© Hilary Mantel, 1994

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

 

Год 1970-й. Печальные истории и добрые души

Однажды, когда Кит было десять, некая гостья перерезала себе вены на кухне. Она только-только совершила этот трудный шаг к собственной смерти, когда Кит вошла на кухню за кружкой молока.

Этой женщине по имени Джоан было шестьдесят лет, и она носила платье из синтетики, которым разжилась в лавке подержанных вещей. По виду типичная домохозяйка, она встала так, чтобы ее кровь стекала не на пол, а в раковину. Когда Кит тронула ее за локоть, она уронила нож прямо в раковину, а той рукой, что не была в крови, попыталась прикрыть Кит глаза.

К тому моменту своей жизни Кит уже мало чему удивлялась. Нырнув под заботливо протянутую руку Джоан, она подумала: это же наш нож для хлеба, между прочим! А вслух сказала:

— Джоан, не надо этого делать. Пожалуйста, отойдите от раковины. Вот, присядьте на стул, а я принесу набор первой помощи.

Джона позволила отвести себя от раковины и усадить на стул за кухонным столом. Кит достала из ящика чистое полотенце и перевязала порезанное запястье Джоан. Полотенце было двуцветное, в красную и белую клетки, и продолжавшая сочиться из раны кровь Джоан пропитала ткань черными разводами. Порезы были неглубокими, какими-то нерешительными, что ли, повседневными.

— Пошевелите пальцами, — распорядилась Кит. — Надо убедиться, что вы ничего себе не испортили.

Джоан уставилась на свою руку сухими, перепуганными глазами, а девочка тем временем взобралась на стул и извлекла из буфета нужную коробку.

— Повезло, что сейчас не каникулы, — продолжала Кит, доставая бинт и ножницы с закругленными кончиками. — Иначе меня бы тут не было. Я сидела наверху, книжку читала. Называется «Дети из Нью-Фореста». Читали, нет? Она про семью вроде нашей. Два мальчика, две девочки, только они жили давным-давно, много лет назад.

Шевели пальцами, подруга, — прикрикнула она на себя. — И не молчи, говори.

На курсах первой помощи в школе их учили, что пострадавшего нужно отвлечь и успокоить.

— Эти дети жили в лесу совсем одни. — Джоан кивнула, но было заметно, что она толком ничего не соображает. — Они были роялистами, и им пришлось прятаться от врагов.

Кит боялась, что Джоан потеряет сознание и упадет замертво на плитку кухонного пола.

— Погодите, я налью вам воды. Или нет, лучше горячего и сладкого чая.

«Бедняжка Джоан, — подумала она. — Наверняка ей хотелось умереть». Папа недаром любит повторять: когда нужен острый нож, его нигде не найти.

Наливая воду в чайник, Кит услышала за окном рокот материнской машины. Знакомые звуки — гул мотора, дребезжание крыльев, скрип шин по асфальту. Облегчение окатило ее волной, ноги словно подкосились. Она поставила чайник на конфорку и принялась протирать раковину чистящим средством.

Ее мама, Анна, вошла на кухню, поставила на стол сумки с едой, оглядела — скорее печально, чем удивленно — сгорбившуюся на стуле Джоан.

— И мне тоже налей, — попросила она у дочери.

Той ночью Кит случайно подслушала обрывок родительского разговора шепотом.

— Ральф, ты не говорил, что она склонна к самоубийству!

— Я не говорил, потому что сам не знал!

Кит плотнее прикрыла дверь спальни: она не желала подслушивать родителей и вызнавать их тайны.

Три дня спустя она вошла на кухню и увидела, что мама стоит на четвереньках у раковины и трет щеткой пол.

— Крови нет, — объяснила Кит. — Я все вытерла.

Анна не ответила. Молча встала, взяла ведро и вылила пенную от мыла воду в раковину.

К тому дню Джоан уже ушла, уместив все свои пожитки в две просторные дорожные сумки, с которыми явилась в их дом. Среди гостей такие внезапные исчезновения случались довольно часто; еще бы, их гости сильно отличались от тех, какие захаживали в другие дома. Ральф наводил справки в полиции, в Армии спасения и в министерстве здравоохранения и общественной безопасности, но нигде не получил вразумительного ответа. Когда Анна стала проверять набор первой помощи — ей полагалось следить, чтобы там всегда имелось все нужное, — она увидела, что Джоан забрала с собой запасной бинт. Это сочли обнадеживающим признаком.

В те годы, когда подрастали дети, их дом был полон людей наподобие Джоан. Ральф привозил некоторых из лондонского хостела, принадлежавшего благотворительному фонду, где он работал. Других он подбирал из числа тех, от кого отказывалось министерство, не ведая, как с ними поступать, или из тех, кому не хватало коек в местной психиатрической лечебнице. Порой же они приходили самостоятельно, прятались от ветра в дворовых пристройках, ожидая его прихода. «Такой-то — печальная история», — обычно сообщал он, и с годами в кругу семьи за этими людьми закрепилось именно такое прозвище: Печальные истории. Иных же Ральф называл добрыми душами: «Твоя тетушка Эмма приютила такого-то в своей клинике для наркоманов в Норидже, добрая душа».

Пока Кит подрастала, мир делился для нее на две части — на Добрые души и Печальные истории. В этом разделении не было никакого пренебрежения и никакой снисходительности.

 

Глава 1

В день похорон Феликса Палмера его жена Джинни повстречала его любовницу Эмму. Конечно, им доводилось сталкиваться и раньше. Графство Норфолк не такое уж большое и многолюдное, чтобы они никогда не пересекались друг с другом. На этих встречах поведение обеих определялось чванливым и намеренным игнорированием противницы со стороны Джинни, несокрушимым самообладанием Эммы и стремлением Феликса сохранить такой порядок вещей, который устраивал его целиком и полностью.

На протяжении многих лет они сталкивались в душных залах приходских собраний, на заседаниях благотворительных советов и на сборищах инициативных групп, озабоченных защитой, как стали говорить в начале этого десятилетия, окружающей среды. А еще едва ли не врезались друг в друга в Норидже, закупаясь в универсаме «Джерролдс», обменивались кивками и короткими приветствиями на выставках и занимали соседние кресла в театре.

Как-то раз, отправившись в Лондон, они обнаружили, что являются единственными пассажирами в вагоне первого класса. Полчаса они вежливо общались, чтобы хоть как-то скоротать время в пути. Затем Джинни с улыбкой извинилась, порылась в сумочке и достала толстую книгу в бумажной обложке. Она спряталась за этой книгой, а Эмма стала изучать рисунок на обложке. Стройная женщина с маленькой короной на пышных волосах стояла перед сельским домом, из крыши которого анахронизмом торчали печные трубы. Затейливой золотой вязью на обложке было выведено: «Супруга Крукбека». Эмма перевела взгляд за окно. Там расстилался унылый восточноанглийский пейзаж и над полями кружили вороны. Поезд все дальше уходил от края Англии и уверенно приближался к ее сердцу. Эмма тоже взялась за книжку.

На грязном вокзале Ливерпуль-стрит они расстались, попрощавшись кивком и улыбкой. В Лондоне их пути расходились, зато в Норфолке встреч было не избежать. Добрая дюжина местных семейств устраивала званые вечера, на которые приглашали обеих женщин. На бесчисленных свадьбах и крестинах они порой заводили между собой вежливые и даже вполне дружеские беседы. А на застольях накануне Нового года желали друг другу удачи и счастья — причем иногда почти искренне.

Тем февральским утром Джинни стояла в окружении толпы скорбящих. На похороны собрались друзья и товарищи по работе — Феликса хорошо знали и ценили, поэтому попрощаться прибыли многие. Церковь располагалась на возвышенности, и свирепый ветер раздувал пальто и плащи, рвал с шей шерстяные шарфы и бросал в раскрасневшиеся лица пригоршни снега. Несмотря на пояс сосен вдоль церкви, близость моря сразу ощущалась и угадывалась.

Одни скорбящие медлили у входа в церковь, изучая расписание служб и объявления об уборке и чистке меди в храме, другие мрачно стояли среди надгробий и выглядели какими-то потерянными. Парковаться на открытой стоянке перед воротами церковной ограды пришлось в два ряда, поэтому приехавшие первыми вынуждены были ждать, пока попрощаются и уедут последние. Джинни, опираясь на руку сына, бродила между этих грустных людей, выслушивая слова утешения и бормоча полагавшиеся любезности в ответ; она-то знала, сколько неудобств доставляет смерть.

Собственная семья — сын Дэниел, архитектор, и дочь Клэр, трудившаяся в отделе закупок «Хэрродс» — вела себя с Джинни настолько заботливо и тактично, насколько вообще можно было пожелать. Однако сама всячески оттягивая этот момент, Джинни сознавала, что ей хочется поговорить с Эммой, понимала, что только им двоим, раз уж так сложилось, найдется, что сказать друг другу. Она похлопала сына по руке, улыбнулась и двинулась прочь по усыпанной снегом траве; ее походка была твердой, как бы точно выверенной, а высокие каблуки оставляли углубления в земле, напоминавшие ямки для семян.

Джинни Палмер была строгой и решительной, этакой Уоллис Симпсон наших дней, и траурный наряд лишь подчеркивал эти черты ее характера. Приближаясь к Эмме, она достала из кармана накрахмаленный, обшитый кружевами носовой платок, аккуратно сложила его несколько раз и провела по кончику своего носа; необходимости в этом жесте не было, но он казался подобающим обстоятельствам — вот я, вдова, как бы говорил этот жест, слежу за собой даже в подобные мгновения.

Эмма Элдред держала руки в карманах, потому что позабыла надеть перчатки. На ней было то же пальто, какое она носила много лет, в любых ситуациях — и когда обходила пациентов, и когда шла в магазин, и когда прогуливалась, и когда бегала на свидания с Феликсом. Она не видела потребности в иной одежде, будь то в повседневной жизни или в дни вроде сегодняшнего; пальто было темным, скромным и пристойным, а еще ей почему-то чудилось, что в этом пальто Феликс ее наверняка узнал бы.

Эмму нельзя было назвать крупной женщиной, однако со стороны она производила именно такое впечатление: в свои сорок восемь она совершенно не пользовалась косметикой, а ее ногам было тепло и удобно в поношенных башмаках с кожаными кисточками, что смотрелись не как украшения, а как лохмотья. С мужем Джинни она была знакома с самого детства. Пожалуй, Эмма могла бы выйти за него замуж, но она никогда не воспринимала Феликса как потенциального мужа. Их интрижка, по ее собственным ощущениям, была пределом возможных отношений. Наблюдая за приближавшейся Джинни, Эмма съежилась — внутренне, отнюдь не внешне. Посторонний человек, лишь отчасти посвященный в хитросплетения семейной жизни Палмеров, наверняка принял бы Джинни за ловкую стерву-любовницу, а Эмму — за брюзгливую старую жену.

Женщины некоторое время молча стояли рядом, а затем Джинни, чувствуя, что ветер пробирает до костей, сделала еще шажок вперед и остановилась, придерживая у горла норковый воротник.

— Что ж, Джинни, — произнесла Эмма, — я пришла не затем, чтобы за мною прятались от ветра.

Она вынула правую руку из кармана и похлопала Джинни по плечу. Жест вышел довольно бесцеремонным. Она не столько утешала, сколько подбадривала; так хлопают усталую скаковую лошадь, которой предстоит преодолеть очередной барьер.

Джинни отвернулась, скрывая подступившие к глазам слезы. Потом снова поднесла к лицу аккуратно сложенный носовой платок.

— Почему, Эмма? — спросила она, и в ее голосе прозвучало раздражение, грозившее, казалось, перерасти в ярость. — Скажи мне, почему? Ты же врач.

— Его я не осматривала.

— Он ничем не болел. Даже суток дома не отлеживался.

Эмма устремила взгляд на кожаные кисточки на своих башмаках. Ей чудилось, будто она всматривается в своего умершего любовника, проникает взором сквозь твидовый пиджак, который он постоянно носил, сквозь шерстяной пуловер, сквозь рубашку в полосочку, сквозь кожу и плоть — до самых артерий, по которым медленно текла кровь Феликса, темный подземный поток, запертый в заиленных берегах.

— Никто ни о чем не догадывался, Джинни. Никто не сумел бы подготовить тебя к этому потрясению. Как ты справляешься, дорогая?

— Страховка все покроет, — ответила Джинни. — Еще есть дом… Я перееду, конечно. Но не прямо сейчас.

— Пожалуйста, не решай ничего второпях. — Эмма дала этот совет, движимая человеколюбием, а вовсе не заботой о финансовой состоятельности Джинни.

Она огляделась — и увидела, что за ними наблюдают. Взгляды всех, кто собрался на кладбище, были обращены в их сторону, как бы усердно эти люди ни пытались спрятать свое любопытство. Интересно, о чем они думают, спросила себя Эмма. Неужто ждут какой-нибудь непристойной сцены? Нет, вряд ли. Не теперь и не здесь. Не среди людей, похожих на нас обеих, воспитанных в почтении к великому божеству самообладания.

— Джинни, тебе не следует тут задерживаться. Пусть Дэниел отвезет тебя домой.

— Еще поминки будут. — Джинни посмотрела на Эмму с легким удивлением: мол, той следовало бы знать заведенные порядки. — Ты тоже приходи, конечно. Налью тебе виски. В такой холодный день надо согреться… Но уж лучше снег, чем дождь. Клэр обещала остаться на выходные. — Она неопределенно повела рукой, затем снова стиснула пальцами воротник у горла. — Эмма, приходи, пожалуйста. Мне будет приятно, если ты… Миссис Глив напекла слоеных пирогов…

Она умолкла.

Брат Эммы, Ральф Элдред, уже какое-то время многозначительно переминался с ноги на ногу поблизости. Высокий, крепкий, руки глубоко в карманах темного шерстяного пальто.

Джинни выпрямилась и заметила Ральфа. Появление мужчины как будто придало ей сил.

— Ральф, спасибо, что приехал, — сказала она. — Идем с нами в дом, выпьем виски.

— Мне очень жаль, но я вынужден извиниться. — Ральф поморщился. — У меня днем деловая встреча в Норидже. Но знаешь, Джинни, если тебе нужно… Если я могу чем-то помочь…

Он перебирал возможности вслух, как поступал всегда; его присутствие требовалось едва ли не везде, и потому приходилось выбирать, где именно он будет нужен сильнее всего.

— Нет-нет, все в порядке, Ральф. Мы справимся. Беги, куда ты там собирался.

Джинни заставила себя улыбнуться. Долгие годы без работы предоставили ее покойному мужу избыток времени для любовных шашней на стороне, а вот Ральф не имел ни минутки свободы, и все это знали. Есть свои преимущества, подумалось ей, в замужестве за мужчиной, который помышляет лишь о работе, Боге и семье; пускай даже дети Элдредов выглядят странно, а воспитывали их, надо признать, весьма заковыристо, и пускай жена Ральфа сделалась бледной тенью себя прежней в хлопотах о муже.

Анна, жена Ральфа, надела милую черную шляпку-таблетку. Эта шляпка чрезвычайно ей шла, хотя давно вышла из моды. Держась в отдалении, Анна коротко кивнула Джинни, здороваясь и выражая соболезнования. Это был типичный кивок Анны Элдред — дескать, я ни во что не вмешиваюсь. Джинни кивнула в ответ, а потом Ральф подхватил жену под руку и повлек ее быстрым шагом к припаркованному на стоянке автомобилю.

Джинни смотрела им вслед.

— Какие мысли лезут в голову, — проговорила она. — Браки все одинаковые или чем-то отличаются?

Эмма пожала плечами, забыв, что на ней пальто и никто этого движения не заметит.

— Не меня надо спрашивать, Джинни.

В машине Ральф сказал:

— Это неправильно, понимаешь? Так не должно быть. Некрасиво получилось с Эммой. Она узнала почти случайно. Только уже когда все случилось.

— Насколько я понимаю, он умер быстро, — ответила Анна.

— Ну да, но решать, кому сказать первому…

— По-твоему, Джинни должна была позвонить ей прямо из больницы? Из палаты интенсивной терапии? Мол, забегай, дорогая, — так, что ли?

— Ее попытались лишить права узнать, вот что меня грызет. Это не по-человечески. Джинни досталось все сочувствие, все внимание. Я не говорю, что она не заслужила, вовсе нет. Просто бедняжка Эмма не получила ничего, не услышала ни единого доброго словечка. Разве что все на нее пялились.

— Понятно. Выходит, раз Эмма у нас maitresse en titre, ей следовало устроить собственное шоу? — Анна вздохнула. — Не сомневаюсь, Феликс оставил ей в наследство кучку бриллиантов и шато на старость.

Грузовой фургон перед машиной Элдредов затормозил и остановился, усугубив и без того плотный затор. Явно привезли какой-то материал для ремонта церкви. Двое грузчиков вышли из кабины и принялись отвязывать лестницу с крыши. Менее сдержанный водитель с таким плотным расписанием дел, как у Ральфа, наверняка бы разозлился. Но Ральф лишь забарабанил пальцами по рулевому колесу, не выказывая иных признаков нетерпения. Поблизости находилась школа, и с игровой площадки доносились детские голоса — ветер разносил гомон детворы, точно крики чаек.

Машина впереди наконец тронулась, ее водитель вскинул руку и помахал, не разжимая пальцев. Фургон чуть отъехал в сторону, и Ральф смог вывести автомобиль на дорогу. Анна смотрела, как школьники бегают, скачут и прыгают за забором; ребята выглядели стремительными пулями в своих школьных костюмах, с лицами под капюшонами.

Дорога домой уводила прочь от моря, по узким проселкам среди ферм и обширных плоских полей, где отдыхали тракторы. Ральф притормозил, пропуская утиный выводок, которому вздумалось перейти дорогу по пути от птичника в неведомые дали.

— Я тебе вот что скажу, — произнес он, не поворачивая головы. — Самое паскудное то, что Эмма не получила ровным счетом ничего. Ноль без палочки. Она отдала Феликсу двадцать лет своей жизни, а осталась ни с чем.

— Ты преувеличиваешь, — возразила Анна. — И вообще, к чему вся это мелодрама? Отдала двадцать лет жизни…

— Кто бы мне объяснил, как женщины умудряются сохранять хладнокровие в таких ситуациях? — проговорил Ральф. — Или все дело в желании соблюсти приличия? Почему вы думаете, что обязаны так себя вести? Я слышал, как Джинни рассуждала о страховке. О страховке, черт меня подери!

— Я всего лишь хотела сказать, что Эмма вела жизнь, которая ее устраивала. У нее было все, чего она хотела. А именно, чужой мужчина. Не Феликс ею пользовался, а она им, если уж на то пошло. Она могла бы выйти замуж, если бы захотела. И тогда ей не пришлось бы зависеть от Феликса…

— Выйти замуж? Правда, что ли? — Ральф отвернулся от дороги.

— Осторожно!

Со сноровкой, порожденной опытом, он вдавил в пол педаль тормоза. Фермерский грузовик, чей тупорылый хвост высунулся с прилегающего проселка, остановился, пропуская легковушку.

— Извини. — Ральф снова уставился вперед. — О чем мы говорили? Ах да! Значит, она могла выйти замуж?

— Ральф, дорогой, ты пойми, я не имею в виду никого конкретного, честное слово… Просто если бы она хотела семейной жизни, если бы такова была ее цель, она вышла бы замуж, поверь. Но замужество подразумевает некие обязанности и навыки. Надо учиться хотя бы яйца варить. А это Эмме совершенно неинтересно.

— Что-то я не наблюдал вереницу женихов у ее двери. — Ральф медленно тронулся и аккуратно провел машину мимо фермерского грузовика, который, похоже, застрял. — Эмма ведь не красотка, сама знаешь.

— Феликсу она нравилась.

— Феликс был человеком привычки.

— Как и большинство мужчин.

Ральф не ответил. Он горячо любил свою сестру, и никто не заподозрил бы его в жестокости к ней. Милая Эмма, такая добрая, умная — и одинокая. Почему-то сразу приходила в голову грустная картина — женщина на берегу реки, а мимо проплывает сверкающий огнями корабль, на котором в разгаре вечеринка… Все разговоры о том, что она манипулировала Феликсом, дергала за веревочки, была кукловодом, лично ему казались лишенными всяких оснований. С другой стороны, подумал Ральф, ему ли судить? Что он знает об их отношениях?

Поездка заняла полчаса — по проселкам и проулкам, мимо покосившихся строений из красного кирпича и обветшалых коттеджей, все достояние хозяев которых словно сводилось к наличию почтового ящика; мимо полей, привольно раскинувшихся под бескрайним серым небом. У ворот дома Ральф резко затормозил, и Анну бросило вперед. Одной рукой она уперлась в панель, а другой схватилась за шляпку.

— Ничего, если я высажу тебя тут? Я опаздываю.

Она отстегнула ремень безопасности. Ральф повернулся к жене.

— Эти люди на похоронах… Все эти приятели и партнеры Феликса… Как думаешь, многие из них знали о его связи с Эммой?

Анна достала из сумочки ключи от дома.

— Все до единого.

— А как Джинни на это реагировала?

— Говорят, что закрывала глаза. — Анна открыла дверцу и выставила ноги, смело вонзив высокие каблуки в придорожную грязь. — Ты во сколько вернешься?

— В семь. Самое позднее в восемь.

Значит, в девять, подумала она.

— Все знали про Эмму. Все, кроме тебя, — сказала она мужу. — Наверное, ты до сих пор чувствуешь себя болваном.

— Может быть. — Ральф потянулся закрыть пассажирскую дверь. — Признаться, я по-прежнему не понимаю, с какой стати должен был знать. Они ведь не кричали о своих отношениях на каждом углу, верно? Их связь не была… — он замялся, подыскивая нужное слово. — Как там говорят? Знойной, вот.

Знойная связь, мысленно произнесла Анна, глядя, как машина уезжает. Любопытно устроен наш рассудок — подбрасывает слова, которые мы прежде никогда не употребляли, словно черпает их из какого-то глубокого подвала, где они разложены по полочкам и дожидаются своего часа, подобно приданому невесты, копившемуся с детских лет, или драгоценному фарфоровому сервизу с монограммой владельца. А смерть настигает нас раньше, чем мы успеваем использовать хотя бы толику этих слов.

 

Глава 2

Когда машина с Ральфом внутри исчезла из вида, Анна забрала дневную почту из деревянного почтового ящика у ворот и направилась к дому, перебираясь через колеи. Площадка перед домом, вся в рытвинах и ямах, выглядела так, будто по ней долго топталось стадо коров, а то и каких-нибудь чудовищ. Почтовый ящик появился сравнительно недавно: его сколотил Джулиан, старший сын Анны. Теперь почтальон уже не рисковал переломать ноги, чего нельзя было сказать о самих Элдредах.

Ред-хаус представлял собой фермерский дом без фермы, зато с полуакром земли, на котором расположились велосипедные стойла, собачья конура и выгородка, обнесенная проволокой (правда, проволока порвалась), энное количество деревянных сараюшек, где семья хранила разнообразные пожитки не первой надобности, и лошадиная поилка, настолько древняя, что вся она поросла мхом. Не так давно, когда Джулиан вернулся домой, живые изгороди подстригли, часть территории расчистили, и поблизости от дома появилось некое подобие огорода. Дом и его неприглядное окружение составляли весьма миленькое целое; попытки Джулиана заняться сельским хозяйством выглядели вторжением в естественный порядок вещей — как если бы велосипедные стойла были творением природы, а поросль картофеля — делом рук человеческих.

Сам дом был сложен из красного кирпича и стоял вплотную к дороге. Черепичная кровля сходилась у конька под острым углом; летом над печными трубами и головоломным сплетением телевизионных антенн кружил, бывало, самолет, опылявший поля. Под черепицей тянулась вереница небольших окон, которые придавали дому этакий беспокойный вид, словно ему не терпелось пересечь улицу и перенестись, вместе с фундаментом, на другое поле.

Двумя годами ранее, когда казалось, что старшие дети очень скоро покинут семейное гнездышко, Анна предложила подыскать дом поменьше. Такой дом будет обходиться дешевле, прибавила она, усвоив за годы супружеской жизни, чем можно зацепить Ральфа. С разрешения мужа она позвонила в компанию Феликса Палмера и спросила, какова будет цена их дома, если выставить тот на продажу.

— Вы же не всерьез, Анна?! — воскликнул Феликс. — Продать Ред-хаус? После стольких лет? Мне очень хочется думать, что вы шутите.

— Феликс, вы не забыли, что вы агент по недвижимости? — вопросом на вопрос ответила Анна. — Разве вам не полагается убеждать людей продавать дома?

— Но не друзей же! Я перестану себя уважать, если примусь уговаривать своих друзей съехать из такого дома.

— Предлагаете позвонить кому-то еще?

— Да нет, не нужно… Если вы твердо решили…

— На самом деле я ничего не решила, — перебила Анна. — Но пришлите кого-нибудь посмотреть на дом. Чтобы оценили, сколько он может стоит.

Разумеется, Феликс приехал сам. Привез с собой мерную ленту и исправно заносил цифры в записную книжечку в кожаном переплете. На втором этаже он поскучнел.

— Анна, милая, давайте просто напишем — отличные возможности для использования дополнительного пространства, идет? Чердак и все прочее… Обилие мест для хранения… Этого будет вполне достаточно. Не надо заставлять покупателей шевелить мозгами. — У подножия лестницы на чердак он вздохнул. — Помню тот день, когда я привез сюда вас с Ральфом, уговаривал поселиться… — Он скользнул по ней взглядом, будто прикидывая стоимость. — Вы тогда только приехали из Африки…

В тот день я чувствовала себя усталой и замерзшей, подумалось ей; да, усталой, замерзшей и беременной, и ободрала себе костяшки пальцев, разгребая мусор в так называемой гостиной, а Ред-хаус вонял мышами и сыростью, двери хлопали на сквозняке, стекла в окнах были все в трещинах, а по углам сновали пауки.

Чтобы отвлечь его от воспоминаний, она положила ладонь на его руку.

— Да, Феликс, я помню. Это было очень, очень давно.

Он кивнул.

— Помню, я еще сказал вам, что это местечко отлично подойдет тому, кто с ним сроднится.

Анна улыбнулась.

— У нас не вышло.

— Вы наполнили его детьми, а это главное.

— Ну да, без детей было бы совсем тоскливо. Но с тем же успехом мы могли бы разводить лошадей. Что ж, Феликс, каков ваш приговор?

— Думаю, интерес будет, — ответил он осторожно. — Лондонцы могут соблазниться.

— Они наверняка дадут хорошую цену, — задумчиво проговорила она.

— Возможно. Но прошу вас, Анна, подумайте хорошенько, готовы ли вы к столь радикальному шагу.

Феликс закрыл свою записную книжку и спрятал ее в карман. Они спустились вниз и выпили по бокалу шерри. Феликс угрюмо поглядел на запущенный сад за окном и как будто вспомнил наконец о своих профессиональных обязанностях.

— Полезные хозяйственные постройки, — пробормотал он и снова полез за записной книжкой.

Тем вечером Феликс позвонил Ральфу.

— Почему бы вам не повременить? — спросил он. — По всей Восточной Англии цены идут на повышение. Через год вы выручите целое состояние. Передайте Анне, что я советую обождать.

— Передам. — Ральф не скрывал своего облегчения. — Но я могу ее понять. Кит и Джулиан уехали, Робин тоже уедет через годик-другой, и останемся только мы двое и Бекки, а для троих этот дом слишком велик. Впрочем, мы редко бываем одни, не стану отрицать. Гости к нам частенько заглядывают.

— Это уж точно, — поддакнул Феликс.

— И всех нужно где-то разместить…

Два дня спустя, пока Ральф и Анна продолжали спорить, продавать дом или нет, явился их сын Джулиан с сумкой в руках. Он сказал, что не вернется в университет — сыт наукой по горло, большое спасибо. Сумку он тут же закинул в свою старую комнату на чердаке, рядом с комнатой Робина: много лет назад они сознательно переселили мальчиков наверх, чтобы те могли шуметь, не мешая остальным. Джулиан не стал ничего объяснять, просто сказал, что ему надоело быть вдали от семьи, беспокоиться за родных и гадать, все ли с ними в порядке. Он сразу занялся хозяйством, стал возиться по дому и во дворе и не выказывал ни малейшего намерения куда-либо съехать.

Потом из Лондона пришло письмо от Кит. Вообще-то она звонила родителям каждую неделю, но порой, как известно, письмом объясниться куда проще.

Я еще не знаю, чем буду заниматься после окончания учебы. До экзаменов больше семестра, в голову лезут разные мысли, но пока я не в силах остановиться на чем-то одном. Дело не в том, что я хочу сидеть и плевать в потолок, тратя время впустую, но мне хотелось бы вернуться домой на несколько недель и как следует все обдумать. Пап, я помню твои слова насчет того, что я могла бы годик поработать в нашем фонде, но, если честно, Лондон меня достал — во всяком случае, прямо сейчас. Может, для меня найдется какое-нибудь занятие в Норидже…

— Да-а, — протянул Ральф, перечитав письмо. — Неожиданно. Пусть приезжает, конечно, если ей так хочется.

— Пусть приезжает, — согласилась Анна.

Ее точка зрения изменилась. Она почувствовала, что должна осесть здесь, уступить требованиям дома, смириться с ними и остаться в этом доме до старости.

В день похорон Феликса, войдя в просторный квадратный холл, Анна медленно стянула перчатки и повесила те на специальную стойку, занимавший много места и совершенно лишний предмет мебели, который Ральф как-то прикупил в антикварной лавке в Грейт-Ярмуте. «Никакой другой семье во всем графстве и в голову не придет обзавестись этакой штуковиной», — сказала она тогда. Но теперь Анна смотрела на стойку со свежим удивлением и неприязнью, разглядывала ножки оттенка жженого сахара и многочисленные выдвижные ящики, бесчисленное множество углов и скосов, исправно собиравших пыль, медные крючки, куда джентльменам полагалось вешать шляпы, и видела собственное отражение в тусклом и мутном овале зеркала. Она откинула волосы со лба, сняла пальто и кинула одежду на перила лестницы.

В климате Норфолка Анна словно обескровилась, а ее тонкие пальцы и руки начали отливать лиловым. Каждую зиму она вспоминала Африку и те дни, когда, вставая с теплой постели на рассвете, еще до палящего зноя, она ощущала, как ее конечности становятся гибче, как поры на лице раскрываются, подобно лепесткам цветка, как ребра, словно радуясь новому дню и отсутствию одежды, раздаются, позволяя сделать сладкий и обильный вдох полной грудью. В Англии она никогда не испытывала ничего подобного, даже в июле, когда все мучились от жары. Термометр утверждал, что на улице жарко, однако тело ему не верило. Английская жара была обманчивой, а солнце часто застилали облака.

Анна вошла в кухню. Джулиан, услышавший, как она подъехала, расставлял на столе чайные чашки.

— Как все прошло?

— Полагаю, что неплохо, — ответила она. — Похоронили как положено. По-твоему, для чего еще ходят на похороны?

— А как миссис Палмер?

— Джинни вела себя как обычно. Ну, почти. Ей еще принимать гостей, на пироги, приготовленные миссис Глив. — Анна состроила гримасу. — И поить народ виски. Она почему-то настаивала именно на виски. Если кто попросит джина, уж не знаю, нальют ему или нет.

Джулиан потянулся за чайником.

— На похоронах ведь джин не пьют, насколько мне известно?

— Ты прав. Это считается неприличным. — При слове «джин» Анне сразу вспоминались прочитанные книги и виденные фильмы. Материнская погибель. Напиток подпольных акушеров. Любовный приворот. Раскрасневшиеся лица, расстегнутые пуговицы на рубахах и платьях…

— А что Эмма?

— Эмма держалась молодцом. Про таких говорят — кремень. Пришла она, между прочим, в своем старом пальто.

— Ты же не думала, что она разорится на новое по такому случаю?

— Ну, не знаю, что тебе сказать. Женщина поглупее могла бы взять напрокат шубу из соболя. Все уверены, кстати, что Феликс ее баловал, осыпал подарками и деньгами. — Анна усмехнулась, грея руки о чашку с чаем. — Мы с твоим отцом потолковали по дороге домой. О том, как он ухитрялся так долго не замечать, что Эмма крутит с Феликсом.

— Это надо твитнуть, — отозвался Джулиан.

Года три назад, за год до того, как Кит отправилась в университет, Ральф Элдред на день уехал в Холт. Близилось Рождество, на дворе Грешем-скул мальчишки с синими от холода коленками гоняли в хоккей. С узких городских улиц напрочь исчезли туристы, а небо над головой отливало свинцом.

Ральф решил — что было для него непривычной роскошью, которую он позволял себе крайне редко, — выпить чаю. Девушка за стойкой попросила его пройти наверх. Вдыхая хлебные ароматы, он поднялся по крутой лестнице с хлипким поручнем и очутился в помещении, где от пола до потолка было едва ли семь футов, а на полудюжине столов красовались розовые скатерти и белые чашки. На последней ступеньке лестницы Ральфу, рост которого составлял шесть футов, пришлось пригнуться, чтобы пройти под стропилом. Выпрямившись и повернув голову, он обнаружил, что смотрит прямо в глаза Феликсу Палмеру, наливавшему его сестре Эмме вторую чашку дарджилинга.

Последующие двадцать минут выдались весьма необычными. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Эмма как-то стушевалась. Нет, она обернулась, приветствовала брата улыбкой и сказала: «Бери стул и садись к нам. Что ты будешь — кекс с поджаристой корочкой, булочку или то и другое вместе?» А Феликс опустил на стол обтянутый харрисовским твидом локоть, поставил чайник на подставку и радостно воскликнул: «Ральф, старина, все по делам мотаешься?!»

Ральф сел. Его лицо было бледным, а рука, когда он потянулся за чашкой, что принесла официантка, заметно дрожала. Невинная картина, представшая его взору, когда он поднялся по лестнице, внезапно и жестоко явила свою истинную суть. Больше всего Ральфа смущало не то, что его сестра завела интрижку с женатым мужчиной, а мгновенное осознание того, что эта интрижка является одним из элементов мирового порядка, данностью, своего рода столпом мироздания для всего прихода, и только он, глупый, слепой, эмоционально нечувствительный Ральф, не был о том осведомлен; только он — и его жена Анна, которой нужно обо всем рассказать, поскорее вернувшись домой.

Если бы его спросили, как он все это осознал, в мгновение ока, просто повернув голову под стропилом и встретив взгляд голубоглазого Феликса, — он бы не нашелся, что ответить. Знание пришло к нему как бы само по себе, возникло из неведомых пучин. Когда принесли кекс с корочкой, он откусил кусочек, положил остальное обратно на тарелку и вдруг понял, что откушенный кусочек превратился у него во рту в гальку, которую невозможно проглотить. Феликс достал из кармана пакет из коричневой бумаги и сказал: «Послушай, Эмма, я принес шерсть, которая нужна Джинни для ее треклятого гобелена. В магазине мне говорили, что заказа придется ждать три месяца, но я зашел к ним наобум, и выяснилось, что шерсть привезли этим утром». Он вынул из пакета на скатерть моток шерсти оттенка засохшего папоротника. «Надеюсь всей душой, что угадал с цветом. У Джинни прямо пунктик насчет оттенков».

Эмма ответила что-то вежливое, и Феликс пустился рассказывать о перестройке церкви в Фэйкенхеме — дескать, его компании предложили этот проект в начале недели, и к среде, то есть сегодня, они уже кое-что придумали. Потом стали обсуждать зарплату органиста, играющего в приходской церкви, а дальше перескочили на цены на бензин. Ральф в разговоре не участвовал. Моток рыжеватой шерсти продолжал лежать на столе, и он косился на него с таким видом, будто это была ядовитая змея.

В тот вечер Ральф приехал домой один, чем немало удивил Анну. Никаких спутников, никаких прихлебателей, никаких толстых стопок бумаг в руках; ни тебе немедленного броска к телефонному аппарату, ни небрежного приветствия, брошенного через плечо, ни заданных вскользь вопросов, где это, а где то, кто звонил и что просил передать. Он сел на стул в кухне, а когда Анна пришла к нему и спросила, что с ним такое, он стал раскачиваться на стуле, не отрывая взгляда от стены.

— Знаешь, Анна, — сказал он, — я бы, пожалуй, чего-нибудь выпил. У меня сегодня был шок.

В понимании Ральфа алкоголь мог употребляться исключительно в медицинских целях. Бренди, например, полагалось применять для лечения колик, если не помогли прочие лекарства. Подогретым виски с лимоном следовало лечить простуду — Ральф считал, что простуженные нуждаются в ободрении, а для ободрения все средства хороши. Но вот употребление спиртного как способ установления социальных контактов никогда не являлось частью его жизни. Его родители были трезвенниками, а он, даже повзрослев, так и не освободился от родительского влияния. Против употребления алкоголя другими он при этом ничуть не возражал, и бар в доме Элдредов был всегда полон, поскольку Ральф отличался гостеприимством. Когда в гости заглядывал кто-нибудь не слишком разговорчивый или замерзший, Ральф встречал его со стаканами и кубиками льда. Щедрый по натуре и не могущий похвастаться наметанным глазом, он обычно наливал порцию раза в четыре больше, чем было принято. Местного советника на выезде из Ред-хауса остановила полиция; его попросили дунуть в трубочку, и выяснилось, что алкоголя в нем втрое больше положенного. А социальная работница из Нориджа и вовсе облевала лестницу в доме. Когда случалось что-то подобное, Ральф неизменно заявлял: «Мой дядюшка Святой Джеймс был совершенно прав. Полное воздержание надежнее всего. Стоит выпить хоть чуть-чуть, и сразу теряешь над собой контроль, верно?»

Потому, когда Анна налила ему общепринятую порцию виски, он счел супругу скупой на угощение. Недоуменно посмотрел на свой стакан, но промолчал. А потом, продолжая раскачиваться на стуле, произнес:

— У Эммы интрижка с Феликсом Палмером. Я застукал их сегодня в кафе.

— Что, in flagrante? — уточнила Анна.

— Нет, они пили чай вдвоем.

Анна некоторое время смотрела на мужа, затем сказала:

— Ральф, позволь мне кое-что тебе объяснить. — Она тоже села, положила руки на белую деревянную столешницу и сцепила пальцы. Казалось, она собирается молиться вслух, но не ведает, о чем молить небеса. — Ты должен помнить, что в молодости Эмма и Феликс проводили вместе много времени. Ты ведь помнишь, правда?

— Ну да. — Ральф перестал раскачиваться. Передние ножки стула громко стукнули по полу. — Но это было черт знает когда, чуть ли не в пятидесятых, когда она еще училась в Лондоне, а сюда приезжала разве что по уик-эндам, и то не каждый раз… Еще до того, как мы уехали за границу. А Феликс женился на Джинни… О господи! Хочешь сказать, это тянется с тех времен?

— Вот именно. Много-много лет.

— И… ну… когда мы вернулись из Африки… тоже?..

Анна кивнула.

— Они вместе так долго, что кумушкам даже надоело злословить у них за спинами.

— Ты знала! А я почему не знал?

— Трудно сказать. Может, потому, что ты не обращаешь внимания на людей вокруг.

— Я же работаю с людьми! — возмутился Ральф. — Господь свидетель, все, что делаю, я делаю для людей. Как я могу их не замечать?

— А тебе не приходило в голову, что ты смотришь на них… ну… по-особенному? Смотришь и не видишь, если можно так сказать?

— То есть я что-то упускаю? — Ральф задумался. — Может быть, может быть. Если так, мне нужно помозговать, потолковать с собой, понять, отчего это происходит. Иначе получается, что я просто-напросто не гожусь для своей работы. — Он покачал головой. — Теперь моя очередь с тобою делиться. Смотри, Эмма живет в коттедже на главной улице Фулшема, а Феликс проживает в Блэкни. У нас с ними несчетное множество общих знакомых…

— И что с того? Я же сказала, люди устали обсуждать их роман.

— Но почему никто даже не подумал рассказать мне?

— А с какой стати? Ну представь, человек подходит к тебе и говорит — знаете, ваша сестра спит с женатым мужчиной…

— А ты почему мне не рассказала?

— Что бы ты сделал, услышав это от меня?

Ральф продолжал качать головой, не желая смириться с тем, что постигшее его откровение, такое возбуждающее, давным-давно перестало вызывать интерес окружающих.

— Вот чего я не могу понять… В местечке вроде нашего, где все друг друга знают, как они могли вести себя так? В смысле, им же надо было где-то встречаться. Эмма вряд ли ездила в Блэкни. Выходит, Феликс приезжал к ней в Фулшем. Он должен был где-то парковать машину, оставлять на всю ночь…

Анна усмехнулась.

Ральф отреагировал на ее усмешку.

— Чушь спорол, да? Все было по-другому, правильно? Они встречались в кафешках, пили чай… То есть это в первую очередь союз душ, что ли?

— Думаю, да. Но имей в виду, что у Феликса с Эммой наверняка множество возможностей спрятаться от любопытных глаз. И они никогда не позволяли себе вольностей на публике.

— Их положению это ничуть не повредило, — согласился Ральф. — Я хочу сказать, их положению в обществе. Дети знают?

— Кит точно знает. Мальчики, полагаю, тоже, но при мне они и словом не обмолвились. Для них в этом нет ничего особенного.

— Что думает Кит?

— Ты же знаешь, она всегда обожала свою тетушку.

— Надеюсь, ее жизнь сложится по-иному. — Ральф вздохнул. — Господи боже, только бы мои надежды сбылись! Мне совсем не хочется, чтобы Кит превратилась в этакую деревенскую даму, разъезжающую по окрестностям в твидовом костюме и чаевничающую со старыми девами. Так и вижу, что приедет богатый молодой красавец, увезет ее прочь и засыплет бриллиантами. Мне плевать, выйдет она замуж или нет. Я лишь хочу, чтобы наша Кит была счастлива.

Анна рассмеялась.

— Какой ты, оказывается, старомодный! Рассуждаешь о своей дочери так, словно она у тебя хористка. Кит сама накупит себе бриллиантов, если ей однажды такое взбредет в голову. — Она бросила взгляд на крошечный драгоценный камень, уже двадцать пять лет сверкавший на ее обручальном кольце. — Ральф, прошу тебя, не надо оскорблять Феликса. Он ведь тебе нравится, всегда нравился. И мы, остальные, к нему расположены.

— Сам знаю. Но сейчас все иначе. Когда я увидел его со своей сестрой…

Он поставил на стол пустой стакан. Дело не просто в неведении, подумалось ему; дело в том, что он, как выясняется, много чего не знает о себе самом.

Анна налила мужу еще виски. Он пить не стал, и она осушила стакан сама.

Сидя за кухонным столом, Джулиан изрек:

— Я думал, Кит вернется домой ради похорон.

— Там были в основном люди нашего поколения, — ответила Анна. — И вообще, народу оказалось очень много. По-моему, троих Элдредов было вполне достаточно.

— Достойное представительство, — ввернул Джулиан.

Анна хмыкнула:

— Где ты подцепил это выражение?

— От Кит услышал. Но почему ты считаешь, что она не захотела бы приехать? Помнится, они крепко дружили с Дэниелом Палмером.

Сын Феликса, ставший архитектором, жил в квартире над своим офисом в Холте. Он и вправду увлекся Кит — водил ее по театрам, приглашал в рестораны и даже звал покататься на лодке, которую держал в Блэкни.

— Сдается мне, Кит воспринимает Дэниела как источник развлечений, — сказала Анна. — А похороны — то еще развлечение.

— Значит, мы ее не увидим до?..

— Как минимум до Пасхи. У нее экзамены через несколько недель, если ты забыл.

— Нет, я помню. Знаешь, мама, мне будет приятно, если ты станешь как можно реже упоминать о занятиях и экзаменах.

— Джулиан, нам надо поговорить насчет тебя. Но не сегодня, разумеется. — Анна посмотрела на сына поверх ободка чашки. — Чем ты занимался с утра?

— Начал вкапывать столбы для забора.

— А подружку свою навещал?

Легкая вульгарность этого словечка, в котором вдобавок ощущалось нечто детское, явно покоробила Джулиана. Как если бы его мать пролила чай на стол или полезла в сахарницу пальцами.

— Завтра поеду. Сегодня решил наконец заняться забором, пока дождя нет. Жду не дождусь, когда приедет Кит. Хочу познакомить ее с матерью Сандры. Интересно послушать, что она скажет.

Значит, Сандра проведет с нами еще одно лето, отметила про себя Анна. С Джулианом вечно так: он ничего не говорит прямо, приходится выцеживать факты по одному из его обмолвок.

Через несколько дней после похорон Эмма отправилась в храм в Уолсингеме. Она поехала туда, сама не зная, зачем; вера, если и сохранилась в ней, была вовсе не тем чувством, что она готова была демонстрировать публично. Но когда не можешь справиться с горем, думала она, рискуешь натворить такое, по сравнению с чем посещение храма, принятое в обществе проявление скорби, выглядит сущей безделицей. На похоронах Феликса священник сказал, что даже из пучины отчаяния знакомые, привычные молитвы способны наполнить сердца подобающей христианам радостью. Вот и ладно, мрачно сказала себе Эмма, проверим на практике. И вправду нужно что-то делать. Вокруг Джинни суетились многочисленные советчики: следовало официально утвердить завещание покойного и как-то разобраться с миссис Глив и ее пирогами. А вокруг Эммы не было никого и ничего. Сплошная пустота, безлюдье и полное отсутствие занятий. Ей словно поведали о кончине человека, случившейся в далекой стране. Словно подразумевалось, что она не вправе рассчитывать на сочувствие окружающих, потому что умер человек, незнакомый ее друзьям. Нет ни тела, ни гроба. Лишь ощущение пустоты — и незавершенности дела.

Обогнув Фэйкенхем и двигаясь проселками в направлении храма и побережья, она вдруг поняла, что ее машина — единственная на дороге. Над просторами полей торчали колокольни, будто норовя проткнуть низкое, сулящее скорый снегопад небо; свинцовые тучи клубились над землей и дышали стужей. Норфолк изобиловал церквями — действующими и заброшенными; последние с годами превратились в прибежища для ласточек, а их нефы поросли колючим кустарником. В тех, что еще продолжали действовать, прихожан стало заметно меньше; самаритянские объявления на дверях, наполовину оторванные ветром, свидетельствовали о глубоком упадке религиозности в сельской глубинке.

Парковка в Уолсингеме оказалась пустой. На улицах не было видно ни туристов, ни паломников; старинные городские дома — из дерева, кирпича и камня, с островерхими крышами и фламандскими фронтонами — будто сгрудились вместе, как если бы город пытался согреться в разгар зимы. Близ англиканской церкви гипсовые святые таращились на улицу из витрин лавок, а на них самих глядели святые, вышитые на полотенцах и гобеленах. Тут и там сверкала позолота, поблескивали нимбы на картонных плакатах, в витринах красовались открытки и списки молитв, напечатанные большими черными буквами «под старину» на таких же якобы древних свитках. Еще в лавках продавались свечи, которые ничуть не возбранялось использовать для мирских, светских надобностей, компакт-диски с записями григорианских хоралов, глиняные горшочки с медом и упаковки норфолкского лавандового мыла. А также кухонные полотенца с видами Уолсингема, кувшинчики с чатни, жестянки с песочным печеньем, упаковки чая «Эрл Грей» в псевдовикторианском стиле, травяные подушки, мятные леденцы, ароматические смеси и плюшевые игрушки, настенные и надверные таблички, пресс-папье и пахучие уплотнители для ящиков — словом, вся та дребедень, которую, руку на сердце положа, можно найти в продаже в древнем центре паломничества. Не сказать чтобы торговля шла бойко. Помимо Эммы, вдоль лавок прошла одна-единственная женщина с сумкой в руке и с мопсом на поводке. Она кивнула Эмме и зашагала дальше, в тени стены аббатства.

Эмма направилась к церкви. Здание возвели в 1930-х годах. Фасад казался непритязательным, однако внутри все выдавало потайную папистскую сущность храма: мерцали огоньки посвятительных свечей, печально взирали мученицы с заключенных в золоченые рамы полотен. Интересно, спросила себя Эмма, что сказал бы отец, доведись ему очутиться в такой вот обстановке? Впрочем, Мэтью Элдред умер давно, в почтенном возрасте, — в отличие от Феликса. В своем коттедже в Фулшеме Эмма до сих пор, как ей чудилось, слышала скрежет его ключа в дверном замке.

Она двинулась в глубину церкви, подальше от алтаря. В конце концов присела на скамью в последнем ряду. Только теперь она позволила себе заплакать, но слезы не приходили, глаза оставались сухими. Подобно своей невестке Анне она отучила себя от слез. Воспоминания о Феликсе тяжелыми камнями ложились на сердце. Снаружи, за церковными стенами, велись, должно быть, какие-то строительные работы: Эмма слышала монотонный стук молотков и жужжание дрелей. В нашей семье, подумалось ей, принято сдерживаться и хранить секреты; мы уважаем мысли, которые не были озвучены; даже Феликс, о котором все знали, был своего рода секретом. Но наши тайны не желают оставаться под спудом. Они грызут наши души, доводят до изнеможения, рвут и терзают изнутри.

На стене висели деревянные таблички с именами и датами. Благодарности, хвалы, сообщения о намерениях… «Спасибо за спасение в автомобильной катастрофе. 1932 год»; «В честь воссоединения супругов после молитвы в храме. 1934 год»; «Спасибо за успешную сдачу экзаменов. 1935 год». Какими досужими мелочами смеем мы надоедать Господу, думала Эмма. «Благодарю за спокойную смерть, о которой молились в сем святом месте». Кто повесил эту табличку и откуда они узнали, что смерть была именно спокойной? Некоторые таблички пустовали, будто искушая посетителей храма что-нибудь на них начертать. Скажем, так: «Молитвы услышаны».

Под табличками, у стены, стояли ведра с освященной водой. Паломники могли самостоятельно зачерпывать эту воду и переливать ее в свою посуду. На столике, просевшем под грудой молитвенников, пылились следы присутствия людей — верхушка термоса, несколько бумажных стаканчиков того сорта, какой выдают автоматы, и пара-тройка пластиковых кружек, причем последние все лохматились по ободу, словно их кто-то грыз. Выглядит неприлично, подумала Эмма; развели антисанитарию. И поспешила наружу, сжимая перчатки в руке.

При входе, у дверей, лежала на столе толстая книга, вся захватанная пальцами. Ее страницы были поделены на столбцы, а объявление над столом обещало: «Все имена, занесенные в эту книгу, удостоятся молитв в храме».

Эмма достала ручку из нагрудного кармана, перевернула страницу и написала вверху дату. Имя Феликса она вписывать в книгу не стала, поскольку была уверена, что духовную энергию следует направлять на живых, а не на мертвых. И собственное имя тоже не внесла, ибо считала, что и без того неплохо справляется. Но аккуратно записала имена своего брата и его жены:

«Ральф Элдред.

Анна Элдред».

Ниже приписала:

«Кэтрин Элдред».

Помедлила, пропустила строчку — и продолжила:

«Джулиан Элдред.

Роберт Элдред.

Ребекка Элдред».

Уже начало темнеть, когда Эмма наконец вышла из церкви. Храм стоял вплотную к дороге; Эмма побрела по обочине вверх вдоль высокой стены, уповая на благосклонность небес, если сзади вдруг появится машина. Снежная крупа колотилась о камни, стучала по оконным стеклам и таяла под ногами. Усевшись в почти пустынном кафе и обхватив ладонями кружку с горячим шоколадом, Эмма вспоминала другой студеный день — когда кучерявая голова Ральфа мелькнула под стропилами чайной в Холте: мелькнула, склонилась, повернулась, взгляд сфокусировался… Если бы Ральф не наткнулся на них в тот день, когда его чувства словно обострились от холода, он до сих пор пребывал бы в своем упрямом и поистине невероятном неведении; когда Феликс умер, они с братом встали бы у его могилы, как положено двум закадычным друзьям усопшего, и Ральф кивнул бы ей с тем видом, какой подобает приличным людям, пришедшим проститься со скоропостижно скончавшимся ровесником. И этого, подумала Эмма, для меня было бы вполне достаточно.

Ей внезапно стали вспоминаться стихотворные строфы. Оден, сказала она себе и порадовалась тому, что смогла опознать цитату; немалое достижение для женщины, не слишком-то сведущей в литературе. Строки все звучали и звучали в ушах, исполненные смутной угрозы:

Вместе с Эммой в кафе грелся длиннополый клирик, читавший «Дэйли телеграф». За спиной гудел и шипел масляный обогреватель. Она снова подумала, не расплакаться ли, но побоялась, что церковник тогда отложит газету и примется ее утешать. Поэтому она застегнула пальто на все пуговицы и приготовилась к сумеркам и холоду — и к дороге домой, в Фулшем. Понять бы, кто я теперь, мысленно усмехнулась она, печальная история или добрая душа.

 

Глава 3

Кит спит, завернувшись в одеяло вопреки жаре. Перекатывается на спину. Ее губы шевелятся. Что она говорит? Мама, мама; молоко, молоко, молоко. Рука поднимается, откидывает челку со лба. Она снова переворачивается. Простыня сбивается в комок, влажная от пота. Стеганое покрывало сползает на пол.

Пальцы Кит сжимаются и разжимаются. Пухлый детский кулачок… Слишком жарко, чтобы нормально дышать. Скоро придет Фелиция в своем синем платке и выпустит ее из плена противомоскитной сетки.

Взгляд Кит упирается в белую стену. Она отводит глаза в сторону и видит лакированную дверь, упавшее на пол покрывало и собственную голую руку, свисающую с кровати. Кажется, будто это не ее рука, а чужая конечность. На чесах семь тридцать; промозглое лондонское утро, на дорогах начинаются пробки. Немножко пахнет весной.

Во сне она была в Африке.

Она медленно садится, натягивая на себя одеяло, словно пряча грудь от вошедшего в ее спальню постороннего. Студенческое общежитие, женская половина. Крохотные золотые часики негромко тикают на груде учебников. Снаружи, в коридоре, ее сокурсницы расхаживают в халатах, хлопают дверями ванных комнат, их волосы скрыты под тюрбанами из полотенец либо нашпигованы булавками и заколками. Они переговариваются между собой — мол, центральное отопление всех извело, словно в тропики угодили, надо непременно пожаловаться. Шумит вода в туалетах. Снизу доносятся запахи еды. Видятся, как наяву, бледные полоски бекона и тушенные до черноты грибы. И твердеющие на глазах тосты.

В Норфолке, в Ред-хаусе, матери Кит снится, что она в тюрьме. Голая кожа ног ощущает шершавость тюремного одеяла, под рукой холодное железо металлической койки. Женский голос говорит: «Полковник отказал в вашей просьбе насчет зеркала». Анна просыпается.

Холодно. Ральф укрылся одеялом с головой. Она садится в кровати, массирует виски кончиками пальцев. Ловкими круговыми движениями, словно втирая незримую мазь или крем, прогоняет дурной сон. Забывает о нем. Умение забывать — искусство, ничуть не хуже прочих искусств. Оно требует преданности и постоянной практики.

Что касается Кит, та умывается, одевается и спускается по широкой резной лестнице, идет по коридорам, в которых пахнет пастернаком и мастикой. После завтрака, возвращаясь в свою комнату, она вынимает письмо из ящика с буквой «Э» на крышке.

Письмо от ее отца. Ральф умеет и любит писать, а вот у других девочек, она знает наверняка, отцы даже не задумываются о том, чтобы черкнуть пару строчек. Кит сует письмо в задний карман джинсов — прочитает за обедом, под ролл с салатом и йогурт. Она торопливо пересекает сырую площадь Рассел-сквер, ныряет в метро, которое повезет ее к Темзе и к душному университетскому залу для занятий.

Сон скользит следом, отравляя наступивший день.

Джулиан, у которого нет причин просыпаться, дрыхнет до половины девятого. На летнем небе его сна сверкают яркие буквы, складываясь в бессмысленные слова. Это его обычный сон; прежде он внушал ему ужас, а теперь вызывает лишь досаду.

Эмма не видит снов. Она привыкла к бессоннице, к блужданию по комнатам своего коттеджа до самого утра, пока все окрестности объяты глубоким и крепким сельским сном. Она не задергивает занавески, и фонарь напротив коттеджа освещает книги по медицине, расставленные в строгом порядке на полках, и грязную посуду, оставленную с вечера в кухонной раковине.

Ральфу снится его отец.

В этот город, в этот день и час сон возвращает его снова и снова. Ральф идет по булыжной мостовой, ухватившись за руку деда, а его глаза устремлены вверх и будто сканируют высоченную дедовскую фигуру. По улицам и между большими каменными домами гуляет ветер, завывая в печных трубах. Ральфу три года. Дед берет его на руки и укрывает полой плаща, чтобы мальчик не замерз.

— Когда я был молодой, Ральфи, — рокочет он, — мы устраивали скачки ослов вокруг рыночной площади. А дед мне рассказывал, что у них была забава гоняться за свиньями, и трубочисты искали пенни в яме с мукой. Потом все любовались фейерверками и сжигали чучело Бони.

Дядюшка Джеймс хмыкает.

— Бедняжка Ральфи и знать не знает, кто такой Бони.

Ральф поворачивает голову, утыкается носом в шерстяное плечо деда. Задирает подбородок, извивается всем телом, силясь приподняться в дедовых руках. Его папа, Мэтью Элдред, идет на шаг позади. Но плечо деда мешает его увидеть, плечо — или дядюшка Джеймс, заслоняющий собой Мэтью. Отец там, позади, Ральф это твердо знает, но отцовское лицо никак не разглядеть.

Таковы первые воспоминания Ральфа, отложившиеся в памяти: булыжники под ногами, вой ветра и толстая ткань дедовского пальто под щекой.

Семейство Элдред проживало в местности, известной как Брекленд. Эту местность окружали залежи мела и торфа, но сама она выделялась песчаными почвами, из которых торчал кремний и поверх которых стелился папоротник. Здешние поля были обсажены хвойными деревьями, что изгибались под самыми причудливыми углами, приобретая совершенно фантастические очертания. Испокон веков Брекленд был краем камнерезов и охотников на кроликов, а позднее сюда зачастили археологи и военнослужащие. Здесь имелось в изобилии курганов и насыпей, валов и древних дорог, дубов и вязов. Римляне оставили после себя монеты, скелеты и обломки терракотовой посуды; военные разместили свои постройки, обнесенные изгородями, в развалинах монастырей и замков. Повсюду ощущалось, почти угадывалось, присутствие стоячей воды, птиц, бродящих по отмелям, ольховых и ивовых зарослей и лебединых стай, взмывающих в небеса.

Здесь часто ходили в гости и посещали часовни; церкви рассыпались или восстанавливались на скорую руку; прошлое не отпускало ни на миг, незримо сопровождало, угрюмое и зловещее. Поместья и церкви рушились, огонь пожирал солому крыш, новые постройки со временем сливались с пейзажем, их стены ветшали, камни смешивались с кремнем и галькой минувших эпох на полях. Стоило уронить что-нибудь на землю, и утром этого было уже не найти, зато плуг выворачивал из земли настоящие сокровища. В этом краю человеческие труды и старания мнились мимолетными, а человеческое влияние на природу едва ощущалось. Летом нещадно палило солнце, а зима была сырой и тусклой. Небо отливало голубизной, солнечные лучи устремлялись к земле с высоты, подобные тем широким лучам в папистских книжках, что исходят от Святого Духа.

Мэтью Элдред, отец Ральфа, родился в 1890 году неподалеку от торгового городка Суоффем. Он появился на свет в семье печатников и проповедников-мирян. Его дед печатал памфлеты и ученые трактаты. Его отец печатал рекламные листки, аукционные каталоги и биржевые списки, а также брался за частные заказы и выпускал воспоминания местных церковников и школьных учителей. Дома этих людей и дома их друзей были оплотами надлежащего мышления, книжной учености и воскресной скуки, поскольку они строго соблюдали запрет трудиться по воскресеньям; их вера была деятельной, усердной, направленной вовне и исполненной здравого смысла. Они не видели причин задаваться вопросами о природе Божества; к Богу они взывали, вставая рано поутру, прилежно изучая Библию и предпринимая искренние — и неизменно тщетные — попытки научиться смирению. В благотворительности Элдреды преуспевали ничуть не меньше, чем в бизнесе, — пускали, так сказать, хлеба по водам и потирали руки в предвкушении того, когда эти пышные караваи осядут в карманах семьи и друзей звонкой монетой.

Брат Мэтью Элдреда Джеймс, четырьмя годами младше, принял священнический сан сразу после окончания Великой войны. Почти немедленно он отбыл в Африку, где требовались миссионеры, и потому пропустил свадьбу Мэтью. А старший брат женился на сероглазой девушке по имени Доркас Кэри, чей отец торговал лесом и чьи родственные связи за пределами края — ее старшая сестра вышла замуж за йоркширца — были тщательно изучены и прощены.

Джеймс вернулся в Брекленд десять лет спустя, похудевший, веселый и приобретший склонность к язвительности, прямо к крестинам первенца своего брата, мальчика по имени Ральф. На лице Доркас читалось недоумение — наконец-то, после десяти лет замужества, она сумела сделать что-то правильно. Через два года родилась девочка, сестра Ральфа. Джеймс по-прежнему, как он сам выражался, находился в увольнительной, но отнюдь не бездельничал — он трудился в лондонском Ист-Энде, в приюте для душевнобольных и пьяниц. Когда Ральфу было четыре года, Африка напомнила о себе и вновь поглотила дядюшку Джеймса. От него поступали только письма, на тончайших листах бумаги, переложенных фотографиями голых африканских детишек и круглых, крытых соломой хижин. Еще попадались снимки безымянных церковников и их помощниц, с большими зубами в широкополых летних шляпах, а рядом улыбались новообращенные, в белых перчатках и балахонах.

Ральф до сих пор хранил эти фотографии. Держал их в коричневых конвертах, надписанных с тыльной стороны (когда память дядюшке Джеймсу не отказывала) крупным, размашистым почерком, который с годами выработался у Ральфа сам собой. Что касается дат, дядюшка Джеймс, бывало, долго вглядывался в выцветшие снимки, выбеленные африканским солнцем, рассматривал какого-нибудь юного туземца, все одеяние которого составляла нитка бус, и говорил: «Да откуда мне знать? Может, девятьсот тридцатый?» Ральф исправно помечал дату на каждом конверте, однако писал не чернилами, а карандашом, на случай, если дядюшка Джеймс передумает. Он уважал даты, ибо питал почтение к прошлому. Конверты он складывал в ящики своего письменного стола. Однажды, думал Ральф, он возьмется написать историю семейства Элдред. Однако всякий раз его мысли сворачивали в сторону, и он принимался прикидывать, о чем в семейной истории следует умолчать.

Фото отца и матери, в металлических рамках, стояли у него на столе, и родители строго следили за тем, как их сын работает. Мэтью Элдред выглядел внушительно, и цепочка от часов покоилась на солидном животе. Явно ощущавший себя не в своей тарелке под прицелом камеры, он вцепился пальцами в лацкан пиджака. Лицо Доркас заставляло вспомнить лица бурских переселенок или жен американских фермеров: простоватое лицо женщины, которая ждет от Бога только худшего.

Когда Ральфу исполнилось восемь, а его сестре Эмме было шесть, Мэтью решил перевезти семью и свое дело из Суоффема в Норидж. На новом месте он стал печатать продовольственные книжки и быстро разбогател.

Пришла война. «Ты хотел бы быть взрослым и уйти на фронт?» — спрашивала Эмма у Ральфа. Сестра сложила пальчики в кулак и принялась колотить по стоявшей в гостиной кушетке. В воздух поднялась пыль, из кузни прибежала мать и отшлепала Эмму.

Год спустя дети подслушали родительский разговор за закрытыми дверями. «Ярмутская грамматическая школа перебралась в Мидлендс… Лоустофтовская школа эвакуировалась вчера…» Они побывали на морском берегу — для детей поездка оказалась бессмысленной, поскольку все побережье было заминировано — и видели первую волну лондонских беженцев: те высаживались с прогулочных речных судов и пугали окрестные деревни своими газовыми масками. Сойдя на берег, лондонцы, коротко остриженные и молчаливые, выстроились у дороги. Этим детишкам предстояло отправиться дальше, в английскую глубинку.

Эмма покосилась на Ральфа.

— Эвакуироваться — это как? — шепотом спросила она.

Брат покачал головой.

— Нас не увезут. Мне так кажется. Увозят ведь тех, кто живет у самого моря.

— Да я про другое. Как они себя чувствуют?

Ральф приложил палец к губам. Ни тогда, ни потом он не считал своих родителей жестокими, но старался их не злить. Они были степенными, пожилыми — и начисто лишенными воображения.

Когда война закончилась, родители снова завели тайные разговоры. Они обсуждали, не взять ли в дом сироту — быть может, ребенка местной девушки, которая провела ночь с летчиком, или кого постарше, товарища для Ральфа… В церкви много говорили о печальной судьбе паренька из Лоустофта, ровесника Ральфа: его отец, работник газовой компании, погиб, когда немецкая бомба упала на Лорн-парк-роуд, а мать скончалась от прямого попадания в ресторан «Уоллерс». «Что она вообще делала в ресторане, хотела бы я знать?» — проворчала миссис Элдред. Потом среди окружения Элдредов разошлась молва, будто этот мальчик до того, как осиротеть, вел слишком вольную жизнь, и родители отказались от своей затеи. Несостоявшийся товарищ Ральфа скрылся в пелене несбывшихся надежд.

Когда даешь себе труд, говаривал отец Ральфа, задуматься о нуждах и страданиях этого мира, когда вглядываешься в бездонную пучину человеческой недальновидности и глупости, ты начинаешь понимать, что так уж устроен мир, иначе бы в нем не существовало благотворительности.

Наконец в стране отменили карточки. Но в доме Элдредов к еде по-прежнему относились бережно, если не сказать — скаредно. «Нет ничего дурного в экономии», — уверяла миссис Элдред. Ральф усвоил прочно: если хочется чего-нибудь вкусненького, дома этого не найдешь и не получишь.

Когда Ральфу исполнилось пятнадцать, его отослали к тетке в Йоркшир. Дядюшка Джеймс именовал йоркширских родичей «синодом из Уитби», подразумевая, что они все узколобые, угрюмые и слишком уж озабоченные верой, на его утонченный вкус клирика Высокой церкви. Сам Ральф поездку на север воспринял как каникулы: к тому моменту он уже начал критически относиться к собственному семейству и из опыта прожитых лет усвоил, что отдых и искупление во многом схожи.

Синод обитал в доме с мрачным фасадом, а внутри дома залегали черные тени. Еще там было несчетное множество стульев с прямыми спинками и скользкими сиденьями коричневой кожи; казалось, в доме постоянно ведутся приготовления к какому-то собранию или к общему молению. В столовой стулья и вовсе были категорически неудобными и жесткими, а любой прием пищи обязательно предварялся продолжительной молитвой. Книжные шкафы со стеклянными дверцами стояли запертыми, на буфете высились вазы темного стекла, словно наполненные кровью.

Кузины шныряли по дому в тапочках; в гостиной громко тикали часы. Дядя проводил дни за письменным столом, подбивая счета; тетка вязала, восседая на толстой подушке. Порой она откладывала вязание и поворачивалась к Ральфу — бледная, будто обескровленная копия его матери, — и ее тонкие губы шевелились. «Тебе следует гулять, Ральф. Садись в автобус, поезжай на побережье. Мальчикам полезен свежий воздух».

Ральф послушался. Вышел из дома и сел в первый же автобус, который шел за пределы города. Стоял обычный для этих краев неприветливый денек; никто, кроме Ральфа, не отважился отправиться на прогулку. Кое-где дорога, по которой катил автобус, подходила вплотную к берегу; немногочисленные сельские домики будто поглядывали с тоской на незримое море, и все крепче становилось ощущение обрывающихся в воду скал, углевозов и рыбацких лодок, соли на губах и морского ветра.

Он сошел с автобуса. Куда именно приехал, он не имел ни малейшего понятия. Ветер усилился, зато застилавшие небо тучи слегка разошлись, и время от времени в прорехи между ними проглядывало солнце, чьи лучи как бы сочились в трещины в стенках серой вазы. Ральф плотнее запахнул куртку и подумал, что тетка, если бы видела его сейчас, непременно бы порадовалась. Потом обернул горло видавшим виды шарфом. Спустился по склону холма почти вприпрыжку и увидел перед собой свинцовые воды бухты.

Наступил отлив. Среди прибрежных скал бродил одинокий мужчина. В отдалении виднелись другие фигуры, с рюкзаками и в высоких башмаках. Они расхаживали, опустив головы, и не отрывали глаз от песка. Ральф тоже уставился себе под ноги и пошел дальше, лавируя между водорослей и заводей в камнях.

Он прошел два десятка ярдов в сторону открытого моря. Прибой впереди не рычал, а негромко рокотал. Ральф наклонился и подобрал с песка какой-то грязный и склизкий камень. Им вдруг овладела бурная радость, причем на мгновение он и сам затруднился отличить эту радость от страха. Ему попалась окаменелость, серо-зеленый завиток, на ощупь не каменный, а стекловидный, мокрый и со следами пены, похожий на накатывающую на берег волну. Камешек удобно лег в ладонь — два дюйма в поперечнике, полтора дюйма в длину.

Он стоял, изучая находку, осматривая ее со всех сторон. Внутри обнаружилось небольшое углубление, и Ральф понял, что держит в руках окаменелую раковину, гладкая поверхность которой пряталась под слоем песка и другой морской грязи. Он выпрямился и огляделся. Меланхоличные фигуры с рюкзаками приблизились к нему, словно гонимые ветром, и теперь их при желании можно было окликнуть. Они неумолимо надвигались, переставляя ноги в непромокаемых штанах; лица раскраснелись от холода и ветра.

Среди них была женщина, чей острый нос торчал багровым пятном над мотком шарфов вокруг горла. Она поглядела на находку Ральфа, потом зубами стянула со своих рук плотные перчатки. Ральф вложил окаменелость в ее ладонь. Она повертела раковину в руках, провела пальцем по затейливому изгибу, как бы пересчитывая поперечные гребешки. Потом прижала раковину к лицу, высунула язык и лизнула.

— Грифея, — сказала она. — Знаешь, что это?

Ральф покачал головой, ощущая себя невежественным необращенным язычником.

— Двустворчатый моллюск, — пояснила женщина. — Вроде устрицы. Устриц-то ты наверняка видел?

— Конечно. — Ральф постарался скрыть разочарование: находка оказалась вполне обыденной.

— Этой раковине сто пятьдесят миллионов лет, — продолжала женщина. Ральф потрясенно воззрился на нее. — Ты ведь знаешь, что устрицы живут в раковинах? Так вот, это предок устриц. — Он кивнул. — Моллюски обитали тут, еще когда море было теплым. Только представь! В раковине скрывалось мягкое тело, сердечко, кровеносные сосуды, жабры. Когда моллюск умер, вся плоть сгнила, и полость заполнилась песком. А потом песок затвердел и обратился в камень.

Ральфа и женщину окружили люди. Клубился пар изо ртов, все взгляды были устремлены на ладонь женщины. Эти люди завидовали Ральфу, как если бы он отыскал золотой самородок или драгоценный камень.

— Море ушло, — произнес мужчина в вязаной шапке, лицо под которой было цвета свежей ветчины. — Я хочу сказать, море стало сушей. А теперь море возвращает себе утраченное вдоль всего побережья. — Он повел рукой в сторону Уоша. — Вот увидишь, парень, оно вернется еще при твоей жизни.

Другой мужчина, в зеленой балаклаве армейского образца, сказал:

— Я служил с одним дурнем из Саффолка, чей дед владел землей на берегу. Теперь эта земля под водой. Тамошние кладбища тоже затопило, и кости болтались в волнах.

— Словом, ты, мальчик, помешал этому существу вернуться в его привычную среду, — сказала умная женщина. — В море, откуда оно когда-то появилось.

— Когда оно было живо…

— Да?

— Чем оно питалось?

— Оно прикреплялось к морскому дну и втягивало в себя воду. Так оно и питалось, за счет частиц в воде. У него были желудок, почки, другие внутренние органы — как у нас.

— Оно было разумным?

— По-твоему, нынешние устрицы разумны? Интересно, о чем они размышляют?

Ральф покраснел. Что за глупый вопрос! Он всего лишь хотел узнать, уверена ли женщина, что в раковине обитало живое существо. Может ли она поклясться, что это существо там обитало.

— Они редко встречаются? — спросил он.

— Нет, если считать раздавленные и все осколки и обломки.

Женщина стиснула пальцы и мгновение-другое держала раковину в кулаке, а затем положила ее на подставленную ладонь Ральфа и принялась, страдальчески морщась, натягивать перчатки. Ей явно хотелось оставить окаменелость себе, а Ральф чуть не поддался порыву великодушия, но вовремя спохватился.

А Вязаная шапка сказал:

— Я часто приезжал сюда в детстве и теперь приезжаю, но в первый раз вижу такое. Мне в лучшем случае попадались дешевенькие брахиоподы. Ну, плеченогие. Можно сказать, порой мы смотрим так пристально, что не замечаем очевидного.

— Да бросьте! Это просто удача новичка, — возразил Балаклава и ткнул затянутым в шерсть пальцем в раковину. — Знаете, как этих тварей называют местные? Дьявольские улитки. — Он хмыкнул. — Легко догадаться, почему.

Ральф посмотрел на окаменелость в своей руке и едва ее не выронил. Этот бесовский завиток с поперечинами, этот зловещий синеватый отлив… Всю дорогу домой на автобусе он заставлял себя не выпускать раковину из пальцев, разрываясь между алчностью собственника и отвращением. И гадал, как вообще сумел ее отыскать, если вовсе не собирался ничего искать.

Домой он добрался насквозь замерзшим и ощущая, что его подташнивает. Улыбнулся кузине, открывшей дверь, и сказал, что пойдет наверх и помоет руки. «Тебе понравилась прогулка, милый?» — спросила тетка. Ральф в ответ промычал нечто неразборчивое, скорее из вежливости, чтобы не показаться грубым. Тиканье часов в гостиной казалось угнетающе громким и настойчивым. Ему вдруг представилось, как эти часы тикают под землей, все сто пятьдесят миллионов лет. Он занял свое место за столом, уселся на обтянутый кожей стул и задумался, из шкуры какого животного эта кожа. Был ли у него мех? Как текла кровь в его жилах? Тетка рассуждала о том, как правильно сервировать стол, и двигала указательным пальцем рыбные ножи. Подали копченую пикшу с тонко порезанным хлебом и маслом; лужица бледного сока расползалась по тарелке. Ральф съел кусок или два и отложил вилку. «Не голоден?» — спросила тетка. А он думал о костях с кладбищ, смытых в море под солоноватый шелест волн; о грифее, всасывающей морскую воду; о минувших эпохах и о происках дьявола.

Со слов матери Ральф всегда воображал себе дьявола этаким строгим школьным учителем: «Дьявол всегда находит занятие для праздных рук».

Раковина лежала в комнате наверху, спрятанная в чемодане.

Когда Ральф возвратился из Йоркшира, они с Эммой стали играть в цитаты из Библии. Это был их способ принимать решения.

Эмма сказала:

— Хочу узнать, кем я стану, когда вырасту, — врачом, адвокатом или ворчливой кумушкой, которая вечно сидит дома, как наша мама.

По правилам игры полагалось выбирать цитату наугад и полагаться на советы Писания, однако требовалось живое воображение, чтобы совместить библейские изречения с прозой жизни.

— Как насчет вот этого? — продолжала Эмма. — Исход, 40:11. «И помажь умывальник и подножие его и освяти его». Очень полезный совет, по-моему. — И начала напевать гимн собственного сочинения: — «Как сладко имя Иисуса…»

Ральф вынул окаменелость из кармана куртки, где хранил ее последние несколько дней.

— Гляди, что у меня есть. Дьявольская улитка.

Эмма испуганно вскрикнула:

— Гадость какая! Что это?

Ральф рассказал сестре о грифеях, и Эмма заинтересовалась.

— Дай подержать. — Он опустил раковину в подставленные чашечкой ладони Эммы. — А можно, я отнесу ее в школу, девочек попугаю?

— Нет, конечно. Она моя. А ты ее потеряешь или разобьешь.

— Я атеистка, — гордо заявила Эмма.

— Минуту назад кто-то поминал Бога. Кто же это был?

На книжных полках стояли ветхие книги. «Христианский секрет счастливой жизни». Пыльный том некоего Г. Ч. Д. Моула «Христос во всем» (Лондон, 1892). В чем-то перемазанное сочинение Ф. Р. Хейвергэла «Верно служить Господу» (1880). В переплете с едва различимым тиснением скрывались «Гимны веры и надежды». А страницы изданной в Абердине без указания даты книги Р. М. Макчейна «Корзина отрывков» оставались и вовсе неразрезанными.

Год спустя Ральф попросился обратно в Йоркшир. Эта просьба немало удивила его родных и доставила некоторое удовлетворение синоду, каковой признал Ральфа тихим, никому не докучающим мальчиком, и порадовался, что их компания оказалась по душе хоть кому-то из членов семьи. Ральф проводил все дни на берегу и в городских музеях. Дома он своими открытиями не делился, однако рассказывал обо всем школьному учителю — этого человека, как он сообразил позднее, ему следовало привлечь на свою сторону, когда случилась ссора. После школы он продолжал учиться, заказывал книги по почте на свои карманные деньги и прилежно изучал геологические карты; бродил по полям, лазал по холмам и прибрежным скалам, исследовал придорожные канавы и рытвины. Когда уставал и начинал чувствовать, что перестает понимать прочитанное и увиденное, он напоминал себе о той женщине на йоркширском побережье. Вспоминал, как та лизнула багровым кончиком языка окаменелую раковину, всю в песке и грязи, не устрашившись холода и почтенного возраста находки.

Он поставил себе задачу научиться особому зрению — умению смотреть на ландшафт и мысленно убирать следы человеческого воздействия на природу. Англия под взглядом юного геолога преображалась: отары хищных овец, истреблявших растительность, исчезали в пелене грядущего, на торфяных болотах вырастал лес, и в своем воображении Ральф различал едва ли не каждое дерево. Там, где другие видели лишь полоску земли, он усматривал следы ледника, опознавал пустыню под зарослями вереска, а все прославленные чудеса Европы в его фантазиях погружались на дно теплого, неглубокого, прозрачного моря.

Сегодня коллекция окаменелостей Ральфа хранилась в картонных коробках на чердаке его дома. Ребекке, его младшей дочери, в пять или в шесть лет начали даже сниться кошмары с этими камнями. Ральф корил себя за то, что не смог подыскать убедительное объяснение; а злодейка Кит сказала Ребекке, что это каменные животные, первобытные существа, которые теперь застыли в камне, а когда-то плавали в море, и от них в воде было не протолкнуться. Наслушавшейся таких рассказов Ребекке стало сниться, что эти камни ожили и снова плавают, погружаясь в ил, у самых дверей ее спальни.

В юности же Ральф хранил свои находки в собственной комнате, расставлял по верху книжного шкафа и на каминной полке над холодным очагом. Норфолк внес весьма скромный вклад в эту коллекцию. Ральф прочесывал пляжи Уэймута и Кромера в поисках аммонитов и эхиноидов, но ему категорически не везло и приходилось дожидаться лета и добровольного изгнания в край жестких стульев с прямыми спинками. Он стоически терпел все: и проповеди дяди, и ежедневные упражнения кузин, терзавших фортепиано. Мать стирала пыль с окаменелостей дважды в неделю, но не могла взять в толк, что это такое. «Ральф у нас увлекается старыми камнями, — говорила она людям. — Всякими обломками глиняной посуды и тому подобным. Привозит с каникул целые кучи». В ее сознании геология и археология были неразлучны и часто путались. «Ральф у нас коллекционер, — говорила она. — Любит все старое. А вот Эмма — совсем другое дело, настоящая современная мисс».

Эмма спросила брата:

— Ральф, как ты можешь с такой легкостью рассуждать о пятистах миллионах лет? Большинство людей не в силах вспомнить… ну… даже о Рождестве. Каждый декабрь они впадают в панику, словно и знать не знали, что праздник приближается. Лишь немногие способны задуматься о Рождестве в июле.

— Все дело в том, — отозвался Ральф, — чтобы представить, как ты движешься сквозь время. Чтобы вернуться назад, к самому началу геологических эпох, нужно совершить кругосветное путешествие сорок шесть раз. Допустим, тебе надо попасть в последний ледниковый период. Он, кстати, был сравнительно недавно. Говори себе, что это все равно как пересечь Английский канал, доехать из Лондона до Парижа.

— Я бы не возражала съездить в Париж, — сказала Эмма. — Как думаешь, стоит намекнуть родителям?

— А чтобы вернуться во времена динозавров, нужно объехать весь мир.

— Лично я вполне довольна тем, что живу здесь и сейчас. — Эмма подергала себя за косичку, потянула, и та наконец распустилась. Она провела пальцами по густым волосам с золотистым отливом. В те дни она частенько тайком гляделась в зеркало. «Утенок превращается в лебедя», — приговаривала мать. В этих словах не было ничего дурного, но они почему-то бесили Эмму.

А в голове Ральфа маршировала эволюция. У каждой жизненной формы имелись свои время и место — у морских улиток и медуз, у водяных скорпионов и двоякодышащих рыб, у папоротников и кораллов. Акулы и плотоядные рептилии, морские ежи и бронтозавры, птеродактили и магнолии, каракатицы и устрицы… Гигантские бескрылые птицы, опоссумы на деревьях, слоны в джунглях… В сознании Ральфа природа выстраивалась в упорядоченную цепочку, как на картинках в детской книжке или на плакатах в начальной школе. Саблезубый кот, лошадка трех футов высотой, ирландский лось, лохматый мамонт, человек — сгорбленный, волосатый, с наморщенным лбом… История успеха, торжества сильных.

В семнадцать лет Ральфа принимали за мужчину. Он ничуть не походил на первобытного человека из этих детских книжек с картинками — высокий, статный, с чистой кожей и ясными глазами, этакий герой любовного романа. Порой женщины на улице поглядывали на него с нескрываемым интересом — или с задумчивой жалостью, если они опасались, что такой красавчик может угодить в кабалу к их соперницам.

Ральф неизменно возвращался в Брекленд, катался на велосипеде по узким проселкам, торил пути между бетонных сооружений и по узким улочкам, забитым могучими грузовиками. Он наблюдал повсюду признаки победы в войне — поломанные заборы, вырубленные сады, изуродованные рощи, сорванные с петель калитки и ворота, патриотические плакаты на стенах домов. Куда ни посмотри, взгляд натыкался на крохотные домики из рифленого металла, начинавшие ржаветь и стоявшие без дверей. Фермеры и их работники разъезжали на подержанных джипах, позаимствованных у военных. Под соснами громоздились кучи мусора. Но ветер оставался прежним и, как и раньше, негромко пел среди веток и сучьев. Прежними оставались и пятнистые стволы берез, что маячили за пустынными полями, а с озер стаями взмывали в небо цапли.

Министерство обороны отнюдь не собиралось избавлять этот край от своего присутствия. Колючая проволока и таблички с надписью «Запретная зона» тянулись прямо через поля. Когда мимо с лязгом и грохотом пылил очередной армейский конвой, Ральф обычно сворачивал на ближайшее пятно дерна. Однажды, пока стоял по колено в мокрой траве и держал велосипед за руль, он краем глаза заметил нечто, мгновенно приковавшее взгляд, — кремневый наконечник стрелы. Он подкинул кремень на ладони, потом сунул в карман. Вспомнился тот миг, когда он наткнулся на свою первую окаменелость. А вот и новое свидетельство погребенной жизни прошлого. В музей этот наконечник везти не полагалось: подобные штуки находили достаточно часто. Поэтому Ральф привез его домой и положил на каминную полку, рассчитывая показать дядюшке Джеймсу, когда тот снова приедет в Англию. «А, эльфийская стрела», — с улыбкой проговорила его мать.

«Тебе нравится старина, Ральф», — одобрительно замечал отец, не считавший увлечение сына чем-то недостойным. Сам Мэтью заводил друзей в окрестностях, поддерживал отношения с церковниками и с другими бизнесменами, тяготевшими к благотворительности и социальной ответственности. В те дни по стране шла истерическая волна молений и обращений, люди толпами окунались в водоемы и называли это коллективное омовение крещением. Американские проповедники являлись на военные базы в попечении о душах своих соотечественников — и находили благодарную публику среди жителей бедных, позабытых английских городков. «Требуется простой шрифт, — утверждал Мэтью. — Все прочее — мишура». Мишуру он ненавидел, будь то пышность римских католиков, помпезность евангелистов или какое-либо проявление эмоций. Простота была достоинством, все прочее отвергалось.

Эмма сказала, что хочет стать врачом.

Отец ответил:

— Если решила, так тому и быть.

Ральфу казалось, что сестре позволяют буквально все на свете. Она отличалась властным характером, любила командовать и не стеснялась высказывать свое мнение, громко и уверенно. Но когда взгляды Эммы начинали противоречить убеждениям ее родителей, те брались исправлять этот недостаток воспитания. Они пытались приучить Эмму вести себя подобающе, но не старались изменить взгляды дочери, полагая, должно быть, что это лишнее; ведь Эмма была женщиной, а кто прислушивается к мнению женщин в реальном мире? Она вольна думать что угодно, и эти взгляды могут испортить ей жизнь, но главное — соблюдать правила приличия, принятые в обществе.

Во всяком случае, именно так Ральф воспринимал отношение своих родителей к свободомыслию Эммы. Что касалось его собственных взглядов, убеждений и желаний, тут все обстояло совершенно иначе.

— Значит, Ральфи, ты не хочешь заниматься бизнесом?

