не дышать глубоко, тихо пошел вперед, держа ружье наготове.
Хрустнула ветка, и он услышал тревожащие своей необычностью странные звуки, исходившие от белого пятна. Похолодев, мальчик замер, но, вглядевшись в пятно, вдруг понял, что это — птица. Бесшумно ступая, Мухтар подкрался к кустам и раздвинул их. Большая птица встрепенулась, шумно забив крыльями но воде, взмыла вверх и тут же косо упала, яростно забилась, снова взмыла, с дождевым шумом волоча что-то за собой, снова обрушилась в воду, беспомощно трепыхнулась и стихла.
Мухтар разглядел над водой сеть и, смело пройдя сквозь кустарник, вышел на скользкий бережок заболоченного озерка.
Птица слабо забилась. Это был длинноногий белый аист. Его крыло запуталось в сетке. Охваченный нетерпением Мухтар проворно вошел в воду и, собирая перед собой сеть, приблизился к аисту. Аист молниеносно ударил его по руке длинным клювом и яростно забился, брызгая холодной водой. Мухтар отпрянул и вдруг впереди, за озерком, увидел темную полоску камыша, а на ней широкую гладь реки, по которой скользили дорожки мерцающих огней далекого берега.
— Так это остров! Во дела! — от неожиданности вслух проговорил Мухтар.
Заслышав человеческую речь, аист забился, снова обрызгав мальчика водой.
— Да подожди ты, дура! — в сердцах выругался Мухтар и, отстранив птицу прикладом, чтобы не клюнула, начал высвобождать из сети крыло.
Аист хрипел, стегая клювом приклад.
Взошла луна. Ее призрачный свет разогнал насекомых, и теперь мимо фонаря изредка сновали летучие мыши.
Амир, закутавшись в парус, стоял па месте, где велела ему стоять Дарига.
Словно очарованный лунным светом, притаился саксауловый лес. Перестали выть шакалы. И только изредка ухали опадающие берега.
Тревожно озираясь, подошла Дарига.
— Луна! Читать можно, — высунувшись из укрытия, бодро сказал Амир и. кивнув на заросли, куда ушел Мухтар, прибавил: — Теперь ему хорошо.
Дарига задумчиво посмотрела на него, потом примирительно кивнула.
— Тебе сколько лет? — спросил Амир.
— Тринадцать.
— Ври больше! — вырвалось у Амира от удивления.
— Сам ври, — вяло отозвалась Дарига. С сомнением глянув на нее сверху вниз,
Амир сказал:
— Скажешь, тоже в седьмой перешла?
— В восьмой.
Лицо у Амира вытянулось.
— Как это?
— Так… Я в пять лет и читать и писать умела. Папа научил.
— Учитель, что ли?
— Обязательно учитель? Колхозник он, ну и что?
— Ничего. Спросить нельзя, — обиделся Амир и вдруг вскинулся: — А за что ты меня ненавидишь? Я ж не обзываю тебя. Или думаешь, что я трус? Да?.. Что ты так смотришь? Ненавидишь, да?.. Скажи!
Дарига с досадой отвернулась от него:
— Я сказала, мне жалко тебя. Как будто ты слепой или хромой…
Амир растерянно, но не обиженно пробормотал:
— Вот заладила, как сорока… Какой я хромой? Я просто никогда на реке не был.
А Мухтар всю жизнь то на рыбалку, то на охоту… И все с ночевкой… А меня даже в школу без бабки не пускали. Это первый раз я один из дома уехал. Отец на войне погиб, бабушка умерла, а мама заболела. Меня забрала к себе мамина сестра, мать Мухтара.
Тронутая его признанием, Дарига жалостливо посмотрела на него и спросила:
— Значит, Мухтар — твой брат…
Амир кивнул и пояснил:
— Двоюродный.
Он начал вытаскивать из-под паруса мокрые веревки. Вдруг он вытащил за хвост извивающуюся змею. Инстинктивно швырнув ее за борт, Амир побледнел и покосился на Даригу. Девочка несколько мгновений тоже испуганно смотрела на него, а потом вдруг рассмеялась.
В зарослях затрещало, зашуршало. Из кустов выскочил Мухтар, на откосе он сдержал бег, спрыгнул вниз, постоял, шумно дыша. и глянув на ребят, крикнул:
— Это не берег! Это остров! Берег еще далеко! Амир, подымай парус! Поплыли, пока ветерок и луна! Надо обогнуть остров, там берег!..
Дарига с затаенной радостью и восхищением смотрела на Мухтара. Амир, заметив это, угрюмо опустил голову и пошел к мачте.
Дрябло хлопал парус. Скрипела мачта, каик медленно скользил по сонному течению реки…
Сидя за рулем, Мухтар рассказывал:
— А потом аист стал драться… Клюв у него во какой! — показывая, Мухтар отмерил полствола у ружья.
— И ты его отпустил? — недоверчиво спросил Амир.
— А ну его! Я б и сам отпустил. Но он как даст клювом по башке… Пока я чесался…
Амир и Мухтар засмеялись.
