…В начале 1958 года шахматный мир облетела поразительная весть: очередной чемпионат США, отборочный к личному первенству мира, закончился победой 14-летнего вундеркинда Бобби Фишера.
«Победа Фишера была просто потрясающей, – отмечал журнал «Чесе Ревью». – Он не только выиграл турнир с сильным составом, но и оказался единственным участником, прошедшим дистанцию без поражений».
Комментируя разгром опытных, высококвалифицированных соперников, спортивные обозреватели назвали взлет юного шахматиста «сенсацией национального масштаба». Время показало, что они ошиблись. На американском небосводе взошла «звезда», которая потрясла устои всего шахматного мира.
С какими планами, с какими мыслями он сделал свой первый ход в том памятном чемпионате страны? Был ли уверен в успехе? Робел ли перед громкими именами, помня, что в столь представительном турнире выступает впервые?
Вначале круг его интересов ограничивался домашними поединками со старшей сестрой Джоан. Затем он встречался с любителями; постигая азы суровой бескомпромиссной борьбы. За три года «вундеркиндства» Фишер дважды выиграл юношеский чемпионат США, а в открытых первенствах Америки и Канады он начал соперничать с шахматистами мастерского ранга и, уже как конкурент, имел возможность разгадывать секреты их силы и мастерства, оставаясь еще дремлющим сфинксом. Его соперники готовились к встрече с одним из молодых, да ранних, только подающим надежды на блестящее будущее шахматистом. В его лице видели ребенка с элементарным укладом мышления. И вдруг сталкивались со зрелым мастерством и не по годам яростным желанием победить!
«Во всей истории шахмат не было такого феномена, – писал австрийский мастер Ганс Кмох в феврале 1958 года. – Ни Морфи, ни Капабланка, ни Решевский не знали в таком возрасте подобных успехов».
В пятнадцать лет вундеркинд становится международным гроссмейстером, в шестнадцать – претендентом на мировое первенство. И вновь в прессе знакомые уже ссылки на уникальный природный талант, сильную волю, отменное здоровье. Наконец, на тридцатом году его жизни – титул сильнейшего шахматиста планеты и всеобщее признание.
Но путь наверх был труден и противоречив. Да, в послужном списке триумфы на крупнейших турнирах современности, «сухие» победы в двух матчах претендентов – и долгий четырнадцатилетний путь от первой победы в чемпионате США до матча со Спасским в Рейкьявике. Едва ли не лучшие спортивные показатели за всю историю шахмат – и три неудачные попытки штурмовать шахматный Олимп. Железная логика мышления, высокий профессионализм – и алогичность жизненных поступков, конфликты с соперниками и организаторами турниров. А самоуничтожающие ультиматумы Международной шахматной федерации (ФИДЕ)? А добровольное затворничество, внезапный уход из мира шахмат? Он замолчал, но осталась «проблема Фишера».
Наконец, необъясним еще один феномен – его способность будоражить умы, уйдя в тень, и теперь, спустя два десятилетия. По сей день в сообщениях прессы, едва ли помнящей в деталях о спортивных и творческих достижениях американца, встречаются и пикантные подробности его личной жизни, и шокирующие откровения из более чем пространных интервью, и ссылки на странные пасы, не без помощи потусторонних сил парализовывавшие волю его соперников… Есть некая тайна, загадка, а может быть, и комплекс вины перед ним.
Как понять все это? Вместить мудрость опыта в несколько строк энциклопедического словаря, а то и в тире между двумя датами? И где гарантия достоверности первоисточника?
Эмануил Ласкер как-то заметил, что шахматный мир всегда выносит противоречивые и поспешные оценки тем явлениям, которые не в состоянии объяснить. А где нет точного знания, там домыслы и слухи. И, конечно, мифы. К моменту рождения нового чемпиона эта «фишериада» достигла своего апогея в мировом масштабе, основываясь, увы, все на том же принципе упрощенного мифотворчества.
Миф первый: крупный, но болезненный талант
При всех расхождениях в оценке Фишера большинство экспертов единодушны в одном: он импульсивен, легко возбудим, обладает неустойчивым характером. Страшась и не понимая жизни, он принимает опрометчивые решения, бумерангом бьющие по его же интересам. И даже незаурядные шахматные способности как-то меркнут перед его «подвигами» на поприще низвержения общепринятой морали – нетерпением к чужому мнению, пренебрежением интересами соперников, шокирующими, на грани приличия, поступками.
«Буду краток, – комментировал в свое время бегство американца из Суса и Лугано гроссмейстер А. О'Келли. – Поведение Фишера напоминает поведение дикаря: все, что происходит вокруг него, он воспринимает как угрозу». Но, пожалуй, рекордным по бестактности стал отзыв одного западного журнала. «Не подумайте, что Фишер такой уж идиот, каким кажется, – писал он о демарше после турнира претендентов на Кюрасао. – Просто по молодости лет он еще не знает, что можно говорить, а о чем полезнее умолчать». Свысока определили, что сие «от смеси невежества и полудетской озлобленности». Не примирились и с его интересом к религии.