Отец вступил в домашнее сражение обходным маневром, зайдя с фланга. Он всем своим видом показывал, что речь идет о повседневных вопросах, о незначительном изменении в планах семьи. Но очень быстро ввел в бой свои резервные батальоны, и выяснилось, что на кону не только будущее семьи. Внезапно оказалось, что решение, которое надлежало принять Ральфу, затрагивает едва ли не судьбу вселенной.

Сначала отец сказал:

— Ральф, ты никогда не доставлял мне неприятностей. Я думал, ты хранишь верность той религии, в которой тебя воспитывали.

— Храню, папа.

— Но теперь ты выступаешь против этой веры.

— Вовсе нет.

— Подумай хорошенько, Ральф. Мы верим, что Господь сотворил сей мир, как написано в Библии. Я верю в это всей душой. И твоя мать тоже верит.

— А дядюшка Джеймс не верит.

— Джеймса здесь нет, — ровным тоном заметил отец. С ним было не поспорить: Джеймс Элдред находился в Занзибарской епархии.

— На мой взгляд, это метафора, — сказал Ральф. — Но я верю в Бога и в эволюцию.

— Тогда выходит, что в твоей голове все перепуталось, — возразил отец. — Как можно верить одновременно в два факта, каковые противоречат друг другу?

— Почему же противоречат? Папа, этот вопрос для многих людей утратил остроту еще на рубеже столетий. Никто больше не разделяет твоих взглядов. Никто не ставит Господа на оду чашу весов, а Дарвина — на другую.

— Когда я был молодым, — сказал Мэтью, — то побывал на одной лекции. Ее читал заезжий профессор, настоящий ученый, а не какой-то вчерашний студент-недоучка. Он спросил нас: «Что такое дарвинизм?» И сам ответил: «Я вам объясню. Дарвинизм — все равно что атеизм». Я навсегда запомнил эти его слова. В моей жизни было много всякого, но ничто — слышишь, ничто — не смогло убедить меня в том, что тот профессор ошибался.

— Папа, прошу тебя, подумай сам, — взмолился Ральф. — Просто подумай! Тебе сразу станет понятно, что он ошибался. — Мысли метались в голове; неужто нахлынула интеллектуальная паника? — Какой смысл упорно повторять слова, услышанные тобой в далекой молодости? Можно быть сторонником теории эволюции, дарвинистом или кем еще и все равно верить, что мир устроен по Божьему промыслу. Споры давно закончились, и все признали, что препираться тут вообще не из-за чего.

— Мои убеждения, — торжественно произнес отец, — никогда не следовали за богопротивной модой.

Битва переросла в войну. Родители не разговаривали с сыном. Ральф не мог есть: кусок не лез в горло, чудилось, будто он пытается глотать камни. Он ненавидел ссоры и игру в молчанку, когда от безмолвия сгущается атмосфера в доме и воздух словно электризуется.

Мэтью наседал на сына, и жена от него не отставала. Их наскоки были кавалерийскими.

— Ты готов привести свидетельства, как ты их называешь, почерпнутые из кучки костей и ракушек, и воспользоваться ими против слова Божьего?

— Я же говорил тебе, что тут нет противоречия, — отвечал Ральф.

— Для меня есть, — заявлял отец, и все начиналось по новой.

— Папа, с тобой невозможно спорить!

— Ну еще бы! — хмыкал Мэтью. — Я ведь не ученый, как некоторые. Я отсталый деревенский пентюх и должен считать за счастье, что ты снисходишь до разговоров со мной! Тебе, верно, претит жить с нами под одной крышей. Господи всемогущий, мальчик! Да ты оглянись вокруг! Посмотри, как устроен этот мир. Неужели ты и вправду думаешь, что он подчиняется этим идиотским механизмам твоей эволюции? Неужели, по-твоему, мы появились на свет по чистой случайности?

— Пожалуйста, успокойся. — Ральф попытался глубоко вдохнуть, но ощущение было такое, словно этот вдох застрял где-то на полпути вниз по гортани. — Не надо махать на меня руками и твердить, что все вокруг сотворено Богом. Не надо убеждать меня в том, что все чудеса природы и все богатства мироздания — от Всевышнего. Я знаю об этом, пожалуй, побольше твоего. — Да, отец, больше твоего, ибо ты прожил жизнь, почти не отрывая взгляда от своих щедро смазанных ваксой башмаков. — Я верую в Бога, но верую сознательно. Не из-за доказательств, а по зову души. Никто меня верить не заставляет.

— По зову души?! — Мэтью брезгливо скривился. — Веришь по зову души? Где ты набрался таких глупостей?

— Сам придумал.

— То есть ты готов верить всему, что взбредет тебе в голову? Например, что луна состоит из зеленого сыра? Неужто ты не в силах отличить истину от лжи?

— Не знаю, — тихо признался Ральф. — Помню, мы ходили на службы, и нам говорили, что истина — в словах Господа, что ее не найти просто так, сколько бы ни искал. Во всяком случае, так я запомнил. Ну да ладно, папа. Как бы то ни было, я не готов сидеть и ждать до конца жизни. Если природа наделила меня даром мышления, надо им воспользоваться и отыскать ту истину, до которой я смогу докопаться.

— Ты убиваешь меня, Ральф, — сказал отец. — Твои гордыня и самомнение убивают меня.

Ральф опасался, что отец, уподобясь библейскому пророку, может спросить: «Что способна поведать тебе геология о Камне веков»? По счастью, отец не задал этого вопроса, однако Ральф оказался жертвой безумной отцовской ярости, приступ которой его изрядно напугал и заставил сожалеть о том, что он вообще завел этот разговор.

Мать отвела Ральфа в сторонку.

— Ты огорчаешь своего отца, — укорила она. — Я никогда прежде не видела его таким расстроенным. А ведь он делал для тебя все, что мог, и будет делать впредь. Если ты станешь настаивать на своем выборе, мне будет стыдно встречаться с нашими друзьями. Они все скажут, что мы не сумели правильно тебя воспитать.

— Послушай, мама, я лишь хочу поступить в университет. Хочу изучать геологию, только и всего. Я вовсе не собирался никого расстраивать. Что-что, а это последнее, о чем я думал.

— Я знаю, что ты стремишься к высотам. — Доркас сокрушенно вздохнула; такие вздохи удаются лишь матерям. — Но твои способности, Ральф, даны тебе не для твоего тщеславия. Оны даны тебе на благо нашей христианской общины.

— Понятно. Как скажешь. На благо так на благо.

— Ты не слушаешь меня, — упрекнула она.

Он не поверил собственным ушам, и изумление стремительно переросло в гнев. Его еще и обвиняют?!

— Я? Я не слушаю?

— Ты призывал своего отца к рассудительности, — ответила Доркас. — Тебе предстоит узнать, что рассудок иногда пасует.

— Хватит, мама! — воскликнул Ральф. — Оставь меня в покое!

Мать ушла. Ее губы были поджаты, словно она отведала кислых слив. Был бы тут дядюшка Джеймс, думал Ральф, все вышло бы иначе. Ему хотелось плакать, как ребенку, от тоски по дядюшке, о котором он так мало знал. Джеймс поговорил бы с его родителями, высмеял бы их предрассудки и чрезмерную осторожность, суеверия и упрямство, убедил бы их, что на дворе давно двадцатый век. Из писем дядюшки Ральф знал, что Джеймс ничуть не похож на его родителей, он образован, мыслит широко и умеет сочувствовать. Ральф понимал, что проигрывает, теряет почву под ногами. Все, во что он верил и во что хотел верить — порядок, прогресс, эволюция, — оказалось изничтожено суровым взглядом отца и поджатыми губами матери.

Почему он не позвал домой школьного учителя, который всегда его ободрял? Почему не обратился к директору школы, который не раз хвалил Ральфа за ум, прилежание и сообразительность? Почему не привел какого-нибудь другого взрослого, который бы за него заступился? Хотя бы выступил судьей в споре и заставил отца следовать правилам?

Да потому, что он стыдился глупости своего отца, стыдился самого предмета спора. Потому, что в семейных ссорах никто не обращается за подмогой во внешний мир; эти споры и ссоры — дело частное, интимное, постороннему в них не разобраться. И потому, что разумные решения всегда приходят в голову слишком поздно.

— Ральф, — сказал отец, — выслушай меня внимательно. Ты еще мальчишка. О, я знаю, что тебе неприятно это слышать. Ты мнишь себя взрослым и умным. Но однажды ты поблагодаришь меня за науку, Ральфи, уж поверь.

Ральф ощущал себя угодившим в ловушку вековечного спора. Есть слова и доводы, которые сыновья обращают к отцам; есть слова и доводы, которые отцы обращают к сыновьям. Понимание этого ничуть не помогало, как и осознание того, что отец ведет себя так, словно старается притвориться викторианским патриархом рода. Семья Ральфа всегда была ужасно, ущербно старомодной, но до сих пор он и не подозревал, до какой степени она погрязла в прошлом. Но с какой стати он должен стать таким же, пускай все друзья его родителей ничуть не отличаются от них, и пускай он с малолетства был при них? Они ходят в церковь, не слишком любят читать, боятся путешествовать; это люди, из принципа приверженные своим мелким воззрениям и остающиеся дома. В первый раз в своей жизни Ральф увидел своих родителей и их окружение такими, какими, вероятно, видел этих людей мир вокруг, а именно — восточноанглийскими окаменелостями.

— Денег от меня ты, Ральфи, не получишь, — вещал отец. — И потому вряд ли сможешь обеспечивать себя, если все-таки укатишь в свой университет. Но попытайся, мешать не стану.

— Джеймс мне поможет, — дерзко ответил Ральф, сам себе не веря.

— У твоего дядюшки Джеймса нет за душой ни гроша. И ты глубоко заблуждаешься, коли думаешь, что он отважится пойти против собственного брата.

— Разумеется, я знала, что так и будет, — сказала Эмма. — Когда все прекраснодушные теории и благочестивые предлоги отброшены, все сводится к тому, в чьей руке кошелек. Это всегда последний довод.

Ральф сказал:

— Дарвиновская теория принижает вовсе не Бога, а человека! Теперь уже нет возможности считать человека господином мироздания. Он лишь часть общего порядка вещей. Но этот порядок существует, и, если хочешь, можешь поставить Господа на его вершину.

— Но ты же против, — ответил отец. Снова тот же ровный тон. Дело было не в Дарвине и не в теории эволюции; дело было в послушании. Даже если отец согласится с последним утверждением, Ральф сознавал, что ничего не достиг, обратившись к подобным аргументам. Если теория принижает человека как такового, значит, она принижает и Мэтью Элдреда, а он всегда стремился стать не кем иным, как господином вселенной.

— Если тебе угодно, папа, — продолжал Ральф, — а мне так точно угодно, можешь и дальше верить, что человек занимает особое место в мироздании. Только человек наделен разумом. Только человека можно назвать разумным животным.

— Пустые слова, — отмахнулся отец. Он выглядел довольным собственной фразой, точно врач, поставивший верный диагноз.

Люди разумны, но не все, думал Ральф; тебя, папа, я не могу считать разумным — больше не могу.

Когда конфликт достиг наивысшего накала — домочадцы почти не разговаривали друг с другом, и в доме установилась тишина, заставлявшая вспомнить об оплоте йоркширского синода, — Мэтью на одну ночь сбежал из-под родного крова. Он отправился в Кингз-Линн, обсудить со своими деловыми партнерами совместно задуманный благотворительный фонд. Предполагалось, что это будет амбициозное предприятие с сильным христианским влиянием: деньги на миссии за рубежом, средства на содержание ближневосточной ночлежки, за которой присматривал Джеймс Элдред, а также прежде всего деньги для нуждающихся в самом Норфолке — для престарелых и для увечных работников, для тех ходящих в церковь сельских жителей, что оказались вытесненными на обочину жизни современной сельскохозяйственной техникой или иными неблагоприятными для себя обстоятельствами.

Фонд намеревались назвать именем святого Вальстана, небесного покровителя крестьян, фермеров и батраков, чей образ можно было увидеть по всему графству — на картинах, сувенирах и в рекламных листовках. Предложение назвать фонд именем святого поступило от Уильяма Мартина, торговца из Дирхема; Мэтью Элдред, правда, считал, что от этой идеи попахивает Высокой церковью, но Мартина все признавали человеком здраво- и трезвомыслящим, поэтому он имел широкий круг связей, и его предложение приняли. Сам Мэтью к тому времени сделался местным патриотом, заседал в бесчисленных обществах, числился то казначеем, то председателем. Ральф с горечью сказал Эмме: «Вот бы его благотворительность распространялась на дом».

Тем вечером случилось событие, которое подорвало решимость Ральфа. Мать пришла в его комнату, бесшумно, как привыкла, поднявшись по лестнице. Она постучала и дождалась, пока он пригласит ее войти. Эта нарочитая, где-то даже болезненная вежливость охватила семью с того самого мгновения, как вспыхнула ссора.

Ральф оторвался от книг и направил свет настольной лампы так, чтобы в комнате стало хоть немного светлее. Свет выхватил из сумрака обутые в тапочки ноги матери, присевшей на кровать. На плечи она накинула кардиган, а пустые рукава мяла и крутила в пальцах. На одном из пальцев сверкало обручальное кольцо, большое и широкое, похожее на медную гайку или шайбу. Должно быть, от треволнений последнего времени Доркас похудела — кольцо болталось у нее на пальце, а костяшки выпирали, бросаясь в глаза.

Ральф внимательно выслушал мать. Та сказала, что если он не капитулирует — впрочем, этого слова она не употребила, — если не пожелает смирить гордыню и не согласится с теми планами, которые строил на него отец, тогда сложно даже предположить, как Мэтью поступит с Эммой. Он вполне может решить, что, раз Ральф столь злонамеренно сбился с пути, Эмма нуждается в родительском наставлении. Может оставить ее дома, запереть под своим присмотром. И тогда прости-прощай медицинская школа, о которой Эмма мечтает.

Мать вздохнула, выложив ему все это. Она говорила негромко, осторожно, а ее взгляд блуждал по комнате — по коврику под вешалкой, по книжному шкафу, по письменному столу, затем обежал стену, задержался на темном окне, еще не задернутом шторами. Да, Доркас осторожничала, но не боялась, и Ральф ее понимал. Он сознавал, что мать вызвалась добровольцем, взялась выполнить грязную работу; они с мужем, его отцом, обо всеми договорились между собой. Теперь не будет криков, заламывания рук и прочего; будет только неизбежное, молчаливое поражение — его поражение.

— Эмма, быть может, захочет стать медсестрой, — сказала мать. — Твой отец может ей это позволить, но он ведь способен и заупрямиться. Какое решение он примет, во многом зависит от тебя.

— Мама, ты злая и коварная женщина.

Он не ведал тогда, что она больна, что всего через несколько месяцев, в больнице, с нею случится первый из множества приступов. Несмотря на болезнь, ей выпало прожить долгую жизнь. Ральф не был уверен, что сумел простить ее до конца. Но он пытался. Честно пытался.

После его капитуляции отец немедленно сменил гнев на милость.

— Сделай это своим хобби, Ральфи, — посоветовал он. — Просто хобби. Но не вздумай превращать свое увлечение в занятие, по которому миру суждено узнать о тебе. Это отнюдь не дело твоей жизни.

— Я не хочу заниматься бизнесом, — ответил Ральф. — Хочу жить собственной жизнью. И не собираюсь ни от чего отказываться.

— Хорошо, — покладисто согласился Мэтью. — Я продам свой бизнес, когда придет время. — Тут он нахмурился, словно испугавшись, что его могли неправильно понять. — Это деньги для тебя, Ральфи. И для твоих детей. Я помещу средства в наш фонд и все организую. Подаяние просить тебе не придется.

— Ты заглядываешь слишком далеко вперед.

— Рано или поздно ты женишься, Ральфи, и обзаведешься детьми. Годы-то идут, идут… Станешь учителем. Глядишь, отправишься в Африку, как твой дядя. Там вечно не хватает людей, сам знаешь. Я ни за что не стану тебя удерживать. У меня и в мыслях не было приговаривать тебя к скучной жизни. — Отец помолчал и добавил: — Но я надеюсь, что однажды ты вернешься в Норфолк.

Несколько месяцев после этого разговора Ральф не мог заставить себя улыбаться — во всяком случае, так считала Эмма. Ее брат ходил сутулясь и носил на себе свое разочарование, как носят ставшее узким старое пальто.

— Почему ты поддался? — спрашивала она. — Почему не стал отстаивать свои принципы, почему отказался от жизни, о которой мечтал?

Он избегал задушевных разговоров с Эммой, отделывался фразами вроде того, что жизнь сложнее, чем кажется, что ему открылись в людях неизведанные глубины.

Эмма не знала, не догадывалась о том, как именно его победили. А Ральф прилагал все усилия к тому, чтобы она об этом никогда не узнала.

Ему пришлось отслужить в армии, и армия не смогла расширить его горизонты. Служил он за письменным столом, выполняя поденные обязанности мелкого клерка, и лишь иногда перебирался с места на место то поездом, то грузовиком. Он начал осознавать собственный характер, благодаря восприятию других людей. Ральф как бы со стороны наблюдал спокойного, вежливого, здравомыслящего молодого человека, который уверенно рассортировывал проблемы для тех, кто сомневался или терялся, который в любой ситуации проявлял терпение и который не позволял себе ни высокомерия, ни насмешки; еще он никогда не заискивал перед старшими по званию, не имел никаких амбиций и не представлял, как облегчить свою жизнь. Неужели он и вправду таков? Ответа он не знал.

Нельзя сказать, что он был целиком и полностью несчастен. Ему самому чудилось, что армейская скука, рутинные неудобства и унижения, разлука с родными и тщета повседневных забот — лишь мелочи, вытерпеть которые не составляет труда. Гораздо труднее было утихомирить бурю, бушевавшую в душе, и смириться со снами, в которых он раз за разом убивал своего отца. Точнее, не убивал, а замышлял убийство, а потом убийство происходило как бы за кадром, и его арестовывали и допрашивали. Само преступление всегда оставалось вне фокуса.

Когда ему исполнилось двадцать, эти сны сделались настолько красочными и яркими, что воспоминания о них начали отравлять жизнь наяву. Днем же он почти не испытывал ненависти к Мэтью. Их ссора нисколько не повлияла на его убеждения, только изменила намеченный ход жизни; однажды Мэтью умрет или впадет в старческое слабоумие — или примет точку зрения сына, — и тогда все вернется на круги своя. Ральф не сомневался, что в долгосрочной перспективе окажется победителем.

Поэтому яркие сновидения, эти внутренние, мысленные бунты, сбивали с толку. Он был вынужден признать, что не контролирует обширную зону своей жизни.

В одной из увольнительных он не поехал, как обычно, в Норидж, а отправился с приятелем в Лондон. Они остановились в доме сестры этого приятеля, и Ральфу выпало спать на кушетке. В светлое время суток он бродил по городу, любуясь видами, ибо раньше в Лондоне не бывал. В одну из ночей он лишился девственности за звонкую монету, в помещении неподалеку от крупного железнодорожного вокзала. Позднее, как ни старался, он не мог вспомнить ни названия вокзала, ни улицы, где все произошло, а потому начал даже сомневаться, было ли все это на самом деле. Женщина назвалась Норой, однако у него не было причин ей верить. Никакой вины за собой он не ощущал: как случилось, так и случилось. Смущаться тоже не смущался: было — и сплыло, говорить больше не о чем.

В следующую увольнительную он познакомился с Анной Мартин, единственной дочерью трезвомыслящего торговца из Дирхема.

Три года спустя Ральф преподавал в лондонском Ист-Энде. Дядюшка Джеймс вернулся домой и стал директором той самой ночлежки для выходцев с Ближнего Востока, которая перешла под управление фонда Святого Вальстана и сменила название на «Хостел Святого Вальстана». Ральф регулярно посещал ночлежку по выходным. Спал на раскладушке в директорском кабинете; его будили, когда в дверь стучали новоприбывшие, когда кто-то заболевал или когда выяснялось, что постояльцы запаслись спиртным и затевали выяснения отношений на разбитых бутылках, ножах, щипцах для каминов и железных прутьях. Он выступал судьей в распрях по поводу владения окурками, продавленными матрасами и грязными одеялами, свел тесное знакомство с обычаями, ритуалами и повадками сотрудников социальной службы и полисменов.

Воскресными вечерами он собирал постельное белье и сдавал в прачечную, тщательно пересчитывая простыни, заляпанные рвотой и семенем, экскрементами и кровью. По средам заглядывал на часок, чтобы снова пересчитать белье. Простыни выглядели потрепанными и ветхими, но были белоснежно чисты. От них пахло гладильным прессом и крахмалом. Интересно, как в прачечной ухитряются придать этому тряпью такую невероятную белизну?

С Анной они обручились и собирались пожениться, когда она закончит учебу в своем педагогическом колледже. После свадьбы решили уехать в Дар-эс-Салам, где закадычный друг дядюшки Джеймса был директором школы и где новобрачных ожидал чудесный дом и две вакансии преподавателей английского для местных молодых людей, желающих стать священниками. Порой, шагая по лондонским тротуарам, Ральф пытался представить, каково жить в этой совершенно чужой стране, вообразить палящий зной и цвета этой иной жизни. Пока же просто велась переписка и делались необходимые приготовления.

Анна относилась к происходящему с непоколебимой невозмутимостью и планировала бракосочетание, тихое и скромное, под стать своему характеру. Она не испытывала тяги к броскости, одевалась в серое, черное или темно-синее и предпочитала простую одежду с четким силуэтом. Ральфу казалось, что его будущая жена держится отстраненно и даже будто строит из себя монашку. Религиозные воззрения друг друга они не обсуждали; наличие веры у обоих признавалось и принималось. Насчет переезда в Африку у нее не было ни малейших возражений.

— Она просто кивнула, и все, — поделился Ральф с дядюшкой.

— Вот и хорошо, — ответил Джеймс. — Я опасался энтузиазма.

Он пояснил, что в тех краях недолюбливают людей, что являются с распростертыми объятиями, готовые к романтическим лишениям и тяготам. Рассудительное согласие Анны выглядело куда более надежным основанием для совместного будущего, нежели постоянная болтовня о том, что сулит это будущее.

Впоследствии Ральф думал, что женитьба стала для них обоих прыжком в неизвестность: они ведь практически не знали друг друга. Но, быть может, когда ты молод, то даже не задумываешься о том, что неплохо бы хоть что-то узнать о своем избраннике, с которым намерен связать жизнь.

Что касается скучных цветов одежды и вообще манеры рядиться под монашку, Ральф, повидав мир и приучившись разглядывать женщин, сообразил, что стиль Анны был сознательным выбором, стремлением подчеркнуть индивидуальность и проявлением несомненного артистического дара. Платья она шила сама, поскольку, располагая скромными средствами, не могла себе позволить даже норфолкские цены, не говоря уже о том, чтобы зайти в любой лондонский магазин. Те деньги, которые у нее водились, она тратила на ткани, пуговицы и отделку, а потом кроила, обметывала и шила, внимательная до одержимости, аккуратная до маниакальности. И потому одежда Анны выделяла ее среди всех знакомых Ральфа — выделяла не монашеской строгостью, а подлинным шиком.

— Фрейд писал, — сказала Эмма, — что религия представляет собой общечеловеческий навязчивый невроз. — Она посмотрела на брата поверх очков. — Скажи-ка мне, Ральф, что случилось с динозаврами?

— Их среда обитания изменилась, — ответил он. — Из-за перемены климата.

Эмма язвительно усмехнулась, и Ральф понял, что она задавала свой вопрос, не ожидая ответа.

— Беда наших родителей в том, — сказала она, — что их среда обитания остается неизменной. Все одно и то же, по всему графству. Они везде чувствуют себя как дома.

Желание Эммы исполнилось: она поступила в медицинскую школу, а домой возвратилась лишь на свадьбу Ральфа. Она сидела, забравшись с ногами на ту самую старую кушетку, которую остервенело колотила в 1939-м, а на коленях у нее лежала раскрытая книга. Эмма слегка раздобрела; уверяла, что во всем виновата больничная еда — клецки, выпечка, нутряное сало. На такой еде она и сама все больше походила на клецку. Тем не менее у нее был ухажер, ретивый местный паренек по имени Феликс, не принадлежавший к привычному кругу приверженцев Писания. Она вела себя с ним дерзко, даже вызывающе, и далеко не всегда отвечала на его письма.

Эмма не переставала ворчать по поводу нового платья, которое пришлось шить к свадьбе, пусть и оплаченного отцом; она бы заплатила из своих денег, добавляла сестра, если бы Мэтью удосужился ее спросить, отвел в магазин, позволил побеседовать с продавщицами и позволил подобрать шляпку в тон. От парикмахерской она и вовсе бегала. Анна, ее будущая невестка, предложила помочь и сделать химическую завивку. Услышав об этом, Эмма бранилась так долго и злобно, что сама поразилась своим талантам.

— Итак, Ральф, — продолжала Эмма. — У Фрейда для нас есть приятные новости. «Благочестивый верующий — это про вас с Анной — в высокой степени защищен от опасности известных невротических заболеваний: усвоение универсального невроза снимает с него задачу выработки своего персонального невроза». Другими словами, для каждого из нас достаточно единственного проявления безумия.

— По-твоему, это безумие? — уточнил Ральф. — Просто безумие, ничего больше?

— По-моему, это вообще никак не связано с реальностью, братец. По-моему, вера есть нечто, чего люди добиваются, чтобы наполнить жизнь смыслом.

Впоследствии, вспоминая этот разговор, Ральф думал, что Эмма была добра к нему.

— Разве в жизни нет смысла?

Эмма воздержалась от ответа.

Тем вечером отец отвел его в сторону.

— Хочу потолковать с тобой о приготовлениях.

— Все в порядке. Беспокоиться не о чем. Мы обо всем позаботились.

— Я не о свадьбе. Она меня ничуть не волнует. С какой стати мне забивать голову женскими делами? — Отец выдвинул ящик письменного стола, извлек стопку бумаг и принялся перелистывать. В их семье больше не было принято в ходе беседы смотреть собеседнику в глаза. — Я имею в виду приготовления к будущему. Советов мне надавали предостаточно, и я намерен продать свой бизнес. Уже поступило хорошее предложение от издателя учебников. — Не найдя в бумагах ничего, заслуживавшего внимания, он перевернул стопку и стал изучать чистую тыльную сторону. — Сам понимаешь, образование, учебники — это важно.

— Конечно, важно, — согласился Ральф. Он растерялся, но сознавал, что отец ждет от него более развернутого ответа. — Что ж, если твой бухгалтер…

Мэтью перебил:

— Да, да, да. Часть вырученных средств я собираюсь инвестировать, а проценты пойдут фонду Вальстана. — Ральф не мог не отметить, что отец выпустил слово «святого» из названия фонда. — Другую сумму, поменьше, я помещу в семейный фонд, для вас с Анной и для ваших детей. Когда вернетесь из странствий, ты будешь заседать в управлении фонда Вальстана; через пять лет фонду понадобится наемный администратор на полную занятость. Если докажешь свою пригодность, сможешь занять эту должность.

— Наверняка найдутся и другие претенденты, — ответил Ральф. Ему не оставалось ничего иного, кроме как выдвигать малозначимые возражения. Он совершенно не представлял, что будет через пять лет. Не мог вообразить, каким человеком станет, какие у него будут дети, о которых столько рассуждал отец. Я ведь могу умереть в Африке, подумалось ему, от тропической болезни или погибнуть от несчастного случая…

— Думаю, да, — признал отец, — но прямо сейчас мне сложно судить, что это могут быть за люди. Твоему дядюшке Джеймсу к тому времени точно захочется на покой, а дети моих партнеров по бизнесу торят собственные пути.

— Мы не слишком опережаем события? — спросил Ральф.

— Ба! — воскликнул Мэтью. — Я-то считал, что ты привык мыслить тысячелетиями. Вообще-то, планировать на пять-десять лет вперед — дело обычное. Все бизнесмены так поступают. Иначе вкладывать деньги попросту невозможно. Хотя откуда тебе об этом знать…

— Верно, папа, этому я не учился.

— Моя цель, мой план состоят в том — кстати, другие основатели фонда в этом со мною согласны, — что отныне и впредь фондом будут управлять из Норфолка, вне зависимости от того, насколько широкими окажутся его интересы. Мы основали фонд на местные средства, поэтому должны твердо стоять ногами на нашей земле. Поэтому тебе придется обосноваться здесь, в Норидже, или в любом другом месте на территории графства, если захочешь. Когда вернешься, я куплю тебе дом; будучи в Африке, ты никаких денег не заработаешь. Это не обсуждается.

Если так, подумал Ральф, зачем об этом говорить?

— Ты нацелился на какой-то конкретный дом? — уточнил он.

Ему не хватило мужества подпустить хотя бы малую толику яда в свой тон.

— Я хочу, чтобы фонд приносил пользу моим землякам, — изрек Мэтью, — а не только пьянчугам и бездельникам, о которых печется Джеймс. Пойми меня правильно, я уважаю его занятие…

— Да, я понимаю, — сказал Ральф. — Не нужно говорить со мною так, будто ты выступаешь перед городским советом.

С этого дня, прибавил он мысленно, я стану самостоятельным, начну устраивать собственную жизнь, как мне нравится. Я уезжаю в Африку потому, что хочу туда поехать, потому, что Анна этого хочет. А когда вернусь, буду сам себе хозяин.

Он не ощутил ни малейших угрызений совести, когда отец выписал чек в качестве свадебного подарка и вложил ему в руку. С отца и вправду причиталось, думал Ральф; это был долг прошлого перед будущим.

За четыре дня до свадьбы дядюшка Джеймс позвонил из Лондона и сообщил, что возникли кое-какие неприятности; мол, Ральфу стоит сесть на поезд и приехать, прямо сейчас. Джеймса вызывали в суд как свидетеля — один из его подопечных напал на констебля; с помощником случился, похоже, нервный срыв, и следить за порядком в хостеле, всего на сутки, он не мог доверить никому, кроме Ральфа.

— А что ты будешь делать, когда я уеду в Танзанию? — спросил Ральф.

— Ну, это совсем другое, — бодро ответил дядюшка. — Еще поговорим. Да, не теряй время впустую, возьми такси с вокзала. Фонд все оплатит.

Ральф накинул пальто, надел шляпу и пошел на железнодорожную станцию. Он опасался худшего. Дядюшка наверняка скажет, что он, Ральф, жизненно необходим здесь, в Ист-Энде, что тропики могут обождать, что им с Анной следует приглядеть себе съемное жилье где-нибудь в пределах поездки на автобусе от хостела. Интересно, подумал Ральф, согласится ли он — и понял, что, скорее всего, ответит утвердительно. Анне придется выложить обратно из чемодана свои ситцевые платья и развесить их в шкафу, среди шариков от моли, а свою семейную жизнь она начнет ист-эндской домохозяйкой, будет ходить по рынкам с корзинкой в руках. Ральф попытался вообразить, как бунтует и наотрез отказывается. Пусть Джеймс жертвует собой; он же церковник, у него нет личной жизни. В кафе близ вокзала Ливерпуль-стрит Ральф выпил чашку чая. Подумал, не вернуться ли на вокзал и не сесть ли на обратный поезд до Нориджа — или на любой другой, куда угодно.

Дядюшка Джеймс возвратился из суда в половине шестого. Вечером хостел оказался почти полон, поэтому, прежде чем приступить к разговору с племянником, ему пришлось снять пиджак, закатать рукава и помочь с приготовлением вечерней еды. На ужин подавали похлебку — постояльцев каждый вечер кормили именно похлебкой, — но следовало еще порезать хлеб и намазать его маргарином. Подопечные Джеймса всегда требовали хлеба, по три куска на человека, и не имело значения, к чему этот хлеб прилагался. Они начинали возмущаться, если хлеба не хватало, словно ощущали себя ущемленными в неотъемлемых правах.

Когда с ужином было покончено и отловили дежурных по кухне, которым надлежало мыть посуду за остальными, Джеймс кивком головы позвал Ральфа в свой кабинет. Плотно закрыв дверь, дядя с племянником переглянулись и, не обменявшись ни словом, подтащили к двери картотеку; по опыту они знали, что это единственный способ обеспечить уединение, хотя бы на короткий срок.

— Ты хотел поговорить насчет моего назначения? — спросил Ральф. — Возникли какие-то проблемы?

— Нет, никаких проблем. — Джеймс сел за стол и отыскал место для локтей среди множества требовавших оплаты счетов, писем со слезными просьбами и резинок от пачек с деньгами. — Скажи на милость, вот зачем мне эти резинки? На кой ляд я их храню? Нет, Ральфи, с Дар-эс-Саламом все нормально, все в силе, просто появилось более срочное дело. Я подумал, что нужно рассказать тебе, чтобы ты прикинул свои возможности.

Начинается, сказал себе Ральф, мое будущее на Майл-Энд-роуд.

— Ты не хотел бы поехать в Южную Африку? — справился дядюшка Джеймс.

На окраинах нынешнего Суоффема полным-полно этаких миленьких бунгало. При них непременно будут чугунные ворота, купальни для птиц, шпалеры, корзинки на ветках деревьев и невысокие каменные стены. Эти бунгало щеголяют кирпичной кладкой, чисто вымытыми окнами, что выглядывают из-за ставней, и алыми розами-флорибундами на ухоженных клумбах. Лампы фонарей проливают на английское прошлое свет двадцатого столетия. На рыночной площади Ральф слышит, как густой и протяжный выговор, свойственный поколению его деда, вытесняется современным грубоватым среднеанглийским произношением.

Обитатели этих бунгало заново населили деревни Брекленда, опустевшие к тому моменту, когда Ральф отправился в Африку. Между деревнями до сих пор можно встретить участки, заросшие вереском и дроком, и угрюмые сосновые посадки — черные силуэты, монотонные ряды, погребальное настроение, словно оживший наяву восточноевропейский кошмар. А кривые, рахитичные сосны, что растут вдоль дорог, подкрадываются к рубежам поселений, вторгаются в пространство, принадлежащее хозяйственным магазинам, заправкам и мебельным складам; они окружают новые жилые районы, точно ведьмы, слетевшиеся к колыбели некрещеного младенца.

Лишь там, где по-прежнему тянутся военные ограды из колючей проволоки, можно увидеть ту страну, какой Англия была в прошлом. На картах присутствует обозначение «Опасная зона». Поговаривают, что армейские строят там полноразмерные модели улиц Белфаста, что за пустыми оконным рамами и фальшивыми стенами прячутся снайперы и автоматчики. С дороги видны ниссеновские бараки, похожие на строй слизняков. На оградах висят знаки: «Собственность министерства обороны — предъявите пропуск». Трава змеится у подножия металлических столбов, которые качаются под порывами ветра.

Восточнее, где ныне живут Ральф и его дети, в направлении сердца графства, тянутся к горизонту обширные пшеничные поля — они выглядят искусственными, чрезмерно плодородными, промышленными, что ли. На ферме раньше трудились восемьдесят пять человек, а сегодня трудятся шестеро; потомки сокращенных семидесяти девяти избавились от сельского убожества, от вечной грязи под ногами и гнилой соломы и поселились в бунгало или в краснокирпичных городских домах с просторными садами. По весне на обочинах дорог пытаются расцвести примулы, а в июне живые изгороди, где они еще сохранились, сверкают собачьими розами.

Ральф спит и видит сон. Ему снова три года. Где-то позади идут отец, которого он не видит, и дядюшка Джеймс. А он уютно свернулся калачиком под пальто деда.

Они направляются в церковь. Дедушка обещал показать ему ангелов на крыше и Суоффемского разносчика, вырезанного на хорах, а еще большеухую собаку этого разносчика на цепи.

Суоффемского разносчика звали Джон Чапмен. Как-то ночью ему приснилось, что он пойдет в Лондон, встанет посреди Лондонского моста — и встретит человека, который расскажет, как можно сколотить состояние.

На следующее утро Чапмен взвалил на спину мешок с пожитками и двинулся в Лондон со своим псом. На Лондонском мосту он торчал до тех пор, покуда какой-то лавочник не спросил, что он тут делает. «Я пришел из-за сна», — ответил он.

«Из-за сна? — переспросил лавочник. — Знаешь, приятель, коли я внимал бы своим сновидениям, то подался бы в глубинку, в местечко под названием Суоффем. Явился бы в сад местного олуха по имени Чапмен и стал бы копать под его треклятой грушей». Он презрительно хмыкнул и ушел торговать тем, чем торговал.

Джон Чапмен и его пес вернулись в Суоффем, и Чапмен подступил с лопатой к груше на своем дворе. Он выкопал горшок с золотом. По горшку бежала надпись, гласившая: «Под этим горшком лежит другой, вдвое больше». Разносчик продолжил копать и отыскал второй горшок. Так он обрел свое состояние.

Разбогатевший Чапмен поставил свечи в церкви, оплатил восстановление северного придела, когда тот обрушился, и подарил 120 фунтов обществу, собиравшему средства на постройку шпиля. Его жену Кэтрин и его пса тоже вырезали на хорах: Кэтрин с четками, а пса на цепи. Со временем Джон Чапмен сделался церковным старостой и расхаживал в горностаевой мантии.

Свои мечты Ральф надежно припрятал. Упаковал коллекцию окаменелостей, сложил карты и книги в коробки, которые отнес на чердак отцовского дома в Норидже. Он смирился с тем, что ему суждена иная жизнь, не та, которую он себе воображал. Такое частенько случается с людьми в возрасте двадцати пяти лет, когда внезапно понимаешь, что ты уже не тот человек, каким был, и никогда не станешь тем, кем мечтал стать. Но Ральф думает, что должен был зарабатывать на жизнь, вспалывать, так сказать, грядки — и ему не пришлось идти в священники. Он служит Господу — в какой-то мере — и служит мамоне — тоже в какой-то мере; друзья его отца говорят, что он не предан вере всей душой, как положено, а денег на его счету в банке кот наплакал. Ральф утешает себя тем, что кое-что узнал о жизни и о сокровенных тайнах природы; во всяком случае, располагает классификацией для лежащего под поверхностью, разработал категории и условия сортировки.

От амебы до человека тянется прямая линия совершенствования, неуклонно стремясь к вершине установленного Господом порядка. Виды развиваются, дитя в утробе растет, избавляется от жабр и меха — и становится человеком. И общество также прогрессирует, от дикости к благополучию, от холода, голода и убийств к четырем стенам, каменным очагам, искусствам, парламентам и лекарствам от всех болезней. В свои двадцать пять Ральф искренне в это верит, равно как и верит в невыразимо сложное совершенство человеческого сердца.

 

Глава 4

Люси Мойо извлекла связку ключей из кармана фартука. Высокая, под шесть футов, и крепкого телосложения, она выглядела этаким черным утесом в белом фартуке. Связка ключей в ее руках смотрелась игрушкой.

— Вот ключ от двери вашего кабинета, — сказал она, выбрав один из ключей. — Маленькие подходят к письменному столу и к буфету. Этот от того буфета, где мы храним аптечку первой помощи. Этот от самой аптечки. Уверяю вас, по вечерам в пятницы и субботы вы часто будете им пользоваться. Вот эти ключи — от внутренних дверей вашего дома. Этот от кладовой, а эти — от шкафов и сундуков внутри кладовой.

— Они действительно необходимы? — спросила Анна. — Этих ключей столько…

Люси вежливо улыбнулась.

— Миссис Элдред, вы сами очень быстро поймете, что без ключей не обойтись. Этот ключ от сарая, где хранятся инструменты. Пусть баас удостоверится, что ему показали все, что годится колоть и резать, все инструменты с острыми краями. Если нужно будет что-то копать, обязательно проверяйте наличие инструментов в конце каждого дня — сами или приглашайте человека, в котором не сомневаетесь. А потом запирайте сарай и держите его закрытым, пока инструменты снова не понадобятся.

Люси вручила ключи Анне и заставила белую женщину сжать пальцы в кулак.

— Запирайте все двери, миссис Элдред. Здешние склонны к воровству.

Она ведь говорит о собственном народе, подумала Анна. И какой равнодушный, сугубо деловитый у нее тон!

— Люси — особа циничная? — поинтересовалась она позднее.

— Не думаю, что мы вправе ее осуждать, — ответил Ральф. — Она тут всем заправляет. — Он провел руками по столу, будто привыкая к ощущению. — Полагаю, она знает, о чем говорит. Делай скидку на то, что она выражается без обиняков.

— Мистер и миссис Стэндиш, которые жили здесь до вас, — пояснила Люси, — вечерами после ужина обычно плакали. Когда я их видела, мне и самой становилось грустно. Такие пожилые, а плачут.

Путешествие в Кейптаун заняло три недели. Этот срок для Анны стал подарком небес, позволил ей разобраться в собственных мыслях. Последний год ее жизни, прежде столь безмятежной, оказался наполнен событиями. Причем все происходило едва ли не одновременно. Когда ей было тринадцать или четырнадцать, она подумывала о том, чтобы переехать в чужую страну, желательно, подальше. Она воображала, как попрощается с родителями и будет им писать дважды в год.

Ральф понимал чувства ее родителей, и это было здорово, поскольку позволило сэкономить кучу времени. Иначе пришлось потратить бы невесть сколько дней, втолковывая, что они за люди, человеку, воспитанному в иных условиях. В наших семьях, в твоей и моей, говорил Ральф, хуже всего приходится девчонкам. И прибавлял, что знает, мол, через что довелось пройти его сестре. Анна отмалчивалась, но лично ей казалось, что Эмма производит впечатление девушки, чьи страдания отчасти заслуженны.

На самом деле Эмма ее пугала; даже безобидная женская болтовня в исполнении сестры Ральфа превращалась в инквизиторский допрос, и требовалось как-то отвечать на язвительные фразочки. Более того, без единого слова, лишь нетерпеливым движением головы Эмма признала, что Анна красива, но бесполезна. Во всяком случае, именно так восприняла это движение Анна. Какое заблуждение! Ее руки сызмальства не ведали праздности.

Так или иначе, теперь их с Эммой разделяли тысячи миль. Останься она с мужем в Норфолке, окружающие ждали бы от нее дружбы с Эммой, повторяли бы на все лады: Анна и Эмма, Эмма и Анна. На ее вкус, это сочетание имен звучало не слишком гармонично. В детстве она и вправду порой хотела, чтобы у нее появилась сестричка. Потом любой подруге приходилось выдерживать родительскую цензуру, оценку характера и достоинств ее самой и ее родных. Обычно к тому времени, когда кандидатура все-таки одобрялась, взаимный интерес уже угасал с обеих сторон.

Отец и мать Анны были торговцами и обладали привычкой бакалейщиков отмерять все на свете, в первую очередь свое одобрение. Ничто не дается даром, твердили они, не переставая. У Господа есть весы, на которых Он взвешивает человеческие намерения и поступки, потребности и желания. За удовольствие приходится расплачиваться монетами боли. Коли платишь монетами веры, Господь может отпустить тебе точно измеренную долю милосердия. Или может не отпустить.

В юные годы Анна много читала. Родители выдавали ей напечатанные на дешевой бумаге книжки, где рассказывалось о том, как всякие чернокожие дети и эскимосы обретали Иисуса. Но больше всего она любила школьные истории, в которых герои-ученики жили далеко от дома, в доме у моря, играли в лакросс и учили французский с гувернанткой-француженкой. Родители говорили, что книги полезны, но всякий раз, когда они брали в руки очередное издание, чтобы разрешить дочери или отвергнуть, их лица выражали подозрение и скрытую враждебность.

Они презирали кинематограф и театр — нет, не запрещали другим туда ходить, но старались донести до каждого свое истинное отношение к этим зрелищам. К спиртному в жизни не притрагивались. Женщины, которые красились — чуть сильнее, чем просто пудрили носик, — подвергались осуждению. Мистер Мартин сам читал газету, его супруге подобное времяпрепровождение было ни к чему. Каждый день она получала от мужа выжимку новостей, приправленную его комментариями, заодно с рубашкой для стирки, приправленной запахом копченого бекона и зрелого сыра.

Позднее, повзрослев, Анна сообразила, что ее родители поражены не только богопочитанием, но и вполне мирским, светским недугом — снобизмом. Причем зачастую было невозможно определить, где заканчивается одно и начинается другое. Они смотрели снизу вверх на обитателей больших домов, куда еженедельно доставляли простеленные соломой коробки с замороженными фруктами и крошечными кувшинчиками с куриной грудкой в питательном желе. Зато глядели свысока на обычных покупателей, что выстраивались в лавке в очередь за сахаром и четвертинками чая. Первые расплачивались счетами, со вторых безоговорочно требовали наличных. Одним из первых в своем окружении родители вывесили короткое и емкое, сберегающее массу времени и отпечатанное в типографии объявление, которое кратко и точно формулировало их отношение к жизни:

ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПРОСИТЕ ВЗАЙМЫ. ОТКАЗ НЕРЕДКО ОБИЖАЕТ.

В подростковом возрасте Анна негодовала на это объявление и изводила себя тревожной мыслью: а что, если я влюблюсь, если полюблю кого-то неподходящего? Она понимала, что шансы на это весьма высоки, ибо в мире было полным-полно недостойных, неподходящих людей. Но когда она пришла домой и сказала, что Ральф Элдред предложил ей обручиться, Мартины-старшие тщетно искали причину и повод для отказа. Конечно, будущее этого юноши виделось неясным, зато его отец заседал в городском совете.

Анна была послушной дочерью. Она старалась делать все, чтобы заслужить одобрение родителей, зная, впрочем, что любых усилий с ее стороны вряд ли окажется достаточно. Не проси взаймы… Некоторым несчастным детям снятся сны, в которых их усыновляют или удочеряют; Анна всегда знала, что она — дочь своих родителей. В юности она предавалась фантазиям, раздражавшим ее окружение и удостоившимся резкой отповеди ее матери. Ей грезились способы стать настолько отличной от родителей, насколько это вообще возможно. Но все эти способы существовали лишь в воображении. Презирать родителей — одно, освободиться от их ига — совсем другое.

Пока корабль мерно шел на юг, она спрашивала себя, уплывает ли от них или плывет им навстречу. В конце концов, ее родители были такими заботливыми — по-своему, конечно, — настоящими миссионерами в английской глубинке. В их доме не нашлось бы ни одного предмета роскоши, поскольку все деньги уходили на различные добрые дела. Кроме того, было неправильно роскошествовать, когда другим недостает даже необходимого, — разумеется, если ты не покупатель, который расплачивается, выписывая счет.

А если милосердие и забота проистекают не из любви, а из чувства долга, какая разница? Результат-то все равно одинаковый.

Анна привыкла думать именно так. Голодающие набрасываются на еду, кто бы ни кормил их хлебом; голодающим не пристало выяснять мотивы благодетелей.

Ральф придерживался иного мнения. Элдреды и Мартины, говорил он, движимы стремлением сделать мир комфортнее. Бакалейщик Мартин наверняка согласился бы превратить всех обездоленных в своих первоклассных клиентов; Бетти, его жена, мечтала увидеть, как курящие и незамужние матери-одиночки смывают с лиц тушь и каждый месяц ходят причащаться. С бедностью, голодом и отсутствием крыши над головой следовало бороться потому, что это крайние состояния, чреватые социальными потрясениями, физическими увечьями и демонстрациями безработных. Отсюда прямая дорога к социализму, когда на улицах не будет безопасно.

Ральф поделился с Анной суждением об отцах — о ее отце и о своем. Он знал один стишок и часто со смехом повторял:

В том-то и было дело: сильнее всего на свете Ральф ненавидел посредственность. Ей казалось, что он обладает врожденной добротой, которая проявлялась спонтанно, непредсказуемо. Она нашла то, что искала, не больше и не меньше. И переспала с ним накануне — ровно накануне — того дня, когда он надел ей на палец обручальное кольцо.

Это она сделала ему предложение, а не наоборот. Когда пришло время — им выпал редкий случай, какой выпадал разве что раз в году, и дом в Дирхеме остался в их полном распоряжении, — ее вдруг охватил страх. Она дрожала даже от прикосновения его теплых рук. Но он был молод и несведущ в житейских делах — совсем неискушен, думалось ей, — а потому, должно быть, не сумел распознать разницу между ужасом и страстью.

Когда все случилось, она долго переживала и беспокоилась, не оказаться бы беременной. Подумывала, не помолиться ли о милости, но решила, что к подобным молитвам Всевышний навряд ли снизойдет. Вдобавок это было испытание, ниспосланное небом. «Я позабочусь обо всем, — обещал Ральф. — Если ты понесешь, мы просто поженимся раньше». Месячные пришли на четыре дня позже положенного — она уже успела впасть в промежуточное состояние между паникой и надеждой, — и Анна прижалась спиной к холодной стене родительской ванной, выкрашенной в омерзительный темно-зеленый цвет, и залилась слезами, оплакивая утраченную возможность.

После этого она словно утратила душевное равновесие. Никогда раньше она не мнила себя человеком, как принято выражаться, со сложностями, но теперь в ее сознании отчаянно сражались за первенство всевозможные страхи, желания и упования. Ральф предложил все равно обвенчаться поскорее, как только она закончит учебу в своем педагогическом колледже, и не ждать конца лета. Дядюшка Джеймс пришел познакомиться с ее родителями и пространно рассуждал о том, как интересно будет работать в Дар-эс-Саламе.

Ее мать полагала, что тамошний климат может оказаться неподходящим, но потом вспомнила, что Анна никогда и ничем серьезно не болела, а растили дочь вовсе не неженкой. Правда, местные дикари могут вести себя недостойно… Так или иначе, Анна поразилась тому, с какой легкостью родители согласились с предложением Джеймса, как быстро они одобрили перенос свадьбы, после непозволительно короткой помолвки, на июнь. Впервые в жизни ей пришло в голову, что родители, возможно, будут рады сбагрить дочь с рук. Только представьте, сколько эмоций расходуется на почти взрослую дочь! Когда их девочка выйдет замуж и окажется на другом краю света, они смогут уделять гораздо больше внимания проблемах посторонних людей.

Конечно, в предложении отправиться в Африку, в самой идее миссионерства было нечто невероятное, если не сказать — смехотворное.

— Мне ведь не придется носить пробковый шлем? — жалобно спросила Анна. — И меня не сварят заживо?

— Думаю, нет, — серьезно ответил Ральф. — Дядюшку Джеймса до сих пор не сварили. Ничего такого он не рассказывал.

А потом Ральф поведал, что планы изменились. Если она не возражает, они не поедут в Восточную Африку. Их ожидает другая работа — в тауншипе под названием Элим. Это рядом с Йоханнесбургом, к северу от города и недалеко от Претории, кстати; можно подумать, это уточнение помогло ей лучше оценить местоположение. Ральф показал Анне недавно изданную книгу «Никаких удобств» и сказал, что если она прочтет этот труд, то поймет, почему там нужны добровольцы и почему тем, кто высоко ценит комфорт, туда ехать, пожалуй, не стоит. «Да, прочти и потом взвесь варианты, прикинь, что для нас лучше». «И для других тоже, разумеется», — прибавила она. В ту пору, весной 1956-го, она еще могла произносить подобные фразы без всякой иронии.

Анна сразу взялась за книгу. С ее страниц возникал голодный, кровожадный, едва доступный осознанию мир. Она чувствовала себя готовой вступить в него. Не знала, какую пользу способна принести, но Ральф как будто верил, что они двое буквально предназначены для этой работы. А комфорт — комфорт никогда не занимал высокого места в ее ожиданиях.

В последние ночи перед отъездом из Англии Анне снилась в том числе и эта книга. Сны словно наделяли текст дополнительным смыслом и нисколько не опровергали написанного. Полицейские расхаживали по улицам с автоматами. Парламентские указы висели на каждой стене. Население трусило и подчинялось.

Просыпаясь, она изгоняла воспоминания об этих кошмарах из своей головы. Во-первых, приснившиеся улицы неведомого Элима были подозрительно схожи с улицами Ист-Дирхема. Во-вторых, сны бились за место в ее воображении с теми образами, которые успели проникнуть туда ранее, из воспоминаний миссионеров и школьных учебников географии, из мутных старинных фотоснимков — женщины с остро заточенными зубами, мужчины с изрезанными ножом щеками… Это была какая-то другая Африка. Другое время, другое место. Анне продолжали сниться саванна и бескрайний горизонт, круглые хижины с соломенными крышами в краалях, простые и добрые дикари, истово верующие, распевающие гимны. Наяву она видела чернокожих всего несколько раз, и то издалека.

Ральф сказал дядюшке Джеймсу:

— Едва ли работа в хостеле могла подготовить меня к тому, что нас ждет в Африке.

— Не беспокойся, мой мальчик, — весело ответил Джеймс. — К Африке вообще нельзя подготовиться.

Мать подарила Анне книжку под названием «Выжженный солнцем вельд». Прочитаешь на корабле, сказала она. «Очень полезная книга, Анна. Стоит девять фунтов и шесть пенсов». Анна взяла эту книгу в руки в тот день, когда пароход вышел из гавани Лас-Пальмаса, и перелистывала страницы, пока корабль шел по водам, из которых выпрыгивали летучие рыбы.

Материнский подарок мало чем напоминал рассуждения отца Хаддлстоуна об отсутствии удобств, однако оказался по-своему ценным. «В описаниях дикой африканской природы зебра зачастую упоминается лишь мимоходом. Но это очень красивое животное, невысокая и крепкая лошадка с короткой гривой и развевающимся хвостом. Двух зебр с одинаковой раскраской кожи попросту не найти! Имея это в виду, вы можете мысленно рисовать полосы на их шкурах, как вам заблагорассудится».

Когда мерная качка почти убаюкала Анну и лишила возможности сосредоточиться, она закрыла книгу, положила ту на колени и устремила взгляд на обложку. Последняя заманивала читателя причудливыми геометрическими фигурами, которые, словно арки, открывали взору чужеродный, будто принадлежащий иному миру пейзаж: розовые и золотые блики на переднем плане, зеленые холмы на некотором отдалении и лиловая масса высоких гор позади. Интересно, не перепутал ли художник Африку с небесами? Может, он просто соединил в этой обложке два заказа? Но потом ей вспомнилась книга, на которую она наткнулась на книжных полках Ральфа, книгу тех лет, когда он охотился за окаменелостями. Картинка на обложке была похожей, цепляла глаз диковинными, поистине невозможными цветами. Анна тогда раскрыла книгу и посмотрела на клапан обложки, чтобы узнать, что там изображено. Подпись гласила: «На берегах лагуны юрского периода». Над могучими пальмами, чьи листья переплетались, образуя живой ковер, простирал крылья археоптерикс, чье оперение искрилось рдяными красками осени. Маленький динозавр, сверкавший так, словно был из металла, бежал куда-то на забавно выгнутых задних лапах. Небо оттенком напоминало свежую яичную скорлупу. На заднем плане виднелось нечто водянистое и лазурно-синее — должно быть, первобытный океан, чьи берега никогда не были картографированы.

А теперь море воспринималось как малая лужица, как металлическое блюдо, по которому полз пароход. С наступлением темноты пассажиры, плывшие домой, вставали у поручней, высматривая в небе Южный Крест. И как-то ночью тот появился, на юге, именно там, где, по всем уверениям, и должен был возникнуть. Анна разглядела четыре тускло светившиеся точки, едва отличимые от скопища звезд вокруг. Если бы ей не показали, она, наверное, вряд ли бы их заметила.

В Столовую бухту корабль вошел в пелене дождя; тучи время от времени расходились, морось прекращалась, но только для того, чтобы незамедлительно начаться снова. Из сумрака впереди проступили очертания чего-то огромного. «Столовая гора», — любезно сообщил кто-то. Вершину горы скрывало серое облако, плоское, будто блин. Солнце вынырнуло из туч, блеснуло и пропало; потом сквозь морось прорвался новый луч, точно рука, шарящая в палатке. Анна смогла рассмотреть контур горы, скалистые выступы и глубокие трещины, где гнездились черно-лиловые тени.

Чего она ожидала, что рассчитывала увидеть? Должно быть, пригорок с административным зданием наверху. «Глядите! — воскликнул мужской голос. — Это пик Дьявола!» Облако-блин зашевелилось, набухло, распалось. Солнце светило все ярче и увереннее. Незнакомец взял Анну за руку и потянул в нужную сторону. Она повернулась и увидела подобный дыму клуб тумана, уплывающий в небеса.

Архиепископ Кейптаунский заметил:

— А вы не похожи на своего дядю, хоть и христианин, как он. Вы помускулистее.

— О! — Ральф смутился. — Дядюшка Джеймс никогда о себе не заботился.

— Но сумел выжить здесь, — многозначительно произнес архиепископ. Из этого замечания следовало, что здешняя жизнь Джеймса была исполнена героики. Возможно, подумалось Ральфу, так и есть — с определенной точки зрения, конечно.

Признаться, он никак не ожидал этого разговора, вообще встречи с прелатом; их привело сюда лишь сопроводительное письмо дядюшки Джеймса. Ральф полагал, что они сойдут с парохода и по железной дороге сразу отправятся в Йоханнесбург, а оттуда в Элим. Необходимые инструкции им даст какой-нибудь мелкий церковный чин местной епархии. Или никто и вовсе не удосужится что-либо объяснить. Сказать по правде, Ральф думал, что им придется во всем разбираться самим. Как обычно. Как заведено.

— Жаль, что Джеймса с нами нет, — продолжал архиепископ. — И не было рядом со мною лет семь назад. Когда меня назначили на эту, гм, высокую должность. В ту пору у нас было все, что нужно, все, что могло понадобиться. Храмы, школы, больницы, клубы. Деньги и люди. А еще мудрое руководство. Полагаю, Джеймс предвидел, чем все в итоге обернется. Я, к сожалению, в будущее заглядывать не умею.

Прелат прошелся по кабинету, приволакивая ногу; пол слегка дрогнул, мебель затряслась, задребезжали чайные чашки. Тучный и коренастый, лет семидесяти, если не больше, он уселся на кушетку; фыркнул, недовольный тем, что вынужден демонстрировать собственную немощь, скривился от боли и положил увечную ногу на подушки с таким видом, словно это была пристяжная нога, принадлежавшая не ему, а кому-то другому.

Помолчав, он сказал:

— Мы грезили идеалами. Но того, что нам хотелось, не случилось. Никто, впрочем, не обещал, что наши мечты сбудутся.

Почему-то казалось, что архиепископ робеет. Разве такое может быть? Говорил он короткими, рваными фразами, но создавалось четкое впечатление, что все эти фразы хорошо продуманы.

— За год до моего назначения народ прогнал Смэтса и поддержал националистов. Приняли новые законы. Думаю, вы знаете, о чем речь. А если нет, скоро все узнаете. Освоите теорию, так сказать, и понаблюдаете практику. Убедитесь, что в результате мы стали полицейским государством. — Прелат посмотрел на Ральфа, ожидая какой-либо реакции. — Смею заверить, я редко рассуждаю столь свободно. Законно избранное правительство получает от меня положенные почести. Хочешь жить, умей вертеться, верно? Я понимаю механику их законов, но понятия не имею о том, как они намерены эти законы применять.

— В апартеид сложно поверить, — сказал Ральф. — Ну, надо увидеть его своими глазами, чтобы поверить.

Архиепископ поморщился.

— У нас тут принято рассуждать о разделении. Политический язык меняется, и дело не просто в том, что термин приобрел новое содержание. Когда появился Даниель Малан, я сразу понял, что это — опасный враг. Образованный человек, доктор. — Прелат усмехнулся. — Степень получил в Утрехтском университете, писал диссертацию по взглядам епископа Беркли. Я говорил себе, что Малан уважает общественное мнение. А потом Малан ушел и явился Стрейдом. Раньше он разводил страусов, не знали? Учился в Стелленбосе и в Претории. Выходец из Трансвааля. Поживете здесь, сами поймете, что это значит. Словом, когда избрали Стрейдома, я впал в уныние. Это было три года назад.

Анна осторожно протянула руку в направлении подноса с чайными чашками. Архиепископ одобрительно кивнул, а затем снова повернулся к Ральфу:

— Думаю, вы слышали об образовательном законе для банту. В Лондоне должны были хоть немного вас просветить, верно? Здесь церковь занималась всем, а правительство не делало ничего. Именно церковь обучала африканцев. Мы и не подозревали, что тем самым, оказывается, чиним помехи правительству. В их глазах мы занимались тем, что создавали угрозу для них. И упомянутым законом они собирались устранить эту угрозу.

— Честно говоря, я слегка запутался, — ответил Ральф. — Ведь всем известно, что образование — это прогресс, это дорога к цивилизованности. Не могу себе даже представить правительство, которое думает иначе и желает повернуть время вспять.

— Наверняка такие были, голубчик, — отмахнулся архиепископ. — И еще будут. Обобщать не нужно, разумеется, но, полагаю, вы догадались, зачем это было сделано. Образование для всех, кто не является европейцем, нынче доверили доктору Фервурду из министерства по делам национальностей. Доктор Фервурд считает, что учить африканских детей математике бессмысленно. Сельским батракам математика ни к чему. Если их обучать, им может взбрести на ум, что они способны быть не только батраками. Подобных ошибок доктор Фервурд допускать не намерен.

Анна разлила чай. Архиепископ поднес чашку к губам.

— Очень вкусно, дорогая, — похвалил он. — Чай — такое удовольствие, верно?

Анне подумалось, что избытком удовольствий этот мужчина, похоже, обделен. Она скользнула обратно, уселась на обтянутый материей стул.

— Публично объявили, что цель закона — внедрение новой системы образования. — Архиепископ упорно смотрел в чашку. — Эта система должна готовить грузчиков, прислугу и шахтеров. Два с половиной часа в день, а преподавательницы — молоденькие девчушки, едва закончившие шестой класс. Причем новые правила затронули не только детей неграмотных родителей. Нет, они для всех. Для детей самых умных наших мужчин и женщин, живущих при миссиях, и для детей выпускников Форт-Хейра. Родителям пришлось смириться с тем, что их детей сознательно оглупляют.

— Но это же лишает всяких надежд на лучшее будущее! — удивился Ральф. — Другие законы можно отменить, но как справиться с последствиями такого вот оглупления?

— О том и речь. — Архиепископ вздохнул. — Через двадцать лет или через сорок, словом, когда об этой глупости позабудут, как прикажете вкладывать мудрость в головы, отвыкшие ее усваивать?

Рука архиепископа мелко дрожала. Чашка в его пальцах казалась совсем крохотной, словно этот изящный фарфоровый сосуд вдруг очутился в медвежьей лапе. Анна подалась вперед, быстрым движением взяла чашку и поставила ту на поднос. Старик-церковник будто не заметил.

— Спросите, а что же церковь? — Архиепископ вновь повернулся к Ральфу. — Мы глядим на правительство, как кролик на кобру, если вспомнить меткое выражение отца Хаддлстоуна. — Он криво усмехнулся. — Отец Хаддлстоун умел обращаться со словами, не находите? Кое-кто утверждает, что мы должны позакрывать все наши школы и наотрез отказаться от участия в этой постыдной затее. Другие считают, что лучше уж начатки образования, чем полное невежество. Отец Хаддлстоун, прошу прощения, что опять его вспоминаю, называл подобные взгляды «голосом Виши». Миссис Элдред, — старик с усилием повернул голову, и на мгновение его лицо исказила гримаса боли. — Вы дипломированный учитель, но вам придется развлекать детишек, а не учить их. Нужно увести их с улиц, где иначе они неминуемо попадут в неприятности. Это местечко, куда вы направляетесь, Элим… Оно не в моем приходе, но я кое-что знаю и хочу вас предупредить. Элим — как у нас говорят, свободный тауншип. Африканцы селились в нем с начала столетия. Они строили дома и владеют этими домами уже несколько поколений. Сдается мне, в Элиме сейчас живет где-то тысяч пятьдесят.

— Нам так и рассказывали, — вставил Ральф.

— Но теперь нет никакой безопасности, никакой уверенности в будущем. Софиятаун уже снесли, Элим вполне может оказаться следующим.

— А людей куда переселяют? — спросила Анна.

— Вот тут, дорогая, во всей красе проявляется сущность апартеида. Правительство желает вернуть чернокожих в места их исконного обитания. — Снова с трудом повернув голову, старик заговорил сурово и торжественно, будто обращался лично к президенту, которого нашел в себе смелость обвинить во всех этих глупостях. — Вы лучше разберетесь в происходящем, когда поселитесь и освоитесь. Но вам следует помнить, что ваше местожительство — временное, опасное и готовое исчезнуть в любой момент. Эти люди в правительстве каждое утро считают потраченным зря, если не придумали очередной гнусный закон. А африканцы уверены, что у них украли будущее.

— Признаться, я не готов к такому, — сказал Ральф. — Не думал, что все настолько печально.

— Тогда зачем приехали?

Ральф замялся, подыскивая ответ. Он же не мог сказать, что попросту сбежал от своей семьи.

— Я считал своим долгом… ну… внести лепту. Мы оба так считали. Но мы и знать не знали…

— Вы молоды, — произнес архиепископ, — и как-нибудь да свыкнетесь. И потом, всегда есть вера и надежда. Если позволите, дам вам один совет. Что бы вы ни делали, опирайтесь на Господа. Меряйте свои поступки на весах вечности. Понимаете, о чем я? Иначе вас поглотят сиюминутные хлопоты, а повседневные мелочи искалечат ваши души.

— Отличный совет. Спасибо, — поблагодарил Ральф. — Годится в любых обстоятельствах, если ему, конечно, следовать.

— Будь я чернокожей, — подала голос Анна, — и живи я в этой стране, не знаю, верила бы я в Бога или нет. С такими-то законами.

Архиепископ нахмурился.

Ральф поспешил вмешаться:

— Люди могут решить, что раз их так угнетают, раз твердят, что они существа низшего сорта, раз на их долю выпадает столько испытаний, то Господь от них отвернулся. По-моему, вполне естественная мысль.

На это архиепископ разразился целой речью, позволил прорваться наружу чувствам, заговорил резко и отрывисто, будто перейдя с человеческой речи на лай. Он упомянул о «жалком светском гуманизме» (соблазн поддаться которому, судя по всему, приписал Ральфу), а христианскую веру поименовал «оплотом величия рода людского». Было очевидно, что эти выражения он заимствует из проповеди — то ли из той, которую сочиняет, то ли из той, которую недавно произносил. Анна прищурилась, искоса поглядела на Ральфа. И как только они оба посмели высказать в лицо церковнику все то, что оба наговорили? Впрочем, в этакой дали от дома, подумала она, можно творить едва ли не что угодно.

Когда епископ отлаялся, Анна отважилась на слабую попытку оправдаться. Причина в том, сказала она, что они с мужем не имеют необходимого опыта. Поэтому их обуревают дурные предчувствия — по поводу новой страны и по поводу первой самостоятельной работы.

— Вы тоже считаете, что можете не справиться? — воинственно осведомился архиепископ.

— Думаю, любой на моем месте засомневался бы.

Это оказался правильный ответ.

— Лично я знаю, что не справляюсь, — сказал архиепископ. — Хочу попросить вас о двух вещах. Нет, даже о трех. Постарайтесь не презирать своих противников и постарайтесь их не возненавидеть. Для вас, новичков, это может быть довольно сложно, однако, будучи добрыми христианами, вы должны попытаться. Также постарайтесь не нарушать законы. Вас направили сюда не для того, чтобы вы попали на страницы газет или очутились под судом. Надеюсь, вы будете помнить об этом.

— А что третье? — уточнил Ральф.

— Ах да! Когда станете писать домой, в Англию, попросите своих родных и знакомых не судить сгоряча. Мы живем в непростой стране, если можно так сказать. Я утешаю себя тем, что в здешних людях мало истинного злодейства. Зато много страха, причем со всех сторон. Страх мешает сострадать и лишает людей рассудка. И потому в итоге превращается в злодейство в какой-то степени.

Старик выпрямился и кивнул. Встреча подошла к концу. Элдреды встали. А старик вдруг улыбнулся и похлопал себя по искалеченной ноге, возлежавшей на подушках.

— Знаете, что я сделал в прошлом году? Отправился на острова Тристан-да-Кунья. Думаю, вы и не подозревали, что моя епархия простирается настолько далеко. Пришлось позволить, чтобы меня привязали к стулу и спустили на веревках с борта корабля. Потом уложили на дно парусиновой лодки и на веслах доставили на берег. Ваш дядя Джеймс не поверил бы своим глазам, честное слово! Разумеется, я вряд ли рискну повторить такую поездку. Все-таки пора остепениться, верно?

Не дожидаясь ответа посетителей, секретарь выпроводил их из кабинета. А старик-архиепископ сразу взялся за бумаги.

Снаружи Анна сказала:

— Строит из себя Уинстона Черчилля? Как думаешь, нарочно? Учился по радиотрансляциям?

— Уверен, что да.

— Он фактически обвинил нас в том, что мы — не христиане.

— Мы же знаем, что это не так, — возразил Ральф. — А он нас провоцировал.

— Зато сердце у него доброе. Правильное.

— Боюсь, какое у него сердце, не имеет ни малейшего значения.

На кейптаунском вокзале вывеска гласила: «Slegs vir Blankes». Вагоны для чернокожих, словно кому-то в голову пришла запоздалая мысль, были прицеплены в хвосте поезда.

На станциях по дороге у вагонов белых собирались чернокожие ребятишки, подставлявшие сложенные лодочкой ладони, выпрашивая мелкие монетки.

Вокзал в Йоханнесбурге кишел чернокожими мужчинами в роскошных деловых костюмах и с портфелями в руках, а также румяными белыми фермерами, приехавшими в город по делам. Казалось, у них мало волос для таких крупных голов, а животы отвисали настолько, что грозили порвать рубашки. Красновато-коричневые колени, торчавшие из-под шортов цвета хаки, как бы предвещали будущее страны. По словам Ральфа, прямо под ногами, под мостовой, лежали в земле алмазы и золото.

Было прохладнее, чем ожидала Анна, и воздух чудился слегка разреженным. Она шарахалась в сторону от громких криков, от клаксонов и рокота моторов, от мозаики лиц на улицах. В полночь шум за окном заставил ее подойти к окну скромного гостиничного номера. По стеклу барабанили градины — мелкие льдинки, размером дюйма полтора в поперечнике. Бомбардировка с небес длилась приблизительно пять минут. Прекратилась столь же внезапно, как и началась. И добрый час после этого город, окутанный ночной тьмой, был тих и недвижен, словно затаил дыхание.

Здание миссии располагалось на Флауэр-стрит, поодаль от проезжей части, окруженное огородом, на котором росли картофель и маис, капуста, тыквы и морковь. Три ступеньки от земли вели на веранду, дверь которой была затянута сеткой от насекомых. Когда-то двор миссии давал тень, но большие старые деревья вырубили. Комнаты внутри были маленькими и душными.

Люси Мойо сообщила, что все отремонтировали и подновили, готовясь к прибытию новых миссионеров. Линолеум на полу, натертый до ослепительного блеска, мгновенно цеплял глаз своим затейливым, почти джазовым, что ли, узором, от которого начинала кружиться голова. С расходами не считались, как уверяла Люси; в гостиной положили подушки с искусственным мехом и большой пуговицей посередине и поставили кофейный столик, ножки которого словно норовили разъехаться, как лапы у собаки на льду. С законной гордостью уверенной в себе и своих достоинствах экономки Люси показала подставку для журналов — из золотой проволоки — и постучала кончиком пальца по резиновым ножкам. На кухне обнаружился ядовито-желтый стол с хромированной полосой по периметру столешницы и белыми трубкообразными ножками. Стулья были под стать столу.

Город располагался на возвышенности, поэтому каждый день налетал свежий ветерок. В ясные дни можно было разглядеть зажиточные пригороды Претории: дома расползались по зеленым лужайкам, вдоль улиц тянулись стройные ряды палисандровых деревьев. Внизу, под деревьями, виднелись монументы, памятники бурской славе; здесь, наверху, царила swart gevaar, черная угроза. Впрочем, в центре Элима взгляду представала картина достатка, ухоженности и благополучия: широкие улицы, пересекающиеся под прямым углом, обнесенные надежными заборами игровые площадки, аккуратные кирпичные дома. Надо признать, эти дома отличались друг от друга степенью ветхости и потребности в ремонте. Лучшие из них щеголяли свежей краской, а перед их фасадами ровными рядами росли цветы и другие растения в старых оловянных бочках. При всем желании эти растения никак нельзя было принять за комнатные: даже беглого взгляда хватало, чтобы понять, что куда охотнее они росли бы в приволье, на природе. Однако растения в бочках служили совершенно определенной цели. Они говорили о праве собственности. Подчеркивали господство над природой. Демонстрировали гордость владельцев домов. Вообще, в Элиме, как выяснилось, гордились всем подряд.

— Мы живем как добрые соседи, — объясняла Люси. — Не как племя, совсем нет. И во всем друг с другом соглашаемся.

Разумеется, она преувеличивала. Но идея выглядела привлекательной, и этой мыслью можно было наслаждаться — какое-то время.

В первые несколько дней после приезда Элдредам пришлось посетить все соседские дома, где обитали люди, исправно посещающие церковь, и работники прихода. Их поили чаем, усаживали на стулья с тонкими ножками, показывали им вставленные в рамки фотографии и кружевные занавески. Во всех домах не нашлось ни единого сувенира или памятного предмета, который не удостоился бы чести иметь собственную вязаную подстилку.

Цена этого уюта и благополучия тоже сразу бросалась в глаза. Воду носили ведрами, каменные полы скребли и мыли каждый день на четвереньках. Трудились слуги, ибо даже обездоленные белые, судя по всему, могли себе позволить нанять прислугу. Каждое утро на задних дворах гремели тазы, в которых стирали и полоскали белье.

Зато на окраинах Элима дома и постройки буквально налезали друг на дружку. Некоторые семьи проживали в сараях, где места было меньше, чем иной фермер отводит домашней скотине. Люси все растолковала: в ближайших окрестностях цены достаточно высоки, если семья не в состоянии платить и ее выселяют, люди перебираются в Элим. А потом к ним начинают сбредаться родственники, ближние и дальние, которых не прогонишь, потому что им надо где-то жить; к домам пристраивают временные хибары, из чего попало, и надеются, что эти сооружения устоят под дождем и ветром. Если надежды не оправдываются, строят заново. Она показала Элдредам несколько времянок из железных листов, ютившихся у задних стен. Голые детишки — совсем голые, если не считать нитки бус на шее, — играли в пыли. Люси остановилась, заговорила с детворой, дождалась, пока ей ответят. Сумочка у нее была в тон туфлям, воскресная шляпка плотно прилегала к черным кудряшкам волос. Почему она стрижется так коротко? Гигиена? Лучше не думать об этом. Даже в здании миссии пользовались ведрами, которые ежедневно выливал Джейкоб Малаяне, также подвизавшийся садовником.

Индийские и китайские лавки по соседству, добавила Люси, обильны и с хорошим выбором. Кое-кого из владельцев она знала лично, нормальные люди, в целом; порой соглашаются припрятать вещицу под прилавок, пока не наберешь денег заплатить. Правда, время от времени набегают парни с ножами и дубинками, владелец остается лежать на полу, весь в крови, а они забирают, что им приглянулось. «Среди бандитов не только мальчишки, на которых можно прикрикнуть, чтобы они утихомирились. Попадаются и взрослые». Люси пожала плечами — мол, ее дело предупредить Элдредов, которые виделись ей неразумными детьми, а уж дальше пусть сами решают, как им быть с этой темной стороной жизни. О борделях и подпольных питейных заведениях она не обмолвилась ни словом: предыдущая пара, мистер и миссис Стэндиш, без всего этого преспокойно обходились.

Дальше она повела новоприбывших знакомиться с контральто из церковного хора, с саксофонистом из элимского джаз-банда и с руководительницей местного отряда герлскаутов, смуглой женщиной с осиной талией; все это хорошие, добрые, семейные люди, сказала Люси. По дороге им навстречу степенно шагал иссиня-черный мужчина с епископским посохом в одной руке. Под другую его держала шествовавшая рядом супруга, подол лилового платья которой подметал пыль, а шею ее облегало костяное ожерелье.

— О, это мистер и миссис Квакуа, — пояснила Люси. — Сионисты, из африканской общины Евангелия горы Кармель. Ненастоящая церковь, ненастоящий епископ.

День на Флауэр-стрит начинался в шесть утра, а просыпались обитатели миссии еще раньше. Шторы в спальне не отличались плотностью. С тыльной, комнатной стороны они имели желтоватый оттенок, и поверх этого желтоватого поля багровели узоры солнечных вспышек. Шторы не сходились вплотную, сколько их ни сдвигай, чтобы преграждать путь солнечным лучам, и каждое утро озорной луч, острый, как лезвие топора, падал на подушки и бил спящим в глаза.

Кухня в тому времени уже готовила кашу из маиса. Джейкоб колол дрова, после чего отправлялся заниматься садом. Он вырос в сельской местности, и лицо у него было все в ссадинах, как у боксера. Люси объяснила, что он страдал падучей. Люди в его родной деревне кидали в Джейкоба камни, когда с ним случался припадок, чтобы изгнать из него демонов. Неграмотные люди, невежественные, прибавила Люси со своим обычным высокомерным видом.

Потом шли к утренней молитве, благо церковь находилась в пяти минутах ходьбы от миссии. Отец Альфред непременно обменивался рукопожатиями, хотя виделся с Элдредами минимум дважды до обеда и дважды после обеда, причем почти ежедневно, и вообще приходил в миссию, когда ему заблагорассудится. Невысокий, беспокойный, он постоянно улыбался, а выражение смуглого лица было таким, словно он пребывал в непрестанном удивлении.

После молитвы Анна обсуждала с кухаркой Розиной дневное меню. Количество еды прикидывали с запасом — подразумевалось, что в миссию за пропитанием может зайти кто угодно. Никто не мог знать или предсказать, что и кого принесет очередной день.

Прислуга миссии была многочисленной, и нельзя было сказать, что эти люди перетруждались. Все они в прошлом столкнулись с суровыми испытаниями; потому их и взяли на работу, а отнюдь не за выдающиеся умения и таланты на этом поприще. Джейкоб, большую часть дня спавший под деревом, имел помощника — мальчишку-сироту, у которого вовсе не было родных, не считая каких-то полумифических родичей в Дурбане (а их отыскать не удавалось). Этот мальчишка бегал в обносках, позоря миссию. Когда Ральф давал ему новую одежду, он тут же ее продавал. Поневоле чудилось, что он мнил своим предназначением служить олицетворением бед и несчастий.

Кухарка Розина восседала на стуле, зажатом в углу стен, поблизости от печи. Задняя дверь кухни все стояла распахнутой настежь, чтобы подружки Розины могли приходить и уходить, когда им вздумается. Они тянулись нескончаемым потоком, поочередно усаживались на корточки и излагали свежие сплетни. Анна, проходя через кухню, улыбалась и здоровалась, но всякий раз мысленно отмечала, что эти африканки что-то жуют. Ее беспокоило, что половина населения Элима, водившая знакомство с Розиной, могла похвастаться тем, что питается лучше другой половины.

Еще Розина славилась привычкой выдворять подружек из кухни и гонять их по двору, размахивая каким-нибудь подручным инструментом — то относительно безобидной деревянной ложкой, а то и мясницким ножом. Видимых причин эти приступы ярости как будто не имели, не происходило ничего такого особенного, что могло бы объяснить всплеск гнева. Жертвы, как правило, возвращались несколько дней спустя, боязливо замирали на пороге, влекомые надеждой на тарелку каши или на ломоть хлеба.

Какие именно тяготы довелось пережить самой Розине, не знал никто. Она никому не рассказывала о своем прошлом, ни с кем не делилась, но что-то ведь испортило ее характер, некое событие, выбивавшееся из привычного ряда пожаров, болезней и внезапных смертей. Изо дня в день основной мишенью ее нападок становилась помощница кухарки по имени Дири, молодая женщина хрупкого телосложения, с ногами-палочками. Она была в положении, мало того, таскала на спине больного младенца.

Анне поведали, что другие дети Дири поумирали. Сейчас она носила то ли третьего, то ли четвертого, и с каждыми новыми родами становилась все слабее. Анна решила, что не допустит смерти младенца: она разгадает эту загадку, будет присматривать за Дири, возьмет ту под свою опеку. Она предложила вызвать врача; Дири, склонив голову, объяснила — уханьями и жестами, — что посещает доктора из своих соплеменников.

Анна не отважилась настаивать. Зато стала разводить молоко в порошке и толочь сухари, с надеждой и тревогой всматриваясь в сморщенное младенческое личико. Обычно младенцы умирали по ночам, испуская свой последний вздох, пока все остальные спят. Во всяком случае, так полагало большинство. Но Розина, обуянная яростью, вопила, что Дири сама убивает своих детей. Мужа у Дири не имелось — причем, судя по всему, его не было никогда. Люси Мойо утверждала, что за одну смерть ребенка женщину прощают, но эта Дири — просто ходячее несчастье. Анна поинтересовалась — разве нам не положено прощать до седмижды семидесяти раз? Люси в ответ посмотрела на нее столь свирепо, что Анна спросила себя: «Может, я всегда толковала Писание неправильно? Может, Господь говорил о другом?»

Женщина по имени Клара убирала дом и стирала одежду. Она училась и выросла в миссии, получила соответствующее свидетельство. Она стыдилась своего занятия, и Ральф с Анной понимали, что она давно переросла уборку со стиркой. Когда Клара просила, они с готовностью сочиняли рекомендательные письма, будь то в магазин или в местную больницу, где требовались медсестры в регистратуру. Но работодатели неизменно Клару отвергали. Она возвращалась в миссию с мертвыми глазами и бралась за швабру.

Когда-то у Клары был муж, но он сбежал, оставив жену с четырьмя малыми детьми. Упования, которые она возлагала на своих малюток, были весьма высоки, как и требования, которые она к ним предъявляла: молчать, не лениться, заниматься полезным делом. Каждый вечер она заставляла детей читать наизусть Библию; если кто запинался или ошибался, велела нести трость. Вечера оглашались тоненькими детскими вскриками, похожими на мяуканье. Но кто посмел бы запретить Кларе наставлять своих отпрысков? Она считала, что дети не должны вырасти похожими на своего отца, и вразумляла их тем способом, который считала единственно верным лекарством из жизни в пороке, пьянстве и страданиях, ведущей к вечным мукам в преисподней.

Понять, почему работодатели отказывают Кларе, оказалось довольно просто, но куда труднее было облечь это понимание в слова. Она обладала некими душевными качествами, что внушали опасение. Нет, не склонностью к насилию, которая выделяла Розину. В душе Клары зияла пустота, и никому не хотелось ломать голову над тем, чем и как эту пустоту можно заполнить.

Каждое утро на Флауэр-стрит Ральф забивался в клетушку, которую громко именовал кабинетом, и принимался изучать письма и счета, скрупулезно и старательно подбивая ничтожные суммы в жалкой и тщетной попытке сэкономить. Анна же отправлялась в начальную школу, присматривать за помощниками из местных. Учеников в школе было немало, порядка полутора сотен, и за ними приглядывали двадцать или тридцать добровольцев, которые приходили и уходили, сменяя друг друга, по какому-то чрезвычайно хитроумному расписанию. Сами они в этом расписании отлично разбирались, а вот Анна вечно путалась.

Каждое утро детишек обряжали в синие комбинезончики, которые застегивались на спине; это было первое испытание — запихнуть шаловливые, беспокойные ручки в рукава. Две наемных прачки стирали комбинезоны в конце недели, а еще одна женщина готовила кашу на обед. Детей приходилось едва ли не насильно кормить этой кашей, приходилось укладывать спать после обеда, следить за ними в оба глаза на качелях, горках и лесенках, взвешивать, измерять рост и рассказывать им сказки. В общем, хлопот хватало, а рабочих рук было в обрез.

Когда детишкам исполнялось по семь, они покидали уютный мирок начальной школы при миссии и вступали в опасный взрослый мир: два с половиной часа учебы ежедневно, как полагалось по новым законам. Едва эти два с половиной часа пролетали, детей фактически бросали на волю обстоятельств. Если матери ухитрялись подыскать себе хоть какую-то работу, детей оставляли весьма небрежному, вынужденному попечению родственников либо старших братьев и сестер. Те нисколько не усердствовали, и дети благополучно оказывались на улице.

Немногочисленные счастливчики попадали, как выражались в миссии, в «игровую группу». Их кормили супом и хлебом, а также фруктами, когда те удавалось закупить. Книжек ребятам не давали, поскольку это было бы нарушением закона. Старались занять, отвлечь от улицы играми и изучением полезных ремесел, дабы неокрепшие умы не поддались искусу пойти по преступным путям.

Соблюдались ли в городе эти дурацкие новые законы? О, да.

— Тут полным-полно тех, кто сразу бежит в полицию, если что, — спокойно объясняла Люси. — Им причитается награда в несколько пенни за донос. Помните об этом, миссис Элдред.

Для себя Анна ничего не просила и не желала, однако ряди детишек готова была принести любую жертву. Договаривалась с лавочниками из белых кварталов о способах пополнить ежедневное меню, выпрашивала у бакалейщиков побитые яблоки, выманивала у пекарей вчерашний хлеб. Искала тех, кто не против поделиться деньгами на содержание детей, чьи родители не могли позволить себе даже крохотную ежемесячную плату миссии. Всякий день она намечала себе конкретную цель — столько-то встреч со стиснутыми зубами и унижениями, столько-то беззастенчивого вранья и мольбы. Она обнаружила, что в здании миссии сосредоточиться на работе непросто: люди шли беспрерывным потоком, задавали глупые вопросы или просили разрешения воспользоваться телефоном; если за целый час удавалось сделать хоть что-то полезное, это можно было считать немалым достижением.

При одной из комнат для занятий имелась кладовая, большое, просторное помещение, где хранились веники, метлы и прочая утварь. Анна забрала эту кладовую себе. Протискивалась мимо широкой и высокой скамьи, которую приспособила под письменный стол, кое-как усаживалась, вклиниваясь худощавым телом между столешницей и стеной, принималась печатать двумя пальцами на проржавевшей пишущей машинке очередные письма со смиренными просьбами.