Отсутствие прямой угрозы, незатейливое приключение с аистом приглушили страх, дети хохотали, боясь обронить мгновение радости, к которой постоянно устремлена детская душа.
Дарига тоже долго смеялась, но вдруг смех ее как-то сам по себе хрустнул, переломился и тоненькое жалобное завывание струйкой просочилось из самой души девочки.
Мальчики разом стихли.
— Ии-и! Де-едуу… де-д-ду-ушка-а-а!.. — судорожно вздрагивала девочка.
Мимо проплывал дремучий остров. Из тьмы его берегов к баркасу тянулись белые корявые ветки. Плач девочки из глубины острова отзывался эхом, и казалось, что там, за сплетениями саксаула, плачет еще одна девочка.
Ужас охватил ребят, и они, прижавшись спинами к девочке, как бы защищая ее, стали кричать мерзлыми голосами:
— Ата-а-а-а!..
— Зейнолла-ата-а-а-а!. Э-э-эй!
— Э-э-э-а!.. — жутко передразнивало эхо.
И чем громче кричали дети, тем страшнее откликалась ночная темень. Вдруг Мухтар вскинул ружье и выстрелил в звезды. Отозвалось далекое протяжное эхо, и снова все стихло вокруг. Равнодушно светилась река. Испуганно озираясь, безутешно плакала девочка…
Брезжил рассвет. Каик пристал к пологому берегу, на котором стоял старый аул. Несколько ломов без крыш, без стекол пустоглазо пялились на реку. Остальные дома тоже казались мертвыми.
На берегу ребята нашли пустую тачку, погрузили в нее мешок с мукой, бидон с керосином, куль соли, солдатский вещмешок и покатили тачку в аул. Ребята прошли мимо кузни с темным проемом двери. Возле кузни стоял столб, на нем висела связка ржавых подков. Аул был пуст, и от этого стало страшно. Поднялся ветер и понес пыль по дороге.
— В этом ауле мужчин нет, — сказала Дарига. — Все на войне. Молодые тети тоже… Кто на войне, а кто на руднике работает. Остались одни бабушки. Их тоже мало… Каждый год мы с дедушкой помогаем им огород копать, джугару сеять. Вон идет Куляш-апа. Она умрет, когда узнает про это… — Дарига ткнула пальцем в солдатский вещмешок.
— А ты не показывай, спрячь… — предложил Амир.
— Дедушка никогда не врал, — возразила она. — Он говорил, лучше знать, чем не знать… Обманывать хуже, говорил дедушка.
Дарнга достала из сумки трепещущий на ветру лист похоронки.
— А если она умрет? — в упор посмотрел Амир на Даригу и неожиданно строго приказал: — Не давай.
Девочка растерянно посмотрела на Мухтара. Тот пожал плечами.
Подошла старая, изможденная женщина. Слеповато вглядываясь в детей, она вдруг всплеснула слабыми руками и запричитала:
— Ай вы, бедные мои! Ай, это ты, Дарига, айналайн, где твой дедушка? Неужели умер или заболел? А это чьи дети? Ай вы, бедные мои! И керосин, и мука. А почту? Дарига, айналайн, это мне письмо? Да? Вот хорошо! Не зря ко мне аистиха вернулась. Два дня назад улетела, и нет ее и нет. Пустельга яйца ее в гнезде поклевала. Я плакала, плакала! Думала, будет несчастье. А утром слышу: прилетела моя аистиха. Во-он она!
На крыше в большом гнезде копошился аист и клювом срывал с себя клочья сети, трепыхавшиеся на ветру. Мухтар узнал своего аиста, обрадованно толкнул Амира:
— Вот он!
— Да, да! — подтвердила старушка. — Прилетела, и вижу, радость мне принесла. Это мне письмо, айналайн? Да?
Дарига сначала попридержала похоронку, которую хотела взять Куляш-апа. Потом решительно протянула ее старушке. Та взяла похоронку, поднесла близко к слеповатым глазам и, вздрогнув, быстро вернула ее девочке. Пугливой бабочкой пропорхала похоронка из рук в руки и, когда снова замерла в руках девочки, Амир и Мухтар облегченно вздохнули.
Поколебавшись, Дарига опять протянула трепещущий на ветру лист бумаги в сухие руки старой женщины, прижатые к груди. Куляш-апа отшатнулась, сжалась в комок, как от удара, и слабо промолвила:
— Дарнга, айналайн, это не мне, да?.. Дарига, верблюжонок ты мой, пожалей меня, старую верблюдицу. Я уже две таких получила, дети мои бедные! Это не мне, да? Скажите! Нет, да? У меня курт есть… Я вам курт дам, дети мои бедные.
Куляш-апа опустилась перед испуганными детьми на колени и стала развязывать узелок. Пальцы ее непослушно прыгали. Развязав узелок с белым шариком овечьего сыра, она вдруг упала на землю и заплакала, жалобно причитая тоненьким, как у маленькой депочки, голоском:
— Ой, не надо, не надо, дети мои бедные! Аистиха ко мне вернулась!.. Ой, не надо, не надо мне этой черной вести, дети мои бедные! Аистиха ко мне прилетела!.. Всех забрала у меня война, дети мои бедные!.. Ой, не надо, не надо! Аистиха ко мне прилетела!..