Чем объяснить эту неприязнь? Только ли экстравагантностью, неуправляемостью творческой личности? Или же антифишеровская кампания в прессе имела более глубокие, возможно и субъективные, причины?..
Он вышел на международную арену, ожидая одобрений, быть может, искреннего восхищения его талантом. Но если его маститые коллеги давно овладели дипломатией человеческих отношений, то он, встретив, мягко говоря, непонимание, оказался по-житейски нерациональным, а иногда – просто беспомощным. Совсем юным Фишер начал конкурировать с лучшими шахматистами планеты. Своими победами он бросил им вызов и уже волей-неволей должен был, по словам бывшего компаньона Брэда Дарраха, «противопоставить себя всему остальному миру».
«Все люди относятся скептически к моим успехам, но я все-таки побеждаю!» – горделиво заявлял 14-летний чемпион. В интервью 1961 года Ральфу Гинцбургу уже слышится раздражение: «Люди ко мне относились не очень-то уважительно. Они как бы хвастались: да, он может побеждать нас в шахматах, но сам – невоспитанный мальчишка. Мне это не нравилось, и я решил показать, что они ничуть не лучше меня».
Эта борьба с собственной тенью, сопровождаемая болезненными ударами по самолюбию и крушением честолюбивых надежд о всеобщем признании, не могла не закончиться поражением. И, конечно, кризисом мировоззрения. Ведь для обывателя средней руки Фишер был лишь обладателем уникального рекорда шахматной акселерации, поставленного вопреки логике и здравому смыслу. Да, о нем сразу заговорили, и говорили много всегда. Им восхищались и гордились, снисходительно относясь ко многим экстравагантностям поведения. Но никогда по-настоящему не понимали его. В лице мальчика видели не рыцаря Каиссы, преданного своей мечте, а будущего супермена, который мечтает любой ценой пробиться на вершину шахматной иерархии, достичь всевозможных почестей и титулов.
Так думали далекие от шахмат обыватели. Но кто знает, о чем думали те из его коллег, что игнорировали или принижали достоинство его побед. «Я утверждаю, – говорил Бобби с какой-то детской беззащитностью руководителям ФИДЕ, – что некоторые шахматисты прибегают к нечестным методам борьбы!» Но и самому остаться безупречно корректньчм, строго последовательным и реалистично гибким в осуществлении своей программы действий Роберту Фишеру так и не удалось. Стать глухим и безучастным – тоже. Он путался в противоречиях, в порывах гнева совершал ошибки и мучился угрызениями совести. Полное раскрепощение, сочетавшееся с баснословной концентрацией внимания, приходило только за шахматной доской – в мире абстрактных, совершенных истин.
«С Бобби у вас не возникнет никаких проблем при условии, если вы оградите его от чрезмерного внимания публики и особенно журналистов, стремящихся выведать подробности его личной жизни, – предупреждала Регина Фишер, мать будущего чемпиона, в письме к югославским организаторам межзонального турнира летом 1958 года. – Он прекрасно чувствует себя в шахматных клубах и в обществе шахматистов. Поместите его в отель и предоставьте возможность свободно общаться с сильными гроссмейстерами и играть с ними. Он очень трудолюбив, когда занимается тем, что его интересует, не склонен к юношеским забавам и знает, чего хочет, особенно в шахматах».
Миф второй: профессионал-недоучка
Его счастье и его горе, что он так рано определил свою цель и, принеся в жертву другие интересы, фанатично стремился к ее достижению. В чем-то он был по-детски наивен, в чем-то не по годам зрел. Но факт неоспорим – в шестнадцать лет он стал шахматным профессионалом, предпочтя турне по странам Америки и Европы постижению наук в школьном классе.
«Я стану чемпионом мира, и в этом отношении школа мне ничего не даст!» – заявлял он и раньше. Однако сила авторитета взрослых была еще достаточно велика. После успеха на межзональном турнире в Югославии (1958) новоиспеченный гроссмейстер не слушал уже никого. Он покинул высшую Эвансовскую школу, успев закончить два класса – по две ступени в каждом – и на прощание заявив, что все американские учителя – дураки.
Одно из первых сражений с общественным мнением было выиграно, хотя место адвоката в этом непростом деле так и осталось вакантным. Зато не было недостатка в благоразумных советах одуматься. Большая пресса единодушно осудила решение юноши. Это осуждение переросло в многолетнюю полемику, не скрывшую от чужих глаз тайн его личной жизни.
Он ничего не читает, кроме «Шахматного информатора» и опусов о похождениях Тарзана, не знаком с произведениями классиков, никогда не слышал о Васко да Гаме и не может назвать главный город Албании. На все предложения посетить выставку, музей или театр он отвечает: нет, нет и нет… Какой несносный этот недоучка Бобби! Полуотверженный гений, идущий на ощупь по лабиринтам жизни.
«Обо мне распространяют слухи, что я не умею ни писать, ни читать!» – с горечью говорил он в 1970 году, уже на пороге зрелости. Увы, в качестве свидетельства он мог бы предъявить целые тома!