Ральф говорил, что эта работа превращает их в попрошаек. Просто пойти и купить что-либо практически невозможно, и не имеет значения, насколько это что-то тебе нужно. Ты вынужден плести интриги, молить и унижаться, сговариваться об аренде, уламывать посторонних, чтобы они заплатили вместо тебя.

Сам Ральф подпирал дверь в свой кабинет стопкой бумаг. Другие бумаги громоздились вокруг, ежеминутно угрожая соскользнуть на пол.

— Как думаешь, епархия согласится приобрести картотеку, если я попрошу? — поинтересовался он у Анны. — Хотя… — Видно, он и сам понял тщетность своих ожиданий. — Конечно, есть заботы понасущнее.

Часто в конце дня выяснялось, что за кем-то из детишек не пришли родители. Они не то чтобы забывали прийти, нет: подобным образом проявлялись сложности и хитросплетения местной семейной жизни. Анна собирала таких детей, что заливались слезами или растерянно жались к стенкам, отводила их к себе, кормила печеньем, утешала и отправляла посыльного разузнать, куда подевались родители. Заболели? Или их за что-то арестовали?

Ральф обычно дежурил, можно сказать, по вечерам в полицейском участке. Каждое утро полицейские выходили на улицы, чтобы набрать положенную квоту прохожих без пропусков. Этих бедолаг сгоняли к перекресткам, непременно в наручниках, скованных по двое; приезжал фургон, и арестованных запихивали внутрь. Причем отлавливали чернокожих полицейские-африканцы. Сперва Ральф недоумевал, почему они так поступают, но быстро сообразил, что таков их способ зарабатывать на жизнь. Белый сержант в участке устало поведал ему: «Мистер Элдред, всем нужно на что-то жить».

Днем в миссию приходили родственники тех, кого арестовали поутру, и начинали жаловаться: мой сын всего-то пошел навестить соседа, моя сестра пошла за едой и забыла пропуск дома… Ральф под вечер отправлялся в участок вызволять арестованных и платить за них штрафы. «На следующей неделе, — внушал он родственникам жертв, — вы должны вернуть мне деньги, поняли?» Он старался не ради себя, а ради миссии, иначе той грозило остаться без средств, а это означало, что придется урезать иные расходы. А еще он настойчиво напоминал людям, чтобы те не забывали пропуска, когда им приспичивает выйти из дома.

Ему категорически не нравилось такое вот взаимодействие с государственными властями. Однако его направили в Африку вовсе не для того, чтобы он поощрял местных нарушать законы, и дядюшка Джеймс в своих письмах не переставал о том напоминать. От Ральфа никто не требовал становиться героем или мучеником; от него лишь ждали, что он будет делать свою работу даже в сложившихся обстоятельствах.

Люди здесь не голодают, писал он дядюшке Джеймсу. Беднейшие из бедных и те способны как-то прокормиться, а ходить модно и нагишом. Но местные живут на краю бездны. Стоит захворать на несколько дней, и ты уже за краем, ибо лишился своей жалкой горсти пенсов. Женщины отчаянно пытаются приучить детей к гигиене, наставляют в хороших манерах, норовят обучить грамоте в надежде на светлое будущее. Однако по глазам детей видно, что эта малышня мудрее своих родителей и знает, что все усилия бессмысленны.

Никакого комфорта, думала Анна. Утешают только мелочи; ряд, другой, третий, глядишь, и покрывало связано. С приближением зимы местные женщины стали вязать целеустремленно и решительно. По средам в миссии собирался вязальный кружок, и Анна считала себя обязанной туда ходить. Люси Мойо — или другая женщина с сильным, громким голосом — читала вслух Новый Завет, а пальцы так и летали, и вера укрепляла руки и направляла спицы. Рядом с этими людьми все норфолкские семейства выглядели законченными безбожниками, Мартины из Ист-Дирхема казались беспринципными гедонистами, а Элдреды из Нориджа — язычниками, погрязшими в грехах.

По четвергам проходили встречи в церкви. Женщины из Союза матерей надевали накрахмаленные белые блузы и черные юбки; каждую блузу украшала брошь, говорившая о принадлежности к союзу, а головы покрывали черные ситцевые платки. Незамужним матерям, если те раскаивались в своем распутстве, тоже дозволялось облачаться в подобный наряд, но брошей им никто не выдавал.

Методистки наряжались в красные блузки с черными юбками. Прихожанки голландской реформатской церкви носили черные юбки и белые блузы с широкими черными отворотами. На их фоне методистки выглядели кокетками.

Дири каждое воскресенье куда-то пропадала на несколько часов. Анна не скрывала своего беспокойства.

— Не волнуйтесь, миссис Элдред, — успокоила ее Люси Мойо. — Она ходит в церковь епископа Квакуа, целый день поет и танцует. Она ходит туда, потому что ей дают яркую одежду, позволяют плясать и вообще вести себя непотребно. А их самозваный напыщенный пастор бродит вокруг с ведром благословленной им воды в руках.

Днем в здании на Флауэр-стрит обычно заседали всевозможные благотворительные комиссии. Когда заседания заканчивались, Ральф с Анной вдвоем отправлялись навещать больных, прыгали и тряслись в служебной машине по ухабам и рытвинам городских улиц. К четырем часам стены домов начинали подпирать зловещего вида фигуры: местная молодежь, с утра резвившаяся в вельде, возвращалась в город.

К пяти эта молодежь, крепкие чернокожие парни, принималась слоняться по улицам, собираться кучками у кафе, затягиваясь сигаретой, которую передавали по кругу. От них исходило зримое ощущение угрозы; они дожидались темноты. Как правило, Анна и Ральф возвращались домой к закату. Когда их дребезжащий транспорт подкатывал к перекрестку, с угла которого было видно здание миссии, Анна, сидевшая в пассажирском кресле, неизменно бледнела и вся как-то подбиралась. Летом ей было жарко, в нос забивалась пыль, а зимой она промерзала до костей. Она хотела вымыться и спокойно поужинать, ничего более, но понимала, что, пока машина не свернет за угол, ей не суждено узнать, какой именно сюрприз приготовил им очередной вечер.

Сильнее всего она опасалась группы чернокожих на крыльце, поджидавших миссионеров с какой-то проблемой, решить которую они сами были не в состоянии. Хуже могло быть лишь появление местного семейства — тоже с какой-нибудь бедой, которую следовало уладить незамедлительно. Если оказывалось, что их ждут мужчины, Ральфу с Анной приходилось снова садиться в машину и тащиться в полицейский участок, затевать переговоры и платить штрафы. А если поджидало семейство, оставалось лишь гадать, что им требуется — еда, кров на ночь или что-то еще. Когда Анна видела людей на крыльце, сердце начинало биться чаще, а рот наполнялся горькой слюной с привкусом желчи.

В эти вечера на Флауэр-стрит Анне с Ральфом крайне редко удавалось побыть наедине. Они никогда не садились за ужин вдвоем — обязательно являлся отец Альфред или кто-то из учителей, а то и приходили посетители, дела которых не могли подождать до утра. Когда ложились в постель, они обычно чувствовали себя слишком уставшими, чтобы любить друг друга, слишком уставшими, чтобы просто поговорить; порой не было даже мыслей, которыми захотелось бы поделиться. А ночной сон нередко нарушался: то женщина заболевала, то кого-то задерживали, то молодого человека калечили в пьяной драке.

С наступлением темноты город охватывал хаос — драки, поножовщина, ограбления, изнасилования. Каждый случай, о котором становилось известно, заставлял чиновников из министерства по делам национальностей скорбно качать головами и рассуждать о «проблемном поселении» и «нарушениях закона и порядка». Эти чинуши не видели женщин из Союза матерей в накрахмаленных блузах, а замечали лишь разгул насилия и преступности. Излюбленным оружием банд были заточенные велосипедные спицы. Подкрадываясь к жертвам со спины, бандиты вонзали спицы в бедро — и опустошали карманы несчастных, пока те приходили в себя от болевого шока.

Ежевечерняя рутина была утомительной: ключи, замки, засовы, запоры, задвижки, в каждой комнате, на каждой двери. Однако, если кто-либо стучал в наружную дверь, приходилось отпирать, и все меры предосторожности шли прахом. Конечно, можно было спросить через дверь, кого принесло в ночи, но если имя оказывалось незнакомым, это не считалось поводом не отпереть.

Воскресным утром Ральф с Анной раздавали припасы с черного хода: овощи, мешки с маисовой мукой, сахар, пересыпанный из мешков в кульки, а также консервы и поношенную одежду, которой поделились белые благотворители за минувшую неделю. Они исходили из убеждения, что за едой приходят только те, кому еда действительно нужна, хотя и сознавали, что надеяться на это глупо. А Люси Мойо неодобрительно цокала языком и закатывала глаза, порицая белых миссионеров перед Богом. По субботам проходили похороны, под распевание гимнов и улюлюканье, и пустые животы скорбящих тоже наполнялись пожертвованной едой.

Ральф повторял:

Субботними вечерами устраивались общие посиделки, где скорбящие мешались с гуляками. Эмалированные кружки передавались из рук в руки, в них плескалось сорговое пиво, похожее на младенческую отрыжку. Во дворах питейных домов надрывались граммофоны, гульба и пляски затягивались до глубокой ночи. Когда наконец решали, что на сегодня веселиться хватит, люди просто заворачивались в покрывала и спали на голой земле.

Утром в воскресенье шли в церкви: женщины в своих униформах, их сыновья в костюмах и с лоснящимися лицами. Потом маленькие девочки отправлялись в воскресные школы — волосы заплетены в косички и перевязаны ленточками. Одевались они из индийских лавочек, носили жесткие тюлевые юбки, которыми царапали друг другу коленки и икры. Черная кожа рук контрастировала с белыми перчатками, на тоненьких запястьях болтались сумочки. Через год-два, думалось Анне, эти девочки начнут копить деньги на высветляющий крем. Станут просить родителей, чтобы те на день рождения сводили их к парикмахеру, который распрямит волосы. А родители будут отвечать: «Подрасти сначала. Вот исполнится тебе пятнадцать, тогда и поговорим».

После церкви, воскресным утром, элимские мужчины посещали цирюльников, что принимали клиентов прямо на улице в тени деревьев. Днем устраивались футбольные матчи. Анна с Ральфом приглашали к чаю отца Альфреда и учителей воскресной школы. Анна догадывалась по выражению лица Люси Мойо, какого та мнения о ее выпечке; лепешки, испеченные Анной, получались плоскими и твердыми, не что что у миссис Стэндиш.

После чая они наконец-то ненадолго оставались вдвоем. Ральф обнимал жену, которая едва держалась на ногах от изнеможения и припадала к его плечу со слезами на глазах.

— Мне не следовало привозить тебя сюда, — шептал Ральф. — Но домой нас никто не отпустит.

Неделя сменялась неделей, перетекая из месяца в месяц; они настолько погрузились в повседневный распорядок горькой элимской жизни, что уже не мыслили себе иного существования.

Анна порой забывала о том, что скрывается под поверхностью. Ее окружали выжженная почва и красные каменные полы, муравьиные дорожки и здоровенные тараканы. Однако Ральф не уставал напоминать ей о том, что она ступает по золоту и алмазам.

Каждый вечер местные женщины разжигали в сумерках жаровни. Дым поднимался в темнеющее небо и повисал над тауншипом голубоватой дымкой, отчего-то наводившей на мысли о застывшем дыхании ангелов. И всякий раз, когда эти жаровни разжигали, в одну из них непременно падал какой-нибудь двухлетний сорванец.

В Элиме имелись больницы, но пострадавших привозили в миссию. Кто приходил сам, кого приносили на материнских руках, кто ковылял, вися на плечах друзей и обливаясь кровью. Миссис Стэндиш была медсестрой, а местные не желали взять в толк, что Анна не обладает умениями своей предшественницы.

— Мы должны что-то сделать, — сказала Анна. — Мне будет гораздо проще, если появится доктор по вызову.

— У нас есть Коос, — ответил Ральф. — Вызывай его.

Коос принимал пациентов на Виктория-стрит, в грязном одноэтажном здании с жестяной крышей. Там у него были приемная и смотровая, а также третья комната, где сам врач спал на кушетке. Во дворе стояли два сарая; один использовался как кухня, второй же служил лабораторией — и любовным гнездышком фармацевта Люка Мбаты.

Коосу было на вид то ли тридцать, то ли сорок. Под волосами цвета соломы его лицо хранило обеспокоенное выражение; улыбался он редко, хотя в целом был дружелюбен и, как следовало из его занятия, расположен к людям. Обычно он ходил в серых шортах, открывавших исцарапанные и худые ноги, а коленки у него были шишковатые. Кожа на лице и на руках отливала красным, поскольку он беспощадно натирался антисептическим мылом. Однажды Ральфу довелось вымыть руки в приемной Кооса, и ощущение было такое, словно с него заживо содрали кожу.

Недостатка в пациентах Коос не испытывал и лечил людей за деньги.

— Они должны платить, — объяснял он Ральфу. — Если люди не станут платить за лечение, они не поверят в его пользу, понимаете? Просто дашь им лекарство, и они решат, что это какая-нибудь гадость, которую врачу жалко выкинуть, вот он ее и раздает. Выйдут за дверь и тут же выльют на дорогу или швырнут в канаву.

Ральф кивнул:

— Анна пытается убедить нашу вторую кухарку, Дири, показать врачу своего младенца. Она беспокоится за него, говорит, что младенец не набирает вес. Дири уверяет, что все в порядке, но мне кажется, что малыша и вправду не мешало бы осмотреть. Сами мы не в силах разобраться, в чем дело, Дири носит цветные нитки на запястьях и на лодыжках. Вчера Анне показалось, что Дири уронила малыша и тот ударился головкой, но выяснилось, что ему втерли в кожу какой-то пепел.

— Ваша девица ходит к одному из моих конкурентов, — заключил Коос.

— Он ей не навредит?

— Кто знает? — Коос пожал плечами. — Быть может, она думает, что у нее какая-то местная, африканская болезнь.

— И что это значит?

— Люди думают, что такие болезни есть. Уверены, что белые в них ничего не понимают. В каком-то смысле, кстати, они правы. Если ко мне приведут женщину, у которой учащение сердцебиения, обмороки и задержка дыхания, я могу, конечно, ее послушать и взять образец крови. Но рано или поздно придется спросить, в какую церковь она ходит, танцевала ли она в этой церкви и не овладел ли ею дух.

— Но они же не варвары! — возмутился Ральф.

Соломенные брови Кооса взметнулись дугами.

— Разве? Вы еще многого не знаете, дружище. Лично я думаю, что мы все — варвары.

Ральфу всегда хотелось спросить у Кооса, зачем тот приехал в Африку. Это немного напоминало знакомство с одноногим человеком: тебя снедает желание узнать, как тот потерял вторую ногу. Несчастный случай? Болезнь? Хочется задать вопрос в лоб, но ты молчишь и ждешь, пока человек не расскажет сам.

Прошло полгода. Ральф писал из Элима дядюшке Джеймсу:

Мы наверняка справлялись бы лучше, будь в сутках тридцать часов, а в неделе — девять дней. Но все же я не могу не спрашивать себя, разумно ли расходуются наши силы и возможности. У нас тут немного времени на размышления; не знаю, хорошо это или плохо. Но каждую неделю приходится принимать решения, которые диктуются, скорее, принципами, а не процедурами, и совершенно не к кому пойти, чтобы это обсудить. Пожалуй, мой ближайший здешний друг, насколько вообще употребимо данное слово, — это местный врач-африканер; по-моему, он хороший человек и обладает немалым опытом, однако на мир смотрит иначе, чем мы, а потому я не могу обратиться к нему за советом — вероятнее всего, я просто не пойму совета, который он мне даст.

Большинство упомянутых принципиальных случаев мы называем «проблема с одеялами»; это наш внутренний жаргон, обозначающий ситуацию, этику которой мы не в силах постичь. Здесь похолодало, и некоторые бедняки приходят в миссию каждый день, выпрашивая одеяла. Мы располагаем запасом и можем заказать новые, которые для нас свяжут, но, как выяснилось, мистер и миссис Стэндиш, тоже раздававшие одеяла, потом прошлись по домам тех, кому, как они считали, помогали, — и обнаружили, что все одеяла распроданы. Мы с Анной сильно переживаем. Нас преследует ощущение, что все наши усилия напрасны и бесполезны. Но Люси Мойо утверждает, что, если мы перестанем раздавать одеяла, местные сочтут нас жестокосердными злодеями.

Как мне поступить? Знаете, доведись мне пройти хотя бы беглую подготовку в Англии, я бы, наверное, осознавал, что могу столкнуться с подобными угрызениями совести. Или я все же преувеличиваю и речь не столько о принципах, сколько о процедурных вопросах? Не могу не повторить: я не был готов к Африке. Анна спрашивает, какой смысл во всех наших стараниях. Каждый человек по отдельности не в состоянии побороть политическую систему, которая становится все репрессивнее и суровее с каждым днем. Я убеждаю людей глядеть вперед, проявлять инициативу, помогать самим себе, но какой в этом прок, если все знают, что через пять лет наш город исчезнет?

Люси Мойо охарактеризовала Кооса в своей привычной манере:

— Доктор связался с гулящей цветной девицей. Та думала, что все за деньги. А он решил, что за чувства.

Анна поделилась с Ральфом:

— Девушка родила. Для маленького городка это настоящий скандал, сам понимаешь. — За минувшие месяцы она нахваталась слов на африкаанс и даже усвоила местный выговор. Когда ей на глаза попадался кто-то маленький и беззащитный, будь то младенец или котенок, она восклицала, словно вторя Люси и Розине: «О, ми-и-ло-о!»

— Думаю, что понимаю, — подтвердил Ральф. — Причем, полагаю, это случилось довольно давно, когда подобное еще не считалось преступлением. — Он покачал головой. — А Люси знает, что сталось с этой женщиной и с ее ребенком?

Анна вернулась к привычному, впитанному с детства английскому выговору:

— Да ты что! Наша Люси брезгует вызнавать этакие подробности.

Ральф представил себе врача, натирающего руки ядовитым мылом. Интересно, есть ли у Кооса дом, помимо этой задней комнаты с кушеткой за приемной? Скорее всего, нет — возможно, уже нет.

Дядюшка Джеймс писал в ответ:

Дорогой мой Ральф!

Разумеется, ты не был готов к отъезду в Африку. Ты уехал туда по собственной воле, а не по желанию людей, которым должен подчиняться. Не вини себя за это. Так уж заведено среди европейцев. Когда мы сознаем, что дома лишились смысла жизни, то стремимся экспортировать свои сомнения; мне знакомы люди, которые — ошибочно, на мой взгляд, — уплыли в Китай, желая спасти свой брак.

Проблемы и беды нашей страны кажутся настолько существенными, что люди разумные не могут не задаваться вопросом: а стоит ли упорствовать? Создается впечатление, что на подобное способны лишь профессиональные политики: мы им платим, а они несут на своих плечах ношу простых решений. Но если взглянуть на другие страны, мы склонны считать, что их проблемы не стоят выеденного яйца — они очевидны, как очевидны и моральные последствия. Почему же эти иностранцы поднимают такой переполох? Разве им не понятно, что именно и как нужно делать?

Мы чрезвычайно близоруки, и в том наше спасение. Вот только однажды мы подходим вплотную — и видим реальность воочию.

Мужчины и женщины, которые трудятся на полях миссии, должны, как считается, составить собственное мнение, прежде чем делиться этим мнением с окружающими. Однако мой опыт подсказывает, что эти люди в своих умозаключениях — если те вообще хоть чего-то стоят — путаются еще сильнее, чем все прочие.

Потому, Ральф, попытайся не изводить себя стремлением непременно быть лучше прочих. Делай, что должен, этого достаточно. Я понимаю, что мой совет покажется тебе наивным, как если бы взрослый разговаривал с ребенком, но другого совета дать не могу. Ты пишешь, что сомневаешься (или это Анна сомневается?) в способности отдельного человека добиться поставленной цели. А представь, что будет, если все люди разделят твои сомнения. Тогда твое служение, сама твоя поездка в далекие края утратит всякий смысл. Сам знаешь, Господь располагает. Не забывай, что Он никогда не действует прямыми методами.

Каждый день подкидывает нам новый вызов. Некоторые считают, что человек, искренне и безоговорочно верящий, не подвержен смятению чувств. Лично я никогда не понимал, что такое безоговорочная вера; оговорки бывают всегда и везде, Господь или обстоятельства вечно вмешиваются, лишая цельности тот порядок, который ты установил для самого себя. Не стоит огульно принимать принципы и убеждения своего отца. Ты должен отыскать собственный путь. Пойми, конфликт сам по себе не означает отсутствие веры. Вполне возможно, это, осмелюсь заметить, признак духовного развития, свидетельство душевной эволюции. По крайней мере, если допустить, что тебя терзают исключительно психологическая совместимость и административные сложности, конфликт показывает, что ты перестал воспринимать мир вокруг как пространство, где для торжества справедливости хватает одних благих намерений.

Что касается вашей проблемы с одеялами, то вам, конечно, следует пройтись по домам местных жителей. Тебе не приходило в голову, что просьбы об одеялах могут быть лишь предлогом? Люди, приходящие в миссию, могут нуждаться в чем-то большем, однако им почему-то трудно завладеть твоим вниманием иным способом. Может статься, их беды — вовсе не материального свойства.

«Ну да, — подумал Ральф, откладывая письмо в сторону, — но кто я такой, чтобы разбираться в истинных потребностях местных?»

В кабинет вошла Анна.

— Я тебе помешала?

— Нет. Пришло письмо от дядюшки Джеймса.

— Прочту на досуге. — Ей не терпелось поделиться с мужем новостями. Дети из игровой группы хотели устроить концерт. Благотворительный женский фонд из Йобурга, как Элдреды на местный манер, привыкли называть Йоханнесбург, подарили миссии видавшую виды швейную машинку, и Анна собиралась шить костюмы для ребят. Мистер Ахмед с Найл-стрит уже пообещал отдать обрезки тканей.

Всю следующую неделю вечера оглашал стрекот швейной машинки. По крыше барабанил дождь, а по улицам бежали потоки красно-коричневой воды.

Еще через неделю Ральф застал Анну за поглаживанием рулона мягкой ткани: зеленого, можно сказать, илистого оттенка с цветочным узором.

— Мистер Ахмед прислал, — объяснила Анна. — Говорит, ткань с каким-то серьезным дефектом. Но мне все равно. Я сошью из нее замечательные шторы, если добуду плотный материал на подкладку. Ну, то есть если уговорю мистера Ахмеда поделиться.

— Начнешь прямо сейчас? Насколько я понимаю, с костюмами ты почти закончила. Если не устала, можно сесть сразу после ужина…

Анна покачала головой.

— У нас уже есть шторы, дорогой. Те, с солнечными вспышками. Люси Мойо сшила их собственными руками. А учителя воскресной школы скинулись между собой на покупку материала. — Она вздохнула. — Наверное, доброй христианке не пристало думать о таких пустяках.

— Не говори ерунды.

— Нет, отношение людей важнее. Отношение и чувства.

На этом разговор о новых шторах и закончился. Анна отрезала от рулона три ярда полотна, на которых дефект меньше всего бросался в глаза, и сшила себе юбку до лодыжек, присобранную в поясе.

— О, миссис Элдред! — одобрительно сказала Люси. — Экая вы мастерица. Даже в Париже вам не сшили бы лучше. Но вот ткань такая мрачная, просто позор. Хотя, конечно, мы должны довольствоваться тем, что посылает нам Господь.

Анна улыбнулась. Небо очистилось. Каждое утро их снова будило солнце, проникая в щель между шторами.

Ральф писал дядюшке Джеймсу:

Как прикажете жить? И каков праведный путь? Все чаще можно услышать, что жить надлежит так, как живут люди, которым ты служишь, что для христианина это единственный правильный выбор. Я сам отчасти разделяю эту точку зрения. С какой стати у меня должно быть больше денег и больше комфорта, чем у них? Как ты можешь рассчитывать на их уважение, если норовишь отделиться?

Но все же я не могу не сознавать, что эта идея чревата малоприятными последствиями.

(Тут ему вспомнился Коос, обедающий маисовой кашицей с подливой.)

Не уверен, что мне хватит мужества превратить теорию в практику.

Джеймс отвечал:

Ральф, у тебя что, много имущества, чтобы люди тебе завидовали? Нужно ли напоминать, что ты сейчас находишься в семи тысячах миль от родного дома? Возможно, сам ты не считаешь свой поступок слишком уж великой жертвой, но позволь сказать, что, даже если ты не скучаешь по нас, мы с твоей сестрой скучаем по тебе и очень часто говорим о вас. В своем письме ты сперва жалуешься на жизнь, на испытания и невзгоды, а сразу после принимаешься рассуждать так, словно нежишься в роскоши!

Допустим, ты примкнешь к людям, среди которых живешь, переселишься в хибару на чьем-то заднем дворе. Какую внятную пользу это принесет хоть кому-то? Да, ты почувствуешь себя лучше, на неделю или на две, но разве на кону стоят твои чувства? Когда же жизнь в лачуге станет невыносимой — а это произойдет очень быстро, — ты сможешь сбежать. В лучшем случае это будет эксперимент, продиктованный благими намерениями. Увы, людям вокруг тебя бежать некуда; их приговоры не предусматривают приостановления. Посему любые жесты такого рода с твоей стороны, вызванные стремлением соблюсти равенство, покажутся им оскорбительными. Ты свободен, ты волен уйти, а они — нет.

У тебя за спиной образование. У тебя белая кожа, и ты живешь в стране, где это является важнейшим условием. Даже возможности твоего тела, которое с детства хорошо питалось, отличают тебя от местных. Как ты вообще смеешь думать, что можешь стать одним из них? Если привилегия досталась, ее уже не отнять.

Ральф положил письмо дядюшки в ящик письменного стола. И снова вспомнил Кооса, надраивающего мылом кожу рук.

— Я снова поговорил с Дири, — сказал Ральф врачу. — И Анна тоже с нею говорила. Мы даже задумались, не похитить ли нам ее малыша и не принести ли к вам. С другой стороны, Дири взрослая, сама должна сообразить, что к чему. А может, вы как-нибудь заглянете в миссию? Правда, не могу даже вообразить, как нам оторвать младенца от матери, чтобы вы могли его осмотреть. Она постоянно таскает его на спине, с утра до вечера. По-моему, он так и умрет, бедняжка.

— Пообещайте ей укол, — ответил Коос. — Это должно помочь.

— Для нее или для младенца?

— Для обоих. Давайте — как это говорится? — давайте ловить на живца. Местные обожают уколы. Для них это главное лечение. Между прочим, я вынужден колоть направо и налево, потому что, если начну отказывать, они пойдут бог весть к кому, станут лечиться бог весть чем, и результат будет вполне предсказуемый.

— Но это же не совсем медицина. — Ральф нахмурился. — Вы просто потакаете желаниям людей…

Коос постучал себя по лбу:

— Ральфи, битва разворачивается вот тут. Вам известно, что у местных нет никакой веры в меня. Девушкам хочется знать, беременны они или нет; они отправляются к предсказателю на следующий же день после задержки, а тот говорит ровно то, что они хотят услышать, — да или нет, как пожелаете. Если он ошибется, девушка расстраивается, но со временем забывает. А если она придет ко мне, я ей скажу — извини, пока не знаю, приходи снова через два месяца. На меня начнут смотреть как на идиота. Эгей, глядите, вон идет тот глупый бур!

Ральф промолчал, понимая, что Коосу хочется выговориться: в сердце врача накопилось столько невысказанного, что он готов был говорить сколько угодно — обо всем, кроме того, что его по-настоящему тревожило.

— Что касается этой вашей Дири. Нужно узнать у нее самой, почему, как она думает, ее дети постоянно болеют. В этих краях несчастья и беды, как считается, не валятся на человека сами по себе. Если что-то пошло не так, должна быть конкретная причина и конкретный виновник. Вы спрашиваете — кто сотворил это со мной? Кто наслал на меня эту хворь? Возможно, тут замешаны предки или какой-нибудь враг. Неблагосклонность судьбы, Божий промысел — для здешних это все ерунда.

— Звучит утешительно, — заметил Ральф.

— Неужели?

Они помолчали, оба размышляя над вопросом. За окном, затянутым сеткой, жужжали оводы.

— На мой взгляд, — продолжил Коос, — вашей кухарке нужно позвать Люка Мбату, моего фармацевта. Вы с ним знакомы? Видели его когда-нибудь в субботу вечером, когда он вышагивает в своем зутовом костюме и в обнимку с кралей из Йобурга? По-вашему, он так шикует на те деньги, которые я ему плачу?

— Вы про наряд или про девиц?

Коос расхохотался, согнулся пополам, стукнул себя костяшками красной руки по красному лбу.

— И то, и другое обходится недешево, Ральфи, уж поверьте. Люк промышляет продажей львиной печени, приторговывает шкурками ящериц и питоньим жиром. Сходите как-нибудь, полюбуйтесь на него на заднем дворе. Большую часть его снадобий вы в рот не возьмете, и слава богу, их достаточно перелить во флакончик и повесить себе на шею. Ваша Дири на такое, думаю, согласится. Он, кстати, и по почте торгует. Рассылает приворотные зелья. Может, и отраву тайком готовит — врать не буду, я его не спрашивал. На прошлой неделе приходил мужчина, уверял, что у него в животе завелись жуки. Я отослал его прямиком на задний двор. Если он верит в такое, значит, ему к Люку, а не ко мне.

Ральф не стал цепляться к словам и снова уверять собеседника в том, что местные отнюдь не варвары. Он понимал, что Коос не судит свысока, а лишь старается разъяснить, что существуют различные взгляды на мир. Вдобавок этот другой взгляд казался ему самому в чем-то даже привлекательным.

— Думаю, вам стоит приглядывать за помощником, — сказал Ральф. — Эти его снадобья… Как бы он кому не навредил…

— От него вреда поменьше, чем от иных. Доводилось видеть такие штуки? Черные ими пользуются. — Коос достал из ящика стола упаковку и метнул Ральфу. На упаковке значилось: «Сильнодействующие природные пилюли». — Сильнодействующие — это слабо сказано. — Коос хмыкнул. — Если в доме завелись жуки, все передохнут. И черви тоже, сами себя пожрут. Видел своими глазами, ко мне время от времени заваливаются негры, наглотавшиеся этих пилюль, и мрут у меня в смотровой. Червяков убивает гарантированно, но, к несчастью этих бедолаг, напрочь калечит печень. Вы бы подивились, Ральфи, как быстро они отходят. Если печень отказала, человек способен протянуть от силы три дня. А боль будет такая, что проще сразу всадить себе пулю в башку. — Врач пошевелил плечами. — В общем, я бы напустил Люка. Это как с церковью, понимаете? Вы хотите, чтобы работники миссии посещали вашу церковь, но вам известно, что сами они предпочитают службы повеселее. Я взял себе за правило раз в месяц, где-то так, проверять, как дела у паствы Люка. Просто убеждаюсь, что не пропустил никаких человеческих болезней. Его самого я строго-настрого предупредил: если вздумает лечить человеческие, настоящие болезни, сразу иду в полицию.

— Что значит «человеческие»?

— Люди исчезают, слышали о таком? У нас тут присказка есть — мол, уехали в Йоханнесбург, но порой они отправляются намного, намного дальше и не возвращаются. И подпольная торговля ведется, небось слыхали? Телами, еще живыми. Забирают глаза, языки, все, что требуется. Полиция никак не может найти виноватых; кроме того, они справедливо считают, что это их не особо касается, что это местные дела. А виноватых сложно найти потому, что за похищениями стоят банды и существует целая тайная сеть. Как обвинить кого-то, назвать кого-то убийцей, если жертву разделывал десяток рук? Если человека разрезать на куски, он, как ни удивительно, умирает.

Коос только теперь заметил выражение лица Ральфа.

— Ладно, можете мне не верить. Я и сам не в восторге, честно говоря. Кому понравится признавать существование этакой мерзости? Зато, — врач ткнул большим пальцем в том направлении, где находилась Претория, — они убеждаются в правильности принятых законов.

Наступил новый год, плата за проезд в автобусах выросла, и люди перестали пользовать общественным транспортом. Ральф каждое утро вставал в четыре, усаживал в служебную машину куда больше людей, чем та вмещала, и катил на перегруженном авто прочь из Элима, в сторону Претории. Люди, имевшие разрешение на работу в городе, не желали лишиться рабочих мест, и потому востребованными оказались все городские такси, а многие шли пешком — вдоль дороги в утреннем полумраке тянулись молчаливой вереницей мужчины и женщины. Навстречу из-за холмов выныривали фары йоханнесбургских машин: в либеральных пригородах Йобурга сочувствовали чернокожим, и белые отправлялись в ночь на своих автомобилях, желая помочь обитателям тауншипов. Ральф исправно отмечался на дорожных заставах и стоически выдерживал короткие допросы на африкаанс. Если он чего-то не понимал, это бесило полицейских. «У нас есть ваш номер, приятель, — цедили они. — Вы, часом, не коммунист, а?»

Ральф думал порой, что хотел бы практиковать христианство, отличное от того, какому был привержен его отец; служить вере, что не требует судить других людей. Ни Люси Мойо, ни Кооса, ни (пусть заочно) фармацевта Люка с его темными делишками, ни президента, ни полицейского сержанта, заподозрившего его в коммунизме.

— Если ты не судишь, — говорила Анна, — это означает, что ты вкладываешь некие допущения в мотивы, которыми руководствуются люди. Я не уверена, что это сильно отличается от вынесения суждений.

Теперь она знала своего мужа куда лучше, чем раньше. Присущая ему доброта, которую она прежде принимала сугубо на свой счет, была деперсонализированной, безличной.

Как-то утром на заставе полицейский бросил Ральфу: kaffirboetie — брат чернокожих, лучший друг негров.

— Хотел бы я им быть, — ответил Ральф. — Но не смею притязать на такую честь.

Полицейский сплюнул на дорогу. Лишь воспитание и приказы помешали ему плюнуть в лицо Ральфу.

В день общей сходки, в день полицейской расправы, Коос открыл «полевое отделение» в здании начальной школы. Он закутывал своих потрясенных, окровавленных пациентов в одеяла, разговаривал с ними на пяти языках, запрещал пить горячий сладкий чай и требовал воды, простой воды, и любых тряпок на бинты. Всякого, кто твердо держался на ногах, он немедля брал себе в помощники.

Ральф вспоминал пыльный офис в Лондоне, особнячок в Кларкенвелле, штаб-квартиру организации, направившей его сюда; думал о норфолкских прихожанах, собирающих средства для Африки, слышал, будто наяву, их голоса: ты не вправе расходовать эти средства на подобную дребедень, ты должен дорожить имуществом миссии, ты не можешь вытирать синим комбинезоном юного ангелочка лицо городской шлюхи, которой врезали полицейской дубинкой в ходе рейда. Среди всей прислуги кухарка Розина единственная видела своими глазами полицейский налет — Розина, прежде совершенно не интересовавшаяся жизнью за пределами кухни, где она правила самовластно. Теперь она сидела, раскачиваясь на скамейке, и твердила, вне себя от страха, что все было тихо и спокойно, баас, люди пели гимны, началась проповедь, и тут набежала полиция и принялась гоняться за молодыми женщинами и бить тех по груди; они знали, баас, куда бить, за что хватать.

Конечно, в масштабе мировых злодейств это было весьма скромное преступление. Оно не шло ни в какое сравнение, скажем, с Треблинкой. Но Коос показал Ральфу, как выглядит рана от съямбока, нанесенная уверенной, опытной рукой. Так Ральф узнал кое-что новое о себе самом: убедился, что, узрев зло воочию, начинает дрожать, точно калека или ветхий старец.

На следующий день ему удалось составить более полное представление о случившемся. Как и говорила Розина, сходка была мирной: люди собрались на пустоши, где доводилось бывать и Ральфу, примерно в миле от Флауэр-стрит. Такое для Элима было в порядке вещей: здесь не существовало иных каналов связи, кроме молвы, и никто в окрестностях не знал, что происходит на пустоши. Не было никакого способа заранее предупредить их с Анной, чтобы они успели подготовиться к притоку пострадавших. На сходке собирались обсудить стратегию дальнейшего бойкота автобусных поездок. Полиция в последнюю минуту потребовала все отменить. Какие-то юнцы принялись кидаться камнями, и полицейские обрушились на толпу прежде, чем та успела разбежаться. Наибольшее число пострадавших составили зеваки и случайные прохожие. Они пребывали в ступоре, плакали, выбритые и заштопанные макушки продолжали сочиться кровью и сукровицей; эти люди не переставали повторять, что знать ничего не знали, что ведать не ведали ни о какой сходке.

Ральф сходил к месту расправы. Наткнулся на несколько башмаков, слетевших с ног тех, кто удирал без оглядки, спасаясь от дубинок и хлыстов. Увидел плетеную корзинку для покупок, украшенную большой соломенной розой. Корзинка валялась на земле, пустая, а ее содержимое наверняка перекочевало в чей-то дом. Вообще казалось, что на пустоши изрядно потрудились мародеры. Что за извращение, подумалось ему. Еще неизвестно, кто хуже: полицейские, выполнявшие, как они утверждали, свой долг, или стервятники-мародеры, забравшие из корзинки служанки полбуханки хлеба, две унции зеленого рубца, возможно, заодно с обмылками или со старым кардиганом, подарком некой сердобольной мадам, некой благонамеренной идиотки, проживающей в белых домах среди палисандровых деревьев.

— Вы можете что-то сделать, мистер Элдред? — спросила Люси Мойо. — Можете хоть как-то нам помочь?

— Попробую, — пообещал Ральф.

Он вернулся в свой кабинет и принялся рыться в бумагах, разыскивая список, который давно составлял, — с именами, адресами и телефонами старших полицейских чинов на территории в сотню миль от Элима по окружности. Нашел, снял телефонную трубку и стал обзванивать участки по порядку. Как правило, разговор не затягивался: услышав английский акцент и узнав, что звонят из Элима, чины тут же обрывали связь.

Он просидел за столом почти до утра, сочиняя письмо в газеты.

— Вы видели пострадавших, — сказал он Коосу. — Вы знаете, что произошло, и можете объяснить лучше любого из нас. Подпишите это письмо вместе со мной.

Коос покачал головой:

— Нет, Ральфи, не стану. Мне нужно заботиться о пациентах. Кто за ними приглядит, если меня уберут? — Он пожал плечами. — Хотя, быть может, они и не заметят.

После полицейской расправы положение Элдредов в Элиме изменилось. Их стали приглашать в те дома, чьи двери раньше были для них закрыты. В миссию зачастили люди, которых никак нельзя было причислить к воцерковленным. Заглянул местный представитель АНК — Африканского национального конгресса; в тот же день пожаловал человек из Софиятауна, чернокожий журналист из журнала «Драм». Он сел на кухонный стул на металлических ножках и сразу же принялся раскачиваться, одаряя окружающих ехидной ухмылкой.

Вторая кухарка подала чай в эмалированной чашке. Анна нахмурилась.

— Дири, будь добра, принеси чашки и блюдца.

Дири выполнила распоряжение и плюхнула чашку на стол, презрительно поджав губы. Фарфоровые чашки были для белых, а африканцы пили из кружек. Мадам решила ввести собственные правила, из чего следовало, что она ничего не понимает. А этот молодой чернокожий гость вон как пыжится, весь из себя разряженный, в легком синем костюме и с острыми стрелками на брюках. Если бы Дири спросили, она сказала бы, что надвигается беда.

— Претория разрастается, не зная удержу, — вещал журналист, продолжая раскачиваться на стуле. — Национальная партия жаждет расчистить это место. Они намерены подобрать здешним чернокожим иное место жительства, где-нибудь в вельде, подальше от глаз. Там не будет ни воды, ни дорог. А значит, их дети вырастут дикарями.

Молодой человек язвительно хмыкнул. Его взгляд блуждал где-то не здесь; по всему чувствовалось, что он думает о заграничном университете, о получении образования в той же Москве. Кто стал бы его винить?

— Я вам вот что скажу, миссис Элдред. Для африканца вряд ли возможно жить, дышать — и находиться по эту сторону закона. — Юноша пристально взглянул на Анну, давая понять, что, во‐первых, она ему нравится и что, во‐вторых, он вовсе не собирается ее соблазнять и вообще навлекать на ее голову неприятности.

Журналист засиделся до полуночи. На следующий день на тот же самый стул взгромоздился белый, полицейский сержант; ножки стула на сей раз даже не думали отрываться от пола.

— Мы с вами, мистер Элдред, ролями поменялись, хе-хе. Обычно это вы к нам приезжаете, а сегодня наоборот вышло.

Сержант был светловолос и худ и не производил впечатления здоровяка. Но сидел, как положено истинному африканеру, широко расставив ноги, будто не желая стискивать штанами и бедрами свое внушительное мужское достоинство. Ральф невзлюбил его не сразу — быть может, потому, что сержант цветом волос и веснушками на лице напомнил ему Кооса и тоже явно нервничал и испуганно улыбался, а ногти у него были обгрызены почти до мяса.

От чая сержант отказываться не стал. Дири, разумеется, подала ему чашку и блюдце. Сержант поведал Ральфу, насыпая себе сахар, что полиция полностью в курсе того, каких гостей нынче принимают в миссии.

— Вы здесь чужой, — прибавил сержант. — Новичок в Южной Африке. Потому вам надо поаккуратнее выбирать себе друзей.

Мимоходом Ральф пожалел полицейского. Тот явно смущался, курил не переставая, то и дело предлагал сигарету Анне; время от времени по его лицу пробегала тень, как если бы он страдал от боли.

— Я не расслышал вашего имени, — сказал Ральф, когда полицейский вытер губы и поднялся, собираясь уходить.

— Зовите меня просто Квинтус, — ответил сержант. — Думаю, мы с вами подружимся, так что давайте без церемоний.

— Наверное, у него жуки в промежности, — проворчал Ральф, когда сержант ушел. — Надо бы послать его к Люку Мбате за питоньим жиром.

Коосу Ральф сказал, что чем тупее белые полисмены, тем хуже они с ним обращаются, за исключением этого Квинтуса, который, похоже, настроен дружелюбно — на свой лад, конечно.

Коос пригладил красной ладонью свои непокорные светлые волосы. Ральф, изучавший среди прочих предметов анатомию, подумал, что видит солнечный свет между лучевой и локтевой костями врача.

— Ждите приглашения в гости, Ральфи. Будете пить его пиво и лопать мясо на углях.

— Не думаю, что мы с ним подружимся настолько близко.

— Да бросьте! Сами не заметите, как привяжетесь к этим ублюдкам. Я ведь вам нравлюсь, верно? А я — один из них. Есть в нас что-то такое, душевное и простое. Даже трогательное, а? Мы всем хотим нравиться. Знаете, в чем нам не откажешь, так это в радушии. Когда приходит гость, мы стараемся, чтоб ему было удобно; африканская привычка, мы ее переняли у чернокожих. Думаете, за время, что провели в этом тауншипе, вы хоть что-то поняли в здешнем укладе? Если да, то вы, приятель, еще дурнее, чем мне показалось с самого начала.

Позднее, уже не в столь легкомысленном настроении, Коос сказал:

— Вам стоит попытаться понять этот народ. Мой народ. Я имею в виду буров. Британцы сажали их женщин и детей в концентрационные лагеря. Зулусы колошматили младенцев головами о колеса фургонов. У буров долгая память. Мы, африканеры, народ злопамятный.

Ральфа поразили слова «этот народ». Коос повел себя точь-в-точь как Люси Мойо, когда та рассуждала о своих друзьях и соседях.

— Я лишь надеюсь, — ответил Ральф, — хотя сознаю, что надежда почти тщетная, что эта страна остановит неумолимое шествие своей всесокрушающей бюрократии. Посудите сами, нынче едва ли осталась лазейка, в которую можно проскользнуть.

— Так нечего пытаться, — отрубил Коос. — У нас все следят за всеми. Так уж тут заведено. Господи Иисусе, старина, вы и вообразить себе не можете, как мне это осточертело! С самого детства…

— Думаю, могу, — возразил Ральф.

— Мой отец верил, что мир был сотворен Богом за семь дней. Так сказано в Библии, говорил он. — Коос рассмеялся.

В новом году стали привычными утренние рейды. Они повторялись каждые три дня. В первый раз полиция вошла в тауншип в пять часов утра. Прикатила на бронированных автомобилях и с полной экипировкой. Полицейские оцепили выбранный район и принялись методично его обходить, от дома к дому, громко и грубо колотя в двери. На следующий день в миссии чернокожие делились впечатлениями о рейде, и по их рассказам получалось, что именно поведение полицейских вызвало наибольшее возмущение: что такое — вопят, что они из полиции, требуют немедленно открыть дверь, а сами не дают жильцам времени подчиниться и попросту выламывают хлипкие преграды. «Будто мы не люди, а животные, — сказала одна женщина. — Будто мы слов не понимаем».

Полицейские утверждали, что ищут спиртное, следы подпольной перегонки. Еще они искали оружие: ходили мутные слухи — Ральф всем сердцем желал бы никогда их не слышать, — будто под покровом ночи в Элим доставили materiel, которое поспешили припрятать для грядущего мятежа.

С самого восстания — с так называемого восстания — в тауншипе царили страх и напряжение, и у парней, что кучковались на перекрестках, вид сделался мрачный и угрожающий. Ральф больше не разрешал Анне выходить из дома в одиночку. Там, где миссионеров знали, было сравнительно безопасно, однако там, где они были чужаками, белое лицо могло обернуться неприятностями.

Ночами накануне очередного рейда Ральф не мог уснуть, сколько ни старался. Мешали опасения: а вдруг новый рейд принесет с собой новые невзгоды, вдруг толпа, заранее предупрежденная о появлении полиции, выставит вперед оголтелых юнцов, которым плевать на последствия и в руках у которых палки и бутылки, а может, боже упаси, и то самое таинственное оружие; тогда полицейские опять возьмутся за дубинки — или, хуже того, засвистят пули. Ральф чувствовал себя беспомощным и бесполезным глупцом, лежал с открытыми глазами, пялясь в потолок, а сквозь щель между штор в спальню сочился оранжевый свет.

Им пришлось установить фонари вокруг всей территории, принадлежавшей миссии. На прошлой неделе кто-то вломился в начальную школу. Там не было ни денег, ни еды, и потому разозленные взломщики перевернули парты, разодрали несколько книг, разорили кабинет Анны в кладовке и устроили там небольшой пожар. Конечно, от огня все здание могло бы сгореть дотла, но отец Альфред, по счастью, заметил блики пламени из окна своей спальни.

Потом, в воскресенье, когда работники миссии отправились, как положено, в свои церкви, какой-то ловкий воришка проник в дом кухарки Розины, стащил из единственной комнаты ее одежду, в том числе шерстяную шапку, которая принадлежала Дири и которую Розина буквально вытребовала поносить. Рыдания кухарки слышала вся миссия, и они были куда весомее понесенной ею утраты. Ральф с Анной, Дири и садовники добрый час уговаривали и просили Розину перестать плакать. Клара, образованная уборщица, стояла у двери и молчала. Ее лицо было совершенно бесстрастным. Она выглядела как человек, потерявший все на свете, причем много раз.

Словом, пришлось поставить фонари, и при свете фонарей спалось уже не так крепко, как раньше. Ральф ощущал беспокойство жены даже через просевшие пружины кровати. Он обычно задремывал ближе к рассвету, и ему снились фразы, те самые, которые он слышал изо дня в день: «Тридцать шиллингов или десять дней», «Мой муж пропал, баас, и я не знаю, где он».

Наутро третьего дня в миссию пришла полиция. Грубый стук в дверь, можно сказать, принес облегчение. Они с Анной вскочили с кровати; одного взгляда на серые, изможденные лица было достаточно, чтобы понять, что сна у обоих ни в одном глазу. Ральф натянул брюки и рубашку, которые накануне вечером аккуратно сложил на прикроватном столике; Анна накинула халат поверх ночной сорочки и завязала пояс. Они одевались споро, но без суеты. К чему торопиться? Ведь полицейские, если им вздумается, все равно выломают дверь.

Как ни странно, дверь пощадили; должно быть, на крыльце миссии на полисменов внезапно снизошло осознание необходимости вести себя прилично.

— А, это вы, — произнес Ральф, распахнув дверь и глядя в лицо Квинтусу. Он-то опасался, что пожалуют незнакомцы. Головорезы из отряда специальных операций, например.

В переднюю ввалились мужчины в форме. Квинтус представил своего коллегу, сержанта ван Зайла. Едва покончив с любезностями, полисмены рассыпались по дому, начали шарить в шкафах и заглядывать под кровати.

— Сержант, — проговорил Ральф, — вы наверняка сразу поняли, что я — завзятый самогонщик. Или мы с женой выглядим как типичные хозяева веселого дома?

Ван Зайл отчеканил:

— Мы ищем человека, который, как нам известно, может скрываться в здании миссии.

— Какого именно человека? Доктора Фервурда? Или Микки-Мауса?

Сержант ван Зайл, дородный верзила, брезгливо скривился, затем сунул большие пальцы рук за форменный ремень и выпятил увесистое брюхо.

— Мистер Элдред, вы отослали письмо в редакцию газеты «Претория ньюс». Прошу вас больше так не делать.

Только не злись, велел Ральф самому себе.

— В моем письме всего-навсего рассказывалось о том, что конкретно произошло в городе в тот день. Я приглашал людей приезжать в Элим и увидеть своими глазами наши церкви и школы. Просил убедиться, что Элим — вовсе не гнездилище порока и преступности, как нам постоянно внушают. Я хотел, чтобы другие поняли, как мы тут живем, и задумались, столь ли необходимо уничтожать этот тауншип.

— Мы читали ваше письмо, мистер Элдред, — ответил сержант. — Газета его напечатала. Могу сказать, что бригадиру не понравился ваш тон.

— Значит, все дело в тоне? — Ральф невесело усмехнулся. — А содержание письма вашего бригадира не заботит?

— Вы бы больше узнали о преступности, посиди вы с нами в полицейском участке, сэр.

— Я и так там сижу каждый вечер, скоро на ночлег стану оставаться. Раскладушку мне выделите?

— Думаю, это можно устроить, — серьезно ответил ван Зайл.

Полисмены бросили искать своего загадочного подозреваемого, кем бы тот ни был. Перешли в кабинет Ральфа, стали рыться в бумагах. Сержант ван Зайл уселся на стол, снова сунул пальцы за ремень, как бы выпуская объемистое брюхо на волю, будто потроха были его домашним животным, которое он вывел погулять.

— Разъясните, что именно вы ищете, — попросил Ральф. — Возможно, я смогу вам помочь.

— Сделайте одолжение, приятель, — процедил ван Зайл, — не путайтесь у нас под ногами. Не мешайте работать.

Квинтус, с которым Ральф отказывался встречаться взглядом, строил гримасы и отчаянно моргал. Он явно намекал, что следует вести себя осторожнее, что этот ван Зайл — отнюдь не тот человек, который способен внять голосу разума. Впрочем, последнее было очевидно и без его подсказок. Если Квинтус и вправду достойный человек, ему следует приказать своим подчиненным остановиться; а лично он, Ральф, не станет делать ничего, чтобы облегчить муки совести полицейского.

Обыск был поверхностным, однако бумаги летели во все стороны. Ральф предположил, что таким образом полисмены попросту вымещают свою злобу. Анна, молча стоявшая у стены, дрожала всем телом. Ему хотелось шагнуть к жене, заключить ее в объятия, утешить и успокоить, но он не мог отвести глаз от лица ван Зайла. Не хотел быть тем, кто первым уступит в этом поединке взглядов.

В конце концов Квинтус выпроводил их из кабинета со словами:

— И как вы только умудряетесь находить нужное в таком бардаке.

— Представьте себе, до сих пор ухитрялись, — ответила Анна ровным тоном. — Но теперь, боюсь, это будет непросто.

Квинтус покачал головой. Заговорил на африкаанс со своими товарищами. Похоже, сказал им, что хватит понапрасну донимать хозяев. Так или иначе, полицейские удалились. Ральф с Анной остались одни. Бумаги устилали полы здания миссии, будто по дому пронесся ураган, этакий предвестник апокалипсиса.

В тот же день, ближе к вечеру, Квинтус вернулся, приехал на грузовике.

— Вот, привез вам кое-что, — сообщил он с широкой улыбкой, словно не сам руководил обыском поутру.

Двое чернокожих парней выпрыгнули из кузова грузовика и быстро выволокли на крыльцо миссии металлический шкаф-картотеку — темно-зеленый, потрепанный, весь исцарапанный.

— Вам ведь это было нужно, да? — уточнил Квинтус.

— О, сержант, какой щедрый дар! — Анна улыбнулась, выказывая признательность.

Квинтус, похоже, принял ее улыбку и слова за чистую монету.

— Не благодарите, старина, — смотрел он на Ральфа. — Это всего лишь старый хлам, мы так и так собирались его выкидывать. На днях один ящик вывалился сам собой, прямо на палец бригадиру. Глядите в оба, чтобы и вам что-нибудь не отдавило.

— Как насчет кофе? — спросила Анна. Подобно Ральфу, она испытывала жалость к этому человеку.

Квинтус послушно уселся за кухонный стол.

— Знаю, вам не нравится мое присутствие. Но нам приказано приглядывать за вами. Между прочим, в полиции служат люди и похуже моего.

— Верю, — ответил Ральф. — Одного мы видели этим утром.

Сержант помолчал, глядя в чашку.

— Приятель, по-вашему, я в восторге от своей работы? Деньги-то нужно как-то зарабатывать.

— Я уже устала это слышать, — вскользь заметила Анна. — Иначе их никак не заработать, судя по всему.

Сержант полез в карман форменного кителя и достал бумажник. К великому смущению Ральфа, он извлек из бумажника семейную фотографию.

— Мои девочки, — сказал он просто.

Ральф посмотрел на снимок. Три дочери. Навскидку — лет восьми, десяти и двенадцати. Выстроились по росту, обнимают друг дружку за талии, светлые головки наклонены в сторону женщины — стройной, худощавой, чуть выше ростом старшей из девочек, одетой неброско, но со вкусом. Пряди выбиваются из причесок, как бы окружая улыбающиеся лица ореолами. Сладкая мечта истинного арийца, подумалось Ральфу.

Он передал фотографию Анне.

— Красивые, — сказал он. — А ваша супруга, Квинтус, выглядит совсем юной.

— Когда обзаводишься семьей, начинаешь понимать многое из того, чего не понимал раньше, — поведал сержант. — Уж поверьте, старина. Начинаешь думать о семье с утра до вечера. Беспокоишься, черт подери. В каком мире они будут жить? За кого выйдут замуж? Неужто за кафров?

— В миссии мы этого слова стараемся не употреблять.

— Слова, слова! — Сержант фыркнул. — Вот что меня бесит в таких, как вы. Вечно цепляетесь к словам.

Он не стал развивать свою мысль. Поднялся и сказал, что ему пора.

— Когда мы заглянем в следующий раз, все ваши бумаги будут в одном месте, верно? — Квинтус взмахом руки указал на шкаф-картотеку. Потом вдруг погладил себя по обтянутому кителем животу и моргнул. — Миссис Элдред, вас не затруднит поискать что-нибудь от изжоги?

— Квинтус хочет казаться человеком, — сказала Анна, когда сержант ушел.

— Пусть тогда ищет другую работу.

Вечером к задней двери пожаловал Коос. Заглянул всего на несколько минут, объяснил, что на ужин не останется — просто есть не может, поскольку лишился двух зубов, а челюсть перекосило. Полиция побывала и у него. Ворвалась в приемную, снеся дверь, а заодно расколотила все окна, будто не знала, что он спит в задней комнате. Полисмены заявили, что ищут фармацевта Люка Мбату. Обыскали клетушку Люка, перевернули ее вверх дном, а самого Люка увезли в фургоне с решетками.

Коос попросил Ральфа сходить в участок, прихватив с собой всю наличность, какая имелась в его распоряжении, и попытаться вызволить Люка.

— Господь свидетель, он ни в чем не виноват. А вам ведь известно, что случается с чернокожими в полицейских камерах. — Коос пояснил, отводя взгляд, что у него, к сожалению, денег сейчас нет, а дело срочное и не терпит отлагательств. Иначе, мол, он не стал бы тревожить Ральфа. С полиции станется отвезти Люка Мбату в Преторию, а тогда беднягу фармацевта отыскать будет почти невозможно.

— Почему вы не пришли раньше? — спросил Ральф.

— Потому что не умею ходить в бессознательном состоянии, — проворчал Коос. Его бледные глаза налились кровью, руки тряслись. Один из полисменов двинул его в лицо рукояткой пистолета, а потом, похоже, ударил снова, по голове. Коос очнулся в доме своего пациента, на подстилке, завернутый в вязаное одеяло из числа тех, которые раздавала чернокожим Анна. — Кстати, хорошее одеяло. Очень теплое. Спасибо, Анна.

Помнил он немногое. Полицейский, который бил, обзывал его белым кафром. Сержант. Нет, не ван Зайл, другой. Худой такой. Квинтус Бринк.

В последующие дни стало понятно, что и по телефону теперь следует общаться с осторожностью. Разумеется, они-то сами знали, что в их разговорах нет ничего крамольного, но все на свете можно исказить, было бы желание, а линию отныне прослушивали.

Снова явился ван Зайл — просто проезжал мимо, как он объяснил, — и на сей раз беседа вышла напряженной.

Сержант уставился на картотечный шкаф с таким видом, будто пытался вспомнить, где видел тот раньше.

— Ночью гостей не было? — справился он.

— Нет.

— Вот как? Забавно. Значит, никто к вам не приходил по темноте?

— Я уверен на сто процентов, сержант.

— А к слугам никто не заглядывал?

— Тут я вам не помощник. Но смею заверить, что на территории миссии нет и не было человека, способного вас заинтересовать.

— Люк Мбата от них удрал, — объяснила Анна от двери. Тон ее был снисходительным, и ван Зайлу это не понравилось.

— Где вы слышали эти сплетни?

— Разве сплетни? На улице говорят в открытую. Кстати, сержант, как именно он от вас ускользнул? Околдовал охрану? Или лично бригадира?

Ван Зайл встал со стула и многозначительно, с угрозой, погладил свой живот.

— Велите своей женщине следить за языком, — бросил он. — Иначе мне придется заткнуть ей рот.

— Вон! — произнес Ральф. — Подите вон, сержант. Убирайтесь из моего дома. Voetsak.

Обычно этим словом прогоняли собаку, причем ту, которая в чем-то провинилась. Впрочем, ван Зайл наверняка не стеснялся употреблять это слово, обращаясь к чернокожим, существам низшей расы. Ральфу же теперь казалось, что низших рас на свете множество, и различаются они не культурой и не генами, а степенью нечувствительности к страданиям других.

— Убирайтесь, сержант, — повторил он и шагнул к полицейскому, будто намереваясь вытолкать того за дверь, прогнать по крыльцу и спустить со ступеней.

Сержант ван Зайл понимал, что не должен распускать руки: ему уже сделали внушение по поводу чрезмерного служебного рвения. Поэтому он предпринял своего рода тактическое отступление; когда Ральф двинулся к нему, он уже находился на пути к двери.

— Вонючий еврей — вот вы кто, — прошипел полицейский. — Прав был Гитлер, надо вас истребить на корню.

Подпираемый Ральфом, он пятился к двери. Его правая рука дернулась, пальцы разжались, на пол полетели бумаги с письменного стола Анны. Продолжая двигаться спиной вперед, он наткнулся на мусорную корзину, перевернул ее и, пытаясь сохранить равновесие, споткнулся. Ральф, чьи кулаки упирались в брюхо сержанта, подумал, что никогда не забудет этого ощущения. Его потрясло, с какой легкостью обрушилась на пол эта дородная туша.

Спецназ приехал в три часа ночи и увез обоих Элдредов в участок.

 

Глава 5

Анна слушала, как Ральф говорит по телефону:

— Да, я все понимаю. Вы получили сто тридцать два фунта на благотворительном ужине и передали ту же сумму Морской миссии. Но, боюсь, аудитор запутается, если вы не разнесете эти суммы по разным статьям в отчете. Не говоря уже о расходах приходского священника…

Чуть не споткнувшись о кипу газет в коридоре, Анна негромко, но от души выругалась. Когда Ральф выглянул из кабинета, она сказала:

— Что-то здесь прибавилось газет. Когда я выходила из дома, было меньше. Такое ощущение, что нам привозят прессу с утра до вечера.

— Не совсем так, — мягко поправил Ральф, но нахмурился.

— Ты не мог бы попросить, чтобы нас посещали только в установленное время?

— Не хочу отвращать людей. Придется положиться на их добрую волю. Скажи мальчикам, пусть отнесут это все на чердак.

— А смысл? Очень быстро натащат новые. И потом, стоит взяться за уборку, эти пачки немедленно развалятся и треклятые газеты разлетятся по всему дому.

— Верно, — признал Ральф. — Люди словно забыли, как правильно завязывать узлы.

— Ну да, забытое искусство. — Анна фыркнула. — Вроде ручного посева вразброс. Почему не складывать газеты под навесом велосипедов?

— Да ты что? А если они намокнут?

Анна вздохнула. Газеты и вправду приносили некоторую пользу фонду восстановления приходской церкви — но только пока оставались сухими.

— Мне нужно идти.

— Но скоро приедет Кит. Я надеялась…

— Заседание новой комиссии. По поводу бездомных в Норидже.

— Не знала, что в Норидже есть бездомные. У нас же достаточно муниципального жилья. — Ральф улизнул обратно в кабинет, оставив жену стоять в коридоре. Анна грустно улыбнулась. — Не удивлюсь, если однажды кто-нибудь поселится у нас в прихожей.

Ральф почти закончил разбирать дневную почту. Его несколько раз отвлекали телефонными звонками, причем звонили пожилые прихожане, проживавшие в пределах десяти миль от офиса: все они жаловались на службу доставки «Еда на колесах». Ральф не имел к этой службе ни малейшего отношения, однако убедить в этом старичков оказалось весьма непросто. Еще его мысли занимали передвижные библиотеки. Он получил предложение оказать поддержку проекту «Фургон добрых вестей»; суть состояла в том, что этот фургон будет ездить по окрестностям и доставлять христианскую литературу в бумажных обложках тем, кто не выходит из дома. «Все мы знаем людей, которые годами не читают книг, — говорилось в сопроводительном письме. — Но их жизни совершенно преобразились благодаря рассказам о деяниях и чудесах Господних по всему миру». Ральф присвоил письму входящий номер и черкнул на конверте: «Думаю, надо отказать. У тех, кто не выходит из дома, хватает иных забот». Потом положил письмо в коробку с материалами к следующей встрече правления фонда.

Сам фонд уже давно не купался в деньгах, а посему приходилось проявлять избирательность, тогда как расходы и потребности неуклонно возрастали. Ральф старался делать все, что от него зависело: скажем, избегал выделять средства на откровенное доктринерство и на затеи, подразумевавшие игру на гитаре. Интерес вызывали проекты, рассчитанные на молодежь, но он неизменно отвергал предложения любых инициативных групп, в названии которых фигурировало слово «детский».

Ист-эндский хостел тоже изменился. Еще в шестидесятых он отринул имя святого Вальстана и сделался «Домом призрения». В те давно минувшие дни, когда Ральф приходил каждый уик-энд пересчитывать белье для стирки, а среди недели возвращался его принимать, работа состояла в том, чтобы находить на улицах бездомных стариков, отогревать их, наставлять на путь истинный и отпускать через неделю или две с новым пальто и полным желудком. Или обеспечивать кров старому уголовнику, мыкавшемуся на улице между прошлой и новой отсидками; или предоставлять приют и тихий уголок человеку, который вдруг обезумел и перебил все тарелки в столовой Армии спасения. Но сегодня основную массу постояльцев составляли молодые. Например, беженцы, ютившиеся на железнодорожном вокзале с несколькими фунтами в кармане: они торчали в залах игровых автоматов, покуда у них не кончались деньги, а затем шли спать на улицу. Некоторые вроде бы «находились под присмотром», но, глядя на них, Ральф думал, что это определение вполне можно трактовать как издевку.

У этих молодых людей, равно у мужчин и женщин, было нечто общее. Они выглядели похоже. В чем заключалась эта похожесть, описать словами было сложно, однако сколько-нибудь опытный взгляд без труда отличал таких людей в толпе. Зачастую их выделяла нездоровая полнота, результат пристрастия к дешевым углеводам и употребления соли из упаковок с чипсами. Когда к ним обращались, они отвечали не сразу, если отвечали вообще; имели привычку смотреть перед собой в никуда, поверх плеча собеседника. В их жалких пожитках звенели большие флаконы с лекарствами по рецептам, и все это добро было, как правило, запихнуто в сумки продуктовой сети «Теско», хотя Ральф не переставал спрашивать себя, откуда у этих молодых людей деньги на покупки в магазинах «Теско».

Волонтеры, работавшие в хостеле, также сменили облик. Директором теперь был Ричард, целеустремленный молодой человек с университетским образованием. До него, в те дни, когда по хостелу еще бродили неприкаянные старики, волонтеров набирали из чисто выбритых юношей в свитерах под горло и девушек с отменным произношением, и эти волонтеры разговаривали с постояльцами, словно с непослушными собачками. А сегодня было затруднительно отличить работников от постояльцев. Все выглядели какими-то потерянными. Среди волонтеров преобладали юнцы, решившие заполнить работой год до поступления в университет, соблазнившиеся шансом заиметь карманные деньги и посулами полного пансиона и собственного жилья в Лондоне. Они носили одежду с благотворительных распродаж, книг не читали и редко заговаривали с окружающими, разве что общались между собой.

Ральф порой приглашал волонтеров в Норфолк — развеяться, подышать свежим воздухом. Привозил, бывало, и постояльцев — усаживал в машину, осторожно укладывал в багажник сумки с логотипом «Теско», катил по просторам Эссекса и Саффолка к теплу семейного очага (впрочем, из-за состояния центрального отопления слово «тепло» воспринималось исключительно в переносном смысле). Он думал, что Анне будет приятно увидеть новые лица, а дети давно привыкли к появлению тех, кого называли гостями. Правда, с годами у детей появилась дурная привычка внимательно разглядывать новоприбывших и выяснять, кого именно привезли — печальную историю или добрую душу.

Бывало, Ральф засиживался до рассвета, убеждая по телефону не совершать необратимой глупости какого-нибудь лондонского подростка, зациклившегося на самоубийстве; бывало, он среди ночи прыгал в свой старенький «Ситроен» и, оглашая ревом мотора окрестности, мчался улаживать проблему, с которой не сумел совладать Ричард, при всей своей образованности. Ральф умел вести дела проще и прямее, чем Ричард мог даже вообразить. Он сохранял спокойствие и был терпелив, ждал от людей только хорошего и никогда не отказывался верить в лучшее. Люди это чувствовали и нередко, будто утомленные его несгибаемым оптимизмом, решали жить дальше и вести себя иначе.

Иногда ему задавали невежливый вопрос — мол, почему бы фонду не перебраться в Лондон, раз уж сам Ральф столь поглощен лондонскими проблемами. На это Ральф принимался перечислять тихие и мрачные формы сельской, так сказать, депривации, рассказывал о скучающих тинейджерах, что лениво пинают автобусную остановку в ожидании транспорта, который никогда не приедет, о пенсионерах в отдельно стоящих коттеджах, окруженных железнодорожными путями, живущих без телефона, отопления и канализации… Он мог рассуждать на эти темы так долго и так подробно, что любому, кто задавал подобный вопрос, рано или поздно приходилось корить себя за то, что его вообще угораздило открыть рот.

Факт оставался фактом, и Ральф первым это признавал: сам Ральф Элдред и постоянно уменьшавшиеся ресурсы, которыми он распоряжался, требовались слишком во многих местах одновременно. Ральф разрывался на части, но поделать ничего не мог. Людские нужды отягощали его совесть, и не было времени подумать, достаточно ли он делает для собственной семьи. Порой он словно ощущал воздействие некой физической силы — будто чьи-то незримые крохотные ручки дергали его за одежду.

Сегодня оставалось прочесть последнее письмо, от Детского общества англиканской церкви. А потом ехать в Норидж на заседание комиссии и постараться вернуться домой к обеду, потому что приедет Кит и Анна приготовит по этому случаю праздничное угощение, а Джулиан наконец пригласит свою подружку с фермы у моря…

Ральф наклеил марки на конверты. Зевнул. Сказал себе, что не следует свысока относиться к мелочам: из тех вырастает большее. Повседневные обязанности, малые поступки, если совершать их с чистым сердцем, несут миру добро.

Во всяком случае, в теории.

В середине дня Эмма подобрала свою племянницу Кит на железнодорожном вокзале. Кит бежала по площади, размахивая сумкой, и пасхальный ветерок раздувал ее волосы, творя нечто вроде нимба. Запрыгнув в машину, она тряхнула головой, будто лев, и волосы рассыпались по плечам львиной же гривой. Поцеловала тетю, обняла за плечи. Глаза у нее тоже были львиные — широко раскрытые, с золотистым отливом, а взгляд пристальный. Какой она стала красавицей, подумала Эмма; настоящая сердцеедка. Ей вспомнился молодой Ральф, приезжавший с армейской службы на побывку: брат всегда был слишком погружен в свои мысли, чтобы разбивать чьи-либо сердца.

— Выпьешь со мной чаю? — спросила Эмма. — Потом я отвезу тебя домой. Не волнуйся, я купила кекс в магазине и вовсе не собираюсь затевать пиршество с готовкой.

Эмма жила в аккуратном двухфасадном коттедже красного кирпича, что стоял на улице Хай-стрит в Фулшеме. Этот район, по меркам всей остальной Англии, не считался самостоятельным поселением — так, пригород с несколькими магазинчиками, почтой, церковью, баптистской часовней и с некоторым количеством общественных зданий. Еще там имелись памятник героям войны, приходская лавка, магистрат, зал заседаний комитета по управлению игровыми площадками, отделение «Женского института» и передвижной киоск по торговле свежей рыбой. В сотне ярдов от дома Эммы располагалась школа, в которую Кит ходила в пять лет; в пятидесяти ярдах — магазин, где племянница покупала сладости после занятий на пути к тетке.

В те дни Эмма редко бывала на дежурстве днем; обычно она дежурила в другое время, вечерами и по выходным, когда ее коллеги рвались на волю. Поэтому в четыре она, как правило, уже была дома и распахивала дверь перед детьми, выслушивала новости о школьных делах, поила лимонадом, кормила булочками и затем отвозила домой. Очень часто мистер Палмер, агент по недвижимости, уходил от Эммы, когда Кит появлялась. Она знала, что мистер Палмер — близкий друг ее тетушки и подозревала, что он специально приходит пораньше, наесться булочек и других лакомств, которых детям не давали. Иногда мистер Палмер выглядел особенно довольным. Он подхватывал Кит, подбрасывал к потолку, отчего она притворно визжала, и давал ей два шиллинга одной монетой. Кит чувствовала себя богачкой, спасибо мистеру Палмеру. Ее младший брат Робин, когда пошел в школу, стал жаловаться, что ему мистер Палмер дает меньше — всего шесть пенсов — и еще ерошит волосы. Ты же не знаешь, сказала она брату, может, он обеднел. Читай книжки — там написано, что такое бывает.

С той поры минуло пятнадцать лет, Кит стала краситься и ходила есть устриц с сыном мистера Палмера.

Эмма, которой еще не исполнилось пятидесяти, говорила, что она «наполовину на пенсии». Хочется отдохнуть, объясняла она Ральфу, после стольких лет ухода за бледными беременными женщинами, после прижигания зеленкой бесчисленных прыщиков на коже вопящих карапузов, подцепивших ветрянку, после надрывно кашляющих стариков с их непременным: «Что-то у меня грудь слабая стала, миссус». Она подрабатывала на праздниках и на выходных, замещая бывших коллег, продолжала почитывать медицинскую литературу и время от времени участвовала в супружеских дебатах насчет того, заводить или нет детей. Последнее ее всегда сильно интересовало. Она посещала окрестные коттеджи и беседовала с их обитателями, не стесняясь в выражениях. Ее звали, например, наложить повязку или помочь справиться с прострелом, а она вручала пациентам пресловутое резиновое изделие. Робин однажды представил ее своему школьному приятелю так: «Моя тетушка Эмма, она изрядно постаралась обезлюдить Восточную Англию». Эмму охотно приглашали на уроки и на занятия в школах и колледжах по всей стране. Директорам учебных заведений нравилось, что она умеет говорить прямо, но не вводить при этом в смущение юных слушателей. Вдобавок она казалась молодежи старой, и слушатели вряд ли воображали, как она сама занимается тем, против чего предостерегает.

У Эммы было тепло и прибрано.

— Садись, где хочешь, — сказала она. Кит тут же плюхнулась на первый попавшийся стул. Буквально мгновение назад в ней бурлила жизнь, а потом из нее словно выпустили воздух.

— Я ездила в Уолсингем, — продолжала Эмма. — Помолиться за Феликса. Разве не странно? Чтобы я вздумала молиться?

— К источникам не ходила?

— Нет, только в храме была.

— Там есть один источник, круглый колодец… Моя знакомая верила, что, если выпить воды из него, твое тайное желание исполнится ровно через год и один день.

— Тайное желание? — повторила Эмма. — То, о котором не знает никто на свете? Или то, которое ты скрываешь от самой себя?

Кит улыбнулась.

— Вот так всегда. Что там говорят — что не существует неотвеченных, неуслышанных молитв? Небеса внемлют всем молитвам, но по-своему, люди этого просто не понимают.

Эмма налила чайник и принесла тарелки. Доставая кекс из упаковки, она каким-то образом ухитрилась слегка тот помять. Она всегда кичилась вольнодумством, как сама говорила, в вопросах питания. Гостей в ее доме кормили когда придется и когда получится, отнюдь не строго по расписанию, а сочетания блюд бывали самыми причудливыми.

Интересно, подумалось Кит, не связаны ли эти тетушкины привычки с Феликсом? Эмма ведь никогда не знала точно, когда тот объявится, а порой, быть может, он отказывался обедать — дескать, меня ждут дома, — и тогда ей приходилось вечером греть приготовленное для себя…

— Что, кекс невкусный? — осведомилась Эмма.

— А? Нет, я просто отвлеклась. — Кит отрезала кусочек от желтоватого ломтя на своей тарелке. — Тетя, можно тебя кое о чем спросить? Если пошлешь меня подальше, я пойму, не обижусь. Просто я пытаюсь, ну, увязать в общую картинку прошлое… Вы с Феликсом… Скажи, ты никогда не просила его развестись с Джинни и перебраться к тебе?

— Разговоров-то у нас было предостаточно. В таких делах без этого не обходится. — Эмма провела рукой по волосам. — Я же была знакома с ним еще до того, как появилась Джинни. Мы, как теперь говорят, тусовались вместе, когда нам было шестнадцать и семнадцать, а когда я уехала учиться, он приезжал ко мне в Лондон. Наверное, тогда шанс был. Но я его вечно отшивала. Он действовал мне на нервы. Особенно меня раздражили эти его желтые жилетки. Так что, пожалуй, я сама виновата.

— Но потом он перестал тебя раздражать, правильно?

— Нет, я просто научилась его терпеть. Можно сказать, смирилась. А он не отступался, хотя у него уже были дети.

— Ну да, если бы детей не было…

— Джинни никогда не пользовалась моими резиновыми штучками. Детишки родились до того, как мы сошлись снова. Сошлись в том смысле, что поняли — наши отношения грозят затянуться. Конечно, нам с ним следовало пожениться. Сейчас я это понимаю. Но что сделано, то сделано. Он не хотел уходить от Дэниела и его маленькой сестрички.

— А почему ты сама не завела детей от него? Было бы здорово, тетя, будь у тебя свои дети. Нас было бы больше.

— А Дэниел, возможно, не родился бы.

— Ну, не знаю… Думаю, я бы променяла Дэниела на кузенов. Для меня они были бы как родные братья и сестры, не как двоюродные.

— Не жадничай, Кит. — Эмма усмехнулась. — Правда в том, что Феликс не ушел бы от Джинни, даже не обзаведись они детьми. Джинни из тех женщин, кого мужчины по собственной воле не бросают. Да и нам с ним вполне хватало того, что было между нами. Нужно уметь довольствоваться тем, что есть.

— Может быть.

В выражении лица Эммы словно проглянуло давнее прошлое, те беззаботные годы школьных занятий и ежедневных визитов к тетушке.

— Не жадничай, Кит, — повторила Эмма, мягко и непреклонно.

Эмма долго пыталась уговорить детей Ральфа не называть ее тетей. Объясняла, что человек становится тем, кем его называют, а она вовсе не желает становиться товаркой тетушки Вустера, столь красочно описанной П. Г. Вудхаузом. Словом, она всячески старалась облегчить ребятам жизнь, ибо сознавала, что быть детьми Ральфа — нелегкая участь.

Ральф был требователен, и его требования отличались от тех, какие предъявляли к своим отпрыскам другие люди. Когда дети были маленькими, они играли с приятелями из муниципальных домов, что теснились в переулке за церковью, в четверти мили от Ред-хауса. Дети Ральфа меньше капризничали, думала Эмма, зато «муниципалы» всегда были лучше одеты.

Юным Элдредам повезло в том, что в школе нашлись ребятишки из похожих семей, иначе они наверняка стали бы считать себя ущербными. У Кит, к примеру, был одноклассник, отец которого не держал в доме телевизора. А Робин дружил с мальчишкой, которому мать сама шила брюки. Жители Норфолка — они такие: прячутся в своих домах от пронизывающего ветра и всегда придумывают всякие странности.

Когда-то дети брата прибегали к Эмме за утешением и отдыхом от домашних порядков; они до сих пор любили заглядывать к ней, пускай она не могла приготовить сандвич, не уронив начинку. Эмма отлично понимала свою практическую ценность для племянников. Давала им деньги на исполнение заветных желаний — на модную одежду и на все прочее, что Ральф считал блажью. Бедный Ральф, думала она. Он заставлял всех своих детей учиться музыке, хотя никто из них не обладал слухом и не радовался этим урокам. Робин в прошлом году обмолвился: «Считается, что отец умеет ладить с молодыми, но это он с посторонними людьми ладит, а никак не с нами».

Допив чай, Эмма и Кит проехали три мили, отделявшие их от Ред-хауса. Когда машина затормозила у крыльца, Кит спросила:

— Папа по-прежнему наседает на Джулиана? Требует, чтобы тот проработал год в фонде?

— По-моему, он осознал бессмысленность своих увещеваний. Джулиан не приживется в Лондоне, мы же знаем. Сбежит на следующий день. — Эмма наклонилась и поцеловала племянницу. — Я заходить не буду. Коллеги вечером позвали в «Королевский герб», будем веселиться.

— Оторвись по полной. — Кит остановилась, нагнулась к открытому окошку машины. — Может, я вместо него поработаю. Опыт не повредит, верно?

Эмма удивилась.

— Разве ты не собиралась учиться дальше?

Кит покачала головой. Ее лицо было грустным, едва ли не скорбным.

— Пока не решила. Я написала папе, поделилась сомнениями. Мол, не хочу болтаться в Лондоне. Но ради фонда, наверно, смогу потерпеть, если от меня будет какой-либо толк. — Она отвернулась. — Сама не знаю, чего хочу. Знаешь, я потеряла… нет, не так… А что-то потеряла, а вот что — не пойму.

Неужто девственность? Должно быть, эта мысль отразилась во взгляде Эммы, потому что Кит поспешила уверить:

— Нет, Дэниел тут ни при чем. Ради него я бы тут не осталась. Хотя… предлог неплохой.

Эмма тронула машину. В этот миг входная дверь дома распахнулась, и вышел Джулиан.

— Кому сладенького, кому вкусненького! — завопил он, дурачась. — Кис-кис, иди кушать!

Ребекка из-за его спины добавила:

— Наша Кейт из Кейт-холла.

Брат выглядит довольным, подумала Кит, даже счастливым.

Джулиан выпрямился во весь свой внушительный рост, обнял сестру и крепко прижал к себе. А за ним подошла его рыжеволосая подружка, Сандра Гласс.

Дэниел Палмер нашелся на кухне, где дожидалось семейство в полном составе. Все внимательно смотрели на нее, оценивая, насколько она рада видеть Дэниела.

— Привет, — поздоровалась Кит. — Не ожидала тебя встретить. Где твоя машина?

— В гараж поставил. — Дэниел не понимал, какое положение занимает при Кит, не ведал, в каком она настроении, и гадал, кем его считают остальные члены семьи Элдред. — С приездом.

Он ухватил пальцами прядь волос Кит и коснулся кончика губами.

— У него новая машина, — пояснил Джулиан. — Вот он и боится, что дождь краску попортит.

— Это настоящий «Морган»! — На лице Дэниела восторг мешался с изумлением. Кит отняла у него свою прядь и заправила обратно в прическу, в компанию к тем, что не пострадали от романтического проявления чувств. — Ручной сборки! Я ждал его четыре года.

— Ну и ну! — Кит подумалось, что за такой срок всякое желание должно было угаснуть.

— Я бы, честно сказать, побоялся сесть за руль, — заметил Ральф.

— Он только с виду старый, — вступилась Ребекка, — а на самом деле новый.

— А где Робин?

— Крутится у машины, — ответил Ральф.

Дэниел достал из кармана брелок, бережно взял в пальцы, будто бриллиант.

— Не беспокойтесь, мотор он не заведет.

Сандра Гласс помалкивала. Она как будто не понимала, о чем говорят остальные. Кит сообразила, что подружка Джулиана тоже только что приехала: она держала в руке бумажный пакет, который никак не сочетался с ее старым нарядом из джерси.

— Ой, миссис Элдред! — вдруг спохватилась Сандра. — Я же привезла вам куриных яиц.

Дэниел, прежде с Сандрой не сталкивавшийся, озадаченно покосился на нее и неуверенно улыбнулся. Должно быть, у него создалось впечатление, что эта девушка свалилась с луны или явилась с другой планеты.

Ужинать решили на кухне, как обычно: вечерами холодало, а центральное отопление снова начало дурить. Чуть раньше Ральф столкнулся с Анной, которая шла в котельную с совком угля.

— Анна, — сказал он жене, — в доме сразу два твоих сына. Никак не думал увидеть тебя…

— Я вызвалась добровольцем, — ответила она. — Подумала, что, может, хоть так согреюсь.

К тому времени, когда им удалось наконец победить котел, согреться успели оба.

— Вот же заковыристая штуковина, — проворчал Ральф. — По-моему, милосерднее будет его снять и отослать туда, куда отправляются умирать все котлы. Но все равно я не вижу смысла переходить на бензин. Не в этом году. К тому же бензин зависит от политики, цены скачут, держат тебя за глотку…

— Дэниел мне как-то объяснил, — откликнулась Анна, — что, когда цена на один вид топлива идет вверх, цены на другие виды тоже начинают повышаться.

— Но установка нового котла… — Ральф замялся. — С нашими счетами… Один только телефон сжирает…

— Верно. Но когда кто-то приходит и спрашивает, можно ли позвонить, ты сразу отвечаешь: конечно, приятель, звони; а когда тебе предлагают заплатить за звонок, ты говоришь: нет, и слышать не желаю. Помнишь ту девушку из волонтеров… Эбигейл, кажется? Она попросила разрешения позвонить своему бойфренду. А потом выяснилось, что он на год укатил в Австралию?

— Ну, это крайний случай. Она ведь перестала страдать, правильно?

— Людские чувства слишком дорого нам обходятся, — сказала Анна. — Надо бы ввести специальный дешевый тариф. Кстати, раз уж мы в кои-то веки остались одни: что ты думаешь насчет Дэниела?

С точки зрения Ральфа, все было в порядке. Ему всегда нравился сын Феликса. Дэниел одевался как сам Ральф, носил вельветовые брюки и старомодные твидовые пиджаки, а с сентября по май расхаживал в свитерах из овечьей шерсти. Лишь недавно Ральф осознал, что стиль одежды Дэниела, в отличие от его собственного, определяется не наличием таких нарядов под рукой, а модой: Дэниел, судя по всему, покупал эти вещи в Лондоне за бешеные деньги. Его одежда выглядела старой исключительно благодаря покрою и фасону. Ральф надевал то, что висело и лежало в шкафу; Дэниел же явно демонстрировал, что хочет выглядеть сельским джентльменом, как уверял Робин. Словом, с его стороны это было сплошным позерством.

Робин в людях разбирался. Но это не помешало ему зависнуть у двухместного «Моргана»; едва удалось заставить его оторваться от машины и сесть за стол. Попозже Ральф тоже сходил в гараж, провел рукой по сверкающему боку автомобиля и пробормотал поздравления. Дэниел, точно ребенок на Рождество, был вне себя от счастья, и со стороны окружающих было бы просто невежливо и грубо не найти соответствующих слов для человека, который словно светился. Однако сам Ральф не разделял этого восторга и не восхищался искренне предметом любования. Вдобавок под капотом машины мурлыкала современная механика; Ребекка правильно сказала — вид старый, нутро новое.

Ну да ладно; если Кит все же остановит свой выбор на Дэниеле, он не станет отговаривать свою дочь. Дэниел за нею присмотрит. Его банковский счет никак не связан с какими-либо сомнительными операциями, а архитекторы в графстве востребованы. Дэниел может позволить себе такую машину — и может позволить себе Кит. Он сам спроектирует дом, где пара будет жить, построит его в каком-нибудь приличном месте, Кит заведет уборщицу, а горячая вода в доме будет круглые сутки и круглый год…

Тут на Ральфа, что называется, накатило. Прямо там, в гараже, где он стоял вместе с Дэниелом и Робином, — на плечи накинут поношенный плащ, снаружи дождь, задувает студеный вечерний ветер, а внутренности словно стиснуло страданием, да настолько сильно, что все сжалось и съежилось. Он отвернулся; никто не должен видеть его лица.