Дарнга сжимала в своих ручонках похоронку и растерянно смотрела то на Куляш-апа, то на мальчиков. Ветер вырвал из рук девочки похоронку, и она полетела к берегу реки. Дарига кинулась догонять порхающий клочок бумаги.
Мальчики оцепенело смотрели на причитавшую старушку, стоявшую перед ними на коленях, и не знали, что делать.
От ближних домов, тяжело передвигая ноги, бежали еще четыре женщины. Пыльный мусорный ветер слепил нм глаза, они отгораживались от него рукавами и тревожно поглядывали вперед.
Похоронка, зацепившись за желтый куст прошлогодней колючки, затрепетала на ветру. Дарига судорожно схватила листок и, больно уколовшись о колючку, заплакала.
— Ата… Ата… — всхлипывая, проговорила девочка, — я не могу так… Ата!.. Где ты?! Дедушка-а-а-а!..
Голос ее улетел вместе с ветром и стих над бескрайним простором пустынной реки…
Аистиха скрипуче и громко покрикивала, выбрасывая из гнезда скорлупки яиц, и они, подхваченные ветром, долго летели в сторону реки…
Мальчики, потупив головы, сидели на полу в сумрачной комнате и пили чай. Пять печальных женщин, одетых в старую мужскую рабочую одежду, сидели вокруг Дариги и тихо плакали.
Дарига выкладывала из солдатского вещмешка вещи, протягивала их онемевшей от горя тетушке Куляш и читала опись. Она старалась читать как можно тише и мягче, но казенные слова описи звучали жестко:
— «…гимнастерка летняя, стираная, чулки длинные… фильдеперсовые… ленинградский довоенный выпуск… рубашка с кружевами… сорочка женская…»
В тишине был слышен шорох и писк мышей.
Куляш-апа разглядывала белую рубашку, держа ее за бретельки потрескавшимися от долгой работы пальцами. Маленькая старушка съежилась, и высохшее тело ее стало еще меньше. Поблекшие слеповатые глаза ее были пусты от ужаса и горя. Она прижала белую сорочку к усохшей груди и посмотрела куда-то в только ей видимую даль.
Дочитав опись, Дарига вздохнула и жалобным виноватым голосом стала читать письмо:
— «Дорогая мама! Пишут вам боевые товарищи Амины. Завтра мы снова идем в бой. Может, и мы не вернемся живыми. Поэтому высылаем вам, дорогая мама, вещи вашей дочери, чтобы сберечь в сердцах близких и родных светлую память о нашей боевой подруге Амине Саттаевой, геройски погибшей, — голос Дариги дрогнул, и она продолжала прерывистым, тоненьким голоском, — …от рук фашистских извергов… за пашу… великую
Родину. Мы клянемся вам, дорогая мама, отомстить за вашу дочь, за нашу Аману».
Дарнга разрыдалась, прижалась к высохшей груди старушки.
— Я не могу больше, — пролепетала девочка. — Извините меня, апа…
Онемевшая от горя старушка тупо смотрела в стену и все гладила вздрагивающую сниму девочки.
Мальчики, чувствуя, что тоже вот-вот заплачут, отвернулись и стали разглядывать стену, оклеенную газетами. Старые газеты, изъеденные мышами, пожелтели. На стене, среди множества фотографий и открыток, висел осколок зеркала. В зеркале была видна старушка, одетая в старую солдатскую шинель.
Куляш-апа утерла слезы концами платка и негромко запричитала. Остальные женщины, нестройно подлаживаясь, тоже запели рыдающими голосами. Пронзенные этим причитанием мальчики склонили головы…
Ветер сеял над безлюдным аулом пыль. Тоскливо витала по дворам песня-плач Жоктау. Песня-плач то, стихая, оседала вместе с пылью на поросшие сорной травой огороды, то вздымалась ввысь вместе с мусором, клочками бумаги и кружилась там с двумя белыми аистами над безлюдным берегом пустынной реки…
Переворачивая жирные комья земли, мальчики вскапывали огород, заросший сорной травой и верблюжьей колючкой.
За ними на корточках по грядкам передвигались женщины и бережливо сеяли семена джугары.
…Потом мальчики долго возились у старого заброшенного чигиря. Заменили сломанные лопасти, и упругий поток воды двинул большое чигирыюе колесо. Кувшины, старые ведра и бидоны черпали воду, сливали ее в деревянный желоб, и вода по нему стекала в сухую канаву.
Женщины лопатами и кетменями помогали слабой воде пробиваться к разрушенным старым арыкам, и дальше — в сады и огороды аула.
Женщины распевали обрядный причет:
…Огород был вспахан и засеян, между грядками горели розовые от заката ленты воды.
Мальчики-пахари стояли посреди огорода, а женщины по старинному обычаю обливали их водой. Мальчики нарочно громко вскрикивали, поглядывая на Даригу, а Дарига смеялась, стараясь сильнее облить их.
Вода в реке прибывала, кое-где глухо ухали подмытые берега.