«Своей ограниченностью, флюсностью в развитии, неконтактабельностью Фишер волей-неволей способствует развитию «интеллектуального босячества», – негодовал писатель Анатолий Голубев. И уже совсем суровый приговор: «Мне не хотелось бы, чтобы кумиром шахматного искусства стал человек, которого при любых натяжках я не могу назвать моим современником в положительном смысле этого слова».
Еще более категоричен американец Брэд Даррах. «Этот поразительный мозг ютится в мелковатой черепной коробке, имеющей овальную форму и лишь незначительно возвышающейся над уровнем ушей, – писал он в книге «Бобби Фишер против остального мира». – На фоне низкого лба челюсть выглядит непропорционально крупной, если рассматривать ее под определенным углом, то можно принять за челюсть неандертальца. Большинство эмоций, которыми он пользуется, – элементарны: это непосредственные выражения страха, голода, гнева, удовольствия, боли, подозрительности, любопытства – то есть эмоции, характерные для человека или даже зверя, ведущего изолированный образ жизни. Он обдумывает не больше одной мысли за раз и, как правило, это довольно несложная мысль».
В ряду этих «разоблачений» появляется, наконец, утверждение, что маститый гроссмейстер имеет интеллект… подростка 14 – 15 лет! Но ведь, обсуждая эту щекотливую тему, можно обратиться к интервью самого Фишера.
«Я постоянно работаю над собой, стараюсь быть обходительным. И живу не только шахматами», – утверждал он не раз.
Круг интересов? Занятия спортом: лыжи, коньки, плавание, борьба, теннис. Телевидение, книги, лирическая и рок-музыка. Изучение иностранных языков – испанский, немецкий, русский, сербско-хорватский. Уже после Рейкьявика – религиозная и политическая философия. И журналистская деятельность. Журнал «Чесе квотерли» в 1961 году опубликовал его теоретическую статью, в которой американец «опровергал» королевский гамбит. Три года спустя «Чесе уорлд» поместил статью «Десять величайших шахматистов мира, названных Бобби Фишером». А в конце 60-х годов издательство «Саймон энд Шустер» выпустило авторский сборник «Мои 60 памятных партий», выдержавший десятки изданий и перекупленный многими иностранными фирмами.
Так ли уж бедно и примитивно, если к тому же признать, что за малым исключением мы не располагаем достоверными сведениями о его трудах и образе жизни?!
«А способности у него действительно отличные, – свидетельствовал международный мастер Бернард Цукерман. – Превосходная память, умение быстро схватить суть проблемы. Любопытно также, что у Бобби очень высокий «интеллектуальный коэффициент» – 189, в то время как средний коэффициент выражается в цифрах 110–120».
Интеллекта Фишера вполне хватило и на то, чтобы афористично высказать свой жизненный принцип: «Лучше быть одним из сильнейших в мире шахматистов, чем находиться в числе многих тысяч с дипломами».
«Многие годы наша пресса отзывалась о Фишере однозначно: мол, недоучка, темный человек, – короле говоря, выскочка, мальчик для битья, – писал Анатолий Карпов. – Но человек быстро сообразил, что не все предметы, которые преподаются в школе, будут необходимы ему в жизни, перешел на самообразование и, бросив школу, занялся исключительно тем, что ему могло пригодиться для успеха в шахматах».
«Недоучка» легко побеждал гроссмейстеров с широким кругом интересов, даже обладателей ученых степеней. Это казалось нелогичным, как игра не по правилам. Остаются, правда, ссылки на слепую игру природы, создавшей сверхшахматиста огромной разрушительной силы, ниспровергателя основ и сокрушителя авторитетов.
Миф третий: хладнокровный «убийца»
Уже писалось, что американец ужесточил шахматную борьбу, придав ей, как никогда ранее, элемент спортивного накала. «Горе побежденным!» – этот призыв, звучавший на цирковых аренах Древнего Рима, Фишер взял на вооружение за шахматной доской. Чувствуя свое превосходство, он использовал малейший шанс, и тогда прямолинейная игра на победу – невзирая на турнирное положение – приводила его соперников к катастрофе.
Стопроцентный результат в первенстве США на рубеже 1963 – 1964 годов! Шесть побед на финише межзонального турнира 1970 года! И наконец, самый уникальный рекорд – 12:0 – в претендентских матчах с М. Таймановым и Б. Ларсеном! Такого разгрома, да еще на гроссмейстерском уровне, до сих пор никто не ведал и, по здравому рассуждению, ведать не мог. «Это чудо, – напрямик писал Михаил Ботвинник. – Можно объяснить, каким образом Фишер выиграл каждую партию в отдельности, но как объяснить результат этих партий в целом?»