Такое порой случалось. Причем в последнее время все чаще. Стараясь совладать с собою, обуздать непрошеные эмоции, Ральф думал: почему? Он вернулся в дом. На кухне Сандра мыла посуду, Ребекка вытирала чистое полотенцем, а Анна складывала остатки еды со стола в коробки и убирала в холодильник. Обыденность семейной жизни. Год 1980-й, все хорошо.

С Сандрой Гласс Джулиан познакомился год назад.

Стоял апрель, и было воскресенье; с датой Джулиан ошибиться не мог — в этот день скауты Норт-Уолшема устроили парад в честь Дня святого Георгия. И что он, собственно, делал в Норт-Уолшеме? Просто приехал, чтобы не сидеть дома, поскольку родители подверглись очередному нашествию «гостей» из числа печальных историй. Робин благополучно отговорился участием в каких-то соревнованиях — что-что, а увиливать брат умел превосходно.

Мать, не меньше Джулиана расстроенная нашествием «гостей», спасла сына от мук.

— Не съездишь за меня в Норт-Уолшем? Вот мешок с одеждой для благотворительной распродажи, там и кое-какие вещи твоего отца, от которых мне не терпится избавиться. Будь добр, отвези их по адресу, который я тебе дам. Оставь у гаража, если дома никого не будет. Машина в твоем распоряжении до вечера. Что скажешь?

Делать в Норт-Уолшеме оказалось совершенно нечего; да и какие развлечения в крохотном городке воскресным днем? Только маршировали по улице скауты с оркестром, а на скаутов с ухмылками глазели парни на мотоциклах. Джулиан припарковал машину, отнес вещи по адресу, прошелся по пустынной улице, слегка приправленной солнечным светом. Зачем-то остановился у витрины аптеки «Бутс». Поизучал многочисленные витаминные добавки и упаковки таблеток с глюкозой, бросил взгляд на пирамиду фотопленок «Кодак», полюбовался на выставку грелок — должно быть, их скупали пессимисты, ожидавшие холодного лета.

Байкеры в кожаных куртках собрались у торгового центра «Маркет-кросс», поставив свои мотоциклы поблизости. Они стояли плотной группой, мешая прохожим и ничуть того не стесняясь. Джулиану хотелось заглянуть в торговый центр, но к байкерам он приближаться не стал. Не то чтобы он чего-то опасался — во всяком случае, осознанно; скорее, предполагал, что его приближение байкеры воспримут как вызов, наподобие парада скаутов. Он был аккуратно одет, этакий школьник на выходных, в свободной светлой рубашке и хорошо проглаженных брюках — мать, как он иногда думал, была просто одержима глажкой. Его чистые волосы были золотистыми, с пепельным отливом и блестели на солнце. Он знал, как выглядит со стороны — обычное лицо, большие и ясные голубые глаза; знал, что обладает наружностью провоцирующей безобидности. Не имело значения, что физически он был сильнее большинства людей. От силы немного толку, если к ней не разрешается прибегать.

На байкерах, что гоготали у колонн «Маркет-кросс», были кожаные куртки с заклепками, а свои волосы они остригли до короткой щетины. С ними были и девушки — в ушах длинные металлические серьги, лица скучающие. Они то лежали в вызывающих позах на мотоциклах, то тянули парней за куртки, поддерживая односложными возгласами общий разговор. Одна девушка подобрала тонкую юбку и закинула ногу на мотоцикл, а потом принялась елозить по седлу и выгибаться, очевидно имитируя совокупление.

Другая девушка стояла чуть поодаль от компании. Она была с ними, но казалось, что она не принадлежит к их кругу. Волосы густые, темно-рыжие, взлохмаченные, лица почти не разглядеть; именно ее видимая отчужденность заставила Джулиана присмотреться к этой девушке. На ней была черно-белая твидовая куртка на несколько размеров больше нужного, потрепанная, того сорта, о которых пятидесятилетние норфолкские матроны говорят: «Моя старая садовая одежда». Никакой претензии ни на следование моде; ни на отрицание моды. Наряд дополняли школьные башмаки со шнурками, тоже не из арсенала бунтарей. Кто-то обратился к девушке; она отрицательно затрясла копной рыжих волос и решительно двинулась через площадь, подпрыгивая, как животное, в направлении церкви.

Джулиан опустил в карман ключи от машины, пересек улицу и следом за девушкой прошел за церковную ограду. Девушка встала под наполовину обрушившейся колокольней, чья зазубренная вершина глядела на городские улицы, на «Маркет-кросс» и на компанию байкеров. Завидев Джулиана, странная девушка словно встряхнулась под просторной и жесткой курткой и отошла на дальнюю сторону церковного двора. Там она уселась на скамью — дар Комитета попечения о пожилых горожанах — и стала ждать, когда Джулиан подойдет ближе.

Сперва он не решался сесть рядом из страха, что она сорвется и снова убежит. В ней и вправду было что-то от дикого животного, и Джулиану вдруг захотелось, чтобы у него при себе нашлось какое-то лакомство — кусок сахара или хлебная краюха, чтобы угостить ее и показать отсутствие дурных намерений. Будто прочтя его мысли, девушка сунула руку под куртку и достала яблоко, затем второе. Предложила одно ему, протянула на ладони, даже не подумав улыбнуться.

— Ты всегда носишь еду с собой? — спросил он.

— Конечно, — серьезно ответила она.

Он мотнул головой в сторону площади.

— Знаешь этих ребят?

— Не очень.

— Я думал, ты с ними.

— Встретились этим утром. У меня дел не было, так что я скаталась с ними в Кромер. Денег ни у кого нет. Приехали сюда. Они меня подвезли.

Джулиан принял яблоко и присел на скамью рядом с девушкой. Та протерла свой плод рукавом куртки и запустила в него зубы. Жевала угрюмо и отстраненно, не отводя взгляда от надгробий и древних церковных стен.

— Обратно тоже с ними поедешь?

— Нет. — В ее голосе прозвучало раздражение. — Они болваны.

— Где ты живешь?

— В Бернемсе. Знаешь, где это?

— Далековато ты забралась.

— Это легко и просто на мотоцикле, что мне в них и нравится. Ладно, забралась и забралась. Теперь возвращаться надо. — Девушка кинула огрызок на землю, но вставать не спешила, лишь поежилась под своей курткой. Начало моросить. — Пойду, что ли, в церковь, от дождя спрячусь.

Позднее у Джулиана сложилось ощущение, что Сандре известны все церкви графства, большие и малые. Она воспринимала храмы так, как другие люди воспринимают автобусные остановки и залы ожидания. Ему пришлось ускорить шаг, чтобы ее нагнать, когда она устремилась ко входу.

— Если не будешь есть яблоко, тогда верни, — потребовала она. — Я потом его съем.

— Хочешь, я отвезу тебя домой? — предложил он.

— У тебя что, машина?

— Да.

— Слишком ты молод для своей машины.

— Это машина моей матери. Так подвезти? Иначе ты домой никак не доберешься, а дождь явно надолго.

— Уговорил.

Какое-то время они постояли под сводами церкви, наблюдая за дождем.

— Святилище, — сказала вдруг незнакомка.

— Тебе известна история этой церкви? — Джулиан искоса поглядел на девушку, засмотрелся на лицо и глаза. — Когда ее строили, случилось крестьянское восстание. Недалеко отсюда произошло сражение. Последнее в той войне, по-моему. Часть крестьян прибежала сюда в поисках убежища, но церковь еще не достроили, поэтому укрыться внутри они не смогли. Епископ Нориджский их всех схватил и поубивал.

Девушка моргнула.

— Никогда об этом не слышала.

Джулиан отругал себя за то, что распустил язык. С какой стати он вообще полез в историю?

Он усмехнулся и спросил:

— Разве в школе вам не рассказывали?

Вот олух! Ну зачем, господи боже, зачем он несет эту чушь про крестьянское восстание? Девушка во всем виновата. Она такая… такая… Кстати, имени своего не назвала. А ресницы песочного оттенка длинные…

— Не помню, — призналась она. А затем прибавила, вполне дружелюбно: — Я всегда с удовольствием узнаю что-то новое о старых зданиях. Так что, если тебе есть что рассказать, не тушуйся. Мне интересно.

Похоже, она намекала, что рассчитывает на продолжение знакомства. Дождь стал чуть тише. Джулиан потянул девушку за рукав просторной куртки, повлек за собой к машине. Байкеров не было и следа. Теперь эта девушка стала его ответственностью.

Мелкий дождик летел в лобовое стекло. Море, лежавшее по правую руку по ходу движения, скрывалось в поднявшейся пелене тумана. Шерингемские кемпинги проявлялись из этой пелены, ветер рвал плоды на вишнях в садах при бунгало. Деревья выглядели так, словно их оставили снаружи, не под крышей, по ошибке — или магически перенесли сюда из страны с более мягким климатом.

Между Клеем и Уэйбурном торфяные пустоши как-то исподволь перетекли в болота. Любители фотографировать птиц, нагруженные, точно разносчики, инструментами своего хобби, упрямо шагали к невидимому морю. На лугах паслись овцы, а за мохнатыми овечьими тушками виднелись лебединые шеи — птицы отдыхали, гордые, ослепительно-белоснежные в наползавшем сумраке, будто выточенные из мрамора. Придорожные вывески — корявые надписи мелом на грифельных досках и раскрашенные картонки — заманивали: «Свежая морская рыба», «Креветки, моллюски», «Крабы свежие и вареные», «Киппер». Начинался туристический сезон.

Ехали в тишине, которая казалась вполне дружелюбной. В Блэкни, где местные соленые болота словно объединили в себе чудесным образом небо, сушу и воздух, Сандра повернулась к Джулиану.

— Извини, что я разозлилась. Обычно я не злюсь.

Джулиан, не отрывавший взгляда от дороги, краем глаза видел девичье лицо — безмятежные черты, кожа бледная до прозрачности, светлые глаза… Сандра держалась спокойно и уверенно; одна ее ладонь чашечкой накрывала другую на коленях.

— Что тебе такого сказали байкеры, что ты от них удрала?

Сандра задумалась, потом ответила:

— Посмеялись над моей одеждой.

Мгновение спустя оба расхохотались, и старенькая машина Анны от хохота будто заходила ходуном. Порыв ветра, налетевшего с моря, усеял лобовое стекло завесой дождевых капель.

— Ну, знаешь… — Джулиан запнулся. — А почему ты ходишь в этом?

— Нам подарили эти вещи, — объяснила Сандра. — У меня нет денег на одежду, в которой ездят байкеры. Забавно, правда? Когда у человека появляются деньги, он может позволить себе дешевую одежду и носит, пока та не развалится. А у бедных одежде словно сносу нет. И тебе отдают вещи, которыми не погнушалась бы и королева.

— От кого вы получили этот дар?

— От какой-то церкви. У мамы есть связи. Она раньше убиралась в доме церковного старосты. Его жена про нас вспоминает, когда привозят секонд-хенд. — Сандра помолчала. — Зато размеры вечно забывает.

Они снова засмеялись. «Дворники» старались вовсю; впереди, в направлении Уэллса, горизонт окрасился перламутром, предвещая окончание дождя.

— Думаю, эта куртка еще меня переживет, — прибавила Сандра. — Однажды я влезла в ней в живую изгородь, а ей хоть бы хны.

К тому времени, когда добрались до Холхема, туман стал рассеиваться. По глазам били солнечные блики от крохотных окошек в приземистых домах, что тянулись рядами в сторону побережья; кремни, точно бриллианты, сверкнули в стене церкви с округлой колокольней, мимо которой вела дорога.

— Сверни здесь, — велела Сандра, ткнув пальцем. Джулиан послушался, и машина покатила меж высоких живых изгородей, оставив позади панораму ветряных мельниц и амбаров с красными крышами. Дорога постепенно сужалась. — Я живу чуть дальше. Зайти не хочешь? Могу налить тебе чаю…

Машина подпрыгнула на ухабе.

— Мама говорит, что мы живем на передовом холме Норфолка. Все, приехали.

Джулиан затормозил у скопища невысоких построек, обращенных дверями внутрь двора для лучшей защиты от ветра. У стены с навесом росла груша, в пруду плескались гуси, огород прятался за самодельной ветрозащитой. Кособокий курятник, старая повозка у забора, а у входной двери дома — тачка, наполненная чем-то, чего было не разглядеть под куском полиэтилена.

Выбрались из машины. Из дома вышла женщина.

— Это моя мама, — сказала Сандра.

Миссис Гласс была выше дочери и вовсе не выглядела старой, несмотря на джинсы в заплатках и на два свитера, надетых друг на друга (край нижнего торчал из-под края верхнего). Волосы у нее тоже были рыжие, длиннее, чем у Сандры, и прибранные заколками. Когда она повернулась, приглашая гостя в дом, Джулиан заметил, что часть прядей выбилась и падает ей на плечи. Не в первый раз он мысленно подивился тому, как его матери удается сотворять из своих волос затейливые конструкции, долго сохранявшие форму и порядок, до последнего завитка. Должно быть, это особое искусство.

Похоже, миссис Гласс недавно возилась в огороде, о чем свидетельствовали грязные резиновые боты у двери. За дверью находилась просторная прихожая, продуваемая сквозняками; на полу циновки, у стен скопище темной мебели.

— Вроде не из тех байкеров, — проговорила миссис Гласс. — Заходите. Чайник только что вскипел.

Джулиан прошел за хозяйкой дома на кухню. Там тоже было просторно, но светло, а под ногами лежала плитка. Два высоких стула занимали позиции рядом со старомодной плитой, у которой сушились на веревках какие-то вещи. Пахло горящим деревом и мокрой шерстью. Миссис Гласс отодвинула сохнущую одежду в сторону и ногой в рыбацком носке ловко вытянула из-за плиты третий стул.

— Где ты его отыскала, Сандра?

Не дожидаясь ответа, она вручила Джулиану кружку. Сахар уже был насыпан и размешан. Джулиан растерялся, не зная, что сказать. Миссис Гласс не стала заводить светских бесед и не пожелала уточнить, где пропадала ее дочь. Он сидел спиной к входной двери и смотрел, как меркнет свет. Сквозь арочный дверной проем напротив был виден двор с маленькой маслодельней — узкие оконца, массивные каменные стены. Ощутив сквозняк, миссис Гласс встала и закрыла дверь. Джулиан отвел взгляд, скрывая от женщины свое желание попасть в маслодельню, провести пальцами по холодным изгибам стен, которые цветом и фактурой напоминали церковные.

Попрощавшись и отъезжая, он заметил теплицу с расшатанными рамами и ворота, слетевшие с петель. Захотелось остановиться, вернуться, предложить свою помощь. Но он твердо сказал себе — нельзя просить людей полагаться на тебя, если тебе предстоит уехать в конце лета. До октября времени всего ничего, приятель; ты просто не успеешь произвести хорошее впечатление. Зато сердце себе разобьешь.

После того случая Джулиан не виделся с Сандрой несколько недель. Но в июне, в солнечный и ветреный день, возвращаясь от приятеля из Ханстэнтона, он увидел у обочины двух женщины, продававших овощи с трехногого столика. Узнал их сразу, по белым лицам и длинным, развевавшимся на ветру шарфам. Затормозил и выскочил из машины.

— А, Джулиан, привет, — поздоровалась миссис Гласс. На поясе у нее, как у рыночной торговки, висел кошелек с деньгами. Сандра, надвинувшая матерчатую шляпу по самые брови, робко улыбнулась.

— Скоро поспеет клубника, — продолжила миссис Гласс. — Ее народ быстро раскупит.

— Много покупателей-то?

— Все больше проезжие, — ответила миссис Гласс. — Гольфисты всякие, что домой возвращаются; у нас тут полно площадок. — Ветер словно вырывал слова у нее изо рта. — В сезон мы торгуем наборами: чистим овощи, режем морковки и все такое, потом пакуем в целлофановые мешки и продаем. Если не берут, приходится есть самим. Еще я выращиваю критмум, правда, мало кто знает, что он съедобный. Под настроение печем хлеб, если плита не дурит. Я научилась по книжкам выпекать фигурный хлеб. Умею печь плетенки, пшеничные булки, всяких доисторических монстров, лягушек и крокодилов. Крокодилы идут лучше всего, народ восхищается, а всего-то и нужно, что взять форму, залить тестом да запечь.

— Тяжело, наверное, — заметил Джулиан.

— Хлопотно, — поправила Сандра. — Для меня.

— Еще вокруг бродят любители птиц, их мы кормим сандвичами. Шляются по полям, идут в Бранкастер и Бернем-Торп, по местам лорда Нельсона.

— Он там родился, — добавила Сандра. — Жил в детстве.

— Ну, козьим молоком промышляем и утиными яйцами. Сандра возит все в тачке. А столик не влезает, приходится тащить на себе.

— До самого верха, — подтвердила Сандра. — Пробовали класть в тачку, но ножки вечно цепляются за все подряд.

— А здесь его оставит нельзя? — спросил Джулиан, озираясь по сторонам. — Скажем, у стены?

— Украдут. — Миссис Гласс потерла ладони, согреваясь, переступила с ноги на ногу. — Лето близко, говорят.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Джулиан. — Привезу столб, вкопаю за стеной, чтобы никто не видел с дороги, и приделаю к нему цепь. А вы сможете сажать стол на эту цепь и запирать на замок, как с велосипедами.

— Надо же, мама, а мы ничего такого не делали, — сказала Сандра. — Нам вечно времени не хватало. Знаешь, Джулиан, одного столба мало будет. Без крыши наш стол попросту сгниет.

— Быть может, Джулиан подыщет ему дом. — Миссис Гласс кивнула. — Жестоко оставлять бедный стол под открытым небом, на цепи, будто опасное животное.

Мать с дочерью переглянулись, засмеялись — по-дружески, необидно. Джулиану с ними было почти хорошо.

На следующий день Джулиан приехал на ферму Глассов. Мать и дочь трудились в поте лица: миссис Гласс сидела у плиты и вязала, бранясь под нос, а Сандра, впустив гостя в дом, вернулась к прерванному занятию — она упихивала тонкие придверные коврики в черные пластиковые мешки для мусора.

— Собрались на рынок в Ханстэнтон, — пояснила миссис Гласс. — Едем завтра, у нас там прилавок. Коврики продаются хорошо, ведь повсюду столько грязи. Еще корзинки с собой прихватим.

— Где вы берете эти коврики? — поинтересовался Джулиан.

— Покупаю по дешевке у одного дурачка.

— А корзины мы делаем сами, — вставила Сандра. — Мама научила меня плести. Зимой, когда на улице холодно, плетем с утра до вечера.

— А до Ханстэнтона вы как доберетесь?

Миссис Гласс закатила глаза.

— Смотрю, твой дружок, дочка, падок вопросы задавать.

— Как тебе мамин лексикон? — справилась Сандра. — Она практикуется на туристах.

— Просто со всем этим скарбом…

— У нас есть машина, — сказала миссис Гласс. — Одно название, конечно. Мы стараемся выезжать на ней не чаще раза в неделю. Из-за поборов.

— У мамы пунктик насчет налогов, — прокомментировала Сандра.

— Приходится прятать нашу колымагу, — продолжала миссис Гласс. — Полиция заглядывает время от времени, вынюхивает, выискивает, как бы с нас денег содрать. Раньше в доме жил пес, Билли, они его не боялись, зато он лаял. Но пес умер.

— Заведите другую собаку, — посоветовал Джулиан — если вам так спокойнее. Думаю, я смогу подобрать для вас подходящую.

— Спасибо, не надо. — Миссис Гласс сидела к нему лицом, и он заметил, как ее большие светлые глаза наполнились слезами. А она красивая, подумалось ему, была когда-то еще красивее, по молодости. Словно разозлившись на себя, она спихнула вязанье с коленей и проследила, как шерсть соскальзывает на пол. — Билли требовал мяса. Я его жалела. Глупо ожидать, что собака насытится морковкой и репой. — Миссис Гласс встала. — Все, Сандра, ковриков достаточно. Корзины упакуем потом. Давай прервемся, выпьем чаю.

— Позвольте, я поеду на рынок с вами, — попросил Джулиан. — Свой столик вы с собой берете? Помогу загрузить товар и выгрузить.

— Не бери в голову, — сказала Сандра. — До сих пор мы сами справлялись.

— Я много чего умею, — настаивал Джулиан. — Могу починить крышу, если найдется лесенка, чтобы на нее влезть. Могу плотничать. Обои новые могу поклеить. Или картошку посадить.

— Садись, мальчик. — Миссис Гласс махнула рукой. — Мы и сами с руками.

Джулиан послушно сел и пригубил чай. Сколько ни старался, он не мог припомнить случая, чтобы ему приказывали ничего не делать, хотя он рвался поработать.

Тем летом Ральфу казалось, что Сандра сделалась неотъемлемой деталью дома Элдредов. Обычно она обитала в кухне, занимала стул-качалку, сидела, сложив руки на коленях и спрятав под стул скрещенные ноги. Если Ральф с нею сталкивался, то непременно заводил разговор: ему нравилось с нею беседовать. У нее острый ум, объяснял он Анне, пускай изъясняется она простовато, а порой и вовсе косноязычно; ей присуща та врожденная ясность ума, которую никакое образование не в силах замутить. Для Сандры учеба в школе была потерянным временем, и она ушла из школы, едва представилась возможность. «Не видела смысла торчать там дольше, — сказала она Ральфу. — Школа была так далеко, что на дорогу туда-обратно уходило полдня. Когда я возвращалась домой, уже темнело».

К Элдредам Сандра никогда не являлась с пустыми руками. Всегда приносила что-нибудь, пусть дар оказывался скромным: пучок салата или буханка хлеба, а однажды, когда свежей выпечки не нашлось, она принесла банку консервированных персиков из своего погреба.

Анна сперва умилялась, потом начала сердиться.

— Сандра, тебе нет нужды приходить с подарками. Мы рады тебя видеть и так. Оставайся, сколько хочешь, ешь вместе с нами. Любому, кто приходит сюда, не нужно платить за пребывание.

Правда, сказала она себе, никто другой, кроме Сандры, даже не пытался платить за гостеприимство.

Порой Сандра приносила торт, но торты Глассы пекли, можно сказать, от отчаяния, когда больше не находилось ничего, с чем стоит ехать на рынок. Сандра коротко разъяснила, что им с матерью достаточно погрузить руки в тесто и в смородиновый джем, чтобы начать злиться, ругаться и цапаться между собой, а там и до поединков на деревянных ложках может дойти. Иногда торты миссис Гласс получались плоскими и невзрачными, нагоняли тоску одним своим видом, как болота Фенланда. У самой Сандры торты поднимались, подобно лаве в жерле вулкана, и неизменно трескались. Как такие полные противоположности удавалось приготовить на одной и той же плите, при одной и той же (всегда нестабильной) температуре, было, по словам Сандры, одной из загадок Восточной Англии.

Впрочем, несмотря на жалкий вид, торты расходились довольно неплохо. Людям нравится покупать сделанное чужими руками, нравится совать монетки в те самые руки, которые причастны к изготовлению продукта. Джулиану думалось, что покупателей привлекают не труды поварих, а их большие, светлые, чарующие глаза.

Тем летом он по рыночным дням ездил в Ханстэнтон, стоял за прилавком Глассов. Хлопавшая на ветру холстина отделяла этот прилавок от соседних — от мерцавшей на солнце синтетической одежды, от рабочих комбинезонов, от нейлоновых автомобильных чехлов под леопардовую кожу, от резиновых ковриков, дешевых кружевных скатертей, яркой пластиковой кухонной утвари и от детских пляжных игрушек. Джулиану казалось, что он прибавил в росте целый дюйм, волосы спутались, лицо загорело, а холщовый мешок со сменной одеждой обвивает лямками тело, точно патронташ. Когда лето закончилось, море приобрело илистый оттенок, а вскоре налетел ветер, проникавший под одежду, пробиравший до костей, погнавший покупателей подальше от морского берега, к городским чайным и теплым торговым центрам.

Ральф сказал сыну:

— Послушай, ты, конечно, уже в том возрасте, когда положено иметь свою голову на плечах, но прошу тебя не слишком увлекаться. Не забудь, в октябре тебе ехать в университет. Ты много старался и трудился, чтобы туда попасть, и я не хочу, чтобы тебя что-то отвлекало. Чтобы, ну, некие сожаления вынуждали тебя рваться обратно.

Большую часть времени Джулиан пропадал на ферме Глассов. Он ухаживал за посадками в огороде, пилил дрова и чинил забор. Думал, не взяться ли за теплицу, но так и не успел набраться решимости до наступления осени, когда ему все-таки пришлось уехать.

Ральф беспокоился. Возможно, Анна тоже беспокоилась, но он не задавал жене наводящих вопросов и не вызывал на разговор. Он помнил Джулиана маленьким мальчиком, первоклашкой, неспособным завязать шнурки на ботинках, выучить таблицу умножения и как следует затянут галстук. Сколько слез было пролито из-за этого несчастного галстука! Джулиан ничуть не возражал против того, чтобы галстук ему каждое утро завязывали мама или папа, но ведь в школе были уроки физкультуры, когда галстук приходилось снимать. Завязать тот снова, разумеется, не получалось, и Джулиан ударялся в слезы. А еще была другая сложность: всякий раз, борясь с галстуком, он ухитрялся изобрести узел собственного сочинения, ничуть не похожий на тот, который полагался по правилам. Он растягивал и мял треклятую ткань, будто пластилин. Утро начиналось с жалоб и рыданий — мол, все решат, что он тупоумный.

— Ты вовсе не тупоумный, — убеждал Ральф. — Ребята что, и правда так обзываются? С их стороны это очень грубо, очень плохо.

Каждое утро, завязывая на тонкой шее сына полоску ткани. Ральф ощущал себя так, словно собственноручно накидывает на Джулиана удавку.

А потом, после очередного приступа слезливости, Кит забрала ситуацию в свои руки. Она придала чудовищному клубку, сляпанному Джулианом, подобие правильной формы, потом просто слегка распустила узел, высвободила галстук из-под воротника рубашки и сняла его, не развязывая, через голову Джулиана. Повесила на спинку кровати брата.

— Вот, — сказала она. — Теперь по утрам будешь надевать, а днем снимать.

— Ура! — завопил Джулиан. — Значит, мне нужно…

— Чуть затянуть узел, — докончила Кит. — Смотри. — Она взялась за короткий кончик галстука. — Тянешь аккуратно, и все получится. Гляди, красота какая. Твои однокашники скоро будут тебе подражать.

Годы спустя Джулиан вспоминал эту придумку Кит с неизменной признательностью. Даже когда он повзрослел, никто, как он сам признавался, не давал ему больше настолько полезных советов. А Ральф жалел, что сам до такого не додумался.

Он не знал, чем и как помочь Джулиану; обыкновенного родительского терпения, казалось, недоставало. Сын медленно учился читать, медленно осваивался с измерением времени, а когда стал учиться писать, то со стороны чудилось, что Джулиан изучает некий чужеземный алфавит. Даже справившись в конце концов с начертанием букв, он не стал радовать чистописанием, завел привычку стирать написанное и браться за дело заново. Его коллекция ластиков внушала уважение. Робин по секрету рассказал матери, что брат зовет каждый ластик собственным именем: Мышка, Котенок, Медведица. Утомленный усилиями постичь содержание учебников и прочих книг, Джулиан нередко засыпал прямо за столом.

Родители отвели сына к окулисту, но выяснилось, что со зрением у него все в порядке.

Однажды, когда ему было шесть, он спросил у Эммы, куда подевался ее кот.

— У меня нет кота и никогда не было, — сказала Эмма.

— Ну как же! А Фредди?

Джулиан подробно описал старого кота, толстого и неповоротливого, как диван на колесиках, вплоть до отвислых ушей и обгрызенного хвоста. Эмма изумилась. Фредди умер много лет назад, задолго до того, как Джулиан научился ходить и говорить. Это было поистине невероятное воспоминание, уникальный случай памятливости, и Эмма не замедлила поделиться своим открытием с Анной и Ральфом.

Анна сказала:

— Видимо, он слышал, как кто-то описывал кота. Не сомневаюсь, мы в свое время много обсуждали твоего Фредди.

Кит подслушивала у дверей.

— Джулиан много чего помнит. И я тоже. Мы с ним помним, что было еще до нашего рождения.

— Не глупи, дочка, — осадила ее Анна. — Сама должна понимать, что на такое никто не способен.

Джулиана забрали из общеобразовательной школы, сказали скептически настроенной директрисе, что нашлось место в частном заведении. Целую четверть продержали дома, терзаясь угрызениями совести, и пытались учить самостоятельно. Большую часть этого времени он играл с кубиками, строил дома и тут же их разрушал. Однако стал с интересом поглядывать на книги, рассматривал картинки. Страх перед чтением понемногу отступал, и наконец, очень осторожно, робко, он начал читать сам.

Проблемы на этом не закончились; новые учителя продолжали жаловаться на Джулиана. Таким детям вечно достается, в школе и дома. Он постоянно опаздывал, отвлекался, вел себя вроде вежливо и послушно, но чувствовалось, что его мысли где-то далеко. Говорил он как будто внятно, но тем не менее загадочно. Он редко успевал сделать что-либо вовремя, как если бы не видел ни малейшего смысла в пунктуальности. Даже в подростковом возрасте не просил часов. «Он как животное, — говорила Кит, — живет по солнцу».

Чудилось, что Джулиан опасается поверхностей. Рисуя дом, он начинал с обстановки: первыми шли кастрюли и сковородки на кухне, затем чашки и тарелки, затем стулья и кровати — и лишь потом стены, окна и двери. А когда рисовал дерево, изображал не только ствол, ветки и листья, но и корни, уходящие глубоко под землю, далеко за пределы видимости обычного человека.

К подростковому возрасту Джулиан адаптировался к миру, научился к нему приспосабливаться. Время от времени выказывая умение сосредотачиваться, он сдавал ровно те экзамены, какие требовались для получения аттестата, и не слишком напрягался, пока впереди не замаячило поступление в университет — впрочем, было непонятно, манит ли его эта перспектива. Ральф попытался заинтересовать сына геологией, предположив, что мальчик может увлечься занятием, которое связано с пребыванием на свежем воздухе. Но для Джулиана геология ассоциировалась с теми надписанными образцами, которые Ральф до сих пор хранил на чердаке. Он, похоже, испытывал перед ними страх пополам с отвращением, его пугали эти свидетельства минувших жизней. Вдобавок и Ребекке начали сниться кошмары с окаменелостями. «Надо избавиться от камней, передать их в музей, — убеждала Анна. — Ты все равно к ним больше не прикасаешься».

«Верно, — думал Ральф, — не прикасаюсь». Как-то раз он поднялся на чердак и просидел наверху целый день, разворачивая обертки и припоминая историю каждого камня. Вот дьявольская улитка, все такая же холодная и жуткая, как в тот день, когда он ее нашел, пахнущую морем. Тип: моллюски. Класс: двустворчатые. Отряд: птерии. Семейство: грифеиды. Вид: грифея. Разновидность: аркуата. Останки Старины Ника… Ральф знал людей — точнее, их знал его отец, — которые верили, что все окаменелости подложены самим дьяволом во искушение ученых, готовых соблазниться научными гипотезами, что уводят их от истинного знания, от познания Бога.

Он положил камень в карман, спустился вниз и сунул окаменелость в ящик письменного стола. Почему бы не держать эту штуковину под рукой? Это ведь его трофей, завоеванный в сражении за торжество разума.

Едва заселившись в университетское общежитие, Джулиан написал Сандре Гласс пространное письмо. Две недели спустя он получил открытку с картинкой — сельские виды, облака и колокольни. Написал второе письмо, пригласил Сандру приехать. Она не ответила. Он решил, что у нее, должно быть, просто нет денег на железнодорожный билет; но, если он пошлет ей деньги, ответит ли она тогда? Возможно, второе письмо вовсе не дошло; возможно, почтальон поленился сделать крюк на ферму Глассов.

Джулиан написал отцу, поинтересовался, не против ли тот съездить на ферму и удостовериться, что там все в порядке. В ответном письме Ральф не скрывал своего удивления: дескать, что могло случиться, Сандра была у них пару раз, появлялась неожиданно, доезжала на попутках — от фермы до Фэйкенхема, от Фэйкенхема до Боудсвелла, а дальше пешком. Самому Ральфу идея с попутками сильно не понравилась, он изрядно встревожился, но Сандра отказалась его слушать. Пожалуй, Джулиану стоит написать ей по этому поводу. Кстати, на ответ особо рассчитывать не стоит, она упомянула, что не любительница сочинять письма.

Накануне Рождества Джулиан написал снова — на сей раз декану своего факультета. Потом упаковал пожитки и сел на поезд в Норидж, оттуда ехал на попутках, а последние несколько миль до Ред-хауса проделал пешком, перекидывая тяжелевший с каждым шагом баул из руки в руку. Осел в родительском доме и не собирался тот больше покидать.

Когда не ездил на рынок и не пропадал на ферме Глассов, он обычно лежал под своей новой машиной — то есть под старой, на которую Эмма ссудила ему нужную сумму. Он вылизывал автомобиль часами и ездил на побережье и обратно. Этот его новый навык оказался как нельзя кстати: машина Анны фактически разваливалась на ходу, дребезжа всеми сочленениями, а «Ситроен» Ральфа заставлял парней в гаражах цокать языками, закатывать глаза и мужественно прятать усмешки.

Обнаружилось и другое дело: восстанавливать «Моррис Трэвеллер» Глассов от долгих лет небрежения и полуподпольного бытия. Джулиан рассказал отцу о возникших проблемах с налогами и о якобы просроченной страховке. Ральф немедленно выдал сыну наличность, которую откладывали на покупку нового пылесоса и на школьную одежду для Ребекки. Джулиан пообещал починить старый «Гувер»; Ральф говорил, что этот агрегат имеет несомненную техническую ценность и через пару лет его отвезут в Лондон и будут выставлять в Музее наук. Что касается одежды, Ребекке новые наряды не слишком и требовались — она вполне еще влезала в прошлогоднее. Вообще, когда речь заходит о школьной форме, даже приятно немного отличаться от других девочек.

Джулиан отдал деньги миссис Гласс. Нет, возвращать не нужно, объяснил он, это никакая не ссуда и не кредит.

— Мне просто надоело воображать, как вас арестовывают. Как полиция заявляется, когда меня нет поблизости.

— Они все равно придут, если захотят, — сказала миссис Гласс. — Ты удивишься, когда узнаешь, сколько преступлений человек может совершить, даже не подозревая об этом. Нет, Джулиан, я не хочу брать твои деньги. Но вижу, что ты хочешь их отдать.

Даже после уплаты всех положенных сумм она будет ездить только на рынок, прибавила миссис Гласс. А еще придется тратиться на бензин.

— Вязаньем тут не обойдешься. А по бартеру бензин не отпускают.

Он не стал рассказывать Сандре о школьной форме сестры и о шуме, который подняли родители, когда выяснилось, куда ушли деньги. В глубине души Джулиан соглашался с отцом: это Анна виновата, всему виной ее привычка прятать деньги в горшках и кувшинах по всему дому, будто позаимствованная у какой-нибудь одинокой старушки. Наличие в доме этих денег слишком соблазнительно для других членов семьи, когда у них вдруг обостряются потребности.

Сандре Джулиан не говорил ничего, так как понимал, что она сочтет скандал глупостью. Она ведь считала его семью зажиточной — сама так сказала.

— Да брось, — ответил ей Джулиан. — Нас, детей, четверо, и никто из нас покуда не заработал ни пенни. Мама учительствовала, но у нее начались нелады со здоровьем, и она уже много лет нигде не работает. Отец управляет благотворительным фондом, жалованье там небольшое, едва хватает, чтобы всех нас прокормить.

— Себя послушай, — посоветовала Сандра. — Жалованье. Прокормить. Вот мы с мамой точно прозябаем, никогда не покупаем того, без чего вполне можно жить. В наших планах денег вообще нет. Я узнала это выражение на уроках географии, хоть какой-то толк от них был: у нас в семье хозяйство необходимых потребностей.

— Я думал, вы гордитесь своей бедностью, — пробормотал Джулиан.

— Нет, не гордимся. Мы просто о ней не думаем. Живем, как живется.

— А что насчет пособий? — спросил Джулиан. — Другие получают.

— Думаешь, это так просто? Мама ходила по разным кабинетам, пыталась выбить какое угодно пособие. Тут не угадаешь, получится или нет. Беда в том, что ты вынуждена сидеть в приемной часами, хотя могла бы заняться чем-то полезным и заработать хоть что-то. Да еще заражаешься от других кашлем и насморком. В последний раз, когда мама ходила выяснять, ее спросили, есть ли у нее друг. Лучше уж жрать репу всю зиму, так она сказала, чем обсуждать с чинушами сердечные дела.

После дома родителей Джулиана, всегда полного гостей и их крикливых отпрысков, ферма Глассов, с ее тишиной и спокойствием, казалась избавлением от всех забот. Вот только за время отсутствия Джулиана кто-то подарил Глассам черно-белый телевизор. Теперь мать с дочерью смотрели мыльные оперы, все подряд, и обсуждали персонажей и их поступки с тем легким житейским удивлением, с каким обычно судачат о выходках знакомых. Они охотно делились своими мыслями с Джулианом, а тот покорно сидел, смотрел и предсказывал вслух повороты сюжета заодно с Глассами. Этот опыт был для него внове. Дома тоже имелся телевизор, но аппарат стоял в холодной гостиной и смахивал на обедневшего дальнего родственника, которого лучше не трогать, чтобы не погрязнуть в его сетованиях на жизнь.

Еще Глассы внезапно приобрели привычку к чтению. Однажды, когда Сандра заглянула в гости к Элдредам, Анна уговорила ее съездить в Дирхем за покупками; там, в букинистическом магазинчике, Сандра купила за двадцать пенсов книжку без обложки под названием «Миддлмарч». Глассы всякий раз упоминали «книгу, которую мы читаем», и все время твердили о Доротее — с тем же слабым интересом, с тем же легким житейским удивлением. «То-то и оно, — говорила миссис Гласс. — Когда молод, ты знать не знаешь, чем хочешь заниматься. Наломаешь немало дров, пока сообразишь».

— Жребий брошен, — отвечала Сандра.

Джулиан пребывал в растерянности. Он сам был обыкновенным географом — учился на географа до тех пор, покуда не сбежал из университета. Студенты с других факультетов уверяли, что географию изучают люди недалекие, туповатые маргиналы, выделяющиеся разве что необыкновенно крепким здоровьем. Быть может, они не преувеличивали: среди тех немногих, с кем Джулиан свел знакомство на факультете, трое или четверо признались, что хотят стать учителями, преподавать географию и физкультуру. Сам он не мог вообразить себя обучающим детей, не говоря уже о том, чтобы учить пацанов пинать мячик или лазать по канатам. Что ж, раз он крепок телом и слабоват умом, тем больше поводов сидеть дома.

Впрочем, эти доводы не очень-то подействовали на мать Джулиана. Отец же и вовсе не задавал вопросов. Неким странным образом мать сделалась как-то значимее, а отец словно отступил на задний план. «Ему на меня плевать, — сказал Джулиан Робину. — Он убедился, что доброй души из меня не получится, а в печальные истории я тоже не гожусь. И вообще, ему интересны лишь чужие чумазые дети с холщовыми сумками».

«Не спешии, это ты пока в печальные истории не годишься», — утешил добросердечный Робин.

Как-то в феврале он очутился с Сандрой в постели — наверху, где стояла большая кровать с медными шишками на поручнях. Миссис Гласс, как обычно, вязала внизу. Кровь Сандры залила простыни.

— Он сам не знает, чего хочет, — сказала Анна. — Когда я спрашиваю, чем ему хотелось бы заниматься, он сразу меняет тему.

— Он всегда был таким, — ответил Ральф. — И потом, что толку ставить перед собой четкие цели в жизни? Сама знаешь, найдется тысяча причин, по которым все пойдет не так.

Голос Анны выдавал скрытое напряжение.

— По-твоему, пусть он и дальше плывет по течению?

— Вспомни, каким он был в детстве, — посоветовал Ральф. — Мы думали, что он никогда не научится читать, вырастет умственно отсталым. Но все прошло именно потому, что мы пустили ситуацию самотеком. Несколько недель покоя его исцелили. Оставь мы его в школе, в окружении невежественных учителей, которые только и знали, что орать, он наверняка замкнулся бы в себе. А так поступил в университет…

— И профукал свой шанс, — перебила Анна. — Ты не думал, что с ним будет, если у них с Сандрой все закрутится всерьез?

— Могло быть и хуже.

— Ну да. — Анна хмыкнула. — Сандра ведь как раз из тех, кого ты опекаешь.

Ральф грустно улыбнулся:

— Нужно проявлять милосердие к страждущим. Надеюсь, нам это по силам.

— Разве так было не всегда?

— Я имею в виду — в кругу семьи.

— Сдается мне, я сыта по горло.

Ральф не ответил вслух, но про себя поклялся, что никто не станет грозить собственным детям и распекать их, как его самого распекал его отец.

Джулиан объяснял Сандре и миссис Гласс все то, для чего не мог подыскать нужных слов дома. Рассказывая, он вспоминал университет, в котором временно очутился запертым, унылое место, где небо едва проблескивало между высокими многоэтажными домами.

— Тоска по дому, — сказала Сандра. — Разве с нею нельзя свыкнуться?

Она вовсе не язвила; ей просто не приходило в голову, что Джулиан мог вернуться домой в том числе и из-за нее.

— Ты об этом ничего не знаешь, Сандра, — ответила миссис Гласс. — Ты никогда надолго не уезжала. Это как болезнь, вот почему говорят, что люди болеют сердцем. Бестолковые у тебя родители, Джулиан. В чем они тебя винят?

— Ну, тоска по дому для них не оправдание, — признался он. — Скажут, что это все глупости. Они сами были немногим старше меня, когда уехали в Южную Африку.

— Правда? — удивилась Сандра. — Я этого не знала.

— Некоторые люди просто не предназначены для путешествий, — подытожила миссис Гласс.

Ральф сказал Анне:

— Ты была права, разумеется. Насчет Джулиана. Прими мои извинения.

Анна широко раскрыла глаза, пораженная этим внезапным публичным самоуничижением.

— Пожалуй, мне следовало уделять больше внимания происходящему. Думаю, после Пасхи я съезжу к миссис Гласс, потолкую с ней наедине.

 

Глава 6

На неделе после Пасхи задули такие ветра, что их порывы грозили выдрать из земли молодые деревца вместе с корнями. Не было ни мгновения, днем или ночью, когда в мире воцарился бы покой.

У миссис Гласс не было телефона, поэтому Ральф не мог связаться с нею заранее и договориться о времени встречи.

— Мне поехать с тобой? — спросила Анна.

— Не стоит. Иначе покажется, что мы приехали качать права, давить на нее.

— Потом расскажешь, что она за женщина, — напутствовала Анна. — Какой у нее характер. Все-таки они ведут очень странную жизнь.

Машина выбралась на прибрежную дорогу близ Уэллса. Небо было словно пятнистым, облака быстро проносились над головой, когда Ральф объезжал окраины Холем-холла с угрюмыми кирпичными стенами, и облачный покров время от времени раздавался, открывая слепящую голубизну. Море поначалу лишь угадывалось, но сразу за поворотом Ральф разглядел впереди ломаную линию холмов, а за нею — бескрайнее серое пространство, сливающееся с небом.

Было десять, когда колеса запрыгали на каменистой дорожке, что вела к дому Глассов. Входная дверь распахнулась, прежде чем Ральф заглушил двигатель. Миссис Гласс встала в дверном проеме.

Первой мыслью Ральфа было: боже, какая она молодая, ей всего-то тридцать пять или тридцать шесть. Бледная, стройная, рыжеволосая, разве что цвет волос чуть темнее, чем у дочери, а сами волосы длинные и блестящие. Стоило выйти из машины, как ветер принялся теребить одежду, раздувать полы пиджака на манер плаща.

— Скверная погодка, а? — проговорила миссис Гласс с улыбкой. — Привет, отец Джулиана.

Дом был невысоким, приземистым и старым; так и слышалось, как его кости возмущенно потрескивают, сопротивляясь напору ветра. Ральф прислушивался, а хозяйка все медлила на пороге; этот дом, подумалось Ральфу, похож на корабль — все в движении, будто в разгар шторма.

— Заходите, — наконец пригласила миссис Гласс. — Вот сюда, налево. Огонь горит, чайник греется.

— Вы никак меня ждали? — попробовал пошутить Ральф.

Он устроился у очага на виндзорском стуле и стал ждать, пока хозяйка приготовит чай. Ветер поутих; впечатление было такое, словно из комнаты вывели крикливого ребенка. В наступившей тишине Ральф расслышал тиканье часов на каминной полке.

Хозяйка вернулась. Протянула ему кружку.

— Сахар я не клала. Хотите? Впрочем, нет. Вы не похожи на того, кому нужен сахар.

— Вот как? И что это означает?

Миссис Гласс откинула волосы со лба.

— Сахар служит для утешения.

— По-вашему, меня ни к чему утешать?

Она не ответила. Молча пододвинула к очагу другой стул. Ральф было приподнялся, но она его остановила:

— Сидите-сидите. Мне и здесь удобно.

— Часы на полке… — Ральф покачал головой. — В нашем доме были такие же, давным-давно, в моем детстве. Часы моего отца. Он так ими гордился. Не позволял никому прикасаться.

— Вы ведь не скажете, что эти часы остановились в день, когда он умер? — сухо осведомилась миссис Гласс.

— Нет, что вы. Мама их выкинула, когда отца не стало.

— Сурово.

— Она всегда терпеть не могла их бой.

— А мужу она об этом говорила? Ну, когда тот был жив?

— Вряд ли. Она всегда была готова пожертвовать собой. Во всяком случае, в его присутствии.

У этой женщины, думал Ральф, чудесные, замечательные руки, мозолистые руки человека, привыкшего возиться по хозяйству, и при этом белые, с длинными пальцами. Ее пальцам отлично подошли бы кольца, много колец, не только то единственное, что их украшало, простое золотое обручальное колечко, явно старое, наверняка передававшееся в семье по наследству. В уголках глаз заметны морщинки, должно быть, следствие многолетней привычки щуриться на ветру. Все это Ральф различал в ярком солнечном свете, проникавшем в помещение сквозь окно и придававшем кремовым стенам желтоватый оттенок сливочного масла.

— У нас возникла проблема с Джулианом. Э… не то чтобы серьезная проблема, но…

— Проблема, которая не проблема? — Миссис Гласс хмыкнула. — Понимаю.

— Мы с Анной подумали… Анна — это моя жена… Подумали, что он, возможно, откровенничал с вами. С нами он отмалчивается…

— Сами как думаете, почему?

— Полагаю, конкретной причины нет. Просто у него такой характер.

— Что ж, — миссис Гласс посмотрела Ральфу в глаза, — если дело в характере, значит, переживать смысла нет.

Ральф подался вперед, как бы подчеркивая важность того, что собирался сказать.

— Джулиан никогда не отличался разговорчивостью. Со стороны всегда казалось, что он где-то витает мыслями. Мы считаем, что давить на него ни к чему, что нужно позволить ему прийти к тому или иному выводу самостоятельно. Так у нас в семье повелось с тех пор, как он был маленьким.

— Сандра из того же теста, — сказала миссис Гласс. — Отвергает любое принуждение. Хотя, конечно, я толком и не пыталась ее заставлять.

— Ну да… В общем, мы с Анной решили разузнать, не говорил ли он, часом, с вами о своих планах.

— Планах? — повторила миссис Гласс с таким видом, будто это слово было для нее в новинку. — Нет, ни о чем таком он не упоминал. Он у нас не столько говорит, сколько делает. Руками. Я его не прошу, он сам берется. Ему не откажешь в умении, кстати. Тратит время с пользой.

— Да, но к чему это в конце концов приведет? — жалобно спросил Ральф. — Признаться, я беспокоюсь за него.

Хозяйка промолчала. Пламя в очаге побледнело, словно выцвело, как если бы свет солнца выпил из него всю яркость красок. Лишь крохотные язычки дерзали алеть. Часы негромко, будто крадучись, отбили четверть часа. Звук, казалось, растекся по воздуху. Ральф удивленно покосился на каминную полку. Миссис Гласс засмеялась.

— Можете забрать, если они вам так нравятся.

Ральф помотал головой.

— Спасибо, вы очень добры. Но я не стану. Полагаю, в глубине души я разделяю чувства своей матери.

— Ваш отец был из Норфолка?

— О, да! Он родом из Суоффема, в Норидж мы перебрались, когда я был еще мальчишкой.

— Городской мальчик, значит. — Миссис Гласс повела плечом. — А вот я почти всю жизнь просидела на одном месте.

— Этот дом построен вашими предками?

— Вовсе нет. — Она озадаченно усмехнулась. — Ничего подобного.

— Милый дом. Такой тихий, спокойный. Я не удивлен, что Джулиана сюда тянет как магнитом. Он говорил, что маслодельня…

— Кстати! Пойдемте, я вам все покажу!

Ральф стал было из вежливости отказываться, но хозяйка уже вскочила со стула и поставила свою кружку с чаем на каминную полку рядом с часами. Пришлось идти на кухню, где, как выяснилось, мать с дочерью в основном и проводили свободное время на стульях возле плиты. Из кухни пошли в маслодельню с массивными стенами, где было жутко холодно. На потрескавшихся настенных керамических плитках повторялась одна и та же картина, навеки застывшая под глазурью: синие коровы, неспешно бредущие по полям синей травы, топчущие синие цветы.

Миссис Гласс проговорила с улыбкой:

— Собственное масло мы, увы, не делаем, но когда-то у меня была своя корова. Ее звали Дэйзи. Оригинальное имечко, правда? Я продавала молоко соседям на холме, но это было против закона. Пришлось отказаться.

— Вы очень предприимчивая женщина, — похвалил Ральф.

— Теперь у меня два пони, пасутся на лугу. Они не совсем мои, я приглядываю за ними для соседей, которые наезжают по выходным. Когда мы соглашались за ними ухаживать, то ровным счетом ничего не знали о лошадях. Но подумали, что уж с ними будет всяко проще, чем с людьми.

— И как, получилось?

— Да. У Сандры открылся настоящий дар.

Хозяйка привела Ральфа обратно в прихожую, повлекла вверх по пологой лесенке. Наверху оказалось четыре спальни, квадратных в планировке и уютных, все с теми же кремовыми стенами. Мебель темного дерева — сундуки и комоды — выглядела громоздкой, а ножки напоминали птичьи лапы.

— Вся обстановка досталась мне от бабушки, — пояснила хозяйка. — Это комната Сандры.

— Кровать прямо как в книжках с картинками, — заметил Ральф. — Вы понимаете, что я имею в виду?

— Разумеется. Сандра сама шила себе покрывало, я ее научила. Это первое, что она сделала своими руками. Дочка у меня прилежная, хоть и не сказать, что у нее всякое дело спорится. Беда в том, что покупателей на покрывала не найти. Одни твердят, что им это не нужно, другие хотели бы купить, но у них нет денег. А на одно покрывало уходит несколько месяцев труда. Людям подавай что подешевле, ручная работа не в почете, мало кто видит разницу между человеческим трудом и машинным изделием. А разница-то есть, уж поверьте.

Спустились вниз, и хозяйка снова поставила чайник. Они уселись на кухне, дожидаясь, пока вода закипит.

— Я пью чай с утра до вечера, — сказала миссис Гласс, словно извиняясь.

— Мне пришло в голову, что ваш дом может стоить приличных денег.

— Никогда об этом не задумывалась.

— Цены только растут. Полагаю, вы поразитесь, когда вам озвучат сумму. Не хотите поинтересоваться? У меня есть на примете неплохое агентство по недвижимости. Принадлежало моему приятелю, но он недавно умер. Прошу прощения, если я вас запутал.

— Ничуть, — возразила миссис Гласс. — Этот ваш приятель предложит мне сумасшедшую цену прямо из могилы?

Она чуть повернула голову. Какой пронзительный взгляд у этих светлых глаз…

— Ну, вообще-то у него остался сын, Дэниел, архитектор, толковый паренек, пытается ухаживать за моей дочкой Кит. Можно позвать его. Думаю, он согласится приехать бесплатно, сделать предварительную оценку. Рынок-то он знает. Ему самому наверняка будет интересно посмотреть на это место.

— А где мы будем жить, если продадим дом? — спросила миссис Гласс.

— Ну… Простите, если лезу не в свое дело, но мне хорошо известно, что с деньгами все возможно. Например, вы купите себе коттедж, а часть денег инвестируете, и они станут приносить вам постоянный доход.

— Заживу как герцогиня, да? — мечтательно проговорила миссис Гласс.

— Это, пожалуй, слишком сильно сказано…

— Если переселяться в коттедж, придется избавляться от моих уток и кур. И яйцами уже не поторгуешь, грядки не разобьешь.

— Вы можете устроиться на работу. Это куда надежнее с точки зрения доходов.

— Мы с дочкой пробовали работать официантками в высокий сезон. В Ханстэнтоне и в Бернем-Маркете. Не сказать, чтобы за эти пару недель нам понравилось. Непривычная работа.

Ральф мысленно дивился ее манере изъясняться: она говорила неторопливо, раздумчиво, будто взвешивая каждое слово. Еще он не мог не отметить, как она отзывается о себе и своей дочери — словно они принадлежали к одному поколению, словно на все смотрели одинаково, словно делили мысли и чувства.

— Мы с Сандрой не против тяжелой работы, никто нас белоручками не назовет. Но нам с нею все-таки лучше дома, вдвоем.

— Вы явно очень близки.

— Разве у вас по-другому?

— Не знаю. Мне хочется думать, что так же. Но у меня множество дел, которые требуют постоянного внимания.

— По-моему, родители должны заботиться о детях, а дети должны заботиться о родителях. Это главное в жизни, на мой взгляд, все остальное приложится.

— Извините, если ненароком обидел, — сказал Ральф. — Я не собирался лезть в вашу жизнь. Простите великодушно.

— Ничего страшного, вы же не пытаетесь учить меня жить. Вы привыкли наставлять людей на путь истинный и давать им советы, правильно? — Миссис Гласс снова пристально посмотрела гостю в глаза. — Господь свидетель, мне никто никогда и ничего не советовал. Быть может, было бы лучше, если бы нашелся хоть кто-то… Понимаете, мы с Сандрой справляемся. Кое-как, сама знаю. Но всегда находится какое-нибудь занятие. То мы дома убираем, то ягоды собираем. Я знаю, где растет лучшая в округе ежевика. Это в Бранкастере; надо будет вас туда как-нибудь свозить. Мы плетем корзины, печем пироги, с ежевикой и с яблоками, из нашего садика, продаем те же яблоки соседям… — Она пожала плечами. — Словом, не пропадаем.

— Я восхищаюсь вами, миссис Гласс, — произнес Ральф. — Вы живете той жизнью, в ценность которой верите.

Она потупилась, покраснела.

— Спасибо, Ральф. А что, вы живете иначе?

Пасхальные каникулы закончились. Кит вернулась в Лондон на последние несколько недель занятий. Робин возобновил учебу в нориджской школе: каждое утро он вставал рано и по утреннему холоду шел милю до перекрестка, где дожидался первого автобуса. Родители думали, что эти страдания окупятся сторицей: Робин мечтал стать врачом и уверенно шел к цели. При таком выборе профессии, к слову, было странновато сознавать, что в мальчике почти напрочь отсутствовало человеколюбие. Смену времен года он отмечал сменой спортивной формы; вот и теперь, с наступлением весны, запрятал на чердак хоккейную клюшку и достал набор для крикета. По выходным он катался на автобусах по всему графству, играл тут и там, а домой возвращался в воскресенье вечером, довольный или грустный, в зависимости от результатов матчей — поражения повергали в уныние, зато от побед его щеки розовели, и он становился копией своего отца в молодости. «Шестьдесят пять очков за первые двадцать оверов, — рассказывал он, — а потом мы ускорились, добыли несколько ранов подряд и закончили сразу после полдника с пятью уикетами. «Кто-нибудь понимает, о чем говорит Робин?» — обычно спрашивала Анна, не скрывая своей радости за здоровье и простые интересы сына, за его очевидное внешнее сходство с тем молодым человеком, которого она когда-то знала.

— Господи боже, я никогда таким не был — ворчал Ральф. — Мой отец считал крикет прихотью Высокой церкви. Как по-твоему, Робин когда-нибудь образумится? Допустим, он станет хирургом, будет оперировать на сердце, и однажды ему понадобится сделать трансплантацию, а на этот день назначат — как это? — отборочный, что ли, матч. Что тогда?

Эмма, опираясь на собственный опыт, уверяла:

— Из Робина выйдет отличный врач. Он не станет думать только о работе, и это ограничит урон, который он будет способен нанести.

Ребекка же в первый день после каникул отправилась в школу, до которой было две или три мили, на велосипеде. Красивая, милая и немного угрюмая девочка достигла того возраста, когда семья начинает раздражать. Ничего, скоро это раздражение уляжется.

Утром в понедельник, через неделю после возобновления занятий, Джулиан спустился в кухню, сжимая в кулаке ключи от машины.

— Я тебя подвезу, — сказал он сестре. — Оставь свой байк дома.

Ребекка от неожиданности уронила ложку в миску с хлопьями, расплескав молоко по столу.

— С чего вдруг такая забота? И как мне прикажешь домой добираться?

— Я заеду за тобой на обратном пути.

— На своем так называемом авто?

— Ну да.

— А если я не хочу?

— Бек, в жизни часто приходится делать, что нужно, а не что хочется.

Ребекка села прямо и бросила с вызовом:

— Кто бы говорил!

Джулиан не поддался:

— Давай, доедай скорее. И не спорь, пожалуйста.

— Что скажут мои друзья, когда увидят меня в этой развалюхе? — Она закатила глаза и ткнула пальцем, имитируя реакцию одноклассников. — Всю неделю за спиной смеяться будут. Я сделаюсь посмешищем. Нет, па… Как это сказать? Ну, когда тебя все избегают?

— Парией, — подсказал Джулиан. — Пошли, сестренка.

Ребекка поняла, что он не отступится, что брат настроен серьезно. Интересно, почему? Девочка повернулась к матери и жалобно проговорила:

— Мама, я не хочу ехать с ним! Можно, я не поеду?

Анна была занята тем, что запихивала грязные полотенца в престарелую, но по-прежнему темпераментную двухбарабанную стиральную машину.

— Пусть Джулиан тебя отвезет. Погода противная, на улице холодно. Не упрямься, лучше поблагодари брата.

Надувшись, Ребекка натянула куртку, застегнула молнию, схватила со стола ланчбокс и двинулась за братом.

— Когда приедем, ты остановишься за углом, чтобы никто не видел…

Дверь за ними захлопнулась.

Когда Джулиан вернулся, Ральф разговаривал по телефону с Лондоном, пытаясь уладить очередные проблемы в хостеле. Дверь отцовского кабинета была распахнута, и до Джулиана доносились обрывки разговора. «Мне тут пришло в голову, — говорил Ральф, — что у нее самой денег на это не хватило бы, уличные цены весьма высоки, поэтому нужно выяснить, где она добыла недостающие средства». В ответ в трубке что-то неразборчиво, но встревоженно прокурлыкали. На кухне приплясывала и дребезжала стиральная машина, словно изображая пародию на старческий гавот.

Анна сидела за кухонным столом и читала «Истерн дэйли пресс».

— Что случилось, Джулиан? — спросила она, оторвавшись от газеты.

Джулиан принялся резать хлеб, чтобы приготовить себе тост.

— Меня все утро это грызло, — сказал он вдруг. — Та девочка из Девона, Джинетта Тейт… Помнишь, в газетах о ней писали?

— Которая пропала?

— Да. Ее велосипед нашли в переулке. Вроде бы ее увел какой-то мужчина. Полиция считает, что она мертва.

В кухню вошел Ральф.

— Ну и денек, — произнес он. — Помнишь, я рассказывал тебе про Мелани, нашу клиентку? Наглоталась всей запрещенной дряни, до которой только смогла дотянуться, сбежала от приемных родителей, улизнула из приюта…

— Все как обычно. — Анна задумчиво кивнула. — Или на сей раз что-то новенькое?

— На прошлой неделе пришлось договариваться, чтобы ее не обвинили в магазинной краже. А сегодня она сбежала с нашей жалкой наличностью. Надолго ей этих денег не хватит, конечно. Вот я и подумал… Может, пусть поживет летом у нас?

— Это ведь не просьба, дорогой, верно? — уточнила Анна. — Это приказ.

— Девочке действительно нужно пожить в нормальной семье.

— По-твоему, мы нормальная семья? — Она с улыбкой приложила ладонь ко лбу. — Разумеется, Ральф, мы примем ее, нельзя же оставлять бедное дитя без присмотра.

— Я слышал, о чем ты рассказывал. — Ральф повернулся к Джулиану, осторожно погладил сына по волосам. — Что там конкретно стряслось?

— Я говорил — маме говорил… Пропала маленькая девочка. Никак не могу выбросить эту историю из головы.

— Если я правильно понимаю, трагедия случилась в Девоне. До него сотни миль.

— Отец, ты в каком веке живешь? — Джулиан вспыхнул. — Одно преступление порождает другие. Люди подражают друг другу.

— Ребекка ездит в школу не одна. И возвращаются они тоже группой. Прокатился бы за ними на машине, сам бы увидел.

— Ну да. Вот только после поворота с дороги ей нужно проехать одной где-то с полмили. Совсем одной, понимаешь? — Джулиан нетерпеливо мотнул головой, стряхивая отцовскую руку. — Лично я для себя все решил. Если кто-то из вас сможет иногда ее отвозить и встречать — отлично. Если нет, значит, буду ездить я. Она — моя сестра, я не готов рисковать ее жизнью.

Анна отложила газету.

— Джулиан, ты всю жизнь намерен ее опекать? Тринадцатилетние, конечно, не зря считаются группой риска, но ведь и восемнадцатилетние тоже. И сорокалетние. Ты же слышал о нападениях на старушек, правда?

— Анна, не стоит насмехаться, — укоризненно заметил Ральф. — Пойми, Джулиан, все дело в том, что, если бы каждый человек думал так, как думаешь ты, никто и никогда не стал бы выпускать детей из дома.

— Ладно, — ответил Джулиан. — По-вашему, я веду себя неразумно? Тогда позвольте кое-что вам напомнить. Десять лет назад пропал мальчик из Фэйкенхема. Ему было одиннадцать. Пошел навестить приятеля по соседству, и больше никто его не видел. В том же году девочка ехала на велосипеде по дороге близ Кромера. Это близко или далеко, как считаете? Ее звали Эйприл, и она была ровесницей нашей Ребекки. Ехала она к своей сестре в Рафтон. Свидетель на тракторе видел ее в четырех сотнях ярдов от дома, в две минуты третьего, средь бела дня. В четверть третьего трое мужчин, снимавших планы местности для Картографического управления, наткнулись в поле на велосипед. Самой девочки нигде не было. Шестьсот ярдов от дома. Пропала без следа.

Он стиснул зубы, ожидая родительских возражений. Но Ральф лишь проговорил, очень тихо и не отрывая взгляда от стола:

— Ты изучал все случаи исчезновения? Зачем?

— Я уже все объяснил. Иной причины у меня нет.

— Мне бы хотелось сказать, что ты ошибаешься, но я не могу. Мы живем в опасном мире.

— Предвижу скандалы каждое утро, — заметила Анна. — Честно, Джулиан, не знаю, что сказать. Просто не знаю.

— Я еду к Сандре. — Джулиан встал, подошел к двери оглянулся. Анна взялась убирать со стола, намеренно шумно.

— Помоги мне, Ральф, будь добр. — Судя по голосу, она едва сдерживала слезы.

Ральф отодвинул стул. Ножки проскрежетали по полу. Стал подчеркнуто медленно собирать посуду. Смотрел куда угодно — на тарелки, на чашки, — лишь бы не встречаться взглядом с женой.

Через два дня Ральф отправился повидать миссис Гласс. Он сознавал, что утомлен и обеспокоен, а еще понимал, что ему стало сложно даже находиться в одном помещении с Анной.

Ребекка жаловалась и причитала, уверяла, что ее жизнь катится коту под хвост. Джулиан спокойно выслушивал упреки и терпеливо объяснял, что отвезет сестру в любое место, куда той захочется; если нужно, готов заодно подбирать ее приятелей и развозить тех по домам. «Я не хочу, чтобы ты вечно торчал у меня за спиной», — отрубила Ребекка. Анна следила за дочерью, не произнося ни слова, ее лицо выдавало внутреннее напряжение. Дождь стучал в окна, весенний воздух словно сочился зеленью и предвещал скорое лето. Нужно дать семье отдохнуть от себя — именно такой предлог Ральф изобрел для своей отлучки.

Кроме того, он переставал думать об Эми Гласс. Та постоянно присутствовала в его мыслях, как будто завладела его существом, подчинила себе, и требовалась новая встреча, чтобы избавиться от этого наваждения, чтобы она превратилась для Ральфа в обычную женщину, наивную, ограниченную, неряшливо одетую. Он вспоминал ее фигуру в дверном проеме, видел мысленным взором эти длинные белые пальцы, словно парящие над густыми рыжими волосами, грезил о тусклом блеске золотого обручального кольца на ее пальце и об изгибе губ.

День выдался намного лучше, чем в его прошлый приезд, — сыро, но тепло, свежий ветерок, к полудню и тучки наверняка разойдутся. По дорогам уже поползли кемперы со своими фургонами; за цветастыми занавесками на окнах фургонов брошенный украдкой взгляд выхватывал лица людей и фрагменты их жизней. Вскоре прибрежные дороги окажутся забиты легковыми автомобилями, в каждом из которых будет елозить целый выводок детей — вопящих, толкающихся локтями, просящих еды, жалующихся на жару и скуку.

Миссис Гласс снова встретила его в дверном проеме.

— Я услышала шум мотора, — объяснила она.

— Да, моя машина рычит по-особому.

Ральф вышел из салона и уставился в небо.

— Неплохой денек, верно?

— Хотя могло бы и поливать.

— Думаю, не польет. Время обеда. Я тут подумал, не пригласить ли вас прогуляться. Вместе с Сандрой, конечно.

— Сандры нет дома. Она нанялась убрать несколько съемных квартир в Уэллсе. Готовятся к наплыву гостей.

— А что насчет вас?

Она отлипла от дверного косяка.

— Заходите. — Оглядела свои джинсы и хмыкнула. — Пожалуй, стоит обратиться к фее-крестной, а?

— Ну, особо наряжаться не стоит… Я думал, мы заглянем в паб…

— Дайте мне пять минут.

Когда она вернулась, на ней были другие джинсы, линялые, но чистые, и белая рубашка с расстегнутым воротом. Волосы она расчесала и распустила, теперь они волной ниспадали на плечи и спускались по спине до лопаток. В солнечном свете рыжина казалась текучей, что ли. Ральфу сразу вспомнился цвет кремового шерри, который друзья его отца, мучаясь чувством вины, позволяли себе пригубить каждое Рождество. «Мне всего полбокала, мистер Элдред, спасибо». Он взял в руки прядь ее волос, пропустил сквозь пальцы. Эми стояла неподвижно, точно послушное животное.

— Простите. Кое-что вспомнилось.

— Хорошее, надеюсь?

— Скорее печальное.

Поехали вдоль побережья. За Бранкастером показалось море, серая линия которого неуклонно разрасталась. Остановились у отельчика, в котором Ральфу доводилось бывать; окна здания выходили на болота и на заросли тростника. Выяснилось, что в ресторане они сегодня первые. Официантка принесла меню.

— Что будете пить?

— Мне виски, — решительно сказала миссис Гласс.

Принесли два стакана, предусмотрительно поставили рядом друг с дружкой. В сложенном из камней очаге горели дрова, и пламя выводило свою негромкую песню; в середине бледный огонь едва тлел, зато по краям поленья обуглились до седины: дерево превращалось в пыль. На соседнем столике стояла ваза с тюльпанами: стебли клонились вниз, яркие головки словно парили в воздухе, как бы норовя оказаться подальше от сосуда.

— Есть лобстеры, — заметил Ральф, заглянув в меню. — Хотите?

— Спасибо, конечно, но я к ним даже прикасаться боюсь. У меня врожденная неприязнь ко всему с раковинами. Мой муж был краболовом, работал в Шерингеме. Правда, давно это было. Я не видел его уже шестнадцать лет.

— Значит, Сандре было тогда сколько? Два года?

Миссис Гласс кивнула.

— Но Сандре он не отец. — Она взглянула Ральфу в лицо. — Я вас шокировала?

— Бросьте, Эми. Нужно что-то посерьезнее этого, чтобы меня всерьез шокировать. Я вовсе не живу затворником, как вам известно.

— Когда Сандра рассказала мне о вас, я сперва решила, что вы затворник и есть. Спросила у нее, чем отец Джулиана зарабатывает на жизнь. А она ответила — творит, мол, добрые дела. Я решила, что вы церковник.

— Я мог бы им стать, полагаю, сложись обстоятельства чуть иначе. Мои родители были бы чрезвычайно довольны. Но в молодости я не слишком-то рвался доставлять им удовольствие.

— Вы ведь были миссионером, правильно? Лишнее доказательство моего невежества — пока Джулиан мне не растолковал, я думала, что все миссионеры непременно священники.

— Нет, ни в коем случае. Врачи, ученые — все, кто может оказаться хоть в чем-то полезным. Мы занимаемся вовсе не тем, что обращаем людей в свою веру.

— Насколько я понимаю, там и не требовалось никого обращать.

— В целом да. Но мы отличались от тех миссионеров, которых рисуют карикатуристы. Никто не таскал с собой складной орган и не вопил: «Восславим Господа!»

— Рада, что я не видела этих картинок. — Ее улыбка увяла. — А еще Джулиан рассказал, что вам пришлось посидеть в тюрьме.

Теперь кивнул уже Ральф.

— Это был пустяк, — сказал он, отгоняя назойливые воспоминания о втором, после отца, главном страхе своей жизни.

— Джулиан вами гордится.

— Вот как? Мы никогда с ним на эту тему не говорили.

— Ну да, он считает, что вам неприятно об этом вспоминать.

— Мы с Анной стараемся забыть этот период нашей совместной жизни. Образно выражаясь, загоняем под спуд.

— Пока вы были в тюрьме, с вами плохо обращались?

— Нет. Говорю же, ерунда полная. Будь все плохо, мы немедленно вернулись бы домой, как только нас освободили, а вместо того мы двинулись на север, в Бечуаналенд. И задержались там.

— Для Джулиана тут кроется некая тайная. Он не понимает, почему вы не хотите рассказывать детям. Строит всякие домыслы.

— Наша дочь Кит пережила тот этап, через который проходят все дети — когда видишь в родителях героев. Она тоже не могла понять, почему я не укрылся в болотах, не присоединился к борцам с апартеидом, не сидел на улице перед воротами посольства ЮАР.

— А почему, кстати?

— Потому что все гораздо сложнее, чем кажется этим недоумкам, которые болтаются вокруг посольства со своими транспарантами. Честно сказать, мне надоело, что они вечно прикрываются Южной Африкой, чтобы показать, какие сами замечательные. Все такие сердобольные, такие озабоченные, хотя никто из них в жизни не был в этой стране и знать ничего не знает о тамошнем народе. Можно подумать, сами все из себя безгрешные, ангелочки прямо!

— Извините, я не хотела вас расстроить.

Ральф покачал головой:

— Это вы простите, что я сорвался. Обычно сдерживаюсь, но — накипело… Понятно, детям такое не объяснишь.

— Смотрю, вы не склонны с ними откровенничать?

— Нет.

Ральф взял стакан, залпом осушил и попросил принести еще виски.

Подали ветчину, цыпленка и печеный картофель. Ральф сменил тему, перевел беседу с прошлого на настоящее, на отношения родителей и детей. Ему хотелось расспросить Эми о ее жизни, но он не ждал, что она станет делиться подробностями, тем более что сам продемонстрировал явное нежелание вспоминать собственную молодость. На десерт был шоколадный мусс, кофе и еще виски, а потом Эми сказала:

— Думаю, пора и честь знать.

Он отвез миссис Гласс домой. На повороте с холма к дому им встретилась полицейская машина. Двое офицеров в салоне — лица старательно равнодушные — одновременно уставились на спутницу Ральфа. Затем один что-то сказал другому. Ральф притормозил, дожидаясь, пока полицейские уедут.

— Хорошо, что у меня нет оружия, — как бы вскользь заметила Эми, — иначе я давно пристрелила бы эту парочку. Вечно тут шныряют, что-то вынюхивают. Всячески дают понять, что они тебя запомнили.

— Это из-за тех неприятностей с налогами?

Она покосилась на него.

— Я не поблагодарила вас за деньги, Ральф. Спасибо.

— Что? Нет, я не… Только не подумайте, что я напрашиваюсь…

— Дело в том, что мы с Сандрой регулярно ездим на рынки. А эти полицейские считают, что мы торгуем краденым. Что воры приносят нам свою добычу, а мы ее продаем.

— А вы и вправду этим промышляете?

— Думаете, я призналась бы?

— Ну, мне просто хочется знать.

— О сыне заботитесь. — Эми побарабанила пальцами по приборной доске. — Это я могу понять. Не волнуйтесь, Ральф, не придумывайте себе невесть чего. Или я похожа на тупицу? Я ведь знаю, что они следят за мной. По-вашему, я сплю и вижу, как Сандру увезут в тюрьму прямо из зала суда?

— Простите, — извинился Ральф.

— Я не желаю отправляться в тюрьму. Я не такая, как вы. Ваша Анна, должно быть, очень мужественная женщина. Я бы, наверное, билась головой о прутья, пока бы меня не отпустили — или пока бы не покончила с собой.

— Если полицейские продолжат вас донимать, сообщите мне. Я подам жалобу.

— А где вы будете, когда жалоба вернется в местный участок для проверки? — Эми улыбнулась, смягчая резкость своих слов. — Заходите, я сварю нам кофе.

— Нет, мне пора, к сожалению.

Скажи она — да ладно, заходите, это всего на пять минут, он бы, пожалуй, поддался на уговоры. Он хотел, чтобы его упросили. Однако миссис Гласс сказала: «Ясно. У вас небось дел по горло, да?», и открыла дверцу со своей стороны.

— Мне понравилось, честно. Приятное разнообразие. Вообще-то раньше меня никто никуда не возил. — Она наклонилась, поцеловала его в щеку. — Спасибо, Ральф.

Он промолчал. Развернулся. Уехал.

Минуло три недели, на протяжении которых он изредка возвращался. И всякий раз предварительно убеждался, что его старший сын в этот день к Глассам не приедет.

Десять утра. Ветер. У задней двери торчит Дэниел Палмер. Он не любит приходить без приглашения, чувствовать себя незваным гостем, но этим утром подыскал удобный предлог.

— Привет, Кит. Значит, ты вернулась совсем?

— Только на лето, — уточнила она.

— Как экзамены?

Кит пожала плечами. Дэниел следом за ней прошел на кухню.

— Мы с Джулом только-только поставили чайник, — обронила Кит таким тоном, чтобы до гостя дошло: никто не собирается перед ним стелиться и рассыпаться в любезностях

— Как дела, Джулиан? — Брат Кит молча кивнул, и Дэниел принялся разоблачаться, снимать новую куртку для верховой езды, со множеством клапанов, пряжек и карманов, причем в самых неожиданных местах. — Ездил в Вуд-Доллинг, смотрел амбар под переделку. Думаю, получится дом на четыре кровати.

— Тебе виднее, — отозвался Джулиан.

Кит вопросительно изогнула бровь.

— Они пробивают окна там, где не должно быть окон, и прорезают двери там, где не должно быть дверей, — пояснил Джулиан.

— А чего ты ждал? — удивилась Кит. — Чтобы люди ходили через ворота, в которые раньше заезжали подводы? И чтобы жили в темноте?

— Еще бы ты не согласилась со своим бойфрендом.

— Он мне не бойфренд.

— Послушайте, — вклинился в семейный разговор Дэниел, — я принимаю вашу точку зрения, но если амбар не переделывать, он попросту развалится.

— Это будет честно, по крайней мере.

— Не понимаю я этого почтения к оригиналам, — задумчиво сказал Дэниел. — Амбар-то не подлинный. Я знаю, изучил его историю. Свод крыши полностью изменили в восемьсот восьмидесятых. Наверное, именно тогда он и начал разрушаться. И за последнюю сотню лет его неоднократно чинили.

Джулиан вообразил себе амбар, о котором шла речь, его крышу — поросшую мхом, словно вздыбленную, дающую густую тень в солнечный денек.

— Это еще не повод все сносить. Он простоял в таком виде ровно столько, сколько я себя помню.

— Сдается мне, мы склонны переоценивать древность, — заметила Кит. — Взять хотя бы эту куртку Дэниела…

— Берись за нужные пуговицы, сестренка, не перепутай.

— Джулиан, ты что, решил организовать дозор за амбарами? Тоже дело.

— Вроде того. — Джулиан повернулся к сестре. — Я поехал к Сандре.

— Куда же еще! — фыркнула Кит.

Когда Джулиан ушел, Дэниел сказал:

— Похоже, твой брат от меня, мягко говоря, не в восторге.

— Чепуха, — отмахнулась Кит. — Он, конечно, считает тебя бестолковым и невежественным делягой, жадным до денег, но ты ему нравишься. Еще кофе? Или печенья с имбирем? — Она протянула Дэниелу жестяную коробку, буквально ткнула в нос. — Не принимай близко к сердцу. У нас сейчас этакая скромная семейная войнушка. Джулиан настаивает на том, чтобы каждый день отвозить Бекки в школу и забирать после занятий. Втемяшил себе в голову, что кругом похитители детей.

— Похитители? Киднепперы? Значит, в округе завелась мафия? — Дэниел усмехнулся. — И за чем они охотятся? За пеналом Бекки?

— Никто пока не смог его разубедить. Бекки вне себя от злости. Именует его машину «так называемым авто» и говорит, что уж лучше бы он напялил на нее те помочи, на которых малышню гулять выводят. Постоянно требует от мамы с папой, чтобы те прикрикнули на Джулиана, а они не хотят. Чем громче она плачется, тем они равнодушнее становятся. Мы с Робином вообще думаем, что родители крупно повздорили по какому-то поводу, но понять не можем, из-за чего именно — при нас они не скандалили ни разу в жизни.

— Все пары ругаются. Это аксиома.

— В журналах еще не то напишут, читай больше. Мои родители — это исключение из правила, даже если такое правило существует. Отец почти святой, от его святости уже тошнить начинает, но дело в том, что он такой и есть. У мамы бывают приступы раздражения, но обычно все быстро проходит. Вот только что, кажется, она готова была затопать ногами — а смотришь, уже улыбается и тоже святее святых.

— Как же вы с ними уживаетесь? — ужаснулся Дэниел.

— То-то и оно. Сама себя спрашиваю.

— Поэтому ты такая дерганая?

— А я дерганая? Наверное, да.

— Не решила еще, как дальше быть? Куда уехать?

— Нет. — Кит поставила кружку на стол. — Я становлюсь похожей на Джулиана. Manana. Не могу выбрать. Не хочу.

— Меня вполне устроит, если ты тут задержишься, — сказал Дэниел. — Ты это отлично знаешь.

Он ждал суровой отповеди, чего-нибудь в духе: я сюда приехала не ради того, чтобы ты за мной увивался, — а вместо этого Кит спросила:

— Слушай, а может… Может, мне податься в Африку? Я попросила прислать бланки заявки…

— По стопам родителей?

— Да, но только не в компании церковников.

— Слишком много обязательств?

— Ага. И потом, я ни во что не верю.

— Ясно. Значит, до сих пор притворялась?

Кит откинула волосы со лба, повела плечами, замялась, подбирая нужные слова.

— Признаваться причины не было. А без причины зачем делать другим больно?

— Не хочешь, получается, играть в открытую?

— Публично записываться в атеисты? Тоже мне, привилегия! Уж лучше амбары спасать, как Джулиан. Больше проку будет.

— Согласен. Но ведь можно поехать волонтером.

— О том и речь. Но мне могут отказать. Насколько я знаю, там нужны квалифицированные специалисты, инженеры, строители и так далее. А я могу разве что английский преподавать.

— Раньше ты об этом даже не заикалась.

— Нет. — Кит с вызовом посмотрела на собеседника. — Между прочим, я озвучиваю далеко не всякую мысль, что приходит мне в голову.

— С родителями уже обсуждала?

— С тобой первым обсуждаю. А, нет, еще с Робином говорила. Правда, он в тот момент корчил рожи перед зеркалом в шкафу, практиковался принимать бесстрастный вид. Полагаю, он меня не слушал.

Дэниел усмехнулся, пригладил рукой волосы.

— Робин у вас — особая статья.

— Все равно полезно бывает потолковать с ним напрямую. Поделиться мыслями. Озвучить их, в конце концов. Самой оценить, насколько они безрассудны, прежде чем ставить в известность все человечество.

— Как по мне, ничего безрассудного в этой идее нет. Хотя, рассуждая эгоистически… я бы не… Погоди, объясни, зачем ты хочешь уехать?

— Потому что Африка мне снится, — ответила Кит. — Очень часто. Извини, если прозвучало глупо. Но никакой другой причины у меня нет.

Дэниел нахмурился:

— Сны хорошие? Или кошмары?

— Ни то, ни другое. Только ощущения, никакой картинки, никаких событий. У тебя бывают такие сны?

— Не готов ответить, — солгал Дэниел. — Я редко запоминаю сны.

— Вот они, мужчины! — патетически воскликнула Кит. — Это вы низшая форма жизни. Живете в настоящем, как собаки с кошками.

— Ладно, ладно. Мне пора идти. — Дэниел сдвинулся на краешек стула и принялся возиться с пряжками и клапанами своей куртки.

— Ну разумеется! Не медли, о дитя фортуны, тебя ждет очередная бесценная консультация! Женщина, можно сказать, душу ему изливает, а он, естественно, удрать намылился!

Дэниел робко улыбнулся, встал, чуть поклонился у двери.

— Могу я навестить вас снова, мисс Кэтрин?

Кит тряхнула головой, отчего волосы взметнулись над плечами, о негромко зарычала. Дэниел поспешил захлопнуть дверь. Кит опустилась на стул и замерла, обхватив себя руками за локти. Она чувствовала, что слезы подступили вплотную. И не понимала, с чем это связано.

К тому времени Кит провела дома уже добрый десяток дней. Поначалу все шло как обычно: Эмма встретила ее на железнодорожном вокзале Нориджа. Обязательный чай у тетушки был неплохим способом снова влиться в семью. Но на сей раз Эмма выглядела какой-то отстраненной, поглощенной собственными мыслями и пребывала в дурном настроении.

— Что случилось? — спросила Кит. Наверное, тоскует по Феликсу, подумалось ей, чувствует себя одинокой.

Едва она ступила на порог Ред-хауса, на нее обрушилась тяжесть семейной атмосферы. Хотя нет, не обрушилась и не тяжесть; правильнее было бы сказать, что эта атмосфера мгновенно запустила в нее свои щупальца. Стылая пелена растерянности и отчаяния… Ей сразу почудилось, что в доме происходит что-то плохое и глупое, наступает медленно, неотвратимо, что-то такое, чего домашние не в силах постичь.

Эта атмосфера высасывала силы; Кит ощущала себя уставшей, смертельно уставшей. Из Лондона она уезжала относительно здоровой и крепкой, разве что присутствовало опустошение, вполне обычное после экзаменов. Строишь планы, думаешь, вот получу бумаги и учиню то и это — а потом не делаешь ничего. Превращаешься в ракушку, внутри которой мышцы, утомленные усилиями. Ожидаешь наслаждения свободой, а понимаешь, что заперта в привычном теле и вынуждена подчиняться привычной рутине; ждешь облегчения и счастья, а получаешь повседневную скуку, беспросветную хандру, извращенную тоску по тем дням, когда корпела с утра до вечера над книгами, делала выписки и засиживалась до рассвета.

Но дома это стандартное, типовое разочарование сменилось полным изнеможением, которое заставляло руки и ноги дрожать от любого усилия, душевного или физического. Кит стала находить неожиданное, непостижимое, болезненное удовольствие в том, чтобы ложиться спать засветло. Свою кровать она развернула так, чтобы лежать лицом к окну. Добыла себе две дополнительные подушки и, подложив всю гору под голову, лежала с открытыми глазами, наблюдая, как бегут по небу облака, как кружат в воздухе птицы.

Анна приносила ей еду на подносе — вареные яйца, дольки аккуратно очищенного апельсина, тонкие печенья с корицей, теплые, прямиком из духовки. «Не надо, — попросила Кит. — Не надо, мама, хорошо?» Она обрела странное утешение в осознании того факта, что больше не голодна; с самого детства никто не назвал бы ее худышкой, а потому опасности зачахнуть от недоедания не существовало.

Впрочем, ей доставляла удовольствие фантазия довести ситуацию до крайности. Она воображала, как умирает. Видела себя постаревшей, очень слабой, совсем обессилевшей. Жизнь вытекала из нее, но она знала, что успела многое познать. Ни о чем не сожалела, завещание составила заблаговременно, незаконченных дел не имела. Умирала так, как положено умирать святым. А длить земное бытие становилось все труднее, словно накатило утомление за все годы жизни, и веки норовили смежиться сами собой… «Быть может, — думала она, — у меня железистая лихорадка, такая особая болезнь, которая подведет итог моему сроку…»

Потом она заснула — и была разбужена доносившимися снизу звуками: дом готовился к ежевечерней программе — звонил телефон, шуршали автомобильные шины у входа, хлопали двери, звенели кастрюли, грохотал уголь, который засыпали в устье печи, Робин с топотом промчался по лестнице в свою комнату, за ним прошел Джулиан, а с кухни слышался звонкий голос Сандры Гласс, вопрошавшей: «Анна, почистить морковку?»