Вечером Амир, Мухтар и Дарига под диктовку писали письма на фронт. Они сидели у керосиновой лампы с разбитым стеклом, слюнявили карандаши и старательно записывали простые, наивные слова опечаленных женщин.
— Может, тебе трудно написать письмо, — диктовала тетушка Амиру, — может, тебе некогда… Тогда ты не пиши. Ты сорви листочек с дерева и пришли мне его как письмо. Я буду носить его на груди, я буду молиться ему…
Амир удивленно посмотрел на старушку. Он украдкой подул на мозоли и снова стал быстро записывать.
Маленькая старушка, умиленно глядя на прыгающее пламя в лампе, диктуя Дариге, как бы разговаривала со своим сыном.
— Сынок, айналайн, ты просишь написать тебе слова песни «Сыр-Дуан». Я сейчас попрошу, и Маусымжан-апа споет ее тебе. Маусымжан, айналайн, спой песню про Сыр-Дуан… Ермек просит. Да поможет ему эта песня…
Старая больная женщина в солдатской шинели придвинулась ближе, вздохнула, как бы собираясь с силами, и запела:
Другие женщины подхватили припев, и песня, постепенно разрастаясь, словно заполнила маленькую комнату огромным пространством реки.
Амир и Мухтар замешкались, не зная, писать или слушать. Но худощавая старушка склонилась к самому уху Мухтара и прокричала:
— Пиши, пиши, айналайн! Айналайн, мой жеребеночек! Мы тут поем песню для Ермека. Пусть она придет и к тебе! Пусть согреет тебя! Пусть прикроет тебя от беды! Ведь это же наша песня! Это наш Сыр-Дуан!..
Маусымжан, набрав силу в голосе, величественно распевала:
Плавно и мягко покачиваясь, пели женщины, лица их теплели, согретые мелодией и словами песни. И только Куляш-апа молча глядела на большую тень девочки на стене — это Дарига записывала слова песни.
На рассвете началось наводнение.
Старый аул размывала река. Глиняные дома, глухо ухая, рушились в воду вместе с берегами. Деревья фруктового сада падали, медленно выворачивая корявые корни, и призрачно плыли по широко хлынувшему потоку мимо падающих глиняных дувалов и домов. Река с мрачным равнодушием пожирала землю старого аула со всем его добром.
Над домом тетушки Куляш, тревожно хлопая крыльями, кружили аисты. Сама Куляш-апа сидела на крыше рядом с аистовым гнездом и в сумерках света была похожа на большую черно-белую птицу. В руках она сжимала солдатский вещмешок. Пять других женщин аула беспокойно топтались на крышах своих домов и встревоженно, как аисты, перекликались.
Густой, как лава, поток нес баркас на падающие стены старых домов. Мухтар, Амир и Дарига бежали навстречу потоку по каменному дувалу. Мухтар вглядывался, ища спокойное место в потоке и прикидывая расстояние от дувала до каика.
Вдруг дувал, по которому бежали ребята, стал оседать. Поколебавшись, Мухтар прыгнул в воду и поплыл навстречу каику. Дважды оглянулся — на останках дувала в растерянности стояли Амир и Дарига. Вдруг девочка испуганно вскрикнула — дувал, медленно кренясь, стал осыпаться и затем рухнул, увлекая за собой девочку.
Амир обернулся на крик.
Там, где рухнул дувал, было мелко. Дарига быстро вскочила, но, сбитая сильным течением, она упала в мутный поток, и ее поволокло на затопленные огороды.
Амир прыгнул в воду и быстро поплыл за девочкой. Женщины как безумные метались по своим крышам, что-то кричали охрипшими рыдающими голосами.
Тем временем Мухтар забрался па борт капка и, перевалившись через него, побежал на корму. Подбежав к трюму, он замер. Сом-людоед вылез из трюма и, ворочая огромным хвостом, полз к кормовой скамье…
Обернувшись, Мухтар увидел, что каик несет прямо на опадающую стену дома и, уже не раздумывая, он прыгнул через сома и, схватившись за руль, стал разворачивать каик. Глянув вниз, мальчик побледнел. Широко раскрывая пасть, сом полз к нему. Бледный от страха Мухтар отчаянно кинулся на сома и обхватил его руками. Сом судорожно дернулся огромным телом и, увлекая за собой мальчика, отлетел назад и упал головой в трюм. Мухтар испуганно выскользнул из-под рыбины и отполз к кормовой скамье. Сом беспокойно заворочался в трюме, громко хлюпая большой пастью. Мухтар, вцепившись в руль, огляделся, направил каик, лавируя между обломками стен и заборов…
Дарига уцепилась за дерево. Сильный поток относил ее худенькое тело, слабые пальцы, соскальзывая, цеплялись за щербатую кору дерева. Выглянув из-за дерева, девочка невольно зажмурилась: на нее, стараясь обогнать поток, плыл Амир. Проплывая мимо Дариги, он успел ухватиться за ствол, и оба они тут же исчезли под водой. Они выныривали и исчезали снова в водяном вихре, образовавшемся за деревом.