Удивление вызывал и характер поражений его именитых соперников. Казалось, безропотно проигрывались и выигрышные, и ничейные позиции, а М. Тайманов однажды вообще подставил ладью! Конечно, в тот звездный час американский маэстро был сильнее. Но ведь не настолько же…
По мере того как Фишер продолжал свое победное шествие, становясь в глазах многих непобедимым, эксперты из числа критически мыслящих задавались сакраментальным вопросом: почему? Чудо хотелось понять, но анализ сыгранных партий исчерпывающего объяснения не давал. Зато был соблазн объяснить феномен американца причинами субъективного характера. Опять на первый план выходили домыслы…
Поглядите, говорили одни, у Фишера лучший рейтинг за всю историю шахмат. Он точен в игре, как электронная машина, опасен, как тигр, а собой владеет, как восточный мудрец. Понятно, что исход борьбы с таким могучим соперником предрешен. И не служит ли это доказательством его гениальности?
Гениями, отмечали скептики, уже названы и Морфи, и Капабланка, и Алехин, – и этот список величайших можно без труда продолжить.
«С гениями за шахматным столиком успешно состязаться невозможно, – вступал в спор М. Ботвинник. – Если мы хотим успешно бороться с Фишером, мы должны признать, что он не гений, а изучить его сильные и слабые стороны».
Убедительное обяснение дал, пожалуй, сам Фишер. На закрытии полуфинального матча претендентов с Б. Ларсеном (1971) его не без умысла спросили: не изобрел ли он какой-либо ранее неизвестный способ игры? «Нет, – ответил американец, – дело прежде всего в ошибках, которые допускали мои соперники. Я лишь успешно этим пользовался». Но как?! Сторонники версии о нешахматном происхождении этих ошибок ждали, понятно, сенсационных разоблачений.
На матче в Рейкьявике всерьез велись разговоры о применении таинственных «Х-лучей» и других «вне-шахматных средств воздействия». Подозревалось все, что в той или иной степени служило аксессуаром борьбы, – от софитов на сцене до кресла у шахматного столика. Сенсация! Ажиотаж. Скандал в благородном семействе. Узнав, что апелляционный комитет разбирал на части кресло претендента, пресса не без ехидства спрашивала: и что же нашли? Электронные приборы и химические средства для нейтрализации соперника? Или компьютерную связь с домашней лабораторией? От игры ума один «ход» до изощренной фантазии. Если, конечно, без обиняков приписать компьютерам типа «Чесе» и «Челленджер» могущество ЭВМ завтрашнего дня.
«Фишеробоязнь», утверждали другие, исходит от воздействия самого американца. Только представьте – неотрывно нависшее над шахматной доской лицо фанатика, горящие глаза, абсолютно полная отрешенность от внешнего мира. Эти длинные пальцы, снимающие с доски ваши фигуры и пешки… Еще до партии он начинает «войну нервов» и добивается того, что соперники теряют над собой контроль. Нет, здесь что-то нечисто. Шаман, колдующий шаман, продавший душу силам черной магии!
«Таинственные эманации, исходящие от Фишера, – передавал один западный корреспондент из Рейкьявика, – постепенно обволакивают его партнера, парализуя его мысль и волю. Он не может избавиться от такого чувства, словно какой-то невидимый вампир стаканами пьет его кровь».
Зловещая картина! Как будто на сцене Дворца выставок в исландской столице не шахматная драма, а фильм ужасов.
«Причем здесь психологическое убийство? – терялся в догадках и сам Роберт Фишер. – Просто надо находить сильнейший ход в любой позиции. Я действительно испытываю удовлетворение, когда над соперником удается одержать моральную победу, но достигаю этого не с помощью каких-то заклинаний, а гораздо проще: прихожу, сажусь за доску и… выигрываю!»
Пять часов напряженной борьбы, до голых королей, и констатация очевидного – нет объективных предпосылок для необъяснимых побед и случайных поражений, есть только хорошая или плохая игра!
Не приходится каяться только тем, кто, взывая к благоразумию, видит в психологическом факторе один из атрибутов спортивного единоборства. «Я не раз встречался с Фишером за шахматной доской и даже проиграл ему всухую матч в Денвере, – самокритично признавал Бент Ларсен. – Никакого воздействия с его стороны я на себе не ощущал. Единственно, на что я мог пожаловаться, так это на жару. Но, думаю, погода от Фишера пока еще не зависит…»
Миф четвертый: «звездная болезнь»
Но от него зависело многое другое: отчасти пользуясь своим исключительным положением, он задавал устроителям матчей и соперникам самые «неудобные», архиконфликтные вопросы, обнажал нерв самых трудных и нерешенных проблем.
Как наладить постоянный эффективный контроль за деятельностью Международной шахматной федерации? Какая система розыгрыша мирового первенства наиболее справедлива и демократична? Какими средствами добиваться популяризации шахмат, их неотъемлемых прав на профессиональный статус? Кому решать вопрос об игровых условиях – меценатам, организаторам турниров или самим участникам?
Увы, стандарты здесь не установлены и по ceй день. Зато с незапамятных времен известны прецеденты более чем странных решений!