Семейная жизнь, чтоб ее. Сандра была первой, кого Кит встретила, когда тетушка Эмма высадила ее у калитки. Девушка держала в руках бельевую корзину. Когда Кит вылезла из машины, Сандра, привстав на цыпочки, накинула на веревку белую ночную сорочку — новенькую, нераспакованную до отъезда, — которую Дэниел подарил Кит на прошлое Рождество. Щеки Сандры разрумянились от усердия и от ветра, и она выглядела настоящей красавицей.

— Твоя мама мне одолжила, — объяснила она. — Я у вас ночевала. Надеюсь, ты не против? Я ее поглажу, и она будет такой же, какой ты ее оставила. Я хорошо глажу.

Кит сдвинула брови.

— Оставь себе, если хочешь. Это очередной бзик Дэниела с его старомодными вкусами.

Она втащила в дом свой багаж, а потом целый час просидела на кухне, вяло отбиваясь от попыток Сандры поухаживать за нею, приготовить ей яичницу, отнести наверх сумки; не стала греть себе чай, не сходила в уборную, не смыла с лица копоть лондонской подземки. Просто сидела, не в состоянии перебросить мостик от прошлой жизни к той, которая ее отныне ожидала.

Минуло несколько дней; она ощущала, что угасает от неведомой, безымянной хвори. Ее словно окружало безликое белое пространство, пустота, расползавшаяся во все стороны. Она сознавала, что только ей суждено поставить диагноз и исцелить ту болезнь, которая поразила дом, восстановить этот внезапный дефицит счастья, обуздать мнимо неумолимое схождение во мрак.

Чуть погодя — Кит не сомневалась, что так оно и будет, — ее отец улучил возможность поговорить. Он искал разговора, а она не знала, что ему сказать. Но вскоре предстояло решить, вернется ли она в Лондон, согласится ли поработать в фонде. Жить в хостеле, проникаться духом демократии, соприкасаться со всеми слоями общества, забыть о старомодных бзиках. Самое главное — не судить других.

— Не хочу на тебя наседать, — начал отец. — Джулиану мы предоставили полную свободу, и не хотелось бы, чтобы ты подумала, что тебя мы в отместку пытаемся каким-то образом ущемить. Но, видишь ли, у меня куча заявлений от людей, которые ищут работу, которым нужна практика, прежде чем поступать на курсы социальных работников…

— Понятно, папа, — перебила Кит. — Я веду себя как эгоистка. — Она провела пятерней по волосам. Ральфу сразу вспомнилось, как приглаживала волосы Эмма — в Норидже, много лет назад. — Все дело в том, что до определенного момента жизнь кажется простой. Ходишь в школу. Поступаешь в университет. Думать ни о чем не надо, все решено заранее. Поступаешь так, как от тебя ждут. А затем тебе предлагают сделать выбор, и ты… ну, не знаю… застреваешь, что ли… Я и застряла. — Она принялась заплетать косу, не слишком туго, не слишком плотно. — Я как изношенный механизм, папа.

— Кризис ценностей. — Ральф понимающе кивнул.

— Так и знала, что должно быть какое-то умное обозначение.

— Извини. Но так и есть.

— А с тобой подобное бывало?

— Еще как бывало, милая, и не раз. Первый случился, когда мне было лет семнадцать…

— Это когда ты поссорился с бабушкой и дедушкой?

— Откуда… Ах да, вы же знаете. Многие месяцы после этого я чувствовал себя так, будто бреду куда-то в тумане, не разбирая дороги. Хочешь, назови депрессией. Я словно задыхался и пребывал в полном смятении. Раз я не мог принимать решения самостоятельно, другие люди принимали их за меня. Именно тогда я подался в преподаватели, хотя, видит бог, совершенно не годился для этого ремесла по своему характеру.

— Разве? Я всегда считала, что ты был хорошим учителем.

— Увы. Учителям необходимо многое знать наверняка и верить в свое знание.

Кит недоверчиво уставилась на отца, пораженная его словами.

— Хочешь сказать, что ты не веришь?

— Господи боже, девочка, я что, похож на человека, который верит во что-то нерушимо?

— Ну, такое впечатление ты производишь. Кажется, что ты веришь, например, в свою работу. А еще — в семейные ценности, в Бога, в лейбористов. В общем, много во что.

— Много во что, — повторил Ральф и задумался. — Не стану отрицать, что мой отец, твой дедушка, действительно много во что верил. Но, смею надеяться, его вера была глупее моей.

Кит усмехнулась:

— Ну да, быть креационистом и устраивать дома скандалы из-за теории Дарвина — это и вправду глупо. Очень по-викториански.

— Мне тоже так казалось. Даже тогда. Но здесь, в Норфолке, мы всегда изрядно отставали от жизни.

— Тебе стоило бы настоять на своем.

— Не все так просто, Кит. Меня могли наказать, причем сурово. В те дни люди не чурались унижать других.

Этими уклончивыми словами отец явно давал понять, что ей самой опасаться нечего — во всяком случае, с его стороны.

— Отдыхай, — сказал он. — А когда отдохнешь, поразмысли на досуге. И ты поймешь, чего хочешь добиться в своей жизни.

Она не стала заводить разговор об Африке. Лучше не надо, твердила она себе, не надо затрагивать темы, чреватые малоприятными последствиями. Но как-то ночью, бродя по сонному дому, она наткнулась на Робина, одиноко сидевшего в холодной гостиной перед мерцавшим экраном телевизора.

— Показывали основные события отборочного матча, — объяснил брат. — Только что кончилось. Уже иду спать. Кофе хочешь?

Кит кивнула, села на стул, бездумно подергала чехол и сказала:

— Между прочим, любая другая семья давно вынесла бы этот стул на поживу мусорщикам.

— Никогда не обращал внимания, — откликнулся Робин.

— Ты прямо как твой отец! Неужели ты не видишь, какое тут все убогое? Как бедно мы живем?

— Мы вовсе не бедствуем, — возмутился Робин. — Вот миссис Гласс и Сандра — да, они бедные. Бек потешается над Сандрой, когда та хвастается, что отыскала новую юбку в благотворительной лавке.

— Бек просто дурочка, пока мало что понимает. В ее возрасте думаешь, что ты уже взрослая и разумная, я хорошо это помню. А на самом деле разумности и отзывчивости в тебе — как в вышибале из ночного клуба.

— Тебе-то откуда знать про ночные клубы?

— Я знаю ровно столько, сколько положено дочери двух святых. — Кит огляделась по сторонам. — Так что там насчет кофе?

Когда Робин принес напиток — современный кофе, серый, чуть теплый, без сахара, — Кит спросила брата:

— Ты ведь меня понимаешь, да? Мама старается изо всех сил, следит за домом, за нашей прожорливой печкой, за развалюхой, которая у нас вместо стиральной машинки, за треклятым антикварным пылесосом. А отец привозит домой громоздкие вешалки из Ярмута, улыбается, точно Иегова, и пребывает в полной уверенности, что исполняет свой родительский долг. Ты никогда не задумывался, почему мы обязаны все время быть хорошими и добрыми, почему считается, что у нас обостренная совестливость, почему каждое лето нас донимают гости?

— Кстати, скоро подвезут новую порцию гостей, — сообщил Робин. — Морлоки, йеху, шлюхи и содомиты.

— Вот скажи, почему мы не можем жить нормально, как все? Жить для себя?

Робин уставился в мерцающий экран телевизора.

— Хейнс сделал 184 рана, — произнес он задумчиво. — Носился по площадке как демон. А Вив Ричардс сделал 145. Боже, храни Англию. Честно, Кит, не знаю. Если хочешь разбогатеть, почему ты не вышла замуж за Дэниела?

— Во-первых, он не звал, а во‐вторых, я не хочу замуж. И потом, замужество — не карьера. Как по-твоему, в какое время мы живем — в эпоху Уилли Грейса, что ли?

— Хотел бы я жить тогда. — Робин вздохнул. — Ну, так что ты намерена делать дальше? Продолжишь бродить по дому и действовать всем на нервы?

— Я что, и вправду всех извожу?

— Бывает, конечно. Но ты учти, что есть еще Джулиан со своими сельскими бреднями и Бек, которая застряла в развитии на семилетнем возрасте. Я единственный среди вас, кто видит хоть какой-то смысл в жизни.

— Ты у нас вообще герой, — фыркнула Кит. — Ходячая добродетель с хоккейной клюшкой. Или с крикетной битой. Ты бы еще записался в школьную секцию бокса, получил бы шлем с подкладкой. Тогда бы с тебя и вовсе портреты писать начали.

Посидели в молчании — Робин на диване, Кит на стуле, подобрав под себя ноги. Ночная сорочка из сетевого магазина одежды жала под мышками, но в остальном была в самый раз — не чересчур короткая и не слишком длинная.

— Знаешь, Робин, а ведь мы с тобой впервые разговариваем серьезно.

— Разве? По-моему, ты меня просто шпыняешь.

— Брось. Ты же видишь, что творится, верно?

— Допустим, вижу.

— И что думаешь?

— Думаю, почему мы вдруг стали такими несчастными, такими трепетными. Почему носимся с Джулианом и с его блажью.

— А ты ждал, что отец прилюдно его высмеет?

— Что-то я не замечал за папой склонности высмеивать других. — Робин снова уставился в экран. — Вест-Индия — 518 очков. — Он скривился. — Только дождь может нас спасти. Что ты там говорила на днях, что намылилась в Африку?

— Да, хочу туда поехать.

— Повторить путь родителей, все такое?

— Может быть.

— С чего вдруг? Решила подражать?

— Почему сразу «подражать»? И как я могу им подражать, если даже не знаю толком, что там с ними было? Ну да, их посадили в тюрьму, но и Эмма избегает разговоров на эту тему, остается лишь гадать, что с ними произошло и…

— Пытали их или нет, — докончил Робин.

Кит внимательно посмотрела на брата.

— Я никогда не могла произнести это слово, даже мысленно.

— Нужна закалка. Я тренировался.

— Но я не перестаю спрашивать себя — с какой стати их вообще туда понесло? На мой взгляд, от этих миссий попахивает колониализмом. Как-то спросила папу, но он ответил, что тогда это казалось правильным поступком. Я знаю, он добрый человек, в чем-то практичный и действительно помогает людям; мне нравится, что он это делает. А вот от меня самой какой прок?

— Если ты в самом деле сбежишь в Африку, то не ради того, чтобы сделать что-то для своей страны, сестра. Ты сбежишь ради себя.

— Сказать, что сильнее всего меня бесит? — справилась Кит. — Что я родилась там, в Бечуаналенде — сегодня это Ботсвана, — но ровным счетом ничего не помню.

Размышляя об Африке, она воображала бескрайние просторы, свежий воздух и яркий свет, палящее солнце, зной которого стерилизовал все вокруг, выжигал всякую скверну. Когда ей попадались на глаза фотографии несчастных детишек, жалобно смотревших с плакатов, что призывали бороться с голодом, она ощущала, что эти снимки противоречат картине, созданной воображением. И не знала, что думать, когда видела фото из Южной Африки: суровые мужчины в костюмах и шляпах, железнодорожные пути, дым, тянущийся в серое, как гранит, небо.

— Хотя нет, кое-что я помню. Первое воспоминание — это ощущение жары.

— Неожиданно, — саркастически прокомментировал Робин.

— Ну да, кто бы мог подумать. Но могут ли быть у тела собственные воспоминания, о которых разум и не подозревает? — Кит подумалось, что африканская жара буквально въелась в ее поры, словно солнце прожгло ее насквозь. — По сей день я сильно удивляюсь, когда начинаю мерзнуть. Кажется, что так не может, просто не должно быть. — Она помолчала, глядя на брата, будто проверяя, следит ли тот за ходом ее мыслей. — А еще есть другое воспоминание. У нас была няня. Мама говорит, ее звали Фелисия. Она носила меня привязанной к спине. Помню, как прижималась щекой к ее телу между лопатками, помню жар ее кожи через платье. Забавно, правда? Я была тогда совсем крохотной, но вот запомнила. И Джулиана помню. Видимо, уже позже меня на спине таскать перестали, а его как раз носили — головка повернута вбок, пухлые ручки и ножки болтаются… Я точно знала, что он чувствует — чужая кожа под щекой, чужая кость упирается, — Кит запнулась, — упирается тебе в висок, хотя, конечно, ты и слов таких-то не знаешь, ощущаешь все костяшки няниного позвоночника, а ее платье — всего-навсего прослойка между двумя кожами…

— Странно, — согласился Робин.

— А я о чем?

— Другое странно. Джулиан родился не в Африке.

— Ты ошибаешься. Я видела его своими глазами.

— Это ты ошибаешься. Посчитай на пальцах, если так не получается. Джулиан родился уже после того как мама с папой вернулись в Англию.

— Кого же я тогда видела? Кого запомнила?

Брат не ответил. Оба задумались, кем мог быть этот младенец. Кит твердила себе: я помню Фелисию, ее кожа пахла луком и дешевым мылом.

— Наверное, ты что-то напутала, — сказал Робин. — Ты сама была еще маленькой. Может, нафантазировала и приняла за воспоминание.

Кит покачала головой:

— Нет, я ничего не путаю. Может, это был соседский младенец? Звучит логично, но сразу встает другой вопрос: каких именно соседей? Я спрашивала родителей, каково было жить там. Они оба говорили, что тяжелее всего было одиночество, мол, вокруг никого, только мы.

— Уверена, что они тебя не обманывали? — Робин зевнул, потянулся, но Кит видела, что завладела вниманием брата, тот слушал ее, ловя каждое слово, а это его потягивание, этот зевок были не более чем позой, игрой в умудренного опытом циника. — Может, это был ребенок самой Фелисии?

— Нет, — твердо возразила Кит. — Как могла Фелисия родить белого ребенка? Это был Джулиан, зуб даю.

Снова наступило молчание. Затем Робин встал, сходил на кухню, сделал еще кофе на двоих и принес кружки. Напиток был таким же холодным и безвкусным, как и предыдущий.

— А ты помнишь Джоан? — спросила Кит. — Ту женщину, которая порезала себе запястья у нас на кухне?

— Нет. Давно это было?

— Тебе было то ли шесть, то ли семь.

— Нет. Кстати! — Робин многозначительно покивал. — Я вроде должен помнить, но не помню. Память — штука странная, ненадежная, работает, как ей вздумается.

— Наверное, тебе просто не рассказывали. А сам ты играл на улице и ничего не видел.

— Что конкретно произошло?

— Я ее перевязала. Потом она пропала — собрала вещи и ушла. Я часто прикидывала, куда она могла податься.

— Отец наверняка знает.

— Угу. — Кит вздохнула. — Мы живем в его тени. Кажется, что-то такое я пыталась втолковать Дэниелу.

Они просидели в гостиной до трех и почти задеревенели от холода. Кит размышляла о своем, Робин тоже о чем-то думал. Потом, не обменявшись ни словом, зашевелились, потянулись, встали.

Наверху лестницы Кит сказала:

— Робин, вот тебе еще загадка. Больное сердце. Мамино больное сердце, от которого она якобы страдает. Я долго гадала, почему, если у нее слабое сердце, она выглядит вполне здоровой. Может, это просто образное выражение. Ну, вроде разбитого сердца, на которое столько жалуются?

Робин поежился — явно не от холода.

— Это плохо, да?

— Не то чтобы совсем плохо, — ответила Кит, — но где-то близко.

Робин поцеловал сестру в щеку. Они молча разошлись, нырнули в холодные постели и мгновенно заснули.

День: на пляже Бранкастера Ральф протянул руку Эми Гласс, как если бы без его поддержки та унеслась бы по ветру осенним листом.

— Я водила сюда Билли, — сказала Эми. — Своего пса.

Галька проседала под ногами и отползала в стороны при каждом шаге.

Лето было в разгаре. Небо походило на перевернутую вверх дном чашу из ляпис-лазури. Поодаль от моря, в стороне от дюн и песчаного тростника, ютились за переносными загородками редкие отдыхающие. При них скучали собаки, выдрессированные, приученные к повиновению, но явно томимые желанием побегать по камням, порезвиться на солнышке и сунуть лапы в воду.

— А ведь когда-то море было теплым, — поведал Ральф, привлекая Эми ближе. — Как в тропиках. Но тогда не было людей, чтобы насладиться этим теплом.

На пляже Кромера обнаружили кости бизона, рога дикого оленя, останки диких лошадей. В Ист-Рантоне водились слоны, в Оверстрэнде — медведи, в Вест-Рантоне бродили дикие кабаны. Вспомните об этом, — прибавил Ральф, — когда смотрите на фургоны кемперов, когда ловите запах жареного лука от прибрежных ларьков с хот-догами.

Я нашел кое-что, когда был мальчишкой, — признался он. Эми прижалась к нему, чтобы расслышать, что он говорит. — Грифею.

— Что это?

Ральф провел пальцем по ее ладони, как бы рисуя очертания. Не стал повторять название, слетевшее давным-давно с уст мужчины в балаклаве: еще не хватало, чтобы между ним и Эми влез дьявол.

— Раковина? Древняя? — Ее светлые глаза завораживали. — А сегодня мы такую не найдем?

— Я отыскал свою не здесь, а возле Уитби. И с тех пор не находил ничего столь же любопытного.

— Повезло, значит.

Эми вложила свою руку в его ладонь. Он ощутил, как обручальное кольцо на ее пальце трется о его кожу. Сын Ральфа, Джулиан, смастерил воздушного змея и запустил его на выходных на пустоши под Холтом; он дал этому змею имя «Сандра Гласс». Но Сандра еще совсем юная, этакие мелочи ее радуют, а взрослой женщине не подаришь деревяшки с полотном, взрослую женщину не вдохновишь полетом змея над волнами. Эми принадлежала этому побережью, в бриллиантах которого числились яшма, моховой агат и халцедон. Такой, как она, следовало бы прыгать с прибрежных утесов и носить не обручальное, а поминальное кольцо, в память о былой, утраченной жизни. И не забыть еще янтарь: его вымывает на берег близ Марша, он ждет счастливчиков, способных углядеть тусклый блеск в путанице водорослей на облизанной волнами гальке.

— Все, хватит. — Эми обхватила себя руками за плечи, словно пародируя спортсмена, страдающего от боли. — Я нагулялась.

Она выпрямилась, откинула волосы со лба, кое-как собрала их в наспех завязанный хвост. Ральф взял ее за руку. Они повернулись, и ветер ударил им в лица. Теплый ветер, моментально запорошивший кожу песком. Сквозь прищуренные глаза они видели, как песок клубится впереди, точно дым. Порой приходилось останавливаться, заслоняться ладонями. Песок забивался в рот, скрежетал на зубах. Казалось, ты вынужден грызть мелкие бриллианты.

Ральф отвез Эми домой. По дороге заглянули в магазин и купили персиков. На ферме уселись вместе на кухне. Эми Гласс достала из ящика кухонного стола острый нож, сперва положила на столешницу, затем вручила Ральфу. Тот взял один персик и стал резать. Желтая мякоть, кожура шершавая, как кошачий язык; признаки спелости растекались от косточки плода, будто пролитая кровь.

Потом поднялись наверх, легли в двуспальную кровать, под покрывало, сшитое Сандрой, второе из тех, что она сшила собственноручно. Эми обвила Ральфа своими тонкими и длинными белыми руками, прильнула к нему всем телом. Чудилось, что есть некий замок, ключ от которого она нашла, некий тайный код, который она расшифровала. Она вскрикнула, почти беззвучно, вывернула голову. Впилась зубами в подушку. Ральф пока не понимал, что чувствует сам, но сознавал, что до ощущения вины далеко. Влюбленность — да, несомненно. Волосы Эми раскинулись по ее плечам, словно веер из птичьих перьев; позвоночник, казалось, рассекал спину, как если бы в воске провели неглубокую борозду.

В тот день Кит находилась в доме тетушки в Фулшеме. Они сидели вдвоем на кухне. Дверь была приоткрыта, и внутрь сочился солнечный свет. Между локтями на столе остывал чайник.

— Так о чем ты просишь меня? — уточнила Эмма. — Это как-то связано с Дэниелом?

— Я прошу совета.

— Кит! Ты же знаешь, я никогда не даю советов!

— Сделай для меня исключение. — Кит уставилась на столешницу, задумчиво и аккуратно поцарапала ту ногтем. — Что это за гадость? Похоже на пятно от раздавленного печеного боба.

— Думаю, ты угадала. — Эмма усмехнулась. — Слышала, как говорят: дескать, нет худа без добра? Единственная польза от смерти Феликса состоит в том, что мне больше не нужно стряпать очередной diner a deux, вставая с постели. А печеные бобы весьма питательны, смею тебя заверить. — Веселье потухло; Кит заметила, как поменяли цвет глаза Эммы, из пронзительно-синих стали серыми. — Феликса было просто ублажить, требовалось лишь налить ему чего покрепче. Два стакана джина с порцией вермута — и он уже катил обратно в Блэкни, обратно к Джинни и ее еде. Знаешь, Кит, в журналах и книгах пишут всякую ерунду о тех, кто заводит романы. Дескать, угрызения совести и все такое. А как насчет мужчин, обедающих дважды в день? Вот о чем следует писать.

Рука Кит лежала на столе — крупная, белая, готовая действовать. Она хотела накрыть этой рукой ладонь тетушки, но сочла подобный поступок дурновкусием. Эмма сжала пальцы в кулак и принялась осторожно тереть глаза.

— Прости, милая. О Дэниеле я могу сказать лишь одно — спроси себя, что ты почувствуешь, если он уйдет от тебя и женится на ком-то вроде Джинни.

— Хорошо, подумаю, — пообещала Кит в некоторой растерянности.

— Значит, ты хотела спросить меня не об этом?

Кит покачала головой.

— Нет. Дело в наших домашних делах. И во мне самой. Мне нужна информация, Эмма.

— Информация или знание? — уточнила тетушка.

— А в чем разница?

Эмма не ответила.

 

Глава 7

В полночь поезд остановился. Анна приподнялась на локте, затем спустилась с верхней полки, нашаривая босыми ногами упор. Спрыгнула на холодный пол, поправила ночную сорочку и высунула голову в окно. Вдоль железнодорожных путей шагал какой-то мужчина. Видеть она его не видела, но слышала, как хрустят камни насыпи под тяжелой поступью. Во мраке светился кончик сигареты, огонек подскакивал вверх-вниз при каждом шаге.

— Который час? — спросил Ральф, вставая с нижней полки. Тоже выглянул в окно. Безлунная ночь, ни ветерка. Бесполезно выяснять, почему остановились и когда тронутся снова. Ждать, только ждать. Поезд пересек границу и находился уже на территории Бечуаналенда, двигаясь сквозь ночь на север. Нет, уже не двигаясь, уже замерев. В Мафекинг прибыли с опозданием и в Лобатси опоздали. «Пущу вас в купе, — сказал проводник. — Попробуйте поспать часика два-три. Ваша станция будет на рассвете». Принес две плоские подушки и два тонких одеяла, а еще — четыре простыни, белоснежные, накрахмаленные, на ощупь точно бумага.

— Поблизости должна быть деревня. — Ральф ткнул пальцем в сторону далекого пламени костра слева. Пожалуй, дул бы ветер, они могли бы расслышать голоса. Где-то рядом с костром заплакал ребенок — должно быть, в какой-нибудь окраинной хижине. Анна молчала, вслушиваясь в нескончаемый детский плач.

Потом взобралась обратно на полку. Она сама выбрала верхнюю, там больше воздуха и ничье тело не нависает над тобой. Стоял декабрь — середина лета; с закатом жара чуть ослабевала, но едва поезд встал, накатила духота. Ральф протянул жене бутылку с водой. Из горлышка пахнуло затхлостью, жидкость была теплой и противной. Анна закрыла глаза, постаралась лечь так, чтобы ни одна конечность не соприкасалась с другой. Увы, полка была слишком узкой, поэтому пришлось сложить руки на груди и терпеть пот и тяжесть.

Ночь окутывала поезд черным покрывалом. Люси Мойо в Элиме собрала вещи и передала Анне сумку в тюрьму; хэбэшная ночная сорочка, совсем недавно свежевыстиранная и пахнущая глажкой, превратилась в мокрую тряпку. Простыни, которыми поделился проводник, скомкались и влажно прилипали к бедрам. Волосы словно приклеились к шее. Анна снова вытянула руки вдоль тела и уставилась в потолок купе. Металлическая крышка гроба на колесах. Если опять сложить руки на груди, она вполне сойдет за покойницу.

Представила, как произносит слова, что слетают вниз, подобно палой листве:

— Я беременна, Ральф.

Что тогда? Что будет, если она и вправду произнесет эти слова? Они вывалятся из поезда на каком-нибудь полустанке среди пустыни и начнут прокладывать путь обратно к цивилизации? Каким образом, позвольте спросить? С южноафриканцев станется не пропустить их через границу. Им ведь предоставили выбор: либо поездом на север, либо самолетом домой.

Анна попыталась вообразить себя зимующей в Ист-Дирхеме: вот она пересчитывает ступени лестницы на чердак в родительском доме, вот трет посиневшие от холода ладони, стараясь объяснить, почему вернулась. «Анна, тебя посадили в тюрьму? Наша дочь сидела в тюрьме!» Для них с Ральфом не найдется места в целом мире, они совершенно точно лишатся будущего, превратятся в рыб, выдернутых из воды, бессильно разевающих рты, подцепленных на крючки несбывшихся ожиданий.

Нет, сказала она себе. На ее губах замок.

Задремала. Поезд медленно тронулся. Понес Анну и ее мужа дальше, в мир жары и пыли.

Спецназовцы явились перед рассветом. Высыпали из своих машин, оставленных у забора, и стучали во входную дверь, вежливо, но настойчиво, до тех пор, пока Ральф их не впустил.

— Миссис Элдред, будьте добры одеться. И сумку с вещами соберите.

Далее последовал новый обыск. Полицейские не поленились пересыпать содержимое мусорных корзин в принесенные с собой мешки — видимо, для последующего изучения; переписали названия всех книг на книжных полках. Тщательно обследовали лоток с исходящими письмами, зафиксировали адреса со всех почтовых конвертов, ожидавших отправки.

— Кто такой доктор Элдред, поясните, пожалуйста.

— Это моя сестра, — ответил Ральф.

Письмо положили обратно в лоток. Этому конверту предстояло проделать весь путь до Нориджа с отпечатками пальцев полисмена на бумаге.

Когда один из полицейских шагнул к картотечному шкафу, Ральф переглянулся с Анной. Достаточно резкого движения, и… Они ждали, что верхний ящик соскочит с пазов и отобьет полисмену пальцы. Но эти спецназовцы вели себя неожиданно вежливо, осмотрительно, можно сказать, с почтением. «Мы дадим вам расписку на все, что заберем». В общем, треклятый ящик и не подумал выпасть. Полицейские делали свою работу тихо и аккуратно, словно для того, чтобы не оставлять в доме компрометирующих улик. Всех работников миссии — Розину, Дири, уборщицу Клару, Джейкоба и его мальчишку-помощника — подняли с постелей и выстроили в ряд у задней двери. Их комнаты также подверглись обыску. Неужели с той же поистине невероятной осторожностью? Почему-то Ральф в этом сомневался.

— Позвольте мне поговорить с ними, — попросил он. — Я лишь хочу их успокоить.

— В этом нет необходимости, мистер Элдред, — отозвался командир полицейской группы. — Мои люди обучены всем методам успокаивания.

— Миссис Элдред? — обратилась к Анне женщина-полицейский, тронула ее за рукав. — Я должна сопровождать вас и проследить, как вы будете собирать вещи.

— Какие вещи? — не поняла Анна.

— Которые вам понадобятся вне дома.

— Вы знаете, куда нас отправляют?

— Вас отвезут… — Молодая женщина запнулась. Бледная кожа, североевропейская внешность, легко краснеет; явно еще не ожесточилась на службе. — Вас отвезут в тюрьму.

— В тюрьму, — повторила Анна, как бы свыкаясь с этой участью. — Надолго нас посадят? И за что? По какому обвинению?

Женщина-полицейский покосилась на своего начальника. Она на этот вопрос ответит не могла. А по лицу начальника скользнула тень раздражения.

— Просто уведите ее отсюда, — распорядился он.

В спальне Анна принялась бездумно, почти автоматически, выдвигать ящики комода. Руки дрожали, и она никак не могла справиться с этой дрожью. Женщина-полицейский присела на кровать.

— Поторопитесь, пожалуйста. — В ее тоне слышалось сочувствие. — Возьмите ночную рубашку. Мыло и зубную щетку. И гигиенические средства, если думаете, что они вам пригодятся.

Когда вещи были сложены, женщина-полицейский встала и забрала сумку у Анны. Спустились обратно в гостиную. Двойная дверь, что вела на крыльцо, была распахнута настежь. Двое офицеров ушли и увели с собой Ральфа.

Лишь тогда Анна осознала, что им с Ральфом суждено разделиться. Она метнулась наружу. Женщина-полицейский кинулась следом, схватила ее за руку. Мужчина, стоявший на ступеньках, захлопнул наружную сетчатую дверь перед лицом Анны. Послышался рокот мотора отъезжающей машины. Анна вцепилась ногтями в сетку двери, будто норовя процарапать дорогу на свободу.

Железная койка, изгвазданный матрас, весь в следах блевотины и менструальной крови. Анне пришлось заставить себя опуститься на него, но она решила считать добрым знаком то обстоятельство, что ей не выдали простыни и одеяло. Быть может, зададут несколько вопросов и отпустят, еще до вечера. Наступил рассвет, ее первый рассвет в тюрьме. Она прислушивалась к утренним звукам, ловила каждый шорох; руки сложены на коленях, спина прямая, разве что чуть сутулится. Часы у нее забрали, но она прикинула, что сейчас, верно, около семи. Дверь камеры открылась. Надзирательница притащила жестяной поднос, поставила на металлическую тумбочку рядом с койкой. Вышла, не удостоив Анну ни единого слова. Ключ повернулся в замке. Тяжелые шаги удалились по коридору.

Снова оставшись в одиночестве, Анна посмотрела на поднос. Миска с маисовой кашей. Ложку, похоже, не мыли давным-давно, и этим прибором регулярно пользовались другие заключенные. Анна преодолела отвращение, зачерпнула кашу, поднесла ко рту, но попробовать не успела: к горлу подкатила тошнота. Приступ быстро миновал, но закружилась голова, все тело пробрало ознобом. Она уронила ложку в кашу и отодвинула миску подальше.

Также на подносе стояла кружка с кофе. Напиток успел остыть, но Анна, ища утешения, сжала кружку в ладонях. Пригубила. Ни вкуса, ни запаха. Какое уж тут утешение…

Третьим предметом на подносе оказалась краюха бурого хлеба. Анна отломила кусок, сунула в рот, попробовала проглотить. Кусок застрял, твердый, как камень. Прошлым вечером на Флауэр-стрит она жаловалась, что по такой жаре есть не хочется. И собиралась встать пораньше, затемно, чтобы приготовить яичницу…

Какое-то время спустя — возможно, через час — молчаливая надзирательница вернулась. Она принесла кувшин с водой, накрытый крышкой. Встала, дожидаясь, пока Анна уберет поднос с тумбочки. В другой руке у нее было пустое ведро, которое она поставила под койку.

— Я должна этим пользоваться? — спросила Анна, нисколько не воинственно, просто желая выяснить тюремные правила.

Надзирательница указала на поднос.

— Есть не хотите?

Забрала поднос, прежде чем Анна успела ответить.

— Можно мне мою сумку? — попросила Анна. — И мои часы?

Дверь захлопнулась. Проскрежетал ключ в замке. Анна опять осталась одна. Руки возвратились на колени. Она стала разглядывать трещину в стене камеры. Та шла от самого пола ломаной линией и поднималась на четыре фута. Дальше от нее расходились другие трещины, разбегаясь широко в стороны. Узор трещин напоминал устье какой-то большой реки. Анна достала из кармана носовой платок, окунула кончик в кувшин с водой. Прикоснулась влажной тканью сперва к одному веку, затем к другому. Не плакать, не плакать, твердила она себе. Господи боже, пусть эта вода заменит собой слезы.

Время от времени заслонка на смотровом отверстии в двери отодвигалась. Анна неизменно поднимала голову на звук: пусть видят, что ей нечего скрывать, что на ее лице нет и следа недовольства. Интересно, приходят ли тюремщики посмотреть на нее по расписанию? Она начала считать. Если судить по духоте и жаре в камере и по положению солнечного пятна на стене, был полдень, когда дверь снова распахнулась.

Другая надзирательница.

— Kom.

— Куда?

— Снимать отпечатки пальцев.

Коридор привел в комнату, всю обстановку которой составляли стол и два стула. Новая надзирательница взяла Анну за дрожащую руку, распрямила ей пальцы, приложила те к подушечке с черными чернилами. Потом поднесла пальцы к листу бумаги, надавила. Анна увидела разводы, завихрения, пятна, будто обезьяне вздумалось порисовать. Трудно было поверить, что это ее собственные отпечатки.

Ей позволили вымыть руки, но, сколько ни старалась, она так и не смогла убрать черноту из-под ногтей.

Когда она вышла в коридор, там обнаружилась африканка в тюремной одежде: стоя на коленях, та терла щеткой пол, а вокруг нее разлилась целая лужа мыльной воды. За работой африканка пела гимн, голос у нее был твердый и громкий. Завидев Анну, женщина сразу перестала петь. Села на корточки и стала ждать, пока Анна пройдет мимо. Анна посмотрела ей в лицо, прошла дальше, бросила взгляд через плечо: женщина вновь опустилась на колени. Ступни босых ног были землисто-серыми и выглядели отвердевшими, ороговевшими, как копыта. Гимн звучал вслед Анне до самой камеры.

Когда начало смеркаться, в камеру бросили два одеяла, а еще принесли сумку Анны. Она позаботилась положить зубную щетку и расческу, но совсем забыла про зеркало. Анна сама не понимала, почему ей так важно увидеть собственное лицо.

— У вас случайно нет зеркальца в кармане? — спросила она надзирательницу. — Если есть, не одолжите на минутку?

— Я что, похожа на королеву красоты? — Женщина в форме расхохоталась своей шутке. — Пользоваться зеркалами запрещено. Заключенные могут пораниться, понятно? Ложитесь и спите.

Чуть раньше появился другой поднос, с едой — на сей раз это была миска похлебки. Анна помешала похлебку ложкой, ни на что особо не рассчитывая, растормошив капустные листья, корнеплоды и нечто, напоминавшее маленькие кусочки мяса. На поверхности похлебки плавали пузыри жира; стоило поднести ложку ко рту, утренняя история повторилась, и Анна испугалась, что сейчас ее точно вырвет. На ужин полагалась кружка холодного кофе и ломоть хлеба. Анна пожалела, что позволила унести хлеб, не оставив ничего про запас. Она была настолько голодна, что желудок, казалось, съежился внутри тела, обнажив некую пустоту над пупком.

— Вы мне не поможете? — спросила она надзирательницу. — Я не смогла поесть раньше, меня тошнило. Не принесете хлеба?

Женщина в форме помешкала.

— Посмотрим, — неопределенно ответила она.

Вышла, заперла дверь, погремела связкой ключей. Застав Анну врасплох, под потолком замерцала электрическая лампочка. В ее свете Анна сидела неподвижно и ждала.

Не вернется, говорила она себе. Но некоторое время спустя надзирательница все-таки вернулась — с куском хлеба и ломтиком маргарина на тарелке.

— Нож я вам не дам, — сказала она. — Управляйтесь без ножа, как придется.

Анна взяла тарелку.

— Большое спасибо.

Надзирательница достала из кармана яблоко.

— Никому не говорите.

Она положила яблоко на металлическую тумбочку.

— Вы не знаете, что со мной будет? — отважилась спросить Анна. — И где сейчас мой муж?

— Хорошего помаленьку. — Надзирательница погрозила пальцем.

— Мне нужно написать письмо. И переделать кучу дел. Я работаю в миссии, в Элиме, на Флауэр-стрит. У меня есть обязанности, которые никто не отменял. Мне надо дать поручения, иначе ничего сделано не будет.

— Сдается мне, они там как-то обходились без вас раньше. — Надзирательница фыркнула.

— Мне требуется связаться с адвокатом.

— Это вы с полковником обсудите.

— Когда я смогу его увидеть?

— Когда время придет.

Эта фраза прозвучала наиболее обескураживающе среди всего, что Анне довелось услышать в тот день. Когда надзирательница ушла, она разломила кусок хлеба, вынула мякоть, обмазала ее в маргарине и протолкнула себе в горло. Яблоко она долго держала в руках, прежде чем съесть, ощупывала пальцами круглые бока, восхищалась чистотой и невинностью плода. Откусывала понемногу, этакими мышиными укусами, а огрызок аккуратно завернула в носовой платок — чтобы следующим утром хотя бы ощутить вкус яблока на языке. От использования ведра под койкой она воздерживалась так долго, как только могла, но в конце концов была вынуждена присесть над ним. Металлический обод холодил бедра. Моча в ведре останется с нею на всю ночь, никуда не денется, когда она проснется поутру, и это раздражало и казалось бессмысленным издевательством.

На следующий день к полковнику ее не отвели, зато надзирательница, поделившаяся с Анной яблоком, принесла подушку, наволочку и пару простыней. Значит, впереди как минимум еще одна ночевка в тюрьме, подумала Анна.

— Вы съели свой завтрак? — спросила надзирательница.

— Нет, не смогла.

— Надо было себя заставить.

— А вы не могли бы принести мне еще яблоко? Предыдущее было таким вкусным…

— Еще бы. — Женщина неопределенно повела рукой. — Посмотрим.

— Как по-вашему, мне позволят читать, если я попрошу.

— Это полковник решать будет. Никак не я.

— А не согласится кто-нибудь съездить ко мне домой и привезти мне свежую одежду?

Задавая этот вопрос, Анна заранее знала ответ: решать полковнику. Но такова, должно быть, тюремная жизнь, подумалось ей: бесконечная череда просьб, больших и малых, повторяемых из раза в раз — пока однажды вопреки всем ожиданиям одна из этих просьб, не важно, какая именно, не будет удовлетворена. Можно мне отправить весточку моему мужу? Можно принести горячей воды, чтобы наконец отмыть следы чернил с пальцев? Можно получить газету, можно получить зеркало? Можете ли вы подтвердить, что Господь любит меня, что я — по-прежнему Его возлюбленное чадо?

На следующий день, после маисовой каши, но перед похлебкой, в камеру вошла другая надзирательница.

— Миссис Элдред, хотите причесаться? Полковник ожидает вас в своем кабинете.

Анна спрыгнула с койки.

— Идемте. Плевать мне на прическу.

Надзирательница посторонилась, пропуская Анну в коридор. К немалому удивлению Анны, снаружи ждали еще две женщины в форме; стоило ей выйти, они встали у нее за спиной. «Со мною обращаются так, словно я опасная преступница, — подумала она. — Быть может, так и есть».

Коротко остриженные волосы полковника, мужчины лет пятидесяти, имели оттенок перца с солью. Солидный животик выпирал из-под уставного ремня, но в остальном полковник выглядел подтянуто и сурово. Он жестом пригласил Анну сесть. Над его головой медленно, со скрипом, кружились лопасти вентилятора. Анна подставила лицо под поток воздуха. Духоту вентилятор не разгонял, но после камеры и это дуновение было облегчением.

— Приношу извинения, что не смог увидеться с вами ранее, миссис Элдред. Произошли некоторые прискорбные инциденты на мужской половине, пришлось сперва разобраться с ними.

— Какого рода инциденты?

— Поверьте, вам это знать ни к чему.

— Мой муж тоже там, на мужской половине?

— Вы очень скоро узнаете все, что хотите, о мистере Элдреде. Точнее, встретитесь с ним. Но сначала нам хотелось бы с вами побеседовать. — Полковник сел на стул напротив Анны. — Миссис Элдред, вы когда-нибудь ходили на политические собрания?

— Нет! Никогда!

— А как насчет собраний, где обсуждались всякие протесты? Скажем, бойкот автобусов?

— На таких бывала.

— Разве протесты и политика — не одно и то же?

— Тогда я так не думала.

— Мы располагаем вашими фото с этих собраний. И нам известно, что в вашем доме проходили политические встречи.

— О чем вы?

— Вас навещали люди из АНК. Агитаторы.

— Разве закон запрещает принимать гостей?

— Поясните, пожалуйста, миссис Элдред, что вы делали, если, как уверяете, политических собраний не проводили. Просто пили чай с печеньем? Или читали вместе Библию?

Анна промолчала.

— Нам известны имена всех, кто вас навещал.

— Сэр, я не сомневаюсь, что ваши шпионы повсюду.

— Разумная предосторожность, — сказал полковник. — Поверьте, миссис Элдред, мы делаем что необходимо, чтобы контролировать ситуацию.

Анна откинула волосы со лба, пригладила ладонью. На ощупь волосы казались липкими и грязными: к середине дня камера превращалась в настоящую душегубку, а воды приносили слишком мало, чтобы устраивать помывку.

— Могу я задать вопрос, полковник? Всего один? Я лишь хочу знать, состоит ли кто-то из работников миссии у вас на жалованье. Среди нас имеется ваш информатор?

— Будь вы невиновны, миссис Элдред, вы не стали бы об этом спрашивать.

— О, я ни в чем не виновата, сэр, уверяю вас. — Анна ощутила, как разгораются щеки. Ей не было страшно. С тех пор, как ее доставили в тюрьму, она ощущала какие угодно эмоции, но только не страх. — Повторяю, я ни в чем не виновата, как и мой муж. Нисколько не сомневаюсь, что миссионерское общество, которое нас сюда направило, уже уведомили о случившемся, и наши коллеги уже обратились к вашему правительству от нашего имени.

— Целиком с вами согласен, — ответил полковник. — Более того, я, со своей стороны, не сомневаюсь, что их обращение будет встречено с должным вниманием. — Он провел пальцами по «ежику» на голове. — Но вы должны понять, миссис Элдред, что мое правительство делает исключения для людей вроде вас. Для людей, которые приезжают учить нас управлять нашей страной. Прибывают под видом миссионеров, но начинают заниматься политикой и вмешиваются в то, в чем совершенно не разбираются.

— Понятно. — Анна пожала плечами. — Можете не стараться, этим доводом вы меня не убедите. Я ведь видела все собственными глазами.

— При всем уважении, миссис Элдред, вы на самом деле ничего не видели и ничего не знаете. Вот проживете тут двадцать или тридцать лет, тогда и поговорим. — Полковник посмотрел на потолок, будто самообладание снисходило на него именно оттуда. Когда он продолжил, тон его снова сделался ровным и приобрел былую бессмысленную любезность. — Хотите сигарету, миссис Элдред?

— Нет, благодарю вас.

— Но не будете возражать, если я закурю?

— Курите, пожалуйста.

— У вас есть какие-либо жалобы?

Анна изумленно поглядела на него.

— Если я начну перечислять…

— Я имел в виду, касательно условий содержания.

— Хотелось бы на свежий воздух выходить.

— Боюсь, у нас нет места для прогулок.

— Но я слышала женские голоса снаружи. Значит, кого-то вы все-таки выпускаете?

Не только голоса. Смех. Песни.

— Это, наверное, со двора. Чернокожие ходят туда стирать белье.

— Полагаю, мне тоже не обойтись без стирки.

— О вас позаботятся, миссис Элдред.

— Еще хотелось бы получить сменную одежду из дома и несколько книг. Это возможно?

— Я пошлю кого-нибудь за вашей одеждой.

Анна испытала несказанное облегчение; прежде подобная мысль не приходила ей в голову, но тут вдруг она осознала, что тюремщики могли вынудить ее носить робу заключенной.

— А книги?

— Можете читать Библию. Устроит?

— Да, спасибо.

Полковник наклонил голову.

— Вы очень вежливая дама, миссис Элдред. Желаю, чтобы и впредь ваша выдержка вам не изменяла.

— Я постараюсь, полковник. — Что бы ты ни сказал, подумалось ей, я все равно оставлю последнее слово за собой. — А нельзя ли гасить свет попозже, чтобы я могла читать? Прошлой ночью я вообще не спала. Привыкла, знаете ли, не засыпать раньше полуночи.

Полковник поразмыслил.

— Разве что на час, не больше. Свет у вас будет гореть до девяти вечера.

Анна утвердительно кивнула. Пусть малая, но победа.

— Часы вы мне не вернете?

— Вернем, разумеется. Не знаю, почему их у вас забрали.

— А это ведро, так называемое санитарное ведро… Это же просто отвратительно! Когда меня вели к вам, я видела в коридоре несколько ведер с крышкой. Можно и мне такое же?

Полковник как будто растерялся. Потом вскочил со стула и заговорил с надзирательницей — короткими, рублеными фразами на африкаанс. Та пожала плечами, затем вытянулась по стойке «смирно».

— Миссис Элдред, — произнес полковник, повернувшись к Анне, — приношу свои глубочайшие извинения. Понятия не имею, как подобное могло произойти. Вам выдали ведро для аборигенов. Хотя у нас есть твердое правило: всем цветным, не неграм, и всем белым заключенным сразу же предоставляются ведра с крышками. Ваше ведро заменят незамедлительно.

Анна словно утратила дар речи. Вот так и вышло, что последнее слово в итоге осталось за полковником.

Той ночью у нее заболели ноги. Спала она поэтому плохо, однако перед рассветом впала в забытье без сновидений. Когда очнулась, поняла, что вся дрожит, а голова раскалывается от боли. Дышать внезапно сделалось трудно, еда не лезла в горло. Анна поплотнее закуталась в одеяло, но это не помогло.

За нею пришли в девять.

— Снова к полковнику?

— Так точно, миссис Элдред. Видно, вы ему в сердце запали.

Полковник расхаживал по своему кабинету, но остановился, когда Анну привели.

— Доброе утро, миссис Элдред. Прошу, садитесь. — Он пристально поглядел на Анну. — Решили объявить голодовку?

— Ни в коем случае. Просто предпочитаю не есть.

— Вам не нравится наша еда?

— А кому она может понравиться? Думаю, даже свиньи бы побрезговали.

— Значит, если предложить вам что-то другое, вы начнете есть?

Анна не ответила. Не хотелось соглашаться с полковником хоть в чем-то, не хотелось поддаваться искушению. С того первого раза яблок ей больше не перепадало. Кожа на ладонях казалась посеревшей, как будто цвет крови в ее жилах изменился.

— Ну же, миссис Элдред, — сказал полковник. — Чего бы вы хотели? Быть может, фруктов?

Анна продолжала молчать. Головная боль отступила, остался лишь призрак этой боли, зато онемела шея.

— Я хочу домой, — негромко произнесла она наконец. — Хочу увидеть своего мужа. Хочу узнать, почему вы меня тут держите.

— Всему свое время, — ответил полковник. — Вы должны понять, что тюремные рационы — не наша прихоть, а правило внутреннего распорядка. Всех кормят одинаково.

Анна кивнула — и чуть не вскрикнула от боли в онемевшей шее. Полковник, судя по всему, решил, что она вопреки ее собственным словам все-таки затеяла голодовку. Ладно, пусть думает что хочет. Он в своем праве. А та чернокожая женщина со шваброй в коридоре — ей тоже предложат фрукты? Анна представила свое тело, вообразила, как постепенно увядает, становится худее, тощает, тощает… И впервые за время заключения испытала приступ страха. Она к такому не готова, подумалось ей. Вот Эмма бы справилась, почти наверняка. Справилась бы? Да она бы гордилась собой. Как ни удивительно, страх Анна встретила едва ли не с облегчением. Выходит, она нормальная женщина, нормальный человек. Если бы она не ощущала страха, будучи в тюрьме, как, думалось ей, она прожила бы остаток своих дней? Как она смогла бы позволить себе роскошь пугаться обыденных, повседневных страхов, если бы не устрашилась в тюремной камере?

— Полковник, прошу вас, скажите, что с моим мужем. Мне вполне достаточно вашего слова, что он в безопасности.

— Полагаю, ничто не препятствует вашей с ним встрече.

— Я увижу Ральфа? Когда? Сегодня?

Полковник тяжело вздохнул.

— Имейте терпение, миссис Элдред. — Анна читала по его лицу: полковнику явно хотелось сорвать на ней свое раздражение. — Послушайте, миссис Элдред. Мне жаль, если с вами обращаются дурно, однако дело в том, что такие заключенные, как вы, для нас в новинку. До сих пор под мою ответственность светские, так сказать, дамы не поступали, вы первая. И для моего персонала — тоже. Вот почему мы допустили эту оплошность с ведрами и сделали, допускаю, ряд других ошибок. Поверьте, никто не собирается удерживать вас здесь дольше необходимого.

— Но почему меня вообще арестовали? Никто ничего не спрашивает, запихнули в камеру — и все…

— Миссис Элдред, никто не желает вам зла. О причинах же ареста позвольте не распространяться — вы и сами знаете, что натворили.

— Моего мужа вы допрашивали?

Полковник покачал головой.

— Нет, миссис Элдред — не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово. Откуда вообще такие мысли? Неужели кто-то из моих подчиненных был с вами груб?

— Нет.

— Вот видите. И вашему мужу тоже никто не причинил вреда.

— Я вам не верю.

— Как мне вас разубедить? Быть может, вы поверите, если я скажу, что здесь вы находитесь ради вашей собственной безопасности?

— Безопасности от кого?

Полковник устало усмехнулся.

— От вас самой.

— Вы не выдвинули никаких обвинений. Мне почему-то кажется, что никаких обвинений и не будет. Почему вы меня не отпускаете?

— Боюсь, на данный момент у меня нет такой возможности.

— Почему?

Продолжай задавать вопросы, не останавливайся; глядишь, хоть на один ответ да получишь.

— Я не располагаю соответствующими полномочиями, миссис Элдред.

— Неужели, полковник? Ждете, пока с вами заговорит ваш Бог?

— Нет. — Полковник позволил себе подобие улыбки. — Жду телефонного звонка из Претории. На большее не претендую.

— И когда вам должны позвонить?

Полковник поерзал на стуле, затушил сигарету в пепельнице.

— Не знаю, миссис Элдред. Я научился терпению. Могу вам посоветовать то же самое.

Анна посмотрела ему в лицо.

— Знаете, полковник, не исключено, что мы с вами оба состаримся в этих стенах.

Вечером, совершенно неожиданно, принесли бак с горячей водой и чистое и сухое полотенце. До этого мгновения Анне разрешали умываться всего лишь раз в сутки. Еще принесли фрукты и плитку шоколада.

— Не ешьте все сразу, иначе можете отравиться, — сквозь зубы посоветовала надзирательница. По ее лицу было видно, что она не одобряет особого отношения начальства к этой заключенной.

Анна развернула обертку, вдохнула аромат шоколадки, этот насыщенный запах дешевой сладости: сахар, масло… Она презирала себя. Полковник видит ее насквозь, думала она, знает, что она слаба. Сладость скользнула по ее языку, проникая в кровоток. Сердце забилось чаще. Она села на койку, подобрала ноги. «Я всегда буду ненавидеть себя, — подумала Анна, — никогда не прощу себя за эту уступку, буду терзаться муками совести, пока живу». Она провела языком по зубам, как бы собирая остатки вкуса, точно кошка, облизывающая усы. Замерила пульс, прижав большой палец к нежной коже запястья. Частота пульса ее встревожила. Зато она жива, сказала она себе.

Хотя, возможно, это всего лишь уловка. Завтра, того и гляди, снова принесут кашу, ложку с засохшими следами чужой пищи и ведро для аборигенов. Вынести подобное унижение повторно будет непросто.

На следующий день сообщили, что к ней пришел посетитель.

— Черномазая, — пояснила надзирательница, брезгливо скривившись. — Полковник разрешил.

Люси Мойо дожидалась в том самом помещении, где у Анны брали отпечатки пальцев. Сумочка покоилась на ее могучих коленках. В тюрьму Люси пришла в одном из своих привычных нарядов — платье оттенка спелой сливы и розовая шляпка в тон. Носовой платок, аккуратно сложенный, был засунут под ремешок наручных часов. Пахло от Люси ландышами.

Анна бросилась к гостье, раскрывая объятия, однако Люси взяла ее за плечи железной хваткой и отодвинула от себя.

— Держитесь, держитесь, миссис Элдред, — горячо прошептала она. — Не позволяйте этим людям видеть, как вы плачете.

По щекам Анны потекли слезы. Люси отпустила ее плечи, извлекла свой носовой платок из-под ремешка. Одной рукой снова взяла Анну за плечо, а другой принялась вытирать ей лицо платком, словно утешала маленькую девочку — или отмывала неряху, что ухитрилась испачкать лицо в пыли. Слезы текли не переставая, и Люси вытирала их и вытирала, не прекращая говорить тем же самым тоном, строго, наставительно и деловито, как если бы догадывалась, что сочувствие и участие сломят дух Анны.

— Миссис Элдред, послушайте. Все сделано, не беспокойтесь, всем, кому нужно, уже сообщили. Мы телеграфировали в Лондон, отец Альфред позаботился; этот человек далеко не такой глупец, каким порою выставляет себя. Комиссар обещал прислать кого-нибудь из Кейптауна. Все молятся за вас, миссис Элдред. Слышите, что я говорю?

— Да, да, Люси, слышу. Вы не видели моего мужа? От него есть хоть какие-то новости?

— Его видел отец Альфред. Он здоров и в хорошем настроении; велел нам не тревожиться. В миссии тоже все здоровы, никто не бездельничает, счета за месяц закрыты, жалованье выплачено. Не волнуйтесь, у нас все в порядке.

— Пять минут, — объявила надзирательница, на лице которой застыла гримаса отвращения. Вытянула руку, показала на часы, будто думала, что Люси не понимает английского.

Люси окинула женщину суровым взором.

— Вы же христианка, — укорила она, выпуская плечо Анны, и та оперлась о стол, испугавшись, что подломятся ставшие вдруг ватными ноги. Люси раскрыла сумочку. — Они сказали, что разрешат одну книжку, не больше. Я принесла вам вот это. Знаю, книжка вам особенно дорога, раз вы привезли ее из своего дома в Англии. И я запомнила, как вы однажды сказали, что эту книгу вам подарила мама.

Люси вложила в вялую ладонь Анны экземпляр «Выжженного солнцем вельда». Расцеловала заключенную в обе щеки, стряхнула со своего плеча руку надзирательницы и величаво выплыла из помещения; сумочка болталась у нее на запястье. Остался лишь густой аромат ландышей.

Вернувшись в камеру, Анна уселась на койку с книгой на коленях. Словно наяву услышала голос матери: «Анна, это книжка из целой серии «Окно в мир». Перелистала страницы. «Нет плода более освежающего, чем пау-пау, или папайя, с его золотистой мякотью… Туземцы обычно выказывают почтение предкам… Сегодня те, кто разводит страусов, с тоской вспоминают те дни, когда мода благоприятствовала их занятию». Закрыла книгу, уставилась на лилово-синие горы на обложке. Небесные крыжи, подумалось ей. А в углах камеры уже вновь сгущались ночные тени.

Появление Люси Анна восприняла как доброе предвестье, как знак скорого освобождения. «Не питай иллюзий, подруга», — убеждала она себя, но все равно разволновалась настолько, что едва сомкнула глаза.

Утром она даже не попыталась ничего съесть. Теплая, застоялая вода в металлическом кувшине вызывала отвращение, но она влила эту воду в себя — запрокинула голову, сделала над собой усилие, проглотила. Ее постоянно мучила жажда, а нервы были напряжены до предела, и оттого Анну снова начала бить дрожь.

Хотелось отрешиться от собственных неспокойных мыслей, от этой жестокой одержимости размышлениями о свободе. Она внезапно сообразила, что еще ни разу, очутившись в тюрьме, не молилась. Ей попросту не приходило в голову воззвать к Господу. В шестое утро своего заключения она заглянула себе в сердце — и обнаружила пустоту там, где полагалось быть вере.

В десять дверь камеры отворилась и вошел полковник.

— Как себя чувствуете сегодня, миссис Элдред?

— Хочу вымыться в ванне, — ответила она без раздумий. — Хочу узнать, что с моим мужем. Хочу, чтобы вы меня отпустили.

Полковник вскинул руку, как бы призывая к терпению.

— Миссис Элдред, ваш муж здесь. Я пришел проводить вас в свой кабинет, где ожидают мистер Элдред и представитель Верховного комиссара. Что бы вы хотели сделать прямой сейчас?

Ральф вскочил со стула, едва завидев жену. Его лицо выражало сильнейшую тревогу.

— Анна! Господи боже, что случилось?

На мгновение ей почудилось, что она лишится сознания. Лицо Ральфа опухло и было покрыто синяками, губа рассечена. К горлу подкатил ком, тело сотряслось в этаком спазме физического и душевного отвращения, и Анна чуть не закричала. Ощущение было такое, словно с нее заживо содрали кожу. Она этого не выдержит, мысленно простонала она. Она любила своего мужа, любила так, как мать любит дитя, и одной мысли о том, что Ральфа били, что эти свиньи над ним издевались, было достаточно, чтобы впасть в оголтелую ярость… Комната поплыла перед глазами. Вентилятор под потолком продолжал вращаться. Полковник осторожно подхватил Анну под локоть, а незнакомец, притаившийся в углу кабинета, привстал со стула и представился:

— Купер. Из Кейптауна.

Анна поняла, что сидит. Пожала влажную от пота протянутую руку Купера, почти не отдавая себе отчета в том, что делает.

— Она вела себя глупо, — пояснил полковник. — Отказывалась от еды.

— И вы ей позволили? — возмутился Ральф.

— А вы бы как предпочли поступить, мистер Элдред? По-вашему, я должен был кормить ее насильно?

— Мистер Элдред, рекомендую вам присесть, — вмешался Купер из Кейптауна, — и мы обсудим случившееся, как подобает вежливым, цивилизованным людям.

— Вы ошиблись страной, дружище, — проворчал Ральф, однако сел. Взял Анну за руку, на миг прильнул к ее сухим губам своими.

— Позволите начать? — Купер выглядел слишком молодо для своего ранга, безуспешно притворялся прожженным типом, обильно потел в своем деловом костюме. Он откашлялся. — Честно говоря, происходящее превращается в досадную помеху для всех…

Ральф снова не усидел на месте.

— В досадную помеху?! Нас забрали посреди ночи, посадили в тюрьму без всяких обвинений! Мне угрожали насилием, мою жену морили голодом! Сотрудников миссии запугали до полусмерти! По-вашему, это подходит под определение «помеха»?

— Мистер Элдред, криком делу не поможешь, — ответил Купер. — Разумеется, вы огорчены и вправе сердиться, но мой долг, как представителя ее величества, состоит в том, чтобы избавить вас от неприятных последствий ситуации, в которую вы самостоятельно ввязались, и не нанести при этом урон отношениям двух наших государств.

— Что вы пытаетесь сказать? — Анна подалась вперед, балансируя на самом краешке стула. — Что значит «ситуация, в которую мы самостоятельно ввязались»?

— Прошу вас, миссис Элдред, — примирительно проговорил полковник. — Не перебивайте нашего гостя. Он проделал долгий путь, добираясь сюда.

— Спасибо, полковник, — поблагодарил Купер. — Если вкратце, положение представляется следующим: насколько я понимаю, вас готовы освободить практически незамедлительно, но есть ряд условий, которые вы обязаны принять.

Купер достал из кармана платок и вытер потный лоб. Его бесцветные глаза бегали из стороны в сторону.

— Думаю, вам будет проще принять решение, если я оставлю вас наедине с вашими соотечественниками, — сказал полковник.

— Полагаю, именно так следовало поступить с самого начала, — откликнулся Купер.

Полковник усмехнулся.

— Вы не опасаетесь мистера Элдреда? — Купер не ответил. — Что ж, если услышу, как ваш проломленный череп, мистер Купер, ударяется об пол, то сразу же поспешу на выручку. Можете на меня положиться.

Полковник вышел из комнаты и прикрыл за собою дверь. На мгновение установилась тишина.

— Всем будет легче, если вы подадите в отставку, — заметил Купер.

— Никогда! — отрезал Ральф. — Пусть вышвыривают меня, если приспичит, но лично я никому облегчать жизнь не собираюсь.

— Мы поддерживаем постоянный контакт с вашим нанимателем в Кларкенвелле. Я имею в виду миссионерское общество.

— То есть они осведомлены о подробностях?

— Разумеется. Насколько мне известно, они отнюдь не в восторге — от вас, мистер Элдред. Меня заверили, что общество всегда избегало и впредь намерено избегать любых осложнений политического свойства.

— Им легко говорить, — вмешалась Анна. — Сидят себе в Кларкенвелле…

— Есть одна идея… — Купер вдруг замялся. — Меня уполномочили сделать вам предложение…

— Какого рода?

— Оно позволит сохранить лицо…

— Кому?

— Всем, кто оказался замешан… Словом, если вы уедете добровольно, не станете дожидаться депортации…

— Мы уже отказались, — напомнил Ральф.

— Но не станете увольняться до конца, не будете отказываться от своей миссионерской деятельности…

— Мистер Купер, не могли бы вы выражаться яснее? — попросила Анна.

Купер сглотнул.

— Правильно ли я понимаю, что вы не хотите на данный момент возвращаться в Соединенное Королевство?

— Совершенно верно. Категорически не хотим.

— Миссис Элдред, вы поддерживаете своего супруга?

— Я хочу вернуться домой, на Флауэр-стрит. Только и всего.

— К сожалению, это невозможно. — В голосе чиновника прорезалась официальность. — Правительство Южной Африки не желает видеть вас на своей территории. Но мне поручено довести до вас, от лица вашего миссионерского общества, следующее: вам предлагается работа, временного характера, если пожелаете, в Бечуаналенде, в британском протекторате.

— Это Кларкенвелл такое предложил?

— Да. Я — всего лишь посредник.

— А что значит «временного характера»?

— Месяца на три, наверное, — отозвалась Анна. — Пока суматоха не уляжется и пока газеты не забудут о нас. Тогда мы сможем без лишнего шума вернуться в Англию, и нас уволят.

— Ну, я не уверен, что…

— Перестаньте, Купер! — перебил Ральф. — Никому не интересно, в чем вы там уверены или нет.

Снова наступило молчание. Купер обиженно куксился.

— Мой муж хочет сказать, — наконец проговорила Анна, — что с вашей стороны будет разумнее изложить нам голые факты. Какую именно работу нам предлагают?

— В местечке под названием Мосадиньяна. Насколько могу судить, полная глушь.

— Разумно, — процедил Ральф. — Запихнуть нас в дыру, которой и на карте-то не сыщешь.

Анна накрыла ладонь мужа своей.

— Давай дослушаем, милый.

— По моим сведениям, — продолжил Купер, — паре, которая заведовала миссией в тех краях, пришлось уехать по медицинским соображениям. Сама деревня действительно крохотная. Но там есть школа. — Он покосился на Анну. — И этой школе требуется педагог…

— А мне чем прикажете заниматься? — уточнил Ральф.

— Директорствовать, мистер Элдред. Быть администратором.

— Никогда не слышала об этом месте.

— В вашем обществе говорят о точке опоры. Так и сказали: точка опоры в пустыне. — Купер улыбнулся; похоже, ему понравилась эта фраза. — Правда, есть надежда на то, что в относительно скорой перспективе деревня начнет развиваться.

— Глухомань…

— Железная дорога рядом? — спросила Анна.

— Не совсем, — признался Купер.

— А что еще там есть, кроме школы?

Купер нахмурился.

— По-моему, есть лавка. Ну, фактория. Я проверю.

— Если мы туда отправимся, — проговорил Ральф, — велик ли шанс, по-вашему, что однажды, когда-нибудь, нам позволят вернуться в Элим?

Купер одарил семейную чету покровительственной улыбкой.

— Не думаю, мистер Элдред. Разве что здешнее правительство поменяется.

— Вы ставите нас в весьма затруднительное положение, — указала Анна. — Просите уехать неизвестно куда, в место, о котором никто ничего не знает…

— Мне поручено передать вам, что это назначение является временным. Если выяснится, что по каким-то причинам данная работа окажется для вас невыполнимой, вам подберут замену. На самом деле, миссис Элдред, опасаться совершенно нечего. Правительство Южной Африки, — Купер опять замялся, — во всяком случае, мне дали это понять… Так вот, правительство Южной Африки не будет возражать против вашего перемещения по территории страны, если вы согласитесь на предложенную работу. А если откажетесь, для вас уже забронированы два кресла в самолете, который вылетает в Лондон завтра.

Ральф и Анна переглянулись.

— Завтра, — повторила Анна. — Но это же глупо! Мы не можем уехать прямо вот так… Нам нужно уладить все дела на Флауэр-стрит, а это займет по меньшей мере месяц. Нельзя же бросать…

— Боюсь, вы не улавливаете суть происходящего, миссис Элдред. Мне казалось, что я уже объяснил: в Элим вы не вернетесь никогда. Сами понимаете, никто не может гарантировать, что ваше дальнейшее поведение будет… гм… адекватным.

— Вас послушать, мы — ни дать ни взять нашкодившие школьники, — проворчал Ральф.

— Вы себя недооцениваете, мистер Элдред. — Чиновник прикрыл глаза. — Уж поверьте.

Ральф взял Анну за руку.

— Надо что-то решать.

— Надо.

— Анна, ты выглядишь нездоровой. Может, нам лучше вернуться на родину?

— Я не больна.

— Я не могу рисковать тобой, Анна. Я люблю тебя.

Купер отвернулся, скрывая недовольную гримасу.

— Если вернемся, это будет означать, что мы не справились.

— Господи! — воскликнул Ральф. — Глаза бы мои не видели эту треклятую страну! Надо было ехать в Дар-эс-Салам.

— Нет, Ральф, — возразила Анна. — Я ничуть не жалею, что попала в Элим. — «Это место, где мы с тобою выросли, — прибавила она мысленно, — и я никогда не забуду дом на Флауэр-стрит». Она повернулась к Куперу: — Хорошо, мы согласны.

— Поздравляю с принятым решением. Восхищен вашим мужеством.

Купер протянул руку. Ральф демонстративно отвернулся.

В темноте поезд остановился у пустой платформы. Две сумки с вещами — все, что удалось собрать впопыхах; остальное обещали упаковать и прислать как-нибудь потом — вытащили наружу, и поезд, набирая ход, устремился дальше в ночь, окутанный дымом из паровозной трубы.

Тьма была непроглядной. Послышались чьи-то шаги, неестественно громкие в здешней тишине. Мужчина — должно быть, станционный смотритель — отрывисто поздоровался на африкаанс.

Анна ответила на том же языке:

— Поезд опоздал. Нас никто не встречает. Где мы можем подождать?

Смотритель оказался человеком немногословным.

— Говорит, тут всего одна комната ожидания. Прямо за нами. И все, мол, знают, что поезд всегда опаздывает. Нужно подождать.

— Надеюсь, нас не бросят на произвол судьбы, — кисло произнес Ральф.

Шаги удалились.

В комнате ожидания имелись бетонный пол и две деревянные скамьи. В целом там было едва ли уютнее, чем на платформе, поэтому Элдреды решили дожидаться встречающих на единственной скамейке снаружи. Хотя была середина лета, холод звездной ночи пробирал до костей. Они прижались друг к другу, соприкоснулись головами.

— Мы посреди нигде, — прошептала Анна.

— В самом сердце Африки, — поправил Ральф.

— Я и говорю, посреди нигде.

Анна легла на скамью, положив голову на колени мужа, накрылась кардиганом. Ральф задремал в сидячем положении.

Проснулся он от прикосновения к плечу. В лицо ударил свет факела. Едва он открыл глаза, факел отодвинулся в сторону. Мужской голос, явно принадлежавший африканцу, проговорил:

— Мистер Элдред, сэр, идемте со мной, баас. Идемте, мэм.

К сумкам протянулись руки. Анна поднялась, разминая затекшие конечности, замерзшая, растерянная со сна. На выходе со станции обнаружился грузовик с горящими фарами.

— Это ваш? — спросил Ральф.

— Нет, баас. — «Интересно, — подумалось Ральфу, — смогу ли я отучить их называть меня так? Ненавижу это слово, не желаю впредь его слышать». — Это машина моя, моего брата и его другого брата. Миссис Пилейн, медсестра из больницы, попросила подкинуть вас до миссии.

— Спасибо, — поблагодарил Ральф. — Поезд сильно задержался. Мы боялись, что нас никто не встретит.

— Я приехал. — Прозвучало это как совет не волноваться из-за пустяков.

Когда приблизились к грузовику, при свете факела стали видны человеческие фигуры, поспешно повскакивавшие с земли, словно закутанные во мрак. Без единого слова фигуры, одна за другой, полезли в кузов, передавая из рук в руки мешки и свертки.

— Кто это? — спросил Ральф.

— Люди. Им по дороге, — ответил встречавший.

Ральф подсадил Анну в кабину грузовика и сам забрался следом.

— Вы работаете на миссию? — справился он.

— Нет. Там только Саломея. И еще Энок.

Встречавший не стал вдаваться в подробности и собственного имени тоже не назвал, сохранив в тайне. Ехали в молчании. Дорога была вся в ухабах, из-под колес летели камни, от немилосердной тряски зубы выбивали дробь. Ветки придорожных деревьев тыкались в борта с металлическим лязгом. Порой какая-нибудь ветка возникала из темноты прямо перед кабиной; ветровое стекло защищало, но инстинкты всякий раз заставляли пригибаться. Анна прильнула к Ральфу, опустила голову ему на плечо. Металлическую кабину заполняло тихое, прерывистое дыхание.

В какой-то неуловимый миг тьма начала рассеиваться. Дорога сделалась менее ухабистой. «Подъезжаем», — сказал водитель. Впереди обрела зримые очертания деревня Мосадиньяна: загоны для скота с изгородями из колючек, лохматые соломенные крыши жилых домов, глиняные стены вокруг каждого двора. Водитель затормозил. Все на мгновение словно застыло в неподвижности. Анна разглядывала стены, украшенные диковинным узором — полосы, ломаные линии, зигзаги — охристого оттенка. Люди из кузова поспрыгивали наземь и растаяли в полумраке, кутаясь в одеяла; женщины не преминули взгромоздить свою поклажу себе на головы.

Солнце вот-вот должно было взойти, однако по бледному свету невозможно было догадаться, рассвет сейчас или закат. Анна окинула взором окрестности. Насколько хватало взгляда, за деревней тянулись в неведомое невысокие коричневые холмы, нескончаемая гряда, этакие лунные горы. Ослы у буровой скважины выгибали шеи, пытаясь сорвать лист-другой со стелившегося по земле кустарника.

К зданию миссии подкатили несколько минут спустя. Водитель вылез из кабины, вытащил и поставил сумки.

— Можете дать мне три шиллинга, — сказал он.

— Охотно, — ответил Ральф. — Мы вам очень признательны.

Деньги перешли из рук в руки. Здание миссии выглядело приземистым, стены сверкали белизной в рассветных лучах. На столике на крыльце горела свеча. На глазах Элдредов ее затушили. Солнце поднялось над холмами во всем своем яростном великолепии короной чистого золота.

В здании обнаружилась различная мебель, оставленная их предшественниками, мистером и миссис Инстоу. Пыльные стулья с просевшими сиденьями, чья обивка вследствие продолжительного использования лишилась всякого рисунка и сделалась серой и лоснящейся. Несколько исцарапанных столов, пара книжных шкафов, увы, пустых, одинокая картина на стене — коровы шотландской породы, бредущие по ручью. Обстановку спальни составляли массивный трельяж с мутным зеркалом и комоды, чьи дверцы со скрипом распахивались, стоило кому-либо войти в комнату, и выставляли на обозрение темное нутро. Пахло в спальне средством от моли.

Сразу же пришлось привыкать к новым обязанностям. Новые проблемы, новые вызовы, человеческие и этические. Не было времени размышлять, некогда и не у кого было принимать дела. Минул месяц, прежде чем пришло письмо из Кларкенвелла. Впрямую никаких обвинений не выдвигалось, но в целом содержание письма оказалось весьма размытым, а в последних строках Элдредам желали успеха на новом поприще.

— Купер говорил, что назначение временное, — заметил Ральф. — Но ты обратила внимание, что здесь ни слова не сказано о возвращении? Хотя…

Он замолчал, глядя на жену, чья беременность благодаря ее природной худобе теперь буквально бросалась в глаза.

— Лучше тот дьявол, которого знаешь, — отозвалась Анна. — Как подумаю, что надо снова паковаться, мне плохо становится. — Она подошла к мужу, погладила того по руке, взъерошила ему волосы. — Все в порядке. Мы обустроимся.

Это будет нетрудно, прибавила она мысленно. Ничего необычного: ну, скорпион на кухне, ну, колючка под ногтем. В остальном же дни ничуть не отличаются один от другого.

Энок, мужчина без семьи, копался в огороде и прибирал двор; он оказался шалопаем и бездельником и имел склонность пропадать неизвестно куда. Кухарка Саломея обеспечивала миссию однообразной диетой: жгучее маисовое пюре с мясом, маленькие горькие апельсины с деревьев во дворе. После завтрака она стирала одежду и белье и мыла бетонные полы. Подобно большинству женщин, чья молодость осталась позади, за фигурой она не следила. Носила, как правило, лиловый комбинезон, подаренный ей мистером и миссис Инстоу, о своих прежних работодателях предпочитала не вспоминать. Наряд дополняли бесформенные тапки и шерстяная шапка. В шесть утра ее неизменно можно было застать на кухне — она зажигала плиту и ставила на конфорку чайник.

Миновал второй месяц, и воспоминания о прежней жизни потускнели. Дни, проведенные на Флауэр-стрит, все чаще мнились эпизодами из жизней других людей. Интересно, думала иногда Анна, что сталось с Коосом, забрала ли его полиция? И какова участь Дири и Розины? Кто был полицейским осведомителем, если таковой и вправду скрывался в их доме? Разум отказывался, впрочем, надолго сосредотачиваться на этих мыслях. Даже наилучшие воспоминания казались подпорченными, что ли. Она не могла вспоминать Флауэр-стрит без того, чтобы не думать о предательстве.

К восьми часам каждое утро Анна приходила в местную школу. Количество учеников постоянно менялось, а дети были самими разными, от малышей, едва способных удержать в пальчиках карандаш, до почти взрослых и потому дерзких девиц, что вязали и сплетничали на задних партах. Анна не пыталась призвать их к порядку, поскольку твердо знала, что они вяжут вещи, необходимые в хозяйстве. Мальчишки-ученики пропадали с уроков неделями, пася скот. Для них месяцы за кособокими партами год за годом сменялись месяцами на природе.

Высоких целей она перед собой не ставила; главное, чтобы дети научились считать, складывать и вычитать, дабы их не обманывали, когда они идут в магазин со своими мелкими монетками. Еще ребята учились писать собственные имена и читать по книжкам, предназначенным для английских начальных школ, где есть лужайки для игр, домашние животные и клубничный джем к чаю. Здесь никаких лужаек не было и в помине, ибо каждой господней былинке приходилось отчаянно сражаться за выживание под палящим солнцем. К чаю подавали маисовую кашу — и ту же кашу готовили на завтрак и на ужин. Если же дети видели собаку, то немедленно принимались швыряться камнями.

Вообще местных детей отличали равнодушие и отсутствие любознательности; невозможно было догадаться, усваивают они или нет то, чему Анна пыталась их научить. Ей казалось, что зачастую ребята ходили голодными, но голод был не того сорта, когда все мысли только о еде, а руки трясутся от слабости; нет, их изводил хронический голод, неутолимый, привычный, повседневный. Дефицита в еде не ощущалось — ни в деревне, ни в стране в целом. Дело было скорее в неправильном питании, которое оборачивалось апатией, а та, в свою очередь, порождала непригодность к труду, нежелание предпринимать какие-либо усилия сверх необходимого минимума. Лучшая земля в округе принадлежала фермерам-африканерам, которые трудились не покладая рук и заставляли ее плодоносить. А пустыня одаривала колючими кустами, да еще по весне, после дождей, покрывалась вдруг ковром диковинных цветов.

Каждое утро к одиннадцати, когда солнце поднималось высоко, ученики принимались клевать носами, засыпать прямо за партами. У самой Анны пересыхало во рту. К часу занятия заканчивались. Дети окружали ее на прощание. «До свидания. Пусть с вами все будет хорошо», — прощалась она на своем неуклюжем, ломаном тсвана. «И вам того же, мэм», — отвечали они. Толпились вокруг. Тянули руки. Норовили дотронуться. Анна чувствовала, как внутри у нее все сжимается.

Собственная реакция вызывала у нее отвращение. Мужчины в деревне были невзрачными, угрюмыми и костлявыми. Женщины, наоборот, выделялись тучностью, из-за привычки питаться углеводами. На спинах они таскали крепко привязанных младенцев с пустыми, ничего не выражавшими лицами. Многие, очень многие малыши умирали. Медицинская сестра миссис Пилейн не могла исцелять от кори. Когда женщины разговаривали между собой, чудилось, что они бесконечно вопят и пререкаются. Их голоса были хриплыми, звучали монотонно, иногда в них проскальзывали торжествующие нотки. «Прости меня, Боже, — думала Анна, — но я не могу их любить; пожалуй, я их боюсь». Эти чувства опровергали все ее надежды и ожидания от себя самой, все принципы и убеждения, которым она вроде бы была привержена.

Новости из далекого мира поступали нерегулярно: почту доставляли дважды в неделю, изредка привозили газеты. Крохотному протекторату Бечуаналенд приходилось порождать новости самостоятельно. Серетсе Кхама, молодой племенной вождь, вернулся домой с женой-белой; десять лет назад, изучая юриспруденцию в Лондоне, он выбрал себе в супруги стройную, изящную блондинку, настоящую леди, и этот выбор равно шокировал и уязвил его родичей и правительство Южной Африки. «Брак, который потряс Африку!» — кричал заголовок передовицы «Дэйли мэйл». На протяжении нескольких недель взоры всего мира были прикованы к протекторату. Преследуемый, изгнанный британцами из родной страны вождь наконец вернулся под восторженные возгласы женщин и вспышки репортерских камер.

— Мы с тобой снова угодили в новости, — заметил Ральф. — Джеймс с Эммой и наши родители у себя в Норидже наверняка читают о наших делах. Вот так и понимаешь, что живешь на самом деле.

Под «снова» Ральф имел в виду их собственные злоключения. Эмма присылала им вырезки из английских газет. История четы Элдред обсасывалась журналистами день или два, но вся шумиха сошла на нет, когда их выпустили из тюрьмы. В газетах публиковали фотографии со свадьбы, как если бы никто не позаботился и не потрудился разыскать более свежие снимки. В казавшихся теперь такими странными парадных одеждах они на этих фото смотрели в объектив, взволнованные, перепуганные, выглядели детьми, которые играют в жениха и невесту в дождливый денек.

Из Кейптауна тоже приходили вести. Архиепископ скончался. Ральф был убежден, что старика, так или иначе, прикончило противостояние с правительством. Обсуждался новый репрессивный закон, который позволял чиновникам запрещать африканцам посещение церквей в районах проживания белых. Вполне возможно, это стало последней каплей для архиепископа.

Старик оставил черновик письма. Там говорилось, что, если этот закон будет принят, церковь, духовенство и прихожане не смогут ему подчиниться.

Словом, вызов был брошен. Но поздно вечером секретарь архиепископа вошел в кабинет за подписью с отпечатанным набело письмом. Старик лежал бездыханным на полу. Он упал прямо из-за стола, сердце перестало биться.

От этой новости Ральф ощутил себя еще более одиноким.

Через неделю-другую после приезда стало понятно, что в миссии недостаточно дел для двоих. А Мосадиньяна вопреки уверениям Купера отнюдь не собиралась разрастаться. Здешняя миссия была, так сказать, ископаемым, реликтом, ее время давно миновало, вся полезная деятельность переместилась в иные края. Ральф видел словно наяву, как в здании миссионерского общества в Кларкенвелле их с Анной личные дела покрываются пылью на самой дальней полке.

Он злился, разумеется.

— Глупость несусветная! С нами обращаются так, будто мы совершили какое-то гнусное преступление, опозорили себя. Но я не сомневаюсь, что в Англии найдутся люди, способные нам посочувствовать. Они нас поддержат.

— Мы не герои, — возражала Анна. — Мы ничего такого героического не сделали, просто оказались помехой. Досадной помехой, помнишь?

— Порой и этого бывает достаточно.

Каждый месяц из Кларкенвелла присылали скромное жалованье. Тратить деньги было не на что.

— По крайней мере, хоть за это спасибо, — говорил Ральф. — Когда ребенок родится, я заменю тебя в школе, а ты будешь отдыхать. Наймем няню из деревни. Саломея наверняка сможет кого-нибудь подыскать. Если даже случится бессонная ночь, ты сможешь отоспаться днем.

Мысли о ребенке заставляли его гордиться, беспокоиться и беспричинно грустить. Младенцу предстояло появиться на свет в Мосадиньяне, в самом сердце Африки. Тело Анны разбухло, зато лицо исхудало, а руки сделались тонкими, как палки. За несколько дней, проведенных в заключении, плоть, чудилось, попросту сползла с ее костяка; теперь кости выпирали из-под кожи, а широко раскрытые глаза придавали ей печальный и какой-то хрупкий вид.

Стоило выйти на крыльцо, поутру или вечером, над головами принимались кружить попугаи, передразнивая, ухая, повторяя на разные голоса свое накрепко внушенное природой послание, те единственные слова, которым этих птиц научила мать-природа. Попугаи были назойливыми компаньонами, вроде тех попутчиков, что иногда встречаются в поездках; того типа, что вечно строят из себя знатоков и стараются убедить тебя свернуть с заранее проложенного пути — дескать, есть дорога удобнее и короче.

Ральф отвез Анну — по кочкам и ухабам, от которых внутренности превращались в кисель, — в больницу при лютеранской миссии. Врач, пожилой голландец, изможденный и насквозь пропеченный африканским солнцем, принял ее радушно и заботливо. Все будет хорошо, заверил он, проведя ладонью по округлости ее живота. Нет никакой необходимости тащиться до железнодорожной станции, когда наступит положенный срок, он уже принял роды у сотни женщин и обладает бесценным опытом, в том числе на случай, если, боже упаси, что-то пойдет не так. Видно, прибавил голландец, что Анна — разумная молодая женщина, крепче, чем кажется с первого взгляда, поэтому после родов ей потребуется соблюдать разве что простейшие гигиенические предосторожности, те продиктованные здравым смыслом меры, которые должна принимать каждая мать. «Зато вы только представьте, каково будет вашему малышу! Солнце едва ли не каждый день. Тихие ночи, полные звезд и лунного света…»

Анна внимала этому потоку лирики, приподнявшись на локте на смотровой кушетке. Он что, с утра выпил? Врач положил ладонь ей на лоб, побуждая лечь обратно.

— Миссис Элдред, — сказал он. — Я слышал о тех неприятностях, которые случились с вами в республике. Вы с вашим мужем, молодые люди, заслуживаете всякого счастья и благополучия. Для меня будет удовольствием и честью вручить вам вашего первенца.

Каждую ночь, при свете ламп и свечей, они сидели над учебниками языка тсвана. Снаружи, за кругом света, таилась непроглядная тьма; тишину нарушал только шелест крыльев мотыльков. И все же они сознавали, что их одиночество нельзя назвать полным; поблизости располагалось поселение, неразличимое во мраке, погруженное во тьму и молчание. В первую же неделю после приезда к их порогу потянулись закутанные в одеяла мужчины и женщины, желавшие работать в миссии. Анна даже растерялась. Она понятия не имела, как правильно отказывать просителям, а людской поток казался нескончаемым.

С языком у обоих не ладилось; когда они пытались говорить на местном наречии, африканцы ехидно ухмылялись.

— Можете взять любого, кого захотите, себе в помощники, — внушала Анна Саломее. — Но нам не нужны бездельники, не нужны люди, которые будут просто сидеть во дворе или в доме. Ведь нечестно брать одних и отвергать других, одним платить, а другим — нет. Но запомните вот что, Саломея: никогда, слышите, никогда не прогоняйте голодных.

Послушалась ли Саломея? Анна думала, что кухарка все же прогоняет страждущих — из вредности или руководствуясь какими-то своими соображениями. В этих условиях приходилось признавать, что суждения местной женщины могут оказаться разумнее всех доводов, которые способно привести сознание европейца. Саломея была их посредницей, этаким глашатаем. Она бегло говорила по-английски, иногда незаметно для себя переходя на африкаанс. Как-то раз она выступила перед Элдредами — руки сложены на груди, взгляд устремлен за окно, за пределы пыльного двора, в неведомые дали; говорила она напевно и твердо, с полной уверенностью в том, что ее будут слушать.

— В дни наших бабушек, мэм, многие женщины делили между собой работу по дому — воды принести, зерно помолоть, пол подмести. А теперь всем должна заниматься одна-единственная женщина. Она трудится весь день напролет под солнцем, пока не падает от усталости.

— Это, конечно, преувеличение, — прокомментировала позднее Анна, — но, как мне кажется, она рассуждала о преимуществах полигамии.

— По-твоему, что будет дальше? — спросил Ральф.

— По-моему, мы отрываем этих людей от природы. Все прежнее, привычное, родное для них отвергается, признается устаревшим. Зато все новое преподносится как заведомо лучшее.

— Мыло и цивилизация, — проговорил Ральф. — Утверждается, что мы принесли сюда именно это. Да, еще Бога.

— Бога, — задумчиво повторила Анна. — Знаешь, я все чаще спрашиваю себя, а что, собственно, христианство предлагает женщинам? Кроме череды оскорблений, конечно.