Девочка судорожно сдавила шею Амира. Тот хрипел, захлебывался, из последних сил выбрасывал себя из воды. До крови закусив губы, Амир силился удержать руками ствол. Девочка уже висела на нем и все сильнее тянула вниз. В глазах плыли желтые, зеленые, красные пятна, и вдруг мелькнула «голова» каика, борт, руль…
Амир схватился за лопасть. Страшная сила рванула его за собой, ударила о корму, и ноги его нащупали что-то твердое. Амир, держа на руках безжизненное тело девочки, встал, поднял голову и увидел руку Мухтара.
Каик, тоскливо скрипя мачтой, плыл мимо затонувших развалин старого города.
Мухтар стоял у руля. Амир правил парусом. Дарига помогала женщинам вылавливать из воды всевозможную домашнюю утварь и маленькие плодовые деревца. Они бережно подвязывали их к бортам каика, чтоб не осыпалась с корней земля. Женщина в солдатской шинели аккуратно собирала намокшие комья глины и приговаривала:
— Дерево, как человек… Без родной земли сохнет. Пусть хоть кусочек земли всегда будет с ним.
Женщины укладывали на дне каика деревца и все, что вылавливали из воды, — деревянные миски, корыто, люльку, размокшие фотографии.
…Каик плыл в безбрежном просторе. Позади долго виднелся разрушенный аул, стоявший над водой, как мираж.
Баркас причалил к высокому берегу, где стоял белый домик станционного смотрителя.
К самому берегу прижималась железная дорога и крутом дугой убегала на север.
Женщины потрошили и солили рыбу, мальчики кормили потрохами прожорливого сома.
Время от времени громыхали тяжелые товарные эшелоны. На вагонах белели крупные надписи: «Казахстан — фронту». На платформах, идущих на север, мелькали зачехленные пушки, танки, самолеты, уголь, руда…
Навстречу им шли поезда с покореженной военной техникой: обломки самолетов, разбитые пушки, сгоревшие и подбитые танки, зеленые — наши и грязно-желтые с крестами на боках — танки врага.
Отгремели поезда, и на пустынном берегу снопа стало слышно сердитое ворчание реки.
К берегу, где стоял каик, подъехала высокая арба. На арбе сидела женщина со старым ружьем, треснутым в прикладе и закрученным медной проволокой.
Поговорив с жительницами старого аула, она тяжело вздохнула и сказала, кивая на мешок:
— Если Зейнолла-аги нет, не знаю, как быть с этим… Можно ли доверить детям?
— А что это? — спросила женщина в солдатской шинели.
Женщина с ружьем развязала мешок, высыпала оттуда звенящие узелки и сказала:
— Наш аул собрал для фронта…
На узелках были бирки с фамилиями. Она развязала один из них и вынула серебряные украшения с темной старинной позолотой и сердоликами. Вокруг разом завздыхали и заговорили:
— Мы тоже собрали…
— Только все забрала Дарья.
— Почему не доверить? — вдруг строго сказала женщина в солдатской шинели. — Они вон соль везут. Неизвестно, что теперь дороже.
Сказав это, она сняла с пальца сверкнувшее на солнце истершееся золотое колечко и протянула его женщине с ружьем.
— Возьми, — сказала она. — Мы теперь тоже из вашего аула. В прошлый раз я все отдала. Оставила это. А теперь и муж погиб, зачем мне оно…
Другие тоже сняли с себя оставшиеся скромные украшения и молча передали их женщине с ружьем…
Расставаясь, все плакали, целовали, благословляли и, видимо, в который раз безнадежно уговаривали ребятишек остаться на разъезде.
Плотно сжав губы, Дарига упрямо мотала головой.
— Нельзя… Дедушку надо найти. На руднике соль ждут целую зиму. Почту ждут. Вот сейчас почтовый пройдет, письма бросим и поплывем.
— Да, да… Дедушку… соль… почту, — сокрушенно отзывались женщины, понимая значение этих слов и все же снова отговаривали детей: — Подождали бы неделю… Скоро пойдут пароходы. Дарья сейчас страшная, как шайтан…
— Дедушку надо найти, — упрямо твердила Дарига. — И плоты…
Наконец, скрипя давно не смазанными колесами, арба поехала, увозя с собой опечаленных расставанием женщин.
На станцию прибыл пассажирский поезд. Вагоны были так переполнены, что люди боялись выйти, чтобы не потерять место. Только те, кто сидел на буферах и на нижних ступенях, слезали на землю и, разминая затекшие ноги, топтались на месте.
Двое чумазых беспризорников сидели на крыше вагона. Зоркими глазками приметив загруженный каик, они растолкали спавшего мужика. Заспанный мужик неопределенного возраста с косматой бородой, протирая глаза, долго разглядывал каик…
…Дарига и Мухтар бежали вдоль поезда. Добежав до почтового вагона, девочка дала Мухтару пачку писем и показала на щель. Едва дотянувшись, Мухтар стал совать в щель конверты и треугольники писем.
Поезд пронзительно загудел, вагоны, пролязгав буферами, дернулись и тронулись с места.
Мухтар на ходу засовывал в щель последний конверт.