На межзональном турнире в Стокгольме (1948) расписание туров менялось трижды. Бывали случаи, когда маэстро принуждали играть по девять часов в день! А на матч-турнире 1948 года в Голландии зрителям разрешалось курить и ужинать в игровом зале. Шумно? О, да! Но еще не предел. Матч Портиш – Ларсен (1977) проходил по соседству с… органным концертом. И это гроссмейстерская дуэль, матч претендентов на мировое первенство! Однако, вняв просьбам организаторов, участники матча не стали протестовать. Потому что проявить строптивость и оказаться в плену у «предрассудка», что шахматы – престижная игра, в те годы мог только Роберт Фишер. Заботу о мастерах он считал непременной обязанностью шахматного мира и стремился к идеалу – комплексу условий, заботливо индивидуализированных, в каких только и может совершаться напряженнейшая умственная деятельность каждого маэстро. Желая сам выложиться «на все сто», он выдвигал ультиматум: абсолютная тишина, максимально возможная изоляция от зрительного зала, четкое соблюдение регламента и приоритета интересов играющих – или же бойкот даже самых важных и престижных турниров!
К таким «капризам» оказались не готовы ни организаторы, ни коллеги-шахматисты. Первые, почти все, сидели в лице Фишера возмутителя спокойствия с замашками суперзвезды. Вторые, в кулуарах признавая справедливость многих его требований, едва ли верили в возможность столь коренных преобразований. А иных искушал соблазн промолчать, чтобы в результате скандала избавиться от опаснейшего конкурента.
Даже странно, но Фишер открыто шел на конфликт вопреки своим же интересам, рискуя получить славу «баламута», прослыть одиозной, скандальной личностью. Другой вопрос – виной ли этому его импульсивность, душевный дискомфорт или прагматизм респектабельного гроссмейстерского общества?..
Первый публичный конфликт был в далеком 1961-м, когда на финише матча Фишер – Решевский известная меценатка г-жа Пятигорская вдруг потребовала перенести начало игры на утренний час. Ни соперник, ни организационный комитет не смели перечить миллионерше. Тем энергичнее запротестовал Фишер. К назначенному часу он на партию не явился и на закрытии матча его – при равном счете – объявили проигравшим.
После турнира претендентов на Кюрасао (1962) он обвинил советских шахматистов в «командном сговоре» и потребовал отныне проводить только матчи кандидатов. ФИДЕ приняла его предложение, однако антифишеровская кампания на страницах печати получила такой размах, что заставила его замолчать на несколько лет. В том же, 1962, году гроссмейстер 10. Авербах, например, писал: «Фишер расстроен, он едва сдерживается, чтобы не заплакать, и как капризный ребенок, которому не достались сладости, нанизывает измышления одно нелепей другого: «Все плохо, все неправильно, все жулики, раз я не стал чемпионом мира».
Еще три года в борьбе за шахматную корону он потерял после многоактной драмы в Сусе (1967), когда за неподчинение оргкомитету его сняли с дистанции межзонального турнира. Он не смирился: через год, на Олимпиаде в Лугано, потребовал переоборудовать турнирный зал, вступил в конфликт с президентом ФИДЕ и был исключен из рядов американской сборной за «бегство» с турнира еще до удара гонга!
Наконец, в 1975 году, не сделав ни одного хода на шахматной доске, он был бесславно лишен титула чемпиона. Нелепо, нелогично, безосновательно: чрезвычайный конгресс ФИДЕ согласился с ним по 62 пунктам из 63, но единственный, вызвавший единодушный протест, оказался той пушинкой, которая перебила хребет верблюду. Почему, в самом деле, такая королевская фора в два очка в навязываемой претенденту программе-минимум – победить со счетом 10:8? Неуверенность в себе? Повод уклониться от матча? Или навязчивое следование догмату абсолютной справедливости?
Некоторые эксперты развивали мысль, что Фишер из принципа настаивал на этой «дополнительной дистанции», помня о своей неявке на 2-ю партию матча в Рейкьявике. Конечно, Карпов – не Спасский. Ну а если в обоих матчах он видел безотносительное противостояние – претендент и чемпион мира – и добивался абсолютно равных условий? Уж если претендент, как и в 1972 году, будет сильнее, видимо, рассуждал Фишер, то пусть и побеждает такого чемпиона, который имеет фору в два очка. Как будто принципиально и по-своему вполне логично. Однако тем, кто первым пострадал от этой «сложной» справедливости, оказался… сам Роберт Фишер. И нет смысла гадать, какими могли бы стать его новые требования – от оборудования зала до формы фигур и фактуры доски. Достаточно и того, что ФИДЕ отклонило очередное шестьдесят третье…
Уже создалось положение, отмечала пресса 60-х годов, когда его прекрасная игра не компенсирует тех забот и мучений, которые он доставляет организаторам, судьям и – рикошетом – участникам турниров. Главное зло виделось в приступах «звездной болезни». Осуждая уже хронический конфликт с общественным мнением, силовые методы борьбы, его подозревали в эгоизме, излишнем педантизме, сказочной придирчивости. А может, все тот же застарелый симптом – гипертрофированное самомнение и навязчивое стремление к саморекламе?
Он считает «пижонами» великих шахматистов прошлого, а на вопрос: «Кто лучший шахматист всех времен?» – отвечает: «Конечно я!» Он даст фору любому шахматисту мира и уверен в победе, потому что «самый молодой и самый сильный». Фишер убежден, что без него не будет интересен ни один турнир современности, а когда он сойдет со сцены, стоит пожалеть те, что состоятся в будущем.