На территории миссии имелось три хижины для прислуги. Две, с побеленными стенами, были заняты — в одной поселилась Саломея, в другой обосновался садовник Энок. Люди, которым приходилось отказывать в найме, не желали уходить, и третью хижину вскоре заняла многочисленная семья из матери и выводка детей, чьего происхождения никто не знал, а прочие семьи расположились по соседству, выстроили себе времянки, еще более убогие — что чудилось поистине невозможным, — чем сооружения на окраинах Элима. Эти пришлые слонялись по миссии, словно в ожидании; слово «надежда» тут не годилось, ибо ничего столь воодушевляющего, как надежда, лица этих людей не выражали. Ральф именовал эту публику «нашими гостями». На их лицах читалось скорее безграничное, внушающее трепет терпение; да, терпение и вера — вера в то, что однажды все упования сбудутся и все смиренные и нищие духом обретут земное подобие царства небесного. По крайней мере, получат работу. Анна порой думала, что вот проснется и увидит, как ее потребности резко изменились, и отныне ей требуется больше слуг, чем в Бленхейме или в Букингемском дворце в день званого приема.

Она написала родителям, сообщила, в обтекаемых фразах, о своем состоянии. Два месяца спустя пришел ответ от матери: «На прошлой неделе все наши прихожане молились за тебя. Все желают тебе здоровья и шлют наилучшие пожелания. Хотя нынче тебя окружают дикари, они, вне сомнения, преисполнены добрых намерений».

Прохлада принесла облегчение. Дышать стало намного легче, живот уже не так давил на ребра. Угнетало лишь одно — гуава, плодоносная до отвращения, насыщала воздух ароматом одеколона, нанесенного на гниющую плоть. По счастью, этот период надолго не затянулся.

Анна сказала:

— Ральф, в поколение моей бабушки…

Она сбилась. С чего вдруг ее потянуло на библейский стиль? Должно быть, от Саломеи заразилась.

— В нашей семье, — начала она снова, — много лет назад… ну… родились близнецы.

Анна замолчала, дожидаясь какой-либо реакции. Ральф вскинул голову. Его лицо выражало шок, и она поспешила отвести взгляд.

— Врач, конечно, уверен не до конца, но говорит, что такую возможность надо учитывать. По его мнению, все в любом случае должно быть в порядке.

— По его мнению, значит. — Ральф обхватил голову ладонями. — О господи! Жили бы мы в Элиме… Я отвез бы тебя в Йобург или в Преторию. Там полным-полно больниц, и все они были бы к нашим услугам. Анна, мы должны вернуться на Юг. Неужели они нас не пустят? Это твой первенец, ты себя не слишком хорошо чувствуешь… Неужели они не проявят сострадания? Обычного человеческого сострадания?

— Нет, не проявят, — ответила Анна. — Если мы объявимся в Йобурге или в Претории, нас снова посадят в тюрьму.

— Меня — может быть, но тебя-то за что?

— А почему нет? Меня ведь уже сажали в камеру. — Анна покачала головой. — Забудь об этом, Ральф. Я не хочу снова оказываться в их владениях. Мне хватило сострадания, большое спасибо.

За три недели до предполагаемого срока родов она все-таки отправилась на Юг — в Лобатси, городишко с железнодорожной станцией. Записалась в больницу «Атлон», так, на всякий случай: рассудила — если что-то пойдет не так, ей с ребенком уж точно будет лучше здесь, чем в дикой глуши. Она верила, что родится двойня, перестала в этом сомневаться, внушала себе, что слышит, как стучат два крошечных сердечка под ее собственным. Дожидаясь, пока подтвердится это убеждение, она проводила дни у окна отеля «Лобатси», наблюдая, как местные жители гуляют по индийским лавкам, скупая ведра, мешки с сахаром, ткань для шитья и пиво. Мужчины, продававшие мясникам добычу, тащились по пыльным обочинам, из мешков у них за спиной свисали сизые внутренности. Женщины на ступенях отеля торговали вязаными шапками; а когда наступал вечер, их сменяли дочери, торговавшие своими телами, крикливо расталкивавшие товарок в ожидании клиента, передававшие друг дружке то сигарету, то пластмассовую расческу, то зеркальце, украшенное стекляшками «под бриллианты».

Было по-прежнему прохладно: синее небо, ни ветерка, иней по утрам. Среди толпы на улице белые лица попадались крайне редко. Анна каждый день вслушивалась в паровозные гудки с рельсов за шеренгой эвкалиптов; наблюдала за людским потоком, что тек к станции: женщины с мешками луковиц, с коробками и сумками, мальчишки с апельсинами, торопящиеся продать каждый свою горсть. Когда прибывал поезд, пассажиры окружали его плотной толпой — кто выходил, кто садился; со стороны казалось, будто это огромный дирижабль, а люди всеми силами его удерживают, чтобы не улетел. Иногда возникало впечатление, будто вся страна куда-то едет, куда-то переселяется, но сама Анна сознавала, что стала спокойнее, тяжелее на подъем, постепенно свыкается с тем испытанием и той болью, которые ожидали впереди.

Ее дети появились на свет среди зимы, перед рассветом. Врач-голландец собирался присутствовать при родах, но задержался — то ли лечил чью-то сломанную лодыжку, то ли боролся с локальной эпидемией, — и Анна ощущала себя беззащитной, уязвимой. В коридорах больницы звучали чужие голоса, доносились стоны другой роженицы, причем звуки долетали попеременно то слева, то справа, а то и вовсе из больничного сада за окном, а потом почудилось, что звук идет из ее собственного горла. Когда родилась дочь, она протянула руки к ребенку, но к тому времени, когда родился сын, утратила подвижность, утомленная сверх всякого предела, и руки отказывались подниматься. Она слышала, как мальчик плачет, и повернула голову — медленно, с натугой, — чтобы увидеть малыша на руках медсестры, крохотное тельце в рассветных лучах. Ральф стоял у ее кровати и держал жену за руку, стискивая, словно камень. Для дочери они придумали имя заблаговременно — Кэтрин.

— Мальчика назовем в честь твоего отца, — прошептала Анна. — Это исцелит… исцелит…

Исцелит все раны, хотела она сказать. Но не смогла. Внезапно сорвалась в сон, как срывается со скалы альпинист без страховки.

Доктор подхватил Ральфа под локоть и вывел из палаты. Ему чудилось, что сердце в груди съежилось и отяжелело, обратилось в камень от шока и ужаса при виде окровавленных, вопящих крошечных существ, которых произвело на свет тело его жены. Чуть позднее, проспав около двух часов, Ральф пришел повидать детей. Убедился, что ужасаться совершенно нечему. Малютки были прекрасны, здоровы, с кудряшками черных волос, с черно-серыми глазенками, блестящими, точно глаза щенят.

Последующие месяцы были спокойными, можно сказать, колыбельными, и эта рутина спокойствия нарушалась разве что мелкими детскими хворями и капризами да неизбежными сложностями жизни в глуши; позднее, когда Ральф с Анной вспоминали свою жизнь в протекторате, им мнилось, что месяцы растянулись на годы. Это были годы воздуха, настолько сухого, что он обжигал легкие; годы колючек и приземистого кустарника под ногами, годы назойливой пыли, лежавшей на всех поверхностях. В сельской местности обилия цветов не наблюдалось: красный, кирпичный, желтый, как на львиных телах, и коричневый оттенок камней. Летом, под палящими лучами солнца, ландшафт будто уплощался, обретал двухмерность, словно устанавливался вечный полдень. В темноте зудели москиты, ныряя исподтишка к набухшим венам лодыжек, впивались в кожу, вонзали жала, раздувались от крови, этакие иссиня-серые крылатые груши. Как-то рано поутру, вдохнув порцию теплого утреннего тумана, Ральф заметил в саду стаю бабуинов, что обдирала смоковницу; обезьяны крутили в лапах сморщенные плоды и что-то одобрительно бормотали. Замерев в неподвижности, он следил за животными с заднего крыльца, и ему вдруг пришло в голову, что он видит воплощение чужого сна — или воспроизведение мифического обряда. Правда, сколько ни размышлял, так и не смог сообразить, какой миф это может быть.

Небо летом было фиолетовым; когда налетали грозы, ливень выгонял обитавших в саду змей из их нор и укрытий. Зеленые мамбы, бумсланги, злющие кобры — после дождей земля в саду словно превращалась в живой ковер. Двигалось буквально все — на шести лапах, на восьми и вообще без лап.

Саломея отыскала женщину по имени Фелисия, чтобы присматривать за младенцами. Фелисии требовалось отдельное жилье, поэтому многодетное семейство с матерью выселили из третьей хижины во дворе миссии, и Фелисия заняла их место. Ей, конечно, поставили кровать в комнате близнецов, однако она, безусловно, нуждалась в месте для уединения, для того, чтобы хранить свои пожитки; даже Анне порой хотелось побыть в одиночестве. Выселенное семейство быстро возвело для себя времянку. Они, похоже, поняли, чем вызваны перемены, и примирились с ними. Но продолжали ждать, неделя за неделей, что Анне зачем-либо понадобятся их услуги.

Фелисия оказалась высокой и стройной женщиной с гладким лицом и тонкими, почти хамитскими чертами. По ее словам, ей было двадцать три, она сама выросла в миссии, родила двоих детей — те живут с бабкой в Канье, на другом конце страны. Из близнецов она выделяла Мэтью, носила его на спине, а Кэтрин, словно восполняя недостаток ласки, повязала на ручку браслет из крошечных синих бус. Когда малютки спали, она прогоняла от них оводов и успокаивала одного ребенка, пока Анна кормила грудью другого; когда дети чуть подросли, учила их сидеть, хлопать в ладоши и петь песни. Она была чистоплотной и внимательной, скромной и вежливой, никогда не заговаривала первой, лишь едва слышно отвечала на вопросы. Свои мысли она старательно держала при себе.

Зимой на тропинках попадались иглы дикобразов, а ночные морозы бывали острее лезвия наточенного ножа. Засушливые месяцы пригоняли диких животных на окраины людских поселений, а бабуины все чаще пробирались в сад, запугивали африканцев из времянок, так и норовили стащить горшок с кашей, оставленный без присмотра. Однажды, рано поутру и издалека, Анна увидела леопарда — с большим темным пятном на груди. Она предположила, что это пятно было следом свежей крови; представила, как кровь высохнет на солнце, как слипшаяся шерсть станет жесткой и ломкой.

Теперь Анна разговаривала на диковинной смеси английского, тсвана и африкаанс, пользовалась любым языком, на котором ее понимали. Своих детей она обожала, но в ее отношении к ним страх перемешивался с желанием: страх перед насекомыми и змеями, желание — горячее, страстное — того, чтобы их скованные близненцовыми оковами души освободились. Она клала брата рядом с сестрой, смотрела, как они вместе ползают, хватаются друг за друга; хотела, чтобы они росли, научились говорить, разделились, стали полноценными людьми. Сама будучи единственным ребенком в семье, она завидовала малышам — и дивилась этой зависти. Когда она молилась — а это случалось редко, — то лишь за Ральфа, чтобы Господь уберег его невинную душу и избавил его от последствий такого спасения. Она сознавала, что растерянность мужа перед злом, наполняющим человеческий мир, — опасная штука, которая делает самого Ральфа и всех вокруг него уязвимыми. В детстве ей внушали, что нельзя заключать сделки с Богом, но она никогда не понимала, почему, собственно, нельзя; если Христос был когда-то человеком, он ведь должен понимать человеческое стремление к получению преимуществ? Там, где требовалась грубая физическая сила, Анна заочно торговалась с небесами, прося наделить Ральфа этой силой, а если возникнут какие-то сложности, прибавляла она, прошу, Боже, отдай их мне. В одиночестве, будь то в школе или дома, под тропиком Козерога, она воспринимала свою жизненную стезю, трудную, отнюдь не торную, как одну из просек, что тянулись через буш и таяли в бесконечности.

Позднее, разумеется, она спрашивала себя, как могла не видеть дороги впереди. Даже в первые дни после приезда — еще до обретения мудрости, что приходит с опытом, — все неприятности, любого сорта, на территории миссии имели своим источником одного-единственного человека — угрюмого лодыря и шалопая Энока, который, как считалось, ухаживал за огородом и садом.

Подобно им самим, Энок был беженцем с Юга. Во всяком случае, так Элдреды его поняли: когда ему задали вопрос, откуда он родом, он мотнул головой в сторону границы и сказал: «С той стороны». Ральф попытался было его разговорить — мол, что бы там ни натворил, приятель, это не имеет значения, это было в прошлом, а мы живем сейчас и в другой стране. Ральф подозревал, что Энок сидел в тюрьме, вероятно, за какое-то мелкое преступление, а не за нарушение расовых законов; впрочем, говорил он, нынешние власти делают все, чтобы стереть разницу между преступлением и актом протеста. Даже если этот Энок крал или мошенничал, кто мы такие, Господь свидетель, чтобы судить? Как бы я поступил на его месте, доведись мне родиться чернокожим в современной Южной Африке?

Но после очередной бесплодной и утомительной попытки вызвать Энока на откровенность Ральф возвращался и признавал, что опять ничего не добился. «Для него, — добавлял он, — я лишь один из белых».

Анна кивала.

— А он для тебя не просто один из черных?

— Я стараюсь избавляться от таких мыслей.

— Еще бы ты не старался. Нужно сделать его кем-то значимым. Жертвой. Или героем. В общем, кем-то.

— Быть может, ты права.

— Пока же он обычный человек. Только с другим цветом кожи. — Она помолчала. — И в этом качестве он кажется мне пустой тратой времени.

Ральф покачал головой, не соглашаясь с этим утверждением.

— Мы не знаем, какую жизнь он вел раньше. Откуда нам знать? Он ничего не рассказывает, так и норовит улизнуть.

— При этом он все понимает. Ты заметил — он понимает каждое твое слово?

— Да-да, заметил. Порой он напоминает мне Клару — помнишь, как она впадала в ступор, когда ты с ней заговаривала? Я гадал, что такое столь ужасное с нею могло произойти, раз она просто не могла себя заставить говорить об этом вслух и словно немела. Энок ведет себя похоже. Ладно. — Ральф махнул рукой. — Если я хочу ему помочь, нужно быть терпеливым и настойчивым.

На вид садовнику было около тридцати; сдержанный, по-своему привлекательный, он отличался теми же тонкими чертами бесстрастного лица, что и Фелисия. Носил ветхие шорты цвета хаки и старый пиджак от европейского костюма. Ральф всякий раз, когда видел Энока в этом наряде, задумывался о судьбе первоначального владельца костюма — кто здесь мог решиться на покупку этакой одежды? Рыжий пиджак явно жал Эноку под мышками и лоснился от долгой носки. Иногда, занимаясь своими непосредственными обязанностями, Энок снимал пиджак и вешал его на ветку дерева. Как-то щенок сорвал пиджак с ветки и изрядно потрепал; Анна отобрала добычу у глупого пса. На ее взгляд, собачьи зубы пиджаку не слишком-то повредили — вредить было особо нечему, — но она не сомневалась, что это событие легло на загадочную душу садовника еще одним увесистым камнем.

Этого пса она сама называла «твоим псом», жалуясь Ральфу на погрызенные книги и вывалянные в дворовой пыли одеяла. Ральф привез щенка из поездки в Палапье, миссию и поселение у железнодорожной станции. Выбрался из грузовика, щурясь от солнца, пропыленный, томимый жаждой, усталый, и сунул ей в руки пушистый комочек, какое-то неопознанное животное, похожее на крошечного медведя, с глазками, как у куклы, и плотной шерстью лимонного окраса.

— Что это такое? — встревожилась Анна.

Ральф поспешил объяснить, что это всего лишь собака. Щенка ему отдали Макферсоны, сказали, что, дескать, в доме должна быть собака.

— Какие странные мысли людей посещают, — проговорила Анна. — Им кажется, что нам мало двоих детей?

— Дети не лают, — возразил Ральф. — А собака лает. Это сторожевой пес, а не домашнее животное.

— По-моему, пока он больше смахивает на второе.

— Когда я был маленьким, мне не разрешали завести собаку.

— Мне тоже. У меня была золотая рыбка, но она умерла. Я даже обрадовалась. Всегда боялась, что папа приведет в гостиную покупателей из лавки и скажет, что приготовит из моей рыбки пару котлет.

— Вот видишь! А у наших близнецов будет своя собака, которой не было у нас.

— Что это вообще за порода?

— Макферсоны утверждают, что его мать — чистопородная эльзасская овчарка. Будь добра, налей мне еще стакан воды. Так вот, они даже мне ее показали. И вправду выглядит чистопородной. А отец, по их словам, рыжий лабрадор, тоже с хорошей родословной. Что-то мне не верится, честно говоря. Думаю, его мамаша улизнула из миссии и нагуляла приплод. Такой вот потлач получился.

Так щенка и назвали — Потлач. Подобно всем юнцам, Потлач какое-то время умилял окружающих своим обликом. Глазки-кнопки сделались большими и ясными, лимонный окрас шерсти сменился на цвет жженого сахара. Норов у него был покладистый; когда близнецы капризничали и изводили, Анна подхватывала щенка и целовала в бархатистую шерстку между ушами. Даже Саломея с Фелисией, искренне не понимавшие, зачем в доме собака, порой болтали со щенком и осторожно его гладили.

В возрасте восьми месяцев Потлач резко подурнел. Крупная голова, тупая морда, заостренные уши торчат в разные стороны; он научился лаять, резко и отрывисто, и этот лай напоминал кашель старого полковника, засевшего за мемуары. Уже почти взрослый, он шастал по двору миссии, заводя друзей и наживая врагов.

— Что за гнусная английская привычка! — сетовал Ральф. — Как можно презирать людей, которые боятся собак?

— Энок не боится, — возразила Анна. — Он притворяется.

— Мне нравится думать об Эноке хорошо, — произнес Ральф со вздохом, — и я стараюсь так поступать, но вынужден признать, что наш садовник превращается в сплошную головную боль.

Первой пожаловалась Саломея:

— Он меня обокрал. Залез в мою хижину и стащил соломенную шляпу.

— Почему вы так решили? — спросила Анна. — Зачем Эноку могла понадобиться ваша шляпа?

— Чтобы продать, — ответила Саломея. Анна чуть не спросила язвительно, кто бы купил такую ценность, но вовремя спохватилась. Эти люди привыкли считать деньги пенсами, а не шиллингами. Быть может, Саломея права. Быть может, Энок действительно продал ее шляпу.

Она сказала Ральфу:

— Саломея постоянно жалуется на Энока, а теперь уверяет, что он ворует ее вещи.

— Значит, нужно с ним потолковать. Саломею нам огорчать никак нельзя. По-твоему, она говорит правду?

Анна нахмурилась.

— Сложно сказать. Мне кажется, она до известной степени одержима своими тряпками и нарядами. Думает, что мы должны отдавать ей старые платья. Но проблема в том, что я не могу шить старье на заказ. Я бы сшила для нее новое платье, но она не согласится: ей нужны мои вещи, те, которые ношу я.

— Твоя одежда ей не подойдет по размеру, — заметил Ральф. — Даже если допустить, что ты заносишь что-нибудь до дыр.

— Я отдала одну юбку Фелисии — ту самую, что сшила в Элиме, из сукна мистера Ахмеда. Ту темно-зеленую, помнишь?

— Да, — легко солгал Ральф.

— Юбка мне нравилась, ничего красивее я для себя никогда не шила. Но теперь я слегка пополнела в талии и потому решила отдать юбку Фелисии, раз она такая стройная. — Анна улыбнулась. — Ей не очень-то понравилось, кстати. На ее вкус, юбка чересчур скучная. Но мне приятно, когда она ее надевает. Сидит отлично.

— То есть Саломея взревновала?

— Мало того, она ревнует и страдает.

— Возможно, миссис Инстоу делилась с нею своей одеждой. Из лучших парижских магазинов.

Они посмеялись. В дальнем углу одного из ящиков письменного стола нашлась забытая фотография четы Инстоу, выцветший снимок того рода, о котором обычно отзываются: «А, это я снял на бегу своей старой камерой». Невысокие ростом, сутулые, бесполые, миссионеры Инстоу на этом снимке скалили искусственные зубы в вымученных улыбках. Интересно, где они сейчас? Пенсионные планы миссионерского общества не назовешь особенно щедрыми. Наверное, думал Ральф, живут в квартирке с крохотной кухней и спальней, совмещенной с гостиной, где-нибудь в Лимингтон-Спа. Господи, только не это! Бывало, он задумывался над тем, что будет делать, когда придет время покинуть Мосадиньяну. Отцу через три года исполнится семьдесят, в письмах матери все чаще, обиняками и открытым текстом, упоминалось, что работа в фонде Элдреда-старшего сильно утомляет. Фонд заметно расширился, если сравнивать с начальным периодом; а дядюшка Джеймс, по-прежнему возившийся с лондонскими отбросами, тоже приближался, как принято говорить, к пенсионному возрасту. «Мне предстоит сменить их на посту, — думал Ральф, — вернуться домой, подыскать нам с Анной домик и начать новый этап жизни. Теперь я готов к встрече с ними, — прибавлял он мысленно, — готов встретиться с отцом и матерью, потому что делал и видел то, о чем они никогда не смели даже мечтать. И у меня появились свои дети».

Анна не выказывала желания обсуждать будущее без практической цели. Ей с избытком хватало мелких повседневных забот. Между тем в миссии разгорелось нечто вроде кухонной войны. Кто-то украл целый мешок сахара, только-только доставленный из лавки. Анна решила, что виновата Саломея, поскольку сахар находился в ведении кухарки; должно быть, Саломее взбрело в голову, что никто ее не заподозрит, если она будет выносить сахар под фартуком, фунт за фунтом.

— Целый мешок, Саломея! — укоризненно сказала Анна, не пряча своего разочарования. — Я заглянула в кладовую и не нашла ничего. Ни одной ложки сахара! Что Фелисия будет сыпать в чай?

Саломея ничего не ответила, однако на ее лице промелькнуло раздражение. Позже в тот же день она снова принялась жаловаться на Энока.

— Он плохо делает свою работу. Вечно удирает пить пиво, а у вас отпрашивается на похороны.

«Ну да, пиво, — мысленно хмыкнула Анна. — Не ты ли сама, голубушка, варишь это пиво из моего сахара?»

Вечером Саломея предприняла новую атаку:

— Все овощи, которые я посадила, одни увяли, а другие погибли.

Анна призадумалась. Пожалуй, в этом обвинении была доля истины. Ей самой в Эноке не нравилось его отношение к тем бедолагам, что пытались прорасти из выжженной земли. Казалось, что он выбрал себе такое ремесло именно для того, чтобы причинять как можно больше вреда. Когда растения поднимались, он их срезал. Можно, конечно, назвать это подрезкой, но Энок предпочитал, что называется, скашивать растения едва ли не до земли. Анна сочувствовала искалеченным растениям и с содроганием вспоминала, как мать, когда она была совсем маленькой, из соображений гигиены остригла ей ногти чуть ли не до мяса; пятилетняя Анна окровавленными пальчиками, морщась от боли и плача, перелистывала страницы первой прочитанной в жизни книжки. Мать поступала так снова, снова и снова, а Энок демонстрировал ту же жестокость по отношению к растениям, и приструнить его не было возможности, поскольку от садовника чего-то подобного и ждут. Если какое-либо растение зацветало, Энок его не поливал. Он убивал — острыми садовыми ножницами и пренебрежением.

— Ральф возьмет на себя уход за огородом, — сказала Анна. — А я буду ему помогать, когда дети подрастут.

Саломея опешила.

— Нет, мэм, нет, — взмолилась она. И впервые за время службы у Элдредов сослалась на прецедент: мол, мистер и миссис Инстоу ни за что бы на такое не согласились.

Ральф заметил:

— Они настроены против Энока, потому что видят в нем чужака.

— Он вовсе не чужак, — возразила Анна. — У него полным-полно приятелей.

— Где именно?

— Точно не скажу. Где-то по железной дороге. Он всегда удирает из дома, сам знаешь. Саломея говорит, что нужно передать его обязанности кому-нибудь из наших гостей.

— Дадим ему последний шанс, — решил Ральф. — Хорошо, Анна? Наверняка в его прошлом была какая-то беда, о которой он не хочет рассказывать. Какая-то причина, по которой он стал тем, кем стал.

Неужели, мысленно спросила Анна. Но спорить не стала, чтобы не доводить до скандала.

Затем обнаружилась пропажа большей части гардероба Ральфа. Сам Ральф в тот день опять уехал в Палапье, Анна же была в школе, когда все произошло: занятия уже закончились, однако она задержалась, мастеря большой цветной плакат с таблицей умножения. Младенцы крепко спали, а Фелисия наслаждалась заслуженной полдневной сиестой рядом с ними. Анна закончила возиться с таблицей, спрятала ножницы и флакон с клеем, закрыла на ключ дверь в класс, заперев внутри духоту, вернулась домой, вымыла руки и лицо — и направилась в спальню, надеясь отдохнуть часок в одиночестве. Дверь комода открылась, как обычно, но за нею, в пропахших камфарой недрах, не было ничего, кроме черной пустоты.

Очередное исчезновение Энока едва ли тянуло на случайное совпадение. Конечно, отдельные вещи пропадали и раньше; в конце концов, гардероб Ральфа был не настолько обширен, чтобы Анна не замечала пропаж. Быть может, она не сердилась бы, имей сам Энок хоть какую-то выгоду от воровства или от торговли ворованными вещами. Но садовник продолжал расхаживать в своем тесном рыжем пиджаке, на котором чернели пятна пота, в тех же драных шортах и в стоптанных башмаках.

— На сей раз это уже слишком, — сказала она. Ее тревожила мысль об Эноке, который шастает по дому, покушаясь на их немногочисленные пожитки. А что, если она столкнется с ним? Анна словно воочию увидела высокомерную физиономию садовника, уверенного в собственном праве воровать. Тут же в голове прозвучал голос Ральфа: дескать, ты же не знаешь, возможно, он и вправду нас превосходит, а его высокомерие не на пустом месте родилось. Анна в это не верила; для нее Энок был всего-навсего одним из тех, кого встречаешь по всему миру, среди всех народов, одним из тех, кто сеет недовольство и раздражение, кто смеется над усилиями — потугами, говорят они — других, кто заставляет окружающих сомневаться в себе, впадать в уныние и разуверяться в своих силах.

— Да брось! — отмахнулся Ральф. — Нет никаких доказательств, что он виноват. Кстати, а где был Потлач?

— Спал под кустом. К тому же Энока он хорошо знает. По твоей просьбе я приучила нашего пса не подходить к садовнику.

— Может, это кто-то из гостей польстился? В дом-то любой может зайти.

— Ральф, не надо его выгораживать. Это был Энок. У него налажены каналы сбыта, мне твердят об этом со всех сторон. Он передает ворованные вещи на поезд, а его дружки забирают добычу во Фрэнсистауне.

Ральф понурился:

— Думаю, надо впредь запирать двери.

Анне сразу вспомнился Элим и громадная связка ключей, которую Люси Мойо вложила ей в руки в первый день на Флауэр-стрит.

— Да, надо запирать, — согласилась она. — Еще я буду запирать кладовку и вести учет съестному, выдавать припасы только по просьбе. Черт подери, Ральф, неужто мы допустим, чтобы нас беззастенчиво грабили?

— Ну, ничего особо страшного не случилось. Моя одежда далеко не шикарная.

Два дня спустя Фелисия, заливаясь слезами, поведала, что исчезла юбка, ее лучшая юбка, та самая, которую ей подарила мэм. Несмотря на слезы, Фелисия выглядела решительно, грозно и явно намеревалась преподать кое-кому урок.

Анна подумала: все, пора браться за дело. До сих пор она вела себя так, как посоветовал Ральф, то есть ничего не предпринимала, но теперь не собиралась снова обсуждать случившееся с Ральфом; нет, она уволит Энока, сегодня же, и покончит с этим безобразием. Ее терпение истекло. Фелисия — отличная няня, умело управляется с детьми, и ни в коем случае не следует ее обижать.

Анна вышла на заднее крыльцо и окликнула Энока. Тот приблизился своей расхлябанной, хулиганской походкой. Саломея стояла рядом с хозяйкой, пылая праведным негодованием.

Анна оглядела безрадостный, наполовину выкорчеванный сад.

— Энок, куда подевалась юбка Фелисии?

Садовник скривил губы.

— Ее вот спросите, — ответил он, скосив глаза в сторону Саломеи.

— Ах ты, ворюга! — вскипела Саломея. — Господь тебя накажет!

— Не говорите ерунды, — сказала Анна. — Саломея не могла ничего украсть.

— А сахар? — намекнул Энок.

Анна мысленно одернула себя.

— Да, — признала она, бросив взгляд на Саломею. — Может, и так. Я не сержусь на сахар и на другие пропажи, в пределах разумного. Но вы крадете одежду и продаете ее, Энок. Плохо, что вы ограбили моего мужа, очень плохо, но еще хуже, что вы обокрали Фелисию, ведь она беднее вас.

— Не видел я ее юбки, — проворчал Энок.

— Чушь! — твердо произнесла Анна. — Это полная чушь, Энок, вы сами знаете.

В эту фразу она вложила все свое презрение. Ей хотелось донести до него очевидное: во мне нет ненависти, Энок, я просто тебя презираю, ты мне мешаешь, и я хочу избавиться от тебя и нанять садовника получше.

Африканец пристально посмотрел ей в глаза. Их взгляды встретились. Анна не намеревалась уступать, была исполнена решимости переглядеть соперника. Поединок затягивался. Внутренний голос убеждал, что глупо затевать состязание воль — у тебя есть все: есть образование, муж, двое детей, любовь Господа — с этим жалким бродягой- садовником, лишенным даже собственного дома. Другой внутренний голос внушал, что этот поединок, эта игра в гляделки смехотворна сама по себе; возможно, она имела бы какой-то смысл в просвещенной Европе, но что взять с невежественного чернокожего? Впрочем, всем людям на свете, даже всем животным на земле знакомо чувство стыда. И к такому поединку, сказала себе Анна, она, пожалуй, вполне готова.

Она взяла верх. Губы Энока зашевелились, беззвучно произнося слова, которые он не отваживался произнести вслух. Потом садовник отвел взгляд, отвернулся и побрел, опустив голову и сгорбившись, к своей хижине.

Анна молча уставилась на свои пыльные сандалии, как если бы ее глазам требовался отдых после этого состязания взглядов. Тут заговорила Саломея, и в ее голосе радость мешалась с какой-другой, куда менее приятной эмоцией.

— О, миссис Элдред, мэм, вам не стоило произносить такие слова. Никто, никто не должен называть другого человека отребьем.

— Что? — Анна сперва даже не поняла. — Я ничего подобного не говорила! Я сказала, что он несет вздор, что все его оправдания никуда не годятся.

— Ну да, значит, он обманщик и отребье, — убежденно ответила Саломея.

Анна ощутила нечто вроде угрызения совести. Ей было известно, что в каждом языке имеются запретные слова и выражения, фразы, вроде бы невинные, но содержащие едва ли не смертельное оскорбление.

— Получается, я сказала что-то плохое? — спросила она дрогнувшим голосом.

Саломея кивнула:

— Энок теперь уйдет.

— Вот и славно. Этого я и добивалась. Увольнять его мне не хочется, но если он уйдет сам, из-за того, что я сказала ему правду, это будет его решение, а не мое. Мы сможем нанять другого садовника. Возможно, кого-то из тех, кто поселился у нас во дворе.

Собственный голос показался ей каким-то чужим, но Анна не придала этому значения. В те дни такое бывало часто.

То утро навсегда отложилось в ее памяти. С последнего дождя минуло уже много месяцев. В холмах горел буш, огонь подступал к близлежащим деревням и поселениям. Окрестные просторы дымились, порой вспыхивали; по ночам было видно, как пламя медленно движется, будто зараза по кровотоку.

Вышло именно так, как предсказывала Саломея: Энок удрал под покровом ночи. Хижина оказалась пустой, в ней не осталось и следа его пребывания, не считая четких отпечатков ног в пыли. Анна обнаружила утром те же следы на заднем крыльце дома, рядом с кухней. Возможно, Энок приходил попросить прощения, оправдаться? Если и так, он явно передумал и предпочел сбежать, раствориться в буше. К полудню уже наняли нового садовника, из числа гостей, и новичок поселился в хижине с белеными стенами. Занавески Энок забрал с собой, поэтому Анна села за швейную машинку, чтобы сшить новые.

За работой она размышляла: столько шума, столько неприятностей из-за какой-то ерунды. Сама она не терпела ни малейшей несправедливости, хотя и руководствовалась в жизни практическими соображениями; в конце концов, учителя попросту вынуждены вмешиваться в чужие споры, такая уж у них профессия. Но ничему нельзя научить, если прерывать урок каждые две минуты и устраивать судилище. «Мэм, мэм, Мозес стащил мой карандаш! Чого отнял мой стул! Эффат меня бьет и обзывается, дразнит драной кошкой!» Быть может, и случай с Эноком — нечто вроде детских препирательств в классе? Быть может, это все-таки Саломея из зависти украла юбку Фелисии? Не исключено. Ведь та же Саломея уверяла, будто видела в прошлом месяце, как Энок рано утром выходил из хижины Фелисии. Неужели садовник стал бы обкрадывать свою любовницу?

А почему бы нет, ответил Ральф, когда Анна поделилась с мужем своими сомнениями. Ральф выглядел чрезвычайно утомленным, словно эта ситуация окончательно его допекла.

— Ты была права, — сказал он. — Следовало выгнать Энока давным-давно. Что ж, теперь мы от него избавились. У-ти, какие мы большие! — Он поднял сына на вытянутых руках. — Выше крыши, а? Выше крыши, до самой луны! Какие мы большие и сильные! Интересно, когда уже твои волосики отрастут, как у сестры?

Кит сонно глядела на них из гамака, засунув палец в рот

— До самой луны! — повторил Ральф. — До самой луны, малыш, и обратно!

На следующий день Саломея сказала:

— Вечером будет гроза, мэм. Погода поменяется.

Стоял август, было прохладно, над холмами собирались тучи.

— Отлично, — ответила Анна. — Дождь нам не помешает.

Пусть прольет как следует, подумалось ей, чтобы заполнились пустые бочки. Пусть завтра будет холодно и сыро, пусть в саду кишат змеи, только бы набрать воды на зиму.

Днем, едва закончились занятия в школе, из сада приковылял Потлач. Пес тяжело переставлял лапы, словно те вдруг налились свинцом. На него это было не похоже, обычно он скакал и носился кругами.

— Что такое, Потлач? — спросила Анна. Пес добрел до хозяйки и привалился к ее ногам. — Что с тобой стряслось?

Потлач уронил свою большую, кудлатую голову, потерся носом о лодыжку Анны. Внезапно по его телу прошла судорога. Он неистово забился, будто в припадке, затем его спина выгнулась, и собаку начало тошнить.

Анна смотрела на несчастного пса, не веря собственным глазам. Позвала на помощь Ральфа, но того в доме не оказалось. Потлач будто съежился, как если бы его кости сократились в размерах от рвоты. Вонючая жидкость продолжала вытекать из его пасти, словно из незакрытого водопроводного крана. Желто-зеленая, смрадная, эта жидкость, эта желчь растекалась лужей вокруг лап собаки, по ковру, по комнате. Дышать становилось все труднее, вонь заставила Анну отшатнуться. Ничего подобного ей прежде нюхать не доводилось. Отвратительная смесь полупереваренных растений, жженой резины, запах страха, смерти и плоти, пожирающей саму себя. Жидкость текла безостановочно. Анна читала о раке, о болезнях, столь омерзительных, губительных и заразных, что даже самые добросердечные медсестры, истинные христианки, входят в палаты к таким больным с масками на лицах. Эта вонь, которой приходится дышать, тоже может быть заразной. Хотелось развернуться, убежать, спрыгнуть со ступеней переднего крыльца, вырваться на свежий воздух. Но мешало сострадание к мукам живого существа, заставлявшее оставаться на месте. Она видела, как ходят ходуном собачьи ребра, как у пса закатываются глаза; в ужасе поднеся ладонь к губам, смотрела, как подергивается куцый хвост, как подгибаются лапы. Потлач рухнул навзничь и замер в неподвижности на боку, а вонючая жижа продолжала и продолжала сочиться из его пасти. Откуда в его теле столько жидкости? Анна со стоном позвала собаку по имени: Потлач, мой бедный песик, что с тобой? Присела на корточки, положила обе руки на его тело. Шерсть была сырой, и казалось, будто внутри собаки колотится сразу тысяча пульсов.

Стоило прикоснуться к нему, как истечение жидкости прекратилось. Зловонная лужа на ковре перестала увеличиваться в размерах. В последнем сознательном усилии пес оторвал свое тело от пола, словно животное, которое в ходе научного эксперимента ударили электрическим током. Поднялся — и тут же упал с громким стуком. Испустил тяжкий вздох, содрогнулся, совсем по-человечески. По телу прошла судорога, губы разомкнулись, обнажив клыки. Глаза закрылись.

Но Потлач не умер. Когда Анна положила руку ему на голову, хвост коротко дернулся. Прошелся по полу, по мерзкой луже, и брызги попали ей на юбку. Анна выпрямилась и увидела в дверном проеме Ральфа, молча взиравшего на них.

— Яд? — прошептал он.

Больше ничего сказано не было. Они словно боялись говорить. Перенесли собаку на веранду, рядом со своей спальней, протерли шерсть, завернули Потлача в одеяло, спрыснули водой горячую морду в надежде, что псу хватит сил облизать себя. Анна осталась сидеть рядом с Потлачем, а Ральф выволок наружу изуродованный ковер, после чего натаскал воды, обильно полил пол дезинфицирующим средством и принялся оттирать омерзительные пятна с досок.

Когда он закончил и вернулся к Анне, Потлач слизывал влагу с ее мокрых пальцев. Глаза собаки оставались закрытыми, но было видно, как подрагивают веки.

— Думаю, он избавился от отравы, — сказал Ральф. — Одному богу известно, что это за гадость, но она наверняка бы его убила, задержись она в организме еще хотя бы на час.

Потлач — крупный пес, подумала Анна. Отрава для такой собаки способна погубить ребенка, даже двоих. На ее лбу выступил холодный пот, к горлу подкатила тошнота, и от внезапной слабости ей пришлось вцепиться в подоконник.

— Что это могло быть? — тихо спросила она. — Что он съел?

— Что-то, что ему подсунули, — отозвался Ральф, опустив голову. — Наживку. Извини, Анна, но полагаю, что это прощальный привет от Энока. Сама знаешь, он от Потлача всегда шарахался и терпеть не мог наших с ним игр. Я видел, как он кривил губы, когда замечал, что я разговариваю с собакой. Ты была совершенно права насчет этого типа. Мне следовало тебя послушаться, следовало его прогнать. Да, ты права, а я ошибался.

Ральф протянул руку, и Анна вложила свои пальцы в его ладонь.

— Так или иначе, у Энока не получилось нам навредить.

Ральф нагнулся, погладил пса по боку. Он выглядел почти довольным: еще бы, добро победило. Будто бы по-другому не могло быть. Будто так будет всегда.

Остаток дня Анна регулярно проверяла состояние Потлача: сперва каждые десять минут, затем каждые полчаса, затем каждый час. Бдительно несла вахту, как если бы вспомнила навыки ухода за близнецами в первые месяцы их жизни. Возможно, стоило бы перетащить собаку в более удобно место, но Потлач все-таки был уличным псом и не понимал ценности ковров и мебели; на крыльце он полеживал, и когда был здоров. К сумеркам он сумел приподняться, перевалился с бока на лапы, диковинные, словно посаженные на шарниры уши принялись двигаться, реагируя на звуки в доме и со двора. Но, разумеется, общая слабость никуда не делась: когда он попытался гавкнуть, то сам, похоже, озадачился, отчего вышло так хрипло и тихо, и вид у него сделался удивленный и истощенный.

— Ничего, Потлач, ничего, — приговаривала Анна, гладя пса по голове. — Сегодня ты не на дежурстве.

— Он ведь поправится, правда? — спросил Ральф. — Наверное, я бы расплакался, если бы он умер. Знаешь, я полюбил этого пса с его простыми потребностями.

— Он похож на близнецов, — сказала Анна. — У них тоже сплошные простые потребности.

Ральф обнял жену, прижал ее голову к своему плечу, ощутил, как она дрожит — день выдался нелегким. Погладил по спине, бормоча всякие глупости и ласковые имена, стараясь утешить, но его самого раздирали изнутри сомнения. Этот случай с садовником изрядно его напугал, а кроме того, вынудил задуматься. Анна, если ее спросить, скажет, конечно, что несправедливости и ошибки случаются, рано или поздно все обычно утрясается, улаживается само собой. Однако Ральф в это не верил. Он не стал делиться мыслями с женой, но сам находил это ее отношение к жизни слегка отталкивающим; фатализм, думалось ему, попытка снять с себя ответственность, которую мы обязаны принимать. Мы должны прилагать все силы, делать все, что от нас зависит, советоваться с совестью, трезво оценивать свои возможности — и в любых обстоятельствах идти наперекор несправедливостям, реальным и мнимым.

Энок, разумеется, мошенник, мелкий преступник, обвиненный, быть может, в злодействе, которого не совершал; с точки зрения жертвы, все проявления несправедливости возвеличиваются многократно. Но ошибка может оказаться неисправимой, думал Ральф; мы приняли решение, сделали выбор — не исключено, что неверный. И как надо было поступать? Ситуация требовала вмешательства. Нам пришлось выбирать.

Порой, бессонными ночами, прислушиваясь к звукам, что долетали из буша, он задавался более важными вопросами, на которые не находилось времени днем, за повседневной суетой. Он мог бы сделать вот так или вот этак… В каждом действии заложена его противоположность. Каждый поступок содержит призрак несделанного выбора, семена бесконечных вариаций. Каждый выбор, когда он совершен, подразумевает осложнения и альтернативы; порождает собственную вселенную. Если бы в своей жизни, думал Ральф, он сделал что-то иначе, изменил бы некую мелочь, некий пустяк, то, возможно, не оказался бы здесь, в Африке, с болезненной женою на руках, с детьми-близнецами под опекой чернокожей няньки, с отравленной, но выздоравливающей собакой у ног, довольной тем, что просто живет… Все во вселенной стремится к хаосу и гибели; даже он, Ральф, с его начатками научных познаний, о том осведомлен. Но он верил, что в предыдущие годы неизменно делал правильный выбор, что очутился именно там, где хотел очутиться; верил всей душой и всем сердцем, как в детстве в библейские истории. Если выбор привел его сюда, к этому мгновению в жизни, значит, в выборе присутствовала некая исконная правильность, праведность; а все прочие возможные миры, все прочие альтернативы ему неинтересны. Если уж на то пошло, воля-то свободна! Мир не таков, как утверждает Анна. Нет принципов мироустройства, что гарантировали бы или порождали пресловутое улаживание. Если мы не хотим равняться на животных или на младенцев, мы должны выбирать, причем выбирать правильно. Предпочитая зло, мы становимся заодно с упадком, превращаемся в инструменты хаоса, подчиняем себя законам вселенной, что тяготеет к распаду, той вселенной, которой правит дьявол. Выбирая добро и праведность, мы показываем, что обладаем свободой воли, что мы — Божьи чада, Его творения, противники подобных законов мироздания.

«Я выбираю добро, — думал Ральф. — Иного от меня не требуется».

Гроза разразилась вечером, около девяти. Ральф с Анной разожгли очаг в комнате близнецов и оставили детей, посапывавших в кроватках, под присмотром Фелисии. Теперь близнецы просыпались по ночам куда реже, и Анна с удовольствием приходила к ним, если они начинали звать маму, поэтому няня обычно ночевала в собственной хижине. Но дождь лил как из ведра, не думал прекращаться, холодный, как замороженный металл, его струи вонзались в землю металлическими прутьями. Сидя на корточках перед очагом, Фелисия демонстративно терла плечи, намекая, что не прочь остаться под хозяйской крышей; постель — две объемистые подушки и клетчатое одеяло — выглядела куда привлекательнее прогулки по ветру и дождю.

Ветер завывал, дождь барабанил по окнам, шум стоял такой, что приходилось кричать, чтобы собеседник тебя услышал; по крыше грохотали металлические капли. Анна встала у окна, наблюдая, как вспышки молний выхватывают из мрака сад и смоковницу, несчастную, искалеченную смоковницу, печальное свидетельство злоумышлений Энока. Молнии освещали кривобокую изгородь вдоль территории миссии и времянки гостей — освещали как никогда прежде, ибо в этих времянках проживали люди, у которых не было средств даже на свечи. Должно быть, гостей заливало бурой, грязной водой, ветер норовил сорвать крыши, дождь тушил костры, и все промокало насквозь — картонные стены, нехитрый скарб, одеяла и воскресные наряды. Завтра, думала Анна, придется все сушить. Сегодня бесполезно и пытаться, при таком-то проливном дожде. Она поежилась. Ральф сунул ей в руку бокал, до половины налитый кейптаунским бренди. Она пригубила, продолжая смотреть в окно, а за ее спиной шипела и плевалась искрами парафиновая лампа. Крепкий напиток позволил согреться.

— Принеси Потлача, — попросила она Ральфа. — Совсем ведь промокнет. Положим его у огня, пусть лежит. Знаю, он не любит находиться в доме, но у огня так хорошо. И потом, если ветер сменит направление, крыльцо может затопить.

Ральф спустился вниз с фонариком в руке, прошел темным коридором. Гроза не унималась: ветер завывал по-прежнему, дождь выбивал дробь по крыше, по окнам и стенам. Заслышав шаги, пес приподнял голову и заскулил. Ральф цокнул языком.

— Сюда, Потлач.

Пес попытался встать. Лапы разъехались по лакированным доскам, да и усилие оказалось для него чрезмерным: он рухнул обратно, жалко завалился набок. Ральф присел на корточки, положил фонарь, подхватил пса на руки. Собачьи лапы беспомощно торчали в разные стороны. Потлач издал горловой звук, то ли обрадованный, то ли раздраженный.

В коридоре без фонаря было темно, и Ральф двигался на ощупь, касаясь стены плечом. Так он направился в гостиную, к Анне, что стояла у огня с бокалом в руке. Потлач задрыгал лапами, словно выражая желание идти самостоятельно, и потому у кухни Ральф осторожно опустил пса на пол. Тот слабо махнул хвостом и проковылял под стол.

— Идем к огню, — позвал Ральф. — Слышишь, Потлач? Идем же!

В заднюю дверь поскреблись, и послышался негромкий возглас. Тоненький женский голосок взмолился: «Баас, пустите нас». Ральф подумал, что это гости, обездоленные люди из времянок, охваченные паникой — их дома сдувает и смывает, им нужно укрытие. Правда, мелькнула мысли: твою собаку сегодня пытались отравить. Местный житель затаил на тебя злобу, в доме небезопасно. Однако голосок принялся молить дальше: «Баас, мы тонем, нам страшно, пожалуйста, впустите нас».

Потому, не тратя время на дальнейшие раздумья, Ральф сделал выбор: повернул ключ в замке, отступил на шаг и отодвинул дверной засов. Едва он толкнул тяжелую, крепкую заднюю дверь, как ощутил, что та движется быстрее обычного, словно ее тянули снаружи. Ничуть не удивился, увидев перед собой бесстрастное, гладкое лицо Энока. Африканец сунул руку под пиджак. С тем же спокойствием, с каким в магазине достают кошелек — с каким собираются рассчитаться за покупки у бакалейщика, — Энок извлек из-под пиджака острый даже на вид тесак.

В тот же миг Ральф выбил оружие из его руки. У него было время подумать, и он сообразил, что физическая сила дает ему преимущество: недаром он столько лет пил жирное молоко, питался постной говядиной и протеинами, от которых растут мышцы; от его удара этот чернокожий бедолага, чей пиджак расползался по швам, сполз по стене, едва успев заслонить руками лицо.

Ральф вогнал кулак в челюсть африканца. Ощутил сопротивление костей и зубов, почувствовал боль в ладони; стискивая пальцы на горле Энока, он ощущал, как напрягаются жилы, как дрожат мышцы, как похрустывают кости. Он сорвал с противника не только пиджак, но и знакомую старую, пропотевшую до последней нитки рубаху, и прижал к стене эту беспомощную, безволосую груду человеческой плоти, колотя изо всех сил по груди, над сердцем, будто желая, чтобы то остановилось, добавляя собственный ритм — бам! бам! — к барабанной дроби дождя. Он был готов убивать, хотел, чтобы Энок зашатался, согнулся, упал, повалился на пол; тогда его ноги доделают все остальное. Обуянный жаждой крови, охваченный яростью, он увидел, как нога в башмаке крушит хрупкий человеческий череп, как дробятся кости, разлетаются зубы. Удар, другой, третий — с неумолимостью автомата; удар за ударом, пока враг не сдохнет.

Эта картина промелькнула перед его мысленным взором, и в то же время он уловил некое движение в темноте за спиной. Услышал, как собака зашевелилась, пытаясь встать, и снова упала. Затем получил удар, сильный и болезненный, между лопаток. Должно быть, его огрели чем-то большим и толстым, вроде кола от забора. Ральфу представилось, как по спине расползается огромный лиловый синяк, похожий на черное солнце. Он развернулся лицом к новой угрозе, двигаясь медленнее, чем раньше, ткнул ладонью с расставленными пальцами в смутно белеющее лицо, норовя отпихнуть. Лицо было незнакомым; позднее Ральф изводил память, стараясь отождествить этого чужака, но успеха не добился. Потом он гадал, сколько времени ему понадобилось на то, чтобы понять, что он ранен. Из спины текла кровь — ему ткнули ножом между ребер; когда кровь потекла сильнее, он обмяк у стены кухни.

Что было дальше, память не сохранила, все словно стерлось. Он смутно ощущал биение собственного сердца, органа, о существовании которого прежде знал лишь теоретически. Сердце стучало — тук-тук — в своем ритме, безучастное к тому, что творилось вокруг; нет, не безучастное — в ритме возникли перебои.

Ральф лежал на полу, чувствуя странную, непонятную усталость. Ему хотелось умереть. Позвольте мне умереть, мысленно взывал он, смерть не так уж страшна. Оставаться в живых слишком хлопотно. Теплая кожа… Кровь течет и течет, не ведая утомления. Мне хорошо, а скоро станет еще лучше…

Когда незнакомец вошел в гостиную, где она стояла у очага с бокалом в руке, Анна не закричала, потому что страх парализовал голосовые связки; этот страх растекся по телу подобием оргазма, и она застыла, бессловесная, побелевшая, слушая, как незнакомец требует денег. Потом, будто в полузабытьи, достала ключи из верхнего ящика комода, открыла шкатулку, где хранили наличность, и отдала деньги чужаку. Не потрудившись пересчитать, тот свободной рукой рассовал деньги по карманам. Выронил несколько монет, но не стал нагибаться, хотя это тоже были деньги, большие деньги, по местным меркам. Анна смотрела, как монеты закатываются под мебель. Незнакомец же не сводил глаз с ее лица. Неужели, подумалось ей, он пришел убить нас?

В комнату прокралась сгорбленная фигура.

— Энок! — воскликнула Анна.

Чужак приблизился, вцепился в ее локоть. Гнев придал ей сил, и она сумела высвободить руку. Схватила бутылку бренди, из которой Ральф недавно наполнял ее бокал, разбила ту о комод, об этот жуткий образчик мебели, судя по всему, чрезвычайно любезный сердцам четы Инстоу. «Пусть попробуют напасть, — думала она, — пусть только попробуют, пусть даже меня ослепят — сперва я ослеплю их».

Мгновение спустя она поняла, что осталась одна. Мужчины исчезли. Пары алкоголя заполнили комнату. Осколки стекла сверкали под ногами. Бутылочное горлышко словно прилипло к ладони, будто приваренное к коже. Одна; гроза по-прежнему норовила снести дом, а внутри Анны расползалось зловещее спокойствие, как если бы крупинка льда пронзила ее сердце.

Должно быть, она вышла из гостиной, отправилась проверять, что произошло и где Ральф. Бутылочное горлышко в одной руке, высоко поднятая лампа в другой. Должно быть, прошла на кухню, увидела мужа, лежащего у стены в наркотических объятиях смерти, из кухни перешла в комнату, где недавно оставила спящих детей. В этой комнате ей самой нанесли смертельный удар, не оставивший и следа на ее коже, но ранивший в самое сокровенное, отделивший плоть радости от кости страдания. Прочь, прочь из этой комнаты, прочь, туда, где можно тихо страдать, предаваться унынию, страдать без конца, и в восемьдесят лет, и теперь… Бледная черноволосая англичанка пробежала по темному коридору и ворвалась в опустевшую, покинутую комнату.

Рассвет наступил поздно. Фелисия сгинула, забрала все из своей хижины, все свои пожитки, заблаговременно и предусмотрительно их упаковала. На стенах кухни алела кровь, темно-бурые и скользкие пятна, меньше бросавшиеся в глаза, пачкали бетонный пол. Ральф, белый, как медицинские бинты, лежал, перевязанный от шеи до ног. Лучи солнца казались какими-то водянистыми и словно дробились и рассыпались; трава шевелилась, буш шевелился, земля как будто дрожала и уходила из-под ног.

Анна бродила как сомнамбула между Саломеей и неким англичанином, то ли каким-то чиновником, то ли полицейским. «Мы сделаем все возможное, — говорили ей, — поверьте, миссис Элдред, это просто неслыханно, никогда прежде в истории этой страны не случалось такого, чтобы похищали белого ребенка, тем более двух белых малышей, да еще из собственного дома под пологом ночи; нет, миссис Элдред, такого прежде не бывало».

«Раз не бывало, — думала она, — им хочется верить, что это не может быть правдой. Хочется думать, что это я, обнаружив, что осталась одна, что в моей руке разбитая бутылка, вышла из гостиной, увидела своего полумертвого мужа на полу, разглядела при свете лампы кровь на стенах, побежала в детскую, увидела, что няня пропала, что двери распахнуты — все двери в доме распахнуты настежь, ветер и дождь гуляют по коридорам, — и вообразила, что кроватки пусты. Нет, нет, я все напутала, такого не может быть, потому что никогда не случалось, подобное злодеяние невозможно, невообразимо. Я ошибаюсь, думая, что мои дети, мои близнецы, моя дочь Кит и мой сын Мэтью, бесследно исчезли. С ними все в порядке, благодарю вас, дражайший полисмен. Кровь моего мужа надо было смыть со стен кухни, и я та женщина, которая это сделала, но что касается моих детей, здесь я ошибаюсь, должна ошибаться. Иначе вам не справиться со столь тяжкой ношей, иначе ваше официальное ярмо придавит вашу голову к земле. Если они и вправду пропали, вам придется их искать, выслеживать в этом ломаном дневном свете, после грозы, когда вся страна умылась дождем, грязь хлюпает под ногами, ручьи вышли из берегов…»

Анна вырвалась из круга доброхотов, из цепких поддерживающих рук, ушла в одиночестве в сад, где красная глина проминалась под ее босыми ногами, где бродила, обхватив себя руками за плечи, без цели и без смысла, а разнообразная живность разбегалась при ее приближении.

Было девять утра, когда она отыскала свою дочь. Люди, толпившиеся на крыльце, увидели, как она идет, спотыкаясь, и держит на руках крошечное тельце, которое сперва приняли за детский трупик. Они смотрели, как Анна подходит ближе, окутанная серебристым мерцанием, точно прорываясь сквозь стеклянную завесу, сквозь ряды бесчисленных зеркал. Ребенок на руках, всего один, извлеченный из кишевшей змеями канавы, из грязной, илистой воды, весь в крови, замерзший, неподвижный. Снова протянулись руки — увлечь отчаявшуюся женщину, мало напоминавшую себя саму, в круг человеческого сострадания.

— О, миссис Элдред! — простонала Саломея. — Господь в Своей милости наслал на вас эти невзгоды!

А потом ребенок начал издавать звуки — не заплакал, нет, а судорожно, прерывисто зачмокал, все громче и громче, с каждым вдохом, как если бы внутри крохотного тельца прятался некий поршень.

 

Глава 8

Месяц спустя Ральф писал дядюшке Джеймсу:

Новостей нет. Если их не будет в ближайшие две недели, нам предстоит вернуться в Англию. Местные говорят, что вполне в состоянии продолжать поиски без нас, что искать будут тщательно и со всем усердием. Я им верю. Все равно ничего другого мне не остается. Однако мысль об отъезде, признаться, меня пугает, потому что в день, когда уедем, мы сами себе подтвердим, что надежды не осталось.

Мне сейчас много лучше, чем было, когда я писал прошлое письмо. Повезло, как уверяет врач. Боюсь, я рассмеялся ему в лицо. Мы с Анной стараемся не разлучаться, не расходиться по разным комнатам — и не спускаем глаз с Кит. Тот же врач, который считает, что мне повезло, говорит, что это типичная реакция на шок и со временем она пройдет, что нам следует ожидать от себя некоторых странностей в поведении — будем подскакивать от малейшего шума, видеть кошмары и тому подобное. Не знаю, мне кошмары не снятся — может, потому, что я вовсе не сплю.

Ощущение такое, будто я живу в чужом мире. Да, согласен, это одна из тех фраз, которые принято считать плодом усталости ума, но не могу найти иного способа выразить свои ощущения. Точнее, я чувствую себя подвешенным — или повешенным, как угодно; земля ушла из-под ног, подпорку выбили, лестницу убрали. Эта женщина Фелисия, няня наших детей, — как у нее вообще рука поднялась? Не подлежит сомнению, что все было спланировано. Помнится, раньше я упоминал, что Фелисия прихватила одежду, когда убегала; в ее комнате не осталось ни единой вещи. Двое мужчин подогнали грузовик; полиция отыскала следы шин. Фелисия в ту ночь осталась в доме, хотя до этого несколько месяцев исправно ночевала у себя, стоило близнецам чуть подрасти. Я думал, всему виной гроза, из-за которой она решила остаться в доме, но, как выяснилось, у нее была иная цель. Если бы я не открыл дверь налетчикам, их впустила бы она. Наверное, можно этим утешаться, хотя утешение слабое. Если честно, его вообще нет. Я, именно я открыл дверь. Они просили укрытия от непогоды. Я захотел сделать доброе дело, а получилось, что сам разрушил собственную жизнь.

Объясни, пожалуйста, моим матери и отцу, а также Эмме, что тут, по нашему мнению, произошло. То есть прошу тебя объяснить им, что Мэтью, скорее всего, похитили отнюдь не ради выкупа. На письме объяснение прозвучит не так убедительно. Кроме того, людям в Англии сложно поверить в то, что такие преступления вообще возможны. Я бы сам, пожалуй, не поверил, но, когда мы еще жили в Элиме, доктор Коос рассказал мне однажды о так называемых медицинских убийствах. Потому, когда я спросил полицейских, зачем кому-то понадобилось похищать моего сына, их ответ меня не удивил, и я им поверил. Не знаю точно, сколько детей здесь похищают в течение года и продают местным колдунам. Порой дети — те, что постарше, — просто теряются в буше. Об исчезновениях не сообщают, поскольку сообщать, по сути, некому. Пропавшие дети не возвращаются. Быть может, их съедают дикие животные, или они умирают от голода. Все возможно, разумеется.

Анна верит, что Мэтью может быть жив; верит и боится. Говорит: «Если он погиб, значит, больше не страдает». Но она не уверена. Думаю, за весь минувший срок не случалось и мгновения, когда мы с нею были бы хоть в чем-то уверены.

Конечно, присутствует надежда, что полиция, рано или поздно, найдет и арестует этих людей. Мы ведь можем опознать Фелисию и Энока, хотя насчет того человека, который пырнул меня ножом, я слегка колеблюсь. Если их поймают, они, может статься, расскажут, что сделали с Мэтью, но у меня имеются все основания в этом сомневаться. Когда подобные дела доходят до суда, все свидетели словно растворяются в нетях. Местные чересчур боятся колдунов, так мне объяснили. Если преступников все же поймают, то, вероятнее всего, повесят. На это мне, сам понимаешь, наплевать. Их участь оставляет меня равнодушным. Я лишь хочу, чтобы они заговорили, чтобы мы могли узнать наверняка, жив наш маленький мальчик или мертв, и могли его достойно оплакать. Непросто скорбеть, когда нет тела, которое можно похоронить. Стараюсь представить, сколько людей произносили эту фразу на протяжении истории человечества. Однако у большинства из них, как ни крути, теплилась надежда. Увы, мы, полагаю, должны признать, что никаких похорон никогда не будет. Насколько мне известно, полиции ни разу не удалось обнаружить останки, подлежащие опознанию. Один человек сказал: «Иногда мы находим следы». Я уточнил, что он имеет в виду, и он ответил: «Ну, разные… субстанции… в кувшинах и бутылках».

Почему пощадили Кит? Очевидно, что им требовался мальчик. Они могли бы забрать и убить ее, но, думаю, за это им никто денег не обещал. Странное, на мой взгляд, проявление милосердия — бросить малютку в канаву в разгар тропической грозы. Кит могла бы утонуть в той канаве, могла умереть от переохлаждения прежде, чем мы ее нашли, могла бы угодить в зубы дикому животному. Мне кажется, что небеса судили ей жизнь, а ее брата обрекли на смерть. Сам же я обречен размышлять, так это или нет, до конца своих дней. И не уверен, что грядущие годы подскажут мне правильный ответ. Как по-твоему?

Кит — крепкий ребенок. Теперь она много плачет — наверное, тоскует по брату, — но еще слишком мала, чтобы мы могли что-то ей объяснить. Это можно счесть своего рода благословением — видишь, дядя, я отчаянно ищу хотя бы намеки на благословение. Она никогда толком не вспомнит, что с нею произошло. Мы, естественно, не собираемся ей рассказывать. Ибо, Господь свидетель, с чего нам начать? Прошу, умоляю, постарайся втолковать это моим родителям и Эмме: когда Кит станет старше, ее следует всячески оберегать от этой жуткой правды. Если она узнает, что именно тут случилось, ее жизнь будет растоптана.

Хотелось бы мне никогда не покидать Англию. Как-то не верится, что добро, которое мы, как считается, несем Африке, может компенсировать хотя бы сотую долю наших с Анной страданий — и тех мук, что еще ждут впереди. Кажется поистине невозможным, чтобы мы с моей женой зажили, что называется, обычной жизнью, чтобы к нам вернулось повседневное, обыденное, нормальное, безопасное.

Не советуй мне молиться, ибо я не верю, что молитвы способны хоть чем-то нам помочь. Не перестаю спрашивать себя, о чем я, собственно, молился ранее. До сих пор я смотрел на мир и не видел нигде никаких признаков Божественного промысла и блага, однако верил в оное, поскольку полагал такую веру конструктивной. Думал, что не верить — значит торить дорогу хаосу. Думал, что в мире существует порядок, что имеется некое поступательное развитие, некий смысл и цель. Но где этот смысл сейчас? Мы пробовали обвинять себя самих, но не слишком в этом преуспели; наши обвинения неубедительны. Если бы я разобрался с этим типом Эноком раньше, если бы Анна его не оскорбила… если бы я не открыл дверь… Признаю, что многократно делал выбор и ошибался, но меня все чаще посещает мысль, что наши жизни разрушила зловещая случайность. Я не наблюдаю никакого смысла, никакого умысла, никакой причины того, почему все сложилось именно так.

Джеймс, сидя в кабинете ист-эндского хостела, перевернул последнюю страницу письма Ральфа и написал на обороте: «Если это случайность, способна ли она быть зловещей? Если зловещая, случайность ли это?»

Через хлипкую перегородку были слышны голоса подопечных, оборванцев и голодранцев, занимавшихся своими вечерними делами. Джеймс слышал скрежет передвигаемой мебели, стук дверей, лязг ложек о стенки оловянных кружек. Слышал затихающие истошные вопли и старческое бормотание, выдававшее возрастное помутнение рассудка: «Томми этого не делал. Томми этого не делал. Томми не делал… никогда».

Томми этого не делал, мысленно повторил Джеймс. Нет, нет, не делал, кто угодно, только не он, не надо его обвинять. А Энок тоже не делал? Все в руке Господней. Ральф, похоже, думает так. Почему бы нет? Если мы сотворены Богом, если Бог сделал нас теми, кто мы есть, если Он действительно всемогущ и всеведущ, почему Он не простер свою руку, почему не помог? Ральф как будто считает, что Бог действовал через Энока, как когда-то — через Гитлера. Он думает, что это Бог вонзил нож ему в спину, забрал его дитя, порезал малыша на куски, лишил жизни невинное чадо.

В горле комом встала желчь. Джеймс усилием воли постарался отогнать тошноту. Встал с кресла, опершись на ручки для устойчивости. Только бы никто не зашел; у него нет сил никого видеть, встречаться взглядами. Животные намного лучше нас, подумалось ему, они делают то, что должны. Нападают, рвут, грызут, пьют кровь; такова их природа. Такими их сотворил Господь, не оставив иного выбора.

Припадая на ногу, Джеймс пересек кабинет и встал у маленького окошка с решеткой снаружи против воров. Взору предстал типичный ист-эндский вечер: обрывки бумаги в сточных канавах, капустные листья с близлежащего рынка на мостовой, словно мерцающие белизной в сумерках. Уже темнеет, впереди долгие месяцы дождей и тумана, слякоти и сырости. Богу пришлось разрешить Своим творениям вершить зло; это кара за предоставление выбора. У животных выбора нет, тем они и отличаются от людей. Если бы мы не могли выбирать зло, мы не были бы людьми. Он напишет об этом Ральфу, подумал Джеймс, напишет его бедняжке жене. Но не станет говорить того, о чем часто размышляет: животным, которые не знают выбора и потому не совершают преступлений, даровано спасение, а вот мы, Божьи обезьяны, можем лишиться небес и обречь себя на вечные муки преисподней.

Стук и гомон за дверью кабинета сделались громче. Джеймс расслышал ругательство. Похоже, вот-вот разгорится ссора; быть может, кто-то из стариков упал или даже схватился за нож. Джеймс отвернулся от окна, поймал собственное отражение в пыльном квадрате зеркала, что висело на противоположной стене: худой, словно засушенный старик, истощенный смирением, засушенный постоянным стремлением верить. Он заговорил вслух, как если бы Ральф и жена Ральфа были сейчас в помещении вместе с ним:

— Анна, нет ничего, поистине ничего хуже, нет ничего обременительнее… нет ничего тяжелее… чем неблагодарная задача оставаться человеком.

Последний слог будто умер в его горле. Надо снять это зеркало, подумал он. Не зря ему давно хотелось это сделать, в таких местах, как этот хостел, стекло — опасная штука.

Вернувшись в Англию, Ральф с Анной незамедлительно приступили к поискам дома. Практические соображения упорно напоминали о себе, требовалось принимать решения. О пропавшем ребенке Анна говорила коротко, отрывисто, избегая продолжительных бесед. Что толку мусолить этот случай? — спрашивала она. Никто не разделял ее чувств. Никто не мог их понять.

— Анна, не нужно себя изводить, — просил Джеймс. — Обычно так и бывает: когда людям плохо, они все время об этом думают — и тем усугубляют свои страдания. Не ожесточайтесь. Вот все, чего я прошу.

— Это на самом деле немало, — заметил Ральф.

— А потом, — прибавила Анна — вы, Джеймс, попросите меня понять и простить.

В ее тоне слышалась горькая язвительность, к которой окружающие постепенно привыкали.

— Нет, подобного я просить не стану. Во всяком случае, пока.

— Славно. — Анна криво усмехнулась. — Потому что прощать я не готова.

— Если вспомнить, что Господу подвластно далеко не все на свете, что далеко не все вокруг происходит по Его воле, тогда и начинаешь просить у Него утешения и прощения для врагов… Но это очень трудно, Анна.

— Это невозможно, — отрезала она. — Я искала утешения у Бога, когда в Элиме возвращалась вечерами домой и видела несчастных людей, дожидавшихся меня на крыльце. Но Бог молчал, Джеймс, ничего не делал. Я была вроде бы вольна предпринимать хоть что-то, но на самом деле мои руки были связаны, потому что Божья любовь вгрызалась в мои запястья, точно обод наручников. Что я могла предложить страждущим? Разве что перевязку да банальные заверения — мол, все наладится. Если вообразить, что у меня хватило духа, что меня воспитывали иначе, я могла бы сесть на поезд до Кейптауна с револьвером в сумочке. Могла бы застрелить доктора Фервурда и тем самым сделать что-то полезное для мира. Подумайте, Джеймс. В одной комнате со мною был мужчина, замысливший убить моего ребенка, а у меня в руке была разбитая бутылка; может, стоило резануть его по глазам? Если бы я только набралась мужества, если бы выколола ему глаза, порезала бы вены и оставила истекать кровью на полу? Тогда я бы тоже сделала что-то полезное для мира.

— Анна…

Она прочитала страх на лице Джеймса.

— Не беспокойтесь за меня. Просто оставьте меня в покое, Джеймс, и я обещаю вас не донимать. Не приставайте ко мне со своим богословием, а я не стану мешать Ральфу делать его работу. Ведь планировалось, что он получит место в правлении фонда, верно? Не будем нарушать эти планы. Не имеет значения, что я чувствую, что испытываю. Никто не в состоянии понять моих чувств, поверьте. Но я обещаю не вскакивать в церкви посреди службы и не вопить, что это все глупости и профанация. Мы с Ральфом, можно сказать, профессиональные христиане. Этим мы с ним зарабатываем на жизнь. Почему же тогда мы бедны, а лжецы и мошенники процветают?

Никто не видел, как она плачет — с самого первого дня ее глаза оставались сухими. Эмма, встречавшая брата с женой в аэропорту, была совершенно права: «Анна слишком разгневана, чтобы плакать. Мне кажется, она даже слишком разгневана, чтобы просто дышать».

Дом подыскали довольно быстро. Приятель Эммы, Феликс, прокатил их по окрестным деревушкам, увез подальше от суеты Нориджа, который, после многих месяцев пребывания в африканской глуши, воспринимался этаким гигантским мегаполисом. Остановив машину под деревом у краснокирпичного обветшалого здания чудных пропорций, Феликс сказал:

— Дом, конечно, требует ремонта, зато здесь хватит места для жилья и для работы.

Он покосился на Анну, сидевшую на заднем сиденье. Не было смысла притворяться, что ничего не замечаешь: она была беременна. Все соглашались, что это наилучший способ справиться с потерей ребенка.

Вошли внутрь.

— Гостиная, — пояснил Феликс.

Из высоких окон лился дневной свет. Анна отметила, что эти окна нуждаются в мытье; Ральф отметил, что ставни сделаны из сосновой древесины. Восхитился широкой лестницей и высоким потолком, а его жена вдыхала запахи старого дома, причудливое сочетание затхлости, плесени и дыма от давно погасших очагов.

— Берем, — сказал Ральф.

Анна покачала головой. Но потом ощутила — или вообразила, что ощутила, — как пошевелился ребенок внутри ее. У нерожденного уже были свои требования. Наверное, стоит завести побольше детей, как можно больше, чтобы заполнить наконец жуткую пустоту в душе.

В дом они вселились за три месяца до рождения Джулиана; через два месяца после родов умер отец Ральфа. Это случилось неожиданно, Элдред-старший всегда казался словно вытесанным из камня; однако новости последнего года, пришедшие издалека, еще в первом, маловразумительном и тоскливом письме Ральфа, нанесли сокрушительный удар. Вся эта история приводила его в бешенство; он привык самостоятельно распоряжаться своей жизнью и все контролировать, но возникла проблема, не имевшая решения, похищение внука, которого он никогда не видел, в далекой стране, которую он не мог даже представить. Когда его сын наконец вернулся домой, Элдред-старший едва соизволил заговорить с ним и, казалось, с трудом выносил пребывание в одном с ним помещении.

— Для некоторых, — сказал дядюшка Джеймс, — большое горе выглядит как нечто недостойное. Они не в силах его воспринять — и винят пострадавших.

За последний год Мэтью Элдред сделался подвержен приступам ярости, что случались чаще обычного, приступам негодования на весь мир. При виде Джулиана, своего второго внука, он сразу вспоминал пропавшего первого, и эти воспоминания приносили гнев и тоску.

— Зачем вы туда уехали? — спросил он Ральфа однажды. — Не было никакой необходимости уезжать. Конечно, миссиям нужны работники, но вам не нужно было ехать, не следовало ехать, ведь кругом полным-полно более опытных и толковых людей. Думаю, тобой двигала гордыня, ты хотел доказать, что остальные тебе в подметки не годятся. Ты всегда этим грешил, сын.

— Хочешь знать, почему я вообще подался в Африку? — спросил в ответ Ральф. — Изволь, я признаюсь. Я поехал туда, чтобы сбежать от тебя.

На следующий день после ссоры Мэтью хватил удар. Ральф больше с ним не разговаривал; точнее, он пытался говорить, но старик никак и ничем не показывал, что слышит и понимает — впрочем, Ральф был уверен, что отец все осознает, просто держит характер. Он шептал отцу: «Прости меня, прости за то, что я делал, чтобы досадить тебе, и за все, что причиняло тебе боль, хотя я сам об этом не догадывался».

У смертного одра отца он ощутил, что начинает взрослеть. Сказал себе: «Если вдуматься, отец был немногим старше меня в те дни, когда столь дурно обращался со мною». Он до сих пор познавал мир, чувствовал тяжкий груз ответственности на своих плечах. Быть отцом непросто; наверняка Мэтью действовал не из врожденной злобы и вредности, а потому, что старался воспитать сына в меру своих убеждений и своего понимания.

— Пожалуйста, прости меня, как я простил тебя, — шептал Ральф.

Отец умер три дня спустя, так и не даровав сыну прощения.

Что было делать теперь, как принять обыденную вину и обыденное страдание? Все эмоции как будто тускнели в сравнении с большой африканской бедой.

— Ничто не способно уязвить тебя сильнее, — сказала мать Ральфа. — Ничто не способно причинить тебе больше боли, чем то, что уже случилось. Не жду, Ральфи, что ты станешь оплакивать отца. Просто проследи, чтобы его похоронили достойно.

После смерти мужа Доркас переехала к сыну и невестке в новый дом, неслышно бродила по продуваемым сквозняками коридорам.

Было непросто заново привыкать к жизни в Европе после Африки, пускай обстоятельства благоприятствовали, а возвращение планировалось заранее. Боязнь тараканов и муравьев отступала весьма неспешно. Любое темное пятнышко на стене по воле воображения превращалось в ползучую тварь, и постоянно требовалось совершать над собой усилие — даже чтобы просто сидеть на безвредном английском солнышке, наслаждаться жарой, неспособной испепелить, ходить с голыми пупками, небрежно отмахиваясь от насекомых, чей укус не сулит какой-нибудь жуткой хвори. Прошло больше года, прежде чем Анна избавилась от привычки не оставлять ничего на столе; целый год она сразу хватала тарелки и чашки, уносила на кухню и тщательно мыла, чтобы не подкармливать прожорливых личинок и прочих тварей. «Бедняжка Анна, — говорили люди, — вечно хлопочет по дому. Загонит она себя, как пить дать загонит». Эти слова, эти жалость и сочувствие окружающих уязвляли сами по себе. Да, в ее жизни произошла трагедия, но никто не понимал и не мог понять ее чувств. Зимой теплая одежда словно пригибала к земле; вся эта шерсть и кожа душили, стягивали, стискивали.

Сама Англия выглядела несколько непривычно. После слепящего африканского света, после солнца, что выжигало все цвета и искажало перспективы, было странно видеть разнообразные блеклые оттенки, словно нанесенные кистями старых мастеров. Охра, жженое дерево, индиго; плотные, тенистые ряды хвойных деревьев, желтоватые пятна содранной коры, проблески березовых стволов на закате… Было странно вдыхать сырой воздух и слышать уханье сов среди ночи. Придет весна, за нею наступит лето; повсюду раскинется зелень, свежий мох покроет стены и изгороди, под вязами сонные лошади будут лениво обмахиваться хвостами, отгоняя слепней, и, опустив головы, ждать нового Джорджа Стаббса.

С чего следовало начинать? Как лучше всего организовать это медленное переползание из глуши обратно к цивилизации? Что говорить? Что объяснять окружающим? Кому можно поведать всю правду о случившемся, а кого стоит удовлетворить в лучшем случае полуправдой, без подробностей?

Родители Анны знали основные факты; возможно, догадывались кое о чем сверх того, но предпочитали не заговаривать на эту тему. Делали вид, будто щадят чувства своей дочери, но на самом деле щадили исключительно собственные чувства. Весь накопленный жизненный опыт не мог подготовить их к подобной катастрофе. Они поклонялись повседневной рутине; любые события, ее нарушавшие, казались нежелательными и имели дурной привкус. Признавать, что с тобою что-то произошло, значило демонстрировать свою исключительность, а это никуда не годилось.

— Это просто кошмар, жуткая, трагическая история, — говорила миссис Мартин, — но, знаете, хотя вслух я этого, конечно, не говорила, однако я виню его за то, что он вообще повез мою девочку туда. Он мог бы получить неплохую работу здесь, у своего отца, так нет же, ему понадобилось тащиться невесть куда через полмира.

Большую часть жизни Мартины посвятили утверждению и распространению христианской веры, исправно посещали распродажи и различные собрания и выставки, дабы содействовать тому, чтобы чернокожие народы приобщились благам, которые олицетворяли молодые англичане, знакомые с псалмами и, главное, с содержанием Книги Иова, важнейшей среди библейских книг. Но они никак не ожидали увидеть одного из этих англичан в собственном доме, раздавленного, лишившегося дара речи от выпавших на его долю страданий. Никак не ожидали, что Книга Иова может обрести воплощение на практике.

А что говорить друзьям родителей? Ральф с Анной старались избегать подробностей, причем Ральф, пожалуй, старался даже больше Анны. «Если рассказывать им, — думал он, — что именно, как мы считаем, случилось, мы окажемся жертвами их глубоких предубеждений и предрассудков, обречем на презрение всех чернокожих скопом; дикари, скажут они, чего же вы хотели?»

Достаточно было сказать: «Мы потеряли сына». Это, как правило, обрубало дальнейшие расспросы. Лишь немногие пытались выяснить детали, большинство же поспешно удалялось, как если бы опасалось, что убитые горем родители примутся кататься по полу и завывать, вне себя от мучений. Было удивительно наблюдать за поведением людей, тех самых людей, которые, как уверяли в письмах из дома в Африку, молились за них каждое воскресенье. Мы-то думали, что у молодых Элдредов вроде как двое детей, говорили эти люди; мы же слыхали, что у них двойня. На лицах отражались растерянность и беспокойство: значит, там, на краю света, что-то случилось, ребенка сожрал дикий зверь или сразила неведомая тропическая хворь… Ральф опасался назойливых вопросов и приставаний, но вместо этого столкнулся с безразличием, которое счел оскорбительным. Он совершил открытие, какое обычно делают те, кто надолго покидает родину, а затем возвращается: они с Анной, пока находились за границей, словно перестали существовать как реальные живые существа. С глаз долой, из сердца вон. Никто, включая самых щедрых благотворителей, не стремился узнать ровным счетом ничего об Африке.

В первые годы после возвращения родные и близкие прилагали немало усилий к тому, чтобы не затрагивать в разговорах ряд конкретных тем. Ральфа с Анной окружали, чудилось, акры молчания и гектары запретов. Прежний уклад жизни подкрадывался медленно, осторожно; домочадцы постепенно переставали одергивать себя и всячески избегать любых упоминаний об Африке. Некоторое время спустя перестали страдальчески морщиться, когда в газетах встречалась фотография очередного пропавшего ребенка. Наконец трагедия словно сократилась в размерах; осталось лишь крохотное, будто обнесенное колючей проволокой пространство, куда никто не отваживался соваться, пространство, где тайна хранилась под семью надежными замками. Умалилась ли от этого сама трагедия? Нисколько; Ральфу мнилось, что боль, наоборот, сделалась острее. Ему снилось, как он оттирает кровь, собственную кровь, с бетонного пола, но кровавые пятна неизменно возникали вновь, как в детской сказке про Синюю Бороду. Он понял смысл этой сказки: пролитую кровь никогда не оттереть, никогда не смыть. Любое злодеяние не проходит бесследно. Зло есть энергия, оно воспроизводит себя, лишь меняет форму.

В последующие годы Ральф постарался погрузиться в дела, похоронить прошлое под грудой повседневных занятий и обязанностей. Анна наблюдала за тем, как меняется ее муж, как он превращается в милого, приятного во всех отношениях англичанина, но воображала, что за этим фасадом скрываются истинные чувства и мысли — вина, боль, ярость и тоска. Ральф сделался требовательным и придирчивым в быту, крайне редко напоминая себя былого; чтобы вспомнить о том, каким муж был раньше, ей приходилось почаще приглядываться к подраставшим сыновьям. Она поняла, давно, еще когда жили в Элиме, что в свойственной Ральфу доброте присутствует отстраненность, что он, заботясь о людях, делает это не по зову души, а руководствуясь сознательным выбором; теперь эта забота превратилась в культивируемую и даже агрессивную добродетель.

В 1970-х фонд вошел в число наиболее благополучных в финансовом отношении благотворительных обществ и сумел привлечь покровителя из королевской семьи. Ральф презирал этого молодого человека, однако согласился бы водить дружбу с кем угодно, если видел, что такая дружба поможет ему достичь поставленных целей. Он хотел добиваться успеха во всем, хотел видеть улучшения повсюду. Дела должны были делаться с утра до вечера — или хотя бы создавать такое впечатление: письма во все концы, телефонные звонки, поездки на машине по окрестностям, визиты в Лондон, реклама, выставки и ярмарки, публикации в прессе, мероприятия для сбора средств. Он занимался разработкой политики, размышлял о миссии фонда, воспользовался услугами приглашенного специалиста по пиару, перестроил хостел, изменил систему управления и размещения постояльцев, дал интервью «Гардиан» и «Нью сосайети», время от времени появлялся в телестудиях, чтобы ввязаться в напрасные споры с теми, кто не разделял его мнения о наркотиках, отношении к бездомным или образования. В хостеле он приучил всех к тому, что вникает в мельчайшие детали, вплоть до запасов скрепок и наволочек; проводил кучу времени с угрюмыми неразговорчивыми, недружелюбными детьми, обнаружившими, что они очутились под его опекой. В Норфолке он стал известен как один из тех людей, кому принято звонить, если хочешь, чтобы что-то состоялось; порой новизна его идей вызывала раздражение у местной газеты «Истерн дэйли пресс». Казалось, он думал, что силой воли способен преобразить мир к лучшему. Но в глубине души, полагала Анна, знал, что это лишь иллюзия, напрасная надежда.

Примерно год после возвращения из Бечуаналенда она пыталась сохранить привязанность к прошлому, к каждой подробности нажитого опыта. Она боялась что-либо позабыть, забвение виделось ей предательством собственного ребенка, который — вполне возможно — до сих пор жив. Она постоянно воспроизводила в памяти все события жизни в Мосадиньяне: от прибытия на железнодорожную платформу среди ночи до отъезда, когда их вещи пришлось паковать сострадательным чужакам. Боль терзала по-прежнему, однако конкретные воспоминания тускнели и увядали, отступали от нее, стирались и исчезали. Правда, одно воспоминание грозило остаться навсегда: раскаты грома снаружи, стук дождя по крыше, кровь Ральфа на ее руках. Впрочем, минуло два или три года, и этот внутренний нарратив как-то смазался, утратил зримость и полноту ощущений. Сохранилась лишь подборка мысленных картинок — одни яркие и четкие, другие мутные, едва различимые, не более чем игра света, мрака и звука.

В день, когда родился Джулиан, Анна нисколько не пыталась сопротивляться боли, вести себя подобающе или облегчать жизнь тем, кто ее окружал. Когда рука медсестры приложила ей к лицу маску, она сглотнула и провалилась в забытье; возвращаться в сознание категорически не хотелось. Джулиана вложили ей в руки чистого, умытого, розового младенца, над которым, прежде чем отдать его матери, потрудились бесчувственные медсестры, привычные к санитарной обработке, и она испытала нечто вроде отвращения. Оттолкнуть, бежать, избавиться от всех ожиданий, что возлагаются на этот крохотный вопящий кулек, завернутый в покрывало… Она рассматривала плотно смеженные веки без ресниц, причмокивающий ротик, похожий на морскую губку, пухлые пальчики, вцепившиеся в изящные кружева покрывала. Попыталась вообразить, что другого сына у нее никогда не было, что это первый сын, которого она родила. Волосики Джулиана были золотистыми, на мир он взирал доверчиво, лежа на руках у отца. Нет, он ничем не напоминал, слава богу, своего старшего, сгинувшего бесследно брата; макушка сына торчала из пеленок, когда мальчика у Анны забрали, и было видно, как малыш дышит, как бьется крошечное сердечко.

В те первые годы после возвращения Доркас, мать Ральфа, стала для Анны опорой; эта молчаливая пожилая женщина не любила, как она сама выражалась, пустого трепа, но всегда была рядом, всегда бдила, на нее всегда можно было положиться. Поначалу Анна шарахалась от своей золовки-терапевта — молодой, настырной, обожавшей командовать, прикатывавшей из Нориджа едва ли не каждое воскресенье, олицетворявшей мирские страсти и жизненную силу, обладавшей специфическими познаниями. Она и вправду сторонилась мира; случались дни, когда она отказывалась выходить из дома, просто не могла себя заставить, когда одного слова прохожего было достаточно, чтобы она покраснела и начала дрожать, когда она не рисковала поднять голову и повстречаться с кем-либо взглядом.