Из окон вагонов, со ступенек тамбура и с буферов вагона пассажиры махали руками Дариге. И она тоже, смущенно улыбаясь, махала им. Поезд быстро набирал скорость…
Мухтар и Дарига вернулись к каику и остановились в изумлении.
На каике сидели чужие люди. Это были два беспризорника и косматый мужик. Бородач показывал Амиру какой-то фокус с исчезающим шариком, и тот удивленно чесал затылок. Увидев Мухтара и Даригу, Амир обрадованно сказал:
— Это пассажиры с поезда. Им надо на тот берег. Они такие фокусы умеют делать, как в цирке. Довезем, а?
Дарига неодобрительно осмотрела черными пытливыми глазами носатого и конопатого беспризорников, развязно расположившихся на каике и, почуяв тревогу, потупилась.
Носатый связал веревкой по рукам и ногам конопатого и проговорил, тараща глаза, смешную абракадабру:
— Хундуху, мундуху, шантха, матха. Ха! Хо! Ху!
Затем замер и махнул крест-накрест рукой перед самым носом конопатого. Конопатый испуганно замер, дернулся, и веревки упали на дно каика.
— Во дают! Видел?! — Амир восторженно глянул на Мухтара и Даригу.
Мухтар сдержанно улыбнулся, а Дарига еще более подозрительно оглядела беспризорников и бородача.
Когда каик вышел на середину реки, за рулем уже сидел косматый бородач.
Мухтар, нелепо улыбаясь, стоял, связанный по рукам и ногам ремнями, и пытался изо всех сил разорвать их.
— Ну давай, давай! — подначивал его носатый. — Что, слабо, да? Ну ладно, не рыпайся. Фокус без туфты! Морской узел! А теперь замри! Хундуху, мундуху…
Носатый ушловато забегал глазами:
— Во, блин! Слово волшебное забыл… Хундуху, мундуху… Забыл, блин! Ты не помнишь, мухомор? Как дальше? — спросил он конопатого.
— Откуда? — чересчур наигранно удивился конопатый, и оттого, что конопатый явно сфальшивил, ребята насторожились.
Мухтар, глянув на «голову» каика, увидел, что каик изменил направление и идет не к берегу, а на большой остров.
Обернувшись к бородачу, Мухтар крикнул:
— Куда вы правите? Вон там берег, а там остров! Развяжи! —
— Да? Легко сказать — развяжи, — ерничал носатый. — Тут без слова волшебного никто не развяжет. Вот вспомню слова, тогда, может, и развяжу, а сейчас посиди позагорай! — Носатый ткнул Мухтара, и тот упал на мешки.
Амир вскочил:
— Эй, ты! Хундуху, мундуху! Ты что толкаешься?! А ну развяжи!
Носатый достал из кармана самовольную финку и сказал:
— Щас, длинный, щас я об твои ребрышки финочку поточу, а то притупилася…
Он подошел вплотную к Амиру и приставил финку к его животу:
— Сядь, длинный, на место и держи парус по ветру, а то в животе дырку сделаю.
Бледный Амир недоуменно проговорил:
— Вот чокнутый! Мы же вас как людей взяли, а вы?..
В этот момент Дарига метнулась к шатру.
— Мухомор! — хрипло крикнул бородач. Конопатый бросился за девочкой. Но Дарига уже успела юркнуть в шатер. Конопатый сунул было туда голову, но вдруг опрокинулся назад и заорал:
— Ой, мама!
Из шатра, выставив перед собой ружье, вышла Дарнга и, диковато сверкая глазами, пошла прямо на конопатого. Тот, вскочив, сиганул через мешки и спрятался за мачтой.
Смятение охватило всех разом. Вдруг Амир резко оттолкнул от себя носатого, и тот кувыркнулся через фашины за борт.
Бородач медленно привстал.
Амир поднял тяжелую кувалду и замахнулся ею на конопатого.
— Ты что, ты что? Я тя трогал, да? — пролепетал конопатый.
— А ну, кончай фокус! — звенящим голосом приказал Амир. — Иди, развяжи брата!
Испуганно повинуясь, конопатый подошел к Мухтару и неуверенно взялся за веревки. Бородач кашлянул. Конопатый заморгал на него глазами.
С реки доносилась визгливая ругань носатого:
— Мухомор, падла! Дрогнул, сука! Ну, попадись мне, я те уши обрежу!
Конопатый оскорбленно шмыгнул носом и вдруг решительно заговорил, глядя на бородача:
— Я знаю. Вы теперь все на меня повалите. А я, может, и не хотел с вами соль воровать? Ты меня спросил, да? Спросил, да? Вот и и не спрошу… Возьму и развяжу. Чо сделаешь? Нас четверо и ружье. А ты один. Я знаю, у тебя и финки нет! Ты все чужими руками гребешь. Нашел ослов… Вон плавает один. А я не хочу. Вот!