Сто масок и ни одного лица! Вот в интервью 1961 года американец называет величайшим шахматистом мира Капабланку, семь лет спустя отдает пальму первенства Морфи и Стейницу, а позднее уточняет: пет, все-таки Морфи. Как правило, он осторожен в прогнозах о будущем победителе турнира, хотя в числе наиболее опасных конкурентов всегда видит Петросяна, Спасского, Корчного, Таля, Геллера и Ларсена. Последнему он уступает лидерство в команде «остальных шахматистов мира», игравшей против советской сборной на «матче века» в Белграде (1970).
В январе 1964 года он называет десятку «самых блестящих шахматистов мира» – Морфи, Стаунтон, Стейниц, Тарраш, Чигорин, Алехин, Капабланка, Спасский, Таль и Решевский. Удивительно, но среди названных нет… Бобби Фишера! С пиететом относясь к шахматной истории, он не стал искать в ней места для себя, а довольствовался скромной ролью комментатора. Слыша и дифирамбы, и проклятия, он не переставал видеть, мыслить, бороться, надеяться, искать новые аспекты шахматных истин, чтобы в единоборстве за доской было как можно меньше случайного, чтобы всегда побеждал сильнейший, имея гарантированную защиту от внешних помех или произвола третьих лиц.
Эту цель преследовали и его позднейшие предложения – от более жесткого контроля времени без перерыва на анализ отложенной позиции до реорганизации основ самой игры. Кроме их практической целесообразности важен, конечно, моральный аспект. По мысли Фишера, время шахматной партии священно, а ее содержание представляет непреходящую ценность. Кстати, о том же, выступая в защиту его позиции, не раз писали крупнейшие авторитеты.
«Все усилия Фишера, подчас даже подсознательные, направлены на то, чтобы труд шахматиста ценили и уважали, – признавал чемпион мира Борис Спасский. – Сам по себе Фишер достаточно скромный, очень серьезный, добросовестный шахматный труженик».
«Я верю, что шахматисты и организаторы, собравшись вместе, решат все свои проблемы, – писал американский обозреватель Б. Хохберг. – Но движущей силой, приближающей этот неизбежный шаг, является само существование чемпиона по борьбе за права шахматистов на профессиональное признание в лице Бобби Фишера».
Миф пятый: первый миллионер среди шахматистов
Однажды, отвечая на вопрос: «Сколько вы заработали за жизнь?» – Мохаммед Али назвал 31 251 115 долларов. «Доход» Пола Морфи был, по его словам, скромнее – 146 162 доллара 54 цента. Но если благосостояние короля профессионального бокса зижделось на солидном банковском счете, то притязания на респектабельность некоронованного шахматного короля, никогда не отличавшегося деловой предприимчивостью, – оказались лишь плодом фантазии душевнобольного человека. А сколько героев, ныне заполняющих шахматный пантеон, вершили свой жизненный путь на грани бедности, а то и нищеты!
После смерти великого Стейница (1900) одно из издательств намеревалось опубликовать собрание его трудов и часть вырученных денег передать бедствующей вдове. Увы, издание принесло большие убытки, вдова Стейница не получила ни гроша… Отчаявшись от беспросветной нужды, в апреле 1901-го покончил самоубийством немецкий мастер Ганс Минквиц. Он бросился под трамвай и умер через несколько дней после ампутации обеих рук. Страдая в последние годы умственным расстройством, он считал себя потомком древнего рода и не раз вступал на этой почве в раздоры с местными властями… Подтачиваемые борьбой за кусок хлеба умерли: в двадцать шесть лет – Рудольф Харузек, в тридцать – Карл Вальбродт, в тридцать три – соотечественник Фишера Гарри Пильсбери.
Парадоксально, но и полвека спустя – в 60-е годы «золотого» века шахмат – служители Каиссы имели разве что гарантию не оказаться у этой опасной черты. Так, первый приз межзонального турнира 1964 года составлял… 1500 швейцарских франков. «И это первый приз! – с негодованием писал экс-чемпион мира Макс Эйве. – Можно легко себе представить, каковы же остальные призы. И за подобные суммы гроссмейстер с мировым именем должен более месяца напрягать все свои силы». А двумя годами раньше, выиграв межзональный турнир в Стокгольме (1962), Роберт Фишер получил немногим больше, чем гонорар за один сеанс одновременной игры в Калифорнии! К каким выводам пришел молодой американский чемпион, стало ясно из его интервью. «Сколько бы ни запросил за свое выступление Мохаммед Али, – заявил он, – я потребую больше!»