Иногда она просыпалась от судороги в правой руке и видела, как пальцы сжимаются и разжимаются, словно стискивая горлышко бутылки, разбитой о комод четы Инстоу. Полтора года она держала кроватку Джулиана в собственной спальне; лишь когда родился Робин и появился новый, более хрупкий предмет заботы, она перестала вставать среди ночи, чуть ли не каждый час, и проверять дыхание сына. Когда Кит пошла в школу, Анну с большим трудом удалось убедить расстаться с ребенком у ворот школьной территории.

Разумеется, люди обращали внимание на ее поведение. Они говорили: «Анна, вы ведь дипломированный педагог, ваша свекровь вполне в состоянии приглядывать за детьми, так почему бы вам не вернуться к работе? Вам нужен некий интерес, некое занятие, которое отвлечет от поедания себя. Кстати, почему вас так редко можно увидеть вне вашего дома? Почему вы не проявляете, как говорит ваша свекровь, «активного интереса к благотворительной деятельности»?»

После года или двух такой жизни, после бесчисленных попыток отбиться от чужой помощи и чужих требований, Эмма, сестра Ральфа, отвела Анну в сторонку и потолковала с ней — как нельзя более вовремя для того, чтобы спасти ее жизнь. Этого Эмма добилась простыми, обыденными словами, банальными, тривиальными, но чрезвычайно важными для того, кто умирает.

— Анна, — сказала она, — мне кажется, что с вами не все в порядке физически, что у вас трудности с дыханием. Не против, если я вас послушаю? Обычно я избегаю лечить членов семьи, но позвольте хотя бы установить, больны вы или нет.

— Ерунда, — отмахнулась Анна, — погода такая, холод, сырость. Сколько себя помню, я всегда простывала.

— Правда? — заинтересованно спросила Эмма.

— Ну да. Вообще-то я крепкая, но никогда много не бегала. Даже в детстве. Вы не замечали, как я поднимаюсь по лестнице?

— Нет. А что?

— Сердце сразу начинает стучать быстрее. — Анна нахмурилась. — Так всегда было. Кстати, стало легче, когда мы уехали в Африку. Там-то лестниц не было.

— Надо же! — удивилась Эмма. — Какая я дура, оказывается.

После обследования она сообщила Ральфу, что Анна страдает пороком сердца в легкой форме: нет, хирургического вмешательства не требуется, этот недуг его жену в могилу не сведет, впредь будет доставлять лишь некоторые неудобства, к которым Анна привычна сызмальства и о которых предпочитала никому не говорить.

— Обычное дело, — прибавила Эмма, пытаясь отыскать нужный баланс между ободрением и тревогой. — Но ты должен заботиться о ней, Ральф. С нее вполне достаточно детей и домашних хлопот; не позволяй окружающим донимать ее глубокомысленными любительскими рассуждениями о пользе труда — дескать, весьма полезно посещать эти треклятые выставки цветов. Гони досужих кумушек, каждая из которых здоровее твоей жены. Защищай Анну, понимаешь? Если кто-то начнет требовать, чтобы она что-либо сделала, тебе надо лишь нахмуриться и сурово произнести: «Моя жена не очень хорошо себя чувствует».

Не очень хорошо чувствует, вот как? Быть может, спросил себя Ральф, это страх затрудняет Анне дыхание, застревает у нее в горле?

— Конечно, — продолжала Эмма, — бывает непросто различить причины и следствия. Безусловно, Анна подвержена приступам паники. Я сама видела, как это происходит. Совсем неудивительно, что она им подвержена, если вспомнить, через что ей пришлось пройти. После подобных серьезных потрясений можно сколько угодно думать, что ты оправился, даже ощущать себя королем мироздания. Разум отлично умеет приспосабливаться. Но тело ведет себя иначе. Оно обладает собственной памятью.

— Но этот дефект в сердечном клапане… Ты же говоришь, что он сам по себе никак не связан с приступами паники?

Эмма помедлила с ответом.

— Да, он сам по себе неприятная мелочь. Но люди, Ральф, невежественны и жестоки, они не склонны принимать душевные страдания в качестве оправдания. Скажут: «Подбери нюни» — и вся недолга. Боюсь, я не могу допустить, чтобы кто-либо бросил это в лицо Анне, а, по-моему, день, когда она услышит такой совет, все ближе. Зато — поверь, я знаю, как люди мыслят, — порок сердца может быть замечательным предлогом. Это достойная причина, весьма уважительная.

— Иногда я тоже испытываю страх, — признался Ральф. — А еще… — Он прижал руку к горлу, — ощущаю какую-то тяжесть вот тут. Комок, который никак не могу проглотить. Но все же продолжаю работать.

— Мужчины обычно так и поступают, — сказала Эмма. — Продолжают работать. Между прочим, часто выходит, что за счет людей вокруг, не замечал? Вы смотрите новости по телевизору, — прибавила она мысленно, — считаете политиков глупцами; это ваш способ отвлечься. Вы теряете самообладание, деретесь, и вами восхищаются. Вы заседаете в комитетах и комиссиях, следите за соблюдением законов. Какая бы зараза ни сидела внутри вас, вы выпихиваете ее наружу, находите того, на кого можно возложить вину. А вот женщины — женщины замыкаются в себе. — Мужчины принимают решения, а женщины просто заболевают.

— Сдается мне, звучит чересчур просто.

— Разумеется. — Эмма усмехнулась. — Кто бы спорил. Но ты можешь помочь своей жене, Ральф. К чему эти бессмысленные поиски истины? Я дала тебе рецепт. Разве этого мало?

— Думаю, нет, — сказал Ральф. — Спасибо, Эмма. Возможно, ты спасла ей жизнь.

— Ну, от таких пороков никто еще не умирал… — Эмма спохватилась, внезапно осознав масштабы страха своего брата. Неужели строгая, сдержанная, ясноглазая Анна и впрямь стоит на краю? — О, Ральф! Прости, что не сообразила раньше. Мне следовало затеять этот разговор давным-давно. Но скажи, ей что, мало детей, чтобы жить дальше?

— Наши жизни крепко связаны с тем ребенком, которого мы потеряли, — ответил Ральф. — Его с нами нет, но это он сделал нас теми, кто мы есть сейчас. Иногда Анна улыбается, но не знаю, заметила ли ты, Эмма, что она никогда не смеется? Она искалечена изнутри. У нее не осталось радости.

— Радость, — протянула Эмма. Улыбнулась своей кривоватой улыбкой. — Слово для рождественских гимнов, верно, братец? Все сводится к выживанию. Именно выживание должно быть главной целью.

Соседи слегка удивились, когда Анна — после Кит, Джулиана и Робина — забеременела в четвертый раз. Люди судачили: мы-то думали, что с нее хватит, троих вполне достаточно, в ее-то возрасте, а еще, говорят, у нее нелады с сердцем. Да, отвечала Анна, сердца у меня, как выяснилось, не совсем в порядке. Да, для родов поздновато, и это будет последний ребенок. Словом, ко времени рождения Ребекки удивление улеглось. Среди соседей некоторые вообще не знали о том, что произошло с Элдредами в Бечуаналенде, а другие знали, однако сознательно предпочли забыть. Наступила пора, когда и сама Анна перестала каждое мгновение вспоминать о похищенном первенце.

Но горе таилось в кущах, так сказать, повседневной жизни, проявляло себя в минуты отдыха, всегда было готово нанести удар исподтишка, увлечь Анну в пучину отчаяния, и тогда она воображала себя тонущей — или очутившейся в мешке, у которого затянули горловину.

Как-то Доркас споткнулась и упала на кухне, сломала запястье. Ее отвезли в травмопункт при больнице, но был вечер пятницы, так что пришлось долго ждать; это ожидание и общество прочих страдальцев утомили Доркас сверх всякой меры. Молодые парни щеголяли наполовину содранными скальпами, кровь сочилась из порезов и ран в таких количествах, словно была дешевле воды; еще привезли женщину, пострадавшую в автомобильной аварии, и усадили в инвалидную коляску в коридоре: глаз заплыл, лицо все в порезах, одна нога босая, другая в туфле на высоком каблуке. Все двадцать минут ожидания эта женщина рыдала и звала мужа.

В итоге Доркас все-таки приняли, осмотрели, отвезли на коляске по стылым коридорам на рентген. Больница предложила остаться в стационаре, но Анна отказалась.

— Это место ее пугает, — сказала она. — Я отвезу ее домой.

Врач, похоже, обрадовался.

— Утром обязательно позвоните своему терапевту, — посоветовал он.

— Пусть не снимает повязку, — поставил диагноз свой терапевт. — И не встает с постели. Не позволяйте ей ходить по дому и заниматься обычными делами.

Днем приехала Эмма — и поразилась унынию, охватившему Доркас. Казалось, та постоянно испытывает боль, не может ни отдыхать, ни есть.

— Знаете, что я думаю? — спросила Эмма. — По-моему, она просто устала от жизни.

Когда началась легочная инфекция, терапевт настоял на возвращении Доркас в больницу. Но там вдова Элдред скандалила и отказывалась есть, поэтому больница вернула ее домой. Она требовала, чтобы Ральф сидел у ее кровати, приобрела привычку крепко сжимать его ладонь пальцами здоровой руки и говорила, тоскливо и торопливо, говорила о своем детстве, о сватовстве Мэтью, о замужестве и о семейной жизни. Как будто сознавая, что подошла к порогу смерти, она стремилась произвести на свет иную, новую версию своей жизни.

— Ты думал, Ральфи, что он не верит в науку, верно? — Лицо Доркас почти терялось среди подушек. — Но он сломал меня по всем канонам науки. Я далеко не всегда была ковром под его ногами. Не думай, что я такой уродилась. Нет, у меня была своя жизнь, в юности я была другой, моя семья на меня не давила. Я ходила на танцульки.

— Мама, прошу тебя, не плачь.

— Пусть плачет, — возразила Эмма. — Слезы еще никому не вредили. Глядишь, ей легче станет.

— Этот мальчишка Палмеров, молодой Феликс… Твой дружок, Эмма… Я крутила с его отцом. Он хорошо танцевал, был легок на ногу. Настоящий джентльмен, покупал мне имбирное пиво.

Эмма присела на край кровати, взяла руку матери в свои ладони, погладила.

— Мам, он за тобой ухаживал?

— Еще как! — Доркас попыталась улыбнуться, потом на мгновение словно впала в сон. Потом продолжила, будто никакой паузы и не было, ровно с того места, где остановилась: — А дальше появился ваш отец, и я решила, что в нем гораздо больше от мужчины, чем в остальных. Его папаша был проповедником-мирянином, — уточнила она, будто дети этого не знали, — а Мэтью так красиво пел…

— Ага! — воскликнула Эмма. — Значит, ты дала отставку мистеру Палмеру?

— Да, — подтвердила Доркас, — отшила его, отослала прочь. Сказала, чтобы поискал себе другую. Он всегда так нарядно одевался, все девчонки обмирали, а уж как смешить умел! Вот только этого мало… Мало уметь смешить. Он женился на пепельной блондинке из Кромера, занялся строительством. Все говорили, что у него голова варит. Это от отца у малыша Феликса такие замашки. А ваш отец всегда был серьезен. С ним мы на танцы не ходили.

— Мам, ты не устала? — озабоченно спросил Ральф. — Может, тебе отдохнуть?

— Не пытайся заткнуть ей рот, или я никогда тебя не прощу! — с милой улыбкой прошипела Эмма. — Это и моя мать, а я… — Она отвернулась и понизила голос до шепота: — Я до сих пор не слышала от нее ничего занимательного. Так что не вмешивайся, братец, пусть говорит.

Доркас устремила взгляд в потолок.

— Ральфи, я всегда старалась угодить твоему отцу. Я была честной девушкой, ходила в церковь, но через полгода после свадьбы я перестала бояться Господа и начала бояться твоего отца. Попробуй понять, ты сможешь, я знаю. Это вовсе не богохульство, нет. Твой отец всегда виделся мне человеком из другой эпохи. Как Авраам. Патриарх. Он был к тебе несправедлив, Ральфи, и хуже того, вынудил меня быть с ним заодно. Знаю, ты меня возненавидел. Помнишь, той ночью, когда я пришла к тебе и попросила слушаться отца, не то твоя сестра пострадает… — Она закрыла глаза. — Он знал, что ты любишь свою сестру.

— О чем вообще речь? — с подозрением уточнила Эмма.

— Ни о чем, — отмахнулся Ральф.

— Да неужели? Не городи ерунды, Ральф! Ты не скажешь, так она расскажет.

Ральф посмотрел на мать, которая как будто задремала; впрочем, ему казалось, что Доркас напряженно прислушивается. Он протянул руку, взял сестру под локоть.

— Эмма, пойдем со мной, хорошо? Идем наружу, прогуляемся, чай заварим или просто посидим вдвоем… Дело настолько давнее, я и не думал, что придется вспоминать.

Эмма выглядела ошеломленной.

— Почему ты не рассказал мне раньше, Ральф? Все эти годы держать меня в неведении! Хоть бы словечком обмолвился!.. А я ведь спрашивала, почему ты позволяешь ему помыкать тобой!

— Да, спрашивала, я помню.

— И ты терпел все это время?

— А у меня был выбор?

— Я считала тебя бесхребетным слизняком. Слабаком. — Эмма внезапно помолодела на глазах, словно сбросив с плеч груз прожитых лет. — Он ведь так и сделал, сам знаешь, нарочно держал меня дома, чтобы наказать тебя. Для большинства отцов это была бы пустая угроза, но наш папочка привык выполнять обещания! — Она покачала головой. — Только подумай, это же самая лучшая месть, какая могла быть, куда лучше, если бы он нападал на тебя впрямую. Если бы ты настоял на своих желаниях, меня лишили бы будущего, о котором я мечтала. Ничего себе крюк вины он для тебя нашел!

— Угу. — Ральфу почему-то вспомнилась колючка, которой он в Мосадиньяне как-то занозил средний палец. Рука тогда разболелась до самого локтя. Колючка оказалась хитрая, с заусенцами, точно какое-нибудь средневековое оружие, изобретенное для причинения максимального урона противнику. — Но мама тоже не святая. Она поддерживала отца.

— Он запугал ее, Ральф.

— Разве страх нельзя преодолеть?

— Ты слишком многого хочешь от людей, — печально проговорила Эмма.

Некоторое время брат с сестрой молчали. Затем Ральф спросил:

— Она поправится?

Сестра ответила с профессиональной точностью врача:

— Она умрет послезавтра.

Жаль, что Эмма не могла, с той же профессиональной точностью, определить срок посмертного бытия их пропавшего ребенка. Пожалуй, человек с более крепкими нервами приучил бы себя видеть в этом пропавшем ребенке не невинную жертву, а этакого злобного призрака, разрушителя и поглотителя надежд. Кэтрин подрастала; родители вглядывались в лицо дочери, высматривая черты сгинувшего брата девочки. В младенчестве эти двое отличались друг от друга довольно сильно. Поэтому здесь утешения не находилось, но не было и усугубления страданий. Разве что невозможно было удержаться от желания измерять срок призрачной жизни сына: сейчас ему исполнилось бы шесть, исполнилось бы семь, исполнилось бы семнадцать. У него есть все, чего лишены мы, он тот, кем нам не суждено стать, мы обречены терзаться земными страстями, а он обретается в мирах, неподвластных законам плоти. Где-то в Африке догнивает крошечное сердечко, рассыпаются в прах маленькие косточки… либо засушенные внутренности белого мальчика распределены по горшкам и бутылям. Их первый сын стал призраком буша, пылью на ветру.

Норфолк, 1980 год, середина лета. Дороги заполонили велосипедисты в своих просторных рубахах и с флуоресцирующими седельными сумками. Женщины поснимали кардиганы и расхаживают в платьях кричащей расцветки, бродят по улочкам у моря, и стопы у всех широкие, прямо под болотные сапоги. Отцы семейств на автомобилях плутают по проселкам; за ветровыми стеклами белеют раздраженные столичные физиономии, жены боязливо вглядываются в дорожные карты, которые не желают складываться обратно.

В полях цветут маки, алеют яркими, почти непристойными пятнами, словно среди окружающей зелени кто-то разбрызгал кровь. В каждом огороде по всему графству белые листья капусты вздымаются увесистыми кочанами над короткими и тонкими ножками. Немногочисленные сохранившиеся живые изгороди выглядят крепостными стенами темно-зеленого цвета, из них торчат пустые бутылки из-под лимонада, выброшенные из проезжавших мимо машин. В дорожное полотно трассы A-149 закатаны останки мелких животных, расплющенные до такой степени, что эти мертвые животные выглядят мультяшными, и кажется, что они в любой миг способны вернуться к жизни и обрести былую форму.

Сандра и Эми Гласс торгуют критмумом, цветной капустой, луком, бобами и молодым картофелем. Продают крупные, мясистые помидоры — минувшей зимой Джулиан Элдред наконец поменял стекла в теплице. Ральф Элдред нынче влюблен в миссис Гласс, навещает ее минимум раз в неделю, а бывает, что дважды или трижды, если находит повод. Придумывать предлоги тяжело, натура сопротивляется; с другой стороны, когда он прислушивался к своей натуре?

Летние гости, дети из лондонского хостела, прибыли в дом Ральфа. Собственные дети Элдредов встретили этих гостей с привычной отстраненной доброжелательностью. Кит по-прежнему пыталась понять, какого будущего ей хочется; бродила по дому и препиралась с Дэниелом Палмером, который, якобы случайно, оказывался поблизости едва ли не каждый день.

Гости, как и ожидалось, выказывали недоумение и растерянность. Они-то росли в городах и провели большую часть своей короткой жизни на городских улицах. Здесь же улиц как таковых не было — так, переулки да проулки среди просторных лугов, поросших чертополохом и папоротником, борщевиком и кипреем. Гости редко покидали дом, потому что им не нравилось ни гулять, ни кататься на велосипеде. Иногда они просили отвезти их в Рипхем, ближайший городок с магазинами. Там они бродили по рыночной площади, затем уныло рассаживались на ограде близ паба «Старая пивоварня»; таращились в окна мясной лавки, наблюдая за телячьей вырезкой, будто ожидали от той какого-то подвоха; всем скопом врывались на почту, где продавали канцелярские товары, газеты и открытки с видами Нориджа, и покупали упаковки бумажных салфеток и карандаши в псевдомраморных разводах, с ластиками на торце. Потом непременно раскурочивали несколько висячих корзинок с цветами и просили отвезти домой.

— Если так пойдет и дальше, — сказала Кит Робину, — жители Рипхема начнут жаловаться. Напишут коллективную петицию.

— Думаю, они просто соберутся и зададут нашим гостям взбучку. — Робин кружил по кухне на цыпочках, изображая слугу вампира, и то и дело поправлял падавшую на лоб челку. — Ты только представь толпу горожан с кольями в руках!

— Я серьезно, — сказала Кит. — В этом году гости ведут себя хуже обычного.

— Да брось, это ты изменилась. Постарела, стала видеть все в черном цвете.

— А где Джулиан? От него никакого толку! Вечно пропадает у Сандры. Такое впечатление, что он решил сбежать из дома. А когда возвращается, ни словечка не произносит.

— Наш братец спятил, точно тебе говорю. — Робин хмыкнул. — Слетел с катушек. По-моему, это очевидно. Мне вот интересно, как он собирается опекать Бекки на школьных каникулах. Нельзя же одновременно ухлестывать за Сандрой и оберегать свою маленькую сестричку.

— Угу. Если только он не раздвоится.

— Странная у нас семейка, верно?

— Я так и сказала пару недель назад. А ты, помнится, начал возражать. Мол, ничего подобного, мы все нормальные.

— Теперь передумал.

— Ох уж эти мужчины!

— Слушай, Кит, ты сама-то что думаешь? Нам советуют не смотреть телевизор, чтобы мозги не запудрились. Не велят водиться с ровесниками, у которых есть деньги, чтобы не заразиться гнусным материализмом. Зато предлагают водить компанию со всякой швалью — с проститутками из Брикстона, с наркоманами, с ворами.

— Считается, что мы можем послужить наглядным примером, — ответила Кит. — Дескать, мы так хорошо воспитаны, что выросли невосприимчивыми к социальным порокам и гости не в силах нам навредить.

— В теории, — уточнил Робин.

— Да и на практике тоже, разве нет? Что-то я не замечала, чтобы ты лазал по чужим карманам или пытался торговать своим телом.

— Ага. — Робин помялся. — А тебе не пора сматываться, сестренка? Лично я, когда уеду в медицинскую школу, сюда на лето приезжать не намерен. Особенно на такое вот лето, когда кругом только и делают, что шипят, ворчат и шарахаются друг от друга.

Кит отвернулась. С того заполуночного разговора с Робином она много думала, и приходившие в голову мысли были не слишком приятными. Она вовсе не хотела поэтому делиться ими хоть с кем-либо.

— Ладно, — сказала она, меняя тему, — ладно. Гости скоро уедут. Все, кроме этой Мелани.

— А, Мелани! Когда она должна приехать?

— По-моему, завтра.

— Кит, у тебя есть жидкость для снятия лака? — поинтересовался Ральф, когда семья села за стол.

— Допустим. Папа, ты решил сменить маникюр?

— Ба! — воскликнул Робин. — Наш отец подался в трансвеститы! Ведет тайную жизнь!

— Не волнуйся, — утешила брата Кит. — Наверняка есть группа взаимопомощи, в которую мы сможем вступить.

— Ага. Спроси у папы, он должен знать.

— Ради всего святого, — вмешалась Анна. — Выслушайте своего отца, и хватит упражняться в остроумии!

— Ясно, — вынесла вердикт Кит. — Маме не нравится, что у папы есть тайная жизнь.

— Дело вот в чем, — начал объяснять Ральф. — Мелани, похоже, чего-то надышалась…

— Папа, смотри сам. — Кит подняла обе руки. — Видишь, меня сложно заподозрить в регулярных визитах к маникюрше.

— Ох, — только и сумел выдавить отец.

— Ты у нас не очень-то наблюдательный, папа. — Робин подпер подбородок рукой и выжидательно уставился на отца.

— Верно. Грешен, что уж скрывать.

— Для тебя люди — всего лишь проблемы, — сказала Кит. — Проблемы на двух ногах. Поэтому ты ни на что не обращаешь внимания.

— Гм… Возможно, ты права, дочь, но по роду своих дел, так уж выходит, я практически не встречаюсь с людьми, у которых не было бы проблем.

— Я про другое, — отмахнулась Кит. — Мне кажется, что ты не видишь в людях личности. Эта девушка, как ее, Мелани, для тебя она всего-навсего «беглянка-рецидивистка с многочисленными приводами», или как там еще пишут в официальных рапортах.

— Правда? Что ж, ты меня уела, в милосердии мне с тобой не состязаться. Дело в том, что моя работа достаточно важна и чрезвычайно опасна. Я вторгаюсь в детские жизни, стараюсь наставить этих детей на путь истинный. Потому мне доставляет подлинную радость выявлять шаблоны поведения. А такие шаблоны существуют, тут и спорить нечего.

— Каждый человек уникален, — возразила Кит. — Каждый.

— Я раньше тоже так думал. Но когда видишь, как они, мои клиенты, всякий раз ведут себя одинаково, точь-в-точь как те, с которыми приходилось сталкиваться до них, начинаешь считать иначе. В лучшем случае их реакции различаются в пределах статистической погрешности.

— Разве они не обладают свободой воли?

Ральф с одобрением посмотрел на дочь, будто восхищаясь ее настойчивостью.

— Раньше я полагал, что это главный вопрос. Полагал, что они, конечно, обладают свободой воли. Но через несколько лет стал замечать шаблоны поведения. Складывалось впечатление, что некоторые люди усваивают эти шаблоны с рождения. Я читал истории клиентов, одну за другой, и порой — довольно часто, признаюсь — одна история путалась с другой, а другая с третьей. Клиенты употребляют наркотики, пьянствуют, скандалят, словно подражая своим родителям, которые били детей или пренебрегали ими, садились в тюрьмы, выходили и садились снова; понемногу начинаешь ловить себя на ощущении, что сам способен написать следующую страницу очередной истории, что знаешь, каково будущее очередного клиента и какая участь суждена его детям. В девяти случаях из десяти это ощущение оказывается верным. Знаешь, впору затосковать от того, насколько люди предсказуемы. Стоит им ступить на тот или иной путь, и они с него уже не сходят.

— Как по мне, — подал голос Робин, — это не предсказуемость, а обыкновенная тупость. Понятно, что тупость не лечится, но если люди настолько тупы, что не в состоянии управлять собственными жизнями, какая разница, обладают они свободой воли или нет? Это все теории, на практике у них попросту нет выбора.

Ребекка под столом пнула брата по голени.

— Я просила передать мне хлопья еще полчаса назад.

— Цыц, Бекки! — прикрикнула Кит. — Робин, даже умный человек способен угодить в ситуацию, где не будет выбора. Возьмем любовь, к примеру.

Анна откинулась на спинку стула, положила вилку на тарелку.

— Возьмем любовь? — эхом повторила она.

— Прошу прощения, я знаю, что совсем недавно утверждала обратное. — Кит наморщила лоб. — Я понимаю, к чему ты клонишь, папа. Любовь, как всем известно, есть химическая реакция. Когда кто-то говорит, что влюблен, это означает, что в его мозгу происходят некие физиологические процессы, что гормоны делают его одержимым…

— Очень по-научному! — фыркнул Робин.

— …вот почему каждый влюбленный на свете уверен, что никто другой никогда не испытывал подобных чувств. Все влюбленные слушают слащавые песенки, корябают стишки и ощущают единство со вселенной. Все они являются жертвами совокупности одних и тех же реакций. Мы запрограммированы так себя вести.

— Быть может, ты права, — согласился Ральф. — Скажи, Кит, ты влюбилась?

— Нет. Уверена, если бы я влюбилась, то не рассуждала бы о любви столь непочтительно.

— Ты вела бы себя как все, — вставил Робин. — И воображала бы себя особенной.

Кит налила кофе. Тут, словно по наитию, у входной дери материализовался Дэниел.

— Как поживаете, молодой человек? — осведомился Ральф. Ему нравился Дэниел: юноша явно развивается, эволюционирует, если угодно, демонстрирует оптимизм и житейскую сметку, а в новом твидовом костюме поразительно смахивает на своего деда, любителя наряжаться, завзятого танцора, имевшего привычку поить партнерш имбирным пивом.

— Пришел поблагодарить Джулиана, — поведал Дэниел. — Жаль, что я его не застал. Мир ведь лучше войны, правильно? Ой! — Он смущенно оглядел собравшихся за столом. — Вы же, наверное, не знаете, что я имею в виду?

— Перестройку амбара? — предположил Ральф. — Мы наслышаны о местных противостояниях.

— Да, было дело, но теперь все улажено. Вы знакомы с подружкой Джулиана? Я побывал у нее на ферме. Во дворе есть развалюха, которую Джулиан хочет снести, потому что чинить там уже нечего. Миссис Гласс выражалась весьма туманно насчет того, что это за постройка, и возражала против сноса. Мол, она там всегда хранила ведра. В общем, я посмотрел на все сам, пришел к ней и сказал, что согласен заплатить за черепицу. Такой красоты мне давно не приходилось видеть. Она тут же позвала дочку и велела подписывать контракт, покуда покупатель не передумал. Я спросил — а как же ведра? Она ответила, что найдет для них новую крышу. Сказала, что Ральф Элдред ей поможет, приставит следить за ними социального работника, если она попросит.

— Ясненько, — проговорила Кит. — Выходит, вы теперь с Джулом лучшие друзья?

— Он по-прежнему называет меня вандалом, но, по-моему, обрадовался, что мне удалось придумать, как сократить ущерб. Кстати, миссис Элдред, а вы знакомы с матерью Сандры? Она бы вас заинтересовала.

— Вот как? И чем же?

— Она не такая, как я думал. Очень умная женщина, очень решительная, где-то даже, не побоюсь этого слова, забавная, но твердо стоит на ногах и вполне довольна своей жизнью. Ненужных амбиций не питает.

— Хотите сказать, она похожа на меня? — уточнила Анна.

— О, нет! Я не к тому…

— Не тушуйтесь, Дэниел. По вашему описанию она кажется симпатичной дамой.

— Она так молода, — продолжал Дэниел. — Ну, вы-то наверняка ее видели, мистер Элдред. Я удивился, что она такая красавица. Сандра-то не слишком привлекательная — только Джулу не говорите, что я это сказал, — а вот миссис Гласс просто наповал разит.

— Ей вы это сказали? — спросила Анна.

— Миссис Гласс? — Дэниел покраснел. — Нет, что вы. Я бы не посмел.

— Почему же? Насколько я знаю, она ведет одинокую, уединенную жизнь. Ей редко достаются комплименты.

В голосе Анны прозвучало осуждение, если не отвращение. Пульс Ральфа участился от тона жены. Дэниел искоса поглядел на Кит, как бы проверяя, не заставил ли подругу ревновать. Но Кит лишь улыбнулась всегдашней безмятежной улыбкой.

Для августа вечер выдался холодным. Пуловер Дэниела всем своим видом намекал на толику кашемира, на происхождение из фешенебельных лавок лондонской Берлингтон-аркейд. Ральф надел свитер армейского образца, с фабричными кожаными заплатами на локтях и на плечах, подарок Ребекки на прошлое Рождество. Самому Ральфу свитер не нравился — милитаристский, бесформенный, быстро начавший расползаться, — однако он знал, что Бекки долго копила на подарок и считала свитер шикарным, поэтому носил, чтобы доставить удовольствие дочери. Дэниел как будто поглядывал на этот свитер, причем вовсе не с завистью.

— Как ваша машинка, Дэниел? — спросил Ральф. Он намеренно сменил тему, углубился в технические подробности, чтобы увести разговор от дальнейшего обсуждения Эми Гласс.

В десять вечера — Дэниел отправился домой, Кит взялась мыть посуду — Ральф пошел проверить котел. Это чудовище занимало целую комнату, где всегда было так жарко, что среди зимы семья предпочитала собираться именно там. Воздух казался сухим, кальцинированным, затвердевшим, словно кость. Ральф заглушал бы котел на лето, если бы тот, вдобавок к отоплению, не обеспечивал дом горячей водой. Когда дети были маленькими, было вполне разумно и естественно мыть их друг за дружкой в одной и той же воде. Когда они подросли, Ральф начал приучать их к экономии. Как-то на Пасху, давным-давно, у Элдредов гостила подруга Кит. «Иди в ванну первой, — сказала Кит, — и не забудь оставить мне воду». Подруга остолбенело воззрилась на нее. «Вы точно в Средние века живете», — сказала она, сразу позвонила родителям и потребовала забрать ее на следующий день.

Все эти воспоминания мелькали в сознании Ральфа, не позволяя пробиться на поверхность другим мыслям, пока он воинственно загребал уголь ведерком, слушал, как дребезжит жесть. Угольная пыль оседала на манжетах рубашки. Ральф выпрямился, обернулся — и увидел в дверном проеме Джулиана, прислонившегося к косяку.

— Что, по-твоему, ты творишь? — процедил сын.

— С котлом вожусь, — ответил Ральф.

— Не строй из себя дурачка. Это вовсе не смешно! Я только что вернулся от Сандры. Знаешь, я прикрывал тебя, сколько мог, но с какой стати мне и дальше этим заниматься? Скажи, отец! Своим поведением ты отталкиваешь Сандру от меня, и это самое малое зло, которое ты способен причинить.

— Тебе не кажется, что сейчас не время и не место для такого разговора, сын?

Джулиан подался вперед, схватил отца за свитер в районе наплечной заплатки. Потом отпустил, схватил снова, как бы не решаясь дальше наседать на Ральфа.

— Объясни же, какого черта ты творишь?

— Будь добр, Джулиан, подвинься, а то мне совсем дышать нечем. Что я творю? Сам не знаю.

Мелани, гостья из Лондона, приехала на следующий день. Дети Элдредов обычно крутились поблизости, желая получше рассмотреть новичков, но на сей раз их поджидало разочарование. В наряде Мелани не было ничего вызывающего — обыкновенные джинсы, черные башмаки со шнуровкой и тупыми мысками, драная футболка с узором под леопардовую шкуру.

— Даже странно, — заметила Кит. — Ни дать ни взять, прямо со Слоун-сквер.

— Скука, — отозвалась Ребекка.

За спиной Мелани болтался нейлоновый рюкзачок, судя по всему, пустой.

— Где остальная ее одежда? — спросила Анна.

— Она все сожгла, — коротко ответил Ральф, ясно давая понять, что не намерен развивать тему.

Анна вздохнула:

— Значит, придется ее приодеть и снабдить всем необходимым. Та еще задачка.

Она отвела Мелани наверх, в отведенную той комнату.

— Ты принимаешь какие-нибудь таблетки? Ничего запрещенного не привезла? Скажем, шприцов?

Мелани отрицательно помотала коротко остриженной головой с оранжевыми волосами. Анна почти не сомневалась, что девушка лжет, но мысль об обыске ей претила. Мелани плюхнулась на кровать и уставилась взглядом в стену. Ее привезли сюда против желания, и она всячески показывала, что не собирается с этим мириться. Анна выглянула в окно, выходившее на поля. Куда ни посмотри, поля простирались повсюду, навевая тоску на городскую молодежь. Для Мелани — сбегавшей, как уверял Ральф, отовсюду, куда бы ее ни помещали, окрестности дома Элдредов выглядели, должно быть, подобием трудового лагеря где-нибудь в Сибири. Кругом вечная мерзлота, прожектора и колючая проволока.

Словно прочитав мысли Анны, девушка спросила:

— Коровы тут есть?

— В полях? Обычно они пасутся в других местах. Пашут у нас на тракторах, а на полях растут растения.

— Небось всякая чертова трава?

— Милая, — укоризненно сказала Анна, — прошу тебя, не надо чертыхаться. Поверь, от брани жизнь легче не становится.

— Фига с два! — с вызовом возразила Мелани.

Анна спустилась вниз и проверила, надежно ли припрятано и заперто все, что Мелани могла бы проглотить или вдохнуть. Немногим женщинам, подумалось ей, приходится запирать на замок чистящие средства. Обычно Элдреды старались не держать дома любые субстанции, чреватые, так сказать, злоупотреблением, но невозможно было предугадать, кому что может понадобиться: так, мальчишка, гостивший у них в прошлом году, имел предрасположенность к употреблению средства для чистки замши, причем конкретной марки, и перерыл всю кухню и кладовку в поисках заветного напитка. Кроме того, эти дети были подвержены, цитируя официальные рапорты, «самоубийственным позывам», то есть вполне могли, скажем, выпить отбеливатель. Некоторые их эксперименты казались настолько невероятными и неправдоподобными, что лишь впоследствии, когда пострадавших выписывали из больницы, удавалось выяснить, отчего именно они впадали в эйфорию или в забытье — кто во временное, а кто и навсегда.

— Ральф, — сказала Анна, — боюсь, эта Мелани окажется печальной историей, очень, очень печальной. Ты же не собираешься бросать меня наедине с нею?

— Мне нужно уехать, — ответил Ральф. — Часика на три.

— А отменить поездку нельзя? Не уверена, что у меня получится с нею справиться.

Ральф помешкал.

— Меня ждут люди. — Надо же, подумал он, как легко привыкнуть ко лжи. — Робин повесил замки на все велосипеды. Сбежать она, думаю, не сбежит. Сообразит, что бежать некуда. И вообще, мне показалось, что она сбита с толку. Странно, в Норидже, куда ее привез волонтер, она выглядела вполне вменяемой. Но стоило нам выехать из города, она словно задеревенела. Потом и вовсе закрыла глаза и не хотела смотреть по сторонам.

— Я беспокоюсь не о том, что она сбежит, — объяснила Анна. — Меня тревожит то, что она может учинить, оставшись в доме.

— У нас бывали постояльцы и похуже.

— Знаю. Пойми, Ральф, мы занимаемся этим много лет подряд, привозим сюда на лето этих несчастных, но я стала спрашивать себя, честно ли мы с ними поступаем. Ведь они ненавидят здешние места. А мы ненавидим их.

— Мы это уже обсуждали, Анна. Я на самом деле верю, что пребывание здесь полезно для них. Они питаются здоровой пищей, могут дышать свежим воздухом, видят нечто отличное от того, к чему привыкли за свою предыдущую жизнь. Вдобавок их окружают люди, готовые тратить на них время, сидеть и слушать, когда им захочется излить душу.

— Будем надеяться, что сегодня днем у Мелани такое желание не возникнет. Ведь ты уедешь на свои встречи, которые наверняка затянутся до самого вечера.

— Все не так страшно. Я вернусь к пяти. Обещаю. — Последние слова Ральф договорил, уже направляясь к задней двери. — «Мне нужно повидать Эми, — думал он, — я должен ее увидеть. — Необходимость лгать жене вызывала тошноту, как и осознание того, что он пренебрегает своими обязанностями, и это ощущение сделалось настолько сильным, что он едва не повернул обратно. — Я обещал Эми приехать, — напомнил он себе. — Я должен ее увидеть».

Он укатил прочь, найдя утешение в соблазнительной мысли, что его приворожили.

Анна злилась на себя: она вовсе не собиралась затевать философский спор насчет гостей, хотела всего-навсего, чтобы Ральф оставил ей телефонный номер, по которому с ним можно будет связаться, если Мелани выкинет что-нибудь этакое. Она пошла в кабинет мужа. Его ежедневник лежал на обычном месте, в правом верхнем ящике письменного стола. С фото в железной рамке на Анну сурово глядел Мэтью Элдред, положивший руку на цепочку от часов, а дядюшка Джеймс, в тропическом наряде, щурился от солнца. Рядом стояла фотография Ральфа, сделанная на крыльце дома на Флауэр-стрит: одна рука в кармане, спина прижата к стене. Этот снимок был единственным выставленным на всеобщее обозрение свидетельством их пребывания в Африке. Его извлекли на свет потому, что Ребекка пару лет назад долго канючила, требуя показать ей фото; этот снимок ей особенно нравился, и она все повторяла: «Папочка, ты здесь такой красивый, не то что сейчас». Ральф решил, что фотография должна стоять на письменном столе, служить напоминанием о том, насколько он себя запустил. Никаких ассоциаций снимок не вызывал, Ральф даже не помнил, когда и кем тот был сделан. Он просто видел перед собой улыбающегося, беззаботного молодого человека, можно сказать, почти денди, с кудрявыми волосами, широкоплечего и — пусть лишь на тот момент — вполне довольного жизнью.

Анна взяла ежедневник, отыскала текущую неделю и стала изучать записи на день.

«9:00. Встреча с Красным Крестом по поводу домашнего ухода. Не забыть позвонить епископу.

11:00. Забрать Мелани Берджесс с вокзала».

Дальше записи обрывались. Выходит, Ральф ничего не планировал на день, что-то случилось в последнюю минуту. Почему он ничего не сказал? Анна положила ежедневник обратно в ящик стола. И выбросила из головы все мысли о поведении мужа.

Ральф уехал из дома Эми Гласс в половине четвертого. На вершине холма он увидел полицейскую машину, явно кого-то поджидавшую. Заглушил мотор, остановился. Он узнал офицера, который первым вышел из салона: один из тех, кого он видел раньше на том же самом месте, один из тех, кто, по словам Эми, наблюдал за ее домом.

Ральф опустил боковое стекло.

— Что вам нужно?

— Могу я узнать ваше имя, сэр?

— Элдред. Ральф Элдред.

— Где вы живете?

Он назвал адрес.

— Это ваша машина?

— К несчастью, моя.

— Регистрационный номер назовете?

Ральф выполнил просьбу полисмена.

— Водительские права при вас?

Он достал права из кармана. Офицер внимательно изучил документ, вернул Ральфу; все чисто, ни единого штрафа, ни к чему не придерешься.

— Мы уже видели вас раньше.

— Да, я тоже вас видел.

— Заезжали на ферму внизу?

— Да.

— По делам или просто так?

— Просто так, — ответил Ральф. — Катаюсь, знаете ли, по Норфолку, заглядываю на фермы, когда бываю в настроении. — Он распахнул дверцу, вылез наружу. — Что вам нужно, офицер? Хотите заглянуть в багажник? — Обошел машину, щелкнул замком. — Вот, любуйтесь, сколько влезет.

Полисмен очевидно понимал, что ничего крамольного не найдет, однако тщательно осмотрел багажник «Ситроена», поочередно проверил пару непромокаемых плащей, домкрат, набор инструментов и пачку старых газет.

— Все в порядке? — спросил Ральф. — Послушайте, это какая-то бессмыслица. Если вы решили, что я привожу на ферму ворованные вещи, почему не осмотрели машину на пути туда?

— Мы ведь можем обыскать ферму, — заметил другой констебль, стоявший у полицейского автомобиля.

— Вы преследуете миссис Гласс, — заявил Ральф. — Вам отлично известно, что на рынках она торгует совершенно законно, что скрывать ей нечего, но вам доставляет удовольствие изводить беззащитных женщин, которым нечего противопоставить вашему произволу. Зато я могу вмешаться и обязательно вмешаюсь; я знаю, как правильно подавать жалобы на полицейских, знаю, когда лучше это делать и каким образом обеспечить жалобе ход.

— Что, приходилось много кляуз сочинять?

— Господь свидетель, — процедил Ральф, — поверить не могу, парни, что у вас до сих пор целы все передние зубы. Ко мне претензии есть?

— Нет, сэр. Если что, мы теперь располагаем вашим именем и адресом.

— Не надо пустых угроз. — Ральф сел в машину, хлопнул дверцей, высунул голову в окно. — Думаю, скоро мы с вами снова увидимся.

— Будем ждать с нетерпением, — ответил полисмен.

На следующее утро Мелани не вышла к завтраку.

— Не страшно, — сказал Ральф. — Пусть отдохнет.

За завтраком он попытался вразумить свою младшую дочь.

— Пожалуйста, будь подобрее к Мелани, — попросил он.

— Почему? — спросила Ребекка.

Ральф развел руками, словно недоумевая, почему она не понимает.

— Потому что добро приносит пользу. И наоборот.

— Твоя Мелани грязная и противная.

— Может быть. Но как ей стать лучше, если люди не будут относиться к ней по-доброму? Кроме того, Бекки, спроси себя: виновата ли она в том, что она такая, какая есть? Мелани страдает тем, что принято называть раздвоением личности.

— Да брось, папа! — вмешался Робин. — Какое еще раздвоение? Было бы чему раздваиваться! Она сидит на кровати, отвесив челюсть, и пялится в стену. Тоже мне, личность!

— Будь ты прав, никаких проблем с нею бы не возникло. Однако я опасаюсь, что все не настолько просто. Постыдись, Робин. Твоей сестре простительно, но ты-то должен обладать хоть толикой здравого смысла, в твоем-то возрасте. Мелани провела под нашей крышей меньше двадцати четырех часов, когда ты успел узнать о ней хоть что-то? Прошу, не дразните ее и не провоцируйте, она имеет тягу к насилию

— Ну, этим нас не напугаешь, — вступила в разговор Кит. — Если что, Робин справится с нею одной левой.

— Вы не понимаете. — Ральф вздохнул. — Я имел в виду насилие против себя. — Он выразительно помолчал. — Когда она спустится, присмотритесь к ее рукам. На тыльную сторону смотрите. Там полным-полно старых шрамов.

— Она резала вены? — уточнила Анна. — Бритвой? Или чем-то другим?

— Значит, ты заметила?

— Разумеется, заметила. — Анна дернула плечом. — По-твоему, я такая же невнимательная, как твои дети?

— Извини, — проговорил Ральф.

— Одним извинением ты не отделаешься. Вчера днем ты оставил меня с ней, предупредил насчет жидкостей и порошков, но и словом не обмолвился насчет ножей и ножниц. Когда я увидела шрамы на ее руках, пришлось долго бегать по дому и прятать все острое.

Ты права. Мне следовало предостеречь тебя, но вены она пыталась вскрыть довольно давно, а теперь у нее, похоже, появились иные способы снимать стресс. В школе над нею издевались, с этого все и началось; она сперва стала прогуливать, потом связалась с дурной компанией девочек постарше, и ее втянули в магазинные кражи.

— Обычная история, — сказал Робин.

— Да, обычная, — согласился Ральф. — Но есть одно немаловажное отличие. Ее отдали под опеку, а через три месяца разрешили вернуться домой. Выяснилось, что родители продали ее проигрыватель и все пластинки, раздали игрушки, оставшиеся с детских лет, и одежду. Все, что нельзя было продать или отдать, они попросту выкинули на помойку. Возможно, социальные работники отнеслись к ситуации спустя рукава; возможно, родители не слушали разъяснений, не усвоили того, что им рассказывали. Так или иначе, они явно не ждали, что их дочь вернется.

Дети молчали.

— И что она сделала? — спросил наконец Робин. Теперь в его тоне не было и намека на сарказм.

— Возле многоэтажки, где квартира родителей, есть пустырь, и там она нашла часть своей одежды. Как говорит, в мусорном ящике. Походила по округе, поискала, кому родители продали ее вещи, стучала в двери, требуя вернуть купленное, но, естественно, люди заплатили деньги и не желали расставаться с добром, которое уже считали своим. Висяк, как говорят в полиции. Что было дальше, я не знаю, она упорно не хочет рассказывать. Примерно через десять дней она объявилась в Лондоне. Когда ее привели в хостел, при ней не было ни пенса. Зато была мусорная корзина. — Ральф снова вздохнул. — Мы купили ей кое-какую одежду, но она отказывалась все это носить. Видимо, до сих пор надеялась вернуть свое. Вышла на задний двор и развела костер…

Кит перестала есть.

— Жуть какая! — сказала она. — Что это за родители, которые так относятся к собственному ребенку?

— А чего ты ожидала? — Анна отодвинула тарелку. — Мы живем в мире, где над детьми издеваются и бросают их каждый божий день.

— Тсс! — Ральф приложил палец к губам. Еще не хватало, чтобы Ребекка — или кто-то другой, если уж на то пошло, — начала задавать уточняющие вопросы. И где Джулиан, кстати? Он не видел старшего сына с того столкновения в подвале, две ночи назад. Джулиан уехал на побережье и не торопился возвращаться. Самому Ральфу настолько хотелось снова увидеть Эми Гласс, что это желание причиняло физическую боль. Конечно, поездка на ферму чревата новой стычкой с Джулианом, но что прикажете делать? Надо во всем признаться, думал он, надо открыться Анне — либо порвать с Эми, пока не стало слишком поздно, потому что все становится чересчур серьезно. Все эти годы, мысленно твердил он, я не смотрел на других женщин, даже не думал о них, эта часть моей жизни была под замком, в моих расчетах другие женщины не фигурировали.

Вот бы Джулиан наконец вернулся. Тогда я нашел бы какой-нибудь предлог, прыгнул бы в машину, уехал…

Ральф поднял голову. Мелани стояла в дверном проеме и смотрела на Элдредов.

— Заходи, милая, — позвала Анна. — Еды еще много. Бери стул.

Мелани скривилась, как если бы ее пригласили сесть рядом с дикарями и отведать овечьих глаз. С минуту она разглядывала Элдредов, настороженная, готовая, чуть что, сорваться с места. Затем ее тяжелые башмаки загромыхали вверх по лестнице. Громко хлопнула дверь.

Лето становилось все жарче. С белесого неба палило огненное солнце. Ни ветерка. Земля встречалась с небесами где-то внутри висевшего между ними знойного марева, в котором с трудом угадывались очертания деревьев. Джулиан и Сандра бродили по этому мареву, выбирая тропы, что уводили прочь от моря. В воздухе ощущалось приближение грозы.

— Переезжай к нам, если хочешь, — сказала Сандра. — Мама точно обрадуется. И тебе не придется возвращаться домой и общаться с Анной. Хотя, конечно, Ральфа ты встречать будешь регулярно.

— Отец серьезно думает, что никто, кроме меня, не знает о его делишках.

— Наивный. — Сандра хмыкнула. — Я сразу обратила внимание, что он приезжает, когда думает, что меня нет дома. — Она подняла руки, скромно заправила рыжие волосы за уши. — Он меня не видит, вот и думает, что никто его не замечает. А я замечаю. Ты же знаешь мою привычку возвращаться домой пешком.

— Ну да, через поля и канавы.

— Угу. — Сандра остановилась, пристально посмотрел на Джулиана. — Это я во всем виновата, Джул. Если бы я не стала ходить к вам в гости, этого ничего бы не произошло.

— Если бы, — повторил Джулиан. — Но ты пришла. Что сделано, то сделано. Какой смысл рассусоливать?

— Не знаю. Наверное, никакого. Но ведь интересно же, правда? Если бы ты не прикатил в Норт-Уолшем в тот день, когда я удрала на прогулку с байкерами. Если бы дождь начался всего на пять минут раньше, ты бы меня не засек. Поднял бы воротник плаща и побежал к своей машине, а я бы укрылась в церкви. Твой отец сидел бы дома с твоей мамой, и все были бы счастливы.

— Скорее, несчастливы, — поправил Джулиан. — Свою семью я воспринимаю именно так.

Они двигались в направлении Бернем-Маркет. Не доходя до деревни, Сандра сказала:

— Давай заглянем в церковь.

— Зачем? Дождя вроде нет.

— Там есть одна штука, которая мне очень нравится. Хочу тебе показать.

Железная калитка на травянистом склоне, круглая башня, длинные бледные тени на выжженной траве… Пол внутри храма был неровным, из камня песочного оттенка. Царила тишина, которую нарушало только далекое стрекотание какого-то сельскохозяйственного агрегата. Сквозь чистые окна лился яркий солнечный свет.

— Старые окна погибли в войну, — пояснила Сандра. — Бабушка мне рассказывала.

— Не знал, что у тебя была бабушка.

— Я так ее называла. Женщина из Докинга.

— И кто она была на самом деле?

Сандра пожала плечами:

— Мама не любит вспоминать прошлое. Не знаю, кем был мой отец. Так что откуда мне знать что-то про бабушку, а?

Холод каменного пола проникал в тело сквозь тонкие подошвы. Джулиан огляделся. Массивная древняя купель квадратной формы; в похожую, верно, при крещении окунали его самого. Пожалуй, туда лучше не заглядывать. Но обнаружилось и кое-что любопытное — кафедра темного стекла, изящная и хрупкая на вид.

— Это оно? — спросил Джулиан.

Встал рядом с кафедрой. Не смей ее трогать, сказал он себе; если каждый, кто сюда заходит, будет к ней прикасаться, она развалится. Но можно сделать исключение: кончики пальцев прошлись по фигурам святых отцов в митрах и кардинальских шапочках, по свиткам с надписями в их руках. Стекло отливало темно-зеленым и алым, кое-где отслоилось, и из-под него виднелось дерево, поэтому лица клириков словно раскалывались на две части, нанесенную краской по стеклу и вырезанную в дереве. На стенке кафедры различался нимб, линия, тонкая, как мысль; сам Джулиан не заметил бы ее, если бы Сандра не провела вдоль линии своим пальчиком.

Потом она тронула юношу за руку:

— Смотри, Джулиан. Подойди сюда. Вот что я хотела тебе показать.

В южном приделе она заставила Джулиана повернуться спиной к алтарю. Указала на плиты под ногами и на серый камень, весь в пятнах и царапинах. Как ни удивительно, прочитать надпись на камне не составляло ни малейшего труда.

— Гляди.

Текст гласил:

«В память миссис Теофилии Терлоу, дочери преподобного мистера Томаса Терлоу, приходского священника в Уортеме, Саффолк, из рода бернемских Терлоу. Она оставила сей мир 18 июня 1723 года в возрасте 24 лет. Также в память ее племянницы, Франсес Хибгейм, дочери Джона и Кэтрин Хибгейм из Бернем-Нортона, каковая скончалась 19 декабря 1736 года в возрасте 10 лет, 2 недель и 1 дня».

Некоторое время они молчали. Затем Сандра взяла Джулиана за руку.

— Говорят, в те дни люди не любили своих детей. Но ведь это неправда, скажи, Джулиан!

— Конечно, неправда. — Он опустил голову. — Конечно, эти Хибгеймы любили свою дочь. Недаром они посчитали каждый день ее жизни.

Помолчав, Сандра сказала:

— Знаешь, эта твоя история с Бекки… Ты должен прекратить. Это просто жестоко. Я имею в виду, по отношению к твоим матери и отцу.

— Чего-чего?

По лицу Сандры было видно, что разговор ей неприятен.

— Просто отпусти ее. Позволь ей вырасти. Говоришь, что твои родные несчастливы, а сам что творишь? Разве не понимаешь, что своим поведением режешь их, как ножом?

— С чего вдруг? Это из-за то, что я сказал, что они не в состоянии за нею присмотреть?

— Именно так.

— Я боюсь за сестру, — сказал Джулиан. — Кругом столько всяких гадостей.

— Знаю. Знаю, что ты боишься. Но отпусти ее, прямо сейчас, прошу тебя.

Они покинули придел и направились к дверям церкви. Тени ползли по полу перед ними, сливаясь и истаивая; конечности этих теней мнились лапами гигантских животных, очертания казались диковинными, потусторонними, отражались и дробились в стеклах. Невидимый агрегат в полях перестал стрекотать, а предчувствие грозы, разлитое в воздухе, заставило умолкнуть птиц и разогнало насекомых. Сандра с Джулианом соприкоснулись ладонями, переступив порог: мимолетное касание тыльными сторонами. Она не смела взглянуть ему в лицо, он не смотрел в ее сторону. А в отдалении, незримое, но легко воображаемое, беспрерывно, глухо и неодолимо, рокотало море.

 

Глава 9

Джулиан позвонил домой с телефона-автомата в пабе на прибрежной дороге.

— Мам, дома все в порядке?

— Ты где?

— В «Корабле», — ответил он, на мгновение сбив Анну с толку.

— Когда нам светит счастье тебя увидеть?

Пауза.

— Дня через два.

— Робин думает, что ты уехал насовсем.

— Пусть не строит иллюзий.

— Джулиан, у вас там какие-то проблемы?

Снова пауза.

— Нам надо будет поговорить. Но не сейчас, как-нибудь потом. Когда я пойму, что все-таки происходит. Не волнуйся, мам. Просто пока я вернуться не могу. Еще нет.

— Джулиан, если ты так неуклюже пытаешься меня успокоить, пожалуйста, прекрати. Иначе я совсем изведусь.

— Не говори отцу, что я звонил, хорошо?

— Почему это?

— Я просто хотел убедиться, что с тобой все нормально.

— Джулиан…

Тишина. Трубку повесили. Надо съездить туда, подумала Анна, взглянуть своими глазами. Тут ей пришло в голову, что она не очень-то представляет, где именно живет миссис Гласс. Ничего, найдет, это ей по силам… Но как быть с Мелани? Девочке срочно нужна одежда; надо бы отвезти ее в магазин. Даже если отложить поездку на денек, все равно Кит одну с гостьей не оставишь. Это нечестно — бросать дочь на трудного подростка, пока мать гоняется за блудным сыном. Какая разница, задержится Джулиан на несколько дней или нет? На него не похоже играть в таинственность; возможно, происходящее как-то связано с матерью Сандры, с семейным бизнесом, о котором Джулиан почему-то не хочет говорить. Остается надеяться, что дело не в новых неприятностях с полицией. Потом явилась другая мысль, из разряда тех, что посещают каждую женщину, чей сын вырос и пустился, так сказать, во все тяжкие: может, Сандра беременна? Может, пора устраивать мелодраму? Интересно, сумеет Ральф выкроить время и заехать к Глассам? Анна посмотрела на часы. Пожалуй, муж сейчас у миссис Гартри.

Дама почтенного возраста, миссис Гартри страдала глухотой и провалами в памяти. Она была подругой родителей Ральфа, прилежно посещала церковь, пока ощущала в себе силы, и Ральф взял за правило навещать ее раз в месяц. Миссис Гартри обожала обсуждать приходские новости — голос у нее был, что называется, трубный, — а также заполнять всевозможные формы на получение различных государственных пособий: кто-то неосторожно обронил при ней, что она имеет на это право. Ральф говорил, что ее банковскому счету можно позавидовать, однако помогал заполнять формы — дескать, у старушки осталось мало радостей в жизни, только эти формы и подготовка к собственным похоронам.

В трубке раздался голос миссис Гартри — громкий, негодующий.

— Мой телефон мигает. Кто это? Что вам нужно?

— Это Анна. Анна! Анна Элдред! Жена Ральфа.

— А, вот вы кто. — Миссис Гартри чуть смягчилась.

— Скажите, Ральф у вас?

Старушка уклонилась от прямого ответа.

— Я так не думаю.

— Он уже уехал?

— Что?

— Я опоздала? Он был у вас и уже уехал?

— Опоздала? Я никогда не опаздываю, милочка! — Миссис Гартри легкомысленно хихикнула. — Он был у меня на прошлой неделе. Думаю, да. Точно в этом месяце.

— А сегодня? — Зря я ей позвонила, укорила себя Анна. — Сегодня не заезжал? Он говорил, что собирается вас навестить.

— Нет, — ответила миссис Гартри. — Сегодня нет. Вы вот позвонили. С Ральфом я не разговаривала добрую неделю.

Анна закатила глаза.

— Спасибо, миссис Гартри. Извините, что потревожила.

— Ничего, милочка. Что-то я глуховата стала, вот беда.

— До свидания.

— Пока-пока, — игриво попрощалась старушка.

Анна отправилась в кабинет Ральфа и достала ежедневник мужа. Ральф и вправду начинает вести себя загадочно, подумалось ей. Днем, в два, у него назначена новая встреча в Норидже с представителями Красного Креста. Фонд финансировал проект по привлечению добровольцев к уходу за стариками и хроническими больными; отпущенные из больниц обратно домой, в отдельно стоящие коттеджи или в деревни, где не было аптек, эти люди нуждались в постоянном присмотре, если хотели жить дальше, не опасаясь смерти от одиночества, переохлаждения или случайного падения.

Она порылась в телефонной книге Ральфа, отыскала номер в Норидже.

— Пат? Это Анна, жена Ральфа.

— А, добрый день, миссис Элдред.

— Послушайте, когда Ральф приедет на встречу, попросите его позвонить домой, хорошо? Возникло срочное дело.

Пауза.

— Секундочку. — Снова пауза. — Миссис Элдред, наверное, тут какая-то ошибка. Мне очень жаль, но на сегодня встреч не запланировано.

— Вы уверены?

— Нет… То есть да. В ежедневнике ничего не записано.

— Извините. Видимо, я перепутала даты.

— Все в порядке. — В голосе женщины на другом конце провода сквозило облегчение. — На мгновение я решила, что совсем заработалась. Сами понимаете, не хотелось бы подводить мистера Элдреда, он столько для нас делает.

— Да, он такой. — Анна повесила трубку. Что дальше? — спросила она себя. Ей не нравилось направление, в котором свернули ее мысли. Конечно, миссис Гартри в надежные свидетельницы не годится, но странно, что Ральфа не ждет и Пат Эпплъярд. Еще давно они решили, что Ральф будет оставлять свой ежедневник в доступном месте и обновлять записи каждый вечер, на случай каких-либо неприятностей в хостеле, на случай, если Анне понадобится разыскать мужа; он строго придерживался этой договоренности и вообще славился дотошностью, пунктуальностью и крайне отрицательным отношением к тем людям, которые не обладали указанными качествами.

Я же не полная дура, сказала себе Анна. В молодости ей довелось прочесть несколько романов, и она усвоила, что исчезающий из дома супруг, если он не пьяница или не преступник, обычно бегает к другой женщине. Но попахивало фарсом: какой муж-изменник будет так плохо прятать следы — или не прятать их вовсе? Впрочем, если Ральф на самом деле обманывает, лжец из него никудышный — по крайней мере, на первых порах. Насколько ей было известно, практики в ремесле лжи муж не имел.

Анна села на жесткий стул за письменным столом. Мысли ворочались медленно, словно нащупывая тропу. Возможности? О, их у Ральфа было предостаточно. Он встречался со множеством людей — с клиентами, с социальными работниками, с журналистами. Неужели рутина заела? Какая там рутина! Каждая неделя отличалась от предыдущей, лишь ежедневник позволял не утратить хватку над ходом событий.

Она попыталась улыбнуться — как если бы в комнате находился кто-то, способный оценить ее усилия. Это же смешно, сказала она себе. Да, Ральф встречается с женщинами, но так было на протяжении многих лет; если он действительно нашел себе кого-то на стороне, кто это может быть? Никакая очевидная кандидатура на ум не приходила. Вообще это глупость, думала Анна; пусть говорят, что чужая душа — потемки, но до сих пор я не сомневалась, что отлично знаю Ральфа.

Вдруг стало очень холодно, и она пошла наверх за кардиганом.

Хлопоты по дому никуда не делись, хотя кардиган отказывался греть.

— Какие у тебя планы? — спросила Анна у Кит. Вопрос вышел откровенно дурацким: этим летом Кит никаких планов не строила. Так, сидела со всеми, спала, ела, время от времени помогала. — Если ничего серьезного, как насчет прокатиться по магазинам со мной и с Мелани? Вы с нею довольно близки по возрасту…

— Ну да, — перебила Кит, — и вообще у нас много общего.

— Как думаешь, куда лучше поехать?

— Зависит от того, чего она хочет. Если очередную футболку с пятнами, подойдет «Вулвортс» в Дирхеме.

— Какими снобами, оказывается, выросли мои дети!

— Ладно, — проворчала Кит, — поеду. Что ей нужно?

— Какая-нибудь куртка. И обувь для дома.

— Ага, чтобы не стучала башмаки по головам.

— Еще свитер, если похолодает. — Анна плотнее запахнула кардиган. — Вторые джинсы, пара рубашек или футболок. И нижнее белье, разумеется. Я не проверяла, но мне кажется…

— Она не носит нижнего белья, — сказал Кит.

— С чего ты взяла?

— Робин заметил. — Кит испустила преувеличенно тяжкий вздох. — Он в том возрасте, когда такое замечают. Что ж, можно поехать в Норидж и поймать папу после его встречи. Пусть угостит нас чаем и булочками с мороженым, а Мелани увидит, что мы ведем себя как семья из книжки с картинками. Можно заказать тост с анчоусами и кормить друг друга.

— Нет, в Норидж мы не поедем, — решила Анна. — Вот что, денек сегодня отличный, поехали на море. Глотнем свежего воздуха. Едем в Кромер. Думаю, ей должно понравиться.

— Ага, заплачет от счастья, поев сахарной ваты и покатавшись на осликах. — Кит усмехнулась. — Честно, мам, у тебя какие-то странные представления о том, как обращаться с особами вроде этой Мелани.

— Ты же слышала отца: постарайся быть добрее.

Анна поднялась наверх. Постояла перед плотно закрытой дверью, набираясь решимости. Постучала. Тишина. Она медленно повернула ручку.

— Мелани?

Шторы были задернуты, комната купалась в полумраке и в запахе пота: еще никто не видел, чтобы Мелани хотя бы умывалась. Девушка стащила матрас на пол, скомкала простыни, одеяла и подушки и сложила из них кучу посредине. Сперва Анна подумала, что кровать пуста, а Мелани все-таки удрала, но потом заметила в куче на полу какое-то движение. Девушка высунула голову.

— Предпочитаешь спать на полу? — спросила Анна.

Мелани встала, раскидав постельное белье. Простыни сползли вниз. На ней была розовая футболка, принадлежавшая Бекки. Эта футболка бесстыдно жала под мышками и задралась вверх, обнажая впалый живот и торчащие ребра.

— Где ты это взяла? — Анна не помнила, чтобы в последнее время стирала эту футболку и вешала сушиться. — Нельзя заходить в комнату Бекки без ее разрешения. Ей это не понравится.

— Не понравится, — передразнила девушка, копируя тон.

— Можешь брать все, что захочешь. Что угодно. Только спроси сначала.

— Зачем?

Затем, подумала Анна. Есть тысяча причин, почему. Потому что так поступают воспитанные люди. В вопросе Мелани ей послышался сухой антропологический интерес. Никакой оценки, просто вопрос: почему?

— И потом, ты почти взрослая, Мелани. Вещи Бекки тебе малы. Попроси что-нибудь у Кит.

— Попроси. Одолжи. Сплошные понты.

— Я подумала, что стоит прогуляться. — Анна постаралась скрыть раздражение. — Побывать на море.

— Детский сад.

— Ладно, а как насчет магазинов? Купим тебе одежду.

— У меня была одежда.

— Ты ведь ее сожгла.

— До этого. Моя одежда.

— Да, знаю. Кстати, прошу тебя, перестань грызть ногти.

Пальцы Мелани выглядели поистине жутко: кожа отслаивается, ногти обгрызены до мяса. Она постоянно совала пальцы в рот, теребила ногтями и зубами; эту привычку она приобрела, когда сидела на амфетаминах, — Анне уже приходилось видеть подобное у других детей, страдавших той же зависимостью. Воспоминание пронзило сердце, точно игла: ее собственные ногти, из-под которых сочится кровь. А затем в сознании промелькнула другая картина: Энок стоит на дворе миссии, с серпом в руке, у ног плоды надругательства над природой — срезанные цветы, едва успевшие распуститься и ненавистные садовнику, пускай им предстояло очень скоро погибнуть от палящего зноя.

— Что с вами такое? — спросила вдруг Мелани. Анна вскинула голову, встретила взгляд девушки. Она испытала нечто вроде шока, прочитав в этом взгляде намек на сострадание.

— Ничего.

Но Мелани не отступалась.

— Небось подумали о том, о чем не надо было? — равнодушно проговорила она.

— Верно

— И о чем же?

— Не хочу говорить.

— Не хочу говорить. — Снова передразнивание, жестокое, удивительно похожее. — Значит, что-то плохое, так?

— Да…

— Насколько плохое? — Лицо девушки выражало неподдельный интерес, видеть который было непривычно. Ей нужно доказательство несправедливости, подумала Анна, хотя бы свидетельство чужой ошибки. Почему нет? Она пытается сравнивать, сопоставлять, ищет собственное место на шкале ценностей. — Типа, убить кого-то?

— Да.

— А вы убивали?

— Глупый вопрос. Я бы тогда сидела в тюрьме, а не разговаривала с тобой.

— А в тюрьме вы были?

— Была. — Анна сама удивилась своему ответу. — Была.

— Тырили вещички?

— Нет, не за это.

— Ну да, с чего бы вам воровать. У вас-то небось все было.

— Можно и так сказать.

— Дом был? — спросила Мелани.

— Да, разумеется.

— А у меня своего дома никогда не было. Я всегда жила по приютам.

Раздражение Анны сразу улеглось.

— Да уж, чиновникам не следовало бы именовать приюты домами. Послушай, Мелани… Твои мама и папа… Давно ты их видела в последний раз?

Глаза Мелани словно потускнели, лицо сделалось бесстрастным, но за этой маской Анна ощущала, как шевелятся мысли, как рождается исподволь желание выговориться, как разум медленно, осторожно отсчитывает годы и месяцы. Быть может, Мелани старается совместить привычные даты с хронологией судебных постановлений и запросов социальных служб?

— Я их забыла.

— Не верю. Родителей не забывают.

— Говорю же, забыла!

— Ладно. Так что насчет нашей прогулки? — Анна улыбнулась, привычно растянула губы. Она научилась этому у Ральфа, который всегда строил разговор с подопечными именно таким образом, чтобы добиваться согласия на любое предложение, чтобы рассуждать исключительно позитивно, чтобы не допускать отрицательного ответа.

— Нашей? Прогулки? В смысле, выйти из дома? — Глаза Мелани напоминали сейчас две большие плошки. Девушка отшатнулась, словно опасаясь, что Анна силком потащит ее наружу.

— Да. Что тебя смущает?

— Мне нравится внутри.

— Неужели? Что-то незаметно.

Мелани поняла, что сказала что-то не то.

— И моя одежда мне нравится. Другой мне не надо.

— Уверена, ты сама понимаешь, что это звучит неразумно, — пустилась уговаривать Анна. — Ты же умная девочка, я вижу. — Ральфу лучше удавалось сохранять хладнокровие; она чувствовала, что готова взорваться. — Ты отлично знаешь, что не сможешь до конца своих дней расхаживать в футболке, которую стащила у ребенка тремя годами младше тебя. Новую одежду покупать все равно придется, разве нет?

Они смотрели друг на друга. Никто не хотел уступать. Анна прикинула, что Мелани может ее ударить. Бывало, гости вытворяли и не такое. Она постаралась беспристрастно оценить шансы: костлявые руки-палки в тесных рукавах, изрезанные запястья, обгрызенные ногти, на среднем пальце правой руки дешевое колечко в форме сердца. Нужно сделать шаг назад, чтобы кулак Мелани не достал. Девушка стояла, опустив руки. Анне доводилось видеть, как дерутся мужчины, и она без труда вообразила, как Мелани резко выбрасывает руку вперед, метя кулаком ей в челюсть. Но я ни за что не отступлю, подумала она, ни за что.

— О чем вы думали? — прошептала Мелани. — Расскажите.

— Что значит, о чем я думала?

— Раньше. Когда мы про убийство говорили.

— Что будет, если я расскажу?

— Поеду с вами. За одежкой.

— Не верю. Ты меня обманешь.

— Не обману. Поеду, зуб даю. Расскажите.

— Хорошо. — Взгляды скрестились. Что ж, подумала Анна, я расскажу тебе то, чего ты не можешь знать. — У меня был еще ребенок. Мальчик. Совсем маленький. Его выкрали прямо из дома и убили.

Девушка кивнула. Отвела взгляд. Уставилась то ли в пол, то ли на неопрятную груду белья.

— Жуть, — прошептала она.

Именно эта краткость ответа, эта смехотворная скудость лексикона Мелани заставила Анну продолжить:

— И правда жуть. Было очень, очень тяжело. Ты спрашиваешь, о чем я думала? Я расскажу, Мелани. Я думала о человеке, который это сделал. О том, каким способом прикончила бы его, попадись он мне снова.

Мелани смотрела на нее во все глаза.

— И каким?

— Не знаю. Я думала об этом, признаю, но способы не выбирала. Их ведь великое множество.

Девушка снова опустила голову, и Анна внезапно увидела в этой склоненной голове хрупкую часть живого существа — обкорнанный, весь в синяках и царапинах бутон на стебле тонкой шейки. Кожа белая, чистая, если ее отмыть, волосы наверняка обладали исконным собственным цветом, а тело подвергалось побоям и прочим надругательствам лишь частично. Ее еще можно спасти, подумала Анна, главное — не торопиться. Но мне не следовало говорить того, что я только что сказала. Следовало что-то придумать, следовало солгать; не годится спасать ребенка столь радикальным методом.

Она повернулась к двери.

— Ты обещала, Мелани. — Анна распахнула дверь. — Идем. Ты заключила сделку и получила гораздо больше, чем рассчитывала. А взамен обещала поехать со мной за одеждой. Идем.

Мелани кивнула. Ее лицо вновь утратило всякое выражение; за исключением короткого кивка, она никак не отреагировала на слова Анны. Наверное, ей кажется, что это сон, думала Анна, она живет здесь и сейчас, ее воспоминания постоянно стираются. За спиной стучали по ступеням лестницы грубые башмаки. В ярком солнечном свете, что вливался внутрь сквозь кухонное окно, Анна изучила изможденное, лиловое от синяков лицо девушки. Осторожно притронулась к челюсти Мелани.

— Ты что, не спишь?

— Нет. Кашель мешает.

— Хватит нюхать клей, кашель и пройдет, — резко бросила Анна.

За рулем Анна молчала, а Мелани и подавно не рвалась общаться. Когда приехали в Кромер, она задрала ноги в больших черных башмаках и обхватила руками колени, свернувшись этаким комком на заднем сиденье. Не желала ни любоваться золотистыми бликами на поверхности студеного Северного моря, ни вслушиваться в перезвон фургончиков с мороженым, и в крики чаек. Кит наблюдала, как птицы стремительно пикируют и взмывают ввысь, отражаясь в огромных окнах старых прибрежных отелей, огибают башенки, печные трубы и карнизы домов из красного кирпича, несутся прочь от берега, чтобы вдоволь наораться и налетаться среди сосен. Эти чайки оставляли после себя память, слуховую и зрительную, а рокот моря походил на натруженное дыхание. Отдыхающие бродили по песку, в кафе с пластиковыми столиками подавали жареную камбалу.

Мелани крепко зажмурилась и явно не собиралась вылезать из машины. Анна же словно лишилась сил в бесплодных уговорах.

— Сама знаешь, тебе нужна одежда, — сказала она негромко.

— У меня есть одежда, — ответила Мелани. — Я вам говорила.

— У тебя есть только то, что на тебе, то, что ты наворовала! — вмещалась Кит. — Шевелись, идиотка! Твои шмотки надо хотя бы постирать, чтобы от них не так воняло.

— От них ничем не пахнет.

— Да ну? — Кит демонстративно повела носом. — Если ты завоняешь чуть сильнее, нам придется переселить тебя под навес для велосипедов.

Как ни странно, этот довод на Мелани подействовал. Она расправило тело, как разгибают пальцы крепко стиснутого кулака, и неловко выбралась из машины. Кит, еще до выезда предупреждавшая новенькую насчет морских ветров, прихватила с собой на всякий случай вторую куртку. Она попыталась накинуть эту куртку на плечи Мелани. Та взревела:

— Отстань от меня, злобная стерва!

— Я еще пока не разозлилась, — ответила Кит, — но не искушай меня, подружка. Я больше и сильнее тебя, так что гляди, не заставляй меня вбивать в твою дурную голову прописные истины.

Анна поежилась. Она целиком положилась на Кит, устранилась из разговора, напуганная тем, что сама недавно сказала Мелани, и той легкостью, с какой эти слова слетели с ее бледных губ.

Кит взяла Мелани за руку. Из моей дочери вышла бы идеальная надзирательница, подумала Анна, сильная и уверенная в себе; только посмотрите, как цепко она держит худую руку Мелани выше локтя. У девушки будут синяки; Анне вдруг почудилось, что и ее собственная плоть наливается лиловым. Есть ли что-то, спросила она себя, за что нужно прощать Кит? Простила ли я ее за то, что она осталась жить?

Двинулись в город. Кит отпустила руку своей пленницы, но шагала рядом и мило улыбалась. Мелани сутулилась, куксилась, метала испепеляющие взгляды, ее руки-ветки словно гнулись на ветру. Анна было хотела прихватить куртку — в надежде, что Мелани замерзнет и образумится, — но Кит, уловив намерение матери, едва заметно покачала головой, и куртка осталась лежать на пассажирском сиденье.

Час спустя они все-таки умудрились отчасти приодеть Мелани. Попутно приходилось извиняться за ее грубость перед продавщицами, а те сочувственно улыбались.

— Они думают, что я приехала одевать свою умственно отсталую младшую сестру, — прошипела Кит.

Как бы там ни было, свои покупки Мелани волокла сама. Набежали тучи, ветер швырял в лицо капли дождя; отдыхающие на пляже посинели и ожесточенно терли руки, а местные женщины прогуливались по берегу в своих стеганых куртках и шерстяных шарфах. Анна подняла повыше воротник, прикрывая горло, и покосилась на голые руки Мелани. Да, Норфолк учит предусмотрительности, какая Лондону и не снилась.

— Глядите! — Кит тронула Анну за плечо. — Мама, вон стиральная машинка! — Она замерла перед витриной с электроприборами. — Целых шестнадцать программ, ничего себе!

— Красивая, — согласилась Анна. — Но наша старая пока работает…

— Это ты называешь работает? — воскликнула Кит, пылая праведным гневом. Обернулась через плечо на Мелани — их отношения за последние полчаса несколько потеплели, — явно собираясь спросить, доводилось ли той хотя бы слышать о стиральной машине с двумя барабанами, откуда мокрые сорочки нужно извлекать щипцами и в резиновых перчатках. Но Мелани сзади не было.

Кит развернулась. Ее длинные волосы заплескались на ветру.

— Сбежала, — констатировала она. — Я видела ее полминуты назад. Как ей удалось улизнуть?

Они осмотрели улицу. Ни следа, ни намека.

— В магазин, — сказала Кит. — Скорее!

Они обошли близлежащие магазины, забрасывая продавцов и покупателей одними и теми же вопросами: вы не видели девушку с короткими оранжевыми волосами, в джинсах и розовой футболке? Покупатели проявляли заинтересованность: это ваша, дочь, да? а сколько ей лет? Женщина за прилавком — в одной руке кулек норфолкского песочного печенья, в другой бумажный пакет — помотала головой. «Рада бы помочь, миссис, но такая здесь не появлялась».

— Зря теряем время. Куда она могла податься?

— Куда угодно! — огрызнулась Кит. — Она же здесь не ориентируется, значит, рванула, куда глаза глядели.

Мать с дочерью поглядели друг на дружку.

— Обычно так поступают в дебильных фильмах, — сказала Кит, — но почему бы тебе не пойти в ту сторону, а мне в эту? Если увидишь ее, хватай без церемоний и держи крепче, чтобы не вырвалась, ладно?

— Где встретимся?

— Тут, у стиральной машины, — решила Кит. — Десять минут, не дольше, потом возвращайся. Я вернусь минут через пятнадцать-двадцать. Если не найдем ее за это время, дальше можно не искать: она успеет сесть на автобус и смыться окончательно. У нее деньги есть?

— Пять фунтов, — ответила Анна.

— А, ну да, помню. — Кит умчалась вдоль по улице, крутя головой из стороны в сторону. Анна мгновение-другое глядела вслед дочери, потом медленно побрела в противоположном направлении. Ступать по брусчатке на высоких каблуках было чертовски неудобно. Она никак не думала, что придется заниматься поисками беглянки, иначе обулась бы соответственно.

Несколько минут спустя она совершенно выбилась из сил. Бездыханная, привалилась к стене. Бегать — это не для меня, призналась она себе; сердце бешено колотилось, ребра ходили ходуном, в груди нарастала боль. Однако Анна не позволяла себе забыть о деле, вертела головой по сторонам, высматривая всполох оранжевых волос Мелани. Девушку с такой внешностью вряд ли кто согласится подвезти, сколько ни голосуй у дороги, правда ведь? Она слишком уж необычная, выглядит малолетней преступницей. А может, кто-то ее пожалел? Встречаются же такие сердобольные. Они творят самые настоящие чудеса: заключенные сбегают из тюрем, а доброхоты их привечают, подвозят, дают деньги и кров…

Через пятнадцать минут, огорченная и утомленная до ломоты в бедрах, она снова стояла с Кит перед витриной, в которой красовалась стиральная машина. Кит обняла мать за плечи, потом, когда та споткнулась и чуть не упала, подхватила под локти.

— С тобой все нормально? Мы же не договаривались искать ее до потери сознания.

— Все в порядке. — Анна кое-как распрямилась, взялась одной рукой за запястье другой, будто рассчитывала таким образом сохранить равновесие.

— Удрала, паршивка. Я поспрашивала в очереди на автобус. Картина была прямо из мелодрамы. В полицию пойдем?

— Нет. Она не совершила ничего противозаконного.

— Еще не вечер. Или с ней самой что-нибудь совершат.

Анна расправила плечи. Дыхание постепенно возвращалось.

— Мы никого не принуждаем проводить каникулы с нами, — строго напомнила она.

— Да, но…

— Кит, если мы обратимся в полицию, Мелани почти наверняка будут ждать неприятности. Что скажет на это твой отец? Она никогда не доверится нам снова. Нет, давай дадим ей… Ну, не знаю… Давай подождем здесь четверть часа. Она может вернуться.

— Если заблудилась, обратно ей не выйти. — Кит потерла ладони, согреваясь. — Хорошо, но все равно нужно дать знать… У тебя нет нориджского номера папы?

— Нет.

— Можно узнать в справочной службе. Пусть едет домой. Ты стой здесь, мам, а я вижу вон там телефонную будку. Красный Крест, что ли? Как фамилия человека, с которым у папы встреча?

— Не знаю.

— Ладно, разберемся. Попрошу его разыскать и передать, что его ждут дома.

— Нет, Кит. — Анна вцепилась в руку дочери. Если Кит позвонит Пат Эпплъярд, это будет уже второй раз да день, и Пат поймет, что что-то неладно, начнет задавать вопросы, поползут сплетни… — Кит, он не в Норидже.

— А где тогда?

— Я не знаю.

— Но он сказал утром, что поедет в Норидж! Я сама слышала! — Кит откинула волосы со лба, затем в отчаянии всплеснула руками. — Робин попросил его привезти свежий выпуск «Уизден крикет мансли», и папа ответил — да, конечно, а если не найду, что-нибудь другое купить? — и Робин отказался. Ребекка тоже попросила привезти ей подарок. Папа уточнил, какой именно, и она сказала, что пусть сам решает. Он согласился, а Робин обозвал Бекки избалованной девчонкой.

Анна медленно, осторожно отодвинулась от дочери и прислонилась спиной к толстому стеклу витрины, за которым стояла стиральная машина. Прикрыла ладонью рот. Сквозь пальцы прорвался некий непонятный звук — то ли смешок, то ли всхлип.

Кит попыталась оторвать материнскую ладонь от губ, как если бы мать вдруг превратилась в младенца и съела что-то неположенное — землю, грязь или камень. А звук продолжал сочиться сквозь пальцы, натужно вздымалась узкая грудная клетка, дыхание вырывалось со стоном, а каждый вдох сопровождался причмокиванием, будто воздух пробовали на вкус. Потом ребра Анны словно выгнулись дугой в приступе паники, и на мгновение она застыла, как парализованная, с зажмуренными глазами. Еле слышно выдохнула, казалось, едва подавив истошный вопль, рвущийся наружу откуда-то из глубин живота. Вдохнула сырой, солоноватый норфолкский воздух.

— Я знала, что могу потерять все, — проговорила она. — Знала, что такое может случиться однажды.

Ближе к вечеру кто-то постучал в дверь. Анна попросила Кит открыть. Ей бросилось в глаза, что дочь сменила джинсы на аккуратную юбку и завязала волосы в «хвост», будто предвидя скорый переход в положение взрослой.

Сама Анна сидела в кабинете Ральфа, расположилась на старом деревянном вертящемся табурете, что стоял у письменного стола. Этот табурет достался им от Эммы: больница сочла, что негоже пациентам видеть в холле этакую развалюху. В лучшие времена Анна с Ральфом шутили, что на табурете невозможно усидеть без того, чтобы не возник соблазн покрутиться и сказать: «Скрипит, как старая кляча».

Но это было давно, а сейчас наступили худшие времена. Анна изрядно устала от фантазий, которые ее одолевали, но не могла от них отделаться. На ум не приходило никаких разумных оправданий поведению Ральфа; голова начала болеть; еще она переживала, что уронила себя в глазах дочери, что Кит теперь будет постоянно ждать от матери истерик в публичных местах. Мелани пропала бесследно, и Анна винила в этом себя, твердила мысленно, что истерика не может служить оправданием. С каждым коротким вдохом табурет под нею слегка поворачивался, вводя в искушение. И эти шевеления неизменно сопровождались привычным, противным, зловещим скрипом.

Кит привела в кабинет двух полисменов. Дочь выглядела бледной и сосредоточенной, держалась крайне вежливо.

— Мелани нашли. Она добралась до Нориджа. Насколько я поняла, лежит в больнице.

Анна встала.

— Что с нею случилось?

— Миссис Элдред? — уточнил один из полицейских.

— Да, это я. Что случилось с Мелани?

— Она назвала ваше имя, — сказал полисмен. — Точнее, имя мистера Элдреда.

— Ради бога, хватит юлить! — вспылила Анна. — Отвечайте на вопрос!

— Она что-то приняла, проглотила, наверное, как нам сообщили. Не догадываетесь, случайно, что именно?

— Я им уже объяснила, — вставила Кит. — Рассказала, как она сбежала. Говорю вам, — она повернулась к полицейским, — тогда с ней все было в порядке.

— Как она себя чувствует?

— Жить будет.

— Что это значит? — Анна смерила полисмена взглядом. — Потрудитесь объяснить.

Вмешался второй полицейский:

— В больнице нам не позволили ее допросить. Сказали, что напичкали ее лекарствами и она спит.

— Ее жизни ничто не угрожает?

— Это не нам судить.

— Насколько нам известно, — снова заговорил первый полисмен, — мистер Элдред является официальным опекуном этой девушки?

Анна кивнула.

Напарник первого полисмена спросил:

— Мистер Элдред еще не вернулся с работы?

— Он не работает. В смысле, не сидит в офисе.

Полицейские недоуменно переглянулись.

— Инвалид? — предположил первый.

— Мой муж является сотрудником благотворительного фонда. Рабочее место у него дома.

— Вот почему Мелани поселилась у нас, — пояснила Кит. — Я пыталась им втолковать.

— Вы не возражаете, миссис Элдред, если мы немного осмотримся? Проверим ваш дом?

— Боюсь, я не могу этого позволить, — твердо сказала Анна.

— Они хотят проверить комнату Мелани, — вставила Кит. — Вдруг там обнаружится что-нибудь этакое, ну, пузырек с таблетками или что-то еще.

— Спасибо, я поняла, — процедила Анна.

— Я уверена, там все чисто, — проговорила Кит, обращаясь к полицейским.

Она уже ведет себя так, подумала Анна, словно я лишилась рассудка, словно меня признали недееспособной и я не отвечаю за свои слова. Что ж, этого, пожалуй, следовало ожидать.

— Ступайте за ордером, — сказала она полицейским. — Приходите с нужными бумагами. Без бумаг я вам запрещаю обыскивать мой дом.

Атмосфера в кабинете мгновенно изменилась, полицейские подобрались, прежняя доброжелательная настойчивость сменилась откровенной спесивой враждебностью.

— Зачем вы все усложняете, миссис Элдред? — укорил первый.

— Я ничего не усложняю. Я лишь настаиваю на том, чтобы все делалось заведенным порядком.

— Если девушка умрет, — произнес второй, — виноваты будете вы.

— Насколько я поняла, ее жизнь вне опасности. Вы сами сказали, что она будет жить.