Конопатый выхватил нож и стал резать веревки. В два прыжка бородач оказался возле конопатого, мгновенно вывернул ему руку с ножом, поднял за веревки Мухтара и, загораживаясь им, пошел на Амира и Даригу. Продвигаясь, бородач подхватил с нола нож и, приставив его к горлу Мухтара, хрипло сказал, глядя лешачьими глазами в глаза Амира:
— Если эта дурочка не уберет ружье, то я полосну горло твоему братику. Считаю до пяти… пусть кладет ружье вон на тот мешок. Тогда я никого не трону. Вы мне не нужны. Ну! Считаю! Раз…
Острие ножа вдавилось в горло Мухтара, и видно было, как пульсировала кровь в прижатой вене. Бледный Мухтар и растерянный Амир посмотрели друг другу в глаза.
— Два, — прохрипел бородач.
Руки у Дариги дрогнули, и ствол стал ходить из стороны в сторону.
— Три! — зловеще прохрипел бородач.
— Да дай ты ему кувалдой по балде! — закричал Мухтар. — Пусть режет меня! Пусть! Всех не зарежет! Ну, что ты стоишь? Если он меня… — Мухтар замолк — нож остро вдавился ему в шею.
— Четыре! — с яростным придыхом крикнул бородач.
Дарига встрепенулась и быстро подошла к Амиру. Дрожащими руками сунула ему ружье…
Амир колебался.
Мухтар и бородач, затаив дыханис, следили за ними.
Бородач сек глазами то Даригу, то Амира, потом едва понятно, почти безголосо, проговорил:
— Положи ружье, куда я сказал, дура!
— Чего? — невольно переспросил Амир.
— Положи ружье на тот мешок, — наливаясь злобой, повторил бородач и, указывая ножом, на секунду оторвал его от горла.
И в тот же момент Мухтар, падая вперед, увлек за собой бородача и конопатого. Вскинулась рука с ножом, и Амир саданул по ней кувалдой. Взвыв от боли, бородач выронил нож и вскочил, нажимая руку меж ног. Конопатый шустро подхватил финку и, нацелив ее на бородача, сказал, заикаясь:
— Ну теперь, цыган, ты меня не возьмешь… А ну, прыгай в воду!
— А ну, прыгай! — звонко повторил Амир и снова замахнулся кувалдой.
— Прыгай! — крикнула Дарига и вскинула ружье, целясь в косматую голову.
Тот, корчась от боли, сипло прохрипел:
— Вы мне руку раздробили, я и так плавать не могу. Куда прыгай? Это же Дарья. Ссадите на берег…
Заходило солнце. Река спокойно разливалась во всю ширь своего низовья. Посреди реки стоял остров, покрытый густой тугайской растительностью. К берегу прижались плоты, и над ними, как игрушки на невидимых нитях, висели чайки.
Каик под парусом скользил прямо туда, где качались иа волнах расхлябанные бревна плотов.
Пожилой табунщик грустно смотрел на детей. К седлу был приторочен костыль: одной ноги у табунщика не было. Он был в гимнастерке с потертыми планками, а на голове солдатская шапка.
— Я нашел вашего дедушку на этом острове, — проговорил табунщик. — Он лежал без сознания… Когда ему стало лучше, дедушка пошел искать вас, но он был совсем слабый… Вчера я отвез его в больницу, на рудник. Оттуда завтра пойдет за вами катер. Так что вы ждите… А я поеду в аул за милиционером и привезу вам еще хлеба.
Мальчики покосились на маленький кусок лепешки, который бережно держал Амир.
— Вы ешьте. Я привезу еще, — сказал табунщик. — Ешьте.
Мальчики мужественно отвернулись от хлеба и посмотрели на лошадей. Их на острове было мало. Десять кобыл, один жеребец и три худых стригунка, чем-то неуловимо напоминающих мальчиков.
— Мы тогда поплывем, — робко заговорил Мухтар. — А то темнеет, — вежливо пояснил он.
— Там девочка одна, — добавил Амир и махнул рукой на каик.
Табунщик кивнул головой.
Мальчики обошли, как поганое место, сидящего на земле связанного бородача и пошли в сторону каика, на мачте которого уже горел фонарь.
Конопатый заспешил за ребятами, но табунщик остановил его:
— Постой, ты пойдешь со мной…
Табунщик тронул коня и, не глядя на бородача, поехал вброд по протоке. Бородач тревожно заерзал на месте и крикнул:
— Эй, меня тут волки сожрут… Эй, слышишь?!
— Падаль волки не жрут, только шакалы, — отозвался табунщик и, обернувшись к конопатому, сказал: — Ладно, оставайся с ним.
— Зачем он мне? — обиженно промычал конопатый.
— Охраняй! — строго сказал табунщик.
Волоча за собой каик с плотами, буксирный катер причалил к берегу. Сразу же за пристанью виднелся рудник, к нему вела узкоколейка, а чуть в стороне стояли дома рабочего поселка, утопающего в зелени фруктового сада.
Около каика собрались рабочие, в большинстве женщины. Амир и Мухтар удивленно разглядывали, как, бережно ссыпая в кулечки, люди фасовали соль.
Под восторженный гомон детишек несколько щуплых мужиков выгружали сома-людоеда.
К полудню, разобрав плоты, женщины-рабочие загрузили лес в маленькие вагонетки, велели мальчикам сесть на паровоз, и поезд тронулся в сторону рудников…
На бампере паровоза был укреплен транспарант: «Смертью для черных фашистских свиней лейся горячий дарьинский свинец!»