Борьбу за доллары он начал со списка «приемлемых условий игры», в котором отныне и навсегда стал значиться пункт об экстрагонораре. Позднее, добиваясь увеличения призового фонда всех международных турниров, он обратился к ФИДЕ с призывом принять новую, справедливую систему материального вознаграждения. Конгресс Международной шахматной федерации 1964 года не счел нужным менять повестку дня. Два года спустя ФИДЕ вынесла предложения американца на публичное обсуждение, но затем отклонило их, сославшись на организационные трудности. Конечно, признавало руководство ФИДЕ, его требования отвечают чаяниям шахматного мира. Но это скорее благое пожелание, идеал мечтателя и максималиста, а в жизни все гораздо сложнее…
Как это бывало не раз, частная инициатива и предприимчивость сталкивались с «корпоративными» интересами. Значительное увеличение призового фонда (а значит, и финансового взноса) привело бы к сокращению представительства национальных федераций, утверждали деятели ФИДЕ. Когда же решение проблемы свелось к привлечению меценатов, стали всерьез говорить и писать о «ненасытности» американского гроссмейстера, его патологической страсти к деньгам…
Он требует доллар за автограф, солидный гонорар за интервью и не желает бесплатно… даже здороваться.
Узнав о приглашении на турнир, сразу же требует: платите, платите, платите…
Включившись в борьбу за мировое первенство, он шантажирует организаторов с меркантильной целью удвоить, утроить свой гонорар! И клянется, что больше играть задаром не будет. «Задаром ли?» – иронизировали журналисты. А как на самом деле?
До 1972 года максимальный призовой фонд матчей за мировое первенство составлял 10 000 долларов. Затем в это «царство скупости» вторгся Роберт Фишер, и суммы стали расти в геометрической прогрессии. В Рейкьявике (1972) ему удалось «выколотить» 250 000 долларов, в 1975 году на матче с А. Карповым добиться беспрецедентного фонда в 5 000 000 долларов. «Размах» тем более очевиден, если вспомнить, что за финальный матч претендентов с Т. Петросяном (1971) победитель получил… 7500 долларов. Кто бы мог подумать, что «дикарь», «сама примитивность», «интеллектуальный босяк» начнет манипулировать миллионами!
В Рейкьявике это стало дежурной журналистской темой – слепое поклонение «золотому тельцу», заслонившее все остальное: спортивную этику, приличие, мораль. После триумфального возвращения в Америку – участие в телешоу Боба Хоупа. 10 000 долларов! Выгодный контракт с неким Вернером Бротером, собиравшимся выпускать грампластинки с уроками шахмат, – еще 100 000 долларов! И, конечно, десятки, сотни тысяч долларов за ожидаемую рекламу промышленных товаров. Вся Америка уже лихорадочно подсчитывала, сколько он стоит – 200 тысяч, полмиллиона, быть может, миллион? Стэнли Рейдер, его советник по связям с общественностью, уточнил: «После возвращения из Рейкьявика Фишер получил несколько заманчивых предложений, приняв которые, он мог бы без труда заработать два с половиной миллиона долларов».
Казалось, сбывается еще одна американская мечта. Но после месячного размышления, не повредит ли принятие этих предложений его репутации чемпиона мира, он отверг их все до одного на том основании, что предложения дельцов не способствуют пропаганде шахмат и не имеют с ними ничего общего. А ведь деловые круги предлагали наивыгоднейшие сделки: сфотографироваться на фоне бутылки пива, виски, пепси-колы… представить фирменный спортивный костюм… сделать броское фото – Фишер намыливает щеки перед бритьем, и крупная подпись: «Пользуйтесь только нашим кремом – его употребляет чемпион мира по шахматам Бобби Фишер!»
С прямолинейностью, удивившей всех, Фишер отвечал, что не любит спиртного, не ходит на водных лыжах и бреется только электробритвой. Все рекламные агентства он заподозрил в алчности, и, вероятно, его угнетала мысль, что шахматный король, как простой смертный, может быть объектом эксплуатации. С «болезненной честностью», как говорили в американских шахматных кругах, он сбежал от успеха, которого добивался многие годы, и в сердцах поклялся: «Эти прохвосты не заработают на мне ни цента!»
Он ничего не забыл – ни детства, полного забот и лишений, ни утешительных призов за первые победы в Бруклинском шахматном клубе, ни вырвавшегося в минуту откровенности афоризма: «дети, растущие без родителей, становятся волками». Однако притягательная сила долларовых купюр не отвлекла его от той цели, ради которой он был призван в этот мир.
«На такое самоотречение, – утверждал гроссмейстер Роберт Бирн, – в наше время способен только святой…»
Чем же объяснить эту навязчивую идею о приоритете шахмат, казалось бы, не характерную для образа мыслей «первого миллионера от шахматного спорта»?
Нелишне напомнить, что сам Фишер, благодаря исключительному положению еще со времен «вундеркиндства», почти всегда имел дополнительные гонорары – из частных пожертвований и благотворительных фондов. И тем не менее с предложениями по всем финансовым вопросам обращался в ФИДЕ, которая, будучи официальной организацией, делать исключения не могла. Как объяснить и эти, на первый взгляд, нелогичные действия Фишера?
Вероятно, он отлично понимал, что удовлетворение только личных амбиций принижает общественное значение его борьбы, и саму ФИДЕ, несмотря на все размолвки, рассматривал как авторитетный и дееспособный международный союз. В те годы ему казалось необходимым, не изменяя своим принципам, сделать шахматы не менее престижным видом спорта, чем бокс, теннис, футбол. «Фишер просто не видит причин, почему шахматистов должно рассматривать как граждан второго плана», – резюмировала американская пресса в дни «матча века» в Белграде (1970).