— Мам… — Лицо Кит выражало полнейшее непонимание. Она никогда меня такой не видела, напомнила себе Анна. — Мам, они хотят помочь Мелани.

— Существуют законы и принципы, — ответила Анна своей дочери. — Существуют правила. Стоит всего раз отступить от правил, и у тебя руки развязаны.

— Мы же не в Южной Африке! — воскликнула Кит.

— Это ненадолго! — отрубила Анна.

Кит умолкла. Первый полицейский примирительно сказал:

— Мэм, наверное, нам лучше побеседовать с вашим мужем. Когда он должен вернуться домой?

— Точное время мне неизвестно.

— Он не обязательно возвращается к обеду? Или к ужину?

— Вовсе нет.

— Обычно мы знаем, как с ним связаться, — объяснила Кит, но сегодня какой-то дурацкий день: у папы в ежедневнике записано одно, а он куда-то запропастился.

— Неужели?

— Да. В общем, нам с ним не связаться.

— Печально, — сказал второй полисмен. — Нам придется сообщить в участок, что мистер Элдред отсутствует.

— Я могу поехать с вами в больницу, — вызвалась Анна.

— Благодарю, мэм, но вы же не являетесь официальным опекуном девушки, верно? Значит, у нас проблема.

Что бы они ни говорили, думала Анна, ни одно их слово нельзя воспринимать буквально. Это особый диалект, каждое слово в котором чрезвычайно многозначно.

Полисмен смотрел ей за плечо — куда-то на стену. Анна обернулась, проследила его взгляд.

— Это фото, миссис Элдред. Правильно ли я понимаю, что это ваш муж?

— Да. — Анна взяла снимок со стола, прижала к груди, будто защищая Ральфа, сфотографированного на крыльце дома на Флауэр-стрит. — Если думаете поместить это фото на плакат «Разыскивается», вынуждена вас разочаровать. Снимку лет двадцать, если не больше.

— Правда? А как похож! Очень, очень похож. — Полисмен повернулся к напарнику: — Тот тип с холма в Бранкастере. Из дома торговки. Он? Видите ли, мэм, мы, оказывается, уже встречались с мистером Элдредом. Наблюдали, как он приезжает на маленькую ферму, у поворота с дороги перед Бернем-Дипдейл. Не удивлюсь, мэм, если и сегодня он отправился именно туда.

Всякий раз, когда полицейский произносил слово «мэм», Анне казалось, что ее бьют кулаком в живот. Он делал так специально и внимательно следил за ее лицом, дожидаясь, пока она моргнет.

— Вам знакома женщина, которая там живет? Она торгует на рынке.

— Вы имеете в виду миссис Гласс? — Анна холодно, равнодушно кивнула. — Поедете туда?

— Думаю, это будет нелишним.

Анна повернулась к дочери:

— Кит, когда Ребекка вернется от подружки, накорми ее, пожалуйста. Потом отвези в Фулшем и попроси у Эммы разрешения остаться ночевать.

— С чего бы это?

— С того, что я не хочу, чтобы она была здесь. Понятно?

— Твою машину взять можно?

— Нет, она мне понадобится. — Анна посмотрела на полицейских. — Офицеры, я поеду за вами.

— Мэм, мы не имеем права вам запретить.

— Возьми велосипед, дорогая, — сказала Анна дочери. — И зубные щетки не забудь.

— Я оставлю Бекки у Эммы, а сама вернусь.

— Нет, Кит. Останься вместе с сестрой. Сделай это для меня, хорошо?

Анна говорила резко, раздраженно. Кит уже успела привыкнуть к такому тону. Но только теперь она поняла, насколько натянуты материнские нервы.

— Что мне сказать Эмме?

— Придумай что-нибудь. Не все же мне стараться. Разве ты недостаточно взрослая, чтобы меня выручить хоть в этом?

— Нет, — призналась Кит. — Точно нет.

Анна взяла ключи от машины со стола — они лежали рядом с фотографией Ральфа. Она готовилась к такому повороту событий, подумала Кит, готовилась уехать, вон, и сумочка под рукой.

Выйдя из дома, Анна последовала за полицейской машиной. Если бы полисмены захотели, они легко могли бы оторваться, на каком-нибудь перекрестке; однако они неизменно дожидались и неспешно катили дальше.

Наступил вечер. Небосвод прочертили ровные полосы закатных лучей, цвет которых варьировался от королевского пурпура до белесой синевы. Эми Гласс проснулась, села в кровати, потянулась, размяла пальцы, помахала ладонью в клине жидкого света, точно пианист перед выступлением. Ральф повернулся на бок, потянулся к ней, но она соскользнула с кровати. Он сонно нащупывал ее тело, шаря по нагретым кожей простыням. Его рука обняла пустое место, на котором совсем недавно лежала Эми.

Снизу донесся монотонный рокот двигателя. Потом в дверь громко постучали, и почему-то этот стук напомнил совокупление мифических великанов.

— Господи, только не это! — проговорила Эми. — Опять они за свое!

Ральф открыл глаза, различил ее силуэт на фоне окна, разглядел спину, белеющую в лучах заката.

— Иди обратно, милая. — Он похлопал по постели рядом с собой, явно не понимая со сна, что именно заставило Эми подняться.

— Извини, — ответила она, — но я никак не могу решить, то ли спуститься, то ли притвориться, что меня нет дома. Ральф, ты что, еще спишь? — Она огляделась, подобрала с пола футболку, протерла свое тело между бедер. Снова окинула комнату взглядом, выискивая, что бы надеть, потом с коротким смешком натянула мокрую футболку через голову. Протянула руку к юбке. — Как же мне быть? Если я не спущусь сейчас, они наверняка приедут попозже.

— Кто они? — Ральф наконец сумел сосредоточиться на громком стуке в дверь. — Кого там принесло?

— Первиса и его напарника, — сказала Эми. — Это полиция, милый. Знаешь, порой мне хочется жить в городе, там ведь негодяев пруд пруди. А в нашей глуши всегда одни и те рожи.

Ральф откинул одеяло.

— Не вздумай спускаться, Ральф, — предостерегла Эми. — Слышишь? — Она подступила к окну, осторожно раздвинула шторы. — Во дворе две машины. Одевайся, но сиди здесь и молчи. Если они заехали с обычной проверкой, ни к чему их злить.

Застегивая на ходу юбку, она выпорхнула из комнаты. Ральфу подумалось, что никто на свете не смог бы притворяться, будто его нет дома, когда в дверь ломятся столь настойчиво; Эми вот точно не смогла, да и он сам, пожалуй, тоже готов выскочить наружу. Запаниковав, Ральф принялся поспешно одеваться. Нужно попасть к двери раньше Эми, чтобы на нее не напали. Когда-то он воображал, как бьет Первиса… Уже было, давным-давно. Он тогда схватил полицейского за ремень, его кулак врезался в обтянутый мундиром живот, он толкнул забавно опешившего противника, и тот угодил ногой в корзину для мусора… Тело обладало собственной памятью, мышцы и кости словно хранили персональные воспоминания.

Ральф обулся, выпрямился, впопыхах застегнул рубашку и выскочил на лестницу следом за Эми. Входная дверь была распахнута. Он выбежал в сентябрьский вечер, на золотисто-розовый воздух; о минувшем лете напоминали разве что аромат лаванды и следы городских шин на проселочных дорогах.

— Мистер Элдред, не так ли? — осведомился Первис.

— Да, — ответил он, — да, это я, что вам нужно?

За полицейским автомобилем стояла машина Анны. Дребезжавший двигатель умолк. Мгновение спустя Анна вышла из салона. Встала рядом с машиной, за открытой дверцей, будто укрываясь за ней. Оглядела всех, кого смогла заметить. Приподняла одну ногу, поставила ту на проржавевший порог машины. Полицейские беззастенчиво рассматривали Эми Гласс, в ее помятой самодельной ситцевой юбке, пялились на ее груди, что прорисовывались под мокрой тканью футболки.

— Вали отсюда, Первис! — сказала Эми. — Вы приезжали на прошлой неделе, весь дом перерыли. Какого хрена опять притащились?

Ральф ласково взял Эми за запястье.

— Успокойся. Дело не в тебе. Они приехали за мной.

Эми перевела взгляд с Первиса на лицо Ральфа, покосилась на Анну, неподвижную, точно статуя, в меркнущем свете.

«Я потерял счет времени, — сказал себе Ральф. — Мне надо было быть дома еще час назад».

Не проронив ни слова, Анна села обратно в машину и уехала.

Когда полицейские изложили свои новости и тоже уехали — не позабыв внимательно осмотреть ферму и хозяйственные постройки, — Ральф сказал Эми:

— Мне пора, прямо сейчас. Ты ведь понимаешь, правда? Мне нужно в Норидж, чтобы со всем разобраться.

— Понятное дело. — Ее улыбка была кривой, неискренней. — А потом отправишься к своей женушке.

— Да. Но это будет потом.

— Я тебя больше не увижу?

Он промолчал.

— Мы видели такое по телевизору. Мы с Сандрой. Мужчины всегда возвращаются к своим женам.

— До завтра. — Ральф испытывал слабость, руки тряслись, он сам не знал, лжет или говорит правду. — Если только не застряну в больнице. Мне придется общаться с кучей народа — с социальными работниками, с родителями этой девушки, если она и вправду отравилась, и с моими коллегами из правления фонда, потому что я должен извещать их о любых проблемах с законом. Наверняка весь день просижу на телефоне.

— Анна красивая, — сказала Эми. — Сандра мне не говорила. Я ее другой представляла. Кумушкой в чепчике.

— Извини, я не хочу это обсуждать. Мне действительно некогда. Вернусь, как только смогу.

— Свежо предание. — Голос Эми был звонким, веселым, но она явно с трудом сдерживала слезы. Ральф ощутил, как к горлу подкатывает волна тошноты, почувствовал холод, стиснул зубы, терзаемый угрызениями совести и ненавистью к себе.

У телефонной будки на окраине Фэйкенхема он остановил машину и позвонил домой. Прикинул, что Анна должна была вернуться. Если она едва вошла в дом, думал он, это лучше всего, тогда получится до нее достучаться.

Он долго вслушивался в длинные гудки. Трубку не снимали. Ральф посмотрел на часы. Анна должна быть дома. Куда она могла поехать, кроме как в Ред-хаус?

Когда он совсем собрался повесить трубку, раздался щелчок.

— Анна? Анна, ты меня слышишь? Пожалуйста, поговори со мной! — Тишина. — Я еду в Норидж. Не хочу, но надо. В больницу. Позвоню оттуда. Анна, пожалуйста…

Она отсоединилась. Ральф вышел из будки, сел в машину и покатил в город.

Надо было ответить, подумалось ей, надо, надо было что-то сказать, вот только в голову не приходило ровным счетом ничего вразумительного. Она отправилась на кухню, залила кипятком порцию растворимого кофе. Выпила, стоя у раковины. Вымыла кружку. Впереди ожидала длинная ночь, которую ей предстояло провести в одиночестве. Робин участвовал в очередном матче и предупредил, что заночует в Кингс-Линн. Джулиан, должно быть, на ферме Глассов, а дочерей она сама не так давно отослала прочь. Анна вытерла руки, аккуратно сложила полотенце и повесила его на спинку стула.

Такова уж природа предательства, природа измены, думала она: изменяется не просто настоящее, нет — грязные лапы тянутся в глубину прожитых лет и меняют прошлое.

Спокойно не сиделось. Она побродила по комнатам, затем вернулась на кухню и приготовила себе еще кофе. Села за стол, пытаясь нормализовать учащенное, прерывистое дыхание. Встала, снова подошла к раковине. Судя по кухонным ходикам, минуло всего полчаса с телефонного звонка Ральфа. Нельзя же всю ночь промаяться вот так, укорила она себя, сколько можно мыть несчастную чашку…

Сгустились сумерки. Осень словно нарочно выбрала сегодняшний день, чтобы объявить о своем наступлении, прокралась на мягких лапах, выстудила дом. Ральф утром растопил котел, но Анна в суете забыла подкинуть топливо. А сейчас котлу требовалась крупная спасательная операция. На которую, увы, сил не было, если доверять ощущениям. Анна сходила наверх, достала из шкафа одеяло, закуталась в него на африканский манер, и спустилась обратно. Расположилась на стуле в гостиной. Свет включать не стала. Плотнее завернулась в одеяло, укрылась почти с головой. Со стороны, мелькнула мысль, сделалась похожей на жертву несчастного случая под опекой «Скорой помощи».

Бывали, конечно, бывали и раньше времена, когда ей казалось, что все кончено. Бывало, ей хотелось избавиться от мужа и детей, стереть, так сказать, начисто семейную биографию. За минувшие два десятка лет не было и дня, чтобы она не вспоминала о своем похищенном первенце. Порой по телевизору — они с Ральфом частенько смотрели вместе десятичасовые новости — показывали родителей, чьи дети пропали, жалких, заплаканных, мотающих головами, пытающихся, как принято говорить, разжалобить неведомого похитителя, воззвать к его сердцу. У нее самой такой возможности не было. Все случилось в далекой стране, ребенок сгинул без следа, приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. Когда пережито нечто, подобное тому, что выпало пережить им с Ральфом, отношения между супругами уже нельзя называть романтическими. Нельзя рассуждать о браке в тех словах, какие обычно употребляют люди: счастливый брак, брак под угрозой распада. Вы не партнеры, вы — уцелевшие после катастрофы. Каждый день вы видите друг друга — и вспоминаете. Как в таких обстоятельствах жить вместе?

И как не жить?

Анна ощупала атласную кромку одеяла; если не считать этого шевеления пальцев, она продолжала сидеть в полной неподвижности. Когда в комнате стало совсем темно, она выпростала руку из-под покрова и включила лампу, стоявшую поблизости, на круглом столике. Стол был покрыт белой скатертью, на которой Сандра Гласс, вышила узор: цветы с синими и фиолетовыми лепестками, сердцевина черная, как у маков, этакие фантастические растения, букет из параллельного мира. Ральф утверждал, что всякое действие содержит в себе свою противоположность. Мол, ничто не определено однозначно, ничто не творится, просто клетки делают выбор, раз за разом. Если можно перемотать обратно пленку вселенной, снова поставить ту на воспроизведение, мы, не исключено, обнаружим, что стали иными — шестиногими разумными существами, что ползают по морскому дну и щебечут, точно птицы, изъясняясь песнями. Нет, возразила себе Анна, пожалуй, Ральф утверждал не это. Пожалуй, я не поняла толком, он ведь разговаривал с детьми, а я не особо прислушивалась, как оно и бывает. Разве мне не грезилась вселенная, в которой совершался иной выбор? Например, что мы выгнали Фелисию… Чутье меня предостерегло, и той ночью держала сына в своих объятиях. Или что Ральф не проявил жалости к африканцам, застигнутым грозой, не стал отпирать дверь и отодвигать засов… Анна поежилась. Та давняя ночь сделалась ближе, чем была при свете дня, при морском ветре, при дожде, в машине с непослушной чужой девчонкой на заднем сиденье, с Кит, бегавшей по городским улицам — волосы развеваются: струятся — и выкликавшей Мелани.

В соседней комнате зазвонил телефон. Анна не пошевелилась. Вероятно, это Эмма, хочет узнать, что у них происходит. Или Ральф звонит из больницы. Ей по-прежнему было нечего ему сказать, так какой смысл снимать трубку? Анна поглубже спрятала руку в недра одеяла, сулившие тепло и безопасность. Минул час. Телефон зазвонил снова. На улице закапало, в доме сделалось очень холодно. Анна сидела и не думала ни о чем. Мысли в сознании замерли, будто застыли от холода, остуженные сосуды будто перестали нести кровь к сердцу и к мозгу.

Очень поздно — должно быть, ближе к полуночи — в дверь позвонили. Она сидела и слушала, как чей-то палец настойчиво давит на кнопку дверного звонка. У Ральфа есть ключи; значит, кто-то из детей или Эмма. Анна повела плечами под одеялом. Видеть сестру Ральфа совершенно не хотелось. У Эммы тоже были ключи от входной двери, на всякий случай, но каков этот всякий случай, кто знает? А звонивший, похоже, отчаялся — и принялся стучать, громко, назойливо.

Снова полиция? Вполне может быть. Анна поняла, что не в силах игнорировать этот шум. Выбралась из-под одеяла. Ноги словно одеревенели. На ощупь отыскала выключатель в холле.

— Иду, иду, — пробормотала она. — Не надо ломать дверь.

Собственный голос показался ей чужим, каким-то неестественным. Она открыла замок.

— Анна, вы в порядке? Кит позвонила мне от тети.

Дэниел Палмер был последним человеком, которого она ожидала увидеть в столь поздний час.

— Входите, Дэниел. — В распахнутую дверь летел дождь. — Что вам Кит наговорила?

— Рассказала про девушку, которая у вас живет. Про полицию. Про то, что вы уехали с полисменами на поиски Ральфа. Полагаю, вы его нашли.

— То есть Кит знала?

— Догадывалась.

— Вот же проныра! И Джулиан наверняка знал. И Робин, думаю. Теперь знаете и вы. А скоро все графство начнет судачить.

— Анна, поверьте, все не так.

Уловив свое отражение в зеркале на стене холла, Анна принялась поправлять волосы.

— Я привыкла посмеиваться над Ральфом. Он столько лет прожил здесь, не замечая отношений Эммы с вашим отцом. Теперь другие станут смеяться надо мной.

— Уверяю вас, я ничего не знал, — с жаром проговорил Дэниел. — Только сегодня узнал. Когда Кит позвонила и рассказала, мне понадобилось время, чтобы это принять. Ну, для Ральфа такое казалось невозможным…

Юноша уперся взглядом в свои ботинки. Как же он молод, подумала Анна. Совсем еще мальчишка.

— Это Кит попросила вас приехать?

— Она очень хотела вернуться сама, но дала вам обещание приглядеть за Бекки. Кстати, Бекки задает кучу вопросов, но Эмма с нею вроде справляется.

Ребекка в том возрасте, думала Анна, когда вся жизнь состоит из вопросов. А мы, взрослые, вынуждены искать подходящие ответы.

— Да, я заставила Кит пообещать, что она задержится в Фулшеме… Сами понимаете, мне сейчас компания ни к чему. — Анна посмотрела в лицо гостю. — Мне нужно подготовиться, Дэниел. Придумать, что сказать окружающим.

— По-моему, вам не следует оставаться одной. Вы не… В смысле, Ральф не объявлялся?

— Кто-то звонил, но я не стала подходить.

— Наверное, он до сих пор в больнице. Кит просила узнать, как там эта девушка.

— Мне плевать, — просто ответила Анна.

— Правда?

— Правда. С меня довольно.

— Я вас понимаю. Но, как мне кажется, вы на себя клевещете.

— Неужели? Дэниел, я вовсе не добрая душа. Не идеализируйте меня.

Дэниел помедлил.

— Возможно, это так — по вашим меркам, до которых большинству из нас никогда не дотянуться.

— По моим меркам, говорите… А вы уверены, что я сама до них дотягиваю?

Дэниел сменил тему.

— Вы ужинали? — спросил он деловито. — Хотя о чем я, нет, конечно. В доме очень холодно. Думаю, мне следует разыскать Ральфа. У вас есть телефонный номер больницы? Если я позвоню, они его отыщут и пригласят к телефону. Вам с ним говорить не придется, я сам поговорю. Выясню, какова ситуация, чем он там занят и что собирается делать…

— Не стоит. — Анна отвернулась. — Что касается девушки, я уже сказала, что мне все равно. Год за годом он притаскивал в наш дом этих жутких детей, отчаявшихся, безнадежных… — Она оборвала себя. — Ральф вернется домой, рано или поздно.

Анна вдруг прильнула к Дэниелу. Тот обнял ее за плечи. Она начала плакать.

— Я не выдержу встречи с ним. Ощущение такое, будто это я совершила что-то непотребное. Я не смогу взглянуть ему в глаза.

— Тогда вам не следует здесь оставаться. Позвольте я отвезу вас в Блэкни.

— К Джинни? Нет, уже поздно… Кроме того…

— Она не станет вас расспрашивать, вы же знаете.

— Дэниел, вы сами в это верите?

— Я оптимист, — сказал он. Его лицо было угрюмым и серым, словно он резко постарел за один вечер. — Тогда поехали в мою квартиру. Возьмите с собой самое необходимое. Лишняя кровать у меня есть. Вам будет удобно.

— Да, отвезите меня к себе, пожалуйста. Я хочу уехать отсюда до возвращения Ральфа. Я должна уехать. — Анна медленно направилась в глубь дома. — Буду готова через пять минут.

Складывая вещи — зубная щетка, ночнушка, перемена одежды, — она вспоминала полицейскую из Элима, которая растолковывала, что брать, а что оставить. Наверное, сейчас эта строгая женщина была бы кстати, уж слишком суетливо и беспомощно двигалась Анна, бесцельно водя руками по вещам.

Снизу донесся голос Дэниела, разговаривавшего по телефону:

— Нет, Кит, не думаю, что ей лучше поехать к тебе, иначе придется что-то объяснять Бекки, а твоя мать не в том состоянии… Слушай, я понимаю, но вам с Эммой надо потерпеть… Уже очень поздно, завтра все решим… Да, в Блэкни. Почему нет? Она хочет оказаться подальше от Ральфа.

«Строят планы насчет меня за моей спиной, — сказала она себе. — Как если бы я заболела и оказалась прикованной к постели. Или покалечилась. А разве не так?» Ей представилось, как они с Ральфом, два уставших, увечных животных, бредут вместе под ярмом, несут свое бремя, ходят кругами…

В машине она заплакала. Проулки были темными, с деревьев капало, в свете фар мелькали лужи. Путешествие длиной в полчаса растянулось словно на век. Холт выглядел заброшенным, лишь тускло светились витрины нескольких магазинов; дверь паба была закрыта. Дэниел припарковался, выскочил из машины, чтобы помочь Анне. Помощь ей действительно требовалась. Она бессильно повисла на его руке.

— Тучи расходятся, — сказал он, поглядывая на небо.

— Верно. — Анна потерла пальцами лицо, попыталась улыбнуться.

Дэниел позвенел ключами. Затем ночная тьма отхлынула под напором ослепительно яркого, жесткого электрического света. Анна кое-как поднялась по крутой лестнице, заметила сквозь стеклянную дверь смутные очертания чертежных досок.

— Нам на самый верх, — пояснил Дэниел.

— Вы очень добры, спасибо.

— Не стоит благодарности.

Лестница привела в просторную комнату с высоким потолком и с минимумом обстановки: стены голые, штукатурка намеренно содрана, потолочные балки на виду, пол тоже голый, натертый. На полу два темных лохматых пятна — циновки или коврики, с геометрическими узорами, неброского оттенка. Летающие ковры, подумалось Анне. Никакого нагромождения мебели, только разные приборы, которые так обожают молодые мужчины; окон нет, световой люк в потолке, сквозь него сочится ночь.

Анна постояла, оглядываясь.

— Кит никогда мне не рассказывала об этом.

— Для меня это способ быть снаружи, оставаясь внутри. Кит сюда заходила от силы разок-другой.

— Понятно. Я понимаю, о чем вы.

— Вам нравится?

— Очень. — Чем не способ избавиться от сложностей жизни? — А обогрев у вас есть?

— Есть, но хилый. Нельзя получить все сразу. Хотите умыться? — Анна кивнула. Села на кушетку, а Дэниел принес ей тазик с водой, вату и кремовое полотенце. Присел рядом, будто ее не следовало оставлять в одиночестве. — Теплая вода лучше всего. Если умываться холодной, лицо еще сильнее распухнет.

— Простите меня, Дэниел.

— Ерунда. Я всегда считал, что с друзьями выплакаться проще. Послушайте, Анна… Эта история с Ральфом… Это какая-то глупость. Помутнение рассудка.

— Вы так думаете?

— Я это знаю наверняка. Подобно порой случается с супружескими парами.

— Вы забыли уточнить — с супружескими парами средних лет.

— Думаю, прежде всего вам полезно отоспаться. — Он отважился на улыбку, забрал из ее пальцев мокрый комок ваты. — Утром примете решение, на свежую голову. Овощной открывается рано, сделаете себе огуречную маску. Или чайные пакетики на веки положите. У меня есть «Эрл Грей», «Ассам» и «Дарджилинг».

— Господи, Дэниел, сколько вы, оказывается, знаете о том, как утешать женщин!

— У мамы научился.

— После смерти вашего отца?

— Нет, в основном до. Меня натаскивали много лет, с самого детства фактически. Мы с нею оставались дома одни, и она заливалась слезами. Целые ведра слез. Бочки. Океаны. Так что, — его голос чуть дрогнул, — мне пришлось научиться утешать.

Анна выпрямилась.

— Хотите сказать, это было всякий раз, когда ваш отец… гм… уединялся с Эммой?

— Ну да.

— Джинни всегда казалась мне сильной. Хладнокровной.

— Открою вам секрет: помогали чайные пакетики и огуречные маски. А еще моей матери свойственна некоторая ветреность, этакое туповатое легкомыслие. Потому вы и не замечали. Она тщательно все скрывала, хотя Эмма разбила ей сердце.

Анна взяла Дэниела за руку. Чуть погодя он проговорил:

— Самое время выпить. Будете бренди, Анна? Он согреет вас изнутри.

Принес стакан, налил. Спиртное и вправду согрело, растеклось по жилам, притупило чувства, затронуло те уровни восприятия, о существовании которых Анна не подозревала.

— Пожалуй, стоит попробовать напиться. Я раньше никогда не напивалась. Понимаю, что люди в этом находят.

— Бутылка рядом с вами.

— Мы не знаем… не знаем, что творится в душах других.

— Разумеется. Никто не знает и половины того, что происходит на самом деле.

— Я чувствую себя такой глупой!

— Вас ввели в заблуждение. Так часто бывает, люди обманывают почти инстинктивно, скрывая малоприятное. Общество учит нас жить по таким правилам. Я всегда думал — точнее, мне казалось, — что история не должна повторяться. Думал, что не хочу жениться на какой-нибудь бедняжке, от которой потом все равно начну бегать к Кит.

Анна хотела было ответить, но поняла, что это выше ее сил.

— Я валюсь с ног, — призналась она.

— Это все эмоции, они здорово утомляют. Вот поэтому, сдается мне, мы стараемся обходиться без них.

Дэниел помог Анне встать. Ее ноги подгибались. Он отвел гостью в крошечную смежную комнату.

— Кровать уже застелена. Вам что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо.

Он осторожно прикоснулся к ее щеке.

— Анна, вам следует знать, что Кит хочет уехать в Африку. Сказала, что утром получила письмо. Какой-то волонтерский проект одобрил ее кандидатуру. Говорит, что хочет увидеть места, где появилась на свет.

Анна вздрогнула.

— Простите. Эмма меня просветила, но…

— Просветила? А как насчет Кит? Ее Эмма тоже просветила?

— К сожалению, этого я не знаю. А в нынешних обстоятельствах с моей стороны будет слишком самонадеянно предполагать, о чем другим людям известно, а о чем нет. — Дэниел помолчал. — Анна, не судите строго, но я думаю, что вы очень храбрая женщина.

Она покачала головой.

— Меня подвело мое сердце, Дэниел. Меня пришлось спасать от себя самой. И доброта меня тоже подводила, неоднократно. Я лелеяла мысли… Не буду уточнять, какие, чтобы их описать, не найти подходящих слов. Знаю только, что не заслужила такого вот обращения… от Ральфа. Не заслужила.

Он вышел, чтобы Анна могла переодеться ко сну. Она пообещала, что, если не сможет заснуть, непременно его позовет. Встретим рассвет вместе, сказал он. Анна легла на узкую кровать. Дэниел заботливо положил в постель две бутылки с горячей водой — одну в ноги, другую, чтобы прижать к себе для согрева, прогнать ночную сырость и стылость. Ред-хаус сейчас стоит пустым, подумалось ей, впервые за много лет. А в такой узкой кровати ей не приходилось спать с тех времен, когда она лежала на тюремной койке.

В потолке, как и в соседней комнате, имелся световой люк, стекло которого отделяло от ночи. Спасибо, Дэниел, мысленно поблагодарила Анна. Я смогу увидеть звезды. Она было испугалась, что произнесла это вслух, но поняла, что чересчур утомлена для того, чтобы на самом деле выдавить из себя хоть одно слово. Сердце бешено стучало, но потом внезапно успокоилось, как послушное животное. Анна перевернулась на спину. Одеяло давило; она чуть пошевелилась, как бы совлекая с груди тяжесть обрушившегося на нее несчастья. Небо действительно очищалось, тучи редели, однако дождик продолжал сыпаться. И сквозь пелену дождя она различала звезды — сперва две, потом больше, тусклые, древние, будто слегка разжиженные.

Ее разбудила Кит, державшая в руках поднос со стаканом апельсинового сока и кувшинчиком кофе.

— Дэниел обещал огуречную маску, — хмыкнула Анна.

— Будет и маска. Ты выглядишь ужасно.

— А ты чего ждала?

— Уже десять. Что ты намерена делать?

Анна приподнялась, села в постели.

— Какие у меня варианты?

— Можешь вернуться домой. Если не хочешь, я пойму. Дэниел укатил на встречу с клиентом, сказал, что не может ее перенести. Можешь остаться здесь, тебя никто не гонит. Это его слова. Или можешь поехать к Эмме. Она беспокоится за тебя.

— Я стала бездомной.

— Вовсе нет, — возразила Кит. Это все остальные бездомные, прибавила она про себя, и дожидаются, что будет дальше.

— Робин должен вернуться, не забыла? В пять или в шесть. Он ничего не знает и перепугается, найдя дом пустым.

— Я перехвачу его. Об этом можешь не волноваться. — Кит явно снедало нетерпение. — Лучше о себе побеспокойся. Что ты решила?

— Что я решила? А какие, по-твоему, великолепные перспективы лежат передо мною?

— Папа звонил. Прошлым вечером. Сказал, что пытался связаться с тобой, но ты не брала трубку. Он очень расстроен, все спрашивал о тебе.

— Немного поздновато с его стороны.

— С Мелани все будет в порядке, как говорят врачи, но они хотят подержать ее в больнице еще несколько дней, пока не сознается, чего именно она наглоталась. Папа просидел в больнице всю ночь.

— В больнице, вот как? Благородно.

Кит покраснела, уязвленно поджала губы.

— Как ты можешь, мама!

— Что именно я могу?

— Как ты можешь шутить на такие темы?

— Сама не знаю, Кит. Тебе, случайно, не известны отцовские планы на день?

— Он говорил, что будет сидеть на телефоне.

— Значит, вернется в кабинет. То есть домой.

Кит присела на краешек кровати. Поднос опасно накренился, но она успела его подхватить. Кофе уже остыл.

— Ты, наверное, думаешь, что мы все тебя подвели? — спросила дочь. — Раз ничего не говорили?

Анна промолчала.

— Конечно, нам следовало тебе рассказать. Но это так сложно. Мы просто не могли подобрать нужных слов.

— Понимаю. — Голос Анны был слабым, печальным, каким-то бездушным. — Зато это кое-что объясняет. Я про нынешнее лето.

Кое-что, мысленно повторила Кит; но не внезапный приступ страха. Кто способен сказать, из какой мелочи возникнет кризис? Нет, мир должен быть более предсказуемым.

— Давай я налью тебе кофе.

— Хочешь, чтобы меня стошнило? — Анна поморщилась. — Мне кусок в горло не лезет.

— Мама, ты должна бороться.

— С какой стати? Мы что, как собаки, что дерутся за кость?

— Нет, нет. Но все должны понять, с твоих слов, по твоему поведению…

Кит умолкла, провела ладонью по волосам.

— О, Кит, — проговорила Анна. — Прошу, не влезай в то, чего не понимаешь.

— Так что ты будешь делать?

— Навещу Джинни, — ответила Анна, поразив дочь до глубины души.

Жилище Джинни представляло собой скопище приземистых домиков, прежде, несомненно, служивших лодочными сараями, на набережной Блэкни. Это сооружение спроектировала для Джинни и Феликса одна местная фирма, все изменения и дополнения к проекту учитывали, так сказать, исконное предназначение строений; самым выдающимся предметом интерьера было огромное видовое окно из листового стекла, выходившее на ручей и на далекое, невидимое море.

Это окно было одним из величайших достижений в жизни Джинни. Некоторые женщины живут и умирают, оставляя память о себе лишь в детях, но у Джинни, как у какой-нибудь святой из церковных песнопений, имелось собственное окно. Оно воплощало в себе этический выбор, если угодно, подвиг. Отдельные гости вздрагивали, видя это окно, пускай втайне они завидовали тому виду, который из него открывался. Их грызли сомнения относительно чувства меры и вкуса хозяйки окна, они даже рассуждали о вульгарности. А Джинни отвечала просто: «Зачем жить в Блэкни, если у тебя нет роскошного вида?»

С середины утра Джинни принималась готовить коктейли. Когда ее руки не были заняты бокалом или сигаретой, она нервически терла пальцы, унизанные кольцами, и те звенели и скрежетали друг о друга. Колец было много: обручальное, с серым солитером; широкое золотое свадебное; «кольца вечности», с сапфирами и рубинами, которые Феликс исправно преподносил ей все годы замужества. Она никуда не выходила, нигде не появлялась на людях без этих колец; возможно, подумалось Анне, порой использовала их, чтобы оставить царапину-другую на физиономии неверного супруга. Впрочем, насколько она помнила, лицо Феликса — привлекательное, смазливое лицо изменника — не имело шрамов.

— Я слышала про женщин, которые возвращались домой и находили на столе записку, — сказала Анна. — До тех пор они ничего не подозревали.

— А ты подозревала?

Анна молча пригладила волосы. «Да брось, — крикнула про себя Джинни, — хватит тянуть, ты и так тут хозяйка положения!»

— Насколько мне видится, — продолжала Джинни, — у тебя ровным счетом три возможности. Но, когда будешь выбирать, имей в виду, что эта интрижка Ральфа, скорее всего, надолго не затянется. — Анна вопросительно приподняла бровь. — Моя ситуация была совсем другой, сама знаешь. Феликс с Эммой были знакомы черт-те сколько лет, еще до меня.

— Тебе не нужно мучить себя воспоминаниями.

— А зачем ты тогда приехала? — Джинни закурила очередную сигарету. — Анна, поверь, я ничуть не против. И я знаю, ты приехала потому, что… Признавайся, что там тебе наговорил Дэниел?

— Он объяснил, что твоя настоящая жизнь сильно отличается от той, какая рисовалась мне. Прости. Я не хотела, так сложилось.

— Плевать. — Джинни фыркнула. — Наконец-то можно хоть с кем-то поговорить. Еще джина?

— Давай. Ральфа нет, следить за мною некому.

— Он запрещает тебе пить?

— Ну, не то чтобы запрещает. Скорее это сила традиций. Семейное наследие. Его дядя, Святой Джеймс, был убежденным трезвенником. И видел, как ревностные миссионеры отправлялись в тропики и спивались за какие-нибудь десять лет.

— Да, я помню Джеймса. Что с ним сталось, кстати?

— Снова уехал за границу. В Африку. После… через год или два после того, как мы вернулись оттуда.

— Но он же был старый! Или нет?

— Был, конечно.

— И что?

— Уехал и умер.

— Ага. Что ж, — Джинни выдохнула клуб дыма. — Что касается Ральфа, скажу тебе так: все эти годы ты была замужем, а теперь должна приспосабливаться. Но поверь мне — интрижки долго не длятся, особенно между пятидесятилетними мужчинами и молодыми девицами.

— Она далеко не молода.

Джинни пристально поглядела на Анну.

— Если сравнивать с теми, о ком ты говоришь.

— А, если сравнивать! Ладно… Видишь ли, тут есть некая закономерность. Эти пятидесятилетние мужчины никогда не сбегают к своим ровесницам. Они вечно ищут тех, с кем чувствуют себя моложе.

— Как приятно быть частью закономерности! — съязвила Анна. — Всегда этого хотела.

Тут ей пришло в голову, что Джинни не в курсе подробностей ее жизни, а если когда-либо и знала хотя бы фрагменты этих подробностей, то давно обо всем забыла.

— Если мы говорим о миссис Гласс, я понятия не имею, чем она привлекла Ральфа. И потому не ведаю, как с нею сражаться. — Она поднесла к губам бокал. — Итак, Джинни. Ты сказала, у меня имеются три возможности.

— Ну да. Учитывая, что скоро Ральф образумится, ты можешь с ним договориться. Мол, пусть живет с тобой, а к ней бегает, когда ему захочется. Это, безусловно, продлит агонию. Как было у меня. Или позволь ему пожить у нее какое-то время, а сама занимайся домом, веди финансы и готовься вернуться к нормальной жизни в тот день, когда он явится с повинной. — Джинни затушила сигарету. — Или, разумеется, можешь просто выставить его вон.

Анна покачала головой.

— Я не настолько терпелива, Джинни. Я не стану сидеть и ждать. Чем ты занималась, кстати, пока ждала?

Джинни извлекла из пачки следующую сигарету, вставила в рот.

— Вот этим. — Она щелкнула ногтем по стеклянному бокалу. — И вот этим. Еще можно, конечно, твердить себе, что другим куда хуже. Всяким больным, увечным, бедным. — Она криво усмехнулась. — Женщинам из химчисток.

 

Глава 10

Девочку подобрали на улице. Она была не в себе, двигалась заторможенно, говорила с длинными паузами, запиналась, взгляд не фокусировался. Изо рта сочилась кровь. Своего имени она категорически не помнила.

Зато помнила, как воткнула кулак в лицо какой-то женщине, что склонилась над нею; лицо было незнакомым, и этого хватило, чтобы ее спровоцировать. Потом был автомобиль, ее куда-то везли; потом провал в памяти; потом вспышка света и приток воздуха — ударили в глаза, точно ее окатили студеной водой; потом перемещение из машины в больничную палату. Она согнула руку, заслонила глаза, пытаясь защититься от этого света и холода. Медсестра заметила шрамы на запястьях. «Что это? Ах ты, глупая девчонка!»

Вот так с нею разговаривали. Словно она была одновременно несмышленой двухлеткой — комком уличной грязи под ногами, чем-то таким, что нужно стряхнуть с обуви. Ее теребили, не давая заснуть, заставляли говорить. Норовили насильно раскрыть ей глаза. Мука была нестерпимой, и она не понимала, почему с нею это делают. Хотелось спрыгнуть с жесткой больничной койки или сплавиться с нею заодно, поддаться блаженной темноте, натянуть на разваливавшуюся от боли голову одеяло смерти. «Что это было? — кричали на нее. — Скажи, что ты принимала? Глупая девчонка! Никто тебе не поможет, если сама себе не поможешь!»

Голоса были громкими и суровыми, но слова терялись, ускользали, а еще она слышала шепотки медсестер за ширмами: «Мне никогда не хватало терпения на самоубийц».

Голова шла кругом. Чтобы выторговать время и покой, она назвала адрес — или то, что могло сойти за адрес; описала дом среди полей, со множеством лестниц и людей, со множеством сараев, навесов и других пристроек. В конце концов кто-то не выдержал: «Да что это за скаутский лагерь?!» Ее ненадолго оставили в покое. Затем в изножье кровати встала женщина в полицейской форме. Увидев эту женщину, она попыталась уползти. «Лежать!» — крикнула одна из медсестер; другая медсестра и полицейский придавили ее тело к койке и держали, покуда остальные поправляли всякие трубки и присоски, что болтались у нее на руке.

— Почему ты нам мешаешь? — спросила медсестра. — Почему сопротивляешься? Как тебя зовут?

В ее голосе не было ни следа душевной теплоты, ни намека на заботу.

— Где моя одежда? — спросила она.

— Зачем тебе одежда? Ты куда-то собралась? Лежи, милочка, мы тебя никуда не отпустим.

— Та футболка не моя, — проговорила она. — Ну, розовая… Она не моя. Вы не имеете права ее забирать.

Она подразумевала, что врачи поступили несправедливо, отобрав у нее чужую вещь.

Потом одна мысль отделилась от прочих, за нею другая, и слова, что вырывались из ее горла, превратились в поток слюны в уголках губ. Она была слишком слаба, чтобы вытереть слюну самостоятельно. Медсестра сделала это за нее, резко и с профессиональной точностью, как если бы прикасалась не к живому существу, а к мертвому камню. Внезапно нахлынули воспоминания. Вот что значит быть младенцем. Ты лишь скопище частей тела, нисколько не личность, просто набор костей в кульке плоти, ручки дергаются, губы чмокают, рот разевается; от тебя сплошные неприятности, ты только и делаешь, что писаешься, рыгаешь, испражняешься.

Она попыталась вдохнуть. Ее затошнило — и продолжало тошнить, долго, очень, очень долго. Сперва на одеяло, которое поспешили убрать с ее ног; потом в металлическую миску, которую сунули ей в руки и которую она стискивала так крепко, что обод врезался в кожу. Медсестры вокруг шумно восхищались, любовались гнусной мутной жижей из ее нутра, этим сочетанием грязной влаги и желчи.

Некоторое время она лежала неподвижно, и ее руки были привязаны к телу. Наверное, заснула. Потом дверь открылась, разбудив ее, и вошел мистер Элдред. Молча встал у изножья кровати и смотрел на нее, не произнося ни слова. Она с минуту глядела на него, потом отвернулась. В штукатурке на стене нашлась трещина, и она принялась эту трещину изучать.

Мистер Элдред наконец заговорил.

— О, Мелани! — сказал он. — И что дальше?

Она снова впала в забытье. Когда просыпалась, он был рядом, а потом куда-то пропал. Она закричала, зовя сестру — голос удивил ее саму, крик вырывался изо рта каким-то покалеченным голубем с перебитым крылом. Спросила, куда подевался мистер Элдред. Сестра ответила: «У него хватает забот помимо тебя, юная мисс».

Она подняла руку, ту, на которой не было присосок, потерла запястьем лоб. Посмотрела на свои ноги, вытянувшиеся на простыне двумя сухими тонкими ветками; тело горело, обливалось потом, поэтому она скинула одеяло, но неумолимые врачи, поджав губы, вернули все на место. «Послушайте, я хочу с вами поговорить!» — крикнула она медсестре, но на первом же слове сорвалась на плач, заскулила, чего с нею никогда не случалось раньше, и от слез запершило в носоглотке и захотелось высморкаться, а дыхание застряло в горле, словно она ухитрилась проглотить кость. «Прошу тебя, — сказала медсестра. — Ты не единственный пациент в больнице. Потрудись это запомнить и уважай других».

Она порывалась объяснить, где взяла розовую футболку — из корзины для белья в ванной, куда, как ей сказали, складывали грязные вещи для стирки; ей самой было все равно, ее вещи никогда не бывали ни чистыми, ни грязными, она просто их носила, и вещи в корзине казались ровно такими же. Когда вернулась женщина-полицейский, она попробовала объяснить.

— Не из спальни, — выдавила она. — Я никогда туда не заходила.

Женщина-полицейский нахмурилась.

— Прости, дорогая, но я не понимаю, о чем ты говоришь. Что это за футболка такая?

— Воровала в магазинах! — выдохнула медсестра. — Спорим, я угадала?!

— Не переживай и не бери в голову, — утешила полицейская. — Договорились? Я уверена, магазин согласится забыть и не станет выдвигать обвинений, если ты пообещаешь исправиться.

За ширмой кто-то хмыкнул.

— Можно подумать, у нее других поводов волноваться нет.

— При ней была одежда, — сказала женщина-полицейский. — Новая, прямо из магазина. За пару часов до обморока люди видели, как она торговала вещами.

— Интересно, откуда она их взяла? И почему никто не поднял шум?

— На городских улицах всякое случается, — ответила женщина-полицейский. — Первое, чему учишься на моей работе, — понимать, что от прохожих помощи не дождешься.

Прошло какое-то время. Она не могла догадаться, сколько именно. Ночи были яркими, полными беготни и суеты, в коридорах скрипели колесики и слышался топот ног персонала. Дни сливались один с другим. Она не могла определить, какой нынче день недели; впрочем, это ее никогда не заботило. Ее перевели в другую палату: «Можно сказать, ты у нас привилегированная особа, мисс». Она выслушивала диагнозы и обрывки диагнозов своего состояния. Не могла и не хотела есть. Не могла и не хотела вспоминать. Голоса были громкими, острыми, резали, как ножи.

Она слышала, как сестры сплетничают, рассуждают об абортах, о плоде, который уже начал дышать. Ее собственное дыхание давалось с трудом, как если бы она старалась не привлекать к себе внимания, не занимать слишком много места в пространстве. В больнице были водосбросы и мусоросжигатели. Она лежала в палате, путая день и ночь, и прикидывала, все время прикидывала, когда и как сбежать.

Ральф приехал в Блэкни. Джинни, беспрерывно тараторя, впустила его и предложила что-нибудь налить.

— Спасибо, не нужно, — отказался он. — Я бы хотел поговорить с Анной наедине, если ты не возражаешь.

Джинни взмахом руки указала на дверь гостиной. Ральф опешил, увидев огромное окно; серый день словно вторгался в комнату, придавливая к полу своей монохромностью, в которой бурая грязь ручья сливалась с промельком чаячьих крыльев.

Анна сидела спиной к свету. На ней было серое платье, которое сразу бросилось Ральфу в глаза, потому что это платье было чужим. Когда он вошел, она поднесла руку к вороту, оттянула кромку от своего белого горла. Потом опустила руку на бедро.

— Я с трудом тебя узнал, — сказал он.

— Можешь считать, что мы квиты. — По ее голосу Ральф понял, что она недавно плакала: голос был хриплым и слабым. У локтя Анны стоял стакан с наполовину растаявшим льдом.

Анна молчала. Тишина длилась и длилась. Ее взгляд обежал его лицо, а затем слова хлынули из нее, стремительным потоком:

— Ральф, хочу, чтобы ты знал — мне от тебя ничего не нужно. Дом и все остальное — можешь забирать. Прошлой ночью я так не думала. Я думала, что эта женщина, какую бы растительную жизнь она ни вела, не получит ни гроша, что я не позволю ей обогащаться за мной счет. Но потом поняла…

— Анна, ты меня пугаешь.

— Но потом поняла, что нет ни малейшего смысла цепляться за вещи, за имущество.

— Анна, ты бросаешь меня?

— А что мне остается?

— Да что угодно!

— Неужели? Не думаю, что ты согласишься ждать, пока я буду выбирать.

— Дело не в согласии. Выбор есть всегда. Поверь мне.

— У тебя нет права просить об этом, Ральф. Среди всего на свете наименьшее, чего ты заслуживаешь, — это доверие.

Он кивнул.

— Понимаю. Но прошу тебя поверить мне ради нашего общего прошлого, а не ради настоящего.

— Мне придется ненадолго вернуться домой. На неделю-другую, может быть. Решить, куда я уеду после всего, подыскать подходящую школу для Ребекки. Поэтому я хочу… хочу заключить с тобой соглашение…

— Анна, я вовсе не за этим приехал. — Чувствовалось, что Ральф в панике. — Нельзя вот так просто… ну, не знаю… начать все с чистого листа. Так не бывает. Я думал, мы сядем, поговорим…

— Хватит разговоров, — перебила Анна. — Мы разговаривали годами, и к чему это привело? — Ее рука снова поползла к горлу, норовя оттянуть ворот платья Джинни от кожи. — Я хочу заключить с тобой соглашение. Ты вернешься домой, соберешь свои вещи и сделаешь это немедленно. То есть ты приезжаешь, собираешься и уматываешь. Мне не нужны никакие затяжные прощания с перетаскиванием чемоданов туда-сюда

— Значит, ты приняла решение?

— Первое самостоятельное решение в моей жизни.

Ральф отвернулся.

— Я бы хотел, чтобы ты переоделась во что-нибудь свое.

— Я ничего не взяла.

— Почему ты приехала сюда?

— Джинни — моя подруга.

— Она тебя погубит.

— Почему? Потому что налила выпить и поделилась платьем?

— Какой-то детский разговор получается.

— Угу. А ты, несомненно, ведешь себя как взрослый, здравомыслящий мужчина.

— Не смей — слышишь, не смей — думать, что это какая-то ерунда!

— Правда? Ах да, понимаю. Твои эмоции затронуты, верно? Твои драгоценные, ненаглядные эмоции. — Лихорадочная активность оставила Анну; теперь она говорила ровным, безжизненным тоном. — Разреши тебя поздравить. Ты нашел любовь всей своей жизни, не так ли? Езжай к ней. Поторопись.

— Я не хочу уезжать. Хочу, чтобы ты меня простила, если сможешь. Поэтому я и приехал сюда, но ты не желаешь меня слушать.

Она покачала головой:

— Джинни уже излагала мне эти, как она выражается, женские возможности. Выбор женщины средних лет, муж которой польстился на более молодую. Но я не уверена, что мне стоит всерьез обдумывать эти возможности, стоит сидеть дома, ждать и надеяться. Я поступала так раньше, и мне это надоело.

Ральф вскочил со стула. Ему хотелось кинуться к ее ногам, но он попросту не смел.

— Я не прошу тебя ждать или надеяться. Ни в коем случае. Просто поговори со мной, давай все обсудим. Я хочу рассказать о своих чувствах…

— С чего ты решил, что мне это будет интересно?

— Но ведь так всегда было. Люди в браке разговаривают о чувствах.

— Ну да. В браке. Ключевое слово тут «брак».

— Послушай, Анна, — сказал Ральф. — Мы ничего не добьемся, если ты и дальше будешь подкалывать меня и придираться к моим словам. Я хотел рассказать тебе, что именно произошло. Хотел быть честным с тобою. Ты не можешь простить меня прямо сейчас, понимаю, но хотелось бы уйти с надеждой, что когда-нибудь ты все-таки меня простишь.

— Я не слишком хорошо умею прощать. — Анна устремила взгляд на свои ногти. — Разве ты этого не знаешь? Не имеет значения, сейчас или потом. Я не смогу этого сделать. Сколько бы ни минуло лет. Я знаю это наверняка, Ральф. Меня и раньше предавали.

— Выходит, все бесполезно. — Ральф вздохнул. — Раз уж тебе так хочется тянуть в настоящее то, что случилось с нами двадцать лет назад.

— Всю свою жизнь я помнила о том, что случилось. — Она подняла голову. — Знаю, ты сумел оставить прошлое позади. Сумел убедить себя, что ненависть бессмысленна, ведь мы же разумные люди. Тебя не смущало, что ту историю никак нельзя причислить к разумным. Она была какой угодной — варварской, жестокой, мерзкой, но только не разумной.

Анна вновь стиснула пальцы у горла. Фелисию повесили.

— Не тебя одну предали, — сказал Ральф. — Меня тоже.

— Не настолько. Если помнишь, именно ты открыл им дверь.

— Да, помню. Неужели обязательно тыкать мне в нос этим проявлением простого человеческого сострадания?

— Нет пределов тому, на что способны человеческие существа. Мы с тобой это знаем, правда? Нет такого дна, на которое не опустился бы человек. И лично я никогда не притязала на то, чтобы быть выше остальных. Хотя, не сомневаюсь, ты бы одобрил подобные притязания.

Ральф выглядел так, словно получил удар под дых. Он плюхнулся на одно из дралоновых кресел Джинни с густой бахромой. На самый краешек. Вытер лицо рукавом.

Когда настал вечер, Джинни с Анной надели куртки и вышли прогуляться по набережной. Вода застыла в неподвижности, небольшие лодки на ее плоской поверхности казались игрушками на стальной полке.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Анна. — Ну, насчет Феликса?

— В смысле? Что он умер?

А она действительно туповата, сказала себе Анна.

— Да, после его смерти.

— Ну, говорят, что постепенно доживаешь до дня, когда можешь не вспоминать об этом каждый день. Я пока еще не дожила.

Анна различила впереди громаду местного отеля, что высилась на набережной, заливая окрестности ярким светом из окон. Расслышала вечерние причитания коров на соленых выпасах и презрительное блеяние овец.

— Объясни мне, Джинни. Я ничего не понимаю в прощении. Ты ведь читала про эти ирландские семьи? В одной застрелили отца, в другой детей разорвало взрывом бомбы. Но непременно найдется какая-нибудь дура, которая заявит перед камерами, что она, мол, прощает террористов. Как можно их прощать? Не понимаю.

— Я думала, ты веришь в Бога. — Джинни сознательно выбрала ровный тон, чтобы ненароком не оскорбить собеседницу.

— Меня вряд ли можно назвать праведной христианкой. Я никогда ею не была.

Где-то в глубине сознания Джинни щелкнул замочек и приотворилась дверца: а не связано ли это с той давней историей о погибшем ребенке?

— Может, заглянем в отель, пропустим по стаканчику? — предложила она.

— Звучит неплохо, — согласилась Анна. — Давай, гулять так гулять.

Они просидели в баре с полчаса, окруженные якобы моряками и якобы рыбаками, потягивая джин. Свет ламп отражался в пуговицах блейзеров; любители еды стекались за столы, к моллюскам и дичи.

— Спрошу, найдется ли свободный столик, — сказала Джинни.

Анна помотала головой:

— Не надо. Мне кусок в горло не лезет. А я терпеть не могу понапрасну расходовать еду.

— Тогда приготовлю дома яичницу, идет? Ты какие яйца предпочитаешь — жареные или сваренные вкрутую?

— Любые, — ответила Анна. Вдовья еда, подумалось ей, пища одиноких женщин, не страдающих избытком аппетита. Кому какое дело, если плоть сойдет с их костяка, если в глазах погаснет свет?

— Будь осторожна, Анна, — посоветовала Джинни. — Тебе пятьдесят.

— Что это значит? Я и сама знаю, что мне пятьдесят.

— Ты можешь потерять вообще все, если откажешься бороться.

Анна задумчиво разгрызла зернышко арахиса, поглядела на темнеющие за окном пустоши.

— Завтра мне придется вернуться в Ред-хаус, — сказала она. — Встречусь с судьбой лицом к лицу.

Фулшем.

— Наши родители удрали из дома, — сказала Ребекка. — Тетя Эмма, я буду жить у тебя.

— Милая, твоя мама недавно звонила. Она вернется домой утром. Просила передать, чтобы ты не беспокоилась. Сказала, что ты уже совсем взрослая и умная девочка и что скоро все уладится. — «Так или иначе», — добавила Эмма мысленно.

— Значит, до тех пор Кит придется быть моей мамой. А Робин будет папой.

— Отлично придумано, милая! — восхитилась Эмма. — Но всего на одну ночь, договорились? А у меня ты можешь оставаться столько, сколько пожелаешь.

— Если люди убегают, это ведь не навсегда? — Лицо Ребекки, умненькое, живое, выражало затаенный страх. — Та девушка, которая у нас жила, Мелани. Она ведь постоянно отовсюду убегала. Папа говорил, что ее всегда ловили. Полиция ловила.

Она слишком молода, слишком мала для всего этого, думала Эмма; ее братья и талантливая, своевольная сестра нарочно растят ее такой, даже с учетом всех гостей, что являются в их дом, даже с учетом всего того напряжения, что накопилось под их крышей этим летом.

— У взрослых бывает по-разному, — ответила она. Понимаешь, им приходится самим решать, где они будут жить. Иногда случается, что… — Эмма крепко зажмурилась. «Что мне ей сказать?» — спросила она себя. Накатила усталость. Быть может, еще преждевременно что-либо говорить, быть может, скандал и вправду каким-то образом уляжется. Голос Анны по телефону звучал ожесточенно, но в нем звенели, ощущались слезы. «Мой брат и его жена прожили вместе двадцать пять лет, — думала Эмма, — неужто все можно разрушить за одну ночь? Впрочем, откуда мне знать про семейную жизнь?»

— Когда папа вернется домой, — проговорила Ребекка, — я спрошу, можно ли завести ослика, чтобы он жил у нас в саду. Он, конечно, скажет, что нет, но я буду ходить за ним и повторять: ослик, ослик, ослик. Когда ему надоест меня слушать, он скажет, ладно, заводи, если тебе так хочется.

— Это так ты обычно добиваешься своего?

— Надо просить, — убежденно откликнулась Ребекка. — Не попросишь, не получишь. Ты слышала, что Джулиан вернулся?

— Нет, не слышала. Когда?

— Приехал как разбойник, среди ночи. Два дня назад или три, не помню. Влез по наружной лесенке. Ну, ты знаешь, мальчишки любят играть во взломщиков.

— Я этого не знала.

— Они вечно эту лесенку ставят. Кит говорит, они просто выпендриваются, чтобы через дверь не ходить.

— Значит, твои мама с папой не видели Джулиана?

— Нет. Он прокрался в комнату Кит. Робин к нему ходил, у них был очень серьезный разговор.

— А ты где была?

— Сидела на лестнице и подслушивала.

— Что-нибудь интересное услышала?

— Не знаю. — Ребекка тряхнула головой; на глазах у нее выступили слезы. — Я ничего не понимаю, — пожаловалась она. — Мне снилось, что я осталась дома совсем одна.

— Только это был не сон, правильно, Бекки? — спросила Эмма. — Ты ведь этого боишься?

— Да. Что, если все уедут, если все разбегутся? Джул уже съехал. А Кит вроде как собралась в Африку.

Эмма привлекла девочку к себе.

— Бекки, обними меня, вот так. Крепче, еще крепче. Я же здесь, правда? Никуда не ухожу, никуда не убегаю. Разве я похожа на ту, кто убегает? Не бойся, одна ты ни за что не останешься.

Ничего более утешительного она сказать не могла. Сердце разрывалось от любви к девочке и от злости на Ральфа, от обрушившихся на семью невзгод. «Еще в начале лета, — думала она, — мне и в страшном сне не могло присниться подобное; но в этом, возможно, и проблема: я никогда не видела по-настоящему страшных снов. Я не понимаю, что движет людьми; но кто может сказать, что понимает? Не понимаю, по каким правилам разворачиваются наши жизненные пути и существуют ли такие правила. Почему именно в этом году, не в каком-то другом? Потому что дети выросли, наверное, и наступил поворотный момент; Ральф повстречал ту женщину, что-то с нею обсуждал, что-то важное, несомненно, и потом все изменилось. Когда тайну хранят на протяжении двух десятков лет, реальность начинает подстраиваться; создается ощущение, что вокруг тебя нарастает этакий панцирь, что ты в безопасности. Когда же этот панцирь с тебя срывают, когда тайна выходит наружу, становится известной всего лишь одному постороннему, выясняется вдруг, что в панцире больше нет смысла — снова спрятать секрет невозможно. Жизнь должна измениться, и она меняется.

Может, стоит съездить на побережье, потолковать с миссис Гласс? Попытаться ее уговорить? Умолить? Да нет, — сказала себе Эмма, — надо мною просто-напросто посмеются».

— Никак не думала, что до такого дойдет, — сказала Эми Гласс.

— Да уж. — Слова слетали с губ Ральфа будто сами собой, привычные слова, складывались во фразы, которые, Эми могла поклясться, она когда-то слышала по телевизору. Ради наших детей я должен… Комедийный сериал, подумалось ей, комедия положений, мелодрама наяву.

— Ты выглядишь усталым, милый.

— Еще бы. Я теперь живу на колесах, мотаюсь туда-сюда как неприкаянный. — Большую и лучшую, по ощущениям, часть ночи Ральф провел у постели Мелани, а девушка то засыпала, то приходила в себя, прислушивалась к разговорам вокруг, выцепляла отдельные слова, пыталась что-то объяснить. Никто не мог точно сказать, чем она отравилась, поэтому больница решила продержать ее подольше, чтобы удостовериться, что печень не пострадала. Учитывая, что до большинства препаратов ей было не добраться, она, скорее всего, надышалась какой-то летучей смеси, которой оказалось вполне достаточно, чтобы ввергнуть ее в коматозное состояние; однако Ральф хорошо представлял себе историю Мелани, помнил препараты и дозы, с помощью которых девушка пыталась забыться, и больше всего поэтому его заботило, как бы не обнаружилось, что обрывистая, маловнятная речь и явное расстройство мыслей являются признаками наступающего безумия, вызванного употреблением наркотиков. Ему уже доводилось наблюдать подобное раньше: сидевший на амфетаминах наркоман сделался чрезвычайно возбужденным, начал слышать голоса и галлюцинировать; дальше были — поступательно — тюремная камера, тюремный врач, успокоительные и дознание в отношении трупа.

Усилием воли Ральф заставил себя вернуться от воспоминаний к тоскливым здесь и сейчас.

— Знаешь, я должен предупредить, пожалуй, что мне будет нечего тебе предложить. По всей вероятности, я лишусь работы. Мне придется подать в отставку, а правление фонда будет вынуждено ее принять.

— Вот же двуличные гады! — с чувством воскликнула Эми.

— Люди привержены традициям. Думаешь, что они меняются со временем, но на самом деле это не так. Сдается мне, они всегда ищут палку, чтобы поколотить соседа… Это может быть пресса, если тебе случится попасть в газеты. А у нас вдобавок есть Сандра, подружка моего сына. Всю историю вывернут наизнанку — поверь, я знаю, как мыслят журналисты, — и состряпают какой-нибудь омерзительный намек на инцест.

— Называй вещи своими именами, — потребовала Эми. — Сандра не просто подружка твоего сына, она его любовница.

— Я это знаю. Но не могу бросить пятно на репутацию фонда, поскольку скандал наверняка скажется на объеме привлекаемых нами средств. Если денег станет меньше, это будет означать, что нам придется отказывать в помощи тем, кто в ней нуждается.

— Ты женат на Анне или на своем фонде?

— О чем ты, Эми? Я не понимаю.

Разумеется, он все понимал, но пытался выиграть время на размышления; конечно, думал он, никто не посмеет обвинить его в том, что он принадлежит к людям, которые любят человечество в целом, но не питают любви ни к одному конкретному человеку. Возможно, он и вправду тяготеет к такому отношению, наверняка так и есть, но он старается исправляться; он любит Эми, которую столь приятно любить, любит своих детей и Сандру Гласс, любит Анну, с которой ужиться сложно. Вряд ли найдется на планете человек, полюбить которого труднее, чем полюбить Мелани, но даже здесь он старается себя преодолеть. Он изучает любовь, как научную дисциплину. Нельзя допустить, — его мысли свернули в другую сторону, — нельзя допустить, чтобы Мелани отправили в клинику для душевнобольных, ибо очевидно, что девушка вполне здорова, лишь умело притворяется. Да, она, быть может, туповата и склонна к саморазрушению, однако ведет себя совершенно разумно, когда не находится под воздействием очередных таблеток, прикупленных на улице, не надышалась очередного стеклоочистителя или горючей жидкости. Если ей поставят диагноз «шизофрения» или признают психопаткой, это будет означать конец всех надежд; с тем же успехом ее можно похоронить заживо. Но он не может взять и забрать ее из больницы, думал Ральф, не может отвезти ее обратно в Ред-хаус, потому что Анны в доме больше нет; а если он предложит отвезти ее в Лондон, передать опеку Ричарду и остальному персоналу, она удерет через несколько часов, они ведь не смогут держать ее под замком, у них нет на это никаких прав.

Ральф поднял голову. С кухни пахло свежей выпечкой: деньги требовались постоянно, и ничто на свете не могло заставить Эми отступить от привычного расписания дел.

— Знаешь, Ральф, если ты намерен расстаться со мной, то придумай, пожалуйста, достойную причину. — Ее голос дрогнул. Она положила руку на затылок, провела пальцами по своим длинным волосам, позволила тем рассыпаться по плечам. — Ты объявился по весне, когда мне было одиноко. Я прожила в одиночестве много лет. С тех пор как Эндрю Гласс ушел из этого дома, когда Сандре было два годика, я не пускала мужчин на порог, если могла это сделать. Но ты пришел, ты был добрым и ласковым, Ральф, ты был очень добр ко мне.

Он кивнул.

— Не следовало мне так себя вести. Я поздно спохватился.

— Так что ищи достойную причину. Нечего рассусоливать по поводу каких-то там газет. Ну, попадешь ты в новости — и что с того? Скажи, что любишь свою жену. Приведи осмысленную причину. Скажи, что любишь жену и детей и должен их оберегать.

— Анна сказала, что никогда не простит меня. Она хочет, чтобы я съехал из дома.

— Вполне ожидаемо.

— Но она сказала, что сама тоже уедет, как только все устроит. Тогда я смогу вернуться в свой дом. А что касается детей… Я просто не знаю, как быть.

«Я потеряю их в любом случае, — думал он. — Не имеет значения, кто где будет жить, под чью опеку передадут наших ребят. Я их потеряю. Я научил их отличать добро от зла, научил различать дурное и правильное и делать правильный выбор. Они усвоили мои уроки, но педагога презирают. Ибо я совершил то, что никак, при всем желании, не назовешь правильным. Я совершил дурной поступок. И не просто дурной, а откровенно глупый».

— Ты спрашиваешь, люблю ли я Анну? Это неправильный вопрос. Дело не в любви, тут много чего понамешано. Мы с нею сошлись, будучи детьми, если не по возрасту, то по образу мыслей. Заключили союз против целого мира. Это нас объединяло…

— Бла-бла-бла. Не нужно снова пересказывать мне эту историю. — Лицо Эми было бледным и сосредоточенным; Ральфу почудилось, что в ее глазах промелькнула жалость. — Я все запомнила с первого раза, не повторяйся. — Она подошла ближе, встала за его спиной. — Послушай, Ральф. Если взглянуть на жизнь любого человека, взглянуть изнутри, глазами того, кто ее проживает, ты увидишь сплошную череду поражений. Потеря за потерей, утрата за утратой. Все запоминают свои ошибки. Но как насчет тех сотен и тысяч правильных поступков? Ты потерял ребенка. И думаешь об этом каждый день. А почему не думаешь о детях, которых сохранил?

— Никто мне раньше такого не говорил.

Эми отступила к очагу, положила руки на каминную полку, как бы намереваясь обнять дурацкие ходики.

— Скажи мне вот что. Когда ты уверял, что любишь меня, ты лгал?

Судя по бесстрастному тону, каким был задан этот вопрос, она была готова к любому ответу.

— Нет. Нет, я тебе не лгал.

Эми облегченно выдохнула.

— Наш мир жесток, Ральф. Очень, очень жесток. — Она снова подошла ближе. Ее светлые глаза были ясны до прозрачности. — Бери куртку, милый. Тебе пора.

— Ты не знаешь, где Сандра и Джулиан?

Эми улыбнулась.

— Когда я видела их в последний раз, они сидели под изгородью, как бродяжки, и лопали смородину.

— Они должны вернуться домой. К тебе. Ну, или к нам.

— У Сандры есть ключи от квартиры в Уэллсе. Она там убирается. Думаю, владелец сдаст эту квартирку задешево до следующего туристического сезона.

— Разве они могут себе позволить снимать квартиру? Даже дешево?

— Господь им поможет. — Эми снова скривила губы в улыбке и на мгновение живо напомнила Ральфу Анну. — Или не поможет. Я прослежу, чтобы им хватило средств на зиму.

Она отвернулась, встала вполоборота. Ральф прочитал по ее лицу приближение зимы. На пороге он услышал:

— Ральф, ты уверен, что не хочешь забрать эти старые часы?

— Некуда поставить, — ответил он. «У меня нет дома, — подумалось ему, — впредь буду умнее, стану таскать дом с собой, как улитка». — Увидимся, Эми.

Снова дождливая ночь, на смену которой пришел ясный и ветреный день. На дорогах образовались огромные лужи, на поверхности которых дробился солнечный свет, слепя водителей ранних автобусов. При свете солнца окрестный пейзаж разительно преобразился, деревья словно покрылись свежей листвой, даже сухостой и столбы заборов будто норовили прорасти новой жизнью.

В десять утра Анна возвратилась в Ред-хаус. Вставила ключ в замок. Подумала: наступит ли время, когда ей больше не придется этого делать?

Ей вспомнилось, как она пыталась продать этот дом, всего пару лет назад. Всегда казалось, что дом не имеет собственного центра, что в нем нет комнаты, из которой ты повелевала бы всеми прочими помещениями. Звуки путешествовали по дому своим маршрутом — с чердака телефон внизу был слышен отчетливо, зато в соседних комнатах звонок было вовсе не различить. Вдобавок дом устанавливал особые правила проживания. Время от времени кто-либо из детей приглашал приятеля или подругу переночевать, не ставя в известность Анну. Она так и не обзавелась привычкой шарить по комнатам и кладовым в поисках беглецов и чужаков; дом жил своей жизнью, нравилось ей это или нет, соглашалась она или нет. Случалось, утром звонили обеспокоенные, раздраженные родители маленьких гостей. Анна обычно отвечала: «Да, ваш ребенок здесь, можете его забрать. За постель и завтрак я денег не возьму». А затем, не слушая квохтанье на том конце провода, вешала трубку. Пережитое за многие годы нисколько не приучило ее к состраданию. Да она и не стремилась сострадать.

Пускай она отсутствовала недолго, дом уже успел приобрести черты заброшенности. На могучей вешалке в холле висела паутина, практически в центре которой восседал, аккуратно сложив лапы, маленький бурый паучок. В раковине высилась груда грязных тарелок и чашек. Котел давно остыл.

— Кит, почему ты не следила за домом? Неужели это так сложно? — Анна не скрывала своего раздражения.

— Это все, что тебя заботит? Чтобы порядок был?

Ребекка плакала; Робин пребывал в растерянности; Джулиан не показывался на глаза. Кит демонстрировала враждебность. Услышала — наверняка от Дэниела, — что Ральф ездил в Блэкни и пытался помириться.

Дочь оперлась ладонью о кухонную стену, ее глаза метали молнии.

— Как нужно себя вести, мама? — требовательно спросила она. — Ну, помимо того, что признать свою вину и попросить прощения?

Анна грустно посмотрела на нее.

— Ты ничего не понимаешь, Кит.

— На богатый опыт я и не претендую. Просто рассуждаю о принципах.

Ральф и его дочь, подумалось ей; оба озабочены моралью, оба склонны обобщать все на свете. Ее саму на протяжении жизни обстоятельства вынуждали уделять первостепенное внимание сиюминутному, частному, будь то красивый стежок или правильно составленная фраза, верно подобранные слова. Она привыкла считать, что жизнь определяется именно мелочами, именно деталями. Еще в детстве усвоила, что детали важны для Бога: иначе нельзя и надеяться Его умилостивить.

— О, Кит. — Анна устало опустилась на кухонный стул. — Не сваришь мне кофе, а? С горячим молоком, если можно.

Воинственность во взгляде Кит померкла. Послушная, уверенная в себе, деловая, ее дочь взялась за работу: от стола к холодильнику, от холодильника к плите.

— Почему нужно прощать? — спросила Анна.

Не глядя на мать, Кит ответила:

— Потому что иначе ты убьешь себя.

Анна кивнула. Она догадывалась — нет, знала, — что такое возможно. Уже ощущала себя исхудавшей настолько, что ее ноги, казалось, едва касаются земли, ибо массы тела было недостаточно, чтобы ходить нормально. В последнее время в нее не лезла даже вдовья еда, даже скромная яичница. Этим утром ощутила внутри, прямо под сердцем, обширную пустоту.

— Я всегда думала, что перед прощением должно быть раскаяние.

Кит сняла ковшик с плиты, осторожно перелила молоко в чашку.

— Что, по-твоему, папа должен сделать?

— Дело не только в нем, Кит. Понимаешь, я никогда никого не прощала. У меня нет практики. Я не знаю, как это делается.

Анна поднесла ладонь ко рту, словно ловя норовящий вырваться наружу секрет. («Ты заболела?» — спросила Кит. «Нет, что ты», — ответила она.) Все лето напролет она чувствовала, как приближается, неотвратимо приближается к просветлению. Но, быть может, не существует слов, чтобы описать это ощущение; его возможно передать лишь символами, намеками, обиняками. Впрочем, жизнь всегда такая, всегда такой была: нечто большее, чем кажется с первого взгляда. В безопасности таится угроза. В слезах неизменно прячется что-то забавное, что-то смешное. В мгновениях доброты и веселья скрывается поступь убийцы у дверей.

«Год за годом, — думала Анна, — я занимала это пространство. Сидела за этим столом, составляла списки покупок, писала письма, читала газеты, а некая часть меня, мое подсознание, инстинктивно следила за признаками близящегося распада: улавливала, как тяжело вздыхают трубы, как капает из кранов вода, как скрежещут полуисправные домашние приборы, как скрипит под ногами старый пол. Угольная пыль, мышиный помет, овощные очистки, счета за газ, записки из школы, обрыдлые обязанности, надоевшие до тошноты, но исполняемые по всем правилам. Год за годом я жила в этом доме, окна которого плотно закрыты из-за холода, и чего-то ждала. Нет, ждала кого-то. Того, кто никогда не вернется, того, кто никогда не придет домой».

Ральф приехал в Ред-хаус забрать свои вещи. Он предполагал, что переберется к Эмме. Анна заявила, что дом ей не нужен, но, разумеется, когда успокоится, она поймет, что дом ей необходим, а его обязанность — обеспечивать жену и детей средствами к существованию. Размышляя о возможных последствиях расставания — плата за аренду жилья, алименты, необходимость разделить банковский счет, относительная бедность, с которой им обоим придется смириться, — Ральф вдруг осознал, что его мысли незаметно отклонились в сторону и что он теперь обдумывает собственную этическую ущербность. Это было для него гораздо проще, ибо он привык мыслить абстракциями. Как и большинство людей, пожалуй, сказал он себе. Мы купаемся в чувстве вины, в стыде, но, едва речь заходит о практических мерах, принимаемся звонить адвокату. Неудивительно, что на услуги этой публики всегда есть спрос.

Он поднялся в спальню, сложил часть вещей. Анна сказала, что хочет обойтись без затяжных прощаний — именно так она выразилась, — но разве возможно запихнуть прожитую жизнь в два чемодана и больше не возвращаться? Ральф все равно попробовал, но быстро понял бессмысленность этой затеи, сел на кровать и спрятал лицо в ладонях.

Он надеялся, что Анна вот сейчас войдет в комнату. Глупо, конечно. И что она увидит, если войдет? Ничего такого, что подняло бы ей настроение. Ты уже губил свою семью… минули годы — и ты погубил ее снова. Да уж, отличная карьера, горько сетовал он, лучше не придумаешь.

Наверное, стоит оставить одежду, забрать вместо нее бумаги. Нужно разобрать письменный стол… Ральф сознавал, что Анна где-то в доме, ощущал ее присутствие. Но она старательно уклонялась от встречи, избегала появляться там, где в данный момент находился он.

В кабинете он уселся на деревянный табурет с вращающимся сиденьем. Посмотрел на свое фото, сделанное на крыльце дома на Флауэр-стрит. Протянул руку, положил снимок на столешницу тыльной стороной вверх. Это последнее, что может понадобиться Анне; вообще не следовало выставлять фотографию напоказ, дети принялись задавать ненужные вопросы. Ральф посмотрел на фото родителей, прямо в незрячие отцовские и материнские глаза оттенка сепии. Боже, как изменилось с возрастом лицо отца. Как раздулась плоть, как словно усохли черты. Его ждет то же самое? Не исключено, разумеется; когда отца фотографировали, он был немногим старше Ральфа нынешнего. «Я упорно следую его примеру, — думал он, — прибавил два дюйма в талии, читаю в очках, ношу рубашки, узкие в вороте, и регулярно извлекаю из шкафа старые пиджаки. Я непригоден к новой жизни, но, как ни крути, мне придется, похоже, к ней привыкать.

Интересно, захочет ли Анна посмотреть, как я уезжаю? Может, она ждет от меня какого-то поступка, какого-то знака? Но как догадаться, что это должен быть за знак? Она сказала, что не желает меня видеть; надо уважать ее чувства, не желает — так не увидит, нечего фантазировать.

Все кончено, — твердил себе Ральф, — осталось лишь самолюбие».

Но, если вдуматься, до чего же это жутко, жутче всего в мире, когда тебя ловят на слове.

Он заглянул в верхний ящик письменного стола. Завернутый в бумагу камешек с надписью «Грифея». Поднес камешек к щеке, затем приложил к губам. Детская память, соль, холод. Попробовал на вкус. Тип: моллюски. Класс: двустворчатые. Отряд: птерии. В детстве он не сомневался в упорядоченности мира. Семейство: грифеиды. Вид: грифея. Разновидность: аркуата. Прошлое не способно измениться, оно осталось позади, окаменевшее, мумифицированное. Изменяется лишь наше восприятие прошлого. Восприятие — вот что главное. Оно превращает злодеев в героев, жертвы становятся коллаборационистами. Ральф стиснул камешек в пальцах, примерился — и запустил через комнату, прямо в мусорную корзину.

Анна была в кухне. Надо заняться чем-нибудь полезным, решила она. Открыла кран с горячей водой, смела крошки со столешницы. Сняла со стола скатерть, намочила, выжала, встряхнула, расправила и повесила сушиться на доску, заботливо распрямив уголки.

Ну, хоть что-то полезное сделала, разве нет? Вспомнилась та ночь, когда Ральф ее бросил. Как она мыла, мыла и мыла чашку. На ум внезапно пришла фраза из старого письма дядюшки Джеймса: «Лично я никогда не понимал, что такое безоговорочная вера; оговорки бывают всегда и везде, Господь или обстоятельства вечно вмешиваются». Странная все-таки штука память, она нисколько тебе не союзник, никогда и ни в чем. Анна не могла сообразить, какое отношение эта фраза из письма имеет к нынешней ситуации, но слова продолжали звучать в мозгу.

Ральф где-то в доме наверняка паковал свои манатки.

Анна обошла кухонный стол, касаясь поочередно спинок стульев. Она уже связалась с семейным адвокатом; лучше сообщить об этом Ральфу, ведь семейный адвокат не может представлять обе стороны бракоразводного процесса. Была семья — и нет семьи.

Вдруг ноги подкосились, и Анна поспешила сесть.

Уедет ли Ральф?

Скорее всего, нет.

Но что ему помешает?

Она сознавала, что устроила мужу испытание, проверку, но он, похоже, этого не понимал, а потому не мог сдать экзамен.

Ральф взял сумки и вышел в холл.

— Анна! — позвал он. — Я уезжаю.

Она появилась мгновение спустя в плотно запахнутом кардигане. Эту манеру Ральфу приходилось наблюдать много раз: так, словно защищаясь, вели себя пожилые люди.

— Итак, — проговорила она.

— Звони, если нужно. Я буду у Эммы.

— Разумеется.

— Если я понадоблюсь…

— Ральф, тебе следует знать, что я ездила в Норидж и беседовала с мистером Филлипсом. Он согласился с тем, что основания для иска имеются, посоветовал мне остаться в доме, но я сказала, что не собираюсь этого делать. Тебе придется найти другого адвоката; извини, но мистер Филлипс не сможет представлять нас обоих. Лично я намерена подыскать квартиру в Норидже для себя и для Бекки. Когда найду, ты сможешь вернуться сюда. Кит, Джулиан и Робин нисколько не возражают. Полагаю, они захотят жить с тобой. Будут тебя опекать, так сказать. Наверное, им просто нужно о ком-то заботиться.

Ральф смотрел на жену и думал, не поставить ли сумки на пол. А она глядела на него и думала — неужели он не сообразит бросить эти свои сумки, неужели так и уйдет?

— Гордишься собой, да? — спросил он.

— Конечно. Как же иначе? С малых лет горжусь.

— Я имел в виду, что ты, возможно, пожалеешь…

— Пожалею? С какой стати? — Она широко улыбнулась. — Разве не я все эти годы заставляла работать стиральную машину? Разве не я следила за котлом? Разве не я чистила пыль с этой треклятой вешалки в холле? Боже, как она мне надоела! Говори что хочешь, Ральф, но не смей утверждать, будто Ред-хаус мне чем-то дорог.

Он стиснул пальцы в кулак, не вынимая руку из кармана; стиснул вокруг пустоты, где должна была быть заветная грифея. Потом вынул руки из карманов и взял сумки.

Анна открыла перед ним входную дверь. Пошатнувшись под весом сумок, он потянулся поцеловать ее в щеку. Только теперь заметил, что она плачет.

— Ты не хочешь, чтобы это случилось, — произнес он.

— Признай хотя бы, что я знаю, чего хочу.

Дверь была старой, массивной, тяжелой. Когда ее открыли, в дом заползло стылое утро, чье-то незримое ветреное присутствие заполнило холл. Ральф помедлил на пороге, шаркнул ногой, оттягивая неизбежное.

Анна прикоснулась к его руке.

— Ральф…

Он отвернулся, не желая, чтобы его собственное лицо отразило выражение ее лица. Посмотрел на сад — если можно было так назвать эти жалкие, куцые деревца; за лужайкой виднелись навесы для велосипедов, бегали соседские собаки, с которыми любили играть дети, чернел пруд, где водились когда-то рыбы, ржавели заброшенные качели с прогнившими веревками, а за редкими Джулиановыми грядками простиралась пустошь, раздолье для собак и для пеших прогулок. Ральф заметил какое-то движение — на высоте собачьего роста — у одной из построек.

— Что это? — выдавила Анна.

Существо целиком появилось в поле зрения. Оно медленно перемещалось по пустоши на четвереньках. Человеческое существо; на лице написано полное отчаяние, тело засунуто в подобие рабочей робы, руки, ноги и коленки кровоточат, голова отливает оранжевым, будто игрушечное солнце. Оно приближалось, стали видны ходящие ходуном ребра, почти прозрачные черты лица, черная от грязи кожа.

— Надо куда-то запихнуть эти сумки, — сказал Ральф. В голове билась одна-единственная мысль: от тяжести сумок руки словно выворачиваются из плеч, нужно их поставить, но куда — вне дома или внутри? Интересно, кто двинется первым — он сам или Анна, кто первым устремится к этой пародии на человека? Впрочем, удивление было мимолетным — и нисколько не питалось тем духом соперничества в доброте, которым Ральф вдохновлялся всю свою жизнь. Это больше не имело значения.

Он наконец уронил сумки, прямо на порог.

— Нужно впустить ее в дом, — сказал он Анне. — Иначе она погибнет.

— Верно. — На лице Анны было написано неподдельное изумление. Они вместе сбежали с крыльца, помчались, спотыкаясь, по высокой траве. Когда они приблизились, Мелани перестала ползти. Распростерлась на земле, свернулась калачиком, втянула голову в плечи, точно умирающее животное. Когда они подошли вплотную, девушка начала дышать — натужно, медленно, глубоко, с силой втягивая в себя воздух, как если бы училась дыханию, как если бы посещала специальные занятия, где ей показывали, как делать это правильно.

В ноябре Эмма вернулась в Уолсингем. Было довольно холодно, вполне по сезону, солнечный свет едва пробивался сквозь редкие прорехи в низких облаках. На улице она встретила знакомую женщину с мопсом; за истекшие месяцы собака и ее хозяйка заметно постарели и очень осторожно переставляли лапы и ноги по мощеной площади.

Шагая по выложенной плитами дорожке к англиканской церкви, Эмма старалась проникнуться привычным ощущением, будто она идет по направлению к муниципальному совету, просто здание отличается затейливой архитектурой. Лучше уж так, чем вообще никак, думала она, фиксируя взглядом кирпичные арки и колонны и большую купель для святой воды. Надо же такое измыслить — святая вода! Пожалуй, нет нужды идти дальше, ни к чему заходить внутрь.

«Все имена, занесенные в эту книгу, удостоятся молитв в храме». Она остановилась у входа, принялась перелистывать страницы толстой книги. Дальше, еще дальше. Какого числа умер Феликс? Глаза бегали по строчкам. Отсыревшие страницы норовили слипнуться, переворачивались по несколько за раз, как бы олицетворяя совокупную толику имен и молитв за период. Требовались терпение и сноровка. Эмма начала загибать уголки, выискивая нужную дату. Вот, вот оно наконец. Ее собственный почерк.

«Ральф Элдред.

Анна Элдред.

Кэтрин Элдред».

Потом пустая строка. Далее:

«Джулиан Элдред.

Роберт Элдред.

Ребекка Элдред».

Почему я тогда решила, что Господу важны наши настоящие имена, наши официальные, никогда не употребляемые имена, а не домашние прозвища, которыми все пользуются? Загадка, да и только.

Эмма поискала в сумочке ручку. Подарок Феликса, дорогая, шикарно выглядевшая ручка с золотым напылением…

Черт! Где же она? Пальцы шарили по дну сумочки, по рвущейся шелковой подкладке. Быть может, кто-то из детей позаимствовал? Эмма сунула руку во внутренний карман куртки, извлекла поцарапанную, испачканную чернилами шариковую ручку в треснувшем корпусе. Встряхнула как следует, сделала пробный росчерк в уголке страницы. Снова встряхнула, постучала по корпусу. Может, стоит посильнее надавить, расписать? Нет, как можно портить эту книгу каракулями? Молитесь за Феликса, попросила она мысленно. Молитесь за Джинни. Молитесь за меня.

Ну вот, давно бы так! Ручка застыла над пустой, пропущенной строкой. Кончик стержня коснулся бумаги, но буквы не появлялись, вместо них бумагу испещрили белые пятна. Эмма с досадой стукнула ручкой о деревянную столешницу. Это помогло, на кончике стержня залиловели чернила. С немалым усилием — ручка так и прыгала в пальцах — Эмма вывела в пустовавшей строке:

«Мэтью Элдред».

Сделано, подумала она. Провела пальцем по странице. Молитвы услышаны — наверное. Она помедлила, держа руку на весу, потом положила ручку на столешницу рядом с книгой. Никогда не знаешь, какой заблудшей душе может понадобиться молитва, а ручки поблизости не окажется…

Спустилась с крыльца. В воздухе пахло скорым снегом. Правда, здесь часто бывало так, что снег обещали, а он не выпадал — сказывалась близость к морю. Эмма сунула руки в карманы куртки и направилась вверх, к автомобильной стоянке. Облака чуть разошлись, и, когда она добрела до вершины холма, выглянуло солнце, мохнатое, бело-желтое, точно электрическая лампа за занавеской.