В больничном саду, где огоньками желтели скороспелые яблоки, робко чокали соловьи.
Дорожкой сада, тяжело переваливаясь на костылях, шел в сопровождении ребят табунщик.
Мальчики с пыльно-серыми лицами улыбались, сверкали зубами и глазами. Девочка весело рассказывала:
— Амир совсем аульной работы не понимает. Я ему говорю: «Иди, лошадь напои!» А он спрашивает: «А она не лягается?».
Амир изумленно посмотрел на Даригу.
Девочка звонко засмеялась.
— Хорошо, — сказал табунщик и, посмотрев на дверь больницы, проговорил: — Вы останетесь здесь, а я пойду узнаю… разрешит ли врач пройти к дедушке.
— Сапар-ата, этот сад посадил дедушка, — сказала Дарига. — Можно мы яблок ему нарвем?
— Они еще зеленые, — сказал табунщик.
— Ничего, — хором отозвались ребята и побежали к деревьям.
…Стихли соловьи в саду. Дарига, как обезьянка, быстро перелезала с ветки на ветку, а за пей так же быстро лез Амир. Па самой макушке дерева, усыпанной яблоками-скороспелками, Амир догнал Даригу.
Она стояла на самой высокой ветке яблони, и тоненькая ее фигурка легко качалась вместе с яблоневой ветвью. Ощущая, как новое, пугающее чувство охватывает его, Амир опустил глаза и увидел, что на жемчужной россыпи росистой травы притаились их большие тени, как тени взрослых людей. Где-то рядом, в притихшем саду, снова раздалось робкое чоканье соловья…
Из белого домика больницы вышел табунщик и, понуро ссутулившись, грузно повис на костылях. Дети выжидательно смотрели на табунщика. Тот молчал и большими прыгающими пальцами теребил тесемку, развязывая кисет.
— А где дедушка? Нас к нему пустят?.. — спросила Дарига.
— Мы ему яблок нарвали. Тут спелые есть… много, — Амир постучал по оттопыренной рубахе, набитой яблоками.
Табунщик шумно вздохнул:
— Дедушки нет там… Его увезли в город…
Не выдержав пытливого взгляда девочки, табунщик отвернулся и, скрипя костылями, зашагал к воротам.
Когда табунщик и дети пришли к каику, они замерли от неожиданности. Все вещи с баркаса были выброшены, а двое подростков скучно рубили топорами фашины на бортах старого каика.
— Эй, вы! Что вы делаете?! — срывающимся голосом крикнул Амир.
Подростки от неожиданности перестали рубить, но оглядев детей и инвалида, презрительно засмеялись.
Амир и Мухтар рванулись к трапу.
— Подождите, дети, — остановил их табунщик и крикнул подросткам: — Кто вам велел это делать?
— Начальник, — заносчиво отозвался одни из ребят. — Лес в штольнях прогнил, а менять нечем.
— Подумаешь, лодки! — криво усмехнулся задиристый подросток. — Вон в поселке дома разбирают — и ничего!
— Это же дедушкин каик, — выдохнула Дарига.
— А дедушка ваш умер! — ляпнул заносчивый подросток и, придурковато хохотнув, добавил: — Зачем ему каик? На гроб?
Дарига с ужасом посмотрела на табунщика. Табунщик глянул на изумленно моргавших мальчиков и вдруг, яростно взмахнув костылем, крикнул подросткам:
— А ну слезайте оттуда! Быстро!
Подростки, пожав плечами, заткнули топоры за ремни и, опасливо поглядывая на разгневанного табунщика, быстро спустились по трапу на берег.
Занеся вещи на каик, Амир и Мухтар удивленно разглядывали длинную черную очередь на берегу.
У шатра, свернувшись в комочек, вздрагивая всем телом, беззвучно плакала Дарига. Табунщик опустился рядом с ней, уложил на дно лодки костыли и сказал Амиру:
— Поднимай парус…
Вдруг на пристани поднялся переполох. Люди выбегали из домов, кричали, стреляли вверх из ружей… Загудели пароходы и катера. Люди бежали по берегу, толкая друг друга в воду.
Амир поднял парус. Парус раздулся, и каик заскользил по глади затона.
Проплывая мимо барж, мальчики увидели, как плясали люди на палубе, что-то кричали им, размахивали руками.
— Победа! Они кричат: победа-а-а! — крикнул, высовываясь из-под паруса, Амир. — Война кончилась! Победа!
Легко и быстро скользя по воде, каик вышел на широкое течение большой реки.
Девочка, подняв заплаканное лицо, жалобно проговорила:
— Де-ду-шка… всегда говорил… «Вот кончится война… и тогда… будет хорошо.» А как же будет хорошо… без дедушки?
Табунщик мягко привлек к себе девочку и, смахнув слезы, отвернулся.
Большой парус хлопал на ветру, то скрывая, то открывая заплаканное лицо девочки. Дарига, щурясь, смотрела вперед и ничего не видела: слезы и солнце слепили ей глаза.