Сейчас уже очевидно: требуя весомых призовых фондов, Фишер поднял шахматы на качественно новый уровень, предвосхитил процесс их коммерциализации, когда меценатов сменяют спонсоры – не филантропы-любители, но энергичные, изобретательные предприниматели, гарантирующие и финансовое, и организационное, и рекламное обеспечение. Другой вопрос, что этот уровень требует от шахматистов высочайших профессиональных качеств в решении как бы двуединой задачи. С одной стороны, необходимость доказывать превосходство в обострившейся конкурентной борьбе, демонстрировать амбиции, уникальное волевое начало. А с другой – сохранять самобытность стиля, оригинальность мышления, способность генерировать новые идеи. Последнее, как одна из составных творческого процесса, гарантирует шахматы от «ничейной» и других возможных смертей.
Но угроза слишком прагматичного подхода все-таки существует, ибо если банкир готов платить «бешеные» деньги за любой результат, то всегда ли нужно напрягаться и играть «на все сто»? Надо честно признать, что это – побочное и очень тревожное следствне современной коммерциализации шахмат. Но Фишер в этом, конечно, не виноват. Нет сомнений, что, продолжи он свою шахматную деятельность до наших дней, экстрагонорары служили бы ему не средством обогащения, а дополнительным стимулом к повышению своего профессионального мастерства.
«Фишер доказал, что ставит шахматы выше денег», – констатировал, не вдаваясь в полемику, Михаил Ботвинник. И надо думать, мнение авторитетного эксперта помогло развеять еще один устоявшийся миф…
Не решен, однако, другой вопрос: почему в борьбе с мифотворчеством и по сей день раздаются голоса, призывающие оставить за Фишером имидж «странного американца»?
Да, проблема Фишера, наверное, утратила бы остроту и лишилась многих противоречий, не будь в поступках гроссмейстера столько субъективного, нетерпимого, бескомпромиссного. «Еще мальчиком Бобби держал себя независимо, – вспоминал его тренер Дж. Коллинз. – Он знал, чего добивается, считал, что сам понимает, что правильно, а что нет, и если Бобби был в чем-либо убежден, он не шел ни на какой компромисс». Даже при решении тех задач, где следовало учитывать мнения всех заинтересованных сторон, где нет диалога без дипломатии и тактики малых побед?! Однако неуступчивый даже в мелочах, он избрал язык ультиматумов основной формой своего протеста. А встретив со стороны «остального мира» недоверие к своей реформаторской деятельности, нежелание отказываться от устоявшихся догм, уже не знал никаких иных средств, кроме сильнодействующих. Из-за максимализма, свойственного юности? Непонимания того, как слаб и робок глас вопиющего в пустыне? Или веря в целесообразность только решительных действий, надеясь в конфликтной ситуации разбудить общественную совесть?
Конечно, у гения свои резоны. Но если вспомнить Кюрасао, Сус, Лугано, Рейкьявик, где прямолинейное следование принципам приводило к громким скандалам, а порой и к уходу со сцены… Увы, служение идеалам Правды и Справедливости не гарантирует от непоправимых, роковых ошибок. К числу последних относится, конечно, и добровольное отречение от шахматной борьбы.
Пока Фишер хранит молчание, истинных причин этого шага не знает никто. Возможно, он живет в ином, философско-религиозном, измерении, где, как в шахматах, господствуют абсолютные истины, где личность каждого человека, просветленного Создателем, рассматривается в масштабе Вселенной и нет таких ограничивающих понятий, как американская мечта или культ земного героя. Быть может, мы стали свидетелями еще одной «вечной» проблемы – трагического разлада между художником и обществом. Его, вопреки молве, Фишер переживал надрывно, болезненно. И так же как для многих других, этот конфликт оказался для американца необратимым. Что оставалось делать – покориться или найти новую форму протеста? Он ушел за кулисы, подальше от слепящего света рампы. Ушел без объяснений. Уже не веря в справедливое начало этого мира. Устав от трех судебных процессов, конфликтов с религиозной сектой, вероломства, лжи и интриг бывших друзей. Уязвленный тем, что его не поняли, смешали шахматы с политикой, исказили принципы его борьбы. Долгий путь к Олимпу Фишер прошел в одиночку, не поддержанный во многих своих начинаниях ни коллегами, ни руководством международного шахматного движения. Но это бескорыстие – залог благодарной памяти, а может быть, и грядущего возрождения.
Разве не его подвижническая деятельность способствовала шахматному «буму» с начала 70-х годов? А создание Ассоциации гроссмейстеров, на равных говорящей с ФИДЕ уже от лица общественного мнения? А как никогда ранее высокий статус шахматного профессионала?
Да, он ушел, презрев суету и блеск славы, оставив неизгладимый след, отдав все силы и талант постижению тайн творчества. Душа шахматиста – в его партиях